Глава 17

Коридоры, коридоры, коридоры… Бесконечные рукотворные лабиринты. Достойное воплощение гениальной практичности. Кто-то же их придумал. Как имя того ценителя прекрасного, спроектировавшего первые тюремные коридоры?

Скрип открываемых и закрываемых железных дверей похож на скрип тяжело-груженного состава, трогающегося с места, набирающего обороты и устремляющегося в путь. Кольцевая линия, пассажиры все в сборе, гудок… И сразу вслед за гудком начало кинофильма с меняющимися актёрами, но одним и тем же сценарием. Коридоры, коридоры…

Вертухай, точно Моисей, ведущий целый народ в нужное место. Точно Сусанин… Этот уже привёл однажды, но ему всё нипочём, улыбается приветливо, шепчет ласково: «Стоять, лицом к стене, руки за спину, продолжать движение». Зелёные погоны, зелёная форма, зелёные стены, зелёное болото. И вновь — коридоры, коридоры, коридоры…

Моисей-Сусанин останавливается и толкает дверь кабинета. Довёл…

— Здравствуйте, гражданин следователь.

— Андрей Григорьевич! Присаживайтесь, — он в дорогом костюме и с печальными глазами. Но следак не один. Чуть поодаль на стуле суровый дядька с озабоченным за судьбу государства взглядом на мудром лице.

— Так… Ну, наверное, перейдём на «ты». Как, ты не против?

— Нет, конечно, — соглашаюсь я.

— Вот и хорошо. Тогда приступим к делу, — следователь раскрыл папку с документами и перевернул первый лист.

— Прошу прощения, у меня что, новый адвокат?

— Почему новый?

— Просто гражданин, сидящий в углу, не похож на Галину Андреевну.

— С Галиной Андреевной… — он, не поднимая головы, продолжал рыться в документах, — ты встретишься несколько позже. А сейчас, я думаю, в твоих интересах отвечать коротко и ясно. Договорились?

Можно было и не договариваться — разницы особой всё равно не ощущалось. Я лишь пожал плечами.

— По делу о хищении государственного имущества, — следователь, наконец, поднял голову. — Серебров изменил показания. Теперь они у вас сходятся. Договорились, значит. Да? — он усмехнулся. — Договорились, договорились… Следственный изолятор не предполагает полную изоляцию, всё что нужно вы друг другу уже сообщили. Но, тем не менее, первоначальные показания остаются в силе, и суд это учтёт. Лично для меня в этом деле всё ясно. Будем вскоре закрывать, — мужчина откинулся на спинку стула, достал пачку «Кэмела» и закурил. — Угощайся.

— Не курю.

— Ну, в камеру возьми, друзей угостишь.

— Прямо, как в фильмах… А можно всю пачку… — и посмотрел скромно на никотинового верблюда.

Следователь улыбнулся и повернулся к другому мужику, затем опять ко мне:

— Находчивый подследственный. Ладно, бери, договорились.

— Хорошие сигареты курите… — так и подмывало уточнить: «Гражданин начальник», но я всё же не употребил этот штамп, а просто опустил пачку в карман.

— Ну, так я же закон не нарушаю, на адвокатов деньги не трачу. Могу себе позволить. Кто тебе не давал? Или в тюрьме лучше?

— В тюрьме хуже…

— Ну, ну… — он, кстати, часто нукал. — Может быть, имеются какие-нибудь жалобы или предложения?

— Предложения. Есть.

— Интересно. Ну и…

— Предлагаю послать запрос в Красноярскую краевую психиатрическую больницу на предмет получения документов о моём психическом заболевании. И ещё не мешало бы занести в дело показания о том, что я совершил преступление, находясь в состоянии психической неустойчивости.

— Ага, замечательно… И что, в Красноярске действительно имеются такие документы?

— Имеются. Ну, так как?

— А я что, против, что ли? — следователь записал что-то на листе бумаги и протянул мне. — Обследование, так обследование. Просто дольше до суда в тюрьме просидишь. Двадцать дней, как минимум.

— А я и не тороплюсь, — поставил закорючку-автограф под заявлением и протянул обратно. — Куда спешить-то? Если дадут года четыре, то какая разница, где сидеть.

— Ну, четыре года, допустим, вряд ли дадут, — он продолжал писанину. — Тем более, ты же знаешь, что активная помощь следствию поощряется. А ты сразу во всём сознался, молодец. Если дальше так пойдёт, то, думаю, есть шанс получить условную меру наказания.

— Меня на месте взяли, — и пожал плечами, — какой дурак станет отпираться.

— Ладно, это мне не интересно. Мне ваше с Серебровым дело не упирается никуда. У меня, кроме вас, ещё двадцать человек под следствием, и половина из них тяжкие. Так что, проходи своё обследование, и с лёгким сердцем в зал суда, — мужчина потянулся и прикрыл рукой зевоту. — Я вообще через месяц в ГАИ ухожу работать.

— Поздравляю.

— Спасибо, — он вдруг достал из дипломата пакет. Чёрный пакет. Знакомый пакет. И выложил на стол то, о чём я уже и сам догадался — четыре не сорванных лепестка ромашки-гадалки. — Меня сейчас вот что интересует. Во время обыска в квартире Сереброва, в твоей сумке с вещами найден пакет с этими фотографиями. Тебе знакомы люди на них изображённые?

То ли — чёрт побери, то ли… Хотя белые хлопья снега, клочья разорванной карточки Измайлова, так и не упали на землю летом, зимой дождик ненужных расспросов вряд ли обрадует.

Я взял пакет в руки и внимательно пересмотрел всё его содержимое. Всё на месте.

— Знакомы.

— Кто они?

— Там у меня ещё портрет Ельцина лежал. Нужно объяснять, кто такой Ельцин?

— Ельцина мы не нашли, а эти фото там были. Какое отношение ты к ним имеешь? Только давай без этого…

— К кому конкретно. Люди разные.

— Хорошо, поговорим о каждом отдельно, — следователь опять посмотрел на сидевшего в углу мужчину. — Ты знаешь, что Измайлов погиб в автокатастрофе летом этого года? Ты был с ним знаком?

Я оставил в руке одну фотографию и отразился в уверенном и надсмехающимся над всем миром взгляде — взгляде Игоря.

— Знаю. Был.

— При каких обстоятельствах познакомились?

Вот спросил… Может, действительно всю правду рассказать, глядишь, на обследование сразу в психушку упечёт.

— Измайлов, одно время, в Москве был моим музыкальным продюсером.

— Допустим… А остальные что, тоже продюсеры?

— Остальные? — я положил фото Игоря на стол. — А кто вас конкретно интересует?

— Конкретно… — следователь протянул руку и указал на снимок Хазара. — Например, вот он. Правильно. Всё сходится. Верной дорогой идёте това… Или идут? Или иду?..

— Данович Эдуард Александрович, — продолжил будущий гаишник, — ни в музыкальной, ни в продюсерской деятельности замечен раньше не был. Хотя, конечно же, как человек талантливый, мог бы преуспеть и на этом поприще. Так, всё-таки, какое отношение к нему Вы имеете? — он опять, почему-то, перешёл на «Вы». — Или храните эти фотокарточки, как хранят портреты известных актёров и политиков? Того же Ельцина, например. А, Андрей Григорьевич?

Зарешёченное окно отбрасывало на стену зарешёченную тень. Я протёр глаза, выдержал паузу, затем вновь протёр глаза:

— А кто он, на самом деле, этот Данович?

— Это Вы нас спрашиваете?

— Вас. Сам я не знаю, а знать хочу.

— Зачем?

— Потому что ищу.

Следователь посмотрел, то ли с интересом, то ли с недоверием, и опять «затыкал»:

— Дай-ка сигарету.

— Я не курю.

— Чего не куришь? Я только что тебе пачку подарил.

— А… Извиняюсь, забыл, — достал обратно «верблюда» и положил на стол.

— Да мне только сигарету, — он закурил и выдохнул дым в сторону. — Зачем ищешь?

— А если отвечу, что я его родственник?

— Чей?

— Дановича.

— О, ёб… Школин, ты насчёт психбольницы действительно правду сказал или пошутил?

— Правду.

— Понятно. И, что, никогда раньше ты с Дановичем не встречался?

— Нет, никогда.

— А какого тогда хрена его в Воронеж искать приехал? Располагаешь сведениями, что он здесь находится?

— Я знаю только, что он здесь родился.

— И всё?

— И всё.

— А где сейчас Данович?

— Вот это я бы и сам хотел узнать.

Следователь перевернул фотографии и указал на исписанные ручкой, несущие информацию оборотные стороны:

— Твой почерк?

— Нет.

— Чей?

Пришлось помолчать. Недолго. Секунд сорок.

— Гражданин следователь, как вас по имени отчеству?

— Павел Петрович.

— Павел Петрович, — взял в руку фото и внимательно вгляделся в черты лица человека на нём изображённого. — Я ведь действительно очень хочу узнать информацию о том, где находится Хазар. Очень. И вы такой информацией располагаете в большей мере, чем я.

Правду сказал. Чистую…

— Да мы-то знаем, а что толку? — в первый раз за всё время вмешался в разговор второй мужчина. — Данович в данный момент проживает во Франции. Мы думали, Вы сообщите нам что-нибудь интересное. Ну, ладно. Считаю, что в продолжении беседы нет смысла, — он повернулся к следователю. — Видимо, можно отпустить гражданина Школина.

— В камеру, в смысле, отпустить, — улыбнулся мне следак и, собрав фотокарточки, сложил их в дипломат. — Что ж, проходи своё обследование и добро пожаловать в зал суда. Всего хорошего.

— Можно один вопрос?

— Да, конечно, — он вопросительно приподнял брови.

— По окончании судебного заседания мне будут возвращены эти фотографии?

— А зачем тебе фотографии на зоне?

— На какой зоне, Павел Петрович? — я, стоя возле двери, поглядел на следователя. — Ну, так как, вернёте?

— Вам будут возвращены все Ваши вещи, — ответил за него второй. — И ещё… — он также неподвижно сидел на стуле, — Дановича можно найти в Париже. А информацию получить в торговом доме «У Вагнера», расположенном на станции метро «Ля Фурш». Запомните?

— Спасибо, постараюсь.

— До свидания. Надеюсь, мы с вами ещё встретимся…

— Возможно, — я взглянул на вертухая, который уже ждал, открыв дверь, и вышел в коридор. Анализировать услышанное — бессмысленно. Принять, как есть — заманчиво. Просто проигнорировать — глупо. Запряга-а-ай ка, дядя, ло-ошадь рыжую, лохма-атую…

 

Глава 18

Около месяца назад. Осень 1992 г. Воронеж.

Тяжёлая дверь открылась ровно настолько, насколько нужно, чтобы впустить человека в помещение. И сразу захлопнулась. Камера номер сто двадцать семь. Два-семь, на местном диалекте. Два плюс семь будет девять. Н-да…

Это конечно не подвал. Совсем даже не подвал. Обоев вот нет, но остальное всё присутствует. Занавески, картинки и, кажется, настоящий телевизор. Не тот настенный шкаф для посуды, который в тюрьме зовётся телевизором (хотя такой тоже имеется), а именно настоящий, с кинофильмами, новостями, Хрюшами и Степашками. Н-да…

Слева от двери, занавешенный простынёй санузел. Далее, вдоль стены — стол и стояк из двух шконок, верхней и нижней. По правой стене ещё два стояка. В центре — решка, на которой, точно в холодильнике, разместились продукты — сало, колбаса, лук и т. д. Камера маленькая, всего шесть шконок — «тройник». Пять мест заняты спящими людьми, одно, заправленное аккуратным домашним одеялом, пустует. Её хозяин совершает «променад» от фрезы до решки — тусуется. В камере тепло…

— Привет, — я поздоровался с единственным бодрствующим обитателем моего нового жилища. Он в ответ кивнул головой, развернулся и быстрым шагом пошёл обратно. Облачён в спортивный костюм, на ногах кроссовки. Легкоатлет… Я, присматривая место, куда положить матрац, двинулся за ним в глубь камеры.

— Брось пока с краю на верхнюю шконку, — «легкоатлет», не прекращая движения, точно слаломист, обогнул меня и показал рукой. — Вон на ту. Ромка проснётся, под его матрац свой запихнёшь, мягче спать будет.

Аккуратно, стараясь не задеть ноги спящего человека, положил матрац возле решётки на шконку, которую мне указали. Затем уселся на нижнюю, где спал мужчина с вязаной шапкой на глазах, и повернулся к телевизору. Шла программа для тинэйджеров. Тинэйджеры пели песенку про ковбоев: «Раз ковбой, два ковбой…»

— Сто сорок четвёртая? — всё так же на ходу, сверкнув золотыми фиксами, поинтересовался «бодрствующий». На вид ему было лет сорок. Короткая стрижка, чистая спортивная одежда, на пальцах рук татуировки в виде перстней.

— Нет, восемьдесят девятая.

— А… У нас уже есть один по этой статье. Вон тот. Три года химии получил. Сегодня, перед тобой, в хату вернулся. Так что, и ты не больше получишь. Часть какая?

— Третья.

— Всё равно ничего страшного. У меня девяносто три — «прим», — он щёлкнул языком, искоса глянул, мол: «Ну как, произвёл впечатление?» и пошёл на очередной круг. — А в каком районе живёшь?

— Я не местный. Из Красноярска. А в Воронеже останавливался на Ваях у подельника.

— Подельника как зовут?

— Олег Серебров, погоняло Саид.

— Саид? Он не на рынке торговал?

— Да нет, на рынке он точно не торговал.

— Саид, Саид… А лет сколько ему?

— Двадцать три.

— Молодой, не знаю. Тебя-то как зовут?

— Андреем.

— А меня Владимиром. Ромка проснётся, поспишь немного. В подвале-то, наверное, не спалось?

— Разве на таком холоде уснёшь?

— Знаю, сам бывал там неоднократно, — Владимир вновь ускорил движение.

Меня действительно разморило. Прислонился к стене и под ненавязчивые вопли детей с экрана телевизора незаметно задремал. Ковбой, ковбой, тарам-тарарам…

— Эй, братан, ложись на шконарь, — молодой темноволосый, крепкий парень тормошил моё плечо. Я дёрнулся и открыл глаза. Все в хате уже проснулись. Напротив, на нижней шконке, сидел, свесив вниз ноги, рыжий крепыш в чёрной майке и коричневых спортивных штанах. На вид ему было лет двадцать восемь — тридцать. Хозяин шконки, на которой сидел я, мужчина лет пятидесяти, снял с лица шапку — щит от света и, перевернувшись на живот, смотрел телевизор. Дальше, ближе всех к двери, скрестив ноги крест-накрест, восседал арестант неопределённого возраста, скорее всего за сорок, худой и с сединой в волосах. И, наконец, над рыжим, свесив вниз голову и улыбаясь беззубым ртом, валялся тот, кто получил три года химии, по одной со мной статье. Этому было так же, на вид, лет тридцать. Тормошивший меня и был, видимо, Ромкой, пацаном примерно одного со мной возраста.

— Давай матрац твой под низ положим, — Ромка встал и приподнял свою подстилку, освобождая место. — Засовывай свою «машку». Во… — он удовлетворённо посмотрел на проделанную работу. Ложись теперь, поспи. Из подвала, небось, только что? Там сейчас не сахар.

Ромка говорил с типичным воронежским акцентом, немного растягивая слова. Глаза его при этом постоянно улыбались. Хитро улыбались.

— Ты из Красноярска, говорят? Я там жил одно время. Вольной борьбой занимался.

— А жил где?

— В Зелёной Роще.

— А-а… — я разделся и, запрыгнув наверх, смачно растянулся. — Меня Андрюхой зовут.

— Да уже знаю. Спи.

Я незамедлительно последовал его совету. Ну, просто незамедлительно…

Когда в очередной раз проснулся, была, по-видимому, ночь. Все опять спали. Все, кроме Романа и Владимира. Последний, скорее всего, вообще не ложился. Он без устали наматывал километры, не щадя себя. Спортивный дядька… Я спрыгнул вниз и пошёл на дальняк, в смысле, в туалет.

— Что-то мало ты отдыхал. Не спиться что ли? — Володя приостановил свой бег. — На новом месте всегда плохо спится.

— Да нет, просто с непривычки долго не получается, — я справил нужду и вышел из-за занавески. — Таз есть в хате? Постираться бы надо. После подвала, как свинья грязный.

— А в баню водили?

— Водили с утра.

— Завтра с нами ещё раз пойдёшь. Мы по вторникам моемся. А таз под шконкой возьми, там же и мыло хозяйственное найдёшь.

Я нашёл всё. Пока стирал бельё, «спортсмен» ходил вокруг меня, точно кот вокруг сала. Наконец подошёл вплотную и заговорил быстро-быстро, полушёпотом:

— Слышь, Андрюха, куртка у тебя спортивная хорошая. Тебе всё равно не нужна, а мне на зону идти скоро, пригодилась бы. Ты ведь не местный, грева и помощи с воли ждать — дело долгое, а я тебя в свою семью возьму. Будешь со мной и Ромкой жить. У меня хавки полная решка. Вон, спроси у Романа, как мы с ним живём. Лучше других. Телевизор тоже мой, кстати… Ну как, договорились? — и, видя, что не тороплюсь с ответом, продолжил в том же темпе. — Ты не подумай, что я вымучиваю у тебя эту куртку. Я с тобой меняюсь. Баш на баш. У тебя полотенца нет, туалетных принадлежностей, а у меня лишние даже. Я тебе полотенце, стакан, зубную щётку подгоню, да и вообще, всем делиться будем. Не один месяц вместе сидеть. Так что, думай, — и в выжидательной позе замер рядом.

Я ополоснул руки под краном, снял куртку (сам остался в рубахе) и протянул её новому владельцу. Тот быстро, точно опасаясь, что я передумаю, сложил одежду, снял со шконки объёмный рюкзак, развязал его и запихнул куртку вовнутрь. Затем опять подошёл вплотную:

— Тебе она всё равно не нужна, а мне сам понимаешь… Сейчас постираешься, похаваем маленько. Проголодался, небось? Потом подельника твоего поищем, отпишем по тюрьме. На, возьми зубную щётку и пасту мою, полотенце вон висит, вытрешься. Сейчас чай вскипятим, у тебя ведь и чаю нет? Ничего, мой попьёшь, мы ведь теперь одна семья. Эти-то все уже поели перед сном, — Владимир кивнул в сторону спящих.

— Они все под следствием? — я закончил стирку и слил воду из таза в раковину.

— Да какой там… Кроме меня, Ромки и Юрика Макара, — он указал на рыжего, — все уже осужденные. Барон так вообще на тюрьме уже два года торчит, а получил четыре, — Владимир поглядел на ближайшую шконку, где спал худой с сединой в волосах мужик.

— А что он здесь делает?

— Да хрен его знает, — сквозь зубы процедил мой новоявленный семейник. — Я сам в эту хату заехал две недели назад. До этого в четыре-восемь сидел.

— И кто тут за что находится?

— А кто за что. Этот — Барон, Сергеем его зовут, кажется, дрель украл в деревне. У него уже шестая ходка и всё «за хлебом». Юрик Макар убил кого-то. Валера по сто сорок четвёртой, как и Барон — ему три строгого влепили, — Владимир указал на самого старшего по возрасту в камере. Тот спал так же, как днём, с шапкой на глазах. — Ну а Ромка, по-пьяни, кого-то избил и деньги отобрал, ему сто сорок пятую повесили — грабёж. Он, в принципе, бычок. Куда направишь, туда и побежит. Ну а ты, я вижу, пацан грамотный… — говоривший немного шепелявил, пришёптывал. — Ладно, пора хавать, чай вскипел, — он снял с решки колбасу, сало, лук, чеснок, нарезал всё это крупными кусками и вместе с хлебом разложил на столе. — Подходите ближе! Ромка, ты что там, замёрз, что ли?

Мы, разумеется, не отказались воспользоваться подобной щедростью.

— Ты давно из Красноярска? — Роман пережёвывал луково-колбасную смесь. — Я там в школе учился. Года два жил, пока борьбой занимался.

— Какой борьбой-то?

— Вольной, потом дзю-до. В спортзал ходил, в этот… Не помню название, давно дело было.

— Я тоже дзю-до занимался, в своё время, конечно. Давно здесь сидишь?

— Да дней десять. Залетел-то по дурости. Из кабака вышел, из «Анны»… Слышал такой? Ну вот, вышел, тачку ловлю, никого не трогаю, вдруг три чёрта каких-то подходят, встают впереди меня и тоже голосуют. Встали бы сзади, как полагается, я бы им слова не сказал. Ну, а так, пришлось сделать замечание, вежливо, конечно. Они будто и не слышат — стоят себе, голубки. Мне домой-то надо попасть? Жена волнуется… Или ждать, когда они уедут? Подошёл, взял двоих в охапку и потащил под арку… Пока с этими разбирался, третий ментов вызвал, мол: «Бандит его товарищей грабит!» А кого я грабил? По рёбрам пару раз съездил, было, но деньги-то не брал. Менты разве станут разбираться? Я попытался им про такси рассказать, они мне в ответ дубинками и в райотдел… Самое смешное то, что все трое ещё поздоровее меня будут. Нет, чтобы просто шею мне намылить (что, втроём не справились бы?), так они ещё и жаловаться побежали, козлы… — Ромка проглотил кусок сала вперемешку с горькой слюной обиды и запил всё это чаем. — Моё дело уже на днях закрыть обещают. Быстро они…

— Да ты нам честно скажи, — Владимир подмигнул мне заговорщически, — забирал у мужиков деньги или нет? От братвы-то не скрывай.

— Какие там деньги? Были бы деньги, ещё куда ни шло, а то ни за что, ни про что, раз — и сто сорок пятая…

— Будет тебе переживать. Твоя статья всего до семи лет, а моя с восьми только начинается, — «успокоил» Володя.

В это время в стену трижды постучали.

— Сходи, посмотри, — кивнул Ромке «старший товарищ».

Роман залез под шконку и начал там что-то колупать. Затем послышался его голос:

— Привет. Ага, давай… Дома, — он вылез с тремя свёрнутыми бумажными записками-малявками в руке. — Так, это в сто пятьдесят первую, это в сто двадцать девятую, а это Бертнику, тебе, то есть, — Ромка передал одну мульку Владимиру, затем отодрал с противоположной стены зелёную наклейку в цвет краски, в которую была окрашена камера, и, обнажив дыру размером с кулак, стукнул в свою очередь три раза.

— Володь, а где «лошадь»?

— У меня на шконке под матрацем возьми.

— Ромка нашёл «коня» (прут из веника с резинкой на конце) и зацепил на него оставшиеся две малявы:

— Ой-ёй. Не спи, замёрзнешь. Мульки прими, — прокричал он в дыру и сунул туда прут.

— Дома, — послышался голос из другой камеры.

— Ну, дома, так дома, — Ромка спрятал лошадь и вернулся к нам.

Владимир, между тем, прочёл свою почту и уселся писать ответ.

— Поел? — он поднял на меня голову.

— Поел, благодарю.

— Ложись тогда, досыпай.

— Пусть Ромка ложится, — кивнул головой пацану. — Я только что проснулся.

— Да я вообще днём сплю, — Роман застыл на дальняке. — Привык уже. Так что, спи, пока место свободное.

— А ты, Володь, когда спишь? Тоже днём?

— Я урывками, по два, по три часа, когда тусоваться надоедает, — он обнажил золотую челюсть.

Я забрался на шконку и укрылся одеялом:

— Во сколько проверка?

— Не проспишь, разбудят.

* * *

На проверку всех вывели в коридор. Старлей беглым взглядом осмотрел арестантов, а коридорный в это время простучал по стенам камеры. Дыр, «разумеется», не нашёл. Впрочем, Бертник с Ромкой заделали их действительно искусно. Бертник перед проверкой гладко выбрился и аккуратно оделся во всё лучшее. Надо отдать ему должное, в дальнейшем он так же тщательно готовился к этой, на первый взгляд, рядовой повседневной процедуре, как бы желая показать работникам СИЗО: «Хоть я и за решёткой, но всё равно, при любых обстоятельствах, буду больше походить на человека, чем вы». Впоследствии, при всём моём неодинаковом отношении к Владимиру, я перенял у него эту привычку.

— Заходите, — офицер махнул рукой и запустил нас назад в камеру.

На столе в чашках уже стояла баланда, которую Роман получил на всю хату.

— Тебя как зовут? Андрюхой, кажется? — рыжий Юрик-Макар сиганул с разбега на свою шконку. — Вон свободная шлёмка, бери себе, будешь из неё хавать. А пока из моей ешь. Я не хочу, я ещё не проснулся, — и он смачно зевнул.

— Да я тоже не хочу. Тем более, ночью похавал.

— Где ты похавал?

— Вон, с Володькой и Ромкой.

— А-а… — Макар перевёл взгляд с меня на Бертника. — Ну, как хочешь.

Есть не стал никто. Ромка и Бертник улеглись спать. Макар, Валера и Барон на нижних шконках тоже. Бодрствовать со мной остался только парень с верхней, над Юриком, шконки, Серёга Чернов.

— Привет, — он улыбнулся и показал незаполненный ряд зубов. — Долго ещё после нас в подвале торчал?

— Где после вас? — не понял я.

— Ну, мы же с тобой в одной хате на подвале находились. Да ты, наверное, не помнишь. Я с этапом в воскресенье пришёл.

— Нет, не помню, народу много было.

— Вот, вот. Я на суд ездил. Мне три года химии дали, представляешь?

— Тоже по восемьдесят девятой?

— А у тебя восемьдесят девятая? Ну, тогда тоже. Только у меня уже третья судимость. Первый раз условный срок получил. Второй раз ИТР — исправительно-трудовые работы по месту жительства. Проценты из зарплаты снимали в фонд государства. И вот сейчас не зона, а химия всего лишь. Сам не ожидал, повезло… — он опять улыбнулся и пошёл умываться. — Сегодня событие — в баню поведут.

Часов в десять утра коридорный постучал по фрезе:

— Прогулка! Прогулка!

— Сергей подбежал к кормушке:

— Какая прогулка? Сегодня же в баню идём!

— Баня после обеда.

— Вот те на… — он развёл руками и поглядел на меня. — Ладно, надо пацанов будить. На прогулку, так на прогулку…

Поднялись Макар, Барон и, как ни странно, Ромка, хотя спал он совсем немного. Макар запихнул под телогрейку самодельный, сшитый из тряпок мячик:

— Так в баню точно после обеда?

— Ну, точно, — закивал головой Чернов, — что я тебе, врать буду?

— Смотри, а то на пиндюлину нарвёшься, — хитро улыбнулся Юрик.

— Да пошёл ты…

Разговор был шутливым, дружеским, без злобы. Я натянул телогрейку, которую выменял на подвале у временного сокамерника Юрика, и вместе со всеми приготовился выйти из камеры. Вдруг Бертник встал со шконки и подошёл впритык. Подошёл и заговорил шёпотом, скороговоркой, так, чтобы другим не было слышно:

— Сейчас выйдешь с ними во двор, язык держи за зубами, понял? Если начнут спрашивать про твою делюгу, отшучивайся, но детали не выдавай. Люди разные здесь, тем более в тройнике. Прикинься овечкой, мол, забрали, а за что не знаю. Статью шьют ни за что. И вообще, про себя много не рассказывай. Я ведь не просто так говорю. Два года после вынесения приговора на тюрьме не сидят, понял? С Ромкой тоже не особенно откровенничай. И про то, что я тебе сейчас сказал, молчи. Ну, давай, иди, — он опять запрыгнул на свою шконку.

Мы в сопровождении коридорного отправились в прогулочный дворик, помещение в четыре метра шириной и восемь длиной, со стенами покрытыми гипсовой шубой и металлической сеткой сверху. Макар, как только закрылась железная дверь, вытащил мяч и с силой пнул его:

— Серёга, становись на воротах, пусть из тебя дурь выбьют.

— Ага, сейчас… Мы с тобой в разных командах.

Все, включая седого уже Барона, принялись носиться по дворику и пинать тряпичный мяч и друг друга. Причём, непонятно было, кто в какой команде играет.

— Андрюха, не стой, — Юрик пнул мне мяч. — Ты за кого играешь-то? Или ты сам по себе? А?

— Да он с Ромкой в одной команде, — перехватил пас Барон.

— С Ромкой? Ромка ещё сам толком не понял с кем играть. Блуждающий форвард. Да, Роман? — Макар, не останавливаясь, поглядел на «грабителя». — Или заблудший? Лови мяч…

Последний не ответил, лишь молча переадресовал пас мне.

— Андрюха, а ты что, с Бертником раньше был знаком? По воле? — Юрик поправил налезшую на глаза вязаную шапочку.

— Я из Красноярска приехал, как я могу быть с кем-то знаком? Тем более, с Бертником. А что?

— Нет, ничего. Просто, я гляжу, отношения у вас больно уж дружеские. С чего бы это? Ромка тоже не успел заехать, как Бертник у него лучшим другом стал, почти братом. Теперь ты. Душевный человек Володька, да? Понимает всё с полуслова, помогает, чем может. Колбаской, например. Ты мяч не держи, пасуй дальше. У тебя, кстати, вчера курточка была неплохая, или я ошибся? Хотя, впрочем, тебе она зачем? Есть люди, которым нужнее. У Ромки, помнится, тоже кроссовки были другие. Зачем Ромке кроссовки? Колбаса вкуснее.

— Ну, лоханулся я с кроссовками, так что теперь? — Роман остановился и выпучил глаза. — Причём здесь колбаса? Попросил человек… Просто…

— Да нет, я так. Если сказал что не то, прошу извинить, — Юрик по-клоунски поклонился. — Только не рычи, понял? Играй в футбол, отдыхай… Серёга, ты что там застрял? — он посмотрел на Барона, того тоже звали Сергей. — Устал что ли?

— Шнурки развязались, — Барон наклонился над ботинками. — Вчера, когда в спедчасть хату водили, такие шнурки обронил где-то…

— Куда водили?

— Как, куда? В спедчасть, — удивлённо поднял голову «убелённый мудрыми сединами» мужчина.

— Куда, куда?

— В спедчасть, глухой что ли?

— Может, в спецчасть? — Макар выразительно постучал по голове.

— Что, в спец?

— Во, брат лихой… Двадцать лет отсидел, а как правильно что называть не знает. Не в спедчасть, а в спецчасть.

— Это я-то не знаю? — Барон был из тех людей, которые, даже осознав, что ошиблись, всё равно будут упираться до последнего. — Есть спедчасть, а есть спецчасть.

— Да нет никакой спедчасти, — рыжий Макар вспыхнул. — Спец-часть, понимаешь? Спе-е-ец- часть!

— Есть спе-е-ецчасть, а есть ещё спе-е-е-едчасть!!!

— Да?! У-у… А спиртчасти нет, а?

— Не знаю, — нахмурился Барон. — Посиди с моё, потом спорь.

— Ну, надо же… — передразнил его Юрик. — мне и своих пяти хватило, чтобы понять — никаких спедчастей не существует. Может там, где ты сидел, и были. Тогда расшифруй, что это такое, пусть молодёжь послушает. Да и мне интересно…

Ничего не ответил старый каторжанин, лишь пнул с силой мячик.

— У тебя, Андрюха, что за статья-то? — опять обратился ко мне Макар.

— Восемьдесят девятая.

— А… Как у беззубого вон того, — он кивнул на Чернова. — Тоже химию получишь. У него уже третья судимость, а до зоны никак не доберётся, — Юрий перепасовал мяч «химику». — И как у тебя это получается? Научи, может и мне какие-нибудь условные дадут. А то десяткой пугают, суки… — и опять повернулся ко мне. — В Воронеже-то есть кто знакомые?

— Я с подельником заехал, он местный.

— А в какой хате, знаешь уже?

— Знаю, в сто пятьдесят седьмой.

— Ну, покричи на тюрьму, уточни. Как его звать?

— Саид, Олег.

Тарас развернулся к корпусу тюрьмы и, приложив ладони к губам, громко закричал:

— Пять-семь! — потом ещё раз. — Пять-семь!

Наконец со стороны корпуса послышалось:

— Да, да… Кто пять-семь кричал?

— Саида позови.

— Кого?

— Олега Саида. Вчера заехал.

И через некоторое время голос моего товарища:

— Да, да, говори.

— Олег, привет, это Андрюха, — я так же сложил ладони у рта.

— Привет.

— Я в два-семь. Понял?

— Понял, понял.

В это время железная дверь дворика заскрипела, и появился вертухай с дубинкой.

— Кричите, да? — мент покачал головой. — Прогулка окончена. Пошли.

Когда шли по коридору, Макар поравнялся со мной и тихо произнёс:

— Ты, Андрюха, сильно не расслабляйся. Бертник — он гнида приличная. Приглядывайся пока, потом сам выводы сделаешь.

До обеда смотрели телевизор. Бертник и Ромка спали. Перед самым обедом Юрик получил передачу — чай и продукты питания — сало, курицу, лук, чеснок… Когда принесли борщ, он разложил всю эту снедь на столе, мол: «Хавайте, кто хочет». Все разобрали свои шлёмки с баландой и принялись есть, беря со стола то сало, то лук, то ещё что-нибудь.

— Сибиряк, ты-то что ничего не хаваешь? Одной баландой сыт не будешь, — Макар подмигнул мне. — У нас в хате принято всем вместе обедать. Ромке оставим. Когда проснётся, поест.

— Может, Володьку разбудить? — я оглядел присутствующих. Все промолчали.

— Ты ешь, ешь, — Юрка смачно хрустнул луковицей. — На родине-то узнают, что ты здесь или некому сообщить?

— Адвокат обещала телеграмму отбить.

— А… Ну, глядишь, и о тебе вспомнят, чайку подгонят. Нас угостишь потом также. Хотя далеко Сибирь… Сколько дней на поезде ехать?

— Если через Москву, то около четырёх суток.

— Ничего себе… — присвистнул Юрик.

— Не свисти, и так в хате пусто, — облизал ложку Валерий. — И что, Андрюха, тебя в поезде взяли?

— Да нет, не в поезде.

— Я в твоём возрасте майданщиком работал, — произнёс он это с таким видом, будто «работал» не железнодорожным вориком, а космонавтом. — Сколько тебе сейчас? Двадцать четыре? Ну вот, где-то столько же было. Чемоданы у иностранцев в поездах нарезал. Меня и взяли в первый раз по этой делюге… Иностранцев мало тогда ездило, я их вычислял и в тот же вагон билет покупал. Так и «работал», пока не спалился…

— А я иностранца-то впервые только два года назад увидел, — потянулся Барон. — Негра. Видел кто негра живого, когда-нибудь?

— Нет, никто не видел, — улыбнулся Макар.

— Мне как раз освобождаться, и тут на зону с этапа негра привезли…

— Да что ты гонишь! Уже совсем заврался, блин… — бросил ложку на стол Юрик. — Какого хрена негр будет на нашей зоне делать? Да ещё строгого режима. Ну, врёт… А?

— Может примажем, — округлил глаза Барон. — Давай отпишем на семёрку, он ещё там, наверное.

— Да иностранцы у нас, как и менты, на отдельных зонах сидят!

— А он русский, а не иностранец!

— Кто?! Негр — русский?! Много я от тебя наслушался, но чтоб такое… — Юрик опять раскраснелся.

— Он в Брянске жил с рождения, у него фамилия Степанов, на автобусе работал.

— Так какого хрена ты кричишь, что иностранца видел, если он русский?

— Как какого хрена? Он ведь иностранец?

— Но ведь ты сказал, что он Степанов!

— Степанов.

— Значит не иностранец?

— Как не иностранец, когда негр?..

Они некоторое время смотрели друг на друга, затем молча принялись за еду.

Баландёры принесли кашу. Кашу не стал брать никто. Наложили, на всякий случай, только Ромке — вдруг проснётся, кашки захочет…

Часа в три дня коридорный постучал по фрезе:

— В баню ходили, нет?

— Какой там ходили! — заорали в голос Макаров с Черновым. — Никуда ещё не ходили!

— А что так? Все давно помылись.

— Так ты же сказал: «После обеда!»

— А… Ну значит пошутил…

— Как пошутил? — Юрка подбежал к кормушке. — Веди нас в баню!

— Ладно, собирайтесь…

Перед самым выходом из бани, Бертник протянул мне полотенце:

— Держи. Твоё теперь, как обещал. И вот мыло возьми хорошее…

* * *

Спустя две недели, в Воронеже выпал густой белый снег. На прогулку вышли только я и Роман. В камере произошли изменения — ушёл на зону Валера, а заехал наш с Ромкой ровесник, Андрей, из пригородного посёлка Семилуки. В два-семь он уже сидел примерно с месяц и уезжал для прохождения следственного эксперимента. Я сразу обратил внимание на натянутость отношений между ним и Романом. Причем последний проявлял в этом назревающем конфликте гораздо большую активность. Подливал керосину ещё и Бертник, который незаметно сталкивал лбами молодых арестантов. Владимир занял освободившуюся нижнюю шконку, где раньше спал Валера, и по-прежнему мало с кем общался. Питался также отдельно, иногда, правда, с Романом. Я же предпочёл питаться вместе со всеми. Хата не такая большая, чтобы делиться на семьи…

— Ну что, зек проклятущий, наконец и в Воронеж зима пришла, — я швырнул в Ромку снежок.

— Ага… — он ответил тем же. — Зря Макар не пошёл. Юрка обычно каждый день на прогулку выходит.

— А Бертник?

— Володька-то? Да он, по-моему, вообще не гуляет. При мне, по крайней мере, ни разу не выползал.

— Ты по воле о нём слышал что-нибудь? — я принялся тусоваться по дворику. — По его рассказам, крутой он шибко. И схвачено у него всё, и менты у него ручные, и воровал миллионами.

— Не знаю. Я, по крайней мере, о нём раньше ничего не слышал, — Роман тоже ходил взад-вперёд по трассе. — Те, кто в Воронеже по воле вес имеют, они и в тюрьме люди известные. Волобуй или Плотник, например. Он и сейчас, вместе с Юриком Духом, смотрящий. А Бертника никто и не знает особо… Это он рисуется больше. Хотя я в эти тонкости никогда не вдавался и утверждать не буду. Какая мне разница, кто он?

Снег падал и падал. Большими хлопьями. Белыми. В прогулочных двориках в этот день кричали меньше обычного. Только в соседнем дворе неугомонный «Дон-жуан» всё не мог наговориться со своей возлюбленной. Причём, кричал не сам, а диктовал «речь» кому-то более молодому и голосистому.

— Марина! Марина!

— Да, да, говори! — отвечал писклявый голос из женской камеры.

— Серёга спрашивает: «Ты получила, нет?!»

— Да, да, получила!

— Всё получила?

— Всё, всё!

— Серёга спрашивает: «Ты как к нему относишься?»

— Хорошо отношусь!

— Серёга не слышит!

— Серёжа, я тебя очень люблю!

— Серёга говорит, что он тебя тоже…

Снег всё падает…

— Ромка, а что ты на Андрюху-то взъелся? — я, остановившись на минуту, чтобы послушать диалог заочно влюблённых, вновь возобновил прогулку по дворику.

— Да… — мой сокамерник сплюнул на снег, — кукушка он, по-моему. Стучит оперу.

— Это кто тебе такую идею подкинул? Бертник?

— При чём здесь Володька? Что ты всё сразу на него переводишь? Я сам догадался. Как в хату заехал, он мне сразу не понравился.

— И чем он тебе не понравился?

— Не знаю… — неопределённо пожал плечами Рома, — не понравился и всё.

— Да что ты несёшь, — остановился и поглядел на него в упор. — Думаешь, я не знаю о чём Бертник постоянно тебе жуёт? Он мне тоже самое нашёптывал, не замечал что ли? И про Андрюху тоже он информацию тебе подкинул. Ненавязчиво так… Завтра он тебе про меня что-нибудь «сообщит», тоже с кулаками набросишься?

Роман подставил ладони под хлопья снега и попробовал холодную хрустящую вату на вкус.

— Он тебе тоже, говоришь, нашёптывал?

— Нашёптывал в первые два дня, потом перестал. Я с ним сейчас мало общаюсь, тем более спим в разное время.

— Н-да… Ты знаешь, я когда заехал в камеру, он сразу предложил вместе держаться. Остальные, говорит, люди тёмные, не понятно кто есть кто, лучше, мол, жить одной семьёй. Ну, а я что? Я на тюрьме в первый раз. Ни знакомых, ни друзей, как вести себя в этой ситуации? Потом ты заехал, он к тебе: «Тары-бары, Андрюха — лучший друг». Ромка уже не котируется. Сейчас, вроде, опять со мной общается. Ты как-то сам по себе, он и повернулся в мою сторону. Тем более, хоть никто его толком не знает, но все — и Макар, и Барон, считают авторитетным малым. Сам видишь, как он живёт. Всё имеет, даже телевизор.

— И ты точно ничего о нём раньше не слышал?

— Говорю же, нет. Кто более-менее известен, тот на слуху. Всегда.

— А про Хазара не знаешь ничего?

— Про кого?

— Про Хазара. Ваш ведь он, воронежский.

— Хазар? Да нет, даже погоняло такое не слышал никогда. А зовут как?

— Эдуард Данович.

— Нет, не знаю, а зачем он тебе? — Рома ответил вопросом на вопрос.

— Нужен, — я опять швырнул в пацана снежком. — Ты, кстати, по воле, чем занимался? Где работал?

— Всё равно не поверишь, поваром в ресторане.

— Поваром? Ты?

— Я же говорю, не поверишь, — Роман широко улыбнулся. — Как раз в том ресторане, из которого выходил, когда меня приняли… Ой, совсем из головы вылетело, вчера я ходил дело закрывать и на привратке встретил мужика, с которым ты на подвале отдыхал. Юриком звать. Привет тебе передаёт.

— Фингал-то прошёл под глазом?

— Да вроде не видно ничего.

— А дело ты закрыл?

— Всё. Теперь объебок получить осталось и на суд с весёлой песней, — Роман замурлыкал мелодию: «Нас утро встречает прохладой…»

Над железной сеткой, служащей крышей дворика, послышалось хлопанье крыльев. Хлопанье неожиданное и громкое. Мы разом подняли головы, провожая взглядом стайку голубей. Серых голубей. Тюремных. Птиц, добровольно избравших своим местом жительства неприглядную запертость мрачного учреждения. Впрочем, мрачного только для его бескрылых обитателей. Голуби, голуби… Какая мне разница, присутствует ли несоответствие устремлений во всей этой куче птичьего помёта? Каждый живёт своей жизнью.

— Рома, ты рад увидеть здесь родных воронежских голубей?

— Ага, сразу видно, родные птички, воронежские, — он брезгливо смахнул с плеча «подарок с неба», каплю вязкой белой массы. — Точно попали, снайперы…

— Значит, про Хазара ничего не слышал?

— Андрюха, ты такие вопросы задаёшь… Можно разное подумать…

— Можно, если голова не варит, — я обернулся к открывающейся и грохочущей фрезе. — А вот и за нами пришли. Всё, нагулялись…

— Командир, — мой коллега посмотрел на мента и развёл руки в стороны. — Что так быстро? Ещё есть время!

— Пошли, пошли, — вертухай зевнул и пропустил нас в коридор. — Завтра догуляешь.

* * *

Назавтра на прогулку вышли все, кроме Бертника. Коридорный покачал головой и преградил путь дубинкой:

— Одного оставлять не положено. Или все идите, или пусть ещё кто-нибудь тормознётся.

— Да он спит, что с ним случится-то? — Барон как всегда округлил глаза.

— Не положено.

— Володька, пошли гулять, — Макар повернулся к шконке, на которой лежал оставшийся подследственный, — а то всех не выпустят.

— Ладно, идите, сегодня останусь, — я вернулся в камеру. — Один раз не проветрюсь, ничего страшного не произойдёт.

Коридорный выпустил народ и закрыл дверь. Я снял телогрейку, завалился на шконку Барона и вытянул ноги. Мы лежали с Бертником, голова к голове. Он, видимо, уже не спал, разбуженный шумом. Как бы подтверждая мои догадки, Владимир заговорил со своим характерным пришепётыванием:

— Что гулять-то не пошёл?

— Мент тебя одного оставлять побоялся.

— Это кто сегодня дежурит? Всегда оставляли, а тут побоялся… Правильный слишком, что ли? Или новый какой?

— Не знаю. Говорит, что не положено, — я подложил руки под голову, а правой ногой упёрся в верхнюю шконку. — Вроде, я его уже раньше видел.

— Не положено, — усмехнулся Бертник. — Если бы делали только то, что положено, они бы все голодными ходили. А так многие из ментов неплохо навариваются. На заводе если бы работали, меньше бы имели. Значительно меньше, — Владимир встал, сходил на дальняк, затем вернулся и опять улёгся на свою шконку. Улёгся поверх одеяла, не разбирая постель.

— Слушай, ты случайно в психушке не лежал?

— А откуда такие подозрения?

— Да не подозрения, просто можно дурака повалять, сказать, что ты психически не здоров, и раньше лечился. И документы, мол, имеются соответствующие. Ты ведь не воронежский, проверить трудно. Соображаешь, о чём я? Только диагноз нужно придумать.

— Психопатия подойдёт?

— А почему нет? — Владимир рывком приподнялся, сел и свесил ноги. — Хотя, психопатия не та статья, чтобы совсем спрыгнуть, но попробовать можно. Тебе закосматить нужно, закосить под дурака. Скажи следователю, что совершил преступление в состоянии психической неуравновешенности. Пусть назначит обследование. Может быть, на вольную больницу уйдёшь. Всё лучше, чем в тюрьме.

— Закосматить, — я перевернулся на живот и посмотрел на собеседника. — Что, считаешь, стоящее дело?

— Конечно стоящее. Хотя… — он поморщился, — хотя у тебя статья и так не серьёзная. Вот мне бы, с моей делюгой, закосматить, это да… Только у меня не получится. Попробуй ты. Не уйдёшь на больничку, так хоть на диете посидишь. Может быть, в дур-хату переведут.

— Куда?

— В дур-хату. Там всех, кто косматит, собирают. Цирк, а не камера. Некоторые даже дерьмо своё жрут, чтоб только их больными признали. Но это в основном по тяжким статьям — убийцы, насильники… — Бертник опять улёгся на шконку. — В общем, решай сам. Всё какое-то занятие, один хрен, делать нечего.

— Да уж, нечего… — я всё так же лежал на животе и смотрел на бритую голову сокамерника. — Я вот что хотел у тебя спросить. Ты зачем Ромку с Андрюхой стравливаешь?

— Я стравливаю?

— Я вчера с Романом говорил. Он-то действительно ведётся, не сегодня-завтра с кулаками кинется. Тебе это надо?

Бертник лежал некоторое время, не отвечая, затем также перевернулся на живот и поглядел глаза в глаза:

— А тебе какое дело? Ты-то что беспокоишься? — желтизна вставных зубов превратилась в сияющий оскал, пришепётывание разродилось шипением. — Тебя лично кто-нибудь трогает? Ты думаешь, заехал, приняли хорошо, так что-то из себя представляешь? Ты поспрашивай, как в другие хаты заезжают — месяцами угла своего найти не могут. Расчувствовался… Да если бы не я, где бы ты сейчас был?

— Благодарю, благодетель, — я не имел золотых зубов, да и просто клыки не стал показывать. — Я-то другое спрашиваю, зачем тебе это нужно?

— Ничего себе, ты разговорился… — Бертник округлил глаза. — Ты что, сомневаешься в том, что я могу делать то, что считаю нужным? Да ты отпиши по тюрьме, узнай у людей, кто я такой. Как жил, с кого получал. Хоть Ляпе отпиши, хоть Усману. Отпиши, отпиши, а потом уже спрашивай. Ишь ты, разумничался…

— Володя, я ведь не местный. Я, кроме Духа и Плотника, здесь никого из серьёзных людей не знаю. Да и про них только на тюрьме услышал. Я всю страну объездил и с людьми встречался поавторитетней твоих Ляпы да Усмана. Да и тебя тоже. Так что, не гни пальцы, они не только у тебя гнутся. Кроме Хазара, я ни с кем из воронежских никогда не встречался. Но он, я думаю, с тобой даже разговаривать бы не стал.

— А при чем тут Хазар? — Бертник несколько остыл. — Он вообще здесь не при делах. Он из Воронежа сто лет назад свалил.

Ага… Первый человек, который хоть что-то слышал про Дановича. Я постарался приглушить водопад мыслей в долине эмоций. Красивая фраза. Водопад мыслей в…

— Хазар… Надо же, с Хазаром он встречался… — Владимир опять уселся, поджав под себя ноги. — А где ты с ним встречался?

— Я же тебе говорю, по стране езжу, с людьми пересекаюсь разными.

— И что?

— И ничего. Говорю так, для ознакомления. Информации не имею только, где он в данное время находится. Ты не в курсе, случайно?

— Не знаю, — Бертник улегся на спину, подложив под голову руки. — Я вообще ничего не знаю и знать не желаю, — он закрыл глаза. — Я спать хочу.

Светлее стало ненамного, но первая ласточка в окошко уже постучала. Если поймать ласточку, наступление рассвета не ускорится, но и не замедлится. Тогда какой смысл ловить? Не проще ли сесть на крыльцо и спокойно ждать вторую ласточку, третью, а там и только что проснувшихся солнечных зайцев. Наказуемо бездарное браконьерство. Всё нужно делать вовремя!

— Володь…

— Что?

— Я, кажется, погорячился. Нервы… На самом деле, к тебе никакого негатива не испытываю. А за совет благодарю. Попробую, действительно, следователю про психопатию сказать. Может, что и получится.

— Ага, может, и вправду вылечат, — Бертник повернул ко мне голову и улыбнулся. Улыбнулся нежно и трогательно. Мудак…

 

Глава 19

В помещении привратки, куда меня завели дожидаться отправления в свою камеру, находились человек пятнадцать таких же подследственных, со всех режимов, включая троих с малолетки. Все трое были, разумеется, разукрашены татуировкой от головы до ног. У одного даже на веках виднелись синие буквы. Этот-то и был самым беспокойным. Два его кореша сидели на скамейке, а он, за неимением места, вынужден был тусоваться по камере. Пацанёнок бродил взад-вперёд, искоса поглядывая на скамью, на которой кроме малолеток восседали несколько строгачей. Наконец, выбрав на его взгляд самого недостойного, решил самоутвердиться. Остановился перед мужичком лет сорока пяти в неброской одежде, курящего бычок и не обращающего на малолетку никакого внимания. Постоял, глядя в упор, и вдруг, стараясь выглядеть как можно внушительнее, для чего даже вытянул руку и, отогнув в сторону ладонь, произнёс:

— Из какой хаты-то будешь?

Вся привратка замерла в ожидании начала комедии. Мужичок, прищурив глаз, поглядел на хлопца и, не спеша, произнёс:

— Ну, из семь-три. А что?

— Из семь-три-то? — малолетка сделал вид, что просчитывает, где это находится. — А ты кто по масти-то?

Привратка молчит, ждёт развязки. Мужик глубоко затягивается, выдыхает тугой дым и, не глядя на пацана, пожимает плечом:

— По масти-то? Да чёрт я закатайвату, — и наделанно зевает.

Привратка ещё не взрывается диким гоготом, все ждут последнего аккорда. Малолетка выпячивает глаза, загибает пальцы и выдаёт:

— А я — полупацан!

И всё. Взрыв, рёв, гогот, смех… Малолетка, осознав, что смеются над ним, теряется совершенно. На шум прибегают менты и, открыв дверь, стоят, помахивают дубинками, пытаясь понять, что же случилось… Через пять минут меня поднимают назад в камеру.

В хате не спал никто. Шёл фильм с элементами эротики. Такого зрелища не пропускали никогда. Не успел я войти, как сзади раздался голос коридорного:

— На прогулку пойдёте?

Я развернулся и приготовился выйти.

— А что, больше никто не желает? — мент уныло пинал сапогом край фрезы. — Одному не положено.

Оглядел «эротоманов» и вопросительно развёл руки в стороны:

— Ромка, пойдём проветримся.

— Да нет, я спать сейчас лягу.

— Юрик, пойдём погуляем.

— Ну, пошли, — Макар слез со шконки и стянул вниз Чернова. — Хватит валяться.

Уже когда вышли в коридор, до меня дошло, что в камере кого-то не хватает. Кого-то одного.

— А где Бертник?

— К адвокату только что увели, — Тарас лукаво скосил глаза. — Буквально, перед твоим возвращением.

— К адвокату?.. — я повернул за угол и вышел вслед за другими из коридора в сторону двориков.

Сегодня прогулочный дворик попался маленький. Маленький даже по меркам тюрьмы. Макар вынул из-за пазухи тряпичный мяч и хмуро огляделся:

— Здесь даже в футбол не поиграешь толком. Придётся просто тусоваться, — он пнул мяч, что есть силы, вверх. Тот, ударившись о сетку, застрял в железе. — Тьфу, блин… Теперь и мяча лишились. Лучше бы кино остался досматривать. Ну-ка, Серёга, подсади, может достану.

— Ага, достанешь… Если только двоих вас подсажу, а потом в гроб слягу.

— В гроб, в гроб, — передразнил Макар. — Что теперь без мяча делать будем?

В это время заиграл громкоговоритель радио, использовавшийся для глушения межкамерных переговоров гуляющих арестантов. Как всегда, передавали любимую композицию подследственных и осужденных — песню оленевода Алангельды из одноимённого поселка Эвенкии. Братва пришла в восторг.

— Началось, ёбсель-мобсель, — сплюнул на снег Серёга. — Может, потанцуем? Чем не дискотека?

— Конечно, потанцуем, — Юрик подпрыгнул в воздух, — тебе что, музыка не по душе?

— По душе.

— Тогда танцуй, — Макар сделал несколько пируэтов. — Андрюха, а ты что не пляшешь? Не поддерживаешь, что ли?

— Я больше гопак люблю, — и потоптался на месте. — Закажем?

— Ага, вон видишь, дубак с автоматом прогуливается? — Чернов указал рукой вверх. — Этот тебе на своём инструменте любую музыку сыграет, только попроси. До, ре, ми, фа, соль…

— Может, всё-таки достанем мяч, как-нибудь? — Макар всё не мог успокоиться и прыгал, задрав голову.

— Да сплетём другой, всё равно в хате делать нечего, — Серёга шмыгнул носом и вытер лицо рукавом телогрейки. — Что, Андрюха, к следаку водили?

— К следаку, — кивнул головой.

— А ты за каким судом закреплён?

— За Левобережным, как и ты.

— Слышь, Юрик, — Сергей на ходу обернулся к Макару. — С Левобережного народу сколько много — я, ты, Ромка, теперь вот Сибиряк.

Тот не ответил, лишь угрюмо посмотрел на нас обоих. Мы втроём продолжили обычное хождение взад-вперёд по длине дворика. Пройдя пару дистанций, Юрик, наконец, отреагировал:

— Вам-то что. У вас статьи пустяковые. Скоро на волю выйдете. А мне ещё чалиться… Если бы не первая судимость… На меня граждане судьи будут смотреть, как на лицо повторно совершившее тяжкое преступление. Мол, один раз отсидел и не исправился, дадим ему под завязку, посмотрим, как запоёт. Какая уж тут справедливость, — он со злостью пнул ногой рыхлый снег.

— А что у тебя в первый раз было? — я до сих пор не интересовался, кто в камере за что сидел раньше.

— Сто сорок шестая — разбой. Ещё по малолетке. Пять лет отсидел. Вышел на свободу — нарочно никуда не влезал. Женился, жил спокойно. Почти шесть лет на воле провёл. Дочка большая выросла. Если бы не этот бык… — он ударил кулаком по шершавой стене. — Падла. Попался же… — и увидев, что я вопросительно поднял голову, продолжил. — Зашёл летом в кафе пивка попить (я кроме пива и не пил-то ничего), взял бутылку, сел за столик. А за соседним столом компания водку жрёт. Я их всех почти знаю, из нашего же района. Ну и один, как водится, начал дёргаться: «То, да сё…», пальцы веером. Я его по-хорошему попытался успокоить, а он стул хвать и на меня. Я нож-складник достал из кармана и ещё раз повторил, чтобы не подходил. Куда там. Тот и не слушает. Как же, крутой. Ну, я и вогнал в брюхо по самую рукоятку. Не дожидаться же, когда стул на моей голове разлетится. Главное статью-то пришили — не «превышение мер допустимой самообороны», а «нанесение тяжких телесных повреждений со смертельным исходом». Вот такие дела… Юрик ещё быстрее зашагал по протоптанной в снегу дорожке.

— Так ты тут, значит, с лета сидишь? — я задрал голову вверх и проводил взглядом очередную стайку местных «блатных» воробьёв.

— Ага, с июля в этой хате.

— Всё время в одной и той же?

— Всё время.

— Сторожила… Контингент, наверное, раза три при тебе сменился? Никого не осталось из тех, с кем в июле сидел?

— Точно, никого, окромя одного, — Макар, усмехнувшись, переглянулся с Сергеем. — Есть ещё один, кто с лета вместе со мной баланду хавает. Вроде брата родного — не разлей вода. Куда я, туда и он. Дружбан… Не знаешь о ком я говорю? Ну… — он сделал паузу. — Я, как заехал в хату, его на следующий день к нам перевели. Биография — не подкопаешься. Двадцать лет по лагерям различным мотался. Где только не был. И на севере, и в Осетии, и на других зонах Союза. Арестант со стажем. Четыре года получил и два из них уже после вынесения приговора на тюрьме торчит. Понял теперь, кто?

— Барон?

— Он голубчик, — Макар опять глянул на Чернова. — С Серёгой мы уже на эту тему разговаривали. Из-за этого Барона моя жизнь здесь вся нараскоряку пошла. Мразь конченая. Я — лох, при нём свою делюгу подробно раскладывал, да про вольные делишки распространялся. А потом удивлялся: «Откуда следователь всё знает?» Сука… — Макар точно танк двигался взад-вперёд по дворику, наклонив голову, готовый пробить эту прочную стену. — Я к следователю, он в тот же день следом за мной к адвокату. К какому адвокату? Ему приговор вынесли, чёрт знает когда. Тем более дрель украл в деревне… Да с такой делюгой даже к следователю всего раз вызывают — ясно, как солнечный день в совхозе. А его каждую неделю выдёргивали раньше. Сейчас чуть пореже… У него оборванца денег на адвоката отродясь не было, к адвокату он ходит… Вот козлина.

— Главное ведь, не предъявишь ничего, — вмешался Серёга. — Барон скользкий, на всё ответ найдёт. Столько лет за решёткой — всему научишься.

— Ага, — внезапно остановился Юрик. — Я ему пару раз ненавязчиво вопросик подкидывал, так он отвечает, что на него новое дело шьют, потому и сидит на тюрьме. Что тут скажешь? Выпулить из хаты его нельзя, заорёт: «Беспредел!», мне же потом и предъявят за это. Вот и остаётся только себя ругать за то, что раньше «дружбана» не разглядел.

— Да, весело… — я тоже остановился и набрал в лёгкие морозный тягучий воздух. — Вот тебе и удобная хата. Маленькая, народу немного, места всем хватает, да ещё и телевизор в придачу… А что, Бертник к адвокату часто ходит? Или именно сегодня вызвали?

Макар и Чернов одновременно усмехнулись. Юрий внимательно посмотрел на меня и, перестав улыбаться, ответил. Ответил после секундной паузы.

— Насчёт Бертника не знаю. Своё мнение о нём я тебе уже высказывал. Думай сам. Тройники — маленькие хаты для того и существуют, чтобы в них такие компании, как наша, подбирались. По всей тюрьме по пять человек на одну шконку приходится, а у нас благодать. Только на хрен она такая благодать не нужна. Обратил внимание, что в нашей камере никто не пьёт, даже траву не курит, хотя возможность достать всё это есть? Это потому, что каждый на каждого косится и не знает — донесёт тот куму да следаку или не донесёт. Вот так-то. В каждом тройнике сидят свои такие «кукушки» и, как правило, из числа побольше отсидевших и своими сроками авторитетных. К которым и не подступишься сразу. И к Барону с Бертником не подберёшься, пока конкретных доказательств не будет, — Макар опять внимательно поглядел мне в глаза. — На тебя, вот, уже тоже коситься начали, кстати…

— На меня?

— На тебя, на тебя. Ты ведь у всех про Хазара расспрашиваешь?

— А ты откуда знаешь?

— Да вся хата уже знает, не я один. Не догадываюсь, какие у тебя расклады и зачем тебе Хазар нужен, мне это не интересно и, если честно, всё равно, но вот желающие подобную тему раздуть могут появиться. Так что, смотри. Здесь — тюрьма…

— А… Вот оно что?.. — я щёлкнул языком и посмотрел через сетку на бдящего дубака с автоматом Калашникова в могучих руках. — Ну, это дело поправимое. Насчёт Хазара спрашивал потому, что кроме него и своего подельника в Воронеже не знаю никого. Если бы как-то весточку ему на волю дать, глядишь, может быть, помог чем. Гревом, адвокатом. Только, походу, всё впустую. Никто не знает ничего или делают вид, что не знают. Не по тюрьме же отписывать?

— Ты это серьёзно? — Юрий почесал рыжую голову. — Тут, видишь, какая закавыка… Я сам о нём подробно не знаю, но если ты правду говоришь, что с Хазаром знаком, то можно было бы смотрящему отписать, а там решить, что к чему. Юрик-Дух если его знает или хотя бы что-нибудь знает, то найдёт возможность переслать мульку на волю. Только стоит ли? Столько шуму поднимется, а тебя, может быть, выпустят скоро. Дело-то пустяковое, хотя… — он вновь задумался на ходу.

— Да не забивай голову, — махнул я рукой. — Придумаю что-нибудь. Это… Я сегодня у следака был. Он говорит, что дело закрывать будет, но я на обследование напросился, по поводу «съехавшей крыши». Может быть, на вольную больницу уйду.

— Какое обследование? Закосматить решил? — Серёга уже несколько минут стоял в углу дворика.

— Попробую, может что получится. Не получится, так на диете посижу хотя бы немного.

— И что, есть на что косить? — приподнял бровь Юрик.

— Ещё бы. На психопатию, — и солидно развёл в стороны руки.

— А… Психопатия… — передразнили в голос оба арестанта. — Ну, пакосмать, пакосмать. Всё равно делать нечего. Глядишь, и вправду на вольную больницу увезут, — Макар улыбнулся. — Или в дур-хату к настоящим психам, там точно крыша съедет набок, — загоготал Серёга. — А может, у тебя уже съехала? А? Ну-ка повернись, погляди влево-вправо. У нас тут один косматил, так его менты дубинками лечили. Лучше всяких таблеток. Сотрясение мозга получил, сразу выздоровел, — и опять оба заржали.

— Га-га-га, — передразнил их я. — Подсказали бы лучше, что да как.

— Начнёшь косматить, подскажем, — у Юрика поднялось настроение, и даже, как будто показалось, что нудные звуки «чарующего» горлового пения, доносившиеся из репродуктора, уменьшили громкость своего звучания. — Когда он только устанет, этот погонщик верблюдов?

— Не верблюдов, а оленей, — умно поправил Сергей.

— О, ещё один знаток прекрасного. Куда деваться? — Макар хлопнул себя по ногам. — Ты мне уже надоел со своей мудростью. Как бочка в затычке, что ни скажу, сразу лезешь умничать.

— Ага, точно бочка в затычке, — хмыкнул Чернов. — Бочка в затычке… Сам придумал или тоже по радио услышал?

— По телевизору, — низким голосом отпарировал Юрик.

Серое небо навалилось на сетку и продавило её своей многотонной тяжестью. Рыхлый морозный снег хрустел и отсчитывал километры и похожие друг на друга дни. Стены дворика сжимались и разжимались, стараясь поймать в ловушку, раздавить и сожрать хватающиеся за жизнь, вездесущие, но сжатые в пространстве электроны, нейтроны и протоны незамерзающей машины времени. Движение по вытоптанной в снегу колее. Зимнее движение.

* * *

Примерно месяца четыре назад, в сто двадцать седьмой камере, один из молодых арестантов вскрыл себе на руке вены бритвочкой. Произошло это ночью. Пока достучались до коридорного, пока коридорный выяснил, что от него хотят, весь пол оказался залитым кровью. Минут через двадцать пацана утащили в санчасть. Утром привели назад зашитого, но зашитого как-то не так. Не так настолько, что рука обиделась и начала незамедлительно гнить. Спустя две недели додумались снова показать парня тюремным врачам. Парня не видели долго… Недавно он передал весточку, что на суде его признали невиновным в угоне автомобиля и оправдали. Пацан был счастлив. Руку ампутировали…

* * *

— Поступило ваше заявление с просьбой провести обследование. Чем это вызвано? — врач глядела мимо меня прозрачными серыми глазами. Глаза совершенно ничего не выражали. Привычка… — Так чем это вызвано?

— Видимо тем, что моё психическое состояние далеко не лучшее, — подсознательно я видел в ней не врача, а просто ухоженную женщину тридцати лет, с короткой стрижкой и длинными покрытыми фиолетовым лаком ногтями на музыкальных пальцах. Первое, на что приятно было посмотреть за время пребывания в тюрьме.

— Ну и что? Многие могут назвать своё состояние далеко не лучшим. Например, я. Это ещё не повод проводить обследование или экспертизу, — глаза по-прежнему смотрят на меня, но сквозь меня. — Ваше, как вы его назвали, «далеко не лучшее состояние» не помешало, тем не менее, совершить преступление.

— Способствовало.

— Что способствовало?

— Способствовало совершению преступления, — я слегка прижимался лопатками к спинке стула и как бы вскользь продолжал разглядывать психиатра.

— Значит, Вы утверждаете, что совершили преступление, находясь в состоянии аффекта? — она говорила монотонным, меланхоличным голосом и что-то записывала в тетрадь. — Ещё что-нибудь хотите добавить по этому поводу?

— Хочу.

— Что?

Я немного помолчал, а потом решил сострить, но получилась глупость.

— Между прочим, у меня психопатия в тяжёлой форме.

Она никак не отреагировала на мою «остроту». Она видела здесь и не таких клоунов и слышала не такое. Отреагировал мент, который привёл меня в кабинет санитарной части и теперь охранял молодого медицинского работника от «преступного элемента»:

— В тяжёлой, в тяжёлой. Была б моя воля, я бы махом всех вылечил, — и нежно погладил любимую дубинку.

Пришёл мой черёд промолчать. Женщина закончила писать и подняла глаза:

— Ну, что ж, с завтрашнего дня начнём вас обследовать. Переведём в особую камеру, проведём экспертизу. Сейчас ответьте на несколько вопросов.

Последовали стандартные тесты на предмет болезней дальних и близких родственников и перенесённых в детстве заболеваний. По всей видимости, врача удовлетворили мои ответы.

— Что ж, можете идти. Встретимся через некоторое время.

— Извините, пожалуйста…

— Да? — она механически приподняла брови.

— Нельзя ли оставить меня в прежней камере? Тем более, насколько я знаю, в специальной камере мест свободных нет.

— Ну, что ж, если вы настаиваете, то мы оставим вас там, где вы находитесь.

— Спасибо, — встал со стула и направился к двери. — До свидания.

— До свидания, — она опять просматривала бумаги.

— Знаете, доктор, на фоне этого зоопарка вы приятно радуете глаз.

Она, разумеется, на эту реплику не отреагировала никак.

Едва войдя в хату, я объявил присутствующим (арестанты в это время смотрели телевизор), что отныне являюсь дураком и психом. Никто не удивился…

— Присаживайся на мою шконку, — Бертник разматывал носок и не смотрел фильм принципиально, мотивируя это тем, что «он и на воле кинов насмотрелся». — Что в санчасти сказали?

— С завтрашнего дня будут вести за мной наблюдение, — присел к нему на шконку, — точнее с сегодняшней ночи.

— Всё… Теперь лепилы через каждые шесть часов в волчок заглядывать будут. Смотреть за тем, как ты себя ведёшь, — Владимир мотал и мотал шерстяную нитку. — Тебе нужно время засечь, когда они приходят. У них и «колёс» возьмёшь всяких. Только проси побольше — пригодятся. В дур-хату-то не обещали перевести?

— Да нет, вроде здесь оставят.

— Ну и хорошо. В дур-хате делать тебе нечего. Врач, который с тобой разговаривал, — тюремный или с воли?

— С воли, скорее всего. Женщина молодая, симпатичная.

Все моментально забыли о телевизоре и повернулись в мою сторону.

— И что, она тебя осматривала? — перевернувшись на живот, чувственно прошептал Барон.

— У-у-у… — я понял, что если скажу правду, следующий раз от меня непременно будут ждать эротики. — Да нет, шучу. Старуха страшная. С зубами железными…

Интерес к событию тут же был сокамерниками утерян. Я завалился на шконку, закрыл глаза и вдруг услышал над ухом сладострастный шёпот прокрутившего в мозгах картинку Барона:

— А старуха тебя осматривала?

* * *

Первый тюремный медик — лепило пришёл в четыре часа утра. Я ещё не спал. Он вначале несколько секунд смотрел в глазок, а затем открыл кормушку. Андрюха подошёл посмотреть, кто это и, увидев человека в белом халате, кивнул мне. Я наклонился к кормушке и столкнулся лицом к лицу с улыбающимся «наблюдателем».

— Ну, как дела? — продолжал улыбаться он.

— Хуже, — серьёзно произнёс я.

— Что так?

— Не спится. И голова раскалывается. Есть таблетки какие-нибудь успокоительные?

— А без таблеток уснуть не можешь?

— Пробовал, не получается.

— На, возьми парочку, — лепило протянул две пилюли.

— Эти слабые, — оглядел их с видом доктора Айболита. — Не помогут.

— Съешь ещё вот эту, — он положил в ладонь коричневый шарик аминазина. — Есть какие-нибудь жалобы, замечания?

— Когда меня врачу покажут?

— Ну… Этого я не знаю.

— Тогда больше ничего. Пойду попробую успокоиться.

Лепило закрыл кормушку и двинул работать дальше. Я в свою очередь скинул колёса в карман и несмотря на «слабое здоровье» завалился спать.

И приехал цирк…

Наблюдатели приходили стабильно раз в шесть часов. Утром следующего дня, едва лепило открыл кормушку, к ней подскочил Бертник и высунул наружу голову:

— Как там ваш больной? — улыбнулся ему наблюдатель.

— Какой больной?! — округлил глаза, отчего вид его приобрёл смесь свирепости и отчаяния, Володя. — Да я с ним в одной хате жить не могу. Он же нас тут всех поубивает. Несколько ночей не спит, тусуется, того и гляди, зарежет спящего. Не здесь ему место, а в дурдоме. Убирайте сейчас же, а то я сам придурком стану.

— Чем же он вам так насолил? — опешил лепило. — Не такой уж он тяжёлый. Вполне с ним можно ужиться.

— Да?! Вот ты залазь сюда и уживайся сколько хочешь. А мне хоть и дадут лет десять, но ведь всё не вышку. За что же я погибать-то должен? Переводи его отсюда, а то он всех порешит!

От меня это не зависит, — лепило был молодым, мало до этого общавшимся с зеками. — Не я его в эту камеру определял, и не мне его переводить.

— Убира-а-ай его отсюда!!! — точно бык заревел Бертник.

Молодой медик в испуге захлопнул кормушку и поспешил прочь. Через секунду кормушка опять распахнулась, и обозначилась круглая красная морда удивлённого коридорного:

— Чего орёте?

— Кто орёт? — все в хате мирно занимались своими делами.

— Как кто? — мент удивлённо обшмонал взглядом камеру. — Смотрите мне.

— Лёха, ты чего такой сердитый? Не опохмелился, что ли? — опять подошёл к кормушке Володя. — Хочешь сигарету хорошую? — и достал пачку «Мальборо».

— Давай, — коридорный протянул мощную руку и взял сигарету.

— Да бери две. Бери, бери, не стесняйся. На прогулку-то скоро пойдём?

— Сейчас поведу, минут через десять, — и закрыл кормушку.

Через шесть часов всё повторилось. Вечером опять. Ночью, часа в три, Ромка разбудил меня, и я принялся тусоваться по камере, дожидаясь наблюдателя. На этот раз лепило прибыл пожилой. Он долго подглядывал через волчок за моими передвижениями, потом открыл кормушку:

— Не спится?

— Да хрен знает, что такое. Уже четвёртые сутки глаз не смыкаю.

— А из-за него вся хата с одним глазом закрытым спит, вдруг чего удумает, — вставил из-за плеча Роман.

— И таблетки не помогают? — старик не обратил на Ромку никакого внимания.

— Не помогают. Дай другие, посильнее.

— Ага, тебе даёшь, а потом все в камере их жрут, как ненормальные. Что я, не знаю этой разводки, что ли? Столько лет уже здесь работаю, — он, тем не менее, полез в карман и достал несколько «колёс». — На, вот эти попробуй. Диету-то дают?

— Сегодня стали кормить получше, вроде, — я рассмотрел пилюли повнимательнее. Красно-жёлтые пилюли. — Таких я ещё не ел.

— Вот и попробуй, куда это годится трое суток не спать. Ладно, ложись отдыхай, утром ещё зайду.

Когда он ушёл, я протянул таблетки Роману.

— Не хочешь?

— Да ну… — он поморщился. — Давай лучше отгоним в какую-нибудь хату, на чай поменяем.

— Давай…

По прошествии девяти суток бодрствования, я забеспокоился — не затянулась ли «бессонница»? И почему меня до сих пор не вызывают в санчасть? Исправно кормили диетой, каждые шесть часов «успокаивали» таблетками, но никакой экспертизы не проводили. Я принялся писать заявления на имя начальника ИЗ 31\1. Написал несколько листов, после чего попросил у молодого лепилы сильнодействующих транквилизаторов и верёвку в комплекте. На следующий день коридорный отвёл меня в сан-часть…

«Человек в белом халате» указала рукой на стул по другую сторону стола и оторвалась от бумаг. Глаза, по-прежнему, смотрели сквозь меня. Холодные, серые, красивые…

— У Вас действительно проблемы с психикой, — губы скривились в еле заметной ухмылке. — Зачем Вам верёвка?

Я неопределённо пожал плечами и ничего не ответил.

— Ну, что ж, проведем небольшое тестирование, — она взяла в руки пять или шесть карточек, отобрала одну и протянула мне. На карточке были изображены беспорядочно разбросанные цифры, от одного до ста. — Постарайтесь по порядку найти и указать, за определённый промежуток времени, все цифры. Готовы? Начали.

Я с трудом нашёл единицу, но затем дела пошли значительно лучше, и к концу пятой минуты с радостью обнаружил целых восемнадцать чисел. Женщина выключила часы в тот момент, когда я остановился на цифре двадцать один.

— Андрей, — она впервые обратилась по имени. — Мне бы хотелось, чтобы Вы серьёзнее отнеслись к тестам. В конце концов, это ведь необходимо Вам, а не мне. Попробуем ещё раз.

— А чего-нибудь другого нет? Мне, честно говоря, не нравится искать цифры. Их так много, а я один…

— Хорошо, — врач вздохнула и протянула следующую карточку. — Постарайтесь запомнить фигуры и предметы здесь изображённые, а затем перечислить их, желательно в том порядке, в котором они расположены.

На листе бумаги красовались какие-то домики, молоточки и яблочки. Всего штук двадцать. Особенно мне понравилась лошадь.

— Запомнил? — Она убрала карточку и кивнула головой. — Давай.

— Лошадь, — улыбнулся я.

— Хорошо. Дальше?

Дальше я задумался, соображая, чем порадовать доктора — лодочкой или ягодкой? Почему-то пришёл в голову трактор, но такой картинки на карточке не было. Я вытянул под столом ноги, откинулся на спинку стула и несколько секунд молча рассматривал красивые черты лица женщины.

— Ну, так что? — она несколько утомлённо перевела взгляд с меня на карточку. — Неужели и это так трудно? Хотя бы ещё пару предметов Вы запомнили?

— Яблоко, молоток, лодка, гриб, стул, дом, конь, ягода, бабочка, кувшин, солнце, божья коровка, скрипка, будильник, улитка, книга, стакан, арбуз, ножницы и жестяная банка изображающая космический корабль. Всё?

— Отлично, — она с удивлением сверилась с карточкой. — Вот только будильник с улиткой местами поменялись, а так… Хорошо… Теперь вот эту карточку, хотя… Карточками мы, видимо, больше заниматься не будем. Проведём тест другого характера, — психиатр протянула чистый лист и карандаш. — Попробуйте изобразить на бумаге следующие понятия. Как сможете, конечно. Главное это то, как Вы себе представляете в одном предмете свои ощущения. Нарисуйте предмет, который, по вашему мнению, наиболее полно олицетворяет понятие счастья. Нарисуйте счастье…

Лист бумаги белый, белый. Ни помарки, ни трещинки. Счастье в рисунке… Я представил, что бы на моём месте нарисовал, скажем, Барон. Или Бертник. Или Ромка Зверев. Или Макар. У всех представление о счастье разное, сугубо индивидуальное, скрытное, не для показа на публике… Карандаш застыл в руке перпендикулярно листу.

— Ну, если не счастье, то хотя бы радость.

Я продолжаю молча разглядывать ровный четырёхугольник заснеженной паузы. Карандаш зависает над снегом. Ещё мгновение и он провалится и утонет в сугробе. Другое мгновение, миг, отрезок мига…

— Хотя бы что-нибудь изобразите…

Карандаш падает.

— Извините, как Вас зовут?

— Яна Александровна.

— Яна Александровна… Яна Александровна, мне почему-то кажется, что на этом листе больше ничего не нужно рисовать.

— ?

— Я думаю, что здесь есть всё. И счастье, и радость, и боль, и горе, и страх, и сомнения. Может быть, я не прав, но мне так кажется… Что бы вы не попросили нарисовать, этот рисунок уже спроецирован сюда с самого начала. С момента просьбы. Или правильней сказать — предвосхищая просьбу. Предвосхищая… Странно всё это, конечно, находясь в тюрьме, рисовать карандашом на бумаге счастье. Для меня — эта белизна сама по себе живёт ответами, и так же сама задаёт вопросы. В рисунке ответа нет, как нет ответа в самом ответе. А здесь есть всё, — я убираю карандаш в сторону и замечаю точку оставленную им. Женщина тоже замечает. — Ну вот, гармония нарушена. Появился рисунок. Точнее непроизвольный след, заменяющий любой рисунок. И настроение меняется полностью. Нет белизны, а значит, нет ни прежнего счастья, ни прежней радости. Вот…

Всё чего я добиваюсь — это то, что врач теперь смотрит на меня, как профессиональный психиатр на интересного пациента. Ох, ё…

— Я Вас понимаю. Во всяком случае… — она берёт карандаш в руку, вертит его пальцами, роняет, оставляет, в свою очередь, на листе вторую точку, затем вновь поднимает. — Во всяком случае, пытаюсь понять. Но вот объясните. Счастье и радость — пустой лист бумаги. Примем это. Однако вы упомянули боль, горе, страх и так же указали на чистый листок. Разве нет разницы?

Я протягиваю руку и забираю карандаш себе.

— Проще всего было бы ответить, что горе, страх, боль, отчаяние — это тот же чистый лист бумаги, но только выкрашенный в противоположный, чёрный цвет. Пустой чёрный лист. Стандартная трактовка — белое, чёрное. Белое — добро. Чёрное, соответственно, зло. Если Вас устроит, я отвечу также.

— А если нет?

— Тогда я выскажу предположение, что это наиболее простой, примитивный и абсолютно глупый ответ. Боль и страх скрыты в этой же белизне. И добро и зло, на самом деле, одного цвета. По крайней мере, в последнее время, я всё больше убеждаюсь в этом. Хотя, если взять чёрный лист бумаги, то и во мраке мы отыщем те же «счастье, горе, радость и боль». Значит, и в противоположном цвете присутствуют такие же составляющие, а ставка на цвет себя не оправдывает. Не нужно забивать голову, выясняя, что лучше — белое или чёрное. Правильнее смотреть на этот лист бумаги ни как на белый или чёрный, а как на чистый, пустой. В этой пустоте и скрыты все положительные и отрицательные эмоции. А может быть и вся жизнь. Обыкновенный лист бумаги заменяет любую, самую ценную и дорогую картину из музея. Никакой художник не может отобразить в одном рисунке всю гамму существующих чувств, а забулдыга-рабочий, нарезающий бумагу на целлюлозном комбинате, сам не зная того, смог. Правда, удивительно? — пытаюсь улыбнуться, но выходит натянуто.

Она несколько минут молчит.

— Скажите, Андрей, это правда, что Вы лечились в психиатрической клинике?

— А разве Вы не получили документы из Красноярска?

— Нет, и вряд ли получим. Обычно такие документы приходят не раньше шести месяцев со дня запроса. Чего Вы хотите добиться этим обследованием?

Пожимаю плечами:

— Любое движение приводит к какому-нибудь результату.

— Если хотите, чтобы в результате обследования мы нашли у Вас психические отклонения, то это пустая трата времени. Вас всё равно будут судить. Даже если комиссия подтвердит диагноз «психопатия», на суд подобный медицинский вердикт не произведёт никакого впечатления. Поверьте моему опыту. Вы ведь всё это прекрасно понимаете. Тем более у Вас не такое уж серьёзное преступление. Вы не убийца и не насильник.

— Я всё понимаю, — кладу на стол карандаш, отодвигаю стул и озираюсь на вертухая, который стоит рядом, шмыгает носом и со скукой поглядывает на зарешёченные окна. — У Вас имеются ещё какие-нибудь тесты?

— Да нет, на сегодня, я думаю, хватит, — врач производит какие-то записи в своей тетради. Продолжим в следующий раз.

— И нет больше вопросов по поводу листка?

— Нет, — она, наконец, улыбается, сгибает лист пополам и кладёт в сумку.

— Яна Александровна?

— Да?

— В последнее время со мной часто происходят вещи, которые раньше я бы охарактеризовал словами: «повезло» и «случайно». Сейчас я так не говорю. Извините, выньте лист на минуту из сумочки назад.

— Зачем?

— Я хочу кое-что проверить. Если можно, конечно.

Женщина достаёт листок и протягивает через стол. Я разворачиваю и держу навесу в правой руке. Линия сгиба, в аккурат, проходит между двумя точками так, что при сложении точки накладываются одна на другую. Я складываю лист и отдаю обратно доктору.

— Какие уж тут случайности. Всё просто до безобразия. Даже неинтересно, — встаю и, в сопровождении бесстрастного командира, иду к двери. — До свидания, Яна Александровна. Вызывайте меня по возможности чаще. Мне нравится с Вами общаться.

— До свидания, — она крутит в руке, точно маятником часов, всё тем же, сложенным вдвое обыкновенным листком бумаги.

Яблоко, молоток, лодка, гриб, стул, дом, конь, ягода…

 

Глава 20

Разбор полётов:

Мне снится Красноярск. Куда-то бреду, чем-то занимаюсь, с кем-то общаюсь. Обычный сон. Вдруг перепрыгиваю яму и… стоп! Ну-ка ещё разок… Точно. Легко пролетаю расстояние метра три параллельно земле. Такие фокусы научился расшифровывать сразу. Делаю контрольный прыжок, после чего аккуратно вхожу в нужный режим и оглядываюсь.

Ночь или вечер. На улице горят фонари. Зима. Вокруг никого. Двор дома № 1 по Второй Хабаровской. Мой родной дом находится невдалеке, через дорогу. Мой теперешний дом — тюрьма — вдалеке, в Воронеже. Первая мысль: «Почему не видно людей? Который сейчас час?» Если исходить из того, что между двумя городами четыре часа разницы, а спать я лёг примерно в три ночи, то здесь должно быть часов семь, восемь утра. Но это в первом мире, где всё подчинено физическим законам. Во втором мире законы трактуются весьма произвольно.

Середина декабря. Если сходится, что здесь и в Воронеже одно и то же время суток (с поясными поправками), значит, скоро народ начнёт выползать на работу. При наличии конечно здесь рабочей недели. Уф… Чушь полнейшая в голову лезет…

Спускаюсь по лестнице и перехожу неширокую дорогу. Из подъезда дома № 13, хлопнув дверью, выпрыгивает наружу какой-то мужик, поёживается и устремляется в сторону остановки. Вот и первые люди. Идём дальше.

Всегда, когда попадаешь из состояния бестолкового сна в мир параллельной реальности, возникает вопрос: «А что, собственно говоря, дальше-то делать?» Все установки, приготовленные заранее, либо забываются, либо игнорируются. Как в момент знакомства с давно понравившейся женщиной. Мол, подойду я к ней, скажу то, то… А когда внезапно встречаешь эту женщину, все заготовленные эпитеты из головы куда-то вылетают.

Шагаю к дому, размышляю о подобных закономерностях и вдруг замечаю, что строения расплываются, и трудно становится удержать их в фокусе. Взлетаю, что обычно делаю в подобных случаях, и пролетаю несколько десятков метров. Резкость восприятия восстанавливается. Теперь иду по двору своего дома № 8-А и разглядываю местность, стараясь отыскать различия и несовпадения. Всё совпадает, всё знакомо. Кружится снег. Горят фонари. Может быть, в реальном мире они не горят? Их ведь там бьют регулярно. А здесь, как ни странно, все на месте. Но это не различие.

Дверь третьего подъезда отворяется, и на улицу выходит Вадим Занин. Обыкновенный Вадим Занин. Я останавливаюсь. Он подходит и протягивает руку. Обмениваемся рукопожатиями, после чего Вадим улыбается, как бы говоря: «Извини, тороплюсь», и как ни в чём не бывало, быстрыми шагами удаляется к автобусной остановке. Я стою и гляжу ему вслед. Гляжу и думаю: «А может это не второе измерение? Может мне приснился сон про тюрьму и всё наоборот — здесь, сейчас основной мир, а Воронеж — в другом, параллельном? Ведь всё реально, как раз в данный момент?»

Но, стоп. Стоп. Я только что летал. А в первой жизни я пока летать не научился. Поэтому спокойно идём дальше и не кипятим мозги. Не хватало ещё, чтобы крыша поплыла, и меня в этой реальности упекли в психушку. Тем более она находится через три дома. А ведь было бы интересно…

Захожу в свой подъезд и тут же возвращаюсь на улицу, запрокидываю голову, гляжу на окна третьего этажа. В кухне горит свет. Кстати, на улице начинает светать. Утро…

Опять поднимаюсь по лестнице, заглядываю мимоходом в почтовый ящик, подхожу к двери и останавливаюсь. На моей двери, я точно помню, номер был закрашен. Именно это я и наблюдаю сейчас. Различий никаких. На соседней двери красуется номер 58. И всё-таки, что-то не так. Что?

Стучу три раза и замираю. Мама открывает и, как ни в чём не бывало, убегает на кухню. Вхожу в прихожую и захлопываю дверь. Прохожу в комнаты, оглядываю одну, вторую, третью и возвращаюсь на кухню. От плиты идёт дым, мама что-то жарит. Она поворачивается ко мне:

— Завтракать будешь?

— Нет, спасибо, не хочу, — усаживаюсь на стул и обалдело гляжу на мать.

— Что, поел уже где-то? Опять всю ночь не спал, гуляка.

Я молчу, соображаю, как вести себя в этой ситуации. Затем спрашиваю:

— Мам, какое сегодня число?

— Вторник сегодня, — она смеётся и снимает сковороду с плиты.

— А год какой?

— Что это с тобой? — мама слегка удивлённо глядит в мою сторону.

— Да нет, ничего, — поднимаюсь с места. — Мне нужно сходить кое-куда.

— Поешь сначала.

— Вот если бы подсказала, какой сейчас год, может быть, и поел бы.

— Я же сказала — вторник.

— Вот, вот… Вторник, — иду к двери и вдруг замечаю тень, промелькнувшую в том же направлении. Зеркало…

Останавливаюсь, разворачиваюсь и медленно подхожу к трельяжу. Несколько секунд уходит на то, чтобы решиться заглянуть в эту стеклянную пропасть. Секунда, другая… Всё же делаю последний шаг и поднимаю глаза.

Я вижу своё отражение. Отражение своего второго тела. Отражение в третьем лице.

Я сплю в камере № 127 тюрьмы города Воронежа, и я же стою в прихожей собственной квартиры и разглядываю себя же в зеркале!

Итак — моё отражение. Если бы его увидел кто-то другой, то, естественно, принял бы меня второго за меня первого. До этого, мысль о том, как выглядит мой двойник, почему-то не возникала. Идентично? Похоже? Теперь убедился, что идентично. Только что волосы отросли настолько, насколько я позволяю им вырасти до очередной подстрижки, и нос слегка опухший. Но эти различия, повторяю, другой человек заметить не смог бы.

Я глядел на себя, вертел головой, поднимал и опускал руки и, наконец, подмигнул своему двойнику, или точнее, тройнику:

Привет, Андрюха. Добро пожаловать домой. В тюрьму-то неохота возвращаться? Нет? Ничего, мы ещё и дотуда доберёмся… Доберёмся… Доберёмся…

Изображение начинает расплываться, и я, не желая просыпаться, открываю рывком дверь и выбегаю в подъезд. Затем выскакиваю на улицу и с места устремляюсь в небо. Никаких проводов. Ничто не мешает. Двадцать метров — полёт нормальный. Лечу в сторону Тысячекоечной больницы и опускаюсь лишь тогда, когда убеждаюсь, что вновь отчётливо различаю предметы.

Место незнакомое. Какие-то дачные домики с крышами различной формы, и опять никого из людей. Именно в этот момент неожиданно резко и глубоко понял, кого хочу увидеть. Словно кто-то на ушко шепнул: «Тебе нужен Сашка Елагин, Сашка Елагин, Сашка Елагин…» Стою, оглядываюсь, а в голове засело: «Елагин, Елагин…» Даже просыпаясь, как бы повторяю эту фамилию.

ЕЛАГИН, ЕЛАГИН…

Открыл глаза и оглядел камеру. Не спал только Роман. Сидел за столом и читал книгу. Я спрыгнул со шконки и, подойдя к дальняку, взял в руку осколок зеркала. Ну, что ж, отличий почти никаких, волосы, правда, чуть короче, но дней через десять-пятнадцать станут такими же, как там. Погладил рукой стриженную под «ёжик» голову и справил естественные потребности.

— Что рассматриваешь? — повернулся в мою сторону Ромка. — Себя спросонья не узнаёшь?

— Ага, точно не узнаю. Который час? Проверка скоро?

— Выспишься ещё, времени хватит. Ложись.

— Ладно, буду досыпать, — забрался на шконку и укрылся одеялом. — До завтра.

* * *

— Одеколон!

— Нет ответа.

— Одеколон, подойди к два-семь! — Бертник стоял возле фрезы и орал на весь коридор. — Одеколон!

— Ну, что? — раздался вальяжный голос из-за двери.

— Одеколон, ты? — Владимир «убавил громкость». — Менты на коридоре есть?

— Пока что, нет.

— Тогда открой кормушку.

Кормушка открылась, и в дыре появилась упитанная физиономия «глав-птицы» всей тюрьмы, пассивного гомосексуалиста по кличке Одеколон.

— С наступающим вас (дело происходило в канун Нового года), — мило улыбнулся он.

— Ага, — буркнул Бертник. — Слушай, вот какое дело. Нужно срочно этот пакет передать в сто двадцать вторую хату Берёзе. А он тебе для меня тоже передаст пакет, ты его принеси сюда. Добро? А я тебе тут колбаски порезал, сальца, глюкозки. Как раз на Новый год пригодится. Завтра-то будете отмечать, наверное? Договорились?

— Давай пакет, — Одеколон посмотрел по коридору, не идёт ли мент.

— И ещё, слушай, поставь кого-нибудь из своих возле нашей фрезы. Пусть он тут моет или ещё чего изображает. Если коридорный появится, сразу должен маякнуть нам.

— А что вы тут делаете?

— Да мы тут игру одну затеяли — на спинах друг у друга катаемся. Ты бы вот спину свою подставил?

— Да я хоть жопу, — радостно сообщил Одеколон и опять улыбнулся.

— Вот это молодец! Вот это правильно! — поддержал его Бертник. — Ну, давай, неси. Я подожду.

Одеколон ушёл выполнять поручение, а Владимир собрал в газету сало, колбасу, конфеты и поднёс всё это к фрезе. Через несколько минут посыльный вернулся и просунул в камеру пакет, в котором что-то звенело. Пакет тяжёленький.

— Что это там у тебя, Володя, — кокетничая, как женщина, заглянул в кормушку Одеколон.

— Да так, лекарство от туберкулёза. На, держи хавку. Молодец, заработал. И подгони сюда кого-нибудь, как я говорил.

— А у тебя нет сигаретки, Володя, хорошей какой-нибудь?

— Есть, — Бертник протянул ему сигарету «Мальборо» из пачки, которую всегда носил с собой, хотя сам не курил. — Всё. Закрывай кормушку.

Через некоторое время мы услышали, как тряпка трётся о фрезу. Это посланный Одеколоном «сокамерник» стоял на фасоре, изображая мытьё двери.

Владимир достал из пакета две бутылки коньяка и ещё всякую снедь.

— Завтра нужно будет коньяк замастырить куда-нибудь, — Барон с интересом разглядывал импортные этикетки. — Шмон перед праздником устроят, как пить дать. Я уже договорился. Перед шмоном грелку коридорному отдадим. А сегодня нужно перелить и бутылки пустые через Одеколона на подвал отнести, выкинуть. Не могли что ли сразу слить? На хрена мне эти бутылки?

— А Одеколон не сдаст? — засомневался Барон.

— Нет, он уже на этом деле проверенный. Он хоть и ходит по коридору с ментами под ручку, но язык за зубами держит, — Владимир подошёл к фрезе и прислушался. — Ну что, можно продолжать. Доставай, Ромка, струну.

Роман вытащил из-под матраца выломанную из шконки железную полосу, обмотанную с одного края тряпкой. Этой струной мы, как и все в тюрьме, сверлили дыры, создавая дороги. Менты нашли одну кабуру, соединяющую нас со сто двадцать девятой камерой, и заделали её цементом. Пришлось бурить новую.

Ромка подошёл к стене, отодрал журнальный лист, и, просунув струну в уже начатое отверстие, принялся её вращать, налегая всем телом. Минуты через четыре его сменил Макар, затем Барон, Андрюха, я, Бертник и снова Роман. Работали по очереди, а кто-то один стоял возле фрезы и прислушивался к шуму в коридоре. «Сторож», точно заведённый, тёр тряпкой одно и то же место…

* * *

В середине декабря в камеру заглянула библиотекарь. Точно в песне группы Михаила Танича:

— Библиотекарша заходит к нам в централ,

Заместо книжек я её бы полистал…

Книги были преимущественно «об строительстве оросительных каналов и прочей Советской власти в Средней Азии». Я попросил Толстого, в ответ она почему-то густо покраснела. Пацаны набрали книг «про войну». Барон норовил ущипнуть библиотекаршу через дыру кормушки. Бертник ничего не взял. Он этих кинов ещё на воле насмотрелся…

* * *

Подошла моя очередь сверлить стену, и я налёг на струну. К середине ночи работа была окончена. В свежепробуренной дыре, в конце тоннеля, появился чей-то глаз.

— Уру-ру, — обратился Макар к этому глазу.

— Уру-ру, — ответил глаз, что означало: «Как вы там, не сильно устали?»

Устали все, конечно, как сволочи. «Дверомой» три раза маяковал о приближении коридорного. Работа на время прекращалась. Впрочем, мент сегодня работал «свой», и особого шума он поднимать бы не стал. Бертник, по крайней мере, гарантировал. Мы расселись по шконкам и молча передавали по кругу кружку с чифиром. Тяжёл труд шахтёров. Тяжёл…

Немного передохнув, Бертник вновь подошёл к двери:

— Эй… Как там тебя? Хватит мыть, в фрезе дыру протрёшь. Открой кормушку.

Кормушка открылась и мы, наконец, увидели того, кто сторожил нас во время бурения. Владимир протянул кусок сала, завёрнутый в газету, и несколько сигарет:

— Как зовут-то тебя?

— Витя, — принимая продукты, отозвался тот.

— Слышь, Витёк? Следующий раз, как позову, сам подходи. Хорошо?

Тот кивнул головой.

— Ну, а теперь, Витёк, позови Одеколона. Давай, давай, в темпе.

Прошло минут десять — ни Витька, ни Одеколона.

— Одеколон! — опять заревел Бертник. — Одеколон!

Подошёл бывший сторож:

— Одеколон передал, что не может подойти. Он спать лёг.

— Что?! — взорвался Владимир. — Быстро, чтобы оно здесь было. Пусть булками шевелит! Бегом, за ним! Скажи, Бертник зовёт. Не придёт — завтра «Караул!» кричать будет.

Через несколько минут Одеколон появился. Бертник принялся объяснять ему, куда необходимо вынести пакет с пустыми бутылками. Хитрый Одеколон делал вид, что до него трудно доходит. Окончания спектакля я не досмотрел. Уснул…

Назавтра, как и предполагалось, менты устроили «Великий предпраздничный шмон». Нас вывели в коридор, обыскали, а всю камеру перевернули вверх дном. «Разумеется», ничего не нашли, кроме двух пожелтевших порнографических карточек, которые и были торжественно изъяты. Коньяк, перелитый в резиновую грелку, находился в это время в «надёжном месте». «Надёжное место» деловито помогал производить обыск.

Ближе к вечеру Володька забрал у коридорного грелку и переложил к себе под матрац. В половине двенадцатого ночи грелку достали и разлили по первой — за Старый год. Ровно в двенадцать — за Новый. В половине первого коньяк был побеждён.

В час ночи, заступивший на смену, обиженный на весь свет коридорный учуял специфический запах бражки, выползающий из какой-то камеры, и вызвал тюремный спецназ — «нинзей». Нинзями их прозвали за то, что все бойцы подразделения прятали лица в черные маски с прорезями для глаз. Те, видимо, уже встретили Новый год и поэтому били провинившихся зеков по праздничному весело и неразборчиво. Избив, таким образом, всех до единого арестованных камеры сто двадцать шесть, «маски-шоу», с чувством выполненного долга, изящно удалились. Подследственным ничего не оставалось делать, как пожелать недалеко смотрящему коридорному своего скорейшего освобождения, с предоставлением последнему таких же новогодних наслаждений, уже в скором времени. Надо сказать, что больше этого глупого вертухая я в тюрьме не встречал.

Кстати, бражку варили не в сто двадцать шестой, а в сто двадцать восьмой камере. Типа, как бы, неувязочка…

* * *

Двадцатого января, когда мы вернулись с прогулки, и я зашивал телогрейку, кормушка открылась, и в дырке появилось приветливое лицо хоз-быка:

— Передачу получите.

— А кому дачка, — подскочил к фрезе Макар.

— Школину Андрею Григорьевичу, — прочитал хоз-бык.

Отложил шитьё и подошёл к кормушке.

— Распишись, — разносчик протянул лист бумаги.

— Подожди, Андрюха, не торопись, — Макар взял листок в свои руки, — принимай по списку, а то они любители не донести чего-нибудь до места назначения. Я принялся вынимать из кормушки и передавать дальше Роману, который, в свою очередь, раскладывал всё содержимое дачки на столе. Одежда, постельные и туалетные принадлежности, пища, чай, сигареты, и т. д. Когда последняя вещь заплыла в камеру и хоз-бык, просунув голову в кормушку, поинтересовался, поставлена ли подпись, Макар обратил внимание на разорванный пакет, в котором сиротливо тосковали несколько шоколадных конфет.

— Это что такое? — покраснел он, отчего лицо и волосы гармонично слились. — Это что, килограмм конфет?

— А я откуда знаю? — занервничал хоз-бык. — Что дали, то и принёс.

— И дыра была, что ли?

— Да не знаю я ничего, — отодвинул, на всякий случай, лицо от кормушки осужденный работник хозяйственной части. — Может, менты взяли?

— Менты?! — медленно, выговаривая каждую букву, произнёс Макар.

— Ну, не я же. Мне-то зачем эти конфеты? — и попытался перевести разговор на другую тему. — Там вам сегодня ещё дачки принесут. В сто двадцать седьмую камеру. Сам читал. Есть курить что-нибудь?

— Курить захотел? — Юрик взял лист, скомкал его и вышвырнул через открытую кормушку в коридор. — Пошёл вон отсюда!

Кормушка захлопнулась, и по удаляющимся шагам мы поняли, что хоз-бык выполнил пожелание.

— От кого хоть дачка-то? — Роман разглядывал вещи.

— Тьфу, ты… — я бросил пакет с чаем на квадрат и повернулся к фрезе. — Самое главное забыл прочесть.

— Ну, теперь уже поздно, — это Бертник встал со шконки. — Ты посмотри в продуктах и в одежде. Может быть, мульку какую передали?

— В сале гляди особенно внимательно и в сигаретах, — Макар подошёл и раздвинул пакеты. — Хотя, пачки вроде даже не проверяли. Не вскрытые. Ладно, давай вместе искать, может что и найдём.

Перерезали всё сало, прощупали швы на рубашках, штанах и даже трусах — никаких записок. Наконец мне это занятие надоело, и я, закинув на решку продукты, переоделся и погрузил ноги в домашние тапочки.

— Может, из Красноярска приехали? — Бертник оценивающим взглядом прощупал мою новую чёрную рубашку.

— Может быть, — пожал я плечами.

— Приятно, наверное, всё-таки, что о тебе помнят? — Володька улёгся обратно на свою шконку. — Видишь, хоть и далеко, а всё равно приехали.

— А подельника родственники не могли подогнать? — Макар восседал на скамейке спиной к телевизору.

— Могли и они, но, скорее всего, все вместе, — взял в руки бритвенный станок. — Вот эта штука у меня в сумке на Ваях в квартире Олега оставалась, а тапочки из Красноярска, точно. Так что, — и покрутил в воздухе руками, — нужно было подпись прочесть, а не ушами хлопать.

Фреза заскрипела, и в образовавшемся проёме появились коридорный и тюремный врач:

— Школин, на комиссию.

— На какую комиссию? — удивлённо приподнял брови.

— На медицинскую.

— С вещами?

— Без.

— Ладно, сейчас, — надел кроссовки и вышел в коридор.

Это был мой последний визит к Яне Александровне. В начале января она принимала меня ещё раз, но вместо тестов и прочих лошадок предложила просто поговорить на отвлечённые темы. Мы общались не слишком долго, но, видимо, достаточно для того, чтобы сделать вывод о моём самочувствии. И вот сегодня обследование заканчивалось. Диета тоже. Жаль… Хотя, с другой стороны, не мешало бы ускорить следствие, которое было блокировано этим «определением состояния здоровья».

Лепило подвёл к кабинету и указал на скамейку: «Сиди здесь», а сам вошёл в помещение. На скамейке уже ждал очереди клиент лет сорока, который тут же попытался стрельнуть сигарету и очень огорчился, узнав, что я не курю. Впрочем, как только лепило вышел из кабинета, лицо больного приняло бесстрастное выражение, а взгляд превратился в «блуждающий».

— Школин, заходи, — лепило кивнул головой.

И я вошёл…

Когда вышел обратно, в коридоре на скамейке сидел ещё один клиент. Тот, что был раньше, ушёл на комиссию вслед за мной, а я плюхнулся на лавку рядом с новеньким. Худой, трясущийся юноша, со слезящимися глазами и браслетами из переплетённых ниток на кистях рук, нервно перебирал пальцами хлебные чётки. Я вытянул ноги и покосился на соседа. Сосед что-то бормотал про себя, точно читал известную только ему языческую молитву:

— Пт-пт-гп-гп-пт-чмнт, — и так далее, без остановки.

— Эй, ты чего, — ткнул я его легонько локтем.

— Я всё равно не вернусь, я лучше вены вскрою…

— Куда не вернёшься? В кабинет?

Он бросил в мою сторону недоверчивый взгляд и ничего не ответил.

— Ну, как хочешь. Можешь не отвечать, — вытянул ноги и зевнул. — Мне вот сейчас психопатию приписали. Такие дела…

— «7-б», — он сразу заинтересовался.

— Ага, «семь-б».

— И что они у тебя спрашивали?

— А что? Этот диагноз — так себе. От ответственности не освобождает.

— Да нет, мне в самый раз.

— И что у тебя за статья такая, — теперь я с интересом повернулся к пацану.

— У меня с армией связано, — он, видимо, с трудом подбирал слова.

— Дезертир, что ли?

— Тот в ответ нерешительно качнул головой.

— Ну, это ерунда, — хлопнул его по колену, от чего «воин» резко дёрнулся. — Если бы я был врачом, я бы тебе сразу, с первого взгляда психопатию или ещё что-нибудь пришил. И они пришьют, точно говорю. Вот сравни себя и меня. Кто из нас больше на больного похож? Эй, командир, — я поднял голову на мента, плывущего по коридору сан-части. Одна рука его была полностью покрыта татуировками, а во рту сияли золотые фиксы, так что, не будь формы, вполне сошёл бы за зека со стажем. — Скажи, кто из нас больше на психа похож — он или я?

— Ну, ты, в натуре, спросил, — он остановился напротив и принялся синей рукой загибать пальцы. — Чё, на обследование что ли пришли?

— На комиссию. Ну, так кто?

— Да вы оба, — и заржав по-конски, пофланировал по коридору дальше.

— Слышал, что гражданин начальник сказал? — успокоил я пацана. — Значит, тебе тоже «семь-б» выпишут. И пошлёшь ты всех их на слово, которое вслух в тюрьме не произносят. Всё будет нормально, братан.

* * *

В начале февраля меня в последний раз вызвали к адвокату и следователю, где, наконец, огласили обвинительное заключение и выдали на руки документ, в просторечии называемый — объебок. В нём подробно излагался перечень преступлений, в которых я обвиняюсь. Судя по объебку, бандитом я был что надо.

В тот же день осудили Ромку, дали два года химии и перевели в соседнюю сто двадцать пятую камеру, в которой сидели такие же химики. В нашей хате осталось шесть человек. Шесть человек на шесть шконок, притом, что тюрьма переполнена, и в некоторых камерах находилось по пять человек на место. Интересная ситуация…

На этот раз вслед за мной «к адвокату» ушёл Барон. Макар отпустил на эту тему какую-то двусмысленную шутку, на которую, впрочем, никто, кроме меня, не обратил внимания. Вообще, в последнее время, Барон и Бертник сошлись как никогда близко. Общались меж собой, точно старые друзья. Закадычные друзья. Кенты… Остальные так же разбились по парам. Макар и Чернов отдельно, я и Андрюха, да ещё до последнего дня Ромка, отдельно. Питались тоже этакими миниатюрными семьями. Каждая семья сама по себе. Одним словом, дожили…

На днях хату два-пять разделили. Часть осужденных перевели на старый корпус. Вечером, после этого события, один из химиков пожаловался Бертнику на то, что во время переезда кто-то прихватил с собой его вещи. Бертник развил бурную деятельность. Отписал по всей тюрьме, что среди арестантов бывшей сто двадцать пятой камеры завелась «крыса». Когда на тюрьме почти созрело решение всех виновных пустить под пресс, вещи чудесным образом нашлись. Пропажа оказалась глупой шуткой сокамерников, и всё преспокойно лежало под матрацем «пострадавшего». Шутники долго извинялись, тем более они сами были не на шутку напуганы подобным поворотом событий. Володька два дня матерился, сетовал на то, что тюрьма кишит пионерами, и больше с соседней хатой не общался.

В другой раз в камеру по ошибке запустили старика «полосатика». Представитель особого режима, не долго думая, завалился на шконку Бертника и попытался выяснить, откуда мы все взялись, и где сейчас находятся прежние обитатели хаты. Через несколько минут менты обнаружили ошибку и увели полосатика, который, как мы потом поняли, просто прикололся. Володька долго возмущался. Нам было весело. Ве-се-лу-ха… Но в основном дни протекали скучно и серо.

Вот и сегодня я пришёл от следователя, завалился на шконку и в очередной раз принялся перечитывать старую газету. Телевизор молол чушь. Бертник тусовался по камере и во время одного из виражей остановился рядом с моей шконкой. Я отложил газету и вопросительно поглядел на сокамерника.

— Слушай, Андрюха, — он подкрался вплотную и доверительно зашептал, — меня завтра к адвокату вызывают. Парень свой в доску. Я через него всегда письма передаю. Если что хочешь отписать на волю, он поможет. Конверт есть? Нет? Ничего, я дам. Только это между нами, сам понимаешь… — и двинул опять по трассе.

Вечером я действительно написал письмо:

Уважаемые работники следственных органов. Убедительная просьба — в другой раз таких дебилов, каким является подследственный Бертников, ко мне не подсаживать. Искренне ваш, А. Школин.

На следующий день Бертник пришёл от «адвоката» злой и долго ни с кем не общался. Наверное, таких кинов он ещё не видел…

* * *

К середине февраля напряжение в отношениях сокамерников достигло критической отметки. «Двойки» меж собой общались лишь в случае крайней необходимости. К тому же наступил непонятный период всеобщей апатии. Я сутками валялся на шконке, ел раз в день и совершенно перестал выходить на прогулку. Апатия…

Она давила грузом откуда-то сверху и, опускаясь вместе с потолком и оставляя минимум свободного места, погружала всю камеру в туман. Точно какие-то мощные магниты, встроенные в стены, забирали силы и чувства в плен своего поля. Может и вправду, в этой камере были установлены магниты?

Безразличие… Полное безразличие… День ложится на ночь и имеет последнюю во всех мыслимых позах. Эта бесплодная любовь рождает пустоту. Менты довольны — камера сверх спокойная. Эксцессов не бывает. Менты выполняют свою работу. Каждый живёт, как умеет… И всё-таки, почему такая апатия?

Один Бертник активен. Достал всех своим телевизором. Вчера наорал на Андрюху за то, что тот включил его слишком рано. Потревожил сон… Андрюха ничего не ответил, тёзка предпочитает не ввязываться в конфликты. Остальные сделали вид, что всё нормально, ничего не произошло. Я тоже.

Числа двадцатого всю хату повели к куму. В кабинет заводили по одному. Я вошёл четвёртым, сразу после Володьки, и предстал перед светлыми очами оперативного работника.

— Добрый день, — начал издалека оперативный работник.

— И вам того же, — вежливо ответил я, — Школин Андрей Григорьевич, шестьдесят восьмого года рождения, статья восемьдесят девятая, часть третья.

— Правильно, — он просматривал моё дело. — Ну, как тебе у нас?

— Живу помаленьку.

— А в камере как атмосфера?

— Да вроде нормально всё, — пожал правым плечом. — Обычные отношения между людьми, хотя… — и заметив, как навострил уши старлей, продолжил. — Да нет, всё нормально.

— Ну, и ладно, — кум перелистнул страницу. — Я вижу, дело у тебя серьёзное. Статья до восьми лет лишения свободы предусматривает. Да… Серьёзное дело, серьёзное… Но мы могли бы помочь тебе. Могли бы. Сам понимаешь — три года и восемь лет — разница большая. И в тюрьме по-разному сидеть можно. Можно и до суда свидание заработать, и передачи почаще получать, и письма на волю и с воли отправлять. Но это между нами, конечно…

— Ну, конечно, — согласился я. — Но ведь Вы, наверное, за просто так ничего этого делать не станете?

— Вот мы и поняли друг друга! — радостно раскинул руки в стороны и широко улыбнулся кум. — Я знал, что мы найдём общий язык.

— Н-да… — и почесал переносицу. — А можно немного подумать? Озадачили вы меня, гражданин старший лейтенант.

— Да чего тут думать, работать надо, — с твёрдостью Маяковского произнёс опер. — Ну, так как?

— Нет, я всё-таки подумаю.

— Ну, что ж… — он щёлкнул пальцами и посмотрел с таким видом, словно хотел сказать: «Моё дело предложить…» — Подумай, подумай… Можешь идти. Пригласи Чернова.

— Вопрос можно?

— Да, конечно.

— Чего это у вас дело Бертникова в стороне ото всех лежит? — кивнул головой на папку с фотографией Владимира.

— Идите… — он недовольно сунул дело в стол, — гражданин Школин.

* * *

В конце февраля состоялись суды, сначала у Макара, а следом за ним у Бертника. Первому дали шесть, а второму девять лет строгого режима. И сразу после этого хату стали раскидывать. Первым ушёл на химию Серёга Чернов. Затем перевели в другую хату Барона. Барон в последний раз сходил к «адвокату» и, вернувшись, сообщил, что «теперь точно отправят на зону — досиживать». Однако «досиживать» он переехал на третий этаж в точно такой же тройник… Андрюху забрали на этап, и больше мы о нём ничего не слышали. Бертника, не дав даже, как следует собраться, увели, как потом оказалось, в другой корпус. Телевизор остался в камере…

Пару дней мы оставались в хате вдвоём с Макаром. Юрик, который шесть лет лишения свободы воспринял, как несправедливую меру наказания, почти не разговаривал, лишь молча ходил взад-вперёд по проходу. Мы никак не могли понять, что происходит? Два человека в камере…

Наконец, в один из вечеров фреза открылась, и в хату заехали сразу три новых пассажира. Все из камеры сто тридцать восьмой. Первой из нашего ряда. Странный номер — три-восемь говорил сам за себя. Следующая камера имела порядковый номер сто двадцать три, и чётная восьмёрка на конце номера начальной хаты никак не вписывалась в логический ряд. Странная хата… Странная и со слов новеньких — деда «полосатика», мужичка лет сорока пяти и пацана моего возраста. Три-восемь не имела дорог и выходов на тюрьму, а единственным нормальным человеком, опять же со слов вновь заехавших, в ней оставался православный священник — Отец Сергий или просто Серёга. Это всё, что я успел узнать, потому что, сразу после заезда новых арестантов, кормушка открылась, и коридорный оповестил:

— Школин, с вещами на выход.

— Валерка, куда его? — подбежал к фрезе Макар.

— Переводят, — ответил знакомый мент.

— А в какую камеру?

— Не положено.

— Да ладно ты, заладил — не положено, не положено…

— В сто двадцать третью, скажи, чтоб поторапливался, — и закрыл кормушку.

— В два-три тебя, Андрюха, — Юрик подошёл и помог собрать вещи. — Это рядом, через камеру.

Пару простыней возьми, пару наволочек, одеяло. Там хата общаковая, не помешает. Найдёшь Козыря Андрюху, он раньше тоже здесь сидел, подойдёшь к нему, он с местом поможет. Да я ему сейчас сам отпишу. И передай вот это, — Макар протянул зеркальце и шприц. — Так, что ещё? Чай у тебя есть? Ну и хорошо. Давай сейчас по-быстрому чифирнём моего, свой тебе там пригодится, — Юрик закинул в чифирбак «машину» из параллельных лезвий и быстро приготовил чифир. Затем сунул «машину» мне в вещмешок и окликнул новых сокамерников: — Давайте пацана проводим, чифирнём на дорожку.

Когда заскрипела дверь, и на пороге появились менты, Макар встал и довёл меня до выхода:

— В час добрый, Андрюха. Бог даст, когда-нибудь свидимся, не в такой обстановке.

— В час добрый, Юрик. Пока…

Тяжёлая фреза закрылась, и я в сопровождении охраны двинулся по коридору.

* * *

Разбор полётов:

Елагина я искал каждую ночь. Механизм поиска нужных людей в режиме параллельного мировосприятия приходилось изобретать и отрабатывать самостоятельно. Ночь за ночью. Научился находить, а точнее вытягивать в своё сновидение нужных людей. Вначале с трудом, затем, попрактиковавшись, уловил момент контакта. Стал понимать и чувствовать детали, ранее мне не известные…

Людей разделил на нормальных и зомби. Зомби улыбались, разговаривали, но при этом не представляли интереса. Пустые глаза выдавали, что их владелец в данное время не спит и, следовательно, передо мной стояли лишь телесные оболочки их владельцев. Бездушные, безумные.

Нормальными люди становились тогда, когда хозяева оболочки, подобно мне, спали. Но, разумеется, не осознавали, что спят. Моё преимущество перед ними выражалось именно в этом. Интересно было играть с нормальными в кошки-мышки. С зомби не то, что играть, бессмысленно было даже общаться — они со всем соглашались и ни на что серьёзно не реагировали.

Позднее пришло понимание того, что любое общение с нормальными влияет, так или иначе, на их жизнь в первом, обычном измерении. Сделан был вывод после того, как я вытащил к себе некоторых своих сокамерников.

Вытянуть Сашу Елагина не удавалось долго…

Получилось скорее случайно, чем специально. Я «гулял» по парку неизвестно какого города и буквально наткнулся на своего друга, не видел которого больше года. Саня, немного задуренный и вечно «себе на уме», возник передо мной, как возникают во сне всевозможные неожиданные персонажи.

— О!.. Ты что здесь делаешь? — он удивлённо хлопал глазами и улыбался.

Я долго соображал, что ответить и как отреагировать. Наконец, испугавшись проснуться и не выполнить задуманного, уставился на него и затараторил скороговоркой:

— Саня, Саня, слушай внимательно. Ты сейчас спишь, и я тоже сплю. Понимаешь меня?

— Да, да, — продолжал улыбаться Елагин.

— Я в данный момент сижу в тюрьме в Воронеже. Запомнил, нет? В тюрьме, в Воронеже. Понял?

— Да, да… — а взгляд такой, будто ему всё до лампочки.

— Чёрт… Уже зомби. А ведь только что был нормальным…

— Саня!!! — я схватил его и принялся трясти. Неожиданно глаза ожили.

— Да?

— Сашка, мне нужна твоя помощь. Никто кроме тебя не знает, что я здесь.

— Да, да…

— Запомни цифру… — вдруг почувствовал, что просыпаюсь. Взлетать не рискнул, мог потерять из виду друга. — Запомни цифру: ДЕВЯНОСТО СЕМЬ. Ты должен будешь потом её вспомнить, а по ней вспомнить весь разговор. ДЕВЯНОСТО СЕМЬ! ДЕВЯНОСТО СЕМЬ!

— Да, да… — Саша улыбался, как младенец.

— Чучело ты. Ни хрена ведь не запомнил, — поглядел на бесшумно падающие хлопья белого снега. — Какую цифру я назвал?

— ДЕВЯНОСТО СЕМЬ.

— Пра… Правильно, Саня, — я опешил от неожиданности, а затем радостно хлопнул друга по плечу. — Вот молодец! Ну, теперь можно просыпаться, — и заметив, что глаза Елагина вновь стали бесчувственными (странно, урывками он спал, что ли?), подпрыгнул на месте и заорал. — Уру-ру!

— Что делать? — не понял Саня.

— Про-сы-пать-ся…

* * *

Р. S.

И я вошёл…

Вокруг знакомого стола собрался целый учёный совет. Возглавлял совет седой врач в очках и с добродушной улыбкой. Яна Александровна сидела сбоку.

— Присаживайтесь, Андрей Григорьевич, — «грамотно» предложил старший. — Как ваше самочувствие?

— Благодарю, хуже, — так же грамотно, в соответствии с тюремными понятиями, ответил я.

— Что так? — с сочувствием спросил он. — Я слышал, вы неплохо проявили себя во время тестирования. Или меня неправильно информировали?

— Правильно, — я посмотрел на женщину. — Яна Александровна квалифицированный врач.

— Вот и хорошо, вот и хорошо, — дважды повторил главный и потёр руки. — У меня возник вопрос. Вот здесь, в документах, вы утверждаете, что являетесь поэтом-песенником. Что-то, простите, я раньше вашей фамилии не слышал.

— Это мой больной вопрос. Меня почему-то вообще мало кто слушает. А так хочется…

— А не могли бы вы познакомить комиссию, так сказать, с фрагментами своего творчества?

— То есть спеть что-нибудь?

— Ну, или хотя бы прочесть вслух стихотворение. Собственного, гхм…, сочинения.

— Нет, ну зачем же стихотворение, я спою, — окинул взглядом всех присутствующих. — Только, если можно, я на стул встану, чтобы повыше…

Старший, растерянно, также оглядел всех врачей:

— Если вам так удобнее…

— Спасибо, — я забрался на стул и начал. — Произведение, написанное в камере сто двадцать семь, исправительного заведения тридцать один, дробь один, города Воронежа, по мотивам обвинительного заключения осужденного камеры сто сорок восемь Алексея Юрьевича Тарабаева, получившего девять лет лишения свободы с конфискацией имущества, по статье девяносто три «прим.», с отбытием дальнейшего наказания в колонии усиленного режима. Краткое предисловие:

Алексей Тарабаев, тридцати шести лет от роду, проживал в сельской местности и работал в совхозе механизатором, то есть трактористом на тракторе, названия не помню. Находясь в нетрезвом состоянии, вышел из дому и сел в трактор, который по примеру жителей всех без исключения деревень России и ближнего зарубежья оставлял на ночь возле собственного дома. На этом тракторе он поехал в другой конец деревни к злостной самогонщице Верке за бутылкой, но по дороге не справился с управлением и врезался в телеграфный столб, в результате чего трактор и столб разбил, а себе набил на лбу шишку. По слабости здоровья Алексей Тарабаев уснул тут же на месте аварии, прямо в кабине трактора, где и был найден наутро местным участковым. Налицо факт хищения государственного имущества в особо крупных размерах, то есть, опять же, трактора. Хотя преступник и заявлял неоднократно, что трактор с мех-двора не крал, и что в деревне никто трактора на мех-двор не ставит, а наоборот привязывают, точно лошадей, возле собственных домов, доблестный и справедливый суд ему не поверил и назначил скромную меру наказания, в виде девяти лет лишения свободы.

Текст читается в двух лицах. Первое лицо — Роза Тарабаева, в девичестве Шрёдер, жена преступника. Второе лицо — сам преступник. Действие происходит возле суровых тюремных застенков города Воронежа. Жена выкрикивает пожелания мужу. Муж, нарушая режим содержания, отвечает благоверной супруге. Итак, начинаем…

Я перешёл на тонкий женский голос и, подражая Розе Тарабаевой, пропищал:

И, изменив голос на хриплый мужской, продолжил:

Припев был не менее идиотским:

Далее следовали два куплета и два припева, примерно такого же содержания. Я закончил и оглядел аудиторию.

— Гхе… — кашлянул в сухой кулачок старший Светило.

— Может быть, лучше про любовь? — тихо спросил я.

— Нет, нет, спасибо, Андрей Григорьевич, — бодро прервал меня главный. — Присаживайтесь. Нам достаточно и этого…

— У меня таких песен… — приземлился и уселся на стул, — целая тетрадь. Когда выйду отсюда, альбом запишу.

— Ну, что ж… Похвально, похвально, — доктор что-то читал в бумагах. — Знаете, Андрей Григорьевич, признать невменяемым мы Вас никак не можем. Всё-таки, такие стихи. Классика, можно сказать… Да, гхм… — он захлопнул папку и внимательно посмотрел на меня. — А вот психопатию, пожалуй, подтвердим. Да уж, подтвердим. У вас, творческих людей, это в порядке вещей. Поиск чего-то необычного, вовлечение себя в конфликтные ситуации, стремление к лидерству в коллективе… Так ведь?

Я пожал плечами.

— У кого-нибудь имеются вопросы? — старший обратился к коллегам. — Пожалуйста, Яна Александровна.

— Скажите, Андрей, — теперь она вертела пальцами не карандаш, а авторучку, — за пределами этого заведения у Вас много друзей?

— Думаю, достаточно.

— И каков их контингент? Творческие люди или, напротив, вроде тех, что мы видим здесь?

— Фифти-фифти. Преступники — это тоже, своего рода, творческие люди.

— Ну, что ж, — видя, что её удовлетворили мои ответы, произнёс старший. — Если вопросов больше нет, то, я думаю, можно попрощаться с Андреем. Всего доброго.

— Угу… — буркнул я и вышел в коридор.

Ягодки, лошадки…

 

Глава 21

Дым коромыслом. Синий туман… Чифир льётся рекой. Прямо возле фрезы, на полу разведён небольшой костерок. Сразу несколько чифирбаков настойчиво общаются с пламенем. На мента — ноль эмоций. С его стороны такая же реакция. Сто двадцать третья камера…

Я протискиваюсь с матрацем и вещами вовнутрь и сразу попадаю в кипящий жизнью муравейник. Здороваюсь, как того требуют правила приличия, и оглядываюсь — куда кинуть матрац? Замечаю слева несколько его полосатых сородичей и кладу сверху свой. Рядом аккуратно ставлю сидор с вещами. Вроде, дома…

— Эй, ты куда кидаешь? Не видишь, что ли? — раздаётся голос с единственной шконки по левую сторону. Говорящий, бритый под ноль парняга, лежит, подложив под блестящую, точно стеклянный шар, голову мощные руки. Ноги не вмещаются в длину шконки и высовываются наружу. Их-то я и не заметил. Зацепил.

— А что, сильно придавил?

— Да нет, не сильно.

— Ну, так чего орать-то?

По левой стороне, кроме этой двухъярусной шконки, только дальняк. По правой — шесть двойников. Крайний двойник не заселен, видать, возле решки прохладно. Зато на остальных пяти… Верхние ярусы перетянуты простынями — своеобразные гамаки. Всё занято. Спят боком, вплотную друг к другу. Нижний ярус полностью занавешен, поэтому разобрать, сколько там разместилось арестантов, не представляется возможным. Стол находится прямо посреди камеры. Итак, четырнадцать шконок. Население хаты — человек пятьдесят. Нормальные условия!

Движение постоянное и напоминает броуновское, хотя, что это такое, я не помню. Наиболее близкий пример — муравейник. С той лишь разницей, что выскочит, пощипать сочный клевер или схватить за хвост стрекозу не представляется возможным. Никто не обращает на тебя прямого внимания, но это только кажется. Следят все.

— С воли или перевели откуда-нибудь? — трое сидят на корточках, запаривают чифир. Один поднимает снизу вторяки, при помощи смазанной салом тряпки, которая горит с глухим треском. Другой держит на загнутой закопчённой ложке чифирбак. Третий, лет тридцати трёх, разговаривает со мной.

— Из два-семь.

— А чего перевели?

— Это не меня нужно спрашивать, а ментов. Всю хату раскидали.

— И как там было, в два-семь?

— Да как в любом тройнике — народу мало, базару сколько хочешь, — подхожу поближе. Где мне Андрюху Козыря найти? Поговорить бы с ним надо.

— Козыря? — говоривший со мной кивнул в сторону занавешенного нижнего яруса. — Андрюха спит сейчас. Не буди, скоро сам проснётся. Чифирнёшь?

— Не откажусь. Погоди, у меня хороший чай есть, — достаю из мешка пакет и присаживаюсь рядом с ними на корточки. — Давай сыпану, держи кружку. Ага, хватит, теперь пусть перевернётся.

— Как зовут-то тебя?

— Андреем.

— Меня Витьком. Взрывай.

Я делаю два глотка и передаю дальше.

— И что, всю сто двадцать седьмую раскидали? — Витёк делает свою пару глотков.

— Почти всю. Макар Юрик остался, но ему на этап скоро. А так, при мне сегодня трое из три-восемь заехало.

— Кто такие? — приподнялся со шконки лысый, которому я отдавил матрацем ногу.

— Дед какой-то, кажись полосатик, мужичонка лет сорока пяти и пацан молодой.

— А попа не было среди них?

— Серёгу имеешь в виду?

— Ага. А ты откуда знаешь?

— Они и рассказали. Кричат, в хате беспредел полный, один нормальный человек и остался — священник этот. У вас что, дороги на три восемь нет, что ли?

— Да какой там, — бритый подошёл поближе и тоже присел на корточки. — Меня Эдиком Курским кличут. Мы уже два раза дыру пробивали, так они специально ментам сдают, а те, понятно, закабуривают. Я ведь тоже раньше в три-восемь сидел, выучил их повадки. Там одна мразь, конкретно кумовская торчит, Коляном его зовут. И ещё человека четыре ему шестерят. Как его ещё никто не порезал? Хотя, кто его порежет? Туда новых по одному кидают — для «обработки». Зря Серёга не выпулился. Надо было тоже уходить, пока не сломали.

— А по тюрьме отписали за эту беду?

— Конечно, только что толку? Пока они в этой хате морозятся, им ничего не страшно. Черти… Да, ладно, всё равно когда-нибудь приткнутся, не сегодня, так завтра. За них — ****ей, ксива уже ходила, на привратке кому-нибудь встретятся.

— Ясно… — оглядываю потолок. — А на четыре-один, где у вас кабура? Мне бы землячку подкричать надо, чтобы знал, что меня перевели.

— А ты не воронежский? — Витёк тоже смотрит на потолок.

— Нет, из Сибири, из Красноярска.

— Это не ты, Сибиряк?

— Да вроде я.

— Читали твои малявы, в которых ты земляков по тюрьме искал. Я тоже не местный — из Саратова. А Эдик из Курска. У нас, вообще, полхаты залётных гастролёров и ещё солдат полным-полно, — Витёк указал рукой в угол над дальняком. — На четыре-один дорога там, через вентиляцию.

— Понял, — делаю последние два глотка и, осмотревшись, запрыгиваю на стойку дальняка. Затем стучу три раза в вентиляционную решётку и негромко кричу. — Ой-ёй! Четыре-один!

— Да, да, говори! — доносится через некоторое время.

— Новосиба позови.

— Спит он.

— Хорошо, когда проснётся, передай, что Сибиряк в два-три заехал.

Не успеваю я спрыгнуть, как сверху раздаются три громких удара. Высокий молодой пацанёнок, из солдат, запрыгивает и узнаёт, что нужно. Затем поворачивается к хате:

— Сибиряка зовут… А кто у нас Сибиряк?

Опять забираюсь наверх.

— Да, да! Кто Сибиряка кричал?

— Андрюха, ты?

— Привет, Вадик. Мне сказали — ты спишь.

— Разбудили. Сегодня в два-три заехал, что ли?

— Только что.

Обмениваемся ещё парой общих фраз, затем Новосиб просит покричать через коридор в два-четыре и передать осужденному Филиппу, что в сто сорок первую заехал его брат.

Я выполняю просьбу, создаю много шума, «усиленно раздуваю щёки», что есть силы пускаю в глаза пыль (у Бертника научился). Вся хата незаметно наблюдает за моими движениями…

Наконец, просыпается Козырь. Молодой парнишка приносит ему всю поступившую «корреспонденцию» — мульки, пришедшие на хату и лично ему. Андрюха читает все по очереди. В это время Витёк маякует и подводит к шконке, на которой Козырь расположился.

— Привет, Андрюха. Я из два-семь заехал.

— Сибиряк, что ли? Присаживайся. Мне Юрик уже про тебя отписал. Да и с тобой лично мы пару раз переписывались.

Витёк отходит, а я сажусь на шконку и достаю шприц и зеркальце:

— На, держи, Макар передал.

— Ага, хорошо, — он берёт шприц и машет рукой в сторону самодельной тумбочки возле шконки. — А зеркальце себе оставь, у меня этих обезьянок… Девать некуда. Знакомься с пацанами, — Козырь кивает жильцам нижнего яруса, расположившимся в ряд возле него.

Самый ближний, через тумбочку — Володя Кузнец. У него постель, как и у Андрюхи, заправлена домашним бельём, с пододеяльником и цветной наволочкой. Кузнецу лет тридцать с небольшим. Он лежит поверх покрывала в синем спортивном костюме и белых носках. Далее ещё два пацана, каждый на своей шконке. Всё пространство завешено простынями, точно занавесками, этакий, довольно ухоженный, закуток.

— Будете с Вовкой по очереди спать, на его шконке. Он сейчас один. Вещи где оставил?

— Где и все. Вон там.

— А много заехало-то? — Козырь отодвинул занавеску. — Мотыль!

— Чё? — подошёл конопатый парень в трико с оттянутыми коленками.

— Сколько человек сегодня заехало?

— Пятеро, кажись.

— Да они что, совсем, что ли, сдурели, менты? Уже дышать нечем. Ну, дурдом. Нужно, пока не поздно, на больничку сваливать. — Андрюха повернулся ко мне. — Ложись, отдыхай, если хочешь.

— Да нет, я ещё отписать по тюрьме думаю, что меня перевели.

— Ну, твоё дело. Располагайся…

* * *

На следующие сутки, вечером, я обратил внимание на то, что мужик молдаванин, убираясь в хате, сметает вместе с мусором хлебные крошки и кусочки, недоеденные во время ужина. Поднял один из кусков и показал Козырю:

— Андрюха, у вас что, мешка специального под хлеб нет?

— Да какой там. Я им полгода уже об этом вдалбливаю, ни хрена не понимают, бычьё…

Остановил Молдаванина и произнёс громко, чтобы слышали все:

— Ой-ей! Братва! Хлеб на пол в тюрьме не скидывают. Вот пакет целлофановый, в него недоеденные куски складывайте и на проверке в коридор выносите. Добро?!

Замолчали, выслушали с «пониманием».

* * *

Каждый год, восьмого марта, старшина с привратки ходит по коридорам тюрьмы. Стучится в камеры и бодрым голосом поздравляет братву с праздником. В ответ выслушивает благодарности, самое мягкое из которых звучит так:

— Базар фильтруй, в натуре, сука, мент поганый!

Старшина в ответ улыбается, ему нравится…

* * *

Вскоре после меня в хату заехал очень странный пассажир. Либо сильно косматил, либо вправду больной. Звали его Анатолием. Ни на один вопрос внятно ответить не мог, лишь трясся и что-то невнятно бормотал. Через десять минут с парня сняли кроссовки и куртку. Козырь подозвал его к себе, принялся расспрашивать о том, о сём… Я только что проснулся и ушёл умываться. Вернувшись, понял, что Толик ещё ничего толком не объяснил. Узнали лишь, что он из такой-то хаты.

Сразу отписал туда и, пока ждали ответ, выяснил — кто снял с нового жильца хаты вещи. Кроссовки и куртку обнаружил в семейке солдат. Забрал вещи назад и вернул Толику. Солдаты вещи отдали неохотно, но возразить не смогли. Один, правда, попытался пропищать что-то по поводу срока нахождения в камере, однако вовремя заткнулся, понимая, что долбанная армейская дедовщина здесь не катит.

Вскоре пришёл ответ на мой запрос. В нём пространно говорилось о том, что Толян раньше был нормальным пацаном, пользовался уважением сокамерников, но в один прекрасный день у него вдруг поехала крыша. Косматил ли он сам, или менты напичкали какими-то препаратами, никто не знал.

Мы также не добились от него ничего внятного и решили просто не вмешиваться — пусть косматит. Или болеет?..

В понедельник на проверке собралась вся тюремная гвардия. Усатый майор, заместитель начальника тюрьмы по режиму, обошёл строй, выдавая какие-то общие фразы, и в конце стандартно поинтересовался насчёт жалоб и «прочих предложений». Я стоял с краю, возле открытой фрезы, и, разумеется, войдя в роль «в бочке затычки», не мог не выступить:

— Гражданин начальник, разрешите поинтересоваться, почему нам не каждый день дают белый хлеб? Или вышло какое-то новое постановление, с которым подследственных не ознакомили?

— А вы радуйтесь, что вам ещё чёрный дают, — усатый подошёл вплотную и поглядел на «наглеца». — На воле сейчас не каждый и такой ест. Я бы на месте государства вообще вас не кормил. Спасибо скажите, что хоть это дают.

— Кому конкретно, гражданин майор?

— Что конкретно?

— Спасибо сказать. Может быть, в письменном виде прокурору по надзору?

— Ишь ты, умный какой выискался. Прокурору… Да пишите, сколько хотите. Напугал… Плевать хотел прокурор на ваши жалобы. Если бы он всю галиматью, что вы ему посылаете, читал… Фамилия как?

— Чья, прокурора?

— Какого ещё прокурора?! Прокурора…. Твоя.

— Школин Андрей Григорьевич, восемьдесят девятая, часть третья.

— Вот, вот… Часть третья… — режимник опять прошёлся вдоль ряда. — Ещё вопросы есть?

— А как насчёт шлёмок? — опять влез я. — Не каждый имеет возможность получать посуду из дома, в камере половина иногородних.

— Каких ещё шлёмок? — он сделал вид, что не понял.

— Чашек для еды.

— А что много не хватает?

— Ну, штук пятнадцать точно. А ещё постельное бельё.

— Постельное бельё вы сами на дрова переводите. Где на вас напасёшься столько?

— А медицинское обслуживание, — жал на газ до последнего, какая уж разница. — В камере чесотка и, кстати, вчера привели психически больного. Если он кого-нибудь убьёт, то неприятностей все не оберутся. Тем более, врач свидетель, я предупреждал.

Лепило кашлянул и потоптался на месте. Строй также недовольно загудел…

— Тихо! — недовольно поморщился режимник. — Кто такой?

— Да вот он, — я указал на Толяна. — Его лечить надо, а не в тюрьме держать.

— Ладно, разберёмся, — майор кивнул головой медику. — Займись им.

— А что это ты за всех отвечаешь? — молодой рыжий старлей стоял чуть сбоку от меня. — Сам ведь в камере лишь несколько дней?

Пожал плечами и не ответил. Действительно, чего это я? Психопатия, наверное…

— Заходим по одному, — скомандовал режимник. — А ты задержись… Откуда такой выискался? — спросил, дыша в лицо. Все в это время уже вошли в камеру.

— Из Красноярска.

— Ну, так работал я в Красноярске. Там ещё хуже.

Ни шлёмок, ни белья нам конечно не дали. Но вот белый хлеб с того дня стали носить регулярно. А Толяна отправили на обследование в вольную больницу. Правда, через некоторое время привезли назад в тюрьму. «Вылечили»…

* * *

У Новосиба интересная история. Его взяли на станции Лиски, Воронежской области, когда он пытался спихнуть украденную в поезде кожаную куртку. Следователям назвал вымышленное имя и год рождения и превратился в девятнадцатилетнего Вадика. Но придумал он не только это, а ещё и новую биографию, судя по которой, проживал до девятилетнего возраста в глухой деревушке под Новосибирском у «добрых людей». Мать, отца и родственников не помнил. Когда «добрые люди» не то умерли, не то куда-то исчезли, «Вадика» подобрали цыгане, с табором которых он и кочевал до недавнего времени. В школе не учился, на учёте не состоял, документов не имел, отпечатков пальцев у него до сих пор не брали. Так что, теперь ждал суда и рассчитывал по окончании срока получить новые документы. Запрос, конечно, посылали, но выяснили только, что подобная деревушка в далёкой Сибири действительно существует. Кто станет разбираться в подобных мелочах, когда ежедневно в стране совершаются сотни тяжких преступлений.

В тюрьме он сидел уже полгода. Настоящую фамилию и имя я так и не узнал, да и не пытался узнать. Мы с ним каждый день переписывались и старались оказать друг другу посильную помощь чаем и куревом. Воочию мы так никогда и не встретились.

* * *

В хате много солдат. В основном дезертиры. Интересно наблюдать за их поведением.

Как-то ночью проснулся и, отказавшись есть специально для меня оставленную баланду, решил просто попить чай. Кузнец играл с Эдиком Курским, на шконке последнего, в карты. Оба чаёвничать не захотели. Я, дабы не сидеть за столом одному, пригласил составить компанию молодого восемнадцатилетнего солдата Димку, а также спортсмена-боксёра, чуть постарше Димки — Лёху. Взял из нашего семейного сидора печенье, конфеты, бросил всё на стол и перелил свежезаваренный чай в свою кружку. Пацаны сделали то же самое. Откусил печенюшку и не успел глазом моргнуть — всё, что лежало на столе, в один миг оказалось в руках сначала Димки, а потом Лёхи. Я, ничего не понимая, мотнул головой и посмотрел сначала на одного пацана, потом на другого. Те, как ни в чём не бывало, уминали сладости.

— Не понял, это что такое было?

— Это закон, — набив полный рот, ответил молодой боец. — В большой семье е. ом не щёлкай!

— И где тебя этому закону научили?

— В армии.

Кузнец заржал, а Эдик Курский выронил карты из рук. Правда, выронил, почему-то, точно в отбой…

— Вот так-то, пацаны, — повернулся я в сторону играющих. — Сидим тут, заморозились совсем, а законов умных не знаем. Щёлкаем, щёлкаем…

— Ага, — согласился Эдик. — Ты это, воин… Слушай сюда. Ты эти армейские заморочки для своей тупорылой армии оставь. Человек тебя за стол пригласил, а ты что делаешь?

— Так я же… — растерянно огляделся Димка.

— Ты же, ты же… У тебя что, забирают, что ли? Ты видел, как мы едим? У нас лучший кусок всегда на столе до конца лежит. Тюрьма — это не армия. Здесь всё наоборот — голодным сиди, но человеком останься. Не хватит, я тебе своё отдам, но хапать не надо. Понял?

— Понял, — закивал головой Димка.

— Сколько ты прослужил?

— Три месяца.

— Ни хрена себе им мозги отшибают в этой армии, — усмехнулся Эдик.

— Да, уж… — я посмотрел на притихшего Лёху. — А ты, что скажешь? Ладно, он в армии голову потерял, а ты где?

— А что я? Я гляжу, он хватает, ну и тоже… — Лёха выложил на стол всё, что взял. Воин последовал его «положительному» примеру.

На этот раз все ели даже слишком медленно.

* * *

Временами вся камера начинает играть в жмурки. Весело наблюдать за тем, как какой-нибудь шестидесятилетний старик, с завязанными глазами и со стянутым в жгут полотенцем в руках, носится по шконкам, пытаясь кого-нибудь этим полотенцем огреть. А пятьдесят могучих архаровцев, дикой толпой, ломятся от него в разные стороны, сметая, подобно смерчу, на своём пути всё. Заканчивается подобное мероприятие лишь тогда, когда кто-нибудь, по неосторожности, не туда ступит и, упав со второго яруса головой об пол, эту самую голову не разобьёт. С шутками и прибаутками пострадавшего потом долго отливают водой…

* * *

В середине марта, уже после проверки, в хату заехал напуганный малый лет двадцати. Оказалось, что из сто тридцать восьмой камеры. Эдик отписал Серёге Попу маляву-запрос и передал через Одеколона в соседнюю хату. Ответ от священника получили только на следующий вечер, во время ужина. Малый в это время хавал баланду за столом вместе с семейкой солдат. Эдик развернул мульку и прочёл вслух:

— Часик добрый, братва. Мира и благополучия нашему дому. В хате беспредел. Парня опустили, пока я спал. Он выпулился и, как оказалось, попал к вам. Считаю — тому, что происходит в сто тридцать восьмой камере, должна быть дана соответствующая оценка. Жду ответа. С искренним уважением, Серёга.

Минутная пауза. Солдаты понимают, что опущенный не должен сидеть с ними за одним столом, но, не очень хорошо разбираясь в понятиях, не знают, как вести себя в этой ситуации дальше. Козырь быстро ориентируется и, разряжая обстановку, подзывает паренька в наш закуток. Эдик подходит следом.

— Почему не сказал сразу, что тебя пробили? — Андрюха указал на пол. — Просядь здесь.

— Меня никто об этом не спрашивал, — Валера, а того звали именно так, вытер со лба пот.

— Да при чём здесь: «Не спрашивал?» — Эдик глядел даже не на парнишку, а куда-то в сторону. — Такие вещи сразу нужно сообщать. Солдаты теперь тебя за то, что с ними за столом хавал, вообще убить могут.

— Ну и пусть, — равнодушно ответил, почти шёпотом. — Мне теперь всё равно. Теперь всё равно…

— Да, уж… Теперь ничего не сделаешь, — Козырь мрачно посмотрел на опущенного и закурил сигарету. — Рассказывай, что произошло в той хате.

— Ну, что… — Валера замешкался, не зная с чего начать. — У нас есть Коля такой, вроде пахана хаты, все его слушаются. Он давно уже на одном месте сидит. Каждый день почти его куда-то уводят, да, в общем, все знают, что к куму. Он особо и не скрывает. Вчера пришёл днём, сигареты принёс две пачки — «Родопи» болгарские. Ну, я и намекнул, что, мол, у ментов денег на штатовские не хватает. Он тогда промолчал, а когда я под вечер спать лёг, они на меня удавку накинули и…

— Кто «они?» — я представил ситуацию, сложившуюся в том тройнике.

— Коля этот и другие из его шестёрок.

— И что, никто не заступился?

— А кому заступаться? В хате всего шесть человек находилось. Трое шестёрок Колиных и ещё священник Сергей.

— А он что?

— Спал он. Не слышал, наверное.

— Тьфу, бля… — Эдик рубанул воздух ребром ладони. — Что творят, падлы. Вы что, по очереди с Серёгой не могли спать? А-а… Что теперь говорить… Ты после всего, если уж сил сопротивляться не хватило, заточку взял бы, да порезал эту суку, а затем себя, вот тогда бы человеком в глазах людей остался. Они же специально таких как ты выбирают. Этот Коля понял в своё время, что ничего со мной сделать не сможет и просто стуканул ментам, а те перевели меня в эту хату. А с тобой видишь, что сотворил… Зря я его раньше не придушил. Не успел.

— Посмотреть на этого Колю глазком одним хотя бы, — покачал головой Кузнец. — А то увижу где, даже знать не буду, что это он.

— Вот сегодня и поглядим, — выдохнул дым Козырь, и вместе с этим дымом сам по себе появился ответ на вопрос: «Как?» — Ночью пробиваем дорогу на три-восемь.

— Бесполезно, — уныло произнёс Валера, — они ментам стуканут.

— Не стуканут, — Андрюха сделал последнюю затяжку, затушил бычок, затем вытащил из тумбочки начатую пачку «Астры» и положил на шконарь рядом с сидевшим на полу опущенным. — Куришь? Тогда кури. И вот что… Если хочешь, оставайся в хате. Спать будешь на полу, на матраце, хавать из отдельной посуды, но трогать тебя никто не будет. Не бойся за это. Или переводись в отдельную камеру, к петухам, может быть так будет даже лучше. Выбирай. А теперь иди, нам поговорить надо.

Когда Валера отошёл, Козырь повернулся к Эдику:

— Где лучше всего пробивать стену?

— Да прямо через мою шконку. У них, с той стороны тоже всего один шконарь, легче мастырить будет.

— А струна в вашей семье где-то спрятана?

— У нас, у нас.

— Нужно просчитать, кто сегодня коридорный, — я принялся по дням вспоминать смены. — Не очкарик часом?

— Да вроде он, комсомолец, в жопе романтика, — усмехнулся Эдик. — Борец с нарушителями режима содержания. Хреново…

— Ничего, он молодой, обломается ещё, — закурил новую сигарету Андрюха. — Рахита на волчок поставим, тот ему мозги живо заморозит. Рахит — он может…

Часов в двенадцать ночи мы, обвесив шконку Эдика Курского простынями, принялись за работу. Пятьдесят человек по очереди крутили струну, вгрызаясь в стену, точно в забой. Не хватало только уголька… Когда прошли половину тоннеля, настырный коридорный, из числа тех немногих ментов, что выражение — «блюсти порядок» — принимают за чистую монету, заподозрил неладное.

— Отойди от двери, — командирским голосом приказал он Рахиту, который также смотрел в глазок, но со стороны камеры.

— А? Чё? — будто не понимая, что от него требуют, Рахит продолжал глаз в глаз разглядывать коридорного.

— От глазка отойди, говорю.

— Пожалуйста, гражданин начальник, — отодвинул голову на десять сантиметров.

— Совсем отойди.

— Командир, открой кормушку, скажу чего-то.

— Я сказал, от двери отойди!

— Командир, я вот гляжу на тебя, и знаешь, что думаю? Не с тобой ли мы в армии вместе воевали? Ты в каких войсках служил, в десантниках?

— Что, в карцер захотел?

— Всё, ухожу, ухожу… Хотел только со старым однополчанином пообщаться. Эх, Мишка, Мишка…

— Какой я тебе Мишка?!

— Так ты не Мишка? А по виду — вылитый повар из нашего полка. Слушай, может у тебя брат есть?

— Пошёл вон!!!

— Да ушёл уже, ушёл… Нет, ты не Мишка. Тот поспокойнее был, — Рахит медленно отходит от фрезы. — Пожалуйста, командир.

Коридорный несколько секунд осматривает камеру:

— Ну-ка, уберите занавески на крайней шконке.

— Зачем, командир? — выглядывает из-за простыни Кузнец.

— Уберите, я сказал.

Кузнец выбирается наружу и подбегает к фрезе:

— Командир, открой кормушку.

— Ещё один, — слышен недовольный голос из-за двери. — Зачем?

— Скажу что-то.

— Так говори и занавески убирай.

— Слушай, Миша, там, если честно, смотреть нечего.

— Да какой я вам Миша?

— Не Миша? А все почему-то — Миша, Миша… Там, понимаешь, мужчины… Ну, это… Того… В общем, понимаешь… Но, скажу тебе честно, по взаимной любви и без насилия.

— Где там? Ты чего несёшь?

— Ну, там, за занавесками.

— А ну, поднимите сейчас же!

— Да ты что, любитель таких сеансов? Чего там смотреть? Скука. Подумаешь, мужики трахаются.

— Я же, кажется, ясно сказал?!

— Мишка, ты что, маньяк, что ли?

— Какой я вам Мишка?!

— А на слово — маньяк — что, совсем не реагируешь?

Вся хата ржёт. Громкость, как в конюшне. Кузнец подходит к шконке и задирает простынь. Под ней в обнимку сидят и счастливо улыбаются, точно два младенца, лысый и блестящий Эдик Курский и небритый и беззубый пятидесятилетний молдаванин Стёпа. Слышно, как коридорный сплёвывает на пол, матерится и, закрыв волчок, уходит. Мы некоторое время прислушиваемся к затихающим шагам, а затем продолжаем работу. Пронесло…

Последние миллиметры дороги прокладывал сам Эдик. Когда струна прошла насквозь, он мощным движением подравнял стенки дыры, а затем вынул орудие труда, отложил его в сторону и, вытирая пот с головы, заглянул вовнутрь:

— Ой-ёй! Есть кто живой?

— Да, да, доброй ночи. Давно слышим, что бурите. Ждали… — раздался окающий нараспев голос.

— Серёга, ты что ли?

— Я, Эдик. Тебя-то я сразу узнал.

— Ну, здравствуй, Батюшка.

— Да зачем же так официально. Свои вроде. Как дела, Эдик? Давно уже тебя не видел.

— У меня-то дела всё те же, как говорится — на стадии расследования. Уже который месяц дело не закрывают. Ты как?

— Помаленьку. Я, слава Богу, потихоньку живу. Всё больше в ожиданиях да в сомнениях. Записку-то мою получали?

— Получали, получали. Поэтому и дорогу сделали. Сейчас братва подтянется, вместе все и потолкуем. Коля-то где ваш?

— Да спит, вроде. Разбудить?

— Пусть будит, — кивнул Эдику Козырь. — А то он утром проснётся, ментам стуканёт. Дыру мигом законопатят.

— Буди, — проговорил в отверстие Эдик.

Мы уселись на шконку — отдыхали, пили чай. Минут пятнадцать никто не подходил, наконец, раздался голос.

— Кто Коляна спрашивал? — говоривший, судя по акценту, являлся кавказцем.

— А ты что, Колян что ли?

— НЭт, он нЭ может подойти. Что передать?

— СлЮшай дАрАгой, — Козырь пододвинулся вплотную к кабуре. — Тебя как зовут?

— Меня? Русланом, а что?

— Ничего, познакомиться решил. Меня Андрюхой Козырем зови. Ты почему, Руслан, вместо Николая отвечаешь?

— Я же говорю, он не может.

— Болен никак?

— Нет, спит.

— Разбуди.

— Он просил его не будить.

— Короче, зови Серёгу Попа.

— Я здесь уже.

— Привет, Серёга. Я Андрюха Козырь. Кто это такой подходил?

— Руслан, ингуш. Он здесь, на тюрьме всего неделю. А Колян проснулся, но не подходит.

— Стесняется что ли?

— Ну, здесь я, — раздался ещё один голос.

— Кто — ты?

— А тебе кого надо было?

— Николая.

— Я и есть Николай.

— Привет, Колян. Узнаёшь? — опять приблизился к дыре Эдик.

— Кого узнаю?

— Эдика Курского.

— А-а… Ну, привет, привет… Ты что ли звал?

— Не только я, но и вся наша хата хочет с тобой пообщаться.

— И чего это я вам всем понадобился?

— Слушай, Коля. Это с тобой Козырь говорит. Вчера к нам в хату пацан заехал. Вернее уже не пацан, а петух. Это после того, как вы его по беспределу опустили. Ты знаешь, что за это спрашивают?

— За что спрашивают? — голос отвечавшего ровный и даже насмешливый.

— За беспредел. За то, что вы людей ломаете. И этот Валера — не первый случай.

— Он спорол косяк и за это ответил.

— Какой косяк? Косяк… На счёт его косяков мы всё выяснили и по тюрьме отписали. Теперь о тебе все знают. Догадываешься, что с тобой произойдёт, когда ты из камеры выйдешь? На этап, например.

— А кто тебе сказал, что я из камеры выйду?

— В хате думаешь до конца срока отсидеться? Ну, смотри, как бы в вашу хату кто-нибудь знающий тебя не заехал. А теперь, пошла вон, сука, от кабуры. Дай с другими поговорю.

— Да ты за базаром следи. Как разговариваешь-то? — Колян не ожидал такого развития событий.

— Я тебе сказал, пошла вон! Серёгу позови.

Слышно было, как Колян, матерясь, отходит. Затем раздался голос священника:

— Здорово вы его отделали.

— Это ещё не отделали. Слышь, Сергей, как там другие, присутствовали при разговоре? Где они?

— Да, все слышали.

— Ну-ка, позови кого-нибудь ещё.

— Они не подойдут. Теперь точно не подойдут.

— А ты-то не боишься с ними оставаться?

— Да нет, чего мне бояться. Правда, сплю с одним глазом открытым, а так… Живьём меня, как говорится, не возьмёшь.

— Молодец! Как там, кстати, ингуш этот живёт?

— Да он что… Он ещё только присматривается.

— Кликни-ка его.

Опять раздался голос с акцентом.

— Да-да, чего звали?

— Слушай, Руслан. Ты присутствовал при разговоре?

— Да, всё слышал.

— Хорошо слышал?

— Хорошо.

— Понял, надеюсь, теперь, с кем нужно общаться, а с кем нет?

— Ну… Понял наверное…

— Вот Сергея и держись, а не ублюдков тех. Соблюдай понятия, уважай других и тебя уважать будут. А с теми суками люди всё равно разберутся. Не сейчас, так потом. Понял?

— Понял.

— Ну и хорошо, — Козырь отошёл от новой кабуры и, взяв листок бумаги, принялся писать мульку. Её содержание знали все. Андрюха спрашивал разъяснений у смотрящего за тюрьмой.

Пока он писал, и пока хата ждала ответа, я разговаривал через дыру со священником Сергеем. Батюшка сидел под следствием по одной со мной статье, восемьдесят девятой, и нам было что обсудить.

Вскоре пришёл ответ. Козырь зачитал его всей хате, затем подошёл к нам с Эдиком и присел на шконку. Две семьи собрались в круг и, пуская кружку с чифиром по часовой стрелке, минут двадцать сидели молча. Наконец Витек, из семьи Курского, вынул из-под матраца длинный, железный, остро заточенный штырь и положил его на шконарь. Штырь длиной был около метра или немного больше. Андрюха взял «инструмент» в руки и оглядел собравшихся:

— Ну, что… Кто?

— Да давай я, — Эдик взял у него штырь и принялся тщательно обматывать тупой конец куском простыни. — У меня с этой ****ью свои счёты.

— Так, ладно, все разошлись, — Козырь поднялся со шконки. — Адрюха, скажи Батюшке, чтобы подозвал этого Коляна. Валера, — кивнул опущенному, — встань напротив дыры. Рахит — на волчок и не уходи пока всё не кончится. Ну…

Я наклонился к кабуре и позвал:

— Серёга, Серёга, ты здесь?

— Да, да, я слушаю. Это ты, Сибиряк?

— Иди, разбуди Коляна. Скажи, что мы тут разобрались, что к чему и решили, что он не виноват. Хотим, в общем, извиниться.

— То есть, как?

— А вот так. Зови, зови. Так и скажи — мы не правы и хотим извиниться.

Священник ушёл. Валера стоял в двух метрах от кабуры, чтобы его было видно. Эдик двумя руками крепко держал штырь параллельно дыре, чуть сбоку, так, что острие почти касалось начала дороги.

— Ну, что там ещё? — раздался вальяжный голос Коляна.

— Привет ещё раз, Колян, — я заглянул в дыру. — Слышишь, не держи на нас зла. Мы тут этого гребня повторно расспросили и поняли, что ты был прав.

— В чём прав? — сделал вид, что не понял тот.

— В том, что опустили его. Гляди, что мы с этим Валерой сделали. Вон он прямо перед кабурой стоит. Смотри…

— И что там, не разберу?

— Внимательней гляди, сейчас увидишь…

И В ЭТУ СЕКУНДУ КОЗЫРЬ КИВАЕТ ЭДИКУ, И ТОТ СО ВСЕЙ СИЛЫ ВСАЖИВАЕТ ШТЫРЬ В ТОННЕЛЬ МЕЖДУ ХАТАМИ…

От рёва, визга, крика — содрогается и просыпается вся тюрьма. Так ревёт медведь, когда охотник протыкает его сердце своим ножом. Так визжит боров, когда мясник режет его живого. Так кричит жертва, когда палач совершает над ней свой вечный обряд. ТАК ЗАКРИЧАЛ, ЗАВИЗЖАЛ, ЗАРЕВЕЛ КОЛЯ-КОЛЯН ИЗ СТО ТРИДЦАТЬ ВОСЬМОЙ КАМЕРЫ. И СРАЗУ ЗАМОЛК… Эдик еле вынул назад застрявший в черепе штырь. Штырь, добрых десять сантиметров которого окрасились в алый, нарядный цвет…

Эдик выбрасывает железный клинок через решётку во двор, а затем, нервно разминая пальцы, прыгает за стол. Мы быстро заделываем дыру и слышим, как по коридору гулко раздаются удары сапог бегущих ментов, а в дверь камеры три-восемь долбятся очумелые сокамерники жертвы. Через полчаса менты выясняют, откуда был нанесён удар, открывают фрезу, подлетают к стене и срывают маскировку. Затем старший тупо ухмыляется и, ни слова не говоря, выходит и выводит за собой всю бригаду.

— Даже бить не стали. Странно… — удивляется кто-то.

— Погоди до завтра, то ли ещё будет, — Козырь раздевается и ложится на своё место. — Спать хочу чего-то, — и натягивает одеяло на голову.

На той шконке, возле двери, не спит ночью никто. Под утро раздаются три осторожных удара по стене. Какой-то паренёк подходит к кабуре и объявляет:

— Тут Эдика Курского спрашивают.

Вместо Эдика подбегаю я:

— Да, да… Кто там?

— Это я, Сергей. А ты кто?

— Сибиряк.

— А, Андрюха… Ну, уделали нас менты. Хорошо избили. Но за дело потерпеть стоит. Эк вы его. Теперь вряд ли выживет. Кровища по всей хате вместе с мозгами. Его в санчасть понесли, да какая теперь санчасть… Ну, ладно, держитесь, завтра за вас возьмутся. Храни вас… А, впрочем, о чём это я… Ну, пока…

Утром на проверку собрались все менты, какие были в тюрьме. Офицеры, во всяком случае, точно. Не говоря ни слова, перевернули вверх дном всю камеру. Затем режимник, выйдя из хаты в коридор, остановился возле ряда людей и, сверля взглядом каждого в отдельности, медленно произнёс:

— Чьё место возле стенки?

Полное молчание…

— Я спрашиваю: кто спит возле стенки под окном?

Молчание…

— Шконка возле решки чья? Если вы по-русски не понимаете…

И вдруг раздаётся тихий голос из строя:

— Моя шконка.

Режимник удивлённо оглядывает подследственных:

— Кто это там пищит? Ну-ка, выйди сюда.

Из самого конца ряда выходит отдельно стоявший Валера и застывает на месте.

— Пойдём-ка со мной, — режимник пальцем манит Валеру и вместе с опущенным заходит в хату. Несколько минут оттуда ничего не слышно. Стоявший с краю возле фрезы Тулип попытался, было, заглянуть, но тут же, получив по голове дубинкой, от своей затеи отказался.

И неожиданно, точно что-то лопнуло, прорвалось! Шум, топот, паника, менты забегают в камеру, мы за ними, те пытаются задержать пятьдесят рвущихся в хату зеков, но всё равно их сметают, и в одно мгновение все — подследственные и менты застывают на пороге…

Возле того самого двойника на полу лежит Валера, а перепуганный лепило пытается вытащить у него из горла заточку.

— Чего вылупились, бля!.. — ревёт режимник, и менты вышвыривают нас из камеры.

Валеру под руки уносят, а всех остальных загоняют, точно скот, назад и закрывают фрезу.

ВСЁ.

Он взял вину на себя и после этого вскрылся. Сделал то, чего не смог сделать сразу. Взял, сделал… Сделал, взял… Да какого хрена вам это всё объяснять? Да кому это нахуй нужно? Эх, жизнь круглая… Шарики, шарики, шарики, шарики… ТАГА-АНКА!..

* * *

Март промчался незаметно. Апрель также торопился отдать свои полномочия следующему месяцу. Я вышел на прогулку и увидел умиротворяющую картину.

По тюремному двору, заложив руки за спину, важно обходя лужи, бродили сизые голуби. Тоже на прогулке. У меня руки за спиной и у них сереньких за спиной. Эх, дурачьё, дурачьё… Мне-то расправить крылья значительно тяжелее. А вам? Взмахнули и летите.

Пнул по пути небольшой камешек и согнал стайку с места. Летите прочь…

* * *

Разбор полётов:

Территория-2. Весь склон покрыт красными маками. Или тюльпанами. Или…

Я бреду по знакомой тропинке вдоль Енисея и размышляю на тему: «Какие цветы должны и не должны расти в Сибири». Красный от маков склон горы, конечно красиво, однако…

Народу не много. Несколько зомби собирают букеты. А может и не зомби. Не буду же я всем в глаза заглядывать. Здесь тоже существуют свои правила приличия.

В последнее время, по мере наступления весны на европейской части России, где находился Воронеж, я всё чаще гулял по Территории-2, расположенной в её азиатской части. Когда спал, разумеется. И чем ближе приближался день суда, а следом предполагаемое освобождение, тем чаще вытаскивал во второй мир интересующих меня людей. Вчера днём, во время прогулки в тюремном дворике, вспомнил доктора Яну Александровну. Сегодня, на другое утро, во время прогулки по Территории 2, вытянул её к себе.

— Здравствуйте, Яна Александровна.

— Здравствуйте, — глаза смотрят на меня вполне осмысленно. Вроде — нормальная. Видимо работает во вторую смену, а сейчас отсыпается.

Срываю цветок и протягиваю женщине:

— Это вам.

— Спасибо, — она улыбается и берёт в руку мой подарок. — Только я люблю, когда они просто растут. Зачем портить красоту?

Ну, да, конечно… Уж не знаю какими мерками вы всё здесь меряете, но я, если сейчас проснусь, а потом опять усну и попаду в Академгородок, не уверен, что цветы не сменятся белым снегом или выгоревшей травой. У нас, Яна Александровна, уж извините, всё относительно и сиюминутно. Вслух ничего такого, разумеется, не говорю…

— Как вы думаете, Яна Александровна, где мы с вами находимся?

— Как где? — для неё всё просто. — Зде-есь! — и кружится на месте.

— Иди ко мне, — обнимаю её и передразниваю. — Зде-есь!

— Что ты делаешь? — она замирает и удивлённо смотрит.

— Ну, как что? Попробуй догадаться сама… — и уже без лишних слов снимаю с женщины ненужную сейчас одежду…

* * *

Маки исчезли… Я проснулся, сходил на дальняк, спросил у Володьки Кузнеца время и, перевернувшись на другой бок, вновь уснул.

Разбор полётов:

Маки исчезли. Хотя, судя по зеленеющей траве, на Территории-2 по-прежнему хозяйничала весна. Причём хозяйничала плотно. Я присел на деревяшку и уставился на мельтешащую внизу ленту Енисея.

Сбоку какая-то девушка также сидит, положив кулачки на колени, а подбородок на кулачки. Смотрит…

— Сверху Енисей не такой, как вблизи, — она поворачивает голову в мою сторону. — Меня Алёной зовут.

— Андрей… — бурчу в ответ еле слышно. После «общения» с Яной Александровной ни с кем из женщин разговаривать неохота. Некоторое время, по крайней мере.

— Я часто здесь тебя вижу. Твоё любимое место? — у неё глаза осмысленные, как у нормальной.

— Ну… В общем, да, — а сам думаю, каким образом она может меня видеть часто? Бредит во сне, наверное. — Ты местная? В Академгородке живёшь?

— Нет, я из Питера.

— А сюда, в Красноярск, к родственникам в гости приехала?

Девушка улыбается, даже смеётся. Улыбка у неё красивая.

— Я и сейчас в Питере нахожусь.

— Сейчас ты находишься в Красноярске.

— Ну, да. И в Санкт-Петербурге тоже.

— То есть, как в Петербурге? Не понял… — и тут меня точно оса в ногу ужалила. На берегу Енисея оса, во сне! Я начинаю догадываться, но… Ё… Стоп!

— Так же как и ты, — она улыбается спокойно, снисходительно.

Всё происходит слишком неожиданно. Умные установки на то, как оттягивать время пробуждения, пробуксовывают на месте. Я чувствую, что просыпаюсь. Мозг пытается анализировать увиденное и услышанное, и это только мешает сосредоточиться на фиксации картинки. Гляжу с мольбой на Алёну, но…

Проснулся и лежал долго с открытыми глазами. Первый раз, за столько времени, встретил во втором мире живого человека и обосрался… Больше сегодня спать не буду.

— Тулип, чифир запарь!

* * *

В ночь с воскресенья на понедельник я несколько часов кряду тусовался взад-вперёд по камере, нервно перебирая чётки и прислушиваясь к любому шороху в коридоре. Наконец кормушка откинулась, и появившийся в ней вертухай зачитал фамилии тех, кого утром отвезут в суд:

— Брагин, Слипко… — и, наконец, — Школин!

Ну, вот теперь точно суд в понедельник состоится.

— Что, Андрюха, на суд выдёргивают? — Эдик Курский, как обычно, играл с кем-то в карты.

— Всё. Сегодня, кажется, осудят.

— Может, ещё и не осудят. Отложат или перенесут. На этой неделе суды, говорят, заморозили.

— Может быть, — пожал плечами и уселся за квадрат играть в шахматы. — Кто знает, что у них на уме?

В шахматы я играл регулярно. Партий по тридцать ежедневно. Обычно все выигрывал, разве что Кузнец умудрялся некоторые свести к ничьей. Но сегодня…

Встаю, не доиграв партию, из-за стола и начинаю приводить в порядок одежду.

Рано утром — я полностью готов и собран. Выбрит, пострижен, выглажен. Не отутюжен, конечно, но реально выглажен и смотрюсь совсем не по-тюремному. Затем завариваем несколько чифирбаков. Всё население хаты садится в огромный круг, в котором я — середина, и пьёт чифир. Разбудили и усадили даже тех, кто никогда и чай-то не пил. Все пятьдесят с лишним человек на полу и с деловым видом сидят обжигаются кипящей коричневой жижей. Так как я в серёдке, то умудряюсь пить не по очереди, а изо всех кружек сразу и к концу мероприятия чувствую, что глаза и сердце слились где-то в районе ключицы.

Наконец фреза открывается, и менты зачитывают три фамилии. Двое выходят сразу, а я на пороге останавливаюсь и оборачиваюсь к камере:

— Ну, ладно, пацаны, не поминайте лихом. Если кого ненароком зацепил или сделал что-то не так, извините, зла не держите, — и, рассмеявшись: — Может, с кем и свидимся, когда…

— Удачного суда, Андрюха! Счастливенько, Сибиряк!

В помещении привратки толпа народу. Олег уже здесь.

— Привет.

— Привет.

— Как у тебя? Следствие по другому делу продвигается?

— Да… Там ещё не один месяц копаться будут, так что, мне ещё сидеть долго.

Затем шмон, на предмет обнаружения чего-либо или кого-либо, наручники и в «автозак». Поехали…

А на дворе весна… И, наверное, девки молодые трясут юбками, и травка балдеет от солнышка, и воробьи, на лету сталкиваясь лбами, падают на крышу автозака. Правда, затем поднимаются и, напугавшись грозного вида мужественных милиционеров, разлетаются в разные стороны. А мужественные милиционеры сами не прочь скинуть свои пропахшие потом мундиры и, увидев девок, трясущих юбками, с разгону запендюрить чего-нибудь, кому-нибудь, куда-нибудь. И родятся потом на свет, в результате подобного совокупления, не какие-то там легкомысленные обыватели, а настоящие мужчины, с детства примеряющие отцовские боевые, милицейские сапоги. И вырастут они, и повезут проклятущих зеков на своих зарешёченных машинах, и наступит весна, и попадают на крышу попутавшие рамсы воробьи, и пройдутся молодые девки, трясущие юбками, и всё повторится снова. И будет на том стоять мир, и порадуемся мы этому постоянству!

Машина останавливается, нас по одному выводят наружу, и первая, кого я вижу — мама. Ах, мама, мама — ты мой адвокат… — песня барда Розенбаума. Мама молчит. Я перевожу взгляд на следующего человека и… Ну, конечно. Кого ещё я мог здесь увидеть? Разумеется, Сашку Елагина. Он улыбается и поднимает вверх большой палец правой руки. Ах, Саня, Саня — ты мой адвокат… — эту песню бард Розенбаум не пел.

Нас заводят в специальную клетку, снимают наручники и молча, бдительно охраняют. Затем появляются адвокаты. Олег от общения со своим отказывается. Зато у меня их целых два — женщина, которая вела дело с самого начала, и Елагин, о юридическом образовании которого я раньше не подозревал. Хотя, бывает всякое… Галина Андреевна даёт мне какие-то наставления, а Саня просто машет рукой — мол, всё уже ясно.

— Всё нормально будет, Андрюха, — и широко улыбается.

— А ты кем мне приходишься, тоже адвокатом? А, Саня?

— Я-то? Нет. Я этим… Защитником.

— Понял… Саня, слышь?

— Чего?

— Цифра какая?

— Какая ещё цифра?

— Ну, думай, думай. Какая цифра?

— В смысле — сколько я им тут всем заплатил?

— Да нет, не это. Думай, Саня, думай. Ну? Какая цифра?

— Да какая ещё цифра? Ты там что, в тюрьме, рехнулся, что ли? Или дни отсчитывал?

— Не рехнулся. И ты знаешь, о чём я спрашиваю.

— У-у… Всё. Как выйдешь, в больницу тебя положим. Отдохнёшь, подлечишься, ни о каких цифрах вспоминать не будешь.

— Да не мне, а тебе вспоминать нужно, дубовая твоя башка. Цифра какая? — я рявкнул так, что даже менты похватали дубинки.

— ДЕВЯНОСТО СЕМЬ, что ли? — Саня удивлённо сдвигает брови.

— Сколько, сколько? Ну-ка повтори?

— ДЕВЯНОСТО СЕМЬ, — несколько растерянно повторяет он.

— Кха… — улыбаюсь и щёлкаю пальцами. — Наконец-то вспомнил, а то дураком прикидывался.

— Дак, это… — Саня ничего не понимает. — Дак, я не вспомнил, я знал просто.

— Чего знал?

— Что девяносто семь.

— А что за девяносто семь?

— Слушай, у тебя точно крыша поехала, — Елагин опять широко улыбается. — Всё. Будем лечиться.

— Будем, Саня, будем, — я провожаю взглядом уходящих Галину Андреевну и Елагина и возвращаюсь в глубь клетки. — Теперь обязательно будем.

 

Глава 22

— А-а-а… — уже захмелевший Саня Елагин глубокомысленно кивнул сидевшему по другую сторону столика Роману Звереву и посмотрел на меня в упор. — Дозвонился?

— Нет, занято постоянно.

— А я тут Ромке историю пересказываю о том, как мы с матерью твоей в Воронеж приехали.

— И?..

— Ну и… Вот и и… От вокзала до Ваёв на такси добирались, а водитель посреди дороги высадил, сломался, мол. Пришлось пешком идти. На улице темно, мы по тротуару двинули. Идём, вслух разговариваем. Мама твоя на тополя показывает: «Смотри, какая форма интересная, в Сибири тополя другие». Вдруг парень сбоку к ней подходит: «Вы случайно не мама Андрея Школина?» Мы с ней чуть не упали. Представляешь, в чужом городе, ночью такое услышать… Она отвечает: «Да, а откуда вы его знаете?» Парень ей: «Я сидел с Андреем в одной камере, а сейчас услышал, что Вы из Красноярска и решил спросить». Рассказал, как ты и что. Сергеем его зовут. Вот только фамилию не могу вспомнить.

— Может, Чернов? — подсказал Ромка.

— Во, точно Чернов, — Саня хлопнул себя по лбу. — Сергей Чернов. Такие дела… Представляешь, какое совпадение? Если не веришь, можешь у матери спросить. Она, кстати, сказала, что это хорошая примета. Хорошая, не хорошая, но ты, тем не менее, на свободе. Наливай.

— А где сейчас Чернов? — повернулся я к Роману. — Ему ведь тоже «химию» дали.

— Звонил я пару раз на номер, который он оставлял. Серёга на заводе каком-то работал, а как «химию» отменили, даже не знаю, чем занимается.

— Ясно. Ты тоже пока безработный?

— Пока, да. На «химии» поработал немного и всё. Сюда в «Анну», — Ромка окинул взглядом кафе, возвращаться не хочу. Так что, пока ясно лишь то, что ничего не ясно. Ладно, давай выпьем…

Сходил, позвонил ещё раз. Опять неудачно. Когда вернулся — Елагин сидел за столиком один.

— Не дозвонился?

— Нет.

— Кому звонишь-то хоть?

— Да так… Куда Роман ушёл?

— По кабаку где-то бродит, у него здесь полно знакомых.

— Расскажи, Саня, как додумался приехать в солнечный Воронеж? Уж и не чаял кого-то увидеть, а тут раз и ты.

— Ну, так ведь вовремя я? — Саня «раздобрел» от выпитой водочки.

— Конечно, вовремя.

— Тогда какие вопросы. Самое главное, что ты на свободе, — он почесал голову и скорчил гримасу. — Я ведь с Дальнего Востока транзитом через Красноярск и сюда.

— А на Дальнем Востоке что делал?

— Что делал, что делал… Водку пил.

— И всё?

— Ну, почему же. В начале ещё чем-то занимался, — Саша как-то неловко улыбнулся, затем убрал улыбку, затем улыбнулся вновь. — Автобусы покупал.

— Какие автобусы?

— Японские. От одной конторы красноярской. Приехал во Владивосток с деньгами, автобусы присмотрел, ну а затем… — он опять состроил гримасу. — Ты ведь знаешь, какая там мафия. Кинули, одним словом. На оставшиеся деньги можно было конечно ещё что-нибудь купить, да только я с горя всё больше их, вместе с теми, кто меня кинул, в кабаке пропивал. Вот как с тобой сейчас, но в течение месяца и каждый день в стельку. Они ведь постоянно обещали разобраться в ситуации, найти, так сказать, виновных, хотя я прекрасно знал, что они и есть виновные. В конце концов, не выдержал, высказал им всё, и ты знаешь, что эти жулики ответили?

— Что?

— Что… — Саня помолчал. — Я им говорю, мол, для такой же братвы тачки беру, что же вы делаете-то? А они мне: «Давай, когда мы в Красноярск приедем, ты нас тоже кинешь. Договорились?» Цирк, одним словом. Короче, допился я до белой горячки. Ещё немного и всё. И тут познакомился с одной девчонкой. Подошла ко мне и говорит: «Мне велено оберегать тебя и хранить». Затем взяла за руку и из кабака прямо к себе домой увела. Полмесяца в чувство приводила, ночами не спала, рядом сидела. Ожил я. О тебе ей рассказал, кассету дал послушать. Она и подтолкнула меня: «Двигайся», — говорит: «В движении жизнь. Съезди к Андрею, посоветуйся с ним, что дальше делать». И я в Красноярск рванул. Вот… К матери твоей пришёл: «Где Андрей?» — спрашиваю. Она молчит. Потом всё-таки созналась, что в Воронеже, в тюрьме. Я деньги оставшиеся никому назад отдавать не стал, а прямиком, вместе с ней, сюда. Как раз к суду успели. Такие дела…

Я сидел, глядел на Сашу, прикидывал что-то в уме и, наконец, спросил:

— А что такое ДЕВЯНОСТО СЕМЬ?

— Не знаю, — пожал он плечами. — Ты ведь спросил.

— Но ты ведь ответил?

— Ну да, — теперь задумался он. — А почему ты спросил?

— Потому что я тоже знал эту цифру.

— Да? Я когда в бреду метался, она мне почему-то в голову влезла и запомнилась. Про себя решил, что это к девяносто седьмому году относится, что жить мне до девяносто седьмого года осталось только. Может, так оно и есть? А ты говоришь, тоже это число знал?

— Знал. Только это число ни к какому году отношения не имеет. И твоё не имеет. Так что, не забивай голову.

— Вот и Нина говорила то же самое: «Не забивай голову. К тысяча девятьсот девяносто седьмому году эта цифра никакого отношения не имеет».

— Кто? — не понял я.

— Нина. Девушку эту так зовут. И откуда она тогда возникла, не пойму. Точно Бог послал. Она ведь святая. Для меня, по крайней мере.

Я вгляделся в по-детски добрые и всегда немного взбалмошные глаза друга и, не выдержав открытого взгляда, отвернулся в сторону. Саня говорил искренне. По крайней мере, он сам всегда своим словам верил. Даже когда Саша говорил неправду, это не была ложь, поскольку тогда получалось бы, что он обманывает самого себя. Такие вот парадоксы…

— А меня во сне ты никогда не видел? — опять попытался взглянуть в его глаза и опять отвёл взгляд в сторону.

— Ты знаешь, в горячке я много кого видел и тебя в том числе. Но это был постоянный, сплошной видеоряд. Так что…

— Ну и ладно. Давай просто отдыхать. Чего-то Ромка потерялся. Пойду, погляжу его. Заодно ещё раз позвоню.

Длинные гудки…

— Алло?

— Алло, добрый вечер. Будьте добры, Яну Александровну позовите, пожалуйста.

— Яну Александровну? А кто её спрашивает? — голос мужской.

— Пациент.

— Одну минуту…

Через несколько секунд.

— Да, я слушаю.

— Добрый вечер, Яна Александровна.

— Здравствуйте. С кем я разговариваю?

— Это Андрей Школин.

— Кто?

— Вспомните сложенный пополам листок. Вы его сохранили?

Пауза.

— Яна Александровна, вы меня слышите?

— Подождите, пожалуйста. Да, я слушаю.

— Так Вы меня вспомнили, Яна Александровна?

— Вы знаете, Андрей, как ни странно, я о Вас недавно вспоминала.

— В связи с чем, интересно?

— Я Вас видела в очень ярком сне. Как психологу, мне этот сон был, ну скажем, очень интересен.

— И Вы не удивлены, что я вам позвонил?

— А Вы думаете, звонки от бывших пациентов — такое уж редкое явление?

— Не думаю. Кстати, действие сна происходило на высоком берегу большой незнакомой реки?

Опять пауза.

— Похоже на то.

— Знаете, как называлась река?

Молчание.

— Это был Енисей.

— Интересно. И что же дальше? — голос-то, голос, как изменился…

— И по всему склону горы… Слышите, Яна Александровна?

— Да.

— По всему склону горы цвели крупные красные маки…

 

Глава 23

1995 год. Июнь. Аобань — пригород Марселя. Франция.

— Ном, преном?

— Имя, фамилия? — плохо, с акцентом перевёл вопрос капрал поляк.

— Школин Андрей Григорьевич, — я стоял в одних плавках перед офицером-медиком и старался состроить отрешённую от всех земных соблазнов физиономию закалённого в сражениях воина. Видимо, получалось.

Офицер удовлетворённо крякнул в кулак и проверещал дальше на своём птичьем французском языке:

— Курлы-курлы?

— С какой целью прийти во Французский Иностранный Легион? — опять неправильно перевёл поляк.

— С целью приобщения к славной истории легиона, — «честно» признался и уточнил. — С детства мечтал.

Офицер покопался в бумагах и, поправив очки, внимательно и строго посмотрел на будущего легионера:

— Ну и курлы?..

— И какой вид, род войсковой ты бы хотел быть?

— Конечно десантником.

— Пур куа?

— Почему?

— А у нас в России все хотят быть десантниками.

— Курлы-курлы?

— Служил ли ты в русской армии?

— Да, в Советской.

— Комбьян курлы?

— Сколько лет назад?

— Восемь.

Дальнейшие курлыканья опускаются, и приводится сразу перевод капрала поляка.

— В каком род войск?

— В ПВО — войсках противовоздушной обороны.

— Кем?

— Оператором индикатора кругового обзора.

— Вид станции?

— 1РЛ128ДМ1.

— Ещё раз.

Повторил. Поляк медленно перевёл на французский, после чего офицер, со знанием дела, закивал головой: «Как же, знаем, встречали, читали».

— Знаешь ли ты, что иностранный легион есть элитное подразделение французской армии, и служба в нём такой большой честь?

— Теперь знаю.

Затем последовали вопросы по поводу занятий спортом, сексом и гомосексуализмом. Ответил. В конце выяснялось криминальное прошлое волонтёра.

— Имел ли проблемы с полицией?

— Где?

— В России.

— А… В России… Нет, хотя… — немного помялся и «выложил всё начистоту», — когда был маленьким, попал в детскую комнату милиции один раз.

— Из-за чего? — оживился капрал.

— Хулиганил, яйцами в прохожих через форточку кидался. Два часа держали.

— И всё?

— Вроде всё.

— Репо, — махнул рукой офицер.

— Вольно, — перевёл поляк. — Можешь идти.

В принципе, насчёт криминального прошлого волонтёров спрашивали так просто, для проформы. Отвечали все также для проформы. Даже если бы служба безопасности легиона, так называемое «гестапо», попробовало навести более глубокую справку, сколько сил и средств бы на это ушло? Поди, проверь…

Я вышел в коридор и начал одеваться.

— Ну как? — Миша петербуржец ждал своей очереди и потирал пальцами вытатуированный на левом плече парашют. — Что спрашивали, Андрюха? Быстро ты обернулся. Зашёл, вышел…

— Спрашивали, хочу ли я стать французским десантником, — натянул на себя выцветший, зелёный, старый, да ещё в придачу малой спортивный костюм. — Прыгать с парашютом в тыл потенциальному противнику.

— К русским в тыл?

— Ага, к нашим.

— И что ты ответил?

— Я-то? — непослушная молния, наконец, поддалась, и спортивный костюм застегнулся. — Ну, куда я без тебя? Ты ведь хочешь непременно в Дузем РЭП, на Корсику. Романтика… Прыгнул это я, значит, однажды в джунгли и бреду между пальм, весело постреливая из крупнокалиберного пулемёта в сторону предполагаемых сепаратистов. Да ещё весь в краске вымазан для устрашения местного населения. Только я с парашютом никогда не прыгал и, честно говоря, особого желания научиться нет.

— Ерунда, научишься, — Миша проводил взглядом чернокожего парня из Конго, который в свою очередь вошёл в кабинет. — У меня этих прыжков знаешь сколько? Ого-го.

— Ясен хрен, ты ведь всё-таки офицер российской армии. Бывший, правда, — я искоса глянул на своего нового товарища. — Слушай, Миха, а тебя часом совесть не мучает? Ты ведь присягу принимал, обещал Родину защищать до последней капли крови. А теперь вот новую присягу принимать собираешься, да ещё и во вражеской армии. Чего тебе в Совке не служилось? Денег что ли не платили?

— И денег тоже, — задумчиво произнёс бывший российский десантник. — Какие там деньги…Квартиры нормальной и то не было. Жена с ребёнком сейчас у тёщи живут. Если отбор не пройду, не знаю что и делать. Куда податься — кому отдаться? Домой возвращаться с пустыми руками? Здрасте, ваш папа устал бродить, домой вернулся. Пустите переночевать… Так хоть перспектива — через пять лет, когда контракт закончится, во Франции остаться, гражданство получить, семью сюда перевезти. Ну и деньги конечно тоже. А насчёт присяги… Мне уже и имя с фамилией поменяли. Другой человек. А совесть пусть того мучает, кто нашу армию до ручки довёл. Мудаки…

— А если тестирование не пройдёшь, что делать будешь?

Михаил перестал массировать татуировку:

— Думаешь, не пройдём?

— Да я-то хоть как пройду. Даже не волнуюсь, — отвернулся от десантника и прислонился к прохладной стене. — Мне, по большому счёту, их легион не упирался никуда. Если бы выгнали, не расстроился бы особо. Знаю, что не выгонят. С позиции здравого смысла, я даже не волонтёр, то бишь, не доброволец.

— А кто же ты тогда?

— Кто? Дурак, наверное…

— ???

— Да ладно, не обращай внимания… — и просто махнул рукой. — Всё-таки неправильно, когда русский офицер нанимается в армию к потенциальному противнику служить.

— Ну, так…

— Да я понимаю всё прекрасно, тебя, по крайней мере, понимаю, но всё равно… Ладно эти все — китайцы, негры и прочие американцы… Раньше фильм «Самоволка» смотрел, где Ван-Дам из Джибути убегает, смешно было…

— И-и-и-и что, та-ам тоже про легион пока-азывали? — очень заметно заикаясь, произнёс, сидевший всё это время молча, ещё один будущий воин из России. Из Питера, как и Михаил.

— Да, Серёга, конечно про легион. Видел, как там Ван-Дам песок копал?

— Ну-у, та-а-а-к это фильм.

— А в жизни, — я серьёзно посмотрел на заикающегося и робеющего волонтёра, — ещё более замечательно. Так что, пока не поздно, просись, братка, на цивиль и белым голубем к рыдающей супруге.

— Да что ты его пугаешь? Не слушай, Серёга. Мы с тобой, наоборот, в десантники!

— Ага, именно, бляха-муха, в десантники вы с ним и угодите. Пушечное мясо много где требуется. Туда и спуститесь, держась за стропы. Русских, Серёга, иначе, чем пушечным мясом, здесь и не представляют. А всё потому, что нашего брата в ихнем легионе, как кроликов нерезаных. Больше всех других национальностей. Не жалко. И такого добра с каждым днём всё больше и больше прибывает. Даже здесь в медсанчасти нас посчитай сколько? Раз, два… Шесть русских из двадцати человек. Так кого они пошлют на амбразуру — тебя или какого-нибудь зарумбамбвийца, из тех, которых на земле всего-то человек пятьдесят осталось? То-то…

— А может всё-ё-ёж…

— Застрелят, Серёга, непременно застрелят. А впрочем, как хочешь. Иди, воюй. Защищай далёкую французскую родину. Ты, я вижу, рождён быть солдатом. Прямо, как Миха. Ну, тому-то простительно. Михаила уставом по голове ещё в Совке контузило, поэтому лечить уже поздно, да и бесполезно. А ты-то вроде не потерянный человек для миролюбивого гражданского общества. Или я чего-то не понимаю?

— Ну а ты за-а-чем? — вопросом на вопрос неуверенно выстрелил Серёга.

— Так я уже объяснял, — вытянул ноги и потянулся. — Я здесь, потому что — дурак. И что делаю в Лежьё Этранже, не знаю. Сижу вот с вами на медкомиссии…

— Ну и нормально, — опять бодро утешил Миха. — Подумаешь, пять лет… Я намного больше в сапогах протопал.

— А как же всё-таки Родина, Мишка? Ситуация ведь может возникнуть, когда против своих воевать придётся.

— Да ладно, вот ты заладил — Родина, Родина… — он отвернулся к окну, за которым виднелись незнакомые, вовсе не русские, и какие-то уж чересчур зелёные французские деревья. — Какая у нас к чёрту Родина? Так, песни в старые бушлаты одетые, да дороги шинельками прикрытые… — и, заметив удивлённые взгляды пацанов, добавил. — Это не мои слова. Я бы так не смог. Это один мой товарищ, который там остался, сказал. Красиво… Ладненько, пошёл я, моя очередь. Пожелайте, ни пуха…

Аобань. Городок близь Марселя, на юге Франции. На окраине Аобаня расположен реджимент Французского Иностранного Легиона. На территории реджимента находится отборочный пункт для новобранцев. Волонтёры прибывали как сами по себе, так и «этапами» из Парижа, Страсбурга и других городов Франции. Я прибыл из Парижа. Нас было сорок четыре человека, из которых пятнадцать русскоязычных. Спустя неделю, из этой группы осталось десять «романтиков». Кого-то отчислили, кто-то ушёл, разобравшись, что к чему, сам. Сегодня, после медкомиссии, на цивиль отправили ещё семь человек — двоих поляков, одного русского, испанца, бразильца и ещё двоих непонятной национальности, обозначенных как франкофоны. После тестов из других групп подобралось ещё человек пятнадцать ненужных бойцов. Эти навоевались.

Вечером, после ужина, на ежедневном разводе на плацу, где мы с Михой по привычке встали рядом, Сергей попросился на цивиль (гражданку). Подействовало…

Развод проводил дежурный капрал-украинец (у него потом Эльдар Рязанов интервью для своей программы брал). Украинец был хлопцем спортивным. Причём спортом любил заниматься вместе с «коллективом», а «коллектив» в данный момент стоял по стойке «гуарде ву» лицом к своему командиру. Справа «зелёнка» — новобранцы в старых, поношенных спортивных костюмах, к категории которых относились мы. В центре «комба» — это те, кто уже сдал большинство тестов, а главное тест Купера, и которым разрешили облачиться в дряхлые, с чужого плеча гимнастёрки, штаны и растоптанные рейнжерсы. Справа «руж» — те, кто уже точно прошёл отбор, жил в отдельном помещении на первом этаже, занимался по специальной программе и ждал отправки в учебный центр под Кастельнадари. Этим, для того чтобы отличались от прочей «шпаны», цепляли на погон красную полоску. Самой многочисленной группой была «зелёнка». Самой малочисленной, порядком двадцати с небольшим человек — «руж». Сейчас все три группы участвовали в перекличке.

Украинец специально очень тихо произносил фамилии и выводил из строя к крыльцу тех, кто не расслышал или невнятно выкрикнул: «Авузор, капрал!» Там возле крыльца неудачники старательно, задрав вверх задницы, отжимались от асфальта. Впрочем, вскоре украинцу эти физ-занятия показались недостаточно масштабными, он снял очки, принял положение «упор лёжа» и предложил всем присутствующим будущим Рэмбам последовать его примеру.

— Ан, ду, труа, катр, сеньк… — капрал досчитал до ста и продолжал спокойно отжиматься в том же ритме. Рэмбы в том же ритме отжиматься не захотели. Или не смогли. Рэмбы, и я в том числе, распластались точно осьминоги на плацу, вяло дрыгались и, спрятавшись друг за друга, мужественно подглядывали за капралом. Украинец отжался двести раз, а затем принялся делать то же самое, но только используя одну руку.

— Как думаешь, кем он в Совке был? — прошептал я затаившемуся за толстым негром Михаилу.

— Чёрт его знает, — пропыхтел в ответ уставший, бывший офицер-десантник. — Учителем физкультуры в средней школе, наверное.

— Однако, тоже вариант.

— Вариант…

Капрал, наконец, прекратил показательное выступление, поднялся, надел очки и оглядел беспомощное воинское братство. Затем взошёл на крыльцо и мягко осведомился, не расхотел ли кто-нибудь служить в элитном французском подразделении? Вышли человек пятнадцать. Среди них наш Серёга…

* * *

Времени до отправления поезда Москва-Красноярск с Казанского вокзала столицы оставалось немного. Уже перед самой посадкой я разыскал телефон-автомат и набрал номер Вадима. Никакой реакции. По инерции сделал ещё несколько безуспешных попыток, а затем позвонил по другому номеру.

— Андрей, ты что ли?

— Да, Марина. Как дела у вас?

— Дела? Ну… — за год её голос совсем не изменился. — Ты заедь лучше к нам, поговорим.

— Не могу, у меня поезд через несколько минут.

— И даже ни на сколько не можешь заехать?

— Нет, не успею, — я махнул рукой Сане Елагину, мол, сейчас. — Как Ира? Нормально всё?

— Ира? — Марина сделала паузу. — Ира нормально, только вот…

— Что только?

— Почему ты раньше не приезжал? Мы тебя так ждали.

— Я, правда, не мог. Я в Воронеже застрял. Но теперь приеду. Точно приеду. И ещё позвоню. Из Красноярска позвоню.

— А когда приедешь?

— Скоро. Постараюсь поскорей. Постараюсь… — и опять маякнул другу. — Всё, Марина, побежал.

Опаздываю. До встречи…

* * *

Капрал-шеф Курва-Пызда-Коммунизда выполнял в Аобани роль страшилки для несознательных полудисциплинированных элементов. Его боялись все. Волонтёры, капралы и даже сержанты. Грозный рёв то ли серба, то ли хорвата (я до конца так и не выяснил национальность последнего) периодически раздавался в разных частях реджимента:

— Курва-пызда-коммунизда!!!

И все сразу тикали, куда позволяли границы дозволенного пространства. Причём, разумеется, ни у кого не возникало желания спросить капрал-шефа, что и кого конкретно имел он в виду.

— Курва-пызда-коммунизда!!!

Курвами ли был недоволен огромный легионер (рост под два метра, и плюс природная силища — этакий хорватский Илья Муромец), или же коммунистами, никто не знал, но прозвище, один в один повторявшее его боевой клич, приклеилось к нему прочно. Ещё ходил по легиону слух, что пару лет назад капрал-шеф в Африке в одиночку уничтожил не то отряд местных сепаратистов, не то селение мирных жителей, и с тех пор у него крепко клинило башню.

КПК, в общем-то, выполнял рутинную работу, принимал у волонтёров тесты, дежурил по расположению. Но его доля в том, что ежедневно на цивиль просилось почти столько же народу, сколько и приходило в легион, была огромной. Получит какой-нибудь итальяшка подзатыльник от злого хорвата, нарвётся следующий раз на грязное балкано-франкофонское ругательство и задумается: «Чё это я, дурак что ли? Поменял спички на гайки. А ведь дома в Неаполе вовсе неплохо жилось…» На следующий день изрекает: «Капраль, цивиль». И, навоевавшись вдоволь в течение недели, отправляется на историческую родину рассказывать неаполитанским кентам-товарищам о тягостях и лишениях воинской службы.

Сегодня Курва-Пызда-Коммунизда принимал у одной из групп, в которую входил я, весьма необычный тест. Он рассадил двенадцать волонтёров в классе, дал каждому листок бумаги и карандаш и предложил нарисовать дерево. Причём указкой показал на плакат, где красовались ёлка и пальма, обе перечёркнутые красной линией, поясняя, что два этих вида рисовать запрещено. Впрочем, у всех на листочках, на разных языках (у меня на русском) всё разъяснялось. Затем КПК вышел из класса и вернулся через пятнадцать минут.

Дерево, которое требовалось нарисовать, было выцарапано на так называемой русской лавке (на территории, занимаемой волонтёрами, находилось всего две лавки, одна русская, другая польская, нас да поляков традиционно было больше всех), и поэтому все русскоязычные волонтёры рисовали одинаковое дерево — фаллосообразный тополь. Я быстро набросал две линии ствола, купол-крону и черканул полосу, подразумевающую землю. Всё.

Спустя десять минут волонтёрам стало скучно, и они принялись дорисовывать недостающие, по их мнению, детали картины. Мой сосед-бразилец сосредоточенно выводил рядом с деревом сначала людей, потом каких-то животных, потом солнце в небе. Он не видел, что было изображено на русской лавке. После развода его отправили домой в Бразилию…

Грузин Гиви, конечно же, видел, но не помнил. Кроме того, он почему-то нарисовал запрещённую ёлку. Чем руководствовался Гиви — сказать трудно, но вернувшийся в класс КПК руководствовался собственным пониманием процессов протекающих в армейской среде. Он сразу влепил грузину затрещину, в результате которой последний оказался на полу.

— Ты что, курва-пызда-коммунизда, читать не умеешь? — округлив глаза, на неплохом русском прорычал капрал-шеф. — Я же сказал, курва, что это не рисовать!

— Я на русском не читаю, — обиделся Гиви. — Я только на грузинском.

— Ах, на грузинском, курва пызда… Опозисьён!

Гиви долго отжимался от пола, а после обеда, пожелав всем оставшимся фак-ю по-грузински, вслед за художником бразильцем отбыл на цивиль.

Я же подзалетел. Капрал-шеф, заместитель начальника столовой, в момент, когда будущие воины закончили приём пищи, указал пальцем именно на наш стол, а из этого следовало, что все двенадцать человек за ним сидящие останутся мыть посуду, пол и производить другую не менее приятную работу. Хитрый десантник Михаил улыбнулся из-за соседнего стола и пожелал достойно провести время.

Посуду, конечно же, мыли не вручную, впрочем, и армия была не советская. Всё равно, провозились возле машины часа три. Но самое примечательное заключалось в том, что и вечером, хоть я сел за другой стол, мне «повезло» опять. И утром тоже…

Старшим посудомойщиком назначили какого-то франкофона. Вообще, отношения франкофонов (французов, бельгийцев и представителей других наций, говорящих на языке цивилизованной страны, которую необходимо защищать от варваров) и нефранкофонов (славян, китайцев, англичан и прочих язычников) — это, пожалуй, ахиллесова пята легиона. Об этом позже… Так вот этот франкофон, в силу специфики своего менталитета, воспринял назначение всерьёз и принялся командовать.

Когда он в очередной раз попытался забрать у меня тряпку, дабы показать, как правильно протирать стол, я запустил этой тряпкой в своего временного начальника. Не убил, конечно, но вот пнул сверху по голове зря… Франкофон убежал жаловаться.

Старший дежурный по столовой также оказался франкофоном. Он, разумеется, принял сторону моего респектабле (респектабле, бля…) и отправил сибирского волонтёра в расположение. Но в расположении старшими дежурными были в этот день два капрала — поляк и словак, которые, в свою очередь, не любили франкофонов. Выслушав моё объяснение, они не стали докладывать об инциденте (хотя должны были) вышестоящему начальству, а просто отпустили меня отдыхать за корпус. Франкофона вскоре отправили на цивиль…

— Значит, стуканул на тебя француз? — Миха разделся по пояс и развалился на русской лавке рядом со мной. — Жарко, однако.

— Он не стуканул, у них такое понятие отсутствует. Он вовремя доложил начальству о единичном случае невыполнения приказа. Тебе что ли рассказывать. Ты же бывший офицер?

— Я офицер другой армии. Русской.

— Да? Ты же недавно жаловался, что в нашей армии и денег не платят, и вообще всё плохо.

— Денег не платят… — он лениво посмотрел вниз, туда, где наматывали круги вокруг волейбольной площадки, готовясь к тесту Купера, другие волонтёры. — Но армия другая.

* * *

— А когда приедешь?

— Скоро…

Кто мог знать, что это скоро растянется на пол года, до декабря 2003-го? Перелётная птица всегда остро чувствует необходимость возобновить движение. И, в попытке отыскать вечную весну, вынуждена метаться взад-вперёд, туда-обратно в замкнутом зимой пространстве. Я почувствовал поздней осенью…

Дверь открыла Марина и от неожиданности замерла, не произнося ни слова. Минуту молчания пришлось прервать мне:

— Ну, здравствуй. Видишь, зашёл, как договаривались.

— Ой! Ну… — она всплеснула руками. — Да заходи же, пропажа, — и укоризненно покачала головой. — Ну, как это называется? Разве мы так договаривались? Проходи, проходи, раздевайся.

— А не поздно?

— Да при чём тут поздно? Это же надо, за столько времени первый раз появился и ещё спрашивает: «Не поздно ли?»

— А Ирина дома? — снял куртку и повесил на вешалку.

— Конечно дома. Пойдём в комнату. Есть будешь?

— Буду.

— Значит, поужинаем вместе, — и подтолкнула меня в спину.

Вошёл в комнату и сразу же встретился взглядом с Ирой. Она лежала на диване, укрытая по пояс одеялом, перебирала руками какие-то мягкие вязаные безделушки и, видимо, смотрела телевизор. Изменилась. Повзрослела? Пожалуй. Но не только это. Во взгляде было что-то уж слишком взрослое, не присущее детям в таком возрасте. Что-то, чего раньше я не замечал точно.

— Привет, — подошёл к дивану и сел на край его.

— Привет, привет, — она протянула руки и ухватилась за пальцы. — Вот, значит, какой ты обманщик. И сказку не закончил, и приехать забыл.

— Забыл, — честно признался я. — А сказка не закончилась, она продолжается. И ты ещё узнаешь, что там произошло.

— А я уже и так знаю, — её руки крепко сжали мои пальцы. — Хочешь, расскажу?

— Знаешь? А мне, если честно, казалось, что это моя сказка и её знаю только я. В смысле, всю, полностью. Но если ты считаешь по-другому, то я послушаю.

— Конечно послушаешь, тебе ведь тоже интересно.

Усмехнулся и мягко подёргал Ирину за мизинцы:

— Ты повзрослела. Уже почти невеста.

— Конечно, — просто отреагировала она, — следующий раз застанешь меня чьей-нибудь женой. Если будешь так долго ездить.

Марина, улыбаясь, подошла и поправила на дочке одеяло.

— Ты надолго в Москву?

— Всего лишь до завтра, и намерен у вас заночевать. Если оставите, конечно.

— Только до завтра? — женщина поджала губы и тоже присела на диван. — И куда потом?

— В Париж, — достал заграничный паспорт и показал визу. — Утром вылетаю из Шереметьево.

— В Париж? — Марина с удивлением перевела взгляд с паспорта на меня. — И сколько ты там пробудешь? Или навсегда?

— То, что не навсегда — это сто процентов, — спрятал документ в карман. — А сколько пробуду, зависит от обстоятельств. Вот… Ну, рассказывайте, как вы тут живёте. Мы ведь уже сколько не встречались?

— Да поговорим ещё, успеем, — хозяйка встала и махнула рукой. — Пойдём, поможешь из кухни посуду принести. Мы как раз ужинать собирались.

— Пойдём.

На кухне Марина плотно прикрыла за нами дверь и, включив воду, уселась на стул возле окна. Я примостился на таком же стуле рядом. Вода вырывалась из крана с грохотом водопада. За окном стемнело. Женщина переставила пару тарелок, причём, как мне показалось, просто поменяла их местами. Странная мимика — лицо напряжено, но в то же время… Разговор не начинался, а я, со своей стороны, вместо того, чтобы снять напряжение, тоже восседал как изваяние. Наконец, Марина, следуя примеру своей дочери, просто взяла меня за руки, и крепко-крепко сжала пальцы.

— Знаешь, Андрей, я вот что хочу сказать… Ирина пролежала три месяца в больнице, последние три месяца, — и опять помолчала. — Я ведь по телефону тогда тебе говорила?

— Нет, не говорила… А мне показалось, она хорошо видит.

— Да нет… Видит она действительно хорошо. Не в зрении дело. У неё другое. У неё сердце болит. Так вот всё не Слава Богу.

— И что, это так серьёзно?

— Серьёзно. Она сейчас даже встать не может самостоятельно. Сегодня ещё полегче, а бывает неделями мучается. Сердце, ведь ты сам понимаешь… В больнице уже второй раз лежала.

— А врачи что говорят? — я только сейчас понял, почему Ира не поднимается с дивана.

— Врачи что? — пожала плечами. — Лечат. Уже год лечат. А сердце всё равно болит. Оно ведь врачей не слушает, — женщина попыталась улыбнуться, но улыбка не получилась.

— Вот, значит, какие пироги…

— Да не говори. Беда за бедой. Недаром поговорка есть: «Беда одна не ходит».

— А раньше, ну когда она незрячая… Побаливало сердечко?

— Нет. Меня уже и врачи об этом спрашивали. Они, кстати, до сих пор не понимают, почему зрение восстановилось. Говорят, чудо… — Марина отпустила руку и принялась собирать посуду. Сложив в пирамиду нужные чашки, она вдруг искоса поглядела в мою сторону. — Ты Александра давно видел?

Наблюдал несколько секунд за действиями хозяйки, затем встал и отвернулся к чёрной дыре окна:

— Значит, говоришь, раньше сердце работало нормально. И даже никаких симптомов?

— Нет, никаких, — она смотрела, я чувствовал, точно целилась взглядом в спину. — А почему ты спрашиваешь?

— Александра я не видел давно, — помолчав немного, ответил на первый вопрос. — Давненько… Как называется её новая болезнь? По версии медицины, разумеется.

Марина открыла дверной шкаф и вынула из него папку с бумагами. Затем протянула мне:

— Смотри сам, здесь много чего написано.

Полистал подшивку. Куча разных непонятных названий.

— Ну что, разобрался?

— Да уж, — захлопнул и бросил на стол. Папка тяжело плюхнулась, издав глухой звук. — Тут чёрт ногу сломит. Кстати, об Александре… — подошёл вплотную к женщине, так что каждый из нас почувствовал дыхание другого. — Александр, я думаю, сюда больше не придёт.

— Почему?

— Поверь на слово. Он не тот человек, который делает что-то дважды.

— Почему дважды? Раньше была одна болезнь, а теперь совсем другая. Разве, нет?

— А разве… — запнулся и задумался, не зная, что сказать. Я сам толком не понимал, что к чему, но смутно догадывался — для того чтобы объяснить, необходимо напомнить матери больного ребёнка некоторые детали её разговора с Александром. А вот этого я делать не хотел. Тем более теперь. Звенья цепи оказались взаимозаменяемыми. Почему оказались? Сейчас я был уверен, что знал об этом всегда! Чёрная кошка, попав в костёр, становится рыжей. Рыжая кошка, упав в мазут, становится чёрной. Меняется ли суть? Я просто стоял и дышал в лицо женщине.

— Значит, ты считаешь, что Александр не…

— Марина, может быть, нет ничего страшного? Может, Иришка сама справится? Я знаю многих людей, которые перенесли острый кризис, а потом выздоравливали. В том числе и дети.

— Да? — она отвела взгляд куда-то далеко-далеко. — Ладно, давай ужинать, неси тарелки в комнату. Ирина, наверное, заждалась. Ты, кстати, так и не сказал, зачем во Францию летишь.

Мы ужинали втроём и болтали на разные темы. О разных странах, о людях, которые там живут, о диких и домашних животных их населяющих. Пришли, разумеется, к нашей общей сказке.

— А ты уверена в том, что знаешь, о чём идёт речь дальше?

— Конечно, — без тени смущения ответила Ира. — Кому, как ни мне знать?

— Ну и как там дела? — откусил кусок пирога и с вызовом поглядел на наглого ребёнка.

— Где? На самом краю света? Ну… Там всё по-прежнему.

ТАМ ВСЁ ПО-ПРЕЖНЕМУ.

 

Глава 24

Солнце выгнало луну семь раз. Я продолжаю лежать в углу клетки, почти не шевелюсь, не прикасаюсь к пище. Я жду.

Тебя приносят на носилках на исходе восьмого дня. Солнце и луна поздоровались и разошлись. Я поднимаю голову. Я тебя вижу. Ты видишь меня. Мы видим друг друга.

— Значит, ты обманул глупую птицу Сову, которая, случается, по ночам уносит больных маленьких волчат и раненых взрослых хищников. Всё просто… Ты знаешь, я никогда раньше не рассказывал тебе о том, что эта Сова подлетает как раз в тот момент, когда ты забываешь о ней. Так же как и о том, что она постоянно сидит на своём суку, зорко вглядываясь в темноту, и когда ты легкомысленно упускаешь её из виду, Сова тут же устремляется вниз, хватает и пытается унести тебя в своё гнездо. Если в этот момент не упираться, не цепляться когтями за землю и не драться с ночной гостьей, то непременно окажешься в чёрном дупле старого, вечного дерева.

— Всю эту неделю мне снился один большой сон, где мы вдвоём поём твою песню. Мы сидим на скале, возле самой Луны, едва не касаясь её головами и поём, поём… А потом я вдруг сорвался и упал со скалы, и ты не успел меня схватить и удержать. Я падал долго. Очень долго… Я боялся разбиться, но почему-то совсем не разбился, а очнулся в своём доме. Я никак не мог понять, почему упал именно сюда, но потом мне сказали, что это ты успел спуститься со скалы и поймать меня внизу. Почему ты не встаёшь, Волк?

— Видишь ли, малыш, бывают случаи, когда Сова выпускает из когтей свою жертву. Это случается, если кто-то ей помешает. Но она не любит, когда ей мешают, и начинает охоту уже за тем, кто не дал ей сделать своё дело. Так случается…

— А ещё мне сказали, что ты ничего не ешь. Почему? Конечно это не то, к чему привык ты, но всё же ты сможешь насытиться. Меня уводят, Волк. Я приду завтра.

— Ты уходишь? Что ж, Луна — сестра вечности. Я подожду. Я вижу, где спряталась Сова.

* * *

— Со-ва?

— Чо?

— Со-ва бьян? — рыжий капрал шотландец, только вчера прибывший в Аобань из Дузем Репа, насмешливо поглядел на Виталика.

— А-а, ну да, бьян, бьян, — бывший прапорщик Советской Группы Войск в Германии разочарованно отошёл в сторону. Был он маленьким, кругленьким и очень любил курить. Но так как денег на сигареты не было, приходилось «стрелять». Виталик ещё раз оглядел расположение и вернулся к русской лавке. Прибыл он вчера этапом из Страсбурга, с большой группой новобранцев, среди которых «руссофонов» было предостаточно. В свои тридцать четыре года он успел исколесить в поисках лучшей доли почти всю Европу, в которой остался после вывода наших войск из Восточной Германии. В Легион подался от безысходности. В чём-то его судьба, судьба Мишки-десантника и многих других пацанов была схожей.

— Не дал? — весельчак и балагур Эдик из Архангельска с сочувствием покачал головой.

— Нет. Про какую-то сову спрашивал.

— Это он не про сову, это по-французски значит «ништяк». Он тебя и спросил: «Всё ништяк?»

— Какой там ништяк, курить охота, — Виталик уселся на край лавки и огляделся по сторонам. — Может, у поляков стрельнуть?

— У них самих нет, я уже узнавал, — Эдик подставил натренированное тело солнцу и прислушался к непрекращающемуся пению цикад. — Терпи.

И вдруг взорвалось, пронеслось, заставив всех волонтёров вскочить со своих мест и судорожно заметаться по территории:

— Курва-пызда-коммунизда!!!

Страшный враг всего живого, «князь реджимента сего» подобно танку выполз из-за угла расположения. Первыми под горячую руку капрал-шефа попались четыре камбоджийца, сидевшие прямо на горячем асфальте, прислонившись спинами к стене здания. Пока КПК «уничтожал» камбоджийцев, представители остальных национальностей спешно покидали место отдыха.

— Слушай, Виталик, — весельчак Эдик перевёл взгляд с капрал-шефа (русская лавка располагалась далеко от места действия) на отставного прапорщика. — Сходи у Курвы попроси, у него всегда есть.

И доверчивый Виталик пошёл…

— Ты куда его послал? — я, следом все русаки, а затем и вообще все присутствующие, приподнялись со своих мест. — Это же смерть верная.

— Может, пронесёт? — Эдик понял, что переборщил и почесал небритый подбородок. — Я думал он знает.

В это время бывший прапорщик ГСВ в Германии подошел со спины к занятому любимым занятием КПК. В каждой руке разъяренный капрал-шеф держал за шиворот по камбоджийцу и, поминутно стукая последних об стену, выговаривал им что-то на французско-хорватском нелитературном диалекте. Дети Востока щурились и ни черта не понимали.

— Слушай, братан, у тебя сигареты не найдётся? — кругленький пузатый Виталик остановился и похлопал огромного капрал-шефа по плечу.

То, что в это мгновение, кроме трескотни цикад, не раздалось ни звука, я готов спорить с кем угодно. КПК медленно, не выпуская из рук камбоджийцев, развернулся к наглецу.

— Курить дай, если есть, — новобранец для большей убедительности поднёс два пальца к губам.

— Всё. П….ц… — выдохнул воздух Эдик.

Курва-Пызда-Коммунизда посмотрел сверху вниз на Виталика, сначала выпустил камбоджийца из правой руки, затем выпустил камбоджийца из левой руки, оглядел круглыми глазами территорию и, забубнив что-то непонятное себе под нос, залез во внутренний карман, достал пачку «Мальборо» и протянул сигарету бывшему прапорщику.

— А дай ещё одну, — Виталик вновь для убедительности показал на пальцах, — две надо.

КПК пожал плечами, опять что-то забубнил и, встряхнув пачку, дал вторую сигарету.

— Ага, спасибо, — волонтёр сунул другую сигарету в карман зелёного спортивного костюма и, развернувшись, устремился в сторону русской лавки. Он уже не видел, как капрал-шеф, провожая взглядом удаляющегося новобранца, удивлённо пожимал плечами и продолжал что-то бормотать под нос.

— Знаешь, почему он его не убил? — спустя некоторое время, произнёс Мишка-десантник.

— Почему?

— Потому что Виталик первый, кто за последнее время обратился к Курве-Пызде-Коммунизде с просьбой. Без страха и заискивания, как к нормальному живому человеку. Такие дела…

* * *

Тря-ря-фа-фа… — доносилось из наушников. Песня на французском языке. Ля-фа-энри-энри… Ничего не понятно. Как они на нём разговаривают?

Самолёт ИЛ-86 агентства «Аэрофлот» готовился к посадке в аэропорту Шарль де Голь города Парижа. Я задремал во время полёта и теперь, после начала снижения, протирал глаза и пытался сквозь пелену облаков разглядеть таинственную страну Францию. Толстый сосед француз в зелёном свитере, увидев, что я проснулся, стандартно, по западному, стараясь выглядеть приветливым, улыбнулся. В ответ я, по-восточному, смачно зевнул и опять отвернулся к иллюминатору. Бон жур, приехали.

* * *

Разбор полётов:

Пока спал, мне снился Красноярск. По отработанной системе уловил несоответствия между видимым и реальным, ощутил нечто вроде попадания в воздушную яму (хотя в реальности, на самолёте, возможно, тоже попал в эту яму) и вошёл в другое тело. После этого перелетел в район Академгородка и притормозил на Территории-2.

Летом я часто посещал и Территорию-1, и Территорию-2. Либо один, либо в компании с Саней Елагиным, тем более он жил в соседнем доме. Обычно вечером я подъезжал в Академгородок, и мы с Сашкой прогуливались вдоль крутого берега Енисея, обсуждая насущные проблемы, или ничего не обсуждая, а просто молча вглядываясь в блики монотонно текущей великой реки. Это, что касается Территории-1.

На Территорию-2 я также всё чаще и чаще начал вытягивать своего друга. Мы, точно в реальности, гуляли вдоль берега и разговаривали. А на следующий день я звонил Сашке и выспрашивал, что он видел накануне во сне. Саня понимал, что я провожу какой-то эксперимент, но так как голова его постоянно была забита «производственными показателями» особо в суть дела не вдавался.

Кроме него я периодически вытаскивал в свой сон других людей и выяснил много интересного. Например, если удавалось вытащить человека, который в это время также как и я спал, то передо мной появлялся его нормальный двойник. Если же человек не спал (а сам я, являясь совой, ложился под утро), то двойник появлялся в виде пустого изображения своего владельца. С зомби общаться было не просто, а воздействовать ещё бесполезнее. Таких я просто посылал подальше или же не обращал на них внимания.

Напротив, очень интересно было общаться с двойником человека спящего. Если я убеждался, что Сашка спит одновременно со мной, мы болтали подолгу. Оба при этом находились в своих параллельных телах, только я знал об этом, а Елагин нет. На следующий день он иногда пересказывал мне свой сон, а чаще просто забывал.

Во время полёта в самолёте я также бродил по берегу Енисея, рассуждая в какой стороне сейчас этот самолёт находится. По реке плыли теплоходы. Один побольше и помассивнее — против течения, другой маленький и юркий — по течению. Из задумчивости меня вывело появление на берегу девушки.

— Хорошая погода, — она встала чуть левее меня и тоже поглядела вниз.

Не ответил. Сыграла роль привычка считать людей в моём режиме сновидения существами более низкого уровня развития. Насекомыми. Посмотрел на девушку-муравья снисходительно.

— Мне о Вас моя подружка рассказывала. Она говорит, что Вы здесь часто появляетесь. Мне тоже это место нравится. А ещё она говорит, вы сюда часто с другом приходите. Так ведь?

— А ещё, я сейчас лечу на самолёте, — всё же соблаговолил удивить симпатичное насекомое.

— Куда? — нисколько не смутившись, задала вопрос незнакомка.

— Кажется, в Париж.

— А я сейчас нахожусь в Питере…

— Что? — развернулся к девушке и окинул её взглядом. — А твою подружку случайно не Алёной зовут?

— Алёной, Алёной, — улыбнулась незнакомка. — А мы думали, что Вы не запомнили.

— Кто вы?

— Ну… Мы, — расплывчато ответила. Слишком уж.

— И ты знаешь, что находишься сейчас в моём сновидении?

В ответ она опять улыбнулась. Мило так.

— С чего Вы взяли, что оно Ваше?

На секунду оторопел. Действительно, если я её специально не вытягивал, то получается, что мы оба находимся в собственных сновидениях, но они при этом пересекаются. Вернее, наши сновидения — это один и тот же мир. Кошмар!.. А я-то думал, что здесь такой единственный и неповторимый.

— И как ты меня узнала?

— Вы сомневаетесь в том, что отличаетесь от местных жителей?

— Ах, ну да. Кстати, как тебя…

В это время самолёт тряхнуло, и ИЛ-86 пошёл на посадку.

* * *

Рев и свист турбин усилился, лайнер коснулся колёсами бетона и заскользил по взлётно-посадочной полосе аэродрома. Над зелёной травой навис тяжёлый серый туман. Почему-то вспомнился русский писатель Иван Тургенев с ружьём, собакой и на охоте. Что к чему? Толстый сосед француз бодро хлопнул себя ладошками по коленям, что вероятно означало: «Ну вот и приземлились». После этого он встал и принялся натягивать плащ. Экипаж корабля попрощался на двух языках с пассажирами, и самолёт окончательно остановился.

Затем длинный, параллельный земле эскалатор довёз меня до таможни, где улыбающаяся тётка поставила штамп в паспорте, и я уже точно оказался во Франции.

Теперь оставалось вычислить встречающих и членов туристической группы, в составе которой числился я. Поплутав в лабиринте многочисленных залов, наконец, выбрался наружу и попал в объятия нашего экскурсовода.

— Агентство «Глория»?

— Глория, Глория, — мужчина с табличкой в руках закивал головой и радостно указал на кучку народа, стоявшую поодаль. — Присоединяйтесь к остальным.

Присоединяться не стал, а сразу пошёл и поменял «родные русские доллары» на их франки. Когда вернулся, недоставало только одного человека. Меня.

— Школин? — читая по бумажке, спросил тот же мужик.

— Школин, — согласился я.

— Ну вот, все в сборе. Можно ехать, — мужик указал рукой на выход. — Проходите в автобус.

Группа состояла из семи человек. Кроме меня, семейная пара явно стахановского происхождения, ещё одна пара — ему за шестьдесят, ей за пятнадцать, никак не муж и жена, мадам в мехах, несмотря на плюс пятнадцать за окном автобуса, и молодая женщина в чёрном пальто. Знакомиться друг с другом никто не спешил. Особенно со мной. То ли потому, что короткая стрижка и кожаная куртка, то ли по какой другой причине?

Нас долго катали по столице и показывали памятные места, знакомые каждому по многочисленным кино, видеофильмам и прочим агитприложениям. После трехкратного показа Триумфальной арки туристы взмокли и попросились в гостиницу. Арку всё же показали в четвёртый раз, но, в конце концов, вняли мольбам уставших русских путешественников и закончили обзорную экскурсию у входа в hotel.

В номере я первым делом забрался под душ. Вторым делом вышел из душа, растёрся полотенцем и, включив телевизор, упал на кровать. Других дел пока не предвиделось. Вечером группу обещали сводить полюбоваться прелестями Монмартра. Но это вечером.

В телевизоре кто-то, чего-то, кому-то, о чём-то рассказывал. Да так бойко. Точно птички поют…

Дотянулся до своей сумки, вытащил из неё и разбросал по постели некоторые личные предметы и, наконец, нашёл и достал чёрный бумажный пакет. Менты не обманули и вернули его вместе с другими вещами. Теперь он занял своё привычное место в дорожной сумке. Аккуратно вынул четыре фотографии и отложил пакет в сторону.

Верхнее фото принадлежало Саку. Он смотрел немного в сторону, улыбаясь кончиками губ. Я не видел его с прошлой весны.

Со второй фотокарточки хмурил брови незнакомый мужчина. С Мережко я ещё не встречался. Положил его сверху Сака.

Измайлов был третьим. Насмешливый взгляд, белокурые волосы. Перевернул фото изображением вниз и отложил в сторону.

И, наконец, Хазар. Данович Эдуард Александрович. На вид лет пятьдесят. Большая залысина. Вот…

С моей стороны искать его в Париже чистейшей воды авантюра. Но ведь и в Воронеже всё предполагалось не иначе как авантюра. А что тогда не авантюра? Какой резон верить загадочному мужику из тюрьмы, который посоветовал найти вначале некий торговый дом «У Вагнера»? А не верить какой резон? Ну, на предмет, зачем мне это всё надо, я, вроде, давно голову не забиваю. Может и существует такой торговый дом «У Вагнера» в районе метро «ля Фурш»?

Внимательно изучил лицо Дановича, затем собрал фотографии и сунул их обратно в пакет. На экране телевизора маленький негритёнок называл папой белого мужчину. За кадром кто-то жутко смеялся. К французскому Парижу подкрадывался вполне русский вечер…

Убрав звук телевизора, подошёл к окну. Чёрные мусорщики в зелёной спецодежде зелёными мётлами подметали улицу. В доме напротив, за полузанавешенным окном какая-то женщина занималась гимнастикой. Она наклоняла туловище влево-вправо, а кто-то невидимый давал звуковую команду: «Ан, ду, труа…» Эти ан, ду, труа разносились очень громко и отчётливо, так что даже мусорщики, как мне показалось, уловили ритм и точь-в-точь повторяли движения гимнастки.

Я открыл окно и набрал полные лёгкие сырого парижского воздуха. Звук открываемых ставней спугнул двух сизых голубей и они, с шумом захлопав крыльями, упали откуда-то сверху. Гимнастка уселась на пол, так что мне осталась видна только голова. Над дверью здания, в котором она находилась, висел плакат с изображением йога в позе лотоса. Видимо, женщина тоже занималась йогой. Я бы следил за её упражнениями дальше, но тот невидимый, что давал команды, вдруг превратился в видимого, подошёл к окну, закрыл его и занавесил шторами. Чернокожие стали мести беспорядочно…

В сторону Монмартра двинулись пешком. Экскурсовод мотивировал это тем, что: «Здесь всё рядом, а заодно и город посмотрим». Затем он усадил группу в какой-то полуигрушечный поезд, машинист которого страшно обрадовался, узнав, что мы русские. Впрочем, как я выяснил позже, он радовался любому пассажиру положившему глаз на его технику. Этот чудо-поезд действительно помчал гостей из России в довольно крутую гору и довёз до Театральной площади. После этого «молодая пара» сразу же нас покинула, а оставшихся мужчина-экскурсовод повёл мимо надоедливых художников в знаменитый католический собор Sacre-coeur.

— Почему вы за мной совсем не ухаживаете? — когда мы, точно художественную галерею, разглядывали изнутри действующую церковь, взяла меня под руку «мадам в мехах». — Как Вас зовут, молодой человек?

Удивлённо наклонил голову:

— Андреем.

— А меня Зоей Викторовной.

Правда?!! Хотел изобразить трогательную улыбку и покривляться, но, вспомнив, что нахожусь, хоть и в католическом, но Божьем Храме, решил этого не делать, а только пробурчал что-то вроде: «Очень приятно».

— Вы впервые в Париже, Андрей?

— А Вы?

— Конечно, — усмехнулась она. — Разве Вам это не известно?

Это «Вам» было произнесено с особенным выражением, как будто относилось не ко мне, а к чему-то более обобщающему.

— Кому нам?

— Ой, молодой человек, давайте не будем играть в прятки, — женщина подняла голову и попыталась «испепелить меня насквозь» взглядом. — Я ведь всё прекрасно понимаю. Такие люди как я не могут остаться без внимания компетентных органов. Тем более за границей. Поэтому будет лучше, если мы сразу раскроем все карты. К чему обманывать друг друга? — и с чувством собственного достоинства она развернулась и вышла на улицу.

В соборе начиналась служба. Прихожане рассаживались по скамейкам в ожидании выхода священнослужителей. Толпы зевак при этом слонялись взад-вперёд в предвкушении очередного театрального представления.

Я также выбрался наружу и вновь увидел «мадам в мехах». Она стояла на лестнице спиной к собору и лицезрела панораму ночного Парижа. Прямо из-под ног до горизонта разбегались огни электрических лампочек самого романтического города мира. Вниз и вверх по лестнице текли пёстрые ручейки жителей отдалённых уголков планеты. Еле различимые в темноте негры предлагали туристам нелепые вязаные шапочки. Длинноволосый юноша, сидя прямо на асфальте, ел виноград из бумажного пакета и что-то наигрывал на гитаре. Мадам не шевелилась.

Сразу вспомнил всю ту чушь, которую она городила пять минут назад, огляделся по сторонам, зевнул и незаметно подкрался сзади.

— Разрешите представиться, Зоя Викторовна, капитан Бобров к вашим услугам.

Женщина вздрогнула и резко повернулась в мою сторону. На вид ей было где-то под сорок. Меха, по сибирским меркам, очень невзрачные.

— Значит, я не ошиблась. Вы действительно оттуда?

— Конечно оттуда.

— Она страшно обрадовалась этому моему «признанию». Она была из той породы людей, которые сильно обижаются, если на них не обращают внимания какие-нибудь «компетентные органы».

— И Вы действительно капитан?

— Уже капитан. Недавно ещё был старшим лейтенантом.

Мадам совсем успокоилась и доверительно взяла меня под руку.

— Вам не кажется, эти французы очень небрежно одеты? По крайней мере, для меня это полная неожиданность. Всегда считала Париж центром моды.

— Думаю, самих парижан мы здесь ещё не видели. Это всё туристы.

— Да? — она несколько минут разглядывала снующих туда-сюда людей. — Наверное, Вы правы, Андрей. У вас, кстати, нет желания посидеть в каком-нибудь кафе? Тем более, наша группа как-то незаметно разбежалась.

Согласился, и мы вновь вернулись на place du teatre. Художников на этой знаменитой площади было не меньше чем туристов. Каждый из них не упустил возможности поинтересоваться, не желаем ли мы получить свои портреты. Некоторые, безошибочно угадав в «мадам» гостью из России, на вполне сносном русском языке называли её красавицей. Льстили, конечно.

Пройдя сквозь частокол мастеров кисти, мы среди множества разнообразных кафе выбрали небольшой ресторанчик, вошли вовнутрь и расположились за свободным столиком. Пара гитаристов выводила заводные испанские мелодии, погружая клиентов в присущую этому заведению особую атмосферу. Заказали вино.

— Ну, что ж, за знакомство, Андрей.

— За знакомство, — отпил вино и поглядел сквозь прозрачное стекло на свет. — А как Вы догадались, кто я?

— Ну, это очень просто, — она обнажила довольно крепкие зубы. — Меня ещё в Москве предупреждали, что моя миссия не останется незамеченной. Поэтому была готова. Затем, Вы единственный из группы, кто живёт в отдельном номере, остальные по двое. И, наконец, моя женская интуиция. Вы слишком плохо замаскировались. Видимо, сказывается недостаток опыта. Вы ведь ещё так молоды… Сколько Вам лет, Андрей?

— Скоро будет двадцать шесть.

— Вот видите. Я рассчитывала, что ваша организация пошлёт более опытного… — женщина замолчала, подыскивая подходящее слово, — сотрудника.

— У меня связи есть. Блат. Сами понимаете, в Париж поехать за казённый счёт многие хотят, вот мне родственник один и помог. Так что, довольствуйтесь тем, что есть.

— А вот скажите, Андрей, если это не слишком большая тайна, в Москве Вы также ведёте наблюдения за членами нашего союза?

— Разумеется, — меня начинала утомлять эта игра в шпионов. — Более того, сказать по правде, более половины ваших соратников активно сотрудничают с нашими органами.

Она поставила фужер и недоверчиво посмотрела в упор.

— Как вы сказали? Почти половина?

— Ну, что-то около того, точного числа я знать, разумеется, не могу.

— Не может быть, — Зоя Викторовна была шокирована. — Следовательно, вам всё известно?

— Всё.

— И вам известно, зачем я прилетела во Францию?

— Конечно.

— Но ведь об этом знали только лица особо приближённые… — она запнулась на полуслове, поражённая «догадкой». — Значит, среди высшего сословия тоже есть ваши люди?

— Ваше, так называемое, высшее сословие полностью контролируется нашими органами.

— Но ведь они же дворяне! — всплеснула руками «мадам». — Как же?!..

Фужер, задетый рукой, покачнулся и готов был упасть и залить розовым вином белую скатерть. Я вовремя остановил это падение.

Музыканты старались вовсю. Гитары, аккуратно перебивая друг друга, поочерёдно брали на себя роль лидера.

Так вот что за секретная миссия у нашей «мадам в мехах». Монархисты играются в «возведение на престол» царя-батюшки. Соответственно, требуют к себе пристального внимания. Сто очков вперёд за то, что нашим органам безопасности глубоко плевать на все эти «кружки по интересам». Дворянство… Скучно, господа.

Допил вино и положил на стол франки по счёту.

— Вы уже уходите, Андрей? — посмотрела на меня как-то испуганно «Великая княгиня». — Может быть, ещё немного задержимся, здесь так мило.

— Извините, на службе, — встал и улыбнулся женщине. Она проводила меня до двери удивлённым взглядом. Очень удивлённым…

Таксист довез до гостиницы и взял денег ровно по счётчику. В России все от этого давно отвыкли. Задержался на несколько минут возле входа. Мимо прошла женщина, увлекаемая за поводок мелкой беспородной собачкой. Собачка по пути следования метила все без исключения предметы, причём не только по-малому. Представил на месте женщины Зою Викторовну, усмехнулся и пошёл спать.

 

Глава 25

Если бы Владимир Вагнер просто носил бороду, но ведь он ещё и в шапку-ушанку был одет… На полном серьёзе. Стоял на пороге своего магазинчика с громким названием Торговый дом «У Вагнера» и лениво по-русски изучал окрестности. Сам магазин находился через дом от моей гостиницы. Искал я его полдня, и всё потому, что, полагаясь на интуицию, свернул по Avenue de Сlichy направо, а не налево к станции метро La Fourche. В итоге сел в поезд на Brochant и сдуру объездил под землёй пол Парижа.

Витрины торгового дома ломились от несметного количества солдатских зимних шапок, кирзовых сапог, красных знамён и военных мундиров. Самое почётное место занимал бюст вечно живого основателя государства рабочих и крестьян Ульянова-Ленина, глядящего на покупателей, как на потенциальных врагов революции. Причём представлен был вождь двумя разноцветными экземплярами. Чёрный Ульянов хитро косил правым глазом, так как все видели только его профиль. Белый Ленин глядел перед собой твёрдо и уверенно.

— Здрасте, — поздоровался я.

— Угу, — немногословно ответил Вагнер.

— Можно войти?

— Пожалуйста, — отошёл он вглубь магазина и встал за прилавок.

Помещение торгового дома занимало площадь примерно в тридцать квадратных метров. Слева от входа располагались вешалки с шинелями, бушлатами и шапками-ушанками. Справа и напротив входа — длинный прилавок, где под стеклом красовались многочисленные значки с изображением Ленинов-Сталиных, значки с гербами городов бывшего Советского Союза, командирские часы. На стеллажах вдоль стены улыбались круглобокие матрёшки, опять Сталины-Ленины и толстые блестящие самовары. Кроме этого в продаже имелись самые разные картины на тему тонких русских берёзок. В общем, полный комплект.

— И что, хорошо покупают?

— Покупают, — скромно ответил хозяин.

— А местные не донимают?

— В каком смысле?

— В смысле поделиться.

— А, вон ты о чём… Здесь этого в помине нет. Да и, кроме того… — хозяин сунул руку под прилавок и извлёк на свет солидный барабанный револьвер. — С меня что-то получить затруднительно. А почему ты спрашиваешь? Интересуешься, что ли?

— Да нет. Так просто, — я заглянул в чёрное дуло револьвера и отвернулся к плачущим берёзкам. — Хочу во Франции осесть, у меня в России неприятности, пришлось уехать на время. Умные люди посоветовали к тебе обратиться.

— И кто они эти умные люди?

Назвал пару имён реальных, но с некоторых пор в этом мире не живущих людей. Вагнер прищурился, пошевелил губами, раздумывая, потом убрал пушку назад под прилавок и достал оттуда же бутылку водки с зелёной этикеткой.

— Ребята знакомые из Ростова привезли. Настоящая. Как зовут-то?

— Андреем.

— А меня Владимиром, — он протянул руку. — Откуда будешь? Из России, Украины, Белоруссии или ещё откуда-нибудь?

— Из Сибири, Красноярска.

— А-а… Понятно. Значка города нет с собой?

— Нет.

— Плохо. У меня, кажется, есть Красноярск. Ну-ка погляди вон там.

Среди значков прицепленных к красному полотну один действительно являлся гербом родного города. На зелёном фоне скачущая лошадь, а сверху караульная часовня.

— Про Красноярск песня?

— О нём.

— Ну вот, значит, были здесь земляки твои уже. Иди, выпьем за знакомство, — Владимир разлил водку по стаканам и, чокнувшись, первым осушил до дна. — Давно приехал?

— Вчера. Самолётом прилетел, — запил водку колой. — Как турист.

— А живёшь где?

— Здесь за углом, в гостинице.

— Виза дней на десять всего?

— Точно, — протянул Вагнеру паспорт. — На десять.

Он пролистал красную книжечку, затем отдал назад и вновь разлил водку.

— Когда виза кончится, спрячь куда-нибудь паспорт, с собой не таскай, иначе вышлют из страны. Вон напротив арабы свои кафе держат, так полиция в них облавы каждый месяц проводит и тех, у кого виза отсутствует, сразу в самолёт и в солнечную Африку — Алжир или Марокко отправляют.

— А что это власти на них так часто облавы устраивают?

— Поживёшь маленько, поймёшь. Арабы для французов — это национальное бедствие. Обрати внимание — полицейские их постоянно на улицах шмонают и постоянно депортируют, а они через некоторое время опять тут. В этом районе их, кстати, больше всего. Половина всех магазинчиков и ресторанчиков — арабские. Впрочем, по российским меркам, люди они все довольно безобидные. Я, во всяком случае, с ними нормально уживаюсь.

— Значит, меня тоже могут депортировать?

— Так я и говорю, спрячь паспорт. Куда они тебя вышлют, если не будут знать кто ты и откуда? Да тебя и останавливать не станут, ты же белый. Белых они не шмонают, если только сам в полицию не угодишь.

— А если угожу?

— Тогда кричи, что ты откуда-нибудь из Абхазии. И главное, фамилию выдумай другую. Пошлют запрос, не обнаружат, кто такой, ну и выпустят. А что с тобой делать?

— А в Абхазию отправить не могут, что ли?

— Во первых, с Абхазией не существует дипломатических отношений. Она не признанна, как государство. А грузины не примут, потому что не знают кто ты на самом деле. Вариант проверенный, не ты один такой.

В магазин вошёл покупатель. Вагнер убрал бутылку и обратился к нему на французском. Покупатель, пожилой мужчина бравого вида в берете и длинном шарфе, долго выбирал товар, о чём-то разговаривал с хозяином и, наконец, купил несколько значков с изображением Ульянова-Ленина.

— Коммунист местный, — когда посетитель вышел, кивнул на дверь Владимир. — Часто заходит. Их тут вообще много. Молодые, старые. Скупают большевистскую символику, атрибутику разную. Забавляются…

— Слушай, — ещё раз оглядел внимательно его хозяйство. — И что, большой доход всё это приносит?

— Да ну, какой уж там доход. Так, ширма… Я иногда в налоговые документы сумму прибыли специально большую вписываю, чтобы думали, будто я с выручки живу. Разве это деньги… — он залпом выпил водку. — У меня раньше два собственных ресторана были и фабрика в Бельгии. Мануфактуру в Германию продавал. А затем не рассчитал малость, взял сумму приличную под одну операцию и прогорел. Немцы объединились, и с востока такой же товар как у меня пошёл, но только в шесть раз дешевле. Вот такие дела… Разорился, в общем. Пришлось продать и фабрику и рестораны. Потом братве кричу: «Дайте денег на раскрутку, возьму в аренду помещение под торговый дом, а там видно будет!» Дали. Торгую пока самоварами, как видишь. Ну, да ладно, это не надолго, — Владимир спрятал опустошённую бутыль назад под прилавок.

— И давно ты на Запад уехал? — я взял в руку свой стакан, повертел и поставил на место.

— У… Да лет двадцать уже. Сначала в Израиле жил, потом в Париж перебрался. Я по отцу еврей, а по матери русский, да ещё и православный по вероисповеданию, поэтому в Израиле не прижился и гражданства не получил, а только вид на жительство. А во Франции женился на француженке. Двое детей от неё. Живу помаленьку…

— В Россию-то летал за это время?

— Выбирался дважды, в последний раз лет пять назад. Ну, ты пей, а я пока ребятам позвоню. Ты, кстати, боксом не занимался? Здесь хорошие боксёры подобрались, возможность выступать есть. Я гляжу, ты крепкий, вроде.

— Нет, боксом не занимался. Дзю-до, рукопашным боем — приходилось, боксом — нет.

— Нет? Жаль… Ладно, сейчас позвоню, — он подошёл к телефону, набрал номер, долго ждал, потом положил трубку. — Никто не отвечает. В пять часов Серёга должен позвонить сам, а время… — посмотрел на часы. — А время полпятого. Подождёшь?

— Подожду, мне спешить некуда. Кто такой Серёга-то?

— Познакомишься. Из Питера парень. Твоего примерно возраста. Тебе сейчас сколько?

— Двадцать пять.

— Ну вот и ему где-то также. Он недавно из тюрьмы во Флюри освободился, ему компаньоны нужны. Вы с ним сойдётесь.

— А сидел за что?

— С фальшивыми франками попался.

— И много дали?

— Да нет. У него подельником француз был, а у того адвокат хороший. Отсидели по несколько месяцев, так до суда дело и не дошло. А могли хороший срок схлопотать. Во Франции и два пожизненных — дело не редкое. Правда, смертной казни нет.

— И что, потом его просто отпустили и не депортировали?

— А куда его депортируют? Я же говорю, тут все русские свои документы давно попрятали. А без документов поди докажи откуда ты. Сергей сказал, что он армянин. Придумал фамилию, заявил, что с войны сбежал. Он сейчас так и числится армянином «без родины — без флага». Ему, конечно, дали какую-то бумагу и предписали в трёхдневный срок выехать из Франции. Так Серёга эту бумагу выкинул сразу, только и всего, — Вагнер перевёл взгляд с меня на входную дверь и, улыбнувшись новым посетителям, с хорошо заметным акцентом произнёс. — Бон жур…

Ровно в пять зазвонил телефон. Владимир поговорил с невидимым собеседником и подмигнул мне блестящим от выпитого алкоголя глазом.

— Сергей будет здесь через час. Можешь подождать, а можешь просто подойти попозже.

Я выбрал последнее и ушёл в гостиницу. Принял душ, пытаясь освободиться от хмеля, и с горем пополам добившись намеченного, в пять минут седьмого вечера вновь появился на пороге торгового дома.

На этот раз Вагнер был не один. Кроме него в магазине находился малый примерно одного со мной возраста с хитрыми глазами и в синей кепке, а также присутствовала начатая бутылка виски.

— Знакомьтесь, — Владимир достал третий стакан, так что я даже сразу не сообразил, с кем надлежит знакомиться, со стаканом или с человеком.

— Сергей, — подал руку тот, что в кепке.

— Андрей, — пожал я его ладонь.

— Из Совка? — посмотрел он как-то исподлобья и наискосок.

— Ну да, — сообразил я, что под этим словом парень подразумевает нашу с ним «Историческую Родину». — Из Сибири.

— А-а-а… Из самого центра России, — улыбнулся Сергей. — Из сердца, так сказать. И надолго в Париж?

— Как получится, — пожал плечами. — Хотелось бы надолго.

— Ну, давайте за знакомство, — уже весёлый Вагнер разлил виски по стаканам.

Я посмотрел на свет сквозь коричневую жидкость и выпил западный самогон двумя глотками.

— А что, в Совке плохо, что ли? — выпив свой стакан, сощурил глаза Сергей. — Чего ты оттуда уехал?

— А ты?

— Ну, мне-то нужно было.

— Вот и мне нужно. Хочешь узнать подробности, дам телефон в Красноярске, позвони.

— Да всё и так узнается, если что… Тут люди разные бывают, поначалу смотришь, вроде пацан ничего, а потом оказывается столько косяков за ним числится… Недавно один такой приезжал. Из Кемерова, земляк твой, — он повернулся к хозяину заведения. — Помнишь, Володя?

— Угу, — кивнул головой последний.

— Так что, сам понимаешь, если что…

— Понимаю, ещё бы… — я облокотился о прилавок и внимательно посмотрел на нового знакомого. Был он ростом пониже меня, довольно плотным, кепка надвинута низко на глаза, вид совдеповско-бандитско-шпионский, но с французским колоритом. — То, что люди разные бывают, я и без тебя знаю. Чем умничать, лучше бы рассказал, какие тут в Париже движения происходят, а то я за границей впервые.

— Да ты никак обиделся?

— В России на обиженных кладут кое-что.

— Гляди, разбирается, — подмигнул Серёга Вагнеру. — Ладно, Андрюха, давай лучше выпьем. Вы тут с Володькой бутылку, я слышал, опустошили. А, может, курнёшь? Сравнишь чуйский кайф с марокканским. Не хочешь? А я пыхну, — он достал из кармана баретку гашиша и принялся набивать сигарету. — Сто франков такая доза стоит у арабов. Они из Марокко привозят. Я их всех уже в лицо знаю, кто этим занимается. Может, попробуешь всё-таки?

— Да нет, не хочу, — махнул рукой. — Я и сигареты-то лет пять не курю, не говоря про кайф.

— Как хочешь, хозяин барин, — Сергей подкурил забитую сигарету и глубоко затянулся. — Живёшь в гостинице?

— В гостинице.

— Один в номере?

— Один.

— Хорошо… Что не пьёшь-то? Я пока не буду смешивать, пейте сами.

Мы с Вагнером хряпнули ещё по одной. Виски я не любил, особенно после водки, особенно не разбавленные, особенно, чисто по-русски, сразу по полстакана.

— Как там, в России-то? — подождав, пока мы произведём акт уничтожения самогона, вновь продолжил Серёга. — Говорят, дурдом полный?

— Кто говорит, для того и дурдом. Я мало ещё здесь чего видел, а там вроде всё приелось, не знаю, что тебя интересует.

— Значит, жить там можно?

— Можно.

— А что же ты сюда приехал?

— А ты?

— Я же говорю, мне нужно было.

— И мне нужно.

— Гхе, — усмехнулся Сергей, вновь затянулся, затем закашлялся. — Из Питера никого не знаешь?

— Почему не знаю? Знаю, — назвал несколько имён, но он лишь замотал головой.

— Нет, об этих ничего не слышал. Я ведь сам питерский. Нас тут несколько человек.

— А из Сибири никого нет?

— Нет никого, — парень выбросил на улицу добитый косяк. — Приезжать-то приезжают, и из Сибири в том числе, но чтобы постоянные… Я лично не знаю.

— Ну ладно, познакомились и пока достаточно. Сегодня раньше закрыться хочу, — хлопнул по прилавку ладонями Владимир. — Давайте расходиться, — он принялся наводить порядок, складывать шапки и сапоги в специальный отсек.

— Ты-то сейчас в отель? — кивнул мне Серёга.

— Да, наверное, куда ещё?

— Подходи сюда завтра, часов в шесть вечера. Увидимся.

— Хорошо, подойду.

— Пока, Володька, — поднял Сергей руку.

— А бутылку-то кому оставили? — Вагнер закрутил горлышко виски. — Забирайте с собой.

— Забирай, Андрюха, — мой новый знакомый передал в свою очередь бутылку мне. — В гостинице выпьешь, не пропадать же добру…

Взял «добро» и побрёл вниз по переулку. Переулок упирался в католический собор, слева от которого находился мой отель.

— Ах, гостиница моя, ты гостиница.

На кровать присяду я, ты подвинешься…

Присел на ступеньках Божьего Храма и сделал глоток прямо из горлышка. Посидел. Глотнул ещё, затем спрятал виски во внутренний карман, поднялся и, пошатываясь, вошёл в холл отеля. Вошёл, остановился перед молодой девушкой за перегородкой, соображая, как будет двадцать четыре на французском. Разумеется, не сообразил и буркнул на английском: «Твенти фо». Она поняла и протянула с улыбкой ключи от номера. Красивая девушка, добрая…

* * *

До теста Купера мы добрались с Михой без происшествий. Оттестировались… Оставалось пробежать по возможности большее число кругов по стадиону. На всё про всё двенадцать минут. Ранним утром группу, состоящую из двадцати волонтёров, одели в спортивные трусы и выстроили на плацу. Затем два капрала, один поляк, а другой тот самый украинец-физкультурник, легким темпом погнали всё воинство на близлежащий городской стадион. Остынуть не дали, быстренько выстроили в линию и дунули в свисток. Попёрли…

Среди толпы балбесов всегда найдётся один умник. Закон. Среди нас, разумеется, отыскался мастер спорта. Румын. Всё стадо устремилось в погоню за мастером спорта в том же темпе, что и он. И я тоже. Бежали полтора круга. Затем оказалось, что мастер он один. Задумались, но было поздно. По одному стали сходить с дистанции.

Я устал уже после первого круга и, плюнув на результат, героически отстал от будущих коммандос. После третьего круга, продвигаясь всё в том же неспешном темпе, обогнал две трети группы. Легионеры, надорвавшись в погоне за марафонцем румыном, хватались за ноги и, изображая конвульсии, падали на гаревую дорожку.

Когда прозвучала команда «стоп», оказалось, что я умудрился пробежать шесть с половиной кругов. Миха отстал ненамного. Тест Купера мы сдали и уже через час переоделись из зелёнки в старую поношенную комбу.

* * *

На следующий день в шесть часов вечера я был в состоянии «ещё так себе». Подходя к торговому дому, издали услышал, что магазин не пустует. На прилавке красовались разномастные бутылки, преимущественно «Столичная», а возле прилавка тусовалась компания поддавших мужчин и женщин. Возле магазина стояли припаркованые автомобили, и на весь переулок разносилась песня о миллионе алых роз.

— Вечер добрый!

— Привет, привет, — Серёга поприветствовал меня пожатием руки. — Всё нормально?

— Да вроде, — поздоровался с Вагнером и другими посетителями магазина.

Русскими были все, кроме невысокого ростиком темноволосого француза Кристофа. Как потом выяснилось, он и являлся подельником моего знакомого.

— Со ва? — спросил он, пожимая руку.

— Это он тебя спрашивает: «Всё о, кей?» — выручил Серёга. — Отвечай тоже: «Со ва».

— Со ва, — улыбнулся я.

— Чем занимался сегодня? — петербуржец разлил по стаканам водку и один протянул мне. — По Парижу гулял, наверное?

— Гулял. Только не сегодня, а вчера вечером. Я, как с вами расстался, в гостинице забрёл в номер к одной московской паре из моей группы. Они на каком-то секретном заводе работают. Так вот выпил с ними, и они мне тут же все секреты рассказали. А потом по Клиши, да по Пегалю полночи шатались, пиво пили. Помню, нас всё время куда-то зайти зазывали…

— А-а… Это южки, югославы. Женщин, наверное, предлагали?

— Было дело.

— И что, зашёл?

— Нет. Я люблю ходить туда, куда не зовут, — выпил предложенную водку.

— Правильно, они так туристов разводят. Отлаженная схема. Сначала заманивают, потом клиенту счёт выставляют на сумму, на которую тот неделю в Мулен Руже отдыхать мог. А если последний брыкается, появляются амбалы и доходчиво объясняют, кто сколько должен. Я сам заходил пару раз.

— Платил?

— Нет, конечно. Я ведь не один заходил. Теперь, правда, юги стараются местных русских не заманивать. Улыбаются, когда мимо проходим…

— И много здесь «местных русских»?

— Нормальных мало. Я имею в виду тех, кого действительно людьми назвать можно, а не тех педиков, кто ещё со времён революции в Париже осел. Этих тут хватает… Полы ходят моют, улицы подметают и тащатся оттого, что на западе живут. Черти. Разве с ними чем-то стоящим займёшься? Сами ничего не могут, да ещё тебя при случае сдадут, — он достал пачку «Мальборо» и закурил. — Есть, конечно, и серьёзные ребята, но они предпочитают не светиться.

Веселье между тем продолжалось. На смену Пугачёвой появилась кассета Вахтанга Кикабидзе, и полетела самолётом над парижскими тротуарами песня про аэродром. Из бара на другой стороне неширокой улицы вышли несколько арабов и, улыбаясь, смотрели в сторону торгового дома.

— Вон, гляди, Андрюха, — показал на них пальцем Вагнер. — Как у них пьянка, — мы выходим смотреть; как у нас, — они. И так по очереди. Арабов здесь постоянно шерстят. Как облава, так человек десять забирают. Жёны за ними на коленях ползут, голову пылью посыпают, убиваются, как могут, лишь бы люди видели и супруг благоверный, что она за него в могилу готова лечь. Его три раза на неделе забирают, и каждый раз она белугой на всю округу ревёт. Традиции…

— По три раза в неделю облавы?

— Ну… Не по три, — пожал плечами Владимир, — но часто довольно. Что ты хочешь, полицейское государство.

— Да? А я наоборот считал, что здесь демократия.

— Гхе… Демократия, — Сергей слушал Вагнера и пускал в сторону кольца дыма. — Тут у них в том смысле демократия, что при наличии хорошего адвоката, за деньги, конечно, можно из любого дерьма выбраться. Это да. Но главное это то, что каждый гражданин считает своим долгом хотя бы раз в неделю постучать в полицию на своего соседа, а тот в свою очередь на первого. И стучат… Во Франции в этом отношении дурдом, а что творится в Германии, а в Швейцарии… Так что демократия демократией, а люди людьми.

В торговый дом вошёл ещё один «рюсс» и все радостно его приветствовали. Одет он был в костюм с галстуком и имел рост под два метра. Внешностью напоминал комсомольского работника восьмидесятых. Звали мужчину, как и меня, Андреем. По разговорам с Вагнером и обрывкам фраз других присутствующих, я понял, что «баскетболист» является человеком какого-то Вано, и на днях летит в Штаты по заданию своего босса. Владимир улыбался и спрашивал, как Вано себя чувствует. Со слов Андрея выходило, что Вано чувствовал себя превосходно. Все были рады… Андрей выпил водки и, извинившись за занятость, зашёл с Вагнером в служебное помещение. Через пару минут вышел, сел за руль и уехал.

Сразу после него в магазин вошёл некто Сергей, которого все звали Гамалей, — крепкий, коротко стриженый мужчина лет тридцати пяти. Он также поговорил о чем-то с хозяином, затем ему показали меня.

— Из Совка пацан приехал.

Гамалей крепко пожал руку, ничего не сказал и вскоре тоже ушёл.

Я выпил ещё и почувствовал, что вчерашнее помаленьку отпускает. Берёт сегодняшнее. Наступала стадия «улучшенной ясности».

Один из гостей Вагнера, армянин Лёва, пригласил всех присутствующих продолжить вечер в собственном ресторане «Светлана» на Пегале, но Серёга сразу отмёл, как он выразился, «ботву», и в результате в кабак направились только сам Сергей, я, Лев и Вагнер.

Ресторан «Светлана» был небольшим и уютным. Заняты были лишь два столика. За одним угощались четверо американцев, за другим три женщины француженки. Лев усадил нас и ушёл сделать распоряжения. Затем появилась женщина, поставила на стол запотевший пузырь «Московской» с зелёной этикеткой, а вскоре пельмени и салаты. Сам Лев, переодетый в русский народный костюм, по-хозяйски подошёл к каждому столику, поинтересовался, все ли довольны и подсел к нам.

Банальная русская пьянка продолжилась. Вагнер, как это водится у пьяных, с раскрасневшимся лицом и вспотевшей лысиной, обсуждал с армянином условия какой-то многомиллионной сделки, о которой, разумеется, к утру оба благополучно забудут. Серёга, выпив, стал подозрительным и всё пытался понять причину моего отъезда на запад.

— Так тебе там плохо, что ли, было?

— Почему плохо, — я тыкал вилкой в блюдце с пельменями. — Совсем не плохо.

— Не… Ну а какого ты тогда уехал?

— А ты?

— Мне надо было. Затем у меня друг, Макс, здесь уже жил. Я потом опять в Питер возвращался.

— И мне надо.

Волынка долгая… Спустя двадцать минут.

— Не… Ну а чего ты приехал-то? Если ты дело делать приехал, то так и скажи.

— Надо мне.

— Может, у тебя какие-нибудь трудности? Скажи, здесь люди серьёзные живут. Посоветуйся, помогут. Здесь Тайванчик иногда бывает. Можно и на него выйти.

— А Хазар бывает?

— Кто?

— Хазар. Слышал о таком?

— Нет.

— А кто такой Вано?

— Вано? — Серёга прекратил пить и подозрительно на меня уставился. — А ты его откуда знаешь?

— Слышал сегодня от Андрея высокого.

— Вот у Андрея высокого и спроси.

— Ладно, спрошу… — и залпом проглотил холодную водку.

Время от времени хозяин менял бутылки. Уносил в холодильник старую и приносил охлаждённую. Примерно через час, когда мы были «в самый раз», появились музыканты. Два мужика и женщина. Играли на гитаре, баяне и бубне. Пели русские фольклорные песни. В основном весёлые. А нам уже хотелось грустных, душещипательных.

Музыканты опытным взглядом вычислили в зале русских и принялись ходить вокруг столика, точно коты вокруг валерьянки. Короче, в итоге, песни заказывали только мы. Платили тоже, конечно же, только мы. Скупые французы и американцы лишь хлопали в ладоши.

В самый разгар веселья Сергей вновь «включил патефон»:

— Нет, ну ты скажи почему…

— Дай песню послушать, — перебил я зануду.

— Песня это хорошо, — скривил рот он. — Только если ты только песни слушать приехал, то никому здесь нахрен не нужен. Понял? Тут таких и без тебя хватает, которые ни на что не способны, кроме как песни слушать. Если ты тоже ни на что не способен…

— Ну, например?

— А что, способен, что ли?

— Ты конкретнее говори.

— Конкретнее…. Ну тогда пойдём, — петербуржец встал из-за столика и кивнул головой Вагнеру. — Сейчас вернёмся.

Вышли из ресторана и двинулись вниз по улице. Когда прошли метров двадцать, я тронул его за плечо:

— Куда идём?

— Ну, ты же сам сказал, что способен.

— Конкретнее говори.

— Конкретнее? — он взглянул на меня из-под козырька кепки. — Ну, например, слабо ресторан хлопнуть?

— Какой ресторан?

— Да хотя бы вот этот, — Серёга указал на первый попавшийся. — Ну, так как?

Дальше всё происходит, как в кинофильмах про НЭПовские времена. «Банда входит в кабак…

— Прошу, мадам, снимите ваше ожерелье.

Ну-ну, не плачьте, я ж вас до смерти жалею…»

Парижские эпизоды из жизни знаменитого Лёньки Пантелеева.

Петербуржец выхватывает из кармана ствол, врывается в помещение и стреляет в потолок. Зал полон. Публика в оцепенении. С потолка сыплется штукатурка или ещё какая-то дрянь. «Идиот!» — кричу я и пытаюсь удержать своего, теперь уже, подельника. Сергей выкрикивает что-то на французском. Кто-то падает на пол. Официант подбегает ко мне, лопочет какие-то фразы, но я просто его отпихиваю. Сергей зачем-то палит ещё раз. Публика начинает ломиться к выходу (забыв, разумеется, заплатить по счёту). Он стреляет в третий раз. Многие падают на пол, другие протягивают франки. Серёга опять что-то кричит. Официант подбегает вплотную и машет руками. Мы выскакиваем на улицу и бежим вниз по каменной мостовой. Через минуту сливаемся с толпой туристов. Петербуржец суёт мне в руку «трофейные» франки, и мы расходимся. Всё…

Тук-тук-тук — Лёнька Понтелеев. Или Пантелеев?

Огляделся вокруг. Недалеко светилось колесо Мулен Ружа. Перешёл через дорогу и попал в бар, название которого ассоциировалось с пальмами. Заказал: «Ан биер» и вдруг услышал:

— Одно, то есть, как бы, это, ан лев, то есть, конечно, ан Лефф, силь ву пле.

Рядом стоял невысокого роста, плотный мужчина лет тридцати, с русско-французским разговорником в руках. Бармен, как ни странно, понял и налил ему большой бокал тёмного пива.

— Что, хорошее пиво? — не поворачиваясь к собеседнику, задал я вопрос.

Он поперхнулся от неожиданности и как-то странно заёрзал:

— Не знаю, мне нравится. А Вы русский?

— Андрей, — вместо ответа просто протянул руку. Он аккуратно пожал её:

— Сергей.

— Ой, Господи, везёт же мне на Сергеев. Как, говоришь, пиво называется?

— Лефф.

— Ду Лефф, силь ву пле, — «почти без акцента» заказал я два бокала, один из которых пододвинул русскому. — Угощайся.

— Правда? — обрадовался он. — А я ещё первый даже не выпил.

— А я целый вечер пью, — и отхлебнул тёмную жидкость. — А ничего. Крепкое, наверное?

— Крепкое, — расплылся в улыбке Сергей-2. — Я вчера с трёх бокалов уехал, — и опять вдруг убрал улыбку, а глаза забегали. — Вы местный?

— Угу, француз.

— А я два дня назад приехал, — не понял он моего юмора. — А чем здесь занимаетесь? Хотя… — он оценил мою бритую голову. — Можно и не спрашивать. Везде одно и то же.

Н-да. Знал бы ты, насколько сейчас прав…

После второго «Леффа» Сергей сознался, что приехал во Францию с намерением получить политическое убежище. После третьего, что фамилия его Рабинович (врал, наверное, правда, мне было плевать на то, какая у него настоящая фамилия) и он сбежал из России (тоже из Питера) от КГБ (или ФСК, или ФСБ), и что он мастер по подделке документов (это он мне поведал под «большим грифом секретности»). Что бандиты в Питере заставили его подделывать какие-то векселя, и поэтому им заинтересовались компетентные органы.

— Вот что, объясни мне, Андрей, у нас за страна, — захмелев, жаловался Рабинович. — Кто у нас национальные герой? Врачи? Инженеры? Учителя? Хрен! У нас испокон веков национальными героями становились бандиты. Пугачёв, Разин… Но это раньше. А сейчас что изменилось? Ничего. У нас национальные герои — это Леньки Пантелеевы.

При упоминании последнего я встряхнулся и вспомнил сегодняшний вечер. Круглый Сергей-2 меж тем продолжал:

— А сейчас на кого хотят дети походить? На космонавтов? На милиционеров? Хрен там. На Япончика, да на Михася. Вот ты бы хотел, чтобы твои дети на Япончика походили?

— А ты бы хотел, чтобы твои походили на какого-нибудь милиционера? Нет? Вот то-то, — я вдруг почувствовал страшную усталость. Ну просто страшенную усталость.

— Что с тобой? Плохо? — заметив, что мне нехорошо, испуганно произнёс Рабинович.

— Проводи меня до такси, Серега. Я уже всё, — положил на прилавок франки, намного больше чем по счёту, и тяжело направился к выходу.

— Погоди, я помогу, — закинул мою руку себе на плечо земляк из Санкт-Петербурга. — Такси куда заказывать?

— Возьми, — протянул ему визитку гостиницы, — там всё написано.

Рабинович поймал такси, отдал визитку водителю и закрыл за мной дверь.

Когда я проснулся, на счётчике была выбита приличная сумма, а автомобиль продолжал движение. Сообразив, что водитель просто разводит на деньги пьяного клиента, ужасно возмутился. В результате возмущения, таксист выскочил из авто и принялся кричать. Но самым плохим во всём этом было то, что из-за поворота появилась машина полиции.

Я открыл дверь и бросился наутёк…

* * *

Разбор полётов:

Хмель выветрился. Бежалось легко и непринуждённо. Заскочил в какой-то подъезд и свободно поднялся на четвёртый этаж. Даже не запыхался. Погони не было. Ушёл…

Постоял минуты две, а затем осторожно спустился и выглянул на улицу.

БА-БАХ! Недалеко от подъезда, где я находился, стояло то самое такси, а рядом с ним полиция. Один полицейский что-то говорил в рацию, двое других, напрягаясь, с трудом, взяв под руки, ЗАПИХИВАЛИ МЕНЯ В СВОЮ МАШИНУ…

ЗАПИХИВАЛИ МЕНЯ В СВОЮ…

ЗАПИХИВАЛИ МЕНЯ.

* * *

Проснулся от сухости во рту и страшной жажды. Открыл глаза и, увидев белый потолок, снова закрыл их. Затем открыл вновь и попытался оглядеться.

Мои руки были туго привязаны к поясу, а сам я не менее туго прикреплён к какой-то кровати, которая стояла посреди пустой комнаты с зарешёченными окнами и дверью, наподобие тюремной, с кормушкой и глазком. Было холодно. Попытался вспомнить вчерашний вечер, но в это время кормушка открылась, в неё заглянул чернокожий мужчина, сказал: «Ам-ам», улыбнулся и снова исчез. Через некоторое время он вернулся, но не один, а со своим двойником. Оба были одеты в халаты и шапочки. Затем они вдвоём подняли меня за локти, отвязав от тележки, которая, как оказалось, была привинчена к полу, и поволокли по коридору. На мне была надета какая-то пижама, причём на голое тело, а ноги оставались босыми.

Чернокожие завели в кабинет, где находились несколько умных с виду людей в халатах. Эти умные люди долго выясняли, на каком языке я говорю, сколько мне лет и как меня звать. Сверив мои ответы с информацией в паспорте, который тоже находился у них, сказали, что всё о, кей и вернули вещи. Потом подарили голубой жетон на поездку в метро, добавили: «Орвар» и отпустили на улицу.

Сразу же позвонил из телефона-автомата Вагнеру (благо вчера записал номер телефона) и поинтересовался, есть ли в Париже медвытрезвители.

— Да ты что, рехнулся, что ли? Какие тут вытрезвители? — опешил Володя.

Назвал ему адрес, где находился. Он положил трубку на прилавок и принялся изучать карту.

— Знаешь, где ты был? — через пару минут выдал владелец торгового дома.

— Где?

— В психушке. Подъезжай, поговорим. Помнишь хоть вчерашний день?

— Кое-что помню.

— Ну-ну…

Пролетал я как-то над кукушкиным гнездом, гляжу…

 

Глава 26

— ДЭБИЛЫ!!!

— ???

— ДЭБИЛЫ! — Гамалей стучал кулаком по своей голове и смотрел на меня в упор. — Ладно Татарин, тот по жизни отмороженный. Теперь ещё один подъехал…

— Какой татарин? — не понял я.

— Это он так Серёгу называет, — Вагнер не то улыбался, не то усмехался.

— Вы на пять копеек куш сорвали, а шуму будет на пол-лимона. Герои, — продолжал Гамалей. — Чья идея-то была? А-а… И так понятно… Хотя бы не кричали, что вы русские?

— Нет, конечно, что мы, дураки, что ли?

— Вы не дураки, вы ДЭБИЛЫ! Если заняться нечем, я вам найду работу, подойдите, поинтересуйтесь. Если в тюрьму, конечно, хочется очень, то продолжайте шашками махать.

— Серёга звонил, — это опять «взял слово» Владимир. — Он на дно залёг. Тебе бы тоже не мешало куда-нибудь спрятаться. А ещё лучше уехать на недельку из Парижа. Есть куда?

— Ну, если только назад в Совок…

— Понятно… Тогда слушай сюда. Мне на днях один хлопчик звонил из Германии. Какое-то у него есть дело. Съезди, узнай. Может, что стоящее предложит. Скажешь, от меня. А мы здесь пока почву профильтруем. Если вы не сильно наследили, вскоре можно будет возвращаться. Ну, как?

— Ну, как… — я стоял, соображая. — А когда ехать-то?

— Лучше всего прямо сейчас, — Вагнер расстелил на прилавке карту Германии. — Вот видишь, Штутгарт, Ульм и чуть южнее Биберах. Доедешь до Ульма, там разберёшься. Парня Валерой зовут, вот адрес. Он говорит, от Ульма до Бибераха поезда ходят. А от Бибераха до Биркенштадта не знаю, Биркенштадт — это деревня какая-то. На месте сориентируешься. Так… — он убрал карту. — У тебя виза ещё действующая? Значит, по Франции можешь спокойно передвигаться. А если немцы остановят, скажешь, в Россию транзитом добираешься. Самое большее, что они сделают, это оштрафуют, — Володя хитро усмехнулся, — деньги у тебя теперь есть. Вот… Из Парижа лучше выезжай автостопом, на вокзалах полиция шерстит. Границу тоже лучше автостопом пересекать, автомобили не просматривают. У нас тут, в Европе, вообще, границы прозрачные, что есть они, что нет. Ну а дальше опять на поезде до Бибераха. Всё понял?

— Да, вроде…

— Телефон мой ты знаешь, запомни наизусть, с собой не таскай. Звони, если что. Ну всё, иди, не светись здесь лишний раз…

Можно было бы не описывать эту поездку в Германию, если бы не одно «но». Через несколько лет сам президент Украины Леонид Кучма будет просить европейское сообщество сделать для Украины исключение и снять на время мораторий на приведение в исполнение приговора о смертной казни для этого «хлопчика» Валеры. До сих пор не выяснено, сколько десятков жизней загубил в Западной Украине этот, как его называют в газетах, «прикарпатский маньяк» до того, как он несколько лет отсиживался в Германии, и после того, как вернулся на Родину. Писали, что в некоторых деревнях он истребил больше населения, чем фашисты во время войны. К нему, по незнанию, меня и отправил Владимир Вагнер.

Рано утром я добрался до Бибераха. Общаясь на ломаном русско-английском языке, с добавлением немецких «данке шён» и «битте шён», всё же выяснил у местных жителей, что Биркенштадт находится в семи километрах от их города, и туда не ходят ни поезда, ни автобусы, ни оленьи упряжки, а добираются в сей населённый пункт люди исключительно на своих авто. У меня своего авто не было. Пошёл пешком. Дошёл.

Биркенштадт оказался типичной немецкой деревней. Строения в основном двухэтажные, кругом асфальт, подстриженные газоны, есть свой банк, а на перекрёстках улиц работающие светофоры. Оставалось найти дом, где проживал этот самый Валера.

Я долго бродил по улицам, которых, кстати, было всего две или три, высматривая нужный номер. Наконец, на самой окраине обнаружил серое двухэтажное здание без каких-либо ограждений и дворовых построек. Вошёл в открытую дверь и попал ни то в общежитие, ни то в коммуналку. Навстречу вышли два вьетнамца, маленькие и зашуганные.

— А где тут русский живёт, Валера?

Они ни черта не поняли, улыбаясь, обошли с двух сторон и выпорхнули на улицу.

По скрипучей, грязной, деревянной лестнице поднялся на второй этаж и принялся стучаться во все двери. Каких только лиц не насмотрелся. Видимо, население этого странного дома было представлено всеми пятью континентами. Вьетнамцы, индийцы, китайцы, албанцы, негры, арабы, болгары, югославы… Русского среди населения гетто (а другим словом этот свинарник не назовёшь) не было. Причем на мой вопрос: «Где?» — одни испуганно захлопывали двери, а другие начинали махать руками и корчить рожи.

Я уже отчаялся отыскать Валеру и всерьёз начал подумывать о том, не поджечь ли весь этот притон, дабы в дыму пожара услышать крик о помощи на русском языке. Но один болгарин всё же понял, о ком идёт речь, и проводил меня на первый этаж, в комнату возле туалета, единственного, кстати, на всё здание.

— Я-я! — в ответ на мой стук, раздался из-за двери голос, и не понятно было, что это — русское местоимение или немецкое «да-да».

Открыл дверь и вошёл вовнутрь. В комнате горел электрический свет. Окна не было совсем. На диване лежал хозяин и смотрел телевизор.

— Привет. Тебя Валерой зовут?

Он сначала растерялся, а потом удивлённо приподнялся со своего места.

— Во! Русский, что ли?

— Русский, русский.

— А откуда?

— Из Парижа, от Вагнера.

— Ну так заходи, — он вскочил и засуетился. — А я вначале даже опешил, с непривычки родной язык не узнал. Раздевайся.

Комнатка была тесной. Диван, стол, телевизор, шкаф и холодильник занимали почти всё пространство. Снял куртку, бросил в угол сумку и присел на край дивана. Хозяин уселся передо мной на стуле.

— Рассказывай, какими судьбами.

— Как какими? Ты Вагнеру звонил?

— Звонил.

— О делах каких-то говорил?

— Говорил.

— Вот я и приехал.

— Понятно, понятно. О делах потом. Чай будешь?

— Буду.

Он включил электрочайник, зачем-то вышел, потом опять вошёл. На вид Валерию было лет двадцать семь, на голове небольшая залысина.

— Ну, как там Вагнер? — опять присел он на стул.

— Нормально. А что с ним может произойти?

— Ясно… Кто тебе мою комнату показал, или сам нашёл?

— Ага, в этих джунглях найдёшь кого-то. Парень какой-то помог. Болгарин или югослав.

— Здесь и тех и тех хватает. Я потом узнаю.

— А что это тут у вас за филиал ООН такой? Кого только не встретил, пока тебя разыскивал.

— Ну да, — засмеялся Валера. — Точно типа ООН. Здесь ведь хаим. Общежитие для тех, кто политическое убежище попросил. Пока дела рассматриваются, так и живут.

— И ты политическое убежище попросил?

— Вроде того.

— И как давно?

— Три года скоро будет.

— Три года? — я удивлённо обвёл рукой помещение. — Три года в этом сарае?

— А что делать, — он, оправдываясь, поднял вверх ладони. — Другого мне сейчас не дадут, а на пособие квартиру не снимешь. Тем более из Биркенштадта выезжать нельзя.

— И что, рассчитываешь получить это убежище?

— Если честно, нет. Сейчас выходцам из Восточной Европы почти не предоставляют. У нас там демократия.

— А чего ждёшь?

— А что делать? — ответил он вопросом на вопрос. — В легион, что ли, завербоваться?

— Куда?

— Во Французский Иностранный Легион. Туда многие когти рвут. Но только меньше чем на пять лет контракт не подпишешь, а пять лет — сам понимаешь…

— Так ты уже три года в этой дыре торчишь, какая разница? Может, тебе тут нравится?

— Смеёшься, что ли?

— Нет, не смеюсь, устал просто. Давай, наверное, чай попозже попьём, а сейчас я вздремну маленько. Просплюсь, ворчать перестану. Там и поговорим посерьёзнее. Добро? Куда лечь?

— А? Да вот на диване ложись, — опять подскочил Валера. — Спи, я пока в магазин схожу.

* * *

Разбор полётов:

Долго не мог понять, где нахожусь. Взлетел вверх, сфокусировал образ Территории-2 и приземлился на знакомом месте. Внизу разглядел Енисей.

Прошёлся по тропинке, спугнул двух чёрных воронов и остановился, следя за кругами, которые описывают надо мной эти птицы-долгожители.

Солнце было скрыто тучами, деревья уже скинули листву, но снега ещё не было. Поздняя осень.

Начинало темнеть. Значит, я попал в конкретное время. Разница между Биркенштадтом и Красноярском составляла шесть часов. В Германии часов одиннадцать утра. Здесь, соответственно, около пяти вечера.

Дул ветер. Видимо, было прохладно, хотя я совсем не чувствовал температуру воздуха. Одет был в ту же куртку, в которой приехал в Европу. Интересно…

Вспомнил, как я убегал от полиции. Легко и непринуждённо. Тогда оба тела оказались в одной временной и пространственной плоскости. Одно убежало, другое нет. Может быть, стоило помочь основному коню?

Почувствовал, что просыпаюсь. Резко взлетел вверх, до смерти напугав воронов. Когда картинка наладилась, приземлился на то же место.

Захотел увидеть Елагина. Через секунду он стоял рядом. Совершенно пустой — зомби. Понятно, он сейчас никак не может спать. В это время Саня всегда на работе. Отправил обратно.

Вытянул Бобылева. Та же история. Зомби. Отправил вслед за Саней. Вызвал ещё пару знакомых — то же самое. И вдруг, не знаю почему, подумал о погибшем год назад Антоне Красновском. Подумал и непроизвольно вытянул его сюда, на берег Енисея. Он стоял закутанный в какой-то серый плащ, и ветер рвал и разбрасывал его светлые волосы. Самым поразительным в этом являлось то, что Антон не был пустым зомби.

— Привет, Андрюха, — первым поздоровался Антон.

— Привет, вот уж кого не ожидал встретить, — я стоял к нему в пол-оборота и внимательно следил за действиями гостя. — Добро пожаловать на землю.

— Спасибо, — улыбнулся он. — Тебе тоже, добро пожаловать.

— Даже так? — я покачал головой и усмехнулся.

— Ты чего так настроен агрессивно? — перестал он улыбаться. — Ты ведь меня позвал?

— Да уж ладно, Антон, не сердись, сам должен понимать, — замялся, не зная, что сказать. — Непривычно, просто…

— Ну, теперь-то привыкнешь, — он отвернулся от меня и поглядел на реку. — Если я тебе не нужен, то, наверное, пойду?

— Иди.

— Ну, пока… — Антон развернулся и просто зашагал сквозь кусты вдоль тропинки.

Я провожал его взглядом до тех пор, пока он не скрылся совсем.

Затем долго лежал с открытыми глазами на диване, прокручивая в памяти все подробности этой встречи. Да уж. Чем дальше в лес…

* * *

По рассказу моего очередного нового знакомого, я выяснил, что родом он из Западной Украины. В двадцать лет, отчаявшись найти место в жизни на благодатной украинской почве, решил перебраться в более, как ему казалось, перспективное и цивилизованное место — город Ленинград. Прожил там несколько лет, мотаясь по общагам и, не обнаружив ни манны небесной, ни гречки земной, решил, что и Питер не отвечает его внутренним потребностям. Занимался в основном перепродажей шмоток на барахолке, то есть являлся, говоря языком более ёмким, барыгой-спекулянтом. Накопив в результате этой деятельности некоторую сумму денег, уехал в Париж. Но там, как оказалось, его тоже не ждали с распростёртыми объятиями. Тысячи идиотов уезжали на Запад, где, как им мерещилось из Совка, можно, не ударив палец о палец, жить припеваючи. В итоге западное общество пополнялось новыми поломойками, мусорщиками и безработными иждивенцами.

Валера, насмотревшись вдоволь, на голодный желудок, красот Парижа, переехал в Германию, где наплёл местным властям клубок из ужасных рассказов о преследовании в СССР инакомыслящих всемогущим КГБ. В результате подобного бреда нового диссидента из Красной России оставили в ФРГ, дожидаться решения о своей дальнейшей судьбе, и поселили в фильтрационном пункте вместе с такими же ценителями западной демократии из стран третьего мира. Три года он жил в каморке без окон, но зато под свободным небом Германии.

Опять же всё это я узнал с его собственных слов. То, о чём потом передали все телевизионные каналы Европы, мне пришлось узнать несколько позже. Где больше правды, кто знает?..

Мы шли через лес по асфальтированному тротуару. Валера нёс какую-то чушь про местных обитателей гетто. Я думал о своём. На светофоре мой спутник остановился и взмахнул рукой.

— Давай перейдём на другую сторону.

— Давай, — равнодушно пожал я плечами и направился через дорогу.

— Подожди, — тормознул он. — Зелёный загорится.

— Зачем тебе зелёный, тут ведь никого нет?

— Немцы поймут неправильно, — как бы извиняясь, произнёс Валера.

— Где? В лесу вечером?!

— Всё равно…

— У-у-у… — я перешёл на красный и, не дожидаясь его, побрёл дальше.

Он привёл меня в какой-то населённый пункт, где на непокрытой асфальтом площадке стояли брошенные советские автомобили.

— Вот смотри, — азюлянт пнул ногой по колесу довольно приличной с виду «пятёрки». — Если найдутся люди, которых ты заинтересуешь, я мог бы за умеренную плату им много таких мест показать.

— Я заинтересую?

— Ну да. Тоже в доле будешь.

— Не знала баба горя, купила порося… — почесал затылок и оглядел металлолом. — Про это ты хотел рассказать?

— А что? Стоящее дело. В Совок всё вывезти, сколько наварить можно? Здесь-то это добро бесплатно (как хорошо, что я не «уловил» коммерческую составляющую этого предложения и не отправил потенциальных жертв маньяка в ФРГ «за машинами»).

Прожил у него ещё два дня. Он водил меня на экскурсию в Биберах и ещё какой-то городок. И всё это время постоянно расспрашивал о России, Украине, о политике, но больше всего интересовался двумя темами: тюрьмой и моими выходами в параллельное измерение. Я в основном отвечал вяло и неохотно. Мне этот Валера показался серым и неинтересным. Знать бы заранее, кто скрывается за этой непримечательной маской.

В последний вечер он признался, что мечтает завербоваться на работу в спецслужбу какого-нибудь государства. Без разницы какого, будь то Германия, Россия, Украина или Израиль. Причём просил меня при случае намекнуть об этом в компетентные органы.

На рассвете третьего дня, когда я готовился выйти из его жилища, Валера протянул какую-то пластиковую карточку с чужой фамилией, вытисненной на гладкой поверхности:

— На, возьми. По этой карте можно билеты дешевле покупать. Но только на территории Германии. Покажешь контролёру, и всё. Пригодится.

— Ну, давай, — повертел в руке кусок пластика и сунул в карман. — Может, действительно пригодится…

— И ещё, — опять заговорил парень. — Паспорт свой лучше у меня оставь.

— Это ещё зачем?

— Если полиция тормознёт, чтобы не депортировали. У тебя ведь визы нет? Да и французская заканчивается. Так что, пусть здесь лежит. И мне спокойнее. Назад в Совок когда поедешь, знать буду, что через меня. Вот. Ну, теперь пошли.

Я оставил паспорт, и мы поспешили в Биберах к поезду. Пожимая на прощание руку, перед посадкой в вагон, он вдруг заглянул мне в глаза. И такая опустошённость застыла в этих глазах…

Разумеется (с недавних пор моё любимое слово, потому что на самом деле ни хрена ничего не разумеется), меня арестовали на границе между немецким Келем и французским Страсбургом. В поезде. Проверили документы, а у меня была лишь пластиковая карта с чужой фамилией. Три дня держали в камере и составляли протоколы. Добились признания, что я есть Алик Арзаев из города Воронежа, что у меня украли паспорт с визой, и теперь я еду в Страсбург в русское консульство за новыми документами. В конце добавил, что мой любимый футболист — Сергей Кирьяков из местного клуба «Карлсруе», и политического убежища просить не собираюсь.

Мне выдали на руки бумагу, на которой было написано Arzaeff Alik, вывели из участка, усадили, не надевая наручников, в машину и увезли на контрольно-пропускной пункт между Германией и Францией. Там передали соседней стороне и с лёгким сердцем уехали.

Французы, не мудрствуя лукаво, спросили, говорю ли я на каком-либо цивилизованном языке и, убедившись в обратном, указали пальцем на дорогу: там, мол, найдёшь и Страсбург и консульство. «Будет тебе и ванна, и кофе с какавом. Га-а-а…»

Шёл дождь. Сильный ливень. Я стоял на границе двух европейских государств. Слева — пиво и разрушенная Берлинская стена. Справа — вино и пока ещё целая Эйфелева башня. Посередине я и дождь.

Автомобили разбрасывали брызги и замедляли движение возле КПП, чтобы затем вновь рвануть вперёд и искупаться в небесном душе другой страны. Чем отличается небо России от неба над этим перекрёстком? Ой, ты, синее небо России… Ну и что? Эта песня такая же короткая, как ливень. Когда песня превратится в ручей и скатится грязным потоком в приграничную реку, где прикажете искать небо? Шаг влево, шаг вправо, а над головой опять Родина…

Я стёр с лица сырость затянувшегося утра и зашагал в сторону Франции. Серый, промокший насквозь, дрожащий кот перебежал дорогу и стоял на тротуаре, поджав лапу и отряхиваясь. Кто ты по национальности, малыш? Как к тебе обратиться: «Гутен морген или бон жур?» И есть ли разница между языком кошек Сибири и, например, Полинезии? А каких ты собак боишься больше, немецких или французских? Жил да был серый кот за углом…

Присев на корточки, аккуратно взял на руки дрожащее существо и сунул себе под куртку. Маленькое сердце уловило ритм маятника моего организма и заиграло мелодию в унисон с ударами гонга. Мур-мур… Тук-тук…

Вспомнилось вполне реальное изречение, предназначенное детям, вычитанное мной в памятке по уходу за домашними животными: «Кастрированные кошечки — лучшие друзья человека».

Брызги машин с различными непонятными номерами оседали мокрой пылью на потемневшей одежде, и тут же смывались неутомимым работником осенней прачечной, моим теперешним попутчиком. Серые кошки не любят дождь. Они однолюбы.

Поднёс кота к одинокому навесу, посадил на скамейку и погладил на прощание по подсохшей шёрстке.

— Оревуар! Не давай себя кастрировать.

 

Глава 27

В «гестапо» заводили по одному. Какому умнику пришла в голову оригинальная идея назвать службу безопасности легиона «гестапо», не знаю, но, видимо, шутник был ещё тот. В одном кабинете «принимал» франкофон, в другом серб. Я попал к последнему.

Брат славянин, в ранге сержанта, внимательно рассматривал мои личные вещи и документы.

— Это что? — на русско-сербском произнёс сержант и достал внутренний паспорт.

— Паспорт.

— А это?

— Тоже паспорт, только заграничный.

— А почему даты рождения разные?

Действительно в гражданском паспорте значился январь, а в международном декабрь. Я знал об этом косяке паспортно-визового отдела УВД Красноярска, но раньше не придавал ему большого значения.

— Бюрократическая ошибка. Число-то совпадает.

— Ладно… — югослав отложил паспорт в сторону и взял пакет с фотографиями. — А это кто? Русская мафия?

— Нет, — с фотографий улыбались мои парижские друзья-подельники: Серёга Татарин, Макс, другие пацаны, — это просто товарищи, — помолчал и добавил. — Студенты.

— А это тоже студенты? — сержант выложил из чёрного пакета четыре снимка — Сака, Измайлова, Мережко и Дановича.

— А это родственники по отцовской линии. Все бывшие военные…

— Точно не русская мафия? — строгость напускная, сержант просто шутит.

— Точно.

— О,кей, — серб резко встал из-за стола и, подойдя к настенному календарю, ткнул пальцем в дату. — Русские солдаты, добрые солдаты (в смысле хорошие). В Кастельнадари поедешь вот когда. Зови следующего…

Через пару дней, после собеседования с аджудоном и после того, как в Кастель отправилась очередная партия прошедших отбор волонтёров, на утреннее построение капрал-поляк вынес стопку красных повязок и принялся зачитывать фамилии.

— Богданович, Мак-Кенли, Ли-Пот…

Каждому выбегавшему из строя он выдавал алую полоску материи. Волонтёры сразу же занимали место в правом углу строя (если смотреть от крыльца) и цепляли погон-руж. Это означало, что все названные ровно через неделю точно отправятся в учебный центр под Тулузу.

— Михайлов, Димитреску, — и, наконец, — Школин.

Всё. Я выбегаю из строя, беру в руку заветную тряпочку и становлюсь на новое место.

* * *

Ночь после возвращения в Париж Alik Arzaeff провёл в подъезде. Можно было, конечно, просто пошляться по улицам, если бы не двухдневный путь автостопом, под дождём, через всю Францию. Промок насквозь. Устал.

Поднялся на последний этаж дома по соседству с магазином Вагнера, уселся на ступеньку и сразу вырубился…

Проснулся от включённого света (французский народ пошёл на работу), с трудом встал с места и бродил по пробуждающемуся городу до открытия торгового дома.

— Во! Объявилась пропажа! — Вагнер встретил моё появление таким не вполне понятным возгласом. — А мы уже думали, ты в Совок подался. Ну, привет! Валера звонил, говорил, что несколько дней прошло, как ты от него выехал.

— Так и есть. Несколько дней, как выехал. Привет! — вошёл и поздоровался с Владимиром.

— Заезжал куда-нибудь?

— Заезжал, — вынул из кармана бумагу от немецкой полиции и протянул владельцу магазина. — Я теперь Арзаефф.

Бородач просмотрел бумагу с обеих сторон и вернул назад.

— Ну а что, на первое время вполне сгодится. Из-за документов тормознули?

— Из-за их отсутствия. Я ведь паспорт у Валерки оставил.

— Правильно, что оставил. Так надёжнее. Ладно, рассказывай, как съездил.

Подробно изложил Вагнеру все детали поездки. Высказал своё мнение насчёт Валеры. Володя слушал молча, не перебивая, лишь изредка теребил рукой козырёк кепки.

— Понятно, — произнёс он, когда я закончил. — Значит, ничего интересного.

В ответ я лишь пожал плечами и проводил взглядом двух арабов проплывающих мимо магазина.

— Как там Серёга? Тихо всё?

— Тихо. Серёга, кстати, позвонить сейчас должен. Он уже про тебя спрашивал. Мы думали, ты раньше появишься.

— Хорошо… — подошёл к выходу и остановился в дверном проёме.

Переулок был выложен булыжниками. По обочинам, взгромоздившись двумя колёсами на тротуар, стояли несколько неправильно припаркованных автомобилей. Женщины в голубой униформе, стайками перемещаясь от одной машины к другой, старательно прикрепляли к дворникам уведомления о штрафе. Из дверей бара напротив вышли два тех самых араба, что прошли мимо только что.

— Со ва? — приветливо поднял руку один из них.

— Со ва, — улыбнулся в ответ я.

— Знают тебя уже, — произнёс из-за спины Вагнер. — Видать с прошлого раза запомнили. Тот, что в кепке, наркотой занимается. Через него можно хоть что приобрести. Хоть марихуану, хоть героин. Гашиш, кстати, разрешают прямо у них в баре курить. Но продадут только своим, конечно. Серёга, тот у них постоянно берёт. Сто франков баретка. Ты-то не балуешься?

— Нет. Даже сигареты не курю. Ты уже спрашивал.

— Да? Значит, забыл, — он потянулся и заскрипел суставами. — Я тоже эту дрянь терпеть не могу… А это ещё что такое?!

Создавая вокруг себя много шума, к торговому дому приближался Серёга. Не один, а с каким-то парнем лет двадцати трёх. Причём парня этого держал за шиворот и, что-то приговаривая, через каждые три шага бил ладонью по голове.

— Ты понял, ты понял?! — закричал он ещё издалека, вероятно Вагнеру. — Ходит, сука, вокруг да около и что-то вынюхивает. Я его сразу вычислил. Выхожу из метро, а он вот он, — петербуржец опять ударил парня по голове и произнёс, обращаясь уже непосредственно к нему. — Я тебя предупреждал, чтобы ты в этом районе больше не появлялся? Предупреждал?

— Предупреждал, — промычал пленник.

— А какого же хрена ты здесь вынюхиваешь?

— Я не вынюхиваю, — чуть не плача, оправдывался парень. — Мне Володю надо было увидеть.

— Володю тебе нужно было увидеть?! Ах ты, падла! — Сергей дал ещё одного тумака и впихнул его в помещение магазина.

Вошли следом. Татарин, наконец, обратил на меня внимание. Продолжая держать свою жертву левой рукой, правую он протянул для приветствия.

— Здорово, Андрюха! Появился всё ж таки. А я думал, в Совок уедешь. Ни хрена себе, мы с тобой тогда в рес… — и, оборвавшись на полуслове, опять обрушился на парня. — Ты ещё здесь слушаешь, педаль ментовская. Помнишь, Володька, — повернулся он к владельцу заведения, — я ему при тебе говорил, здесь не появляться? Помнишь?

— Да помню, помню, — поморщился тот. — Отпусти ты его, никуда не убежит.

— Ага, не убежит. Только отвернись, его как ветром сдует, — возразил Сергей, но всё же отпустил воротник. — Ну, рассказывай, зачем на этот раз здесь крутился, но только не ври, а то я тебе…

Но сказать ничего тому не дал. Сначала сам поведал мне историю, судя по которой Олег (так звали парня) состоял в группировке каких-то мелких воришек. Что все они стукачи и суки, что должны ему кучу денег, которые, пока он сидел в тюрьме, пропили и проели, и что, вообще, все они педерасты.

Насчёт последнего я был не уверен, а насчёт всего остального решил пока выводов не делать.

Олег действительно представлял из себя довольно жалкое зрелище. Не было даже хилой попытки защитить своё достоинство, разве что невнятное бормотание. Одет он был в светлый плащ, волосы носил достаточно длинные и вообще походил на этакого начинающего студента-бизнесмена. Промышлял, судя по Серёгиным репликам, кражами из супермаркетов. Вряд ли этого хватало на жизнь в одном из самых дорогих городов Европы, каким являлся Париж.

— Ладно, хрен с ним, — успокоился малость злой петербуржец. — Рассказывай, Андрюха, как съездил-то. Хотя, подожди, при этой кукушке не стоит, — он ткнул пальцем в грудь Олега. — Иди, укради водку или виски и неси сюда. Может, прощу тебя, когда выпью. Только стой, часы сними. В залог останутся, пока ходить будешь. А то я тебя знаю. Растворишься в тумане, точно парусник. Снимай, снимай…

Олег снял часы и выскользнул на улицу.

— Не бей ты его здесь, — нахмурился Вагнер. — Зачем мне лишний шум в магазине? Если хочешь разобраться, отведи за угол и делай, что хочешь. А тут и так обстановка ненормальная. Полиция заходит постоянно. Меня в комиссариате уже Аль Капоне зовут.

— Да ладно ты, Володька, — нараспев протянул Серёга. — Я ж его нежно, любя, как родного. Этого Олежека сейчас привязать к себе нужно, пусть отрабатывает. Хотя бы спиртное и одежду из магазинов таскает. Всё польза какая-то. А то, я гляжу, они мне всю жизнь долг отдавать будут, — «злодей» опять повернулся в мою сторону. — Меня когда с фуфлом, в смысле с франками фальшивыми, полиция хлопнула, эти гаврики всё оставшееся фуфло себе забрали. Думали, меня на долго упекут. Не то, что подогреть, они, блин, даже письмишко в тюрьму не прислали. Ну я, конечно, когда вышел, загрузил их на определённую сумму. Теперь жду… Может лучше грохнуть этих петухов, и проблем меньше будет? Всё равно они голые, точно киты средиземноморские, — он глупо улыбнулся и выглянул на улицу. — Ты-то как съездил? Во мы с тобой в тот вечер начудили… В натуре, как во времена НЭПа в Советской России… — и тут же, хитро поглядывая в сторону Владимира, немного приврал. — Я там даже подстрелил кого-то, кажется. Ну, ладно, рассказывай.

Рассказал. Серега слушал, без конца бегая по периметру магазина. Потом выдал заключение:

— Все они спекулянты одинаковые, — сплюнул на пол и опять хитро покосился на Вагнера. — Один Володька человек. Из всех барыг один порядочный пацан.

Бородатый сорокапятилетний Вагнер ничего не ответил на этот комплимент.

— Значит, говоришь, этот Валера тоже питерский? — опять продолжил Сергей. — Землячок, выходит?

— Почти. Он, вообще-то, из Западной Украины. В Питере недолго жил.

— А-а… Ну, тогда понятно. Где этот чёрт шарахается? Как бы полицию не привёл. Хотя, какая там полиция. Он без документов в Париже живёт, его первого повяжут.

Из бара на другой стороне узкой улочки вышел какой-то араб и тоже остановился на крыльце. Увидев его, Серёга поднял руку:

— Бон жур. Со ва?

— Со ва, — ответил тот.

Петербуржец подошёл к нему, поговорил о чём-то на французском, а затем они оба вошли в помещение бара.

— Сейчас затарится, — прищурив глаза, посмотрел в сторону бара Вагнер. — К ним недавно крупная партия товара из Марокко поступила.

— И ты знаешь, где всё это находится?

— Не знаю, — после некоторой паузы ответил бородач. — Но узнать можно, — и тем же тоном, с расстановкой, закончил мысль. — Не стоит с арабами ссориться. Их много. Если что, война будет, крови много прольётся. Наркотики — это их бизнес. Зачем в чужие дела влезать? Места всем хватит.

— А югославы их не теснят? Я слышал, они тут хорошо стоят, крепко.

— А зачем сербам наркотики? У них итак забот хватает. Торговля оружием, рэкет — вот юговская сфера деятельности. У каждого своя работа…

Серёга, улыбаясь, вышел из марокканского бара:

— Ну что, не появлялся Олежек? И, похоже, уже не появится, — достал из кармана часы и нацепил их на левую руку. — Теперь он долго бегать будет. Хоть котлы оставил на память, и то хорошо. Спишем в счёт погашения долга. Всё равно, я им счётчик включил, можно килограммами такие штучки забирать, — он быстренько сварганил косяк и, не найдя поддержки, уничтожил его в одиночку.

Время подбегало к обеду. Последний раз я ел позавчера ночью. Намекнул об этом Сергею. Тот, после выкуренного, так же чувствовал странные призывы к «набитию утробы». Было решено срочно пойти пообедать. Но как раз в этот момент мой потенциальный сотрапезник вдруг что-то вспомнил:

— Слушай, Андрюха, а где твои вещи?

— Вот они, — кивнул в сторону сумки.

— Пошли, — он подтолкнул меня к выходу и бросил на ходу Вагнеру. — Если Гамалей позвонит, скажи, что мы с Сибиряком уже на месте. Он знает где. Пусть подъезжает. Ну, пока…

От Place de Clichy поднялись вверх по мосту и, пройдя мимо знаменитого кладбища на Монмартре, забрели в какой-то жилой квартал и поднялись на последний этаж шестиэтажного дома.

— Короче, слушай, — указал на дверь Серёга. — У меня сегодня здесь с Гамалеем стрелка. Один армянин, он снимает эту квартиру, ты его сейчас увидишь, обещал вывести на русского сутенёра, который пасёт местных русских же проституток. Кафе, где они сидят, мы уже вычислили, там югославка хозяйка, у неё один хрен ничего не узнаешь, зато с сербами поссоришься. Поэтому будем через этого армянина напрямую на сутенёра выходить. Девок трогать нельзя, он на дно упадёт, потом вообще не найдём. А зачем нам проститутки без сутенёра? Не самим же мараться, деньги с них получать?

На резкий звонок ответил приглушённый кашель, и голос по-французски поинтересовался: «Кого принёс чёрт?» На счёт чёрта я, конечно, додумал сам.

— Свои, открывай, — просто, по-русски, ответил мой товарищ.

Дверь приоткрылась, и появился глаз. Чёрный и настороженный. Глаз долго изучал наши фигуры, а потом исчез и нарисовался сам владелец этого глаза, высокий, худощавый армянин, лет пятидесяти, с проседью в густых волосах.

— А-а… Серёжа, — открыл он дверь шире, пропуская гостей вовнутрь помещения. — А я тут вещи собираю потихоньку.

— Что так? — оглядел прихожую петербуржец. — Переезжать собираешься?

— Так ведь за три месяца уже не плачено. Что делать? Не ждать ведь, когда хозяева на улицу выкинут, — армянин продолжал смотреть на меня подозрительно. — А Сергей подойдёт? Я про Гамалея спрашиваю. Вы ведь оба вместе с ним, правда?

— Подойдёт сейчас, — Серёга по-хозяйски прошёл в гостиную и жестом пригласил меня следовать за ним. — Слушай, Гарик, у тебя в доме похавать найдётся что-нибудь? А то мы с Андрюхой не успели поесть, на встречу торопились.

— Посмотри на кухне, может, что и найдёшь, не знаю, — сразу закашлялся Гарик. — Откуда у меня еда?

— Ага, — подмигнул мне Сергей, — пошли на кухню. А сумку здесь брось.

Мы нашли кое-что, в частности, мясные консервы, колбасу и овощи. Пока Серёга колдовал над плитой, хозяин нарезал вокруг него круги и жаловался на свою несчастную жизнь.

— Ой, как меня подставили. Бросили, все бросили, не знаю, что и делать…

Есть с нами отказался, мотивируя нежелание тем, что очень уж болен.

Гамалей появился примерно через час. Уверенными шагами, точно у себя дома, прошёлся по квартире, поздоровался с присутствующими и долго разглядывал какой-то старинный стенной шкаф.

— Слушай, Гарик, а зачем тебе эта мебель? — открыл и закрыл он резные дверцы. — Если ты выезжаешь отсюда, с собой ведь всё равно не потащишь?

— Как… Как это зачем? — начал уже не кашлять, а заикаться армянин. — Это же не моё, это хозяйское.

— Ну, так вот и я говорю, ничейное. Ты ведь, не уплатив за квартиру, сбежать собираешься? А здесь под чужой фамилией жил, так ведь?

— Та…Так.

— И я про то же. Следовательно, шкафчик останется неизвестно у кого. Или ты, хитрый армян, собрался его кому-нибудь пихнуть? Ну-ка признавайся!

— Да, ну что ты, Серёжа, — Гарик в волнении заходил по комнате. — Нет, конечно…

— Нет? Ну, смотри, — Гамалей отошёл от предмета дискуссии. — Мы ещё к этой теме вернёмся. Теперь рассказывай, что там насчёт кафе?

Армянин, накинув на плечи плед, ещё быстрее забегал по помещению. Длинные нервные пальцы ежесекундно поправляли соскальзывающий коричневый материал.

— Даже не знаю, что и сказать, — наконец вымолвил он.

— Ну вот, вчера знал, а сегодня вдруг забыл, — развалился в кресле Гамалей. — Ты смелее, смелее. Мы ведь не чужие. Нас даже не девочки эти интересуют, и не Машка югославка, которая кафе содержит, и с которой ты шашни разводишь. Нас интересует, кто с девчонок русских деньги получает, и почему мы при этом в стороне остались? Может, ты тоже, Гарик, что-то с этого имеешь, а от нас скрываешь? А?

— Ну… Ну… — опешил Гарик. — Да я даже близко к этим проституткам не подходил, что у меня своих неприятностей мало, что ли? Ты же слышал, как меня швырнули? Я же нищий сейчас. Меня без всего оставили. С квартиры сбегать приходится, а ты говоришь…

— А где же твои друзья хвалёные? — состроил удивлённое лицо Гамалей. — Ты же кричал, что у тебя такие кенты крутые, из любой беды вытащат!

— Да какие друзья?.. Друзья, — сник армянин. — Когда я нужен был, тогда и друзья были. А когда не нужен стал…

— Это знаешь почему? — вскочил с места Гамалей. — Потому, что и ты и дружки твои барыги-бизнесмены одеяло только на себя привыкли тянуть, а другие для вас пустое место. Когда трудно, бросаете на произвол судьбы потому, что одеяло становится вместительнее и теплее. Вспомни, как я здесь на улице подыхал, а ты мне вместо помощи открытки из Монте-Карло высылал, с видом на море и на ****ей твоих. Помнишь?

— Ну, что ты, Серёжа, ты ведь знаешь, как я к тебе отношусь.

— Я твоё к себе отношение в гробу видел, вместе с тобой и друзьями твоими. Плачешься: «Ой, как мне плохо, все меня бросили». А ты бы к нам, бритым, за помощью обратился, мы бы уж развели твоё дело как-нибудь. Да, пацаны? — и подмигнул нам с Серёгой. — Поимели бы с этого все чего-нибудь, так ведь ты с нами делиться не хочешь. Не обращаешься. Всё выгадываешь, как бы получше, да побольше. Вот потому и сидишь в дерьме, — он маленько успокоился и уселся назад в кресло. — Короче, выкладывай, что знаешь, а не то мы сейчас уйдём и сами всё равно всё выясним. Но после этого на жизнь никому не жалуйся.

Наступила пауза, в течение которой армянин прокручивал в голове варианты. Видимо, вариантов было не так много, и через пару минут Гарик принялся выкладывать всё, что знал.

— Ты понимаешь, Серёжа, я человек маленький, многого не знаю, — он покачал седеющей головой. — Я знаком с югославом, который знает Машу — владелицу этого кафе, тоже югославку. У неё есть подруга, хозяйка гостиницы, в которой живут проститутки.

— Соответственно, югославка, — вставил Гамалей.

— Кто?

— Ну, эта, в гостинице.

— А… Конечно, конечно, сербка. Вот. У них договорённость между собой. Теперь, насчёт самой Маши, — Гарик присел на край стола. — Она работает под югами, но с проституток денег не берёт. Они ей нужны для того, чтобы привлекать клиентов. А клиентура там своя, изысканная. Чужих не пускают. Девочки с них за раз до трёх тысяч берут, а Маша на шампанское, да на всё другое многократную накрутку делает. Все довольны. Сербы тоже с проституток денег не получают. Получают с них русские. Они же девок из России и поставляют. Кто эти русские, из какой бригады и на кого работают, я не знаю. Честно не знаю. Но могу передать им, через этого знакомого югослава, чтобы приехали на встречу с вами. Это всё, что я могу сделать, — Гарик замолчал и посмотрел на Гамалея. Тот молчал тоже. Затем поднялся с места и подошёл к окну.

— А чо думать, вызывай их на хрен на стрелку, там разберёмся, кто они и откуда! — вдруг вставил молчавший всё это время Серёга.

— Ой… — поморщился Гамалей. — Ладно, сделаем так. Скажешь своему югославу, что мы завтра в четыре вечера будем ждать этих русских в баре напротив Мулен Ружа. Там, где пальма в витрине. Знаешь?

— Да как-то нет…

— Найдёшь. Приходи в четыре часа тоже.

— А я-то зачем нужен? — растянул зрачки армянин.

— Не бойся. Уйдёшь, как только они появятся. Всё понял?

— Ну, да, Серёжа, ты же знаешь… — засуетился Гарик.

— Да знаю, знаю, — перебил его Гамалей. — И ещё… Пока ты отсюда не свалил, Андрей поживёт у тебя. Хорошо?

— Как это? Как это? — всплеснул руками армянин.

— Что ты раскудахтался? Как это, как это… Поживёт и всё. Парень он спокойный, из Сибири, в бою, блин, проверенный, так что, не бойся, — Гамалей опять подошёл к шкафу. — А шкафчик этот я прихвачу с собой всё-таки, нравится он мне. Ну-ка помогите кто-нибудь до машины дотащить. Андрюха, ты вроде поздоровей, — он взял за один конец и приподнял его, я поднял с другой стороны.

— Ну, это уже несерьёзно. Это просто… — застонал Гарик.

— Конечно просто, — улыбнулся Гамалей. — У нас всё просто. Раз и всё. А ты как думал? Понесли, Андрей. Спина-то здоровая? Мышцы не надорваны?

— Да нет, всё нормально, — выдохнул я.

— Вот и слава Богу, — и, повернувшись к застывшему с раскрытым ртом армянину, крикнул: — Открывай дверь!

Сверху на машине Гамалея, точно специально для этого случая, был приделан багажник. Пожалуй, всё-таки специально… Мы загрузили шкафчик наверх и крепко закрепили его верёвками. Затем присели на скамейку отдышаться.

— Ты не куришь? — не глядя на меня, спросил Гамалей.

— Нет.

— Правильно. Молодец. Я тоже не курю, — он проводил взглядом пару голубей, пролетевших над его авто. — Слышал, у тебя неприятности в Совке.

— От Серёги слышал? Так, ничего серьёзного, — неопределённо ответил я.

— Все мы здесь из-за этого. Мне вот тоже пришлось из Прибалтики от ментов линять. А сам я из Белоруссии, из Минска. Знаешь о таком городе?

— Ну, конечно.

— Держись пока нас. Работы здесь всем хватит, а люди нужны. Присутствовал ведь при разговоре. В Совке сидеть приходилось?

— Заезжал в централ воронежский.

— Ну, значит, здесь разберёшься, что да как. Только одно хочу сказать… — белорус поглядел на окна квартиры Гарика. — То, что вы с Серёгой несколько дней назад в том ресторане отчудили, знаешь, как называется?

Вместо ответа я тупо отвернулся в сторону.

— Вот, вот… Татарин, тот отмороженный наглухо. Если напьётся, не то что кабак, самолёт попрёт угонять, не задумываясь. Я давно понял, что его только могила исправит. А ещё если обкурится… Но ты-то пацан вроде серьёзный, зачем пьёшь так? Надо же, герои… Нажрались водки, и романтика в заднице заиграла. Три рубля прибавилось, а по десять лет корячится, если полиция до вас доберётся. Из-за каких-то грошей до старости в тюрьме сидеть? Не пей. Сам не пей и за Серёгой присматривай. А дел здесь и без пьяной пальбы хватит. Еще настреляетесь, — Гамалей встал со скамейки. — Ладненько, поехал я. Завтра в два у Вагнера. Скажи Серёге, чтобы всем пацанам передал. До завтра…

Он уселся в свою машину и тронулся с места. Резной шкаф на крыше ещё долго маячил на горизонте. Затем пропал и он.

* * *

Роберт был один из немногих волонтёров, кто прошёл со мной от Парижа до Кастельнадари. Он также сдал все тесты и получил погон-руж в один день со мной. В отличие от пацанов из Восточной Европы, Азии, Латинской Америки и Африки, ирландец подался в Легион не за деньгами и французским паспортом, а ради романтики. Был он худощавым, рыжим, конопатым и младше меня года на три.

Ещё в Париже, в тесной «ленинской комнате», где мы торчали часами и ждали очередной процедуры, а я отметал деньги у «детей капиталистов», выигрывая их в карты и шахматы, мы сдружились. Вообще, если судить о целом народе по отдельным его представителям, то ирландцы должны быть замечательной нацией. Роберт мне нравился, как человек.

Он сам попался на удочку в первый день пребывания в парижском реджименте. Миша-казах предложил ему сыграть со мной в очко на пятьдесят франков. Я, понятное дело, вначале проигрывал, потом «стало везти». Ирландец понял, что его разводят и прекратил игру, тогда я предложил сыграть в шахматы. Он проиграл. Потом ещё раз. Когда у него кончились деньги, я намекнул, что готов сыграть вслепую, не глядя на доску, на всю сумму, которую у него выиграл, но он должен будет в случае поражения присесть пятьсот раз. Роберт согласился… Потом он долго краснел, и я, пожалев незадачливого шахматиста, простил его. Однако ирландец по-мужски, не приемля моего прощения, присел положенное число раз. После этого предложил стать моим менеджером. Теперь он сам подыскивал мне соперников, в основном из числа англоязычных. Франки делили пополам.

Ещё мы оба были помешаны на футболе, причём Роберт болел за «Манчестер Юнайтед». Нашему «Спартаку» в этом году предстояло сыграть в Лиге Чемпионов, а от Англии выступал «Блекберн», который жутко не нравился Роберту. Не понимаю, на каком языке мы общались, но горячие футбольные дебаты продолжались порой по полчаса.

Красную повязку ему выдали сразу после меня. Он взял в руку тряпочку, встал рядом и, подмигнув бесцветными ресницами, еле слышно прошептал:

— Манчестер чемпион!

— Фак ю вери мач энд ё Манчестер…

* * *

Примерно с середины декабря я перебрался жить к питерскому другу Сергея Максиму. Выделенная ему спортклубом двухкомнатная квартира находилась в пригороде Парижа Сен-Дени. Многоэтажный дом, населённый жильцами самых различных национальностей, являлся обычным стандартным зданием с одним подъездом и двумя лифтами. Молодые офранцузившиеся арабчата приветливо улыбались через стекло входной двери, когда я вечерами возвращался в одиночку домой. Как и все дети на планете, они торчали в прихожей подъезда, покуривали травку и развлекались, как умели. От русских подростков не отличались ничем, разве что были посмуглее.

Макс выступал за местный спортивный клуб Сен-Дени. Выступал недавно, но, как я понял, уже являлся лидером клуба и, безусловно, лучшим в своём весе. В России он был мастером спорта, чемпионом Ленинграда. Не занимался около пяти лет и, попав во Францию, решил тряхнуть стариной (правда, на мой взгляд, двадцать шесть лет — «старина» относительная) и тряхнул… Все любительские и полупрофессиональные бои выиграл досрочно, а в первом лицензированном профессиональном разорвал сухожилие на левой ноге и три последних раунда прыгал, как цапля на правой, но довёл бой до победы. Присутствующие признали, что видят такое впервые.

Теперь Максим залечивал раны и готовился к очередному поединку. Что мне лично в нём всегда нравилось, так это (в противовес Сергею) антарктическое спокойствие, даже заторможенность. Что бы не происходило, Макс вёл себя подобно удаву из известного мультфильма. Однако попасть под удар такому «заторможенному удаву» не хотелось.

Оба Рождества и Новый 1994 год, мы также отпраздновали в Сен-Дени.

Арабы из бара напротив магазина «У Вагнера» уже привыкли ко мне и называли «Гранд Рюс». В ответ на приветствие я теперь всегда вполне грамотно отвечал: «Со ва» — и помахивал рукой.

Русаков, посещавших торговый дом, я выучил всех по именам. Вокруг Вагнера всегда крутилось множество русскоговорящего народа. Самых разных мастей и оттенков. Приехавшие из Совка по различным причинам эти «переселенцы» так же мало походили на парижан, как и друг на друга. Одни, как, например, рассекающий на мопеде бывший капитан российской Госавтоинспекции Андрей Козликов, переехавший во Францию вместе с женой и ребёнком и теперь зарабатывающий на кусок хлеба мытьём полов в домах богатых французов, сами, похоже, не знали, что здесь делают. Другие, наоборот, очень хорошо знали и, используя свои навыки, в «демократическом обществе» накапливали капитал. Третьи сбежали и теперь при всём желании не могли вернуться назад. Все они заходили в торговый дом, и к каждому Владимир находил свой ключ. Но всё же круг «бывших русских» вокруг Вагнера ограничивался теми, кто покинул Россию после, примерно, семьдесят пятого года, и больше всего среди них было поменявших страну проживания лишь в девяностых годах.

Различные волны эмиграции предпочитали не только не общаться друг с другом, но вообще игнорировали своих бывших соотечественников. Общего между первой, второй, третьей, десятой и т. д., волнами эмиграции было не больше, чем между представителями животной фауны различных континентов. Особенно это было заметно в православном храме Парижа, носящем имя Александра Невского. Наблюдая за тем, как чопорно, троекратно целуются друг с другом те, кто много лет назад покинул Родину, я понимал, что от русского у них остались лишь эти лобызания.

Побывав раза два в церкви и насмотревшись на весь этот балаган, устроенный «великорусскими эмигрантами», я больше не заходил туда совсем. Да и сами князья-графья, поэты-прозаики и бывшие директора рынков, вкупе с секретарями райкомов, интересовали меня не больше, чем их прошлое.

Человек, которого я искал, никак не проявлялся.

За три месяца, проведённых в Париже, я ни разу не натыкался на следы присутствия Дановича. Однако о нём знали и Гамалей, и Вагнер, и другие люди. Гамалей, например, был уверен, что Хазар и местный вор-законник Алик Сухумский одно и то же лицо, просто Алик Сухумский не любит, когда его так называют. Но на одной из стрелок я увидел Алика и понял, что он отнюдь не Данович.

Загадочной фигурой оставался Вано. Тем более, как выяснилось, он вовсе не был грузином.

В начале февраля я разговаривал с Вагнером на тему переводов денег из России в Европейские банки. Имелись в виду суммы, полученные по фальшивым авизо. Этот вид мошенничества практиковался одно время в России с большим успехом. Специализировались на нём в основном чеченцы. Я поддерживал беседу просто так, от нечего делать, и преимущественно «ругал мерзавцев, опустошающих государственную казну», но Владимир посмотрел на меня вполне серьёзно.

— А у тебя есть возможность вынуть рубли из банка в России?

— У меня? Откуда, с чего ты взял?

— Нет, не откуда, так спросил, — сегодня похолодало, и бородач опять напялил шапку-ушанку. — Просто, если тебя эта тема интересует, то можно обсудить на досуге.

— С тобой? — было не совсем понятно, куда клонит Вагнер.

— Почему со мной… Я в этом мало разбираюсь. Есть люди. Если хочешь, могу вас свести, пообщаетесь.

— Так я тоже в этом мало разбираюсь.

— Вот и пообщаешься, если хочешь, конечно?

— И с кем?

— Увидишь, было бы желание, — хитрый Володька улыбнулся и поправил рукой истинно русский головной убор. — Дело интересное, кого попало на такие беседы не приглашают. Ну, конечно, если тебя устраивает по стрелкам бегать, да с сутенёров деньги выколачивать, то нет вопросов…

— И как ты представляешь это общение? Прихожу я, этакий Пятачок из леса, и говорю: «Здрасте, давайте вместе с вами банк кинем». Так, что ли?

— Не расстраивайся, — успокоил Вагнер. — Кому надо, те о тебе всё давно узнали. И где ты жил, и чем занимался, и с кем общался. Так что, не Пятачок из леса. На такие беседы не каждого пригласят.

Только сейчас до меня дошло, что Володька, издалека, уже начал разговор о «незаконных банковских операциях». Нормально…

— Так с кем беседовать-то? Объясни хоть?

— Завтра придёшь сюда, сам всё узнаешь…

Но на следующий день Вагнер ничего толком мне не сказал. И ещё через день то же самое. И лишь на третьи сутки я узнал, что меня будут ждать в его магазине завтра в два часа дня.

Ну, конечно, если тебя устраивает по стрелкам бегать, да с сутенёров деньги выколачивать…

 

Глава 28

Пришёл, как было назначено, в два часа дня в магазин Вагнера, но застал там одного хозяина. Бородач что-то подсчитывал на калькуляторе и в ответ на приветствие рассеянно кивнул головой.

— Что высчитываешь, Володя? — заглянул я за прилавок.

— Да вот подсчитываю, какую лучше сумму за январь в налоговые документы внести, чтобы и они поверили, и я в накладе не остался, — поправил он очки на носу. — Настоящую сумму нельзя вписывать, сразу заподозрят неладное, мол, какого хрена я вообще тут делаю, если доходы отсутствуют.

— С кем беседовать-то? Ты же сказал к двум подойти.

— Погоди, сейчас за тобой заедут, — Вагнер опять защёлкал клавиатурой. — Если Вано пообещал, значит так и будет. Он слова на ветер не бросает.

— Вано?

— А, ну да… — Владимир снял очки и протёр глаза. — Я разве не говорил? Машина уже выехала.

Действительно, через несколько минут к торговому дому припарковался квадратный Понтиак, из которого выпрыгнул черноволосый мужчина лет тридцати. Он мягко поздоровался с Вагнером и со мной, обменялся с хозяином магазина парой ничего не значащих фраз, а затем кивнул мне головой:

— Ну что, поехали? Вано ждёт.

Предчувствие, точно дюжина жуков под рубахой. Точно огромная гусеница ползёт по спине. Не гусеница — безобидное насекомое, неправильное отражение красавицы бабочки, — а гусеница танка. Нечто подобное ползало по мне два года назад, когда лопался стакан, и когда я через секунду должен был заглянуть в стеклянные глаза Александра. Почему стеклянные? Очень даже живые. Стакан стеклянный… Предчувствие… Предчувствие… ПРЕДЧУВСТВИЕ…

Улицы Парижа, как всегда, были забиты пробками. Мы продвигались вперёд крайне медленно, пожалуй, чуть быстрее, чем пешком. Водитель всю дорогу молчал, равнодушно поглядывая на другие автомобили. Наконец, въехали в какой-то переулок и остановились между домами.

Опять игра в ромашку. Если Вано это Данович, то ромашка превратится в подсолнух. Тигрёнок на подсолнухе и жареные семечки по всему периметру. Дубль два, позиция номер семь. Александр подаёт, ФСБешник (а может и не ФСБешник) из Воронежского централа отпасовывает налево, Вагнер делает вид, что не дотягивается. Кто ловит? Фотография Хазара покрыта пылью двух годов. Серебряную цепочку спёр Сак. Измайлов давным-давно совершил рекордный прыжок в Москву-реку. Ну, так что? Лепестки ромашки медленно опускаются на лобовое стекло Понтиака. Задняя дверь резко открывается, пропуская в салон следующего персонажа водевиля…

Кажется, сегодня завезли не тот фильм. Плёнка рвётся, и я оглядываюсь.

— Вано, — протянул руку давно не бритый мужчина, только что усевшийся на заднее сидение.

Хотел сострить: «Андро», но сдержался.

— Андрей, — и выдохнул воздух. Но откуда тогда жуки с гусеницами? Конечно, мимо…

Вано закурил сигарету и выдохнул дым в открытое окно.

— Мне Вагнер в общих чертах обрисовал, что к чему. Сразу обговорим, что я конкретно смогу сделать, — он покрутил сигарету двумя пальцами и принялся рисовать замки. Я из вежливости поддакивал, иногда отвечал в тему, иногда что-то спрашивал сам.

По лужайке с левой стороны машины бродили серые голуби. Курлыкали и дулись самцы, делали вид, что не обращают на них внимания самки. Это был богатый, фешенебельный район Парижа, с большими красивыми домами.

— Если будет необходимо, тебе их вышлют по факсу или даже привезут, куда скажешь. Запиши телефон. Позвонишь, когда будет нужно, или через Вагнера передашь.

Водитель протянул ручку. Я записал в свой блокнот продиктованный номер телефона.

— Хорошо, так и сделаю.

— Ну что ж, счастливо. Звони.

Короткий диалог закончился рукопожатием, и Вано вышел из Понтиака.

— Куда тебя отвезти, Андрей? — в первый раз за это время заговорил шофёр. — К Вагнеру?

— Нет, — проводил взглядом через боковое зеркало удаляющегося Вано. — К ближайшему метро. Там я сам доберусь.

Водитель молча завёл двигатель и тронулся с места. В этот момент из-за угла большого дома нам навстречу выехал блестящий в лучах солнца длинный белый автомобиль. Марку определить не смог, в России таких раньше не видел. Не доезжая до нас, автомобиль остановился. Остановил машину и мой провожатый. Несколько секунд автомобили стояли друг против друга, точно два танка на поле сражения, когда танкисты, оцепенев от неожиданной встречи, останавливают время, прежде чем выплюнуть смертоносный заряд.

— Эдик, что ли? — пытаясь разглядеть сквозь тонированное стекло пассажиров противоположной машины, прищурил глаза водитель. — Вроде его тачанка.

Он задал этот вопрос, как будто самому себе. Явно не мне. Затем набрал номер на сотовом телефоне.

— Алло, — и, услышав голос предполагаемого собеседника, прижался щекой к трубке. — Вано пришёл? Нет? Кес ке… — дальше он говорил на французском, и я, разумеется, его не понимал.

Затем, видимо, к телефону подошёл вернувшийся Вано, потому как сидевший рядом со мной за баранкой Понтиака человек вновь перешёл на русский язык.

— Кажется, Эдик появился. Да. Да. Не знаю. Его тачка, точно. Пока нет. Да вот перед нами стоят. Ну, наверное, к нам. Понял. Ладно…

Пока он разговаривал, из белого автомобиля вышел мужчина немного восточного типа, скорее всего метис, в тёмном костюме, и направился в нашу сторону. Неспешно подойдя к Понтиаку, он заглянул в салон.

— Привет. Рад видеть тебя живым и здоровым. Хотя слухи гуляли, что по тебе сорок дней справили, — азиат обнажил ровные мелкие зубы и перевёл взгляд с водилы на меня. — Новые люди, гляжу, появились. Приятно. А мы к вам. Вано на месте?

— Всё шутишь, Марат, — серьёзно и даже, как мне показалось, настороженно, медленно произнёс водитель. — Вано уже знает, что Эдик подъехал. Могли бы и позвонить вначале, мы бы вас встретили, как полагается.

— Да зачем эти лишние хлопоты, — опять улыбнулся тот, кого назвали Маратом. — Мы по-простому, в гости. Тем более на ваших телефонах и родные российские и неродные местные милициЁнеры висят.

— А ты откуда знаешь?

— Не я. Мне-то что. Саныч знает. Ну, так как, пустите, нет?

— Сейчас, развернусь вначале только.

— Ага, давай, — азиат направился назад к автомобилю.

Водитель посмотрел на меня и развёл руки в стороны:

— Что, Андрей, видишь, какое дело? Сам дойдёшь? Тут метро недалеко, три минуты ходьбы. Не вовремя они подъехали, не вовремя, — он прикусил губу и бросил взгляд на большой белый автомобиль, как бы показывая, кто именно не вовремя приехал. Затем включил заднюю скорость. — Ну, пока. До встречи.

Зимнее солнце наполовину спряталось за первую попавшуюся тучку, отдавая этому району Парижа лишь пятьдесят процентов своих лучей. Жадничало. Моя правая рука уже открывала дверь, но в это же самое время левая забралась в нагрудный карман и извлекла оттуда чёрно-белую фотокарточку размером девять на двенадцать.

— Погоди немного, — развернул фотографию так, чтобы собеседник хорошо видел, кто на ней изображён. — В той машине сейчас вот он находится?

— Ну, Эдик это, — буркнул тот. — А зачем ты его фото с собой носишь?

— Тебя как зовут? — не расслышал я вопрос.

— Константином. Ты это…

— Извини, Костя, — перебил я его, взял фотоснимок и вышел из Понтиака.

Когда до автомобиля оставалось несколько шагов, из него разом вышли два человека, Марат и ещё один высокий, крепкий мужчина средних лет. Оба устремились ко мне.

— Кес ке ву ву ле? — остановившись, посмотрел на меня сверху вниз высокий.

— Я не говорю по-французски.

— Говори по-русски, — в свою очередь обнажил зубы Марат.

— Передайте Санычу его фотографию, — и протянул азиату снимок.

Тот невозмутимо покрутил фото пальцами и отошёл к задней двери. Стекло наполовину опустилось, и появившаяся рука в перчатке втянула снимок в салон.

Нервное солнце окончательно спряталось за тучи. Впечатлительные голуби обиделись и стайкой умчались прочь. Пауза выдерживала ля септаккорд, следом должен идти ре-минор…

— Подойди сюда, — махнул пятернёй Марат.

Длинный отошёл в сторону, и я приблизился к полуоткрытому стеклу двери белого автомобиля.

Долго же пришлось бродить, прежде чем посчастливилось увидеть отражение фотоснимка.

— Как твоё имя? — человек в машине пристально изучал меня.

— Андрей.

— Ты работаешь с Вано?

— Нет.

— Что же ты делал в его автомобиле?

— Искал Вас.

— Зачем?

— Чтобы показать эту фотографию.

— А где ты взял её?

— Александр дал. По крайней мере, мне он известен под этим именем.

— Давно ты меня ищешь?

— Полтора года.

— Давно… — мужчина откинулся на спинку сидения и замолчал. — Тебя устроит завтра в двенадцать дня?

— Да, конечно.

— Тогда, — он сунул снимок в карман пиджака. — Завтра в двенадцать, на Тракадеро, возле фонтанов.

Стекло поползло вверх, мужчины уселись в машину, и белый «эсминец» устремился вдогонку за Понтиаком.

Солнце, с облегчением выдохнув яркие брызги, выскочило из своего «естественного укрытия». Голуби, как ни в чём не бывало, вернулись на прежнее место. Я проводил взглядом оба автомобиля и, топнув ногой, заставил пернатых вновь подняться в воздух.

— Курлы, курлы, курлы…

— А слабо заняться любовью в воздухе? По газону ходить дуться и воробьи умеют. А вы на лету попробуйте, сизокрылые мои.

Задрал голову и, увидев, что солнце с одобрением встретило моё предложение, воодушевлённый, отправился искать метро…

Через полчаса вновь был у Вагнера. Бородатый хозяин магазина, щуря глаза сквозь очки, всё ещё нажимал на кнопки калькулятора.

— Что, Володя, всё никак концы с концами свести не можешь?

— Да сведёшь тут. В этих цифрах министр финансов Франции ногу сломит, — он что-то записал на листке бумаги. — А ты что, уже обо всём поговорил?

— Вроде того… — я натянул на затылок чёрную военно-морскую шапку-ушанку с блестящей кокардой и подошёл посмотреться в зеркало. — Сколько такая шапочка у тебя стоит?

— Повесь на место, не юродствуй, — пробурчал Вагнер. — Это, можно сказать, гордость российского флота.

— Правильно, — одобрительно закивал я головой. — Так и говори любознательным покупателям: «Шапка-ушанка — гордость российского флота!»

Владимир вышел из-за прилавка и принялся поправлять висевшие возле двери на вешалках мундиры и бушлаты.

— Так что? Договорились о чём-нибудь с Вано?

Я оценивал изображение идиотски улыбающегося из потустороннего зазеркалья двадцатишестилетнего оболдуя, в чёрной кожаной куртке с поднятым воротником и в шапке с кокардой, по определению Вагнера, называемой «гордостью флота».

— Что спрашиваешь, Володя?

— Я спрашиваю, с Вано договорились о чём-нибудь или нет?

— С Вано? — отвернулся от зеркала и, повесив ушанку на крючок вешалки, пожал плечами. — Договорились, наверное…

* * *

Мне по ошибке выдали два комплекта формы. Не полностью два, комбу в одном экземпляре, рейнжерсов тоже одну пару, зато два зелёных берета, два ремня, два комплекта спортивной формы с синей полосой (принадлежность к синей компании), а также все другие необходимые воину вещи: зубные щётки, трусы в цветочек и зубочистки.

Я «не заметил» оплошность. Заметил её капрал Здравков.

В принципе, приехавший за нами один из покупателей (главным всё же был белобрысый сержант словак) не был капралом. Болгарин носил звание премьер-класса и, соответственно, лишь одну зелёную полосу на липком квадрате, но сразу предупредил новобранцев, что если кто-нибудь назовёт его правильно, будет в течение полугода каждый день вешаться. Вешаться не хотелось. Стали с первого дня называть Здравкова неправильно капралом.

Болгарин прибыл в Кастель из дузем-РЭПа с Корсики и, разумеется, был полностью отмороженным. Уже в первый день знакомства он построил нас на плацу в сорокаградусную жару и минут тридцать держал по стойке гуарде ву, разглядывая каждого и насвистывая забойную мелодию песни «You’re in the army now» группы «Статус Кво». По-русски говорил почти как я, с матами и поговорками.

Так вот болгарин засёк, что мне по недосмотру дали чересчур много вещей. Я стоял последним перед длинным столом, а он рядом со мной. В это время ещё один премьер-класс, из числа тех особо «продвинутых», кто до конца контракта так и остаётся премьер-классом (ефрейтором, по-русски), показывал волонтёрам чудеса акробатики — пытался сесть на шпагат. Волонтёры ржали как стадо ослов, а Здравков, под шумок, подошёл ко мне вплотную:

— Школин, лишние вещи тоже можешь забрать…

— С собой в Кастель?

— Ага.

Потом в центре подготовки он вспомнит об этом и заберёт у меня «лишнее». Я в свою очередь, за всё время учёбы, не услышу от него ни одного окрика.

* * *

Фонтаны плясали во всю Ивановскую. Или Смоленскую? Февраль…

Уселся на скамеечку и, раскрыв спортивную газету «Экип», старательно делал вид, что понимаю, о чём идёт речь в передовой статье. Цифры счета футбольных матчей, по крайней мере, были интернациональными, ну а на странные построения французских букв просто не обращал внимания. Картинки, кстати, рассматривал…

Одетый, как бродяга (хотя, если честно, на западе почти все так одеваются), чернокожий хлопчик с магнитофоном под мышкой и мешком через плечо, уселся на соседнюю лавочку и тут же нажал кнопку «play». Я не относил себя к разряду ярых поклонников стиля «бум-бум», но постарался не обращать внимания, сидел себе читал.

Негру это моё равнодушие к творчеству его любимой группы не понравилось. Сначала он что-то у меня спросил, потом, видя, что я не реагирую, принялся громко кричать, и, наконец, встал возле меня, начал топать ногами, орать и задирать одежду, демонстрируя обнажённый чёрный живот.

Прогуливающиеся парижане имели возможность с интересом наблюдать забавную картину. На лавочке восседает воткнувшийся в газету и ничего не замечающий белый мужчина, а вокруг него совершает ритуальный танец визжащий и кричащий голопузый чернокожий. Плюс включенный на полную катушку магнитофон…

— Приятель твой?

От неожиданности чуть не выронил из рук газету. Грешным делом подумал, что по-русски заговорил энергичный танцор рэпа. А где длинный белый лимузин (или не лимузин?), а где охрана? Одет в простую коричневую куртку и серые брюки, на голове кепка. ДАНОВИЧ ЭДУАРД АЛЕКСАНДРОВИЧ. ХАЗАР?

— Нет, это бродячий артист, — поднялся со скамейки и сложил газету. — А меня он принял за благодарного зрителя.

— Насладился зрелищем?

— По горло.

— Тогда пойдём в более спокойное место, где нет бродячих артистов с сомнительным репертуаром, — мужчина развернулся спиной к негру и не спеша зашагал в направлении Эйфелевой башни.

На вид ему было около пятидесяти. Довольно крепкий, немного полноватый дядька с правильной осанкой и широкими плечами. Шёл спокойно, изредка поглядывая на взрывы фонтанов. В момент, когда я его догнал, Данович разглядывал ту самую фотографию, а затем протянул её мне.

— Возьми, — приостановился и поглядел на меня, как вчера глядел из салона своего автомобиля. — У Александра глаза какого цвета?

— У кого? — я запихивал снимок во внутренний карман куртки и сразу не понял, о ком идёт речь. — А… Ну, чёрные, кажется. Хотя иногда…

— Иногда линяют. Становятся карими. Так?

Этому, оказывается, и объяснять ничего не надо. Сам всё знает.

— Так.

— Снимок чёрно-белый. Не видно, — Данович вдруг достал другую фотографию и протянул мне. Ни хрена себе… Со снимка улыбался Александр. — Он?

Я лишь кивнул утвердительно.

— А ты что, думал, что его сфотографировать нельзя? — мужчина остановился и замер, разглядывая возвышающуюся на другом берегу Сены Эйфелеву башню.

Честно говоря, я сейчас ни о чём не думал. Я столько раз ломал голову, разрабатывая план предстоящей беседы, что, видимо, сломал её, эту голову, окончательно. Мозги, по крайней мере, поплыли.

— И я тебе зачем нужен, тоже, разумеется, не знаешь? — он перевёл взгляд с одной башни на другую. На меня.

— Нет. Знаю, что нужен, а зачем — не знаю.

— Что ж, поговорим, — мой собеседник спокойно уселся на ближайшую лавочку. — Присаживайся, не напрягайся.

Постарался не напрягаться. Присел…

— С Вано у тебя какие дела?

— Никаких. Я думал, Вано это Вы.

— Да? — улыбнулся краями губ. — И когда понял, что обознался?

— Вчера и понял.

— Понятно. А потом, словно по счастливому стечению обстоятельств, появился тот, кого ты действительно искал.

— Как обычно. Для меня в последнее время это норма. С Измайловым было также…

— С каким Измайловым?

— С Игорем Измайловым, московским бизнесменом… — отвернулся в сторону и помолчал несколько секунд. Разговор становился всё больше в тягость. — Он погиб два года назад.

— Он не погиб. Он самоубийством жизнь покончил. В Москву-реку на машине прыгнул. У тебя его фотография тоже была?

Больше разговаривать не хотелось. Хотелось встать и искупаться в фонтане…

Новая их вспышка одновременно из нескольких мест отвлекла на минуту наше внимание. Маленький мальчик, гуляющий в сопровождении родителей, радостно захлопал в ладоши. Фонтаны били метров на тридцать в высоту, не меньше. Мелкая водяная пыль, точно пудра или мука рассыпалась по многоступенчатому бассейну. Сквозь пудру вырисовывались контуры парка и далее фасады каких-то зданий, на одном из которых горел вечерним закатом огромный красный флаг. В России подобные картины давно пылились в подсобных помещениях, с волнением ожидая своего часа.

— Значит вон что, с Измайловым произошло… — Данович сам для себя ответил на поставленный вопрос. — И долго он сопротивлялся?

— У меня не только его и Ваши фотографии есть. У меня ещё две.

— Не много?

— Не знаю…

— Можно посмотреть?

— Они у меня не с собой. Они в Сен-Дени, в сумке лежат.

— Там, где живёшь с пацанами гамалеевскими?

— Знаете уже? — поглядел искоса на «мафиозо». — Там, там. Я, можно, Вам…

— Тебе, — отрезал он коротко. — Переходи на «ты».

— Можно тебе вопрос задать? Если не секрет, кто Ва… тебе фотографию Александра дал?

Кто… Тебе… Дал… Фотографию… Александра?

Теперь замолчал он. Долго молчал.

— Расскажи лучше про Измайлова.

— А что рассказывать? Я его знал-то всего ничего. Удачливый бизнесмен. По слухам, перспективный политик. И вдруг…

— Что вдруг?.. — он резко повернулся ко мне, затем погасил эмоции и медленно заговорил. — Ты себе не веришь. Ты внутри себя всё понимаешь, но всё равно не веришь. Я так говорю уверенно потому, что со мной то же самое было. Ты меня искал не только потому, что так надо, но и потому, что хотел себе доказать, что так не надо, что всё это только иллюзия. А сейчас понимаешь, что иллюзия — это как раз твои надежды на иллюзию. А фотографии существуют. И Измайлов — не фантазия, и Хазар вот он рядом сидит, и два других человека… И хочется, чтобы всё это вкупе продолжало оставаться забавной игрой, и понимаешь, что игры давно закончились. А что началось, не понимаешь… Вот для чего я тебе нужен. Но весь парадокс в том, что на самом деле, я тебе нужен совсем для другого. И ты и это понимаешь, не признаёшься себе, но понимаешь, и будешь делать так, как надо! И никуда не денешься, если только не найдёшь способ вырваться из воронки. А ведь до тебя ещё никто не вырывался… — Данович прервал свой монолог, посмотрел на меня вновь и теперь уже совсем спокойно закончил. — Ладно, спрашивай, вижу, много вопросов у тебя накопилось.

Много вопросов у меня накопилось…

У меня много вопросов было до этого вопроса. А теперь остался только один вопрос, но его-то я сейчас задавать не хотел. Да и не решился бы. Да и кому задавать? Спросил, что первое пришло на ум:

— А чьё фото дал Вам Александр? Тебе, в смысле… Тогда, в начале самом.

— Ты думаешь, Александр только фотографии раздаёт?

Бр-р … Ещё раз. Ты думаешь, Александр только фотографии раздаёт?

— А что он ещё раздаёт?

Данович опять промолчал. Вот так: «Спрашивай…» Потом он вместо ответа спросил сам:

— А ты почему меня именно в Париже разыскивал? Подсказал кто?

— В тюрьме воронежской особист один. А может и не особист. Не знаю.

— Опиши его.

Как помнил, описал мужчину, подсказавшего координаты Вагнера. Данович несколько минут анализировал услышанное.

— В Воронеже тоже меня искал?

— Угу.

— Воронеж — родина моя. Я там вырос. Знаешь, в нашем мире поговорка есть, мол, для вора родина там, где он «работает». Чушь. Родина всегда одна… Согласен?

Пожал в ответ плечами. Водяная пыль рассыпалась и тут же исчезла. Фонтаны выплюнули последние капли и разом выключились. Красный флаг, несмотря на расстояние, теперь откровенно издевался над парком. Мой собеседник поднялся со своего места и в фокусе обманутого зрения оказался на одном уровне с полотнищем. В голове почему-то цеплялись за аккорды строчки старой революционной песни:

«Но от тайги до британских морей

Красная армия всех сильней!»

Британские моря ассоциировались с лежавшим передо мной бассейном и выключенными фонтанами. Я уничтожил обман зрения, встал также, и сразу алого цвета знамя переместилось вверх, оставив Саныча на фоне зимнего полузелёного парка.

— Что ж, Андрей, — повернулся он в мою сторону всем корпусом, — будем считать, что разговор состоялся. Разница в движении компенсируется скоростью падения. Александр умнее меня, он подбирает людей по принципу взаимодополняемости. Хотя фонтаны включаются и выключаются ежедневно, длина струи зависит от времени года. Законы природы доминируют над правилами игры. Понимаешь меня?

Самым простым выходом из положения было опять сказать себе, что ничего не понимаю…

Он внимательно, долго смотрел мимо, словно за моей спиной находится то, что интересует его в данный момент больше всего. Затем перевёл взгляд на моё лицо и остановил этот взгляд, уподобившись змее, которая увидела себя в зеркале и застыла под воздействием собственного гипноза.

— Принеси мне те две другие фотографии. Посмотреть. Может, кого знаю.

— Когда принести?

Спросил, и вдруг почувствовал, что если этот человек сейчас уйдёт, я-то ведь останусь совсем один со всем этим на меня навалившимся хламом. Я искал его, и эта цель, на протяжении многих месяцев, оставалась главной и, может быть, единственной движущей силой. А что теперь? Отвёл взгляд в сторону и равнодушно плюхнулся на ту же скамейку:

— Ну так, когда принести?

— Когда? — Данович наклонился и вытер носовым платком птичий помёт с носка ботинка. — В следующий раз.

 

Глава 29

Возможно, когда-то очень, очень давно, всё было по-другому. Не солнце выныривало с одного края земли и через некоторое время пряталось за горизонт на другом, а, наоборот, земля вращалась вокруг сияющего огненного шара. Сейчас солнце стало маленьким и с завистью глядело на свою покрытую морями, горами, озёрами, лесами, равнинами и людьми соседку. Но время переворачивается и, кто знает, что произойдёт в дальнейшем…

Нельзя сказать, что подобные мысли часто приходили мне в голову. Я сидел в деревянном кресле и, щурясь, разглядывал, хоть и зимнее, но всё же чистое и голубое парижское небо. Всякая чушь, пихаясь локтями и матерясь, пыталась проникнуть в мою черепную коробку, и не было никакого желания закрыть ворота, дабы не впускать вовнутрь всё это безобразие.

Официант принёс ещё один бокал пива как раз в тот момент, когда непонятного цвета, не то зелёного, не то серого, БМВ остановился напротив бара. Автомобиль просто остановился, поэтому мне пришлось сделать большой глоток и, положив на стол пятидесятифранковую купюру, самому выдвигаться навстречу.

— Привет, — проявился на переднем сидении Марат. — Мы тут уже минут десять крутимся, этот бар разыскиваем. Хорошо, тебя заметили.

«Хорошо-то хорошо, да ничего хорошего», — промелькнули в голове слова старой песенки.

— А я здесь уже с полчаса ванны принимаю, жду…

— Ванны? Какие ванны? — не понял метис.

— Солнечные.

— А-а… — задняя дверца машины приоткрылась, и Марат кивнул через плечо. — Присаживайся, дело есть.

В салоне, кроме водителя и азиата, вытянулся на все свои двести сантиметров длинный здоровый мужик. Тот самый, что недавно преграждал дорогу к автомобилю Дановича. Он неловко потеснился, уступая место справа от себя. Я сел.

— Ты с Санычем по телефону разговаривал? — полуобернулся метис.

— Ну да. Он и попросил здесь вас подождать.

— Он тебе перезвонит сам через тридцать минут, а пока попросил одну его просьбу выполнить.

— Куда он перезвонит?

— Сейчас покажем, — Марат опять обнажил зубы и передал запечатанный пакет с нанесённой сверху фамилией, причём фамилия была написана на французском. — Нужна твоя помощь. Сейчас мы подъедем к одному ресторану, тебя там никто не знает, сядешь спокойно за столик, закажешь чашечку кофе, а заодно покажешь официанту пакет. Ему в руки не давай. Он должен будет привести вот этого человека, — азиат протянул фотоснимок и продемонстрировал мне лицо лысого мужчины. — Передашь пакет ему, а сам можешь потихонечку уходить. Хорошо?

— А что в пакете? — не спешил я.

— Записка от Саныча. Он лично просил, чтобы ты его просьбу выполнил. Я мог бы сам, но… — Марат развёл руки в стороны. — Дело-то пустяковое.

Автомобиль между тем медленно продвигался по улицам Парижа, ежеминутно норовя увязнуть в какой-нибудь пробке. Я совершенно запутался в названиях бульваров и уже не ориентировался в пространстве.

— А скальп мне там не снимут, пока я кофе буду пить?

— Скальп? — опять обернулся ко мне Марат, и приветливая улыбка превратилась в хищный оскал. — Нет, скальп не снимут. Отравить отравят обязательно, поэтому слишком долго не рассиживайся, отдай пакет и выходи. А скальпы у них не принято снимать. Они люди цивилизованные. Сейчас, кстати, подъедем, я покажу телефонную будку и скажу время, когда тебе Саныч позвонит.

Ничего не ответил, и оставшуюся часть пути проехали без слов. Наконец БМВ замер, и метис указал на телефон-автомат:

— Ровно в тридцать пять минут первого Саныч тебе сюда позвонит. А ресторан вон он. Пройдёшь через подземный переход. Ну что, до встречи? Только отдай пакет в руки мужика этого, — он ещё раз продемонстрировал фото. — Официант будет просить, гони его на…

Сунул пакет под куртку и молча вышел на улицу. Автомобиль сразу же отъехал и вскоре скрылся из виду.

В ресторане был занят лишь один столик. Я уселся за первый попавшийся и принялся ждать.

Официант появился, словно джин, из воздуха и приветливо прочирикал что-то на французском. Помня о страшных угрозах отравления, заказал не много:

— Ан кофе, силь ву пле.

— Ан кофе? — переспросил тот.

Утвердительно кивнул головой.

Через пару минут «ан кофе» был готов. Официант принес дымящуюся чашечку, полоску выбитого на автомате счёта и собрался удалиться, когда я показал ему пакет.

— Чирик, чирик? — что-то спросил он, вчитываясь в надпись. — Чирик?

Я, разумеется, ничего не понял, положил пакет на стол и отпил кофе.

— Чирик, чирик? — продолжал упорствовать официант.

Не нашёл ничего лучшего, чем ткнуть пальцем в фамилию.

Он ушёл, а через минуту появился другой мужчина, тот самый лысый, с фотографии. Он тоже принялся чирикать, но я, не вслушиваясь, протянул пакет и проводил взглядом его приземистую фигуру.

Кофе был не вкусным. Коричневая гуща на дне опустевшей чашечки вылепила фигуру вполне угадываемого мужского органа. Наклонил чашку и наблюдал, как рисунок плавно переходит в нечто несуществующее. Кофейная гуща растекалась, растекалась, растекалась…

Крик раздался настолько неожиданно, что я уронил чашку на стол. Крик, а вслед за ним очень быстро произносимый монолог, похожий на ругательство.

Я вдруг подумал, что Марат ведь мог и ошибиться насчёт скальпов и цивилизованности, резко встал и, следя краем глаза за помещением, в котором скрылся лысый, быстро выскочил из ресторана. Свернул за угол, нырнул в подземелье метрополитена, но не поехал, а, перейдя на другую сторону площади, геройски спрятался за телефонной будкой.

Какой-то француз в светлом плаще, замечательно плавно размахивая руками, весьма некстати занимал телефон. Кроме того, молодая негритянка также ждала своей очереди. Я прижался к стеклу и недвусмысленно заглянул мужчине в левый глаз. Тот обратил внимание, перестал махать крыльями, настороженно посмотрел раз, другой и вскоре вышел. Негритянка хотела занять его место, но в это время раздался звонок.

— Пардон, — я вежливо отодвинул девушку в сторону и снял трубку. — Алло!

— Андрей? — раздался голос на том конце линии.

— Ну да.

— Чем занимаешься?

— Прячусь от хозяина ресторана, которому по твоей просьбе пакет передал.

— А-а… — голос засмеялся. — Это не я передал, это пацаны дуркуют. Ладно, ты мне нужен сегодня вечером. Не занят? Тогда запомни адрес. Подъезжай к шести. На месте всё объясню.

Ни хрена себе, «пацаны пошутили…»

* * *

Нас всех, прошедших отбор и одетых в новую, с иголочки, комбу и зелёные береты, повели знакомиться с музыкантами. Традиция. Перед отправкой в Кастельнадари у будущих суперменов проверяли слух. В смысле, музыкальный слух, или, на худой конец, присутствие чувства ритма.

Капрал-болгарин перед строем объявил, что тот, кто после учебки попадёт в муз-секцион, оставшиеся четыре с половиной года, предусмотренные контрактом, будет играть на флейте (он тут же изобразил как) и ещё… Дальше Здравков продемонстрировал недвусмысленный жест — покачал размеренно сжатой в кулак правой рукой в районе гениталий. То бишь, лафа полная.

Рэмбы презрительно скривили физиономии — как же, за этим сюда шли, нам бы вот с пулемётом в джунгли… Все знали, что музыкантов в легионе недолюбливают.

Самым «продвинутым» среди всех вояк, как ни странно, оказался Миха. По дороге в расположение духового оркестра, он, точно опытный джазмен, объяснил мне, чем отличается саксофон-бас от саксофона-альта и предложил без раздумий пополнить ряды «горнистов-дармоедов».

— Ты же, наоборот, в десантники хотел?

— Десантником я уже был… — равнодушно парировал Миха.

В муз-секционе франкофонов сразу облепили муз-франкофоны, англоговорящих — муз-англоговорящие, то же самое с испаноговорящими, китайцами и т. д. К русским подошёл чернющий негр с налепленной на грудь музыкальной фамилией Новиков.

— Ребята, если вы хотите иметь быстрое продвижение по карьерной лестнице, то здесь вам это удастся сделать лучше всего.

Самым поразительным было не то, что Новиков был чернокожим, а то, что он говорил абсолютно без акцента. Так, как будто и впрямь был Новиковым или Ивановым.

— Ты что, русский что ли? — удивился за всех нас Михаил.

— Нет, я из Люксембурга, — с московским аканьем произнёс легионер. — Так вот, сейчас на собеседовании, если кто-то умеет играть на музыкальных инструментах, может сказать об этом. После Кастеля точно попадёте к нам.

— А если я плохо играю?

— Ничего, — улыбнулся Новиков. — Здесь полсекциона ни слуха, ни чувства ритма не имеет. К нам без конкурса берут, мало желающих, все рвутся в дузем РЭП.

Я повернулся в сторону сидевшего в кустах полусонного мулата, с барабаном и нотами на подставке. Через определённый отрезок времени он лениво бил палкой по этому барабану и с видом виртуоза вчитывался в нотную грамоту.

— И как давно этот Ринго Стар здесь тренируется?

— Часа два. Репетирует марш…

— Согласны! — одновременно согласились я и бывший русский десантник.

Офицеру мы оба понравились. Давно в легион не попадали профессиональные саксофонисты. Тем более знающие, чем один саксофон от другого отличается…

Кроме нас никто из русскоговорящих (в команде таких было восемь человек) в музыканты не записался. Последним на вопросы отвечал Андрюха-чеченец. Он был русским пацаном, но родившийся и выросший в Грозном. Во время прохождения срочной службы в Советской Армии воевал в Афганистане. Года четыре назад свалил из страны в Италию, там получил документы лица, временно проживающего в связи с политической мотивацией. Где-то на Сицилии подстригал собак, в конце концов, плюнул на всё и сдался в легион.

— Играете ли вы на каких-нибудь музыкальных инструментах? — поинтересовался у него, через Новикова, офицер.

— Только на автомате Калашникова, — бодро отрапортовал волонтёр.

— Почему? — не понял офицер.

— Потому, что Фамас (марка автомата используемого французской армией) — говно!

* * *

— В смысле?

— Что, в смысле?

— Куда, в смысле, идём?

— Я же тебе говорю, — Саныч стоял перед зеркалом, выбирая галстук, — на вечеринку. Не пошёл бы, да сегодня надо. Есть одежда какая-нибудь поприличнее? О смокинге слышал что-то? Или в вашем коллективе верхом изящества является кожаная дерюга с поднятым воротником?

— Слышать-то слышал…

— Понятно… — Данович, оценивая, поглядел на стоящего рядом Марата. — Свой дай ему на вечер.

— Да куда ему мой? Мой ему короткий будет, — удивился азиат.

— Действительно, короткий, — Саныч прекратил завязывать галстук. — Ну, ничего. Придумаем что-нибудь. Придумаем…

Смокинг мне действительно подобрали по размеру. Ещё «разрешили поносить» сотовый телефон. Долго стоял возле зеркала, пытаясь уловить произошедшие изменения в облике самого близкого мне существа — моего отражения. Пытался уловить, но ничего нового не обнаружил. Что там за пословица про «встречают» и про «одёжку»?

В нужный дом, где должна была состояться вечеринка, вошли вдвоём. Водители и сопровождение остались в двух машинах на улице. Данович выглядел очень респектабельно и солидно. Костюмчик на нём сидел.

Хозяева французы встретили Саныча, точно старого знакомого, без лишней помпезности, по-дружески. Меня он представил так, что я сам не понял, кем являюсь, но умудрился, неожиданно даже для себя, поцеловать руку хозяйке. Та была в восторге.

— Я сказал им, что ты молодой бизнесмен из Сибири. Правда, пришлось объяснять, где находится Сибирь. Ещё ты входишь в совет директоров компании, занимающейся продажей алюминия. Так как никто здесь не понимает по-русски, то можешь говорить, что угодно, я переведу правильно, — Данович покосился неопределённо. — А, впрочем, меня они тоже принимают за российского бизнесмена. Этакого «нового русского», — он улыбнулся удаляющейся от нас хозяйке дома. — Ишь, киса какая.

Подошёл «человек» с подносом (или разносом?) в руке. Мы взяли по бокалу чего-то шипучего. К Эдуарду Александровичу, точно тяжелогружёные баржи, периодически подплывали некоторые из гостей, и он приветствовал их, не забывая представить и меня тоже.

— Скажи что-нибудь, — улыбался Данович, разговаривая с очередным гостем. — Они интересуются качеством алюминия, которым ты торгуешь.

— Качество великолепное, — расхваливал я товар. — Самолёты из моего алюминия приземляются исключительно на жопу.

Он «переводил». В результате все расходились довольными.

— Ты всё-таки, на всякий случай, поменьше остри, — когда мы остались одни, подтолкнул в бок Саныч. — Вдруг кто-нибудь из этих эрудитов понимает по-русски. Всякое может быть.

— Хорошо, — сделал большой глоток из бокала. — Ты ждёшь кого-то?

— Да. Один «каморад» из Марселя должен появиться. Поговоришь с ним насчёт алюминия тоже. Кстати, ты, на самом деле, что-нибудь понимаешь в плавильном деле?

— У меня отец на КРАЗе двадцать лет отработал.

— Это что ещё такое?

— Красноярский Алюминиевый Завод. Возможно, потому и умер раньше времени.

— А ты тут при чём? Не ты ведь, а отец твой работал. Так ведь?

— Так.

— Значит, ничего не соображаешь, поэтому рассуждай на тему изменения температуры плавления металлов вдумчиво и расплывчато. Понял?

— Понял…

Я, обнаружив свою компетентность в металлургической отрасли, на некоторое время замолчал совсем. Наконец, Данович, дождался, кого хотел. К нам подошёл толстый мужчина лет пятидесяти и, поздоровавшись, заговорил с Санычем. Тот, по-свойски взяв толстяка за локоток, представил меня. Видимо, мужчина был готов к встрече с дельцом от цветной металлургии, потому как бойко принялся расспрашивать о моих планах. Я отвечал «вдумчиво и расплывчато». Данович «переводил». Беседа состоялась.

Обсудив всё что нужно, мужчины закрепили консенсус шампанским. Впрочем, в умеренных дозах.

— Можно считать, что вечер прошёл не напрасно, — не глядя на меня, произнёс Саныч.

— «Новый француз»? — провожая взглядом тучную фигуру, сострил я.

— Нет, старый. У них тут всё старое. У них из таких, как этот, президентов выбирают. Впрочем, в России теперь тоже.

— У Измайлова приятель был, Федяев фамилия. Под определение «новый русский» подходил один в один, как в фельетонах описывают.

— Почему был? Тоже безвременно почил?

— Кто, Федяев? — вспоминая фаната Достоевского, почесал подбородок. — Не знаю даже. Я о нём ничего с тех пор не слышал. Я Измайлова первый раз в его кабинете встретил. Тоже случайно.

— В Москве об Измайлове многие говорили. Коммерсант был серьёзный, — мой собеседник выделил слово «серьёзный». — В последнее время он в политику залез, а это самая вонючая грязь, какая только существует. Дерьмо даже, а не грязь. Ладно, все мы там окажемся. У любой комедии есть своя финита. Измайлов жил своей жизнью. Пусть это жизнь торгаша, но это его жизнь.

— Жизнь торгаша… Фраза расплывчатая.

— Почему расплывчатая? Какими бы крутыми и навороченными все эти коммерсанты и бизнесмены сами себе ни казались, как бы они ни защищали образ жизни, заключённый в принципе «купить — перепродать», на девяносто пять процентов все они являются подонками. Потому что, сам подобный подход к жизни является ущербным. Я ведь это не потому утверждаю, что обязан, в силу обстоятельств, определённых понятий придерживаться. Понятия эти сами не всегда однозначные. Я просто очень многих таких людей знаю. Не может человек, исповедующий принцип «купи-продай-перепродай», порядочным быть. Как их в народе кличут? Правильно, барыга, спекулянт, независимо от суммы денег, получаемой с оборота. И это даже не их вина. Люди изначально рождаются разными. Тот, кому на роду написано торговать, и будет торговать. Менялы ужё рождаются менялами. Перекупщики — рождаются перекупщиками. Как бы я ни хотел, я никогда не смогу стать коммерсантом потому, что рождён другим. Даже если заставлю себя, разбогатею на подобного рода бизнесе, всё равно прогорю. В конце концов, продам какой-нибудь товар тому, кто в нём будет очень заинтересован, но недостаточно обеспечен, за цену меньшую, чем закупочная. Или вообще отдам задаром. Ни один спекулянт этого не сделает. Ему его природа не позволит. Во все времена человечество делилось на тех, кто возделывает землю, трудится, работает, на тех, кто торгует, и тех, кто воюет. Воины всегда считали ниже своего достоинства заниматься куплей-продажей. Создавать себе материальное благо в результате каких-то коммерческих расчётов. Солдат брал в руку меч и с этим мечом шёл, добывал себе славу и богатство. Из этих трёх групп, в разные годы, в мире по очереди доминировала какая-то одна. Сейчас время купцов-коммерсантов. Они диктуют моду и правят миром. Хоть это и не правильно, но с этим приходится считаться. Воины вынуждены отсиживаться в подполье. Согласен со мной? Мне, например, противно сидеть подсчитывать, сколько я могу получить за это, а сколько за это. Дрожать из-за денег и видеть в них смысл жизни? Деньги это не повод для того, чтобы жить, а торгаши уже рождаются ради денег. Посмотри хотя бы на этих индюков, что здесь собрались. Забери у них все их франки, сними дорогую одежду, выкинь на улицу и что от них останется? Жалкое зрелище, — Саныч полуобернулся, посмотрел на «мой» смокинг, а потом вообще отвернулся. — А говоришь, фраза расплывчатая.

По помещению, точно удары ложкой по сковородке, разносились звуки рояля. Кто-то из присутствующих музицировал. Ничего себе, удачное сравнение.

— Я не это имел в виду.

— Да какая разница, — Данович поставил фужер на поднос подоспевшего официанта. — Что они там играют такое мерзкое?

— Шнитке, наверное.

— Кого? — мужчина плавно открыл и закрыл глаза.

— Шнитке, — вслушался в игру на сковородке с видом дирижёра симфонического оркестра. — Кажись…

— Понятно, — «всё поняв», покачал головой Данович. — Металлург… Скоро пойдём отсюда, а то тебе что-нибудь другое померещится. Шостакович, например. Вот только ещё с одним «каморадом» поговорю, а то где мне их потом всех в одной хате собрать.

— Тоже «старый француз»?

— Да. Только он ещё к тому же государственный муж.

— Измайлова, кстати, любимая тема, насчёт государства и закона.

— И что за тема?

— Тема? — я попытался запихнуть в мозг и одновременно вывести наружу результат всего, услышанного в своё время от Игоря. — Ну… Тема стандартная. Государство и право, как два самых удачных изобретения за весь период эволюции человечества.

— Что? — Саныч даже поморщился, выслушивая эту скороговорку. — Не понял. Ещё раз, помедленнее и не так заумно.

Повторил, как можно внятнее произнося слова, причем сам с интересом вслушивался в их содержание. Данович отреагировал кратко и лаконично.

— Бред.

— Что бред? — не понял теперь я.

— Всё бред. Всё, что он тебе нёс насчёт «институтов государственной власти», полный бред. И государство — бред, и сама эта тема — бред. Звучит, правда, красиво — «Институт государственной власти». Но не более того.

Реплика прозвучала как раз в такт музыке. В сопровождении рояля, так сказать. Шнитке…

— И что?

— И ничего, — мужчина пожал плечами. — Тебе интересно?

— Интересно.

— А-а… Понятно. Сравнить хочешь. Всё познаётся в сГавнении, — он произнёс эту фразу на одесский манер, с нарочно сильной картавостью. — СГавни, сГавни, — Данович несколько секунд помолчал. — Видишь ли, для Измайлова государство являлось инструментом, с помощью которого он стремился реализовать свои потребности. Потому он и любил так сию тему.

— Так Игорь и не скрывал этого.

— Какой Игорь?

— Ну, в смысле Измайлов.

— Тогда тем более всё понятно. Такие люди, как он, всегда стараются опереться на власть, ища в государстве покровителя, а при удобном стечении обстоятельств и сами используют эти институты. Потому как больше они ни на что опереться не могут. Государство и создаётся такими вот Измайловыми и для Измайловых. Они и будут защищать изо всех сил его надуманные ценности, потому что защищают в первую очередь самих себя. При этом на нас им глубоко плевать, если не сказать жёстче. Так на кой чёрт мне нужны все эти Измайловы вместе со всеми их многочисленными государствами? Все они ребята конечно хорошие, в меру весёлые, иногда честные, но хоть бы кто-нибудь из них, хотя бы раз в жизни, публично и открыто признался, что любая государственная власть есть не что иное, как узаконенная возможность одних жить за счёт других. Слышал ты когда-нибудь подобные признания от всяких там президентов или просто чиновников? И не услышишь. Но зато тебе популярно объяснят, что без государства ты пропадёшь, а следом земля сойдёт с орбиты и исчезнет во мраке космоса. Так что, никаких… Ну а если не поймёшь, — Саныч посмотрел выразительно. — Растолкуют более доходчиво. Измайлов знал, что говорил. Голова у него на правильном месте росла.

— Росла…

— Любое государство, с любыми законами, способен создать любой индивидуум, у которого хватит сил доказать, что он прав. Банальных физических сил. Моральная сторона вопроса утрясётся сама собой через некоторое время. При всей ущербности своей демократии, Америка является флагманом государственности потому, что у неё кулаки крепкие. О том, что строилась она на костях и крови проживавших до этого на территории континента индейцев, никто не вспоминает. Дай сейчас индейцам кулаки более мощные, чем у белых, и через сто лет страна краснокожих будет считаться во всём мире единственным законным государственным образованием в Северной Америке. Да ладно, Америка… Вот, к примеру, попробуй представить, что мы с тобой вдруг стали ну очень сильными. Или научились чему-то такому ужасному, превратились в непобедимых монстров, овладели искусством убивать человека взглядом или даже мыслью. Другими словами, приобрели оружие, превосходящее по своим возможностям любое другое на земле. Что мы делаем? Мы селимся в каком-нибудь глухом посёлке, где-нибудь в Сибири. Ты из Красноярска? Ну, значит, остановимся там неподалёку. Рядом с посёлком, в лесу отгородим территорию и объявим её суверенным государством с названием «Великое Медвежье Княжество — ВМК». Себя, разумеется, назначим Великими Императорами или ещё как-нибудь позаковыристей. Потом издадим свод законов, конституцию, не имеющую ничего общего с российской и т. д. Телеграфируем об этом в Москву, в ООН и на планету Марс. На Марс просто так, для большей солидности. Как ты думаешь, какова будет реакция официальных властей? Правильно. Они либо постараются нас успокоить, либо сочтут за дураков и не прореагируют вовсе. Тогда мы обидимся и присоединим к своему государству соседний посёлок, посулив местным жителям, которым вообще до еловой шишки с кем жить, множество благ. Недовольных посадим в тюрьму или выселим за пределы Медвежии. Да, кстати, тюрьму нужно будет построить в первую очередь, мы ведь государство. Жителям, принявшим нашу власть, объявим, что одним из пунктов нового закона является разрешение экспроприации денежных средств и других ценностей у любого объекта и субъекта, находящихся за пределами территории княжества. Затем введём собственную валюту или объявим национальной валютой российские рубли или доллары США. С этой целью, в соответствии с законом и пользуясь своими феноменальными способностями, мы экспроприируем деньги в банке ближайшего города. Народ нас поддержит. Тех, кто не поддержит, приговорим к расстрелу, на глазах толпы зачитаем список их преступлений перед конституцией, объявим врагами народа, а потом помилуем, что прибавит нам уважения. Разумеется, после всего этого самоуправства российские власти завопят: «Беспредел!» — и предпримут отчаянную попытку навести порядок и арестовать зарвавшихся наглецов, то бишь нас. Но мы уничтожим посланную милицию и силы быстрого реагирования. После чего сразу же оповестим мировую общественность о срыве коварных планов милитаристской России оккупировать территорию суверенного Великого Медвежьего Княжества. Несколько мелких европейских стран, в силу своей хронической ненависти к России, а ещё больше в силу своей говнистости, например, страны Прибалтики, с радостью осудят «вмешательство России в дела суверенного государства» и попытаются поднять компанию протеста. Отпраздновав победу и укрепив свой авторитет в глазах «собственного народа» и прибалтийской общественности, мы в результате контрнаступления присоединим к ВМК город Красноярск и объявим его новой столицей нашего княжества. Заодно, прицепим ещё пару-тройку крупных городов. В доказательство того, что правы именно мы, придётся несколько раз разгромить «вражескую армию» и расширить границы государства до размеров бывшего СССР, включая недальновидную Прибалтику. Таким образом, опираясь исключительно на силу, мы создадим государство, жители которого заживут в меру счастливой жизнью, при полном перевороте с ног на голову прежних законов и понятий. Кстати, религию необходимо подобрать также новую, дабы во всеуслышание заявить, что с нами Бог. Именно с нами, а не с теми, кто нам противостоял, и все наши победы объясняются присутствием возле нас нашего Господа. Вот тут-то и вспомнится та телеграмма на Марс в начале «Большого пути». Итак, все мысли и взоры устремляем в небо, а купола новых церквей расписываем изображением ничего не подозревающего четвёртого спутника Солнца. Через пятьдесят-сто, а в случае если удастся прибрать к рукам всю планету, меньшее количество лет, законы нашего государства будут признаны единственно правильными и соответствующими морали и нормам человеческого общества. И никто не вспомнит, что всё это мы придумали ради собственных эгоистических интересов. Вот что такое государство и институт государственной власти, будь то российский, французский, американский или какой-либо ещё. Хорошо надутый и с виду благополучный мыльный пузырь. Как можно, вообще, серьёзно говорить о подобной ахинее? Тем более участвовать во всей этой клоунаде. Закон суров, но это закон… Гениальное изречение, но только для умных. Изречение, которое само себя высмеивает, правда так, что сатиру в ней заключённую понимают лишь немногие. Остальные берут то, что лежит на поверхности и пытаются вылепить из этого второсортного материала идеалы для своего общества, — Данович повернул голову в сторону рояля. — Вот такая песня, как раз под стать музыке. Слава Богу, прекратили играть.

Музыка действительно прекратилась пару минут назад. То ли пианист устал, то ли слушатели…

— Вообще, обрати внимание, продавец и государство всегда тянутся друг к другу. Почему? — Саныч задал этот вопрос точно самому себе и сам же ответил: — Да потому, что любое государство по своей сути продажное. Оно вынуждено быть продажным, и оно продаётся и покупается тоже. Барыга и судья — близнецы-братья. Любящие друг друга и друг друга поддерживающие. И строй никакой роли здесь не играет. При том же социализме государство хапнуло себе сразу всё и являлось и судьёй и продавцом в одном лице. Жадность. А жадность, как известно, страсть пагубная. Вот она коммунисты и погубила.

В зале усилилось оживление. Видимо, ожидали начала какого-то очередного мероприятия.

— Ну и ещё раз насчёт государства, если уж мы эту тему затронули, — Саныч наблюдал за происходящей в помещении перетасовкой. — Никогда нельзя отождествлять государство и народ, который в этом государстве живёт. Вот так.

— Нельзя без государства, — я попробовал усмехнуться. — Трудно будет в людях разобраться.

— Конечно, нельзя, — он охотно согласился. — Пусть будет.

— И любой закон, который «суров, но всё же закон», тоже пусть в форме сатиры на бумаге красуется?

— Пусть… — Данович быстро перевёл взгляд с меня на лестницу, ведущую на второй этаж. — А, вон ты о каком законе… Технично перевёл разговор на запасные рельсы. Нет, брат лихой, идея воровского закона, в том виде, в каком она задумана была, не подразумевала государство в государстве. Это антигосударство в государствах. Уловил разницу? Ладненько, — он легко хлопнул меня по предплечью и опять поглядел на кого-то наверху. — Об этом опосля подискутируем. Пока побудь здесь один, мне надо отлучиться. Кажется, сейчас самое время. Заметил я одну странную особу, — Саныч, продолжая смотреть вверх, направился к лестнице. — Скоро вернусь. Жди…

Ждал около часа. Потом ждал ещё. Когда гости начали расходиться, почувствовал дискомфорт. Когда же ушли почти все, и я додумался выйти на улицу, автомобилей Хазара на месте не оказалось.

Я стоял, точно идиот, в чужом смокинге, в чужом городе, посреди зимы и улицы и, кусая губы, лупал глазами. Хотя, почему точно идиот? Идиот и есть. Круглый и постепенно замерзающий.

Не найдя ничего лучшего, поймал такси и поехал на Елисейские Поля, по которым бродил, словно сеятель зёрен, разбрасывая вокруг отнюдь не добрые мысли. Интересно, что-то взойдёт или нет, и каковы будут результаты подобной посевной?

— Где вы, побеги молодые и зелёные? Где вы, заливные изумрудные луга и золотые поля спелой пшеницы? Хрен вам, а не пшеница. Перемёрзнете вы тут к чёртовой матери. А в принципе, так вам, б…ям, и надо. И мне тоже.

 

Глава 30

В этом самом моём не моём смокинге я шлялся по Елисейским Полям до тех пор, пока не уткнулся носом в один из многочисленных баров-ресторанов. А когда уткнулся, было поздно менять направление движения. Вошёл вовнутрь и уселся за свободный столик. Официант… Ох уж эти западные официанты, с их вечными улыбками и «достойной услужливостью». Официант незамедлительно появился и протянул меню. Что там было написано — кромешная тайна, но я, ни сколько не сомневаясь, уверенно ткнул пальцем «куда попало». Он и принёс «что попало», но на кругленькую сумму. Удачно ткнул…

А этот пёс вбежал в помещение настолько неожиданно, что явился неожиданностью сам по себе. Обслуживающий персонал его явно не ждал. Не звали-то точно. Незваный пёс, как известно, хуже крокодила, хотя при чём здесь этот злодей?

Пёс выбрал, «разумеется», именно меня. Повертелся, повертелся и шлёпнулся на задницу возле столика. В общем-то, удивляться нечему. Животные всегда чувствуют…

Породы в собаке было столько же, сколько в официанте, а тот был явным негро-китайцем, причём с преобладанием арабского. Нормальный беспородный пёс, дворняжка (откуда беспородный пёс взялся на Елисейских Полях?). Веселящиеся туристы, со всего света съехавшиеся специально в этот ресторанчик, налили в предвкушении зрелища. Ни я, ни животное их ожиданий не обманули.

Я галантным жестом предложил Шарику отужинать вместе и выставил на пол перед выразительной мордой весь свой заказ, включая вино. Пёс также галантно от вина отказался, зато, особо не кокетничая, за пару секунд сожрал и вылизал примерно семьсот франков. В зале раздались аплодисменты. Четвероногий актёр чуть было не прослезился и не сыграл на бис, но…

Растерявшиеся в начале представления официанты быстро опомнились и под общее негодование выгнали Шарика на улицу. Возле самой двери он с грустью оглянулся в мою сторону, как бы спрашивая: «Может, вместе пойдём?» — и, поджав хвост, выскочил наружу.

Просовывая руку во внутренний карман, чтобы взять деньги и расплатиться по счёту, неожиданно наткнулся на совершенно забытый сотовый телефон. Повертев в руках маленькую аккуратную Моторолу, нашёл, как он включается, и тут же был осчастливлен мелодичным звонком. Видимо, пытались дозвониться давно. На определителе номера высвечивались незнакомые цифры. Несколько секунд я раздумывал, а потом открыл верхнюю панель.

— Алло, Марат? — раздался резкий взволнованный голос.

— Нет. Это не Марат.

— А кто это? — интонация голоса поменялась в сторону удивления.

— Это телефон Марата, — понял я, чей сотик одолжил мне Данович. — А говорит Андрей.

— Какой ещё Андрей?

— Сибиряк.

На виртуальном конце видимо соображали, как реагировать на эту новость, а потом голос тихо и невнятно произнёс:

— Приезжай в дом. Саныч застрелился…

САНЫЧ ЗАСТРЕЛИЛСЯ… САНЫЧ ЗАСТРЕЛИЛСЯ???!!!

* * *

Наблюдая за тем, как море и небо сливаются в одну линию, я, убаюканный мерным, еле слышным перестуком колёс, медленно погружался в дремоту. Легионеры сняли свои зелёные береты и теперь почти все следовали моему примеру. Поезд «Марсель — Тулуза» мчал тридцать новобранцев, прошедших отбор Аобаня, в учебный центр под Кастельнадари или, просто, следуя легионерскому сленгу, в Кастель. Не спал лишь Роберт.

— Tell me what is?.. — он задумался, соображая, о чём конкретно нужно спросить.

— Игорёха, — я проснулся и тронул за плечо парня из Харькова, бывшего учителя. — Ирландец опять с вопросами пристаёт. Переведи, чего он хочет.

— Он спрашивает… — Игорь потянулся и захрустел суставами. — В общем, что-то с душой связано.

— С чьей душой?

— Whose? А, понятно, можно было и не переспрашивать. Старая песня. Он интересуется не чьей-то конкретной душой, а вообще Русской Душой.

— И что я ему должен ответить?

— Расскажи историю любую, а то я опять усну. Так хоть время убьём. Я попрактикуюсь в английском заодно.

— Ладно, переводи, навру уж чего-нибудь…

ВСЕГО ТРИ ЖЕЛАНИЯ, ИЛИ РУЛЕТКА ПО-РУССКИ

Пустыня. Вечер. Чистое голубое небо. Солнце ещё не закатилось. Раскалённый песок. По песку ползёт уставший, измождённый мужчина. На пересохших губах единственное слово: «пить». Вокруг лишь дюны да барханы. Ситуация безнадёжная.

Внезапно мужчина натыкается на сосуд из жёлтого металла, похожий на кувшин. В желании извлечь хоть каплю жидкости, он переворачивает кувшин, трясёт его, но воды не находит. Тогда, как это водится во всех историях, мужчина трёт сосуд рукавом, пытаясь вытереть пыль и прочесть то, что начертано на его поверхности. Опять же, как заведено во всех сказках, звенят колокольчики, и из кувшина появляется джинн. Человек ошарашено смотрит на джинна. Тот самоуверенно оглядывает счастливчика.

Человек. — Во, блин, кажись, опять мираж…

Джинн. — Нет, не мираж. Я джинн Сулейман. Я восемьсот лет томился в этом сосуде. Вы меня спасли, и за это я выполню любые три ваши желания, Господин.

Ч. — Да нет. Ты — мираж.

Д. — усмехаясь. — Если сейчас не последует указание вынести Вас из пустыни, то, боюсь, в мираж превратитесь Вы, Мой Повелитель.

Ч. — Во, блин, дела.

Д. — нетерпеливо. — Ну так, я весь в ожидании.

Ч. — А что, торопишься куда-то?

Д. — Я восемьсот лет ждал этого часа. И сейчас, выполнив свои обязанности перед Вами, Мой Спаситель, спешу, по традиции, отомстить обидчикам, упрятавшим меня в эту тюрьму.

Ч. — с пониманием качает головой. — Ну, это занятие нужное. Даже не знаю, что тебе посоветовать?

Д. — Мне не нужны советы. Мне нужны только три приказа. Приказывайте.

Ч. — А что приказывать-то?

Д. — Всё, что захотите.

Ч. — Всё, всё?

Д. — Ну, не совсем всё… — чешет за ухом. — Однако то, что необходимо Вам в этот момент, думаю да. Приказывайте.

Ч. — Во, блин… — тоже чешет затылок. — Я вот как-то и не знаю, что сейчас мне нужно. Как-то вот, всё быстро произошло. Не подготовился.

Д. — недоуменно. — Так это даже вон той глупой змее понятно, чего Вам не хватает.

Ч. — испуганно оглядывается. — Ты чего меня змеями пугаешь? Я этих тварей ух, как боюсь, — опять поворачивается к джинну. — Ты вот что. Посиди пока в своём кувшине, а я в это время подумаю. Как надумаю, позову.

Д. — в изумлении округлив глаза. — Ну и ну… Воля Ваша. Выполняю первое пожелание, Мой Повелитель.

Джинн исчезает в сосуде. Человек возбуждённо грызёт ногти, шевелит ушами и губами, усиленно пытаясь придумать что-нибудь позаковыристей. Наконец, радостно потирает руки и вызывает джинна.

Д. — Слушаю Ваше второе желание, Мой Господин.

Ч. — Как это второе?

Д. — Первым желанием было отправить меня в кувшин.

Ч. — возмущённо. — Ну, ты эти фокусы брось. По закону ты должен после каждого выхода из кувшина выполнить три желания. Так или нет?

Д. — грустно отворачиваясь в сторону. — Ваша правда, Мой Повелитель.

Ч. — Обмануть, что ли, хотел?

Д. — Да нет. Просто условия подзабыл. Восемьсот лет прошло всё-таки. Память уже не та.

Ч. — снисходительно машет рукой. — Ну, да ладно. Я тут вот что придумал. Ты действительно всё можешь?

Д. — Почти всё.

Ч. — набрав в лёгкие воздуха, шумно выдохнув и радостно улыбнувшись. — А маленькую баночку пива можешь сюда принести?

Д. — Могу.

Ч. — Ух ты… — мечтательно. — Пива хочу.

Д. — равнодушно. — Только одну банку?

Ч. — Ага.

Д. — Слушаю и повинуюсь, — хлопает в ладоши, и перед человеком появляется запотевшая зелёная баночка холодного пива.

Ч. — восхищённо. — У- У- У… — дрожащими руками открывает банку и, не спеша, растягивая удовольствие, пьёт. Когда пиво заканчивается, он блаженно валится на песок и закрывает глаза.

Д. — опять нетерпеливо. — Ну и?..

Ч. — лениво открывает глаза. — Что ну?

Д. — Другое желание?

Ч. — медленно, с растяжкой. — Дру-у-гое…

Д. — Да. Другое, следующее.

Ч. — Следующее я ещё не придумал. Ты вот что. Полезай обратно в кувшин, а я маленько подумаю.

Д. — с кислой физиономией. — Слушаю и повинуюсь, — ныряет в горлышко.

Ч. — Стой! Стой! Придумал!

Д. — высовывая из кувшина голову. — С удовольствием выполню Ваше второе желание, Мой Господин.

Ч. — ухмыляясь. — Ну, ты фрукт! Второй раз меня облапошить хочешь? Ты же в кувшине только что сидел.

Д. — пытаясь убедить. — Да я только наполовину успел.

Ч. — О, блин… И как же ты залазил? Спиной что ли, если сейчас твоя голова из кувшина торчит?

Д. — целиком выбираясь наружу. — Хорошо. Слушаю Ваше приказание, Господин.

Ч. — похлопывая по животу. — Не ел я трое суток. Ты бы не мог чего-нибудь съестного подкинуть, а то в пузе урчит?

Д. — Чего именно?

Ч. — Ну… Чего-нибудь этакого. Пельменей чашку или лучше манты — они крупнее. Можешь?

Д. — хлопая в ладоши. — Пожалуйста.

Ч. — Ух ты… И в правду манты, — с аппетитом поедая. — А чего это я всухомятку ем? Слушай, дорогой.

Д. — Да я и так весь во внимании.

Ч. — громко чавкая и одобрительно кивая головой. — Молодец! Так держать! Сделай ещё одно пиво. Только не эту дрянь баночную, с консервантами, а нормальное. Жигулёвское, например.

Д. — Может, сразу ящик?

Ч. — машет головой. — Нет, ящик мне не надо. Пока бутылочки хватит. Там видно будет.

Д. — И надолго это затянется?

Ч. — Что это?

Д. — По бутылочке, в смысле?

Ч. — смачно отрыгивая. — Я пока никуда не спешу. Ну так, где пиво?

Д. — хлопая в ладоши. — Слушаю и повинуюсь!

Спустя десять минут, когда уже всё съедено и выпито.

Ч. — потягиваясь — Вот теперь кайф.

Д. — Чего? Какое желание?

Ч. — Да, нет. Это я говорю, что хорошо мне. Поел, попил, теперь бы пообщаться с кем-нибудь. Давай за жисть побеседуем, что ли?

Д. — Это Ваше третье желание?

Ч. — Не… это так, предложение. Хочешь — общайся, не хочешь — не надо. Твоё дело.

Д. — Когда же последнее желание?

Ч. — А ты что, не догадываешься, чего я пожелать могу?

Д. — Догадываюсь, — опять тяжко вздыхает. — Лучше уж общаться.

Ч. — радостно. — Вот это другое дело. Вот это по-нашему. Только ведь, так просто общаться тоже как-то не то, вроде. А ну-ка полезай в кувшин.

Д. — сплёвывает в сердцах на песок. — Слушаюсь, господин.

Ч. — берёт кувшин в руку, смотрит на заходящее солнце, а потом вновь потирает край сосуда. — Вылезай.

Джинн молча выбирается наружу и отворачивается в сторону.

Ч. — Обиделся, что ли?

Д. — Я должен отвечать?

Ч. — Да в общем, как хочешь, — опять ложится на спину и поворачивает голову в сторону заката. — Тебя как зовут, забыл?

Д. — Сулейманом.

Ч. — Турок, что ли?

Д. — Чего?

Ч. — Я спрашиваю, ты турок или нет?

Д. — Я должен отвечать?

Ч. — Ну ты заладил — должен, не должен. Не получается что-то у нас беседа задушевная. Тут без допинга не обойтись, — приподнимается на локте. — В общем, гони Сулейман два стакана. Ты, кстати, что пьёшь?

Д. — Я вообще ничего не пью.

Ч. — За мой счёт, водочки русской. А?

Д. — фыркая — За его счёт… Во клиент попался.

Ч. — Что ты там бормочешь?

Д. — Я говорю, а может Вам компаньона доставить? С ним и выпьете. А лучше всего женщину.

Ч. — Ну… Женщину… И что я с ней делать здесь буду? — окидывает рукой пустыню — То змеями пугал, а теперь бабу, говорит, притащу.

Д. — с хитрецой. — Так я ж дворец построю. В секунду. Как раз три желания получатся.

Ч. — Ага… Водка, баба и дворец. И я ещё тут, блин, султан. И змеи кругом ползают. Кстати, меня Николаем зовут. Можешь просто, Коля.

Д. — скучно. — Очень приятно. Ну так, будем собеседника заказывать?

Николай — Хрен его знает… — неопределённо пожимает плечами. — Тащи сначала водку, а потом посмотрим…

Д. — хлопает в ладоши. — Слушаю и повинуюсь.

Рядом с Николаем возникает столик. На столике бутылка водки и два стакана.

Н. — восхищённо. — Ну, ты колдун!

Д. — Я не колдун, я джинн. Ещё раз спрашиваю, собеседника будете заказывать?

Н. — Ну давай, раз уж настаиваешь.

Д. — Кого именно?

Н. — Не знаю. Артиста, что ли, какого-нибудь известного… — мечтательно. — А что? Выпью водочки со звездой голливудской…

Д. — хлопает в ладоши. — Слушаю и повинуюсь.

Возле столика появляется Леонардо ди Каприо в ночной рубашке и с накрашенными губами. Он ошарашено смотрит по сторонам и ничего не понимает.

Н. — возмущённо. — Ты чего?! Ты что делаешь-то?! Только пед…, тьфу, гомосексу…, тьфу, короче, этих самых мне здесь не хватало для полного счастья. Вот так удружил. А ну, лезь в кувшин!

Джинн скрипит зубами, но послушно лезет в свою тюрьму.

Н. — брезгливо обходит новоявленную звезду, берёт в руки кувшин и вызывает джинна. — Этого обратно отправь, не буду я с ним водку пить.

Д. — Слушаюсь, Господин, — хлопает в ладоши, ди Каприо исчезает.

Н. — держа кувшин в руке, — Давай другого кого-нибудь. На нормального мужика похожего.

Д. — хлопает в ладоши, и рядом со столиком возникает обнажённый по пояс, измазанный боевой раскраской Шварцнегер с пулемётом в руках.

Н. — заикаясь, — Гу-у-утен морген.

Шварцнегер сурово оглядывает местность, а затем направляет оружие в сторону человека. — Я, я.

Н. — диким голосом джинну. — Лезь в кувшин!!! — затем с бешеной скоростью трёт стенку сосуда рукавом.

Д. — ехидно. — Что прикажете, Мой Господин?

Н. — в панике. — Пулемёт забери у него!

В результате короткой схватки боевик лишается оружия.

Н. — орёт на джинна. — Всё! Ё… ко всем …ням! Хватит! Хватит экспериментов над живым человеком. Убирай отсюда этого терминатора шизанутого. Не пустыня, блин, а проходной двор.

Д. — Слушаюсь и повинуюсь.

Н. — переводит дыхание и вытирает пот ладонью. — Ну, ты мне устроил просмотр кинофильма. Слушай, ты ведь не Арнольда сюда притащил, а персонаж его какой-то сборный. Даже не знаю, из какого фильма. А если бы он меня подстрелил ненавязчиво?

Д. — язвительно. — Извините, Господин, я как-то об этом не подумал.

Н. — тоже язвительно. — Вот залазь в кувшин и подумай.

Д. — исчезая в горлышке. — Чего ещё можно ожидать от жертвы кинопроката?

Н. — про себя, вертя сосуд в руках. — Чего это он там про жертвы? Надо бы поосторожней с этим Сулейманом, — трёт стенку.

Д. — привычно появляется и скрещивает на груди руки. — Гутен морген.

Н. — Салам алейкум.

Д. — Ещё одного собутыльника предоставить?

Н. — Хватило тех двоих. Лучше сам пить буду, больше достанется.

Д. — Да, действительно, водка нынче дефицит. А может быть, кого-нибудь из соотечественников увидеть хотите?

Н. — наливая полстакана. — Чьих? Моих или твоих?

Д. — Ну, насчёт моих соотечественников, скажу прямо, они Вам вряд ли понравятся. Пожалуй, лучше Ваших.

Н. — усмехаясь. — Гхе… Наших. А кто они — наши?

Д. — задумчиво — Знаю, что русские. А вот откуда вы появились, понять не могу. Раньше никаких русских не было.

Н. — Ясен хрен. Раньше, поди, только турки водились, вроде тебя.

Д. — Ну, положим, никакой я не турок. А вот по поводу возникновения русских, думаю, без участия алкоголя здесь не обошлось.

Н. — скривив лицо. — Я гляжу, ты разговорчивым очень стал. Может, выпьешь вместе со мной?

Д. — Не пью я.

Н. — Ну как хочешь, — мочит палец в стакане, облизывает и с видом знатока кивает головой. — Хорошая водка, только вот закуски нет. Хотя бы огурец подогнал, что ли?

Д. — Итак, огурец?

Н. — Ага.

Д. — хлопает в ладоши. — Огурец к столу императора!

Н. — берёт огурец в левую руку. — Благодарю, служивый. Гип-гип-ура! — заглатывает водку и заедает её мечтой огородника. — Ух, хорошо пошла.

Д. — Итак, что Вы ещё надумаете? Может, хлебушка кусочек маленький?

Н. — пережёвывая огурец — О! Это ты здорово придумал. Чувствуешь, стервец, глубину души русской. Вот только, что ты меня всё на «Вы» да на «Вы»? Я же говорю, зови просто Коля.

Д. — Хорошо, Колян. Какие будут дальнейшие распоряжения? Хочешь, ферму парниковую разобью? Огурцы — «во!» получатся.

Н. — Не надо.

Д. — Другой бы на твоём месте что-либо глобальное попросил или, на худой конец, денег побольше, а ты — баночку пива, да огурец со Шварцнегером.

Н. — наливает в один стакан доверху, а в другой половину. — Хватит лясы точить. Слушай моё второе пожелание.

Д. — испуганно смотрит на полный стакан водки. — Да не пью я!

Н. — О! Сразу понял. В общем, пей залпом.

Д. — сокрушённо. — Слушаюсь и повинуюсь, — выпивает водку, затем краснеет и дёргается.

Н. — Ну, а третье желание, сам знаешь, — выпивает свои полстакана.

Д. — исчезая в кувшине. — Слушаюсь и пови… ик…

Николай трёт стенку и вызывает джинна. Тот вылетает как пробка.

Д. — Больше не пью.

Н. — Ну надо же. Не пьёт он. Гхе… А что это, кстати, за колокольчики звенят, когда ты из кувшина вылетаешь?

Д. — Это вроде позывных, значит, я слушаюсь и повинуюсь.

Н. — А другую музыку нельзя поставить?

Д. — Куда поставить?

Н. — Куда, куда… Вместо позывных этих.

Д. — Это пожелание?

Н. — Да. Но только не теперь. Теперь тащи ещё бутылку.

Д. — Слушаюсь и это… Сейчас, короче, — хлопает в ладоши.

Н. — наливает в два стакана. — А ты откуда русский язык знаешь?

Д. — А я его совсем не знаю.

Н. — не поняв. — Нет знаешь. Как бы ты со мной разговаривал, если бы не знал?

Д. — Я говорю на том языке, на котором думает господин.

Н. — Значит, если бы я был китайцем, ты бы говорил по-китайски?

Д. — Ну да.

Н. — А если бы я был зимбабвийцем, то…

Д. — Ага, по-зимбабвийски.

Н. — Во класс! Мне бы так!

Д. — Второе желание?

Н. — испуганно. — Не… Если я столько знать буду, ещё чего доброго с ума спячу, — оглядывается. — Глянь-ка, уже совсем стемнело.

Д. — Сделать день?

Н. — Нет, не надо. Лучше на стол накрой, а то, в натуре, сидим с одним огрызком огурца на двоих. Что мы, нищие, что ли?

Д. — Конечно не нищие, — хлопает в ладоши и на столе появляется всевозможная закуска. — Кушать подано. Каково третье желание?

Н. — Пожелания не будет. Будет деловое предложение. Предлагаю выпить за знакомство. Хочешь, пей, не хочешь, не пей. Но смотри, обидишь меня, пеняй потом на себя.

Д. — Пожалуй, выпью, — пьёт.

Н. — Теперь в кувшин. И сразу первое пожелание, как выбираться будешь. — Музыку смени.

Д. — Так нельзя. Нужно сначала меня из кувшина вызвать, а потом желание говорить.

Н. — Можно. Как это нельзя?

Д. — машет рукой. — А… Да ладно… Можно, — прячется в сосуде.

Николай вызывает джинна вновь. Звучит арабская мелодия, и Сулейман выбирается из кувшина.

Д. — Салам алейкум.

Н. — Шалом. Чёй-то мне энтот джаз тоже не шибко по душе. Можешь чего-нибудь душевного сделать? А то я, кажется, захмелел малость.

Д. — шатаясь. — А меня, вроде, и не берёт совсем. Чего душевного?

Н. — Ну, например, такую, — затягивает. — Дело было во вторник…

Д. — ставит себе табурет возле стола, садится, подпирает голову руками и повторяет. — Во вторник…

Н. — На седьмом километре нас собачки догнали…

Д. — Догнали…

Н. — Могёшь эту мелодию присобачить?

Д. — Раз плюнуть, — хлопает в ладоши.

Н. — Вот это другое дело. Я вижу, ты мужик, что надо. Тебя бы к нам, в Сибирь.

Д. — Сейчас?

Н. — Нет, после как-нибудь. Сейчас знаешь, что я хочу? Вот ты меня всё змеями пугал. Покажи, где они тут водятся? Кобры или как их там?

Д. — О, кей, — хлопает в ладоши. Окрестности начинают кишеть змеями.

Н. — залазит на стол. — О, блин… Страсти-то какие. Надо бы выпить.

Д. — Всё, я завязал, — отшвыривает одну из кобр подальше от стола.

Н. — Развяжем. Слушай моё пожелание. Берёшь, где хочешь, ещё одну бутылку водки и выпиваешь из горлышка.

Д. — резво вскакивая. — Это третье и последнее желание.

Н. — Ага. Да только ты меня не дослушал. Пьёшь у себя в кувшине. Действуй.

Джинн секунду соображает, а потом исчезает в сосуде.

Н. — брезгливо всматриваясь в темноту, продолжает сидеть на корточках на столе — Ух, гадюки подколодные… Глаза б мои на вас не смотрели, — трёт стенку кувшина, вызывая джинна.

Звучит музыка, но Сулейман не выходит.

Н. — заглядывая в горлышко. — Эй, Сулейман-оглы, слышишь меня?

Д. — из кувшина — Угу.

Н. — Допил?

Д. — Кажись.

Н. — Тогда вылазь. Шнеля, шнеля!

Д. — высовываясь наружу. — Яволь, майн Фюрер.

Н. — наливает себе из той бутылки, что осталась на столе, выпивает и закусывает не то мясом, не то рыбой. — Убери этих тварей, а то я спуститься боюсь.

Д. — Да я их маму видал.

Н. — Так покусают ведь.

Д. — Ладно, — хлопает медленно в ладоши. Змеи исчезают.

Н. — Слушай, Сулейман. Я вот никак понять не могу. Как ты такой большой в таком маленьком кувшине умещаешься? — слазит со стола, забирает табурет из-под джинна и садится. — Прямо, какой-то, этот самый, как его, парадокс…

Д. — изумлённо глядит на сосуд. — Действительно, как? — щёлкает пальцами, из воздуха возникает другой табурет, и он садится тоже. — Я раньше и не замечал.

Н. — А… Не зацикливайся. Лучше ещё водки принеси.

Д. — Хорошо. Сейчас сбегаю. Кстати, это какое желание по счёту?

Н. — Первое, конечно.

Д. — Сегуро?

Н. — Чо?

Д. — Точно?

Н. — Как пить дать.

Д. — Тогда давай сразу ящик, чтоб лишний раз не бегать.

Н. — Давай.

Д. — хлопает в ладоши. — Ву а ля.

Н. — разливает. — Мерси боку. Тебе полный?

Д. — Нет, мне всё-таки интересно.

Н. — Что тебе интересно?

Д. — Как я сюда, — кивает на кувшин, — забираюсь?

Н. — равнодушным голосом. — Да, это загадка.

Д. — А ну-ка попробую, — залазит в горлышко, затем выбирается обратно. — Всё равно ничего не пойму.

Н. — Сейчас поймёшь. Держи стакан.

Д. — берёт кувшин, трясёт его и переворачивает. — Как же это так?

Н. — Пей.

Д. — Пока не хочу.

Н. — А я приказываю.

Д. — Тогда это третье желание.

Н. — Ага. Это я, значит, только что в кувшине сидел. Пей, говорю.

Д. — нервно. — Но я не понимаю! — опять влетает и вылетает из кувшина, и так несколько раз. — Не понима-а-а-ю!

Н. — У-у… Это, кажется, всерьёз. Пожалуй, тебе и вправду хватит пить.

Д. — Пожалуй, что нет.

Н. — То хочешь, то не хочешь… Что вы за народ такой — джинны? Одним словом — турки, — протягивает Сулейману стакан. — Слушай. Я вот что подумал. Если ты проходишь сквозь горлышко, то я-то тем более пролезу. Сделай так, чтобы я в кувшине оказался. Больно уж хочется посмотреть, где ты восемьсот лет отсидел. Только выпей сначала.

Д. — туго соображая. — То есть, я здесь, а ты в кувшине?

Н. — Ну да.

Д. — выпивает водку и хлопает в ладоши. — Три, два, один — поехали!

Человек исчезает в сосуде. Пьяный джинн в одиночестве поедает закуску.

Д. — спустя некоторое время. — Кажется, не хватает кого-то? — оглядывается по сторонам. — Колян! А где он? Коля-ан! — вдруг упирается взглядом в кувшин и несколько секунд силится что-то вспомнить. — Так. Если я здесь, то он там. Если он там, то я здесь. А что же делать-то теперь? — крутит сосуд в руках, а затем догадывается потереть его край.

Н. — маленький, размером с воробья, выбирается из горлышка и отдаёт честь Сулейману. — Аля, улю! Я джинн Николай. Я двадцать минут томился в этом кувшине. Теперь ты спас меня, и я готов выполнить любые твои три пожелания. Чего изволишь, Мой Повелитель? Наилучший Сулейман из всех Сулейманов, светило вселенной, затмивший солнце и перекрасивший луну в зелёный цвет.

Д. — обхватив голову двумя руками и округлив глаза, — Колян, ты чего это?

Н. — Я жду, Владыко.

Д. — Колян, так ведь это самое… Джинн-то ведь, кажется, — я?

Н. — А я кто?

Д. — честно и растерянно. — Не знаю…

Н. — А раз не знаешь, то говори желание.

Д. — со слезами на глазах. — Коля, Колян… Да ты… Да как это так?

Н. — сидит на краю кувшина и болтает ногами. — Ну вот… Слёзы крокодильи.

Д. — бережно берёт новоявленного кудесника за шиворот и усаживает на ладонь. — Ты же ведь нормальным человеком был, песни хорошие про собачек пел. А джинном быть, это такая гадость. Да если б я мог, я бы никогда… — машет свободной рукой. — Что тут говорит?.. Ты вот ползёшь себе по пустыне. Хочешь влево, пожалуйста. Хочешь вправо, о, кей. Если доползёшь живым до дома, тебя семья, друзья встретят — обрадуются. А кто мне обрадуется? У джиннов ни друзей, ни семьи. Некому душу излить, в жилетку поплакаться. Вылез из кувшина и на «разборки». Разобрался — хорошо, нет — обратная дорога в кувшин. Так дни и проходят. Ни счастья, ни радости. Сплошные пески зыбучие. Тебе такая жизнь нужна? Эх, Коля, Коля…

Н. — нахохлился, как воробей в ладони джинна. — Ну ладно, чего ты… Никакой я не джинн. Так только…

Д. — радостно. — Правда?

Н. — Правда, правда. Наливай, уж…

Д. — вскакивая. — Да, я мигом. Только… — испуганно смотрит на человека. — Как ты, такой маленький, пить будешь?

Н. — Больше достанется.

Д. — Я ж не про это.

Н. — Ну так сделай меня нормальным.

Д. — опять радостно. — Точно! Я ведь джинн, — пересаживает человека на стол и хлопает в ладоши.

Николай вырастает и падает со стола на песок.

Н. — отряхиваясь. — За нас, людей!

Д. — грустно — Да, уж…

Выпивают, затем сидят молча, глядя на звёзды.

Н. — Слушай, Сулейман. Я не помню, какое это желание по счёту было?

Д. — глядя ласково. — Какая разница. Загадывай сколько хочешь. Для хорошего человека разве жалко?

Н. — растроганно. — Я тебя тоже очень уважаю. Такие джинны редко встречаются. Эх, тебя бы к нам в Сибирь. Мы бы с тобой на рыбалку пошли. Знаешь, какая в Сибири рыба? Во!

Д. — удивлённо. — Ого?!

Н. — продолжает. — Да. И народ у нас хороший. Не все, конечно, но в основном люди нормальные. Правильные люди. Это тебе не Москва, какая-то там. Это Сибирь. Громадина! Знаешь, какой снег? Во!

Д. — Ого?!

Н. — А морозы? По сорок градусов морозы и ничего, нормально!

Д. — повторяет. — Нормально.

Н. — И ещё… — задумывается. — А что ещё-то?

Д. — Говори, Колян, говори. Так здорово ты говоришь.

Н. — загрустив. — Да, в общем, и у меня не всё так гладко, как хотелось бы.

Д. — взволнованно. — Что так?

Н. — Разве, если бы всё хорошо было, я здесь оказался? Да и там, кому я нужен, кроме матери родной? Одна она, старушка, и ждёт меня. А так… Друзья не друзья, подруги не подруги, — разливает по стаканам. — Вот ты хоть и джинн, а мне с тобой беседовать в сто раз приятнее, чем с иным товарищем, — берёт стакан в руку и вдруг его осеняет. — Так говоришь, Сулейман, джиннам тоже не сладко живётся?

Д. — Ой, не сладко.

Н. — И по-людски пожить хочется?

Д. — вздыхает. — Хочется.

Н. — Тогда давай выпьем, и я скажу тебе своё последнее желание.

Д. — Почему последнее, Колян? Желай чего хочешь и сколько хочешь.

Н. — Сейчас поймёшь почему. Пей.

Они чокаются и выпивают. Затем человек ставит свой стакан на стол, улыбается и, пытаясь сфокусировать взгляд на собеседнике, произносит:

Н. — Ну, теперь выслушай, Сулейман, моё последнее желание. Я хочу… Повторяй.

Д. — Ты хочешь.

Н. — Чтобы…

Д. — Чтобы…

Н. — Чтобы ты с этой минуты перестал являться джинном и превратился бы в нормального человека.

Гремит гром, хотя небо чистое. На секунду становится светло, точно днём. Над столом проносится песчаный смерч и в образовавшуюся воронку всасывает волшебный кувшин. Через мгновение смерч исчезает за горизонтом, и на пустыню вновь опускается безмолвие…

* * *

САНЫЧ ЗАСТРЕЛИЛСЯ?!..

… и потолок давит на грудь, и в мозговую жидкость брошен серый булыжник. Валера поит меня из фарфоровой кружки какой-то полезной немецкой дрянью, а круги в том месте, где утонул булыжник, не разбегаются, а накапливаются, превращаясь в цунами сумасшествия.

— Ты где так простыл? — удивляется будущий (и видимо прошлый) украинский маньяк-убийца, заботливо укрывая ещё одним одеялом. — Как только дошёл из Бибераха? Семь километров всё-таки, в твоём-то состоянии.

И опять круги…

Специальная машина уже увезла тело. Марат появился позже всех. Марат не наркоман, но сейчас он сидит в глубоком кресле и прислушивается к пению героина в своих венах. Марат не хочет никого ни о чём расспрашивать, он не поехал сопровождать тело, он там…

В доме двигаются все и всё. Какая-то женщина похожая на гестаповку (почему?) отдаёт распоряжения. На меня никто не обращает внимания. Переодеваюсь и выпрыгиваю на воздух. Дышу. Дышу. Дышу…

— Ваш билет? Деньги? Документы? Куда вы направляетесь? Нет, вы выйдете в Брюсселе…

Пять поездов. Высаживают изо всех. Шестой поезд. В Кёльне высаживают уже с помощью полиции. Три дня под арестом. Куда? В Россию. Не хотите попросить политическое убежище? Нет. Не хотите?.. Нет. Не хотите?.. Нет. Нет. Нет. Нет!!! Опять Алик Арзаефф. Опять бумага…

Температура под сорок. Почему-то снятся яблоки. Румяные и красные…

Всё-таки немецкое лекарство помогло. Валера доволен — поставил меня на ноги. Спасибо, Валера.

Паспорт опять в кармане моей куртки. Валера жмёт на прощание руку. Я его убедил, скоро он тоже вернётся на Родину. Лучше бы не убеждал…

Поезд до Мюнхена. Закосил под спящего. Билет не проверили. Ещё два поезда. Высадили. Автостоп до немецко-чешской границы. Много рефрижераторов. Выхожу из-за них. Немцев прошёл, чехи зовут к себе и разглядывают паспорт:

— Россия, Украина?

— Россия.

— Транзит?

— Да.

Не ставят никакой штамп. Сразу за КПП поднимаю руку и ловлю старенький «Опель». До Плзня? Хорошо. Водитель чех, проживающий в Германии. Всю дорогу смеётся. Перед вокзалом Плзня протягивает двадцать немецких марок. Спасибо, друг.

— Где у вас «ченч»? У таксисов?

Хватило на билет до Словакии…

В поезде два хохла везут на Украину старый телевизор.

— Когда так хорошо научились говорить по-русски? А, так вы не чехи?

— Шо так рано слазишь? Ещё горилки дюже богато…

Опять кончились деньги. Автостоп. Ночь. Иду пешком в сторону границы. Наш УАЗик, но со словацкими военными. Подвезли. Осталось километров пять. «Копейка» с украинскими номерами.

— Хлопцы, без денег подбросьте до Ужгорода.

Граница. Словацкий пограничник рассматривает паспорт.

— Почему просрочено пребывание?

— Так это же во Франции, не в Словакии…

Наконец украинец сверяет фотографию и моё лицо и ставит штамп. Всё. Хоть и не Россия, пусть Украина, всё равно, дома.

* * *

Раннее утро. Час, как взошло солнце. Чистое голубое небо. Песок уже нагрелся. По песку ползут два измождённых ЧЕЛОВЕКА…

 

Глава 31

Всё это замечательно. Интересно, во всяком случае. Воронки, спирали… Но за спиной-то трупы остаются. Причём не заказанные, не оплаченные, не погибшие на поле брани, а как бы случайные и абсолютно ненужные. Мне, по крайней мере, ненужные… Игра?

А правила игры предполагают как раз и заказ, и оплату, и поле брани, ****ь, тоже. И что теперь? Доигрался в разведчиков? Дважды два четыре и минус два опять два. В рифму…

Отложил газету и, спрыгнув вниз, присел на нижнюю полку. В купе одни женщины. Две точно хохлушки. Московский поезд из Киева. Купейный вагон.

— Андрей, Вы бы рассказали что-нибудь про Париж, — сорокалетняя Анна, в китайском спортивном костюме, густо измазанная косметикой, томно покосилась на мои тапочки. — А то мы дальше Москвы никуда и не ездим.

— Расскажу, только вот постою немного в коридоре, ноги затекли, — и вышел наружу.

Упёрся взглядом в окно, наблюдая за тем, как проносится навстречу скорому поезду серый состарившийся за зиму снег.

— Хорошие женщины, но глупые, — рядом присоседилась блондинка с несколько великоватыми, правда, достаточно аппетитными формами, лет тридцати, моя четвёртая попутчица. — Я от них, если честно, немного устала. Вы действительно едете из Франции?

— Действительно.

— И что там делали? Работали?

Проводил взглядом очередную незамысловатую кучку деревянных строений и просто ответил:

— Охотился…

Она отреагировала спокойно, будто ответ «охотился» являлся стандартным, типа, «за Динамо болел». Больше, по крайней мере, про «работу» не спрашивала.

— В Москву направляетесь?

— Пока, да. Там видно будет.

— Тоже охотиться?

— Нет, — повернулся налево и несколько секунд разглядывал собеседницу. — Уже наохотился… Как вас зовут?

— Натальей.

— А меня Андреем.

— Об этом, я думаю, уже весь вагон знает. По крайней мере, его женская половина.

— Что так?

— Уж очень вас тепло в Киеве провожали… Родственники?

— Нет, знакомые… Книга, которая на столе лежит, с крестом на обложке, Ваша?

— Да. Интересуетесь?

— С некоторых пор.

— Тогда, нам есть о чём поговорить. Тем более это моя основная миссия.

— Литература, разумеется, не православная?

— Нет, это настоящая, — и, помолчав немного, продолжила. — Так же как Церковь Христа единственная неискажённая церковь. Если хотите, мы можем пообщаться на эту тему подробнее.

— С удовольствием, но боюсь, что сейчас усну и проснусь только в Москве.

— Хорошо, — Наталья достала и протянула визитку. — Вы можете позвонить или прийти к нам на службу, познакомиться с братьями. Хоть в Москве, хоть в Питере, хоть в Киеве.

Я бросил взгляд на карточку.

Наталья Мережко.

Российское отделение

Церкви Христа.

Внизу были напечатаны телефоны трёх городов.

Хотел, было, привычным жестом сунуть визитку в карман и забыть о её существовании, но…

Ещё раз прочёл, ещё раз прочёл, ещё раз прочёл, ЕЩЁ РАЗ ПРОЧЁЛ, ЕЩЁ РАЗ ПРОЧЁЛ.

— А Владислав Генрихович Мережко, не родственник ваш?

— Муж.

* * *

Кастельнадари — небольшой городок близ Тулузы. Наш секцион выгрузили из поезда и на автобусе отвезли в реджимент. Перед КПП выстроили (за последнюю неделю в Аобани научили) и провели перекличку.

— Презон, капраль! — не отводя взгляда от виднеющегося плаца, в свою очередь выкрикнул я.

На плацу, выстроившись ровным прямоугольником, медленно, по-медвежьи раскачиваясь из стороны в сторону, грузно маршировал секцион капралов, проходящих сержантскую стажировку. Квадратные фигуры монотонно вышагивали по асфальту, являя собой единую литую массу. Но не это заострило внимание всех вновь прибывших русаков. Над реджиментом нависла тяжёлая песня, которую исполняли будущие сержанты:

На русском языке!!!

— Миха, — оглянулся я на товарища, чтобы увидеть его реакцию. — Мы куда попали?

Он постоял несколько секунд, не отвечая, лишь вслушиваясь в знакомые с детства слова песни, а потом процедил сквозь зубы:

— Куда, куда… Во французскую армию.

* * *

Повертел в руках записную книжку с номерами телефонов и опять сунул в карман. Потом направился в сторону входа в метро. Показал паспорт и железнодорожный билет бдительному милиционеру, поясняя: «Мол, только что приехал, скоро уезжаю», и спустился вниз.

Цветов брать не стал. Вообще ничего не стал брать. Механически вошёл в подъезд и вызвал лифт. Перед дверью постоял пару минут…

Несомненно, это была Марина. Но как же она изменилась!

Женщина смотрела какое-то время, словно не узнавала меня, а потом вдруг просто расплакалась…

На кладбище свежевырытая земля вперемешку со снегом, и сверху мраморная плита с чёрным православным крестом, обозначали могилу Ирочки. Ветер швырял на голову серую мокрую крупу, заставляя меня ежеминутно вытирать лицо. Воронки, спирали… Зачем же так-то? Серое на чёрном…

И как тут смеяться? А смеяться надо. Необходимо. Да только…

Воронки, спирали… И тишина. То. Немногое. Положительное… И дальше, дальше, ага, вот… К. Тому. Же. Задаром.

Вот оно. Чтобы расшифровать детскую загадку, сподобься пройтись по костям. И потанцуй, как обезьянка на поверхности земного шарика. Где нога ступила, там правила игры меняются. А где ещё только занесена?..

— Что же ты не дослушала окончание сказки?

— Ты мне, Андрей, её уже всю рассказал.

— Разве это был конец?

— Ну, что ты… У этой сказки конца нет…

* * *

— Если воспринимать опоздание, как закон сохранения принципов, то ты не опоздал. Ты просто поступил правильно. Время застенчиво, а принципы пытаются овладеть временем, чтобы потом, стандартно поцеловав, отвернуться на другой бок и преспокойно уснуть. Плодом подобных любовных отношений является безответственность, или по-другому, правильная манера поведения. Зачем же ты пришёл сейчас, когда Сова уже держит моё тело в когтях?

Хищник не поднимался со своего места несколько суток. Вороны ждали, образуя четырёхъярусный амфитеатр, но Сова не спешила. Сова терпела.

Человек пришёл на этот раз сам, но всё равно не один. Он стоял возле клетки и внимательно смотрел на неподвижное, хотя всё ещё живое тело зверя.

— Любая песня нуждается в многократном повторении. Песня хищника не является исключением, малыш. Но существуют определённые правила её исполнения. Ритуал. Ты можешь импровизировать, менять ноты, слова, однако ритуал исполнения должен остаться в первородном виде. Ты пришёл, чтобы послушать песню, не так ли?

Окружение протестует, но человек отодвигает задвижку двери клетки. Теперь тюрьма открыта.

— Возможно, ты принял правильное решение, малыш. Петь дуэтом сложно, но в случае удачного сочетания голосов гармония шире открывает глаза, и через её зрачки исполнители попадают на дорогу истории. Подойди ко мне…

Человек входит в клетку и приближается к другу.

— Что ж, пожалуй, можно начинать петь. Однако начинать нужно очень тихо, сперва прислушиваясь к инструментам внутри себя, а потом к оркестру за окраиной этого мира. Когда музыканты услышат друг друга, уловить сочетание звуков и вступить самому, связывая песней общую гармонию. Встань рядом, прислушайся.

Человек подходит вплотную к хищнику…

Человек наклоняется…

Охрана в растерянности, сопровождающие не знают, как вести себя в подобной ситуации.

Хищник открывает глаза и внимательно разглядывает человека.

Человек закрывает глаза и не смотрит в глаза зверя.

Всё происходит очень быстро…

Когда люди ворвались в клетку и принялись в исступлении наносить удары копьями, клыки волка уже плотно сомкнулись на горле ребёнка…

— Вот теперь можно начинать петь громко!

ИЛИ ВСЁ ЖЕ ПО-ДРУГОМУ?!

 

Глава 32

Разбор полётов:

«Есть человек, который с удовольствием пообщался бы с тобой на подобную тему. Продвинутый, так сказать, в этом отношении…», — эти слова Александра вращались в моей голове вторые сутки. В первую ночь я не смог выйти в нужный режим. Не получилось. Сегодня, оказавшись на Территории-2, хорошо знал, кого мне нужно увидеть и обо всём расспросить.

Подобрал время специально, зная о том, что Сак встаёт рано и поймать нормальным его можно только ночью. Территорию-2 также выбрал не случайно. Принимать гостей лучше на своей территории.

Над обрывом нависло огромное небо, и звёзды отражались в Енисее точно фонарики в прозрачной луже. Я сосредоточился на образе Владимира Артуровича и произвел действия, какие обычно произвожу, когда выдёргиваю кого-то в свои владения.

Сак не появился, но ветер поднялся. Ветер я не звал.

Повторил попытку. Безрезультатно.

И вдруг меня резко отбросило в сторону края обрыва. Ощущение такое, словно огромная ладонь дала оплеуху всему моему телу. Успел скоординироваться и, вместо того, чтобы упасть, взлетел над обрывом. И тут же почувствовал новый удар…

Попытался проснуться — не получилось. Реально почувствовал, что третий удар будет нанесён слева. Быстро выстроил блок в виде полусферы. Блок выдержал удар. Залез в шар, но уменьшил диаметр до трёх метров и опять попытался проснуться.

Наносить ответный удар, не зная с кем борешься, сложно. Тем более, когда лишь ощущаешь присутствие противника, но не видишь его. На всякий случай пустил ответную дугу по всему периметру.

— Что ж Вы делаете-то, Владимир Артурович? Я хотел по-хорошему…

Спасительное мерцание замаячило перед глазами, и я, наконец, проснулся.

* * *

Море было тёплым и ласковым. Чёрное море. Май 1995 года. Сочи.

Мой паспорт находился в Москве, в консульстве Франции, и пока французы решали — открывать визу или нет, я вторую неделю валялся на черноморском пляже. Загорел точно негр. Скоро стану похож на настоящего «француза».

Вечером, возвращаясь с пляжа, прошёлся вдоль книжных рядов, выставленных прямо на тротуаре. Книги лежали в полном беспорядке, поэзия смешалась с эротикой, а детективы угрожали толстым томам Льва Толстого. Уличная распродажа.

Полистал несколько ярких буклетов, отложил их в сторону и случайно прочёл название одной из книг: «Хазарский словарь». Автор Милорад Павич.

Открыл сзади и нашёл раздел «Содержание».

Принцесса Атех, ловцы снов. И как будто не было этих трёх лет. И такая тоска…

Купил книгу, бросил в сумку и повернулся к дороге, намереваясь перейти её в районе светофора. Большие белые чайки кружили над улицей, всем своим видом показывая, что сейчас подцепят, точно рыбину, какой-нибудь автомобиль, чтобы потом унести его и проглотить на ужин. И писк, крик, хлопанье крыльев, визг тормозов, оханья курортников, неожиданно слились в одну какофонию — синий Форд сбил неосторожную птицу.

Она лежала на асфальте, откинув в сторону правое крыло, и угасающим взглядом прощалась с любопытными, обступившими её пешеходами.

Девочка лет десяти взяла тяжёлую чайку на руки и понесла прочь от этого места. И девяносто процентов против десяти, по мере их удаления, стали превращаться сначала в пятьдесят на пятьдесят, а потом, когда фигура исчезла за углом дома, и вовсе в десять против девяноста.

А вдруг?

* * *

Наш секцион разместили в здании принадлежавшем «синей» компании, в правом дальнем углу плаца, если смотреть от КПП, на втором этаже.

Всю первую неделю мы дожидались пополнения из Аобаня, учились складывать личные вещи квадратом тридцать на тридцать сантиметров, бегали вокруг канала и разучивали строевые песни. Две из них, действительно, были на русском языке. А также: учились гладить парадную форму, вернее, учились румыны, которых в секционе присутствовало пять человек, и ни один не знал, что такое утюг (может быть просто совпадение?), получили по автомату «Фамас»; два дня заправляли и расправляли постели; бегали со второго этажа вниз строиться на время и т. д.

Возглавлял секцион аджюдон Ларон, национальность которого, в связи с многолетней выслугой и офранцуживанием, выяснить не представлялось возможным. Кроме сержанта словака, присутствовал сержант чех, большой любитель езды на велосипеде (на работу он приезжал не иначе как на этом виде транспорта), а также сержант-шеф, тоже непонятной национальности.

Капральский состав представляли: русский капрал Саша, известный уже премьер-класс болгарин Красимир Здравков, и фут-фут серб Иванович, которого и русский и болгарин называли Ивановым. (Фут-фут, это волонтёр оставшийся после окончания обучения в учебном центре для прохождения капральского стажа.) Между собой капралы говорили по-русски. Из этого следовало, что всем славянам нашего секциона, а в особенности русакам, повезло.

Как не «везёт» русскоговорящим (а это не только русские, но и представители всех республик бывшего СССР), попавшим во «франкофонский» секцион, я наблюдал на следующий день в столовой.

Нас уже рассадили по столам, где мы принялись пережёвывать принесённую на подносе пищу, когда в столовую завели секцион из «красной» компании. Так как мой стол был занят лишь на половину, часть из вновь вошедших уселась к нам. Фамилия пацана, сидевшего напротив меня и очень быстро поглощавшего второе блюдо, заканчивалась на «—OV». Так как моя фамилия по-французски совсем не походила на русскую и читалась — «CHKOLINE», первыми ко мне мои соотечественники обращались редко.

— Русский? — я взглянул на потенциального земляка.

— Русский, — как-то невесело улыбнулся он. — Я гляжу у тебя фамилия странная, как читается-то хоть правильно?

— Школин. Андрей, — и протянул руку.

— А я прочёл Чколайн, — ответил он рукопожатием. — Олег. Ты извини, я тороплюсь. Сейчас эта сука закончить приём пищи скомандует.

— Какая сука?

— Капрал наш, франкофон. Он специально раньше всегда приходит, пожрёт до нас, а нам не даёт. Фут-фут, который привёл, тоже франкофон, тот останется доедать, а этот нас уведёт. Он так уже три месяца делает, козёл. Из-за меня. Я с ним поцапался в начале Кастеля, вот он и хочет, чтобы меня остальные пацаны сожрали. Но пацаны — молодцы, не повелись, так он лютует.

И действительно, через пару минут весь их секцион, не дав легионерам доесть, подняли и увели на улицу. Порядочки…

Первая стычка у русских произошла с румынами. Нас в секционе было шестеро — трое из России, двое из Украины и один из Латвии. Конфликт разгорелся из-за того самого случая с утюгами. Один из румынов гладил брюки около часа, чем вызвал справедливое возмущение очереди. Следующим за румыном должен был гладиться харьковчанин Игорь. Он ждал, ждал, потом не выдержал и предложил румыну спаринг (румын, надо сказать, хвастался в Аобане знанием карате). Тот отказался. Игорь потащил его в туалет силком. Вмешались другие румыны, а следом мы. Драка не состоялась — не дали капралы. В итоге, все дружно и долго отжимались.

Румыны, вообще, проявили себя с очень интересной стороны. Во время утренних десятикилометровых пробежек, в конце дистанции, когда все остальные, устав, отставали, они изо всех сил старались попасть на глаза капралам или сержантам, мол: «Поглядите, какие мы выдающиеся физкультурники!» Так же во время игры в футбол, пас от румынских игроков имел шанс получить лишь капрал.

— Капраль, капраль! — кричал местный «Георгий Хаджи», выискивая на поле своего непосредственного командира.

В России подобные действия всегда называли лизанием задницы. В Румынии, видимо, своя мораль. Капралы относились к «вылизыванию» с пониманием и продуманно увеличивали нагрузки таким «почитателям».

Телевизора в секционе не было, газет, разумеется, нам не приносили, поэтому, что происходило за воротами реджимента, для легионеров оставалось кромешной тайной.

Нельзя сказать, что русский капрал взял над нами покровительство, но, по крайней мере, все команды для «тугодумов» дублировались на русском языке. Возможно, этот фактор сыграл главную роль в том, что к концу учебки никто из нас так и не освоил толком французский.

Вечерами к Саше в «гости» частенько заходил сорокалетний белорус, бывший чемпион Европы по дзю-до. Он пришёл в легион в тридцать девять лет и остался в Кастеле инструктором по физподготовке для офицерского состава. Обычно капралы пили чай и вспоминали Совок. Третий их товарищ, капрал из «техчасти», в прошлом русский матрос, любил приносить в расположение флаг ВМФ и «пугать» франкофонов.

— Видали? Скоро здесь будем… — (имелась в виду, видимо, наша армия) и размахивал флагом перед ничего не понимающими новобранцами.

Наконец, ровно через неделю, следующим этапом нас дополнили до сорока четырёх человек (русаков не прибавилось) и, свозив на обследование в военный госпиталь Тулузы, отправили на месяц в лес, в горы, на так называемую Ферму.

* * *

Я добрался до Парижа жарким июньским днём. Доехал на метро до Плаца Клиши и, пройдя пешком по поверхности почти до Ля Фурш, снял номер в относительно недорогом (сто десять франков — одни сутки) арабском отеле.

Сын хозяина — молодой марокканец повертел в руках паспорт, потом посмотрел пристально на меня, что-то вспоминая, и, наконец, поинтересовался, не встречались ли мы где-нибудь раньше? Я напомнил, что уже останавливался в его гостинице, чем очень араба обрадовал.

— Бьян! — заключил он и, поинтересовавшись моей профессией, повёл показывать «шамбр».

— Мелитар, — на интернациональном языке, дабы долго не распространяться, коротко ответил я.

Его мой ответ вполне устроил, он обвёл рукой номер, мол, почти как в казарме, и, выдав ключ, удалился.

Торговый дом «У Вагнера» был закрыт. Дверь на замке, на окнах железные жалюзи. Может, и этот тоже умер? Шуточки…

Месяца три назад в одной из российских газет прочёл статью с броским заголовком: «В Париже арестованы члены русской мафии». Там пространно описывалась какая-то стрелка русских из Франции с русскими из Голландии, где полиция всех и повязала. Зная, какую белиберду могут высосать из пальца журналисты, большого значения статье не придал, но газету с собой в Париж прихватил.

Первым человеком из тех, кого приходилось встречать раньше, оказалась молодая негритянка, знакомая Серёги Татарина. Она работала в магазине, находящемся невдалеке от Торгового дома.

Меня она узнала, но на вопрос: «Где Сергей?» произнесла что-то скороговоркой, из которой я понял лишь слово «полиция».

Тогда пошёл в гости к колдуну Петровичу. Его офис находился в том же переулке, где и магазин Владимира. Причём раньше они друг друга периодически навещали. Настоящее имя Петровича (так, по-русски, его звали только наши) было Пьер. Он предсказывал судьбу, гадал, составлял гороскопы, носил длинные седые волосы и такие же длинные усы и был постоянно одет в чёрный балахон. В его конторе всегда присутствовал какой-то специфический аромат, и играла классическая музыка. Петрович встретил меня по-доброму. Усадил за стол и рассказал жуткую историю ареста Вагнера.

Оказывается, Вагнера взяли прямо в помещении Торгового дома, за что — неизвестно, и при аресте он умудрился подстрелить полицейского. Шуму, видимо, было много…

Арабы из соседнего кафе узнали меня и, приветствуя, подняли руки. Ответил тем же.

В ресторане «Санкт-Петербург», напротив собора Александра Невского, показал русскому официанту фотографии пацанов. Тот их узнал, но ответил уклончиво, что: «Давно ничего ни о ком не слышал».

Вечером бродил по Тракадеро, где мы встречались полтора года назад с Дановичем, и анализировал ситуацию. Потом в гостинице, лежа в постели и попивая из горлышка пиво, принял решение…

Наутро опять пришёл к Петровичу. Тот не был занят работой, по крайней мере, клиентов я не заметил.

— У цитруф Легион? — спросил это с таким акцентом, что Пьер лишь после трёх повторений понял, чем я интересуюсь.

— Лежьё этранже? — несколько обескуражено переспросил колдун.

— Ви.

Он всплеснул руками, усадил за стол, принёс бутылку виски и, вытирая глаза, налил мне и себе по полстакана. Затем поведал историю, как много лет назад он тоже, разочаровавшись в жизни, решил уйти в легион, но не прошёл по состоянию здоровья. Позвонил куда-то по телефону и, разложив на столе план Парижа, показал мне место, где находится реджимент.

Провожая, точно на фронт, Петрович долго тряс руку, обнял меня и в конце протянул пятидесятифранковую купюру, мол: «Возьми, пригодится».

— Мерси боку, Пьер. Оревуар.

— Орвар, Андре…

Я доехал до нужной станции метро и на поверхности, напоследок зашёл, выпил в один из баров.

Возле КПП воинской части подошёл к солдату срочнику, облачённому в чёрный берет французской армии.

— Легион этранхер?

— Пардон? — сразу не понял он.

Показал вокруг руками, типа, где этот ваш хвалёный легион?

— А… Лежьё этранже?

— Да, то есть ви.

Солдат проводил меня в глубь территории и передал крепкому капрал-шефу, теперь уже в зелёном легионерском берете.

— Националите?

— Русский.

— Добже, — сразу перешёл на польский язык капрал-шеф. — Давай пашпорт и мешкай тутай.

Отдал оба паспорта, сел на стул, вытянул ноги и расслабился. Прибыл.

 

Глава 33

Ферма. Это конечно не животноводческая ферма, но что-то общее, несомненно, существует. Нас выгрузили из двух покрытых брезентом военных грузовиков высоко в горах, рядом с двухэтажным, длинным домом и естественным полигоном в виде лесного массива. На первом этаже — помещения сержантского состава, учебный класс, оружейная, столовая, душ. На втором — казармы. Спали в спальных мешках, безо всяких постельных принадлежностей.

Бегали очень много. Стреляли пореже. Ели ещё реже, хотя поначалу наедались вполне. В первые дни капралы постоянно предлагали добавку. Многие не отказывались. Ближе к концу фермы оказалось, что количество пищи строго нормировано и рассчитано ровно на месяц. Пожалели, что поддались на уловку командиров и слопали почти всю норму раньше срока. Это те, кто лопал, а те, кто не брали добавку, пожалели вдвойне и озлобились на первых.

Носились по горам, как в спортивной форме, так и с полным комплектом обмундирования и оружия. Днём и ночью. При жаре до плюс сорока градусов. Стреляли на стрельбище, расположенном неподалёку, иногда попадали по мишеням. Качество Фамасов было ещё тем…

Спустя три недели всё воинство имело весьма жалкий вид. Спали на ходу, ели всё, что попадалось под руку — ягоды, какие-то дикорастущие фрукты. Отощали и еле передвигали ноги.

В конце месяца, для того чтобы получить кепи-бланш (белую кепку), необходимо было преодолеть марш-броском двести с лишним километров.

Выбежали с фермы вечером. Я, Миха и Роберт держались рядом. Роберт вообще в конце фермы стал почти русским. Мы его, по крайней мере, чужим не считали. На следующий день секцион растянулся почти на километр. Итальянец Сержио уронил берет и теперь, по правилам, продолжал движение в тяжёлой каске. Вскоре он упал, и два поляка — Лёлек и Болек, как их называли по аналогии с героями известного мультфильма, потащили итальянца на себе. Я больше не переговаривался с бывшим российским десантником, а просто старался не сбивать дыхание, и мы оба с завистью наблюдали за тем, как премьер-класс Красимир Здравков на ходу, как ни в чём не бывало, подкуривает сигарету.

Всё мокрое. Пот залил глаза, рот и струился горячей вонючей струйкой под уже грязную комбу. И вдруг на опушке секцион останавливают. Стоять нельзя, тем более садиться на траву — потом не встанешь. Легионеры топчутся на месте, ждут очередного приказа. Посреди опушки горит костёр, на костре огромный котёл, в нём что-то кипит.

Возле костра сержанты, несколько офицеров и мужик с нашивками колонеля (полковника) — командир реджимента. Колонель произносит пространную речь. Капрал Саша переводит еле слышно на русский язык для особенно бестолковых.

— Столько-то лет назад, в Мексике, — мужик рассказывает и машет хлыстом в такт словам; бойцы, почуяв запах кофе, с нетерпением ждут, когда он, наконец, закончит. — Сто пятьдесят легионеров стояли насмерть против десяти тысяч мексиканских солдат. Бой продолжался несколько дней…

Колонель рассказывает, ему нравится находиться в центре внимания. Мы просто хотим кофе, у многих вода во фляжках закончилась ещё утром.

— Отбив очередную атаку, уставшие легионеры поставили на огонь воду, в надежде подкрепить слабеющие силы горячим кофе…

Мужик толкает речь, мы нетерпеливо переминаемся с ноги на ногу. Нынешние воины тоже не прочь подкрепить силы.

— И в тот момент, когда легионеры собрались разлить горячий кофе по своим фляжкам…

«Когда же ты закончишь, балабол?» — про себя спрашиваем мы.

— В этот самый момент… Прямо в котёл… Попал… Вражеский снаряд! — колонель заносит ногу и пинком опрокидывает огромный сосуд. Кофе с шипением выливается в огонь. Весь секцион одновременно выдыхает воздух и шепчет одно и то же слово, но на разных языках:

— Пи. рас!!!

Через минуту легионеры бегут дальше. Колонель садится в машину и уезжает в расположение.

На следующий день, в реджименте, куда мы с горем пополам всё же добрались, нам дают отдохнуть пять минут, потом отправляют в душ, переодевают в парадную форму и на плацу, в присутствии того же колонеля, вручают кепи-бланш. Теперь мы точно легионеры.

* * *

Разбор полётов:

Две ночи не спал, поэтому вырубился сразу. Сплошные галлюцинации и неожиданно — осознание. Впервые за время пребывания в легионе.

Нахожусь в какой-то большой комнате. Оглядываюсь. За спиной стоит красивая незнакомая женщина. Я пытаюсь её о чём-то спросить, она прижимает палец к губам и кладёт мне на лоб свою руку. Рука холодная.

Начинаю просыпаться, однако просыпаюсь не в постели в своём секционе, а на лужайке, где бродят странные мужчины и голые женщины. Все зомби. Оказывается, я не проснулся, а наоборот, уснул повторно, из первого сна попал не в реальность, а во второй сон.

Опять та же женщина. Она не зомби — она нормальная. Женщина пытается обнять меня за шею. Я интуитивно чувствую угрозу и отталкиваю её. Она настойчиво предпринимает новую попытку обнять. Отталкиваю сильней, но чувствую, что силы примерно равны, а может быть она в данный момент даже сильнее, и я являюсь мишенью нападения. Атака?

Делаю попытку проснуться, не получается. Женщина улыбается и протягивает руки. Бью наотмашь и вновь пытаюсь проснуться. На этот раз успешно.

Просыпаюсь в той же большой комнате. Лежу на спине. Сверху сидит та же особа. Вроде бы проснулся вовремя. Успел.

Скидываю её с себя. На этот раз она не обнимается, а просто нападает. Борюсь, но силы на исходе. Явно ощущаю, что женщина в данный момент физически сильнее. Нужна помощь. Откуда?

Её новое нападение отразил, но ясно понял, что это моё последнее отражение. Помощь, помощь. Если нет сил проснуться, нужна помощь…

И вдруг вспомнил о Христе… Почему? Но ведь подумал:

— Господи, помоги. Господь мой единственный и любимый. Помоги, Господи!

ИСКРЕННЕ!

В тот же момент на стене, в рост человека, появляется распятие.

У женщины на лице ненависть, она бросается на меня, но я спиной прижимаюсь к распятию и наблюдаю, как она начинает корчиться от боли, падает на пол и буквально рассыпается на части.

Стою ещё некоторое время у стены, потом открываю глаза и просыпаюсь, теперь уже в своей постели в секционе.

* * *

Роберт стащил где-то несвежую спортивную газету и принёс похвастаться. В Лиге Чемпионов «Блекберн» дважды проиграл московскому «Спартаку». Ирландец радовался даже больше, чем я.

Происходило это в середине ноября, на территории синей компании, которую наш секцион в данный момент убирал. Ну, там, бычки с газонов поднимали, соринки разные — настоящая мужская работа…

До окончания Кастеля оставалось меньше месяца, а потом опять в Аобань и дальше по распределению кто куда. Первые десять лучших курсантов могли выбирать место дальнейшего несения службы сами, по крайней мере, их об этом спрашивали. Серединка обычно попадала в Гвиану или в другую французскую колонию. Последними «тормозами» затыкали дыры. Правда, в Дузем РЭП на Корсику брали всех желающих, мало кто хотел. Набегались.

До сегодняшнего дня я был ближе к первой десятке. Кто знал, что всё изменится в последний момент…

Мы обсуждали с Робертом результаты других матчей. И тут я краем глаза заметил, что колонельский павлин, который вместе с оленями разгуливал за огороженным сеткой парком, примеряется к высоте ограждения. Он так делал всегда, когда хотел перелететь через забор. Потом его обычно долго вылавливали бойцы легиона, в конце концов, ловили и, все перепачканные грязью, отправляли назад. Я мазаться в очередной раз из-за павлина не захотел. Подошёл к глупой птице и легким пинком отогнал от забора. Кто меня сдал, не знаю, но уже через час стоял на рапорте перед самим колонелем.

Суровый командир не менее сурово поглядел на наглеца (меня) и прочёл гневную проповедь, которая сделала бы честь даже представителю общества защиты прав животных. Я проникся. За эти несколько месяцев, проведённых в легионе, я полностью проникся его духом — мозги вначале трансформировались в одну единственную, как у всех здесь, извилину, а потом и сама извилина вытянулась, голова при этом стала замечательно деревянной. В общем, я ошибку понял.

Подкачал переводчик. Кто додумался пригласить переводчиком венгра, для которого русский язык ещё более диковинный, чем для француза? До его перевода, я, в целом, колонеля понимал. После же…

— Не добере! — в очередной раз выдал перл венгр.

— Чего? — повернулся я в его сторону.

Это была главная ошибка. Колонель воспринял мой справедливый вопрос, как попытку грубо оправдать свою жестокость в отношении разноцветной французской птицы. Он вышел из-за стола и закартавил по-новому, обвиняя меня в военных преступлениях, точно Хусейна или Милошевича. Наконец, мне вся эта белиберда надоела.

— Не добере! — точно попугай повторял венгр.

— Гр-гр-гр! — волновался за павлина француз.

— Да пошли вы все на хер со своими птицами! — произнеся эту русскую фразу, я также по-русски отдал честь параллельной ладонью и, развернувшись не через правое, а через левое плечо, пошёл прочь из кабинета. Последнее, что услышал вдогонку, это фраза о двадцати днях ареста.

— И куда тебя теперь? — Миха чистил рейнжерсы, когда меня под конвоем двоих отморозков из Милитар Полиции привели в секцион взять некоторые личные вещи.

— Двадцать суток «расстрела».

— За что?

— За измену Родине.

— Чьей Родине? — недоумённо приподнял голову бывший российский десантник.

— Да хрен его знает…

Больше всех расстроился Роберт. Ирландец проводил эскорт до самого выхода и видимо считал себя соучастником преступления.

Гауптвахта находилась в помещении КПП. Меня для начала закрыли в одиночку, но ближе к вечеру, когда вернулись с работы остальные «заключённые», показали место в общей большой комнате с душем и туалетом. Понравилось…

Арестованных было человек пятнадцать. В основном дезертиры, которых старательно вылавливала МП и препровождала назад в реджимент. Были также капралы, имеющие здесь равные права со всеми остальными, и даже один капрал-шеф.

Поднимали нас в шесть часов. Потом до семи давалось время на личную гигиену и уборку помещения. На завтрак выходили в находящуюся здесь же столовую, пили кофе или какао с бутербродами и, надев поверх комбы ядовито-оранжевые жилеты (чтобы отличаться от порядочных легионеров), спускались в подвал, якобы за инструментами, а на самом деле дрыхнуть дальше.

Часов в девять дежурный капрал-шеф будил нас и выводил на работу. Мы либо чего-нибудь мели вениками, либо валили деревья в злополучном для меня парке, либо строили загородный дом нашему колонелю (прямо, как генеральские дачи в Совке). И так до обеда.

В обед обжирались (арестованным положено хорошо питаться) и, сымитировав уборку помещения, шли спать. Сон-час.

Потом опять на работу, ужин, и нас закрывали в помещении, до следующего утра.

Чем не лафа после беготни секциона? За неделю я поправился килограммов на семь. Отоспался.

Когда снимали черепицу с крыши здания нашей компании, наблюдающие за этим зрелищем Миха и другие пацаны секциона прикалывались и отпускали шуточки по поводу «увеличения размеров моей хари».

Любопытно было наблюдать за тем, как работают капралы-франкофоны. Пока никто не видел, они обычно задумчиво курили сигареты, изредка ковыряя лопатой землю. Но, как только на горизонте появлялся силуэт дежурного по «губе» капрал-шефа, они резко принимались изображать кипучую деятельность. Впрочем, стоило начальнику удалиться, деятельность вновь замирала. Показуха…

Ангаже и дузем волонтерам рисоваться было ни к чему, поэтому мы не шибко активно трудились в любом случае.

Примерно на двенадцатый день моего ареста арестованных опять повезли выгружать кирпичи возле строящейся виллы колонеля. Моросил противный осенний дождик. Я сидел под тентом военного грузовика крайним на скамейке и, скучая, наблюдал за упорядоченным движением автомобилей с французскими номерами. Когда грузовик затормозил, я проснулся и первым выпрыгнул наружу.

— Как, русский, не сильно-то день для работы подходящий? — следом за мной на мокрую землю спрыгнул, прилично говорящий по-нашему, югослав. — Лучше бы в столовой остались убираться.

Я ничего не ответил, молча занял своё место в цепочке и принял первый кирпич. Думал о своём, о чём-то таком, что потом спроси, не вспомнишь, машинально передавая коричневые прямоугольники сербу. Боковым зрением заметил, как засуетились прибывшие с нами капрал-шефы. Как один побежал к подъехавшей легковой машине, как докладывает вылезшему наружу хозяину стройки, нашему родному колонелю, о трудовых победах.

— Колонель, курва, приехал, — прокомментировал событие югослав. — С гражданским каким-то.

Кинул ему кирпич и, наконец, повернулся поглядеть.

— Е… твою мать!.. — другой кирпич упал мне на ногу, но я не почувствовал боли, лишь слегка отпрыгнул в сторону. — Ни хрена себе, Саныч, бля, застрелился!..

САНЫЧ ЗАСТРЕЛИЛСЯ???!!! ОХ..ТЬ МОЖНО!!! САНЫЧ ЗАСТРЕЛИЛСЯ…

Живее всех живых, точно Ленин, рядом с автомобилем стоял, улыбался, весело болтал с колонелем и показывал ему на меня рукой Эдуард Данович.

 

Глава 34

Моя правда в том, что я ищу.

Его правда в том, что он умнее. Пока…

Я не знаю, что произошло. Он знает, что происходит теперь. И то, что он придумал, тоже его правда. Но моя правда в том, что я не могу, сложа руки, ждать, чем всё закончится.

Правда — на правду…

Данович переговорил о чём-то с колонелем, и оба уехали. Договаривались ли они о купле- продаже объекта, где я никакой роли не играю, не знаю, скорее всего, так. Но верить в то, что Хазар оказался там же, где и я, случайно, не мог. «Застрелившийся» Данович показывал на меня пальцем моему командиру и потом даже не подошёл? Случайность? Не узнал? Просто указал на солдата, которому на ногу кирпич упал? Ну… С натяжкой и этот вариант пролазит. Скрипит, но пролазит. Однако, я-то рисковать не могу…

А может быть, прыгнувший с моста Измайлов тоже жив? Да нет. Похороны ведь были. Покойник в гробу лежал. А Саныча кто в гробу видел? Я точно нет. Для кого тогда весь этот маскарад? Ну, не поверю я, что только из-за нынешнего красноярского легионера. Разный уровень полётов. Он выше взлетает. На мой взгляд, по крайней мере. Да и зачем? Проще было меня по голове долбануть, и делов никаких. Бах! Всё равно не сходится. Многого я не знаю…

Или Данович хвосты обрубал, кому-то ещё голову морочил? Полиции, например. Но тогда почему сейчас так открыто? Хотя, времени прошло два состава тяжело гружённых.

Подождать, что из этого выйдет? А если не дождусь? Или, наоборот, дождусь…

— Лямбу-бамбу-парарамбу…

— Что говоришь, русский? — югослав положил последний кирпич и вопросительно посмотрел в мою сторону.

— Песню пою.

— Русскую?

— Ага… местами… У тебя станок есть? Бриться, чтобы, — я показал жестом так, чтобы он понял.

— Есть, там в комнате. У тебя нет, что ли?

— Я свой вчера выбросил, а новый ещё не выдали. Дашь один?

— Вернёмся когда, дам.

Югослав по возращении сразу протянул мне одноразовый, безопасный станок.

— Держи, русский, — и улыбнулся. — После обеда за это песню споёшь. Хорошо?

— Спою. Сразу для всех…

Пока все готовились к принятию пищи, я незаметно спустился вниз и пробрался в одну из одиночных камер. Достал и внимательно рассмотрел со всех сторон станок. Первым делом сломал пластмассу, предохраняющую кожу от порезов, и достал лезвие. Маленькое и тонкое, но, по-видимому, вполне подходящее. Затем обмотал один конец клейкой лентой и сунул в карман. Уже хорошо…

Во время обеда специально сел за стол рядом с сербом.

— Югослав, а югослав, тебя как зовут?

— А как нашего президента зовут? — откусывая кусок курицы, ответил вопросом тот.

— Какого президента, французского?

— Нет, — засмеялся серб. — Югославского.

— Милошевич, Слободан, кажется, — вспомнил я.

— Вот и меня так же. Почему не ешь?

Я рассеянно покрутил пальцами стакан с пепси:

— Как думаешь, Слободан, если арестованный заболеет, его где лечить будут, здесь или в сан-части?

— Смотря чем заболеет. Могут и здесь вылечить, лучшее лекарство — это работа, — пошутил он.

— А если вены вскроет?

— Что сделает?

— Порежет, в смысле, — так, чтоб не видели другие, я изобразил, как пилят пилой дрова.

Слободан сразу всё понял. Сербы — они такие же, как русские, всё на лету схватывают.

— Так ты для этого станок взял?

— Тихо, не кричи.

— Да они по-русски не понимают, — он оживился. — Ты вправду решил резать?

— Да. Мне помощь нужна, — нащупал в кармане лезвие. — Я внизу это сделаю, а ты, как бы случайно заметишь, и крик поднимешь. Хорошо?

— Давай.

Давай, давай, давай… Я внимательно разглядываю сначала правую, потом левую руку, выбирая вены покрупнее. Беру лезвие в левую, вначале примеряюсь — вот здесь. Выжидаю несколько секунд, а затем резко делаю три пореза.

Алая кровь вырывается фонтанчиком из второй такой же алой полоски. Первая и третья потоньше, красная жидкость просто вытекает из них и мягко, точно в замедленном фильме, падает на серый бетонный пол.

Перекладываю лезвие из руки в руку и бью так же три раза по левой. Сижу, смотрю, как веселятся и подпрыгивают красные фонтанчики…

— Югослав! Слободан!

Слободан начеку. Он делает вид, что случайно прогуливается в районе одиночных камер и «вдруг» замечает меня, подбегает и вытаскивает на середину квадрата.

— Молодец, русский! — шепчет, а потом поднимает шум.

Сперва сбегаются все арестованные, затем прилетает перепуганный (ему-то попадёт в первую очередь) дежурный капрал-шеф.

— О, мерд! — бормочет он и, вместе с сербом подхватив меня под руки, перетаскивает наверх, зачем-то усаживает на стул, тупо глядит, как кровь заливает помещение и, наконец, принимает решение перенести «тело» в санчасть.

В санчасти меня сразу кладут на «операционный стол» и начинают зашивать.

Через двадцать минут я лежу под одеялом в палате № 3.

Рыжий капрал-медик, который зашивал вены, доложил о происшествии офицеру. Перед этим он показал мне штык-нож, мол: «Вот чем надо было резать». Офицер присел на стул перед кроватью, отлепил ромб лейтенанта и обратился «по-дружески»:

— Я сейчас не лейтенант, я твой товарищ. Расскажи, что случилось.

«Мон ами», разумеется, хотел услышать жуткую историю о нечеловеческом обращении с солдатами капралов и сержантов. Я его разочаровал. Просто закрыл глаза.

— О, кей. Сейчас отдыхай, потом расскажешь, — и офицер вышел из палаты.

Вскоре в санчасть принесли мой спортивный костюм и кроссовки. Форма одежды, принятая в этом медицинском учреждении. Переоделся. Оглядел забинтованные руки, встал с кровати и подошёл к окну.

Моя палата находилась на втором этаже. Из окна был виден кусок плаца и различные казарменные строения. В палате кроме меня находились ещё два человека. И главное, никакой охраны.

Натянул зелёную спортивную куртку, по карманам распихал мыло, зубную щётку и другие туалетные принадлежности, завязал шнурки кроссовок. В голове шумело. Слабость и сухость во рту. Сколько крови-то потерял?

Вышел из палаты и спустился вниз. Никто не обратил на меня никакого внимания. Вдохнул воздух улицы и, повернув направо, спокойно двинул вдоль зданий. Попавшийся навстречу сержант также никак на меня не отреагировал. А почему, собственно, он должен на меня реагировать?

Противоположные ворота реджимента никем не охранялись. Я осмотрелся, никого не увидел и, быстро перебравшись на ту сторону, растворился в гражданской жизни.

Сразу за этими, редко используемыми воротами находился большой яблоневый сад какого-то местного фермера. Яблок на ветках уже не было — заканчивался ноябрь. Пробрался в самую гущу и уселся на жёлтую траву. Надо сказать, что этот короткий отрезок пути отнял у меня довольно много сил. Почему остановился здесь? Начнут искать сразу на различных направлениях, но под носом посмотреть, точно не додумаются. Прислонился спиной к яблоне и вырубился.

* * *

Разбор полётов:

Осознание пришло в момент, когда брёл по какой-то дороге. Сразу заинтересовался, есть ли порезы на руках этого тела? Задрал рукава. Бинтов не было. А на руках лишь тонкие, еле заметные шрамы.

* * *

Начало темнеть. Я очнулся. Встал. Прислушался. В голове гудело. Ноги ватные. Сделал простейшие гимнастические упражнения, потом медленно пошёл. Когда добрался до канала, вокруг которого мы совершали утренние пробежки, стало совсем темно. Повернул направо и осторожно, вслушиваясь в воздух, побежал в направлении железнодорожного полотна.

Когда пробежал километра три, на другой стороне канала появились две фигуры. Заметили меня. Что-то крикнули. Не ответил, побежал дальше. Они двинулись параллельно. До ближайшего моста ещё около двух километров, раньше мы не пересечёмся, до железной дороги метров сто, в этом месте канал и полотно прижимаются друг к другу, а потом опять разбегаются.

Нет уж, ребята, попотеть придётся, прежде чем меня поймаете. Сами ведь учили маскироваться и бегать, да и не только вы, так что, поиграем в «коммандос».

Луч прожектора осветил сначала канал, а потом дорогу. Прижался к обочине и упал в канаву, наблюдая, как автомобиль Военной Полиции с огромным фонарём на крыше проползает мимо. Едва машина проехала, я свернул к железной дороге и перебрался на другую сторону.

Искать будут на автострадах и просёлочных дорогах, но вдоль железки вряд ли. Из легиона ведь часто убегают, и ловят беглецов постоянно на дорогах ведущих в Тулузу — самый близлежащий крупный город. Поэтому я двинул в противоположную сторону, и не по дороге, а по узкой тропинке вдоль железнодорожной магистрали. Какие города или населённые пункты находятся в той стороне, — не знал, но интуитивно чувствовал, что выбрал верное направление.

Пассажирский поезд обогнал меня и скрылся в тоннеле. Побежал следом за ним, затем, когда тоннель закончился, вновь свернул на тропинку.

Потеря крови дала о себе знать в очередной раз. Ноги заплетались. Во рту появилась неприятная сухость. В каком-то населённом пункте пролез сквозь живой забор ближайшего к железке дома и упал на траву во дворе. Отключился сразу…

Проснулся от барабанной дроби дождя по спине. Сел, соображая, потом вышел на тропинку и вновь побежал. Бежал, пока не увидел грузовой автомобиль. Дернул ручку двери — открыто. Забрался вовнутрь и, отдышавшись, вытер ладонью с лица дождь и пот вперемешку. Открыл бардачок в надежде найти карту местности. Действительно, какие-то карты лежали, но разглядеть не успел. Появился водитель. Лёг на сиденье, притворился спящим. Когда мужчина открыл дверь и испуганно отпрянул назад, я выскочил на улицу.

— Дормир, — и показал ему, как я спал. Потом добавил: — Мерси.

Водитель недоумённо посмотрел на мою спортивную легионерскую одежду с номером реджимента на груди и лишь покачал головой.

Я пробежал километра два после этого населённого пункта, когда забрезжил рассвет. Дождь усилился. Слева, через переезд, в полумраке обозначились очертания какого-то строения. Перешёл дорогу и подошел к ферме.

Большой незаселённый дом одиноко охранял поле. Рядом, во дворе, под навесом спрятались от дождя комбайн и трактор. Посмотрел в кабинах и того и другого, карты не было. «Позаимствовал» зажигалку. Потом обошёл двор и принялся обследовать дом. Все двери заперты, кроме одной. Вошёл вовнутрь, огляделся. Всё помещение было завалено большими перевязанными брикетами соломы. Продолжать путь посветлу было небезопасно, тем более ноги не держали, и поднималась температура. Принял решение заночевать, вернее, «задневать», здесь. Забрался в угол на самый верх и спрятался за соломенный тюк. Бог не выдаст — свинья не съест.

* * *

Разбор полётов:

То, что температура высокая, ощутил даже после осознания. Проявлялось это в том, что «картинка» порывалась ежеминутно сбежать или расплыться. Болезни первого тела я всегда в последние годы лечил полётами второго. Набирал скорость и устремлялся резко вверх. При этом старался вспомнить и ощутить симптомы реальной болезни. Когда достигал поставленной цели, например, явно чувствовал, что болит зуб, расслаблялся и спокойно планировал вниз, по пути «рассасывая» боль. Внизу зуб обычно уже не болел. После пробуждения, через некоторое время, реальный зуб также не беспокоил.

Пришлось дважды взлетать и опускаться, прежде чем «картинка» стабилизировалась. Ясно вырисовывались очертания незнакомых строений.

Взлетел вверх и выстроил изображение Территории–2. Привычно опустился на берег Енисея. Прошёлся по тропинке.

Сейчас было необходимо выработать хотя бы примерный план дальнейших действий там, во Франции, раз уж я после пробуждения не имею возможности остаться здесь, в Академгородке Красноярска. Нужно было выяснить, где я нахожусь. Найти карту Франции. А как её найти? Использовать возможности второго тела — это первостепенная задача. Но каким образом её реализовать?

Осенило. Направился к близлежащим домам. Увидел незнакомую девочку-подростка.

— Привет, — поглядел в глаза, оказалась зомби.

— Здрасте, — взгляд отсутствующий.

— У тебя дома есть атлас мира? Или карта Франции? Или Европы?

— Не знаю.

— Сходи, посмотри, — и, не дав ей опять впасть в «дебильное» состояние, настойчиво повторил, заставил: — Иди! Найди! Принеси! Поняла?

— Да, — она развернулась и послушно отправилась выполнять приказ.

Я дошёл вместе с ней до первого подъезда серого пятиэтажного дома напротив общежития. Постоял пару минут, подождал. Девочка вынесла и атлас мира, и карту Европы, и Франции тоже, всё, что заказывал. Девяносто пять процентов за то, что в реальной жизни всего этого «добра» в квартире, где она проживала со своими родителями, не было. Хотя, кто знает…

— Молодец, спасибо, — погладил ребёнка по голове.

— Я пойду? — посмотрела она пустыми глазёнками. О картах зомби уже забыла.

— Иди.

Развернул бумагу с масштабным изображением Франции и нашёл Тулузу. Где-то рядом должен находиться Кастельнадари. Ага, вот и он. Я двигаюсь в противоположном направлении.

Смотрим, что там. Если идти всё время по прямой, по любой из дорог, то упрусь в Нарбон, а за ним начинается Средиземное море. На середине пути находится город Каркасон. От Кастеля до Каркасона тридцать семь километров. Примерно двадцать я уже пробежал, осталось немного. Что ж, запомним — Каркасон.

Не торопясь, раскладывая мысли по полочкам, пешком направился в сторону Территории-2. Проходя по тропинке мимо кустов, почувствовал тревогу и тут же проснулся…

* * *

В сарае кроме меня находился ещё кто-то. Этот кто-то прыгал внизу и царапал солому. Сквозь щели из стен в помещение вонзались острые клинки солнечного света. Видимо, дождь кончился, и день стоял довольно погожий. С улицы доносились голоса разных людей. Во французской провинции давно кипела работа.

Я осторожно выглянул из-за своего укрытия и поглядел вниз. Она тоже поглядела вверх, и наши взгляды врезались друг в друга, точно автомобили. Однако аварии не последовало.

Овчарка удивленно рассматривала меня, я, отчётливо представляя себе, что будет, если она поднимет лай, тянул время и, наконец, произнёс:

— Бон жур, — мол, свой, француз.

Она в ответ недоверчиво зарычала, типа: «Подозрительный ты француз какой-то».

Дверь открылась, и хозяин позвал собаку. Она напоследок глянула на меня, раздираемая мучительным собачьим вопросом: «Лаять, не лаять?», и, вильнув хвостом, выскочила вон.

Облегчённо выдохнул воздух, зарылся ещё глубже в солому и снова провалился в глубокую яму.

* * *

Разбор полётов:

Так… На чём же я остановился?

Опять нашёл Территорию-2. Вспомнил о сарае и о собаке, там — «в той жизни». Вспомнил и о Дановиче. Вот бы кто мне сейчас всё объяснил. Но вытягивать его сюда не хотелось. Во-первых, просто не хотелось, во-вторых, ещё не забыл печальный опыт вытягивания Сака. Кстати, о Саке…

И тут же почувствовал давление. Точно мозги сжимались и разжимались, рискуя закипеть.

— Владимир Артурович, я не угрожаю. Мне сейчас не до этого…

— Я знаю, просто, на твоей территории разговаривать не хочу. Перелетай через реку, потом стирай картинку и приземляйся. Поговорим, — голос ниоткуда, но слышен отчётливо.

Выполнил условие. Приземлился в незнакомой местности. Река, но не Енисей, другая. Какие-то брёвна. Большие камни. Спиной ко мне, возле самой воды, на бревне сидит человек. Подхожу поближе… Вроде Сак, вроде не Сак, трудно понять. И тут дошло, что я сам-то не обязательно идеальная копия того первого Андрея Школина. Это обычные люди — те, кого мы «вытаскиваем», помимо их воли, в свой второй мир, являются копиями самих себя. Опыты с зеркалом показывают, что на меня это правило не распространяется, значит и на других, таких как я, тоже. На кого на других? Кто они — такие как я? Сак, например?

— Добрый де… или вечер? В общем, здравствуйте, Владимир Артурович.

— Привет, путешественник. Куда вляпался?

— Владимир Артурович, а вы зачем в прошлый раз меня в Енисей сбросить хотели?

— Ничего бы с тобой не случилось. А вот урок на будущее получил. Так ведь?

Я присел рядом на поваленный ствол сосны.

— Где мы находимся? Ваша территория?

— Нет, это нейтральное пространство. На моей территории ты бы себя чувствовал дискомфортно, так же, как и я на твоей. Ну, так куда вляпался?

— А вы Дановича не знаете случайно? Хазаром его кличут ещё.

— От него прячешься?

— Не знаю. Повода нет прятаться, вроде, но бегу на всякий случай.

— Я его не знаю. Ты ведь мне правду не сказал, когда приезжал в гости. Его ты тоже искал, как бы «случайно»?

— Нет. Ему я правду сразу сказал.

— Что так?

— До этого ещё один из тех, кого я, как вы сказали, «случайно искал», самоубийством жизнь покончил.

— И много ты кого ищешь?

— Двое остались… То есть, теперь уже опять трое. Данович самоубийство сымитировал, а вчера объявился.

— Зачем?

— Если бы знал, может быть, не бежал бы теперь.

— И далеко бежишь?

— По Франции.

— У-у… А меня зачем звал?

— Помощь нужна или совет хотя бы.

— А почему я тебе должен помогать?

— Не знаю… Данович помогал, до поры до времени…

— Зачем же бежишь от него, если он помогал?

— Говорю же, не знаю. Знаю, что надо бежать, а почему — не знаю. И куда — не знаю. Правда, сейчас хоть карту увидел.

— Где?

— На своей территории.

Сак впервые взглянул на меня. Теперь я его узнал. Внешность обманчива, но глаза его. Живые глаза…

— И что тебе сейчас в первую очередь необходимо?

— Карту бы, всё-таки реальную, и одежду сменить, легионерский костюм спортивный приметный очень.

— Значит, найдёшь скоро и карту, и одежду, — Владимир Артурович усмехнулся. — А меня в другой раз зови, откуда хочешь, только не со своей территории. У нас правило такое. Его все соблюдают. Почти все… Хорошо?

— Ладно.

— Тогда, удачи.

* * *

Я сел и свесил ноги вниз. Голоса больше не раздавались, видимо, работа закончилась. Помотал головой — состояние отрешённости. Может, переспал? Силы более-менее восстановились. Температура спала. Ещё бы воды попить, а лучше поесть. Да ладно, потом когда-нибудь…

Снял куртку и оглядел бинты. Затем размотал их и оставил руки наедине со свежими шрамами. Так быстрее заживут.

Спрыгнул на пол и осторожно подошёл к двери. За дверью присутствия кого-либо не обнаружил.

На чистом небе солнце медленно спускалось к горизонту. Во дворе всё было так же, как и утром, но только сухо, и отсутствовал комбайн. Вокруг фермы простирались поля. Вдалеке работала какая-то уборочная техника, хотя, что можно убирать в конце ноября?

Вышел в поле, прошёлся меж рядами невысоких насаждений. Благо-о-дать…

Бежал всю ночь, с небольшими перерывами. Пару раз удалось попить воду из ручья. Пару раз прятался, когда в небе появлялись вертолёты с прожекторами. Кто знает, кого они ищут?

К утру устал окончательно, забрался в какую-то машину и поспал пару часов.

Грузовик стоял рядом с домом. Когда начало светать, увидел из окна кабины какие-то свёртки фольги, на месте, где обычно проходят пикники. В фольгу оказались завёрнуты каштаны. Они уже были жареные и холодные. С жадностью съел.

Часов в восемь утра пути стали размножаться, верный признак того, что начинается крупный населённый пункт. По моим расчётам — Каркасон. На одной из развилок в кучке всякого обычного мусора заметил разрисованный листок. Поднял замусоленную страницу железнодорожного атласа, с планом именно этого куска трассы от Тулузы до Нарбона. Похожий на тот, что я рассматривал вчера днём в районе Территории-2.Сунул листок в карман и побрёл навстречу городу.

То ли будка, то ли шалаш, возвышался прямо между путей. Внутри никого не было, лишь на полу валялся грязный матрац, а вокруг матраца разбросаны разные вещи и порножурналы. Хотел, было, остановиться на день здесь, но побрезговал. Поднял с пола какую-то рваную майку, бросил назад и потом обратил внимание на чёрные от грязи синие джинсы. По длине они были мне в самый раз. Взял с собой, двинул дальше.

Перед самым городом прошёл мимо рабочих, ремонтирующих пути. Их было человек шесть. Микроавтобус, на котором рабочие приехали, находился на пятьдесят метров дальше в сторону Каркасона. Заглянул в салон водителя и увидел на переднем сидении оставленную кем-то из рабочих меховую куртку с капюшоном.

«Вы, ребята, зарплату хорошую получаете, так что, думаю, не обеднеете», — сказал это самому себе, и тут же локтём высадил боковое стекло, открыл дверь и, схватив куртку, легко побежал в сторону ближайшей улицы.

Они мне, конечно, что-то кричали вслед, но я не оборачивался послушать. Я знал, что после легионовской школы бега, догнать меня сможет только какой-то случайно оказавшийся здесь чемпион.

Благополучно миновав город, вновь вышел на железную дорогу и, пройдя пару километров, спустился к реке. В руках у меня теперь были куртка и джинсы, а в кармане план местности. Всё, как говорил Сак…

Стирал джинсы в холодной воде реки, а невдалеке от меня одноногая цапля ловила рыбу.

— Цапля, цапля, поделись рыбкой. Да нет, вижу, и ты сегодня без улова…

Положил джинсы сохнуть на большой камень, а сам вымылся, почистил зубы и уснул на бережку под неласковым осенним французским солнцем.

Джинсы, конечно, не выглядели так, будто я только что купил их в специализированном магазине, но, по крайней мере, теперь они вернули первозданный голубой цвет. Куртка оказалась большой и тёплой, тоже как раз на меня. Или для меня? Имея вполне приличный цивильный вид, можно было больше не прятаться, но я решил не рисковать.

Прошёл ещё километров пятнадцать по железной дороге и, дабы перейти на дневной образ жизни, решил заночевать на окраине небольшого посёлка. Из досок соорудил импровизированную постель, укрылся курткой и попытался уснуть. Примерно в полночь вскочил и принялся приседать. Температура воздуха опустилась ниже нуля. Изо рта шёл пар. Ура! Выспались! Побежали дальше…

На рассвете плюнул на всю погоню, вышел на автодорогу и поднял вверх большой палец. Машин было не много. Остановился мини-грузовик, развозивший по населённым пунктам почту.

— А Нарбон?

— Ви.

Водитель, молодой парень, всю дорогу что-то щебетал, при этом останавливался, по работе, в каждой деревушке. Я назвался болгарином, возвращающимся из Тулузы на родину. Посреди Нарбона тепло распрощались.

Всё. Теперь — свобода! Налево — Франция. Направо — Испания. Прямо — Средиземное море. Куда душа прикажет?

Душа долго сомневалась. Потом махнула рукой и повернула в сторону Испании.

«У нас в Испании…» — старая песня из кинофильма. Сюжет не вспомнил. «Реал Мадрид» и «Барселона». Что ещё? А… Ну, беззащитных быков убивают из удовольствия.

Вышел из города и поднял руку.

— А Испанья, силь ву пле.

 

Глава 35

— Андреев ИгОр? — Именно ИгОр, с ударением на второй слог.

— Си.

— Паса, — местный надзиратель запустил меня в нутро камеры и закрыл дверь клетки.

В камере уже находились пятеро «заключённых». Два марроканца (или один алжирец, другой марроканец), колумбиец, болгарин и китаец.

Марроканцам, как и мне, дали трое суток за нелегальное нахождение в стране, то есть за отсутствие каких-либо документов. Колумбийца, традиционно, задержали по подозрению в торговле кокаином. Болгарин привёл в гостиницу несовершеннолетнюю особу, которой на вид, по его словам, было не меньше двадцати пяти, а хозяева гостиницы, «на всякий случай», позвонили в полицию. Теперь сорокалетний брат-славянин матерился и ждал решения по своему вопросу. За что арестовали маленького, улыбающегося и громко чавкающего китайца, понять было невозможно.

Меня взяли под шафэ, причём под достаточно мощным шафэ. Почему не взяли Ильюху и других пацанов, не помню, хоть убей. Судя по тому, что кроме нелегального нахождения никаких других преступлений на меня не вешали, вёл я себя при задержании достаточно тихо. Назвался Андреевым Игорем, получил положенные трое суток и нырнул в клетку.

Для всех задержанных иностранцев в КПЗ Барселоны была предусмотрена одна камера. Испанцев в неё не помещали. Я занял место у стены и закрыл глаза…

* * *

Разбор полётов:

Местность была незнакомой. Ничья территория. Так, как мы и договаривались с Саком. Сконцентрировал на нём внимание. Вызвал.

Он появился не сразу и первым перешёл в нападение:

— Ты всегда днём спишь?

— Так в Барселоне ночь ещё.

— А я, в данный момент, утренний снег во дворе убираю. А сейчас, по твоей милости, валяюсь в сугробе, и Артур мне лицо лижет. Следующий раз либо пей поменьше, либо пояса временные просчитывай.

* * *

Январь 1996 года. Камера предварительного заключения для иностранных граждан города Барселоны, Испания. Спустя одни сутки.

Китаец с громким чавканьем жевал печенье и не менее шумно тянул через трубочку какао из картонной коробки. Завтракал. По большому счёту, для меня китаец — земляк. Я сибиряк, следовательно — азиат, он также — азиат. От Красноярска до Китая по карте расстояние с палец будет, не больше. Хотел ему об этом рассказать, но, несмотря на географическое родство, общего языка мы не нашли. Жаль.

Зато с болгарином сутки обсасывали тему: «Все бабы — суки». Надоело…

Выполнил простейшие гимнастические упражнения и, подложив руки под голову, улёгся на спину, на своё место. Когда загремела наружная дверь, и к нашей клетке подвели нового задержанного, я абсолютно не удивился. Я уже просто не мог удивляться. Смешно всё это…

Кстати, раньше внимания не обращал, а у Дановича тоже имелась в наличии цепочка из белого металла? Или это всё-таки не система, а рядовое совпадение?

Саныч был одет в длинное пальто от Hugo Boss. Под пальто костюм. Из ботинок, как у всех других, предусмотрительно вынуты шнурки. Руки за спиной…

— Долго я за тобой бегать буду? — он улыбнулся и, постелив пальто, уселся на него со мной рядышком. — Хорошо, хоть, не в Африку сбежал.

Ещё разок, и постараться вдуматься в смысл фразы, проникнуться, так сказать, содержанием: «Хорошо, хоть, не в Африку сбежал…» Что, конкретно, хорошего?

— Саныч, ты-то, что здесь делаешь?

Он показал три пальца:

— Трое суток, за нелегальное нахождение в Испании.

— ??? — я даже спрашивать ничего не стал, настолько этот ответ являлся нелепостью.

— Ну, не было у меня при себе документов. И привезти некому было. И позвонить некому. И откуда взялся в стране — не помню. И как звать — не знаю. Трое суток. Как и ты.

Лучше бы, действительно, в Африку сбежал. Хорошее дополнение: «Как и я…». Или к земляку-китайцу на нашу общую азиатскую родину…

— От кого узнал-то, что я здесь?

— Мир слухами полнится. Если бы ты не общался ни с кем из русских. А так… Ты тут в Барселоне сибиряк единственный, по-моему, да ещё и из легиона сбежавший. Кстати, они тебя тоже ищут.

— Так ты, что, получается, в тюрьму специально из-за меня сел?

— Не в тюрьму. Три дня — это не срок. Где ещё с тобой поговорить можно спокойно будет, без беготни. Только здесь.

— А зачем в легион приезжал?

— А ты зачем второй раз во Францию приехал?

Короче, замечательный диалог. Помолчали оба минуты три…

— Я-то не знал, что ты жив. Ты же тогда в Париже… — отвернулся, вспоминая, как Марат валялся без памяти в кресле, а в доме все бегали: «Саныч застрелился!»

— Если бы не знал, в Париж бы не вернулся. Значит, знал.

— А что, просто так люди во Францию приехать не могут?

— Люди могут, ты нет.

Люди могут, я нет…

— Зачем тогда это представление устраивал? Вернее, для кого?

— Не для тебя, не обольщайся, — Данович ещё раз улыбнулся, поправил пальто, и, также как и я, улёгся на спину, подложив под голову руки. — Ситуация требовала. Я ведь тоже не во всех случаях от себя завишу… — в особенности меня заинтересовало слово «тоже».

— А люди твои знали, что всё это блеф? Ну там, Марат и другие?

— Пацаны уже привыкли. Для них это нормально.

— А мне почему не сказал?

— Почему? — Саныч повернул ко мне голову и пожал ближайшим плечом. — А что бы я тебе сказал? Вот то-то и оно…

— Так я не пойму, зачем тогда ищешь-то меня?

— А ты зачем ищешь?

— Я уже не ищу, я вообще на пять лет в легион ушёл, к чёртовой матери, от всей этой ахинеи, а тут ты…

— Значит, не ушёл, — он повернул голову обратно лицом к потолку и добавил: — И не уйдёшь.

— Вот зае. сь, и куда мне теперь деваться-то?

— Что, куда? Два дня ещё проторчишь здесь и на свободу…

— Не… Лучше я вон того китайца, земляка моего, задушу, и сяду лет на восемь.

— Да он, поди, каратист какой-нибудь, отобьётся.

— Не отобьётся.

— И что? Если бы всё так просто было, я бы тоже спокойно где-нибудь в тюрьме отсиживался. Не получится, испробованный вариант. Тут надо что-то другое придумать.

Болгарин понимал русские слова, но не понимал тот бред, что мы несли. Он, было, попытался влезть в разговор со своей женоненавистнической тематикой, однако, почувствовав, что она нам совершенно неинтересна, лишь махнул рукой и отошёл к арабам.

— Ты, когда последний раз в Россию ездил, с Александром не встречался?

— Нет. С девяносто второго года не виделись ни разу.

— Понятно… Может быть, больше и не встретитесь. Расскажи подробно о том, как вы познакомились.

Мой рассказ занял часа два. Александр, Измайлов, Лолита, Марина, Ирочка, тюрьма Воронежа… Я рассказал всё, что знал. Почти всё. Выводов, по крайней мере, пока не делал. Данович выкурил за это время четыре сигареты, ещё две «стрельнули» сокамерники.

— На кого, говоришь, Измайлова Александр вывел в своё время? На учёного крупного?

— Не знаю, со слов Игоря так выходит. А того, тоже в своё время, Александр с партийным функционером свёл.

— И оба потом самоубийством жизнь покончили?

— Я же говорю, это только со слов Измайлова. Не спрашивай, правда — нет. У меня от всего этого, чувствую, мозги плавятся. Не знаю верить — не верить. И чему верить? И кому верить? И не верить не получается… Знаю, что сам Измайлов с собой покончил, это правда. А что раньше?..

— Ах да, не оба, трое получается, — не обратив внимания на мою последнюю реплику, как бы, про себя, произнёс Данович. — С той стороны трое, из тех, кого мы теперь знаем. А скольких не знаем?

— Ты что, веришь в это всё?

— А ты что, не веришь?

Вместо ответа я перевернулся на живот и уткнулся в закрытые рубашкой и курткой шрамы на руках. Мой собеседник в это время дымил новой сигаретой.

— Почему, после Измайлова, ты следом именно меня начал искать? В пакете ведь ещё два фото находились.

— Нет. Сначала, ещё когда Измайлов жив, здоров был, а я всё происходящее, точно игру воспринимал, с Владимиром Артуровичем познакомился. В посёлке небольшом под Красноярском. Александр посоветовал.

— Кто такой Владимир Артурович? — Саныч сделал последнюю затяжку и протянул бычок колумбийцу.

— Один из четырёх. Из вас четырёх. Сак Владимир Артурович.

— И что с ним сейчас?

— Ничего. Вчера двор от снега очищал.

Данович приподнялся с места:

— Вчера? — достал новую сигарету. — Мало курева с собой взял, на три дня не хватит. Может, додумаются, передадут? А ты откуда знаешь?

— Вчера с ним и разговаривал.

— До ареста?

— Почему, после уже.

— Где?..

— Здесь. В камере. Во сне…

Данович посмотрел на меня так, будто только сейчас поверил, что у меня серьёзно начали «плавиться мозги». До обеда он, по крайней мере, больше ни о чём не расспрашивал. Встал со своего места и принялся ходить взад-вперёд по камере. В точности, как тусуются в тюрьмах России. Ходил и время от времени поглядывал на меня. В одно мгновение я перехватил взгляд, и тут меня торкнуло — взгляд-то загнанный, обречённый какой-то! Сродни тому, что был у Измайлова в последнюю ночь у Лолиты дома. Ба…

Данович тем временем пристал к болгарину: «Расскажи, да расскажи, как тебя девка подставила». Причём общались они то на болгаро-русском, то на испанском языках. Удивительное дело, за полтора месяца проведённых в Испании я выучил язык этой страны едва ли не лучше, чем за много месяцев проведённых во Франции — французский. По крайней мере, говоривших на испанском «братьев-славян» понимал.

Гороховую кашу, в покрытой целлофаном пенопластовой коробочке, и два коричневых сухарика Данович долго хвалил и даже в виде шутки попросил добавку. Шутку оценили, добавку не дали…

Потом он принялся монетой выцарапывать на поверхности нар своё имя. Причём, сагитировал присоединиться к нему почти всех сокамерников. Многие заинтересовались и также оставили на память автографы.

— Комо тэ яма? — он старательно вывел на краске: «Свободу советским узникам!» на русском языке и повернулся к безучастно сидевшему китайцу. Тот в ответ лишь скромно улыбнулся. — Ага, не скажешь. Тогда назовём тебя Линь Ту Хунь. Нравится Линь Ту Хунь? Так и напишем: «Свободу узнику Линь Ту Хуню!» А ты, Андрюха, почему не расписываешься? Фантазии не хватает? Сейчас придумаем что-нибудь…

Данович выцарапал последнюю надпись: «Здесь томились Андрюха Сибиряк и Эдик не сибиряк». Затем поставил дату и, наконец, угомонился и присел на своё пальто.

— Ты чего такой печальный?

— Да нет, нормально всё, — я в очередной раз потянулся, разминая затёкшие суставы. — На душе муторно, как-то…

— Давай общаться, чтобы муторно не было.

— Давай…Только мне от нашего общения что-то совсем невесело становится. Да и тебе тоже.

— Почему? — он покрутил пальцами пустую пачку Мальборо. — Много ведь тем для разговоров существует.

— Ты мне, кстати, тогда в Париже обещал про «антигосударство в государствах» рассказать. Помнишь? Я, до того, там же в Париже, в баре, с интересным человеком познакомился. Рабинович Серёжа. И, что самое примечательное, здесь в Испании, в Севилье его обнаружил. Он на «политику азюль» подал прошение и живёт там в общаге для бомжей. Так вот Серёга документы подделывает, один к одному. Любые паспорта за пять минут. Печати от руки рисует, шрифты. За это его в Совке КГБешники дергали. Золотые руки у парня. Но он при своём таланте, утверждает, что честно жить хочет, по закону. И очень удивляется, что в России во все времена героями и яркими историческим личностями были не политики и труженики-созидатели, а бандиты и разбойники. Что дети ни на Столыпина и Гагарина хотят походить, а, как он выразился, на Михася с Япончиком. И ведь правильно говорит…

— Ну, предположим, обобщать вот так тоже неправильно. Михайлов — это Михайлов, а Иваньков — это Иваньков. Абсолютно разные люди. И судьбы разные и делом разным заняты, — Данович скомкал пачку, швырнул её на пол, а потом усмехнулся. — Этот твой знакомый, как, кстати, ты сказал его фамилия? Рабинович? Настоящая фамилия или здесь уже придумал? Не знаешь? Так вот, он так заговорил, потому что за него органы взялись. А до этого он, наверняка, подделывал бумаги, клал бабки в карман и жил припеваючи, не вспоминая, что жить-то честно надо. А как менты за задницу схватили, так он сразу историю страны ругать начал и о законе вспомнил. И здесь плачется: «Ой, как меня в России по политическим мотивам преследуют… Помогите!». А что касается разбойников, так ведь это не только у нас их героями признают. А Робин Гуд? А Спартак? Его ведь тоже в своё время бандитом считали. Нарушил конституцию, подговорил рабов уничтожить законную государственную систему. Кто он? Если бы сейчас такой появился, его бы разве героем назвали? Про Робина Гуда я даже и не упоминаю. В той же Англии посадили бы лет на пятьдесят и плевать на то, что потом, может быть, его подвиги писатели в романах воспевать будут. Так вот, кто они эти Степаны Разины и Робины Гуды, герои или бандиты?

— А если всё же наше время взять?

— А в чём отличие? Наше время, не наше… Дело не во времени. Дело в людях. Одним нравится сложившаяся система, а другие её хронически воспринимать не могут. И если вторые поменяются местами с первыми, то первые, ранее положительные, лояльные граждане, автоматически попадут в разряд разбойников, и некоторые со временем станут героями. Или антигероями, с какой стороны посмотреть. Всё условно… А дети на оппозиционно настроенных к системе субъектов не потому хотят походить, что у них денег много и пальцы в разные стороны торчат, — это не показатель, у государства всегда и денег больше, и пальцы мохнатее, — а потому, что здесь присутствует элемент романтики. Система, конечно, тоже всегда пытается ореол романтики к деяниям своих слуг прилепить, через фильмы о бравых полицейских, например. Но какая может быть романтика в работе цепных псов? Гав, гав, и на хозяина оглянулся: видит, нет, как я стараюсь?.. Коммерсантов мы уже с тобой обсуждали, не может человек, во главу угла тягу к наживе поставивший, героем быть. Политик? Это человек, который сознательно ввязался в игру, где правила разрешают обманывать, кидать и уничтожать, как противников, так и соратников. Грязь. Личность, у которой нет никакого внутреннего табу, может стать героем? Нет. Даже если грязь засохнет и отвалится, политик никогда не сможет отмыться внутренне. Его всегда будет тянуть в удобную лужу. Что касается людей творческих, то они не могут являться героями. У них другое предназначение — воспевать деяния героев. Вот, работяги — труженики села, сталевары, машинисты, как категория, конечно, в большинстве своём люди хорошие, чистые, но для постамента, увы, этих качеств явно недостаточно. Кто остаётся, для облачения в мантию героя? Правильно, разбойники, — Данович хитро улыбнулся. — Вроде тебя.

— Ну да, Емельяна Пугачёва нашёл… Я так понял, антигосударство — это и есть сообщество оппозиционно настроенных к любой официальной власти «героев»? А если «герои», как Робин Гуд, сами в результате переворота приходят к власти, то по твоим словам получается, что автоматически «псы государства» и «герои» меняются местами, и теперь шанс попасть в положительные персонажи народных былин имеют как раз бывшие слуги закона? В чём же тогда разница?

— В том, что я, например, никогда не займу место свергнутой официальной власти. В чём суть «воровской идеи»? Никогда не меняться местами с государством! В этом главное отличие от тех героев-разбойников, о которых сейчас говорили. Они пытались сами прийти к власти. Что из этого выходило? Либо неумело проваливали компанию и подвергались казни, либо добивались цели и становились диктаторами ещё более порочными, чем те, кого сами же и свергли. Дерьмо это всё. Хотя, если гипотетически предположить, что Россия, скажем, стала жить по понятиям… Ну, по крайней мере, справедливости больше бы было. В своей стране никто бы воровать не посмел. Всенародно прослыть крысой — это похуже, чем уличение чиновника в получении взятки. Ты когда в воронежскую тюрьму заезжал, там на подвале две камеры были?

— Две.

— Ничего за тридцать лет не изменилось. И также холодно, стёкол в решётках нет?

— На подвале нет. Наверху в камерах есть.

— Вот смотри, сидят люди без денег, без курева, в холоде, в туалет два раза в день выводят, а ведь друг другу, как могут, помогают. И вся тюрьма, по возможности, помогает. Правильно это или нет?

— Сейчас не всегда помогают.

— Ну, это уже в духе времени. Капитализм строим. Каждый за себя. Время барыг. Но в принципе-то, всё равно должны помогать. Так почему плохо, если в стране такой же порядок будет?

— А как насчёт опущенных? Государство осудило? В смысле, понятия… Хромает тут гуманизм. Нарушил закон — получи наказание. В чём же тогда отличие от порочной государственной системы?

Данович не отвечал какое-то время. Думал.

— Вот потому-то и нежелательно, чтобы одно подменяло другое. Я ведь не говорю, что воровской закон совершенен. Нет в мире совершенного сообщества, не придумали пока. Я вот в последнее время книги русские просматриваю и знаешь, что замечаю? Больше всех за чистоту наших рядов менты ратуют. Поснимали мундиры и книжки «за понятия» пишут, деньги и славу зарабатывают. Один такой бывший полковник, Корецкий, кажется, фамилия, аж слюной брызжет, воровскую романтику описывает. Такая белиберда… А люди-то верят. В общем, и на этом уже бабки косят, а идея-то воровских понятий изначально правильной была. И люди, которые над её созданием работали, не дураками были. Только со временем всё больше и больше вся эта идея деформируется. Скоро такие вот «писатели» и будут пальцы гнуть, подменив закон своими конъюнктурными раскладами. Мне уже, честно говоря, всё это неинтересно. Я, как законник, с одной стороны, конечно, должен молодёжь правильно воспитывать. А с другой, понимаю — что всё это условно и наигранно. И понятия нужны лишь для того, чтобы хоть как-то хаос в рамки одной системы засунуть. Иначе такой бардак будет… Что же касается государства и антигосударства, то лучше пусть будет так, как есть. Мне государственная власть ни к чему, я ей тем более не нужен. Наш закон, при всём его несоответствии сегодняшним реалиям, и закон государственный, при всех его попытках найти компромисс с законами развития человеческого общества, останутся в вечной оппозиции. Ответил на вопрос?

— Ну… — я изобразил руками какой-то жест. — Может быть…

— Тогда теперь я спрошу. Не совсем понял, что ты имел ввиду, когда сегодня сказал, что, как его, Владимир?..

— Владимир Артурович. Сак фамилия.

— Он кореец?

— Нет, русский.

— А что ты его так торжественно величаешь? Владимир Артурович. Ему сколько лет?

— Сейчас пятьдесят… — я посчитал в уме, с учётом четырёх последних годков, — пятьдесят шесть или пятьдесят семь.

— Так откуда ты взял, что он снег разгребал?

И что на это ответить? И как ответить? Я слез на пол, обулся и в свою очередь принялся ходить взад-вперёд по клетке:

— Мы с ним во сне разговариваем, — ответил, пройдя три круга, — иногда…

— И как давно? — спросил, а я не понял, издевается он или же серьёзно интересуется.

— Недавно совсем. До этого нормально только, не во время сна, общались.

— И ты во сне увидел, как он снег кидает?

— Нет, он сам сказал. Я настоящее время вижу через призму другого времени, не напрямую. Поэтому, видеть, что он делал в реальности, не мог, только через него самого. Иногда, правда, получается находиться в настоящем, но это совсем другое…

Сам прислушался к тому, что произнёс. Услышал полную ахинею. Это я, а что понял Данович?

— Ты чего огород городишь? Нормальным языком можешь объяснить?

— Пытаюсь, — остановился напротив Саныча и попробовал сосредоточиться. — Я когда сплю, случается, осознаю, что сплю. Не всегда, но, особенно в последнее время, часто. После этого получаю такое же тело, но с более… возможностей больше у того тела, чем у вот этого, — ткнул себя пальцем в грудь. — Сильнее, быстрее… Ну и, с людьми разными разговариваю, с Саком, например. Из тюрьмы когда выходил, другу своему передал, что в Воронеже нахожусь. Он приехал, помог. Вчера с Владимиром Артуровичем хотел пообщаться, так он обматерил, сказал, что не вовремя… — глянул на Дановича, запнулся и замолчал. — В общем, вот так.

— У меня психиатр хороший, знакомый есть, — он серьёзно говорил, не ёрничал. — Дня через четыре во Францию поедем, вылечит, обещаю. И нервы подлечишь, бегать перестанешь, тем более в армии разные записываться. Хороший врач.

— Лечили уже, — махнул рукой и принялся наматывать круги.

Полчаса Саныч молчал, потом, когда я поравнялся с его местом, не выдержал:

— А что ещё ты во сне делаешь?

— Это не сон. Это другое совсем. Сон как раз до того, как осознаёшь. Многие умники это по разному называют, астралом-хералом… Кастанеда нагуалем кличет, но на самом деле никто не знает, что это такое, и я не знаю. Летаю я там.

— Во сне летаешь?

— Да не сон это, я же говорю, другое совсем.

— Всё равно не по-настоящему, — он отвернулся от меня и принялся разглядывать потолок. — Вот если бы на самом деле…

— Так оно и так получается, словно на самом деле.

— Словно на самом, но не на самом. Иллюзии… Ты бы здесь полетал, понял бы, в чём разница.

— Здесь невозможно, тело не так устроено.

— Ну это, смотря чьё тело.

— В смысле?

— Один, говорю, может летать, а другой нет. От человека зависит.

— От человека зависит лишь то, как он может найти и реализовать в себе то, что в нём заложено. Не больше. Крылья он не нарастит и законы физики не обманет. В этом мире, во всяком случае.

— В этом-то вся изюминка, что в нашем мире, а не где-то в твоём иллюзорном сне. Тот, кто с рождения должен летать, тот будет летать, нужно только очень захотеть.

— И кто умеет это делать?

— Я!

— Знаешь, у меня тоже врач знакомый имеется…

* * *

Разбор полётов:

Владимир Артурович сам меня «нашёл». Я где-то блуждал, затерянный в лабиринтах беспространственных сновидений, и думал о нём, не осознавая, что сплю.

— Всё, очнись, ты спишь и меня видишь, — он легонько хлопнул «странника» по лбу.

— Здравствуйте, — вошёл в нужный режим и огляделся. — Как это вы меня вычислили?

— Ты бродишь и про меня всякую ересь собираешь во всеуслышание. Что нового?

— Сижу в клетке, в Барселоне, вместе с Дановичем.

— Это с тем от кого бежал?

— Угу…

— И что?

— Ничего, общаемся. Ещё две ночи осталось. Про Вас спрашивал. Попытался ему рассказать, как мы встречаемся, да потом плюнул… Детский сад какой-то. Я ему одну дурь задвигаю про полёты, он мне в ответ другую. Лётчики, блин, собрались в камере…

— Интересный человек?

— Сильный. Но сейчас, хоть и скрывает, в глазах, точно у зверя загнанного, отчаяние. У меня аналогия сразу с Измайловым возникает, с тем первым, которого я в Москве нашёл. Не к хорошему это… И постоянно о фатализме рассуждает. И меня… Да ладно, поживем — увидим. Вы, Владимир Артурович, тоже Александра знали?

— Я многих Александров знаю.

— Нет, я про того говорю, который мне четыре ваших фото дал. Ах, да, я не рассказывал раньше, всё с четырёх фотографий началось. Он мне как бы мимоходом в поезде их подсунул. Теперь вот, как в песне поётся: «Всё идёт по плану».

— А ты всё это время в игрушки игрался?

— Ага, и сейчас стараюсь иллюзию удержать, что всё это игра, только получается всё трудней и трудней. А что делать?

— Строй иллюзии дальше…

* * *

Январь 1996 года. Камера предварительного заключения для иностранных граждан города Барселоны, Испания. Спустя двое суток.

Арабы досидели положенное время и вышли на волю. Болгарина просто отпустили. Зато привели двоих пьяных поляков, которые теперь спали, громко храпя, и распространяя вокруг себя специфический запах.

Данович брезгливо посмотрел на обоих и отошёл подальше.

— Две самые пьющие нации, как я считаю, русские да поляки. Но поляки всегда пьют, пока не упадут — сколько раз замечал, — он присел на своё пальто и закурил сигарету из новой пачки, которых предусмотрительно прихватил с собой несколько. — Последняя пачка. Попробую потом раскрутить кого-нибудь из охранников, деньги предложу.

— Саныч, а почему у тебя такое прозвище странное? — я, из уважения, сознательно не употребил вульгарное слово «погоняло». — Давно хотел спросить.

— А как ты, кстати, меня за глаза кличешь? Когда с другими, например, общаешься и моё имя упоминаешь.

— Ну как?.. Как и все, Санычем.

— А ещё?

— Хазаром, иногда. Тебя в России так все, кто знают, зовут. Про это прозвище и спрашиваю.

— Это давняя история. Мне, ещё по малолетке, один чокнутый учитель истории сказку насвистел о Хазарском Каганате. А я потом её на тюрьме со скуки вспомнил да братве пересказал, вот с тех пор Хазаром и кличут. Хотя, правильнее было бы — Хазарином. Слышал про государство такое?

— Во… — приподнялся на локтях и тоже уселся, свесив ноги с нар. — Мне Александр как раз про Хазарский Каганат рассказывал. Секта «ловцов снов» при дворе принцессы Атех существовала. Они в оппозиции к тогдашнему правителю находились. Потом в Сочи книга югославского писателя, фамилию не помню, в руки попалась, именно про магов этих.

— Писателя югославского фамилия Павич. А книга называется «Хазарский словарь». Очень известная вещь.

— Значит тебя так «окрестили» благодаря учителю, как ты назвал его, чокнутому?

— Да он не чокнутый, он, видимо, начитался разной неизвестной литературы в своё время, а я запомнил под впечатлением. Павич, в отличие от того чудака, символами историю описывает. «Хазарский словарь» можно и так, и этак повернуть и найти абсолютно противоположные идеи… Эй, амиго, керес фумар? — Данович протянул окурок колумбийцу.

— Ты меня вчера про встречи с Александром и о фотографиях потому расспрашивал, что заняться нечем и поговорить по душам охота, или по другой причине? — перевёл, наконец, беседу на более важную для себя тему.

— Я об этом расспрашивал потому, что, собираюсь сам, в свою очередь, о многом рассказать, в частности о человеке, которого по заданию Александра искал, и тебе мой рассказ может пригодиться…

— Зачем?

— Затем, что мне тоже многое раньше рассказывали, и почти всё пригодилось.

— Кто рассказывал?

— Кто? — Данович удивлённо посмотрел на меня, а потом повернулся к охраннику, который принёс обед, взял у него две коробочки всё с тем же горохом и обе протянул мне. — Бери кашу, подкрепись.

— Не хочу, мне уже недолго осталось, завтра поем.

— Отдай тогда китайцу, у него аппетит, что надо, — он также не стал обедать, а вместо этого подозвал к клетке охранника, о чём-то переговорил с ним, достал из кармана песеты (кстати, деньги у всех арестованных, перед тем, как завести в камеру, изымались вместе с личными вещами) и передал полицейскому. — Принесёт сигарет, у них там наверху автомат. Купит. Что ты спросил?

— Ты сказал, что тебе тоже раньше о многом рассказывали. Я и спросил, кто?

— Это тема отдельная, — Саныч вдруг улёгся на пальто, и закрыл глаза. — Устал я что-то от разговоров, посплю немного. Ночью плохо спал. Принёсут сигареты, возьми, меня не буди. Потом поговорим, — и, уже засыпая, пробормотал: — Так ты, говоришь, во сне летаешь? Во сне и дурак полетит…

Он проспал до вечера. Проснулся вместе с поляками, которые вообще ничего не помнили, и лишь выпытывали друг у друга подробности ночного кутежа. Позвал охранника, и тот отвёл его в туалет. Умытый и посвежевший он вернулся минут через пять и вдруг вспомнил:

— А сигареты приносили?

— Держи, — я вытащил из-под куртки три пачки «Мальборо» и протянул сокамернику.

— Хорошо, — Саныч достал из пачки несколько сигарет, раздал другим обитателям клетки и закурил сам. — Долго я спал?

— Нормально. Часа четыре.

— А ты чем занимался? Не спал?

— Нет, по камере тусовался.

— А мне сон странный приснился. Будто на меня какие-то птицы с неба нападали. Точно бомбардировщики пикировали… Ты толкованием снов не занимаешься, случайно? А-то, может, что-то значит.

— Я сны вообще не запоминаю.

— Как не запоминаешь? Сам же мне рассказывал про то, как летаешь, как с людьми разными общаешься…

— Это не сны, это другое… — я сидел на нарах, опершись сзади на руки. — Саныч, ты мне на вопрос так и не ответил.

— По поводу человека, которого я в своё время искал? — он поднял своё пальто и вытряхнул его. — Был такой человек. Женщина.

— Женщина?

— А чему ты удивляешься? Или, думал, подобные «развлечения» — удел только сильной половины человечества?

— Она тоже застрелилась?

— Она? — Саныч прекратил махать пальто и бросил одежду на место. — Нет, отравилась. Она актрисой была. Известной. Её карьера в своё время резко вверх взлетела. Поклонники, автографы… А когда мы с ней встретились, всё сразу прекратилось, — и опять в глазах мужчины появился тот самый оттенок. — Зато мои дела в гору пошли, — немного помолчал. — Она в меня влюблена была. Роскошная женщина.

— А ты в неё?

— Не знаю. Сейчас не знаю. Она до меня с известным спортсменом познакомилась. В общем, та же история.

— Самоубийство?

— Я этого спортсмена тоже хорошо знал, — Саныч словно не услышал мой вопрос. — До неё ещё. Его из неизвестного провинциального клуба вдруг сразу в сборную пригласили. Чудо…

— Тебе актриса эта многое рассказывала? Ну, ты сегодня фразу произнёс, что, мол, потому мне многое рассказываешь, что тебе тоже многое рассказали, и всё пригодилось. Так это она?

— Она, конечно, тоже кое-что знала, но, по большому счёту, как любая актриса, сама не разбирала, где в её словах правда, где вымысел. Нет. Ещё один человек был. Позже гораздо.

— Из той же серии?

— Из нашей серии, — у меня даже иней на спине появился, так он произнёс эту фразу. — Но я о нём ничего со времени нашей последней встречи не слышал. Искал, используя все свои каналы, всё бесполезно. Не знаю, жив он сейчас или нет?

— У тебя его фото было?

— Фото? Нет, фотокарточки — это, видимо, новшество, специально для тебя придуманное, — Данович вяло улыбнулся и обратился к страдающим с похмелья полякам: — Цо то есть?

Минут пять они разговаривали по-польски, а затем, не делая паузы, Саныч снова заговорил на русском, уже со мной:

— Понимаешь, всё раньше гладко шло. И в Европе, и в России меня знают. Органы безопасности многих стран досье на меня имели, но сделать ничего не могли. К тебе в централ воронежский не зря комитетчик приезжал. Из Москвы, наверняка. У них зацепиться даже не за что было. Но они почему-то тебя на след бросили. Как будто знали, что к чему. Может быть, это не гэбешник был вовсе? Тогда кто? Сейчас, я чувствую, у меня органы на хвосте крепко висят. Интерпол точно выслеживает. Я рисковал, когда сюда шёл, но вроде всё спокойно пока. У меня рисунок на пальцах другой, его в картотеке нет. Да и Испания — это не самая совершенная в техническом плане страна. С опознанием у них туго. Но знаю, так недолго ещё будет продолжаться. Кольцо сжимается. Если попадусь, то до конца своих дней не выйду. Отвернулась фортуна… Я тебя уже и убить надумал, но потом, когда ты из легиона ушёл, понял, что это не выход. Что такое развитие событий не может быть там не просчитано. А что делать?

Было неприятно, но это признание меня не удивило. А что, собственно говоря, я хотел услышать? Что Данович меня не убить, а наградить должен?

— Фотографию Александра тебе кто подогнал? Он что, тоже часть спирали?

— Да нет. Его сфотографировать я специально указание дал. На всякий случай. А что толку? Нигде он не значится, никто о нём ничего не слышал.

— У тебя хотя бы предположения есть, кто он?

— Нет.

Тусклый, электрический, круглосуточный свет освещал лишённую окон пустоту испанской клетки. Час назад увели колумбийца, его переводили в нормальную тюрьму. Китаец, подражая нам, принялся, заложив руки за спину, бродить взад-вперёд по камере. Точно кукла, ведомая опытной рукой кукловода, «земляк» перемещался вправо-влево. Топ-топ-топ вправо, топ-топ-топ влево…

— А как насчёт морали? — мне надоело крутить головой, и я вновь повернулся к Дановичу. — Заведомо зная, что твоя цель станет жертвой самоубийства, ты, тем не менее, познакомился с этой актрисой?

— Нет, я не знал. Я только от неё услышал рассказ о нашем общем знакомом-спортсмене. А от него до этого тоже кое-что слышал, но ведь он-то был не моим клиентом! Я только потом, сопоставив одно с другим, понял, что всё это наработанная схема. И когда она отравилась, некоторое время в замешательстве находился, не знал, как себя дальше вести. Знаешь, зачем я принялся следующего искать? Владислава? Мне хотелось правильность своих выводов проверить. Разобраться с ситуацией. Узнать, в чём я прав, в чём нет.

— Как, ты говоришь, второго звали?

— Владиславом. И уже после его рассказа понял, куда попал, да только поздно понял…

А у меня-то ситуация аналогичная! Я тоже проверяю. Исследователь херов.

— По идее, мне тоже должно во всём везти. Почему я этого не замечаю?

— Да? Я и то замечаю, насколько ему везёт, а он не замечает. Ты как-нибудь специально проверь, искуси судьбу. Сразу увидишь. Например, подумай о том, что кто-то тебе в какой-то ситуации мешает очень. И что с этим человеком произойдёт после этого, понаблюдай. Любопытное зрелище. А ты ведь ещё только одну четверть запланированного реализовал.

— А сколько лет назад ты с Александром встретился?

— Давно уже. Четверть века назад.

— И фотография эта старая?

— А что, не изменился он? — Данович рассмеялся и улёгся аккуратно и медленно на своё пальто. — Вот, вот…

Хотелось поскорее приблизить завтрашнее утро и вырваться отсюда на улицу. Из этого полумрака, из этой непонятки… Улёгся на бок, повернулся к стене и закрыл глаза.

— Спать, что ли, надумал? — голос «коллеги» раздавался, словно из подземелья, глухо и тихо.

— Надумал.

— Во сне летать будешь?

— Это не сон, я сто раз объяснял.

— А чего бурчишь?

— Извини, устал что-то. Как ты днём. Ты-то выспался.

— А куда полетишь?

— Ещё сам не знаю.

— А не во сне слабо?

— Слабо.

— Зато мне нет.

Полуобернулся к Дановичу, посмотреть с каким выражением лица произносит он подобную чушь. Лицо было вполне серьёзным.

— Если не слабо, полетай по камере.

— Ну, здесь, что ли? — Саныч, лежа на спине, скептически оглядел помещение. — Тесновато здесь.

— Для полётов простор нужен. Послезавтра выйду на волю и полечу куда захочу. Если хочешь увидеть, дождись. Только не убегай.

— А какой мне смысл теперь бежать? И куда? Встретимся. Дай адрес, где тебя найти.

— Я тебя сам найду, — он потянулся и отвернулся от меня на противоположный бок. — Я ведь знаю, где ваш «табор» разместился. Увидимся.

Наутро клетка открылась, и почему-то радостный охранник произнёс «моё» имя:

— ИгОр? — всё так же с ударением на «о» и без мягкого знака.

— Си.

— Паса.

 

Глава 36

Ладонь сжимается в кулак и разжимается вновь, сжимается и разжимается, сжимается и разжимается… Жгут перетягивает несущие жизнь каналы, заставляя вены обиженно набухнуть и на время прекратить игру в прятки. Ещё какое-то время они пытаются сопротивляться, а потом признают поражение. Жгут отпускает жертву. Игла делает своё любимое дело, проникает в запретную зону и, глотнув красной солёной влаги так, что содержимое шприца перекрашивается в аналогичный цвет, выплёвывает героин в кровь…

Героин… Глаза, несмотря на все усилия, безнадёжно закрываются, закрываются, закрываются…

* * *

Разбор полётов:

Я взлетел вверх и теперь из угла комнаты с интересом наблюдал, как моё собственное тело безжизненно сидит в кресле, запрокинув назад голову. Взлетел не произвольно, а так, словно являлся наполненным газом резиновым шариком. До этого в реальном времени выходить из первого тела получалось лишь однажды, в Париже, когда в драбодан пьяный пытался спорить с таксистом. Тогда всё закончилось психушкой. Чем закончится сейчас?

А всё же интересно…. Илья также сидит уколотый, кому-то улыбается. Серёга вошёл в комнату, посмотрел на всё это, покачал головой и недовольный вышел. Олег Хохол «общается» с Ильёй.

Легко. Хорошо. Приятно. Завис, точно облако, под потолком и глаза таращу. Решил оттолкнуться от стены, но рука неожиданно прошла насквозь. Ба… Так моё тело совсем не такое, как в режиме сновидения. Никакой силы, никакой уверенности, только лёгкость и глобальный пофигизм.

Отлетел к другой стене, но, вместо того, чтобы затормозить, пролетел насквозь. И пацаны меня не видят…

И вдруг Олег подскочил к моему первому телу, за ним другие. Лицо, точно маска, белое, а губы синие. Олег тормошит меня, потом куда-то убегает. Фёдор перетаскивает тело на диван и неумело пытается сделать искусственное дыхание. Возвращается Олег, в руках у него шприц с какой-то жидкостью. Он ловит мои вены, но это удаётся лишь с третьей попытки. Что за жидкость? И ведь проснуться нельзя, другая ситуация.

Подлетаю поближе, и в этот момент бывший боксёр из Прибалтики Фёдор лупит меня по носу. Не меня, конечно, а моё тело, точно куль, безжизненно валяющееся на диване. Слышу, он объясняет, что обязательно должна пойти кровь, чтобы возобновилось кровообращение. Наносит ещё удар, и кровь, наконец, выливается на губы и подбородок.

А ведь могло закончиться летальным исходом…

* * *

Открыл глаза и уставился в тот самый верхний угол комнаты, откуда смотрел сегодня ночью на беспомощного себя. В помещении больше никого не было. Январское солнце тускло пробивалось через закрытые ставнями окна. Часы показывали без пяти девять.

Умылся и спустился во двор, где Олег с Фёдором жарили на огне мясо. Когда подошёл, Фёдор недовольно приподнял голову, а Олег с усмешкой спросил:

— Помнишь, хоть, что ночью было?

— Смутно, — опустился на стул и уставился на огонь.

— У тебя передозировка была, — пробурчал Фёдор. — Еле откачали. Я перепугался, похороны-то, знаешь, какие в Испании дорогие.

— Хорошо вовремя заметили, — продолжил украинец. — Я тёплой воды в тебя полный шприц вкачал, а Федя нос разбил. А так бы, хана…

Я посидел, покрутил головой и взял в руку кусок мяса:

— Спасибо, пацаны. Зато теперь точно знаю, что наркотики — говно… Ладно, пойду встречу дядьку одного, со мной сидел, сегодня выходит.

Ехать было недалеко. Всего пару станций на метро. Перепрыгнул, не платя деньги, через «самооткрывающиеся ворота» (не знаю, как правильно они называются), и, спустившись вниз, заскочил в вагон. Вроде, успевал.

Когда вновь поднялся на поверхность, не сразу сориентировался, где находится помещение временного содержания задержанных, пока не заметил стоявший возле высоких железных ворот автомобиль с французскими номерами. Стараясь оставаться незамеченным, присел на лавочку. Отсюда были хорошо видны и ворота, и машина.

Арестованный вышел на улицу спустя ровно трое суток, минута в минуту. Пунктуальный народ — испанские полицейские. Двери автомобиля разом открылись, и навстречу Дановичу вышли Марат и другие мужчины, которых я раньше не видел. Как же встречали они Саныча… Радость-то была не поддельной, точно он не три дня в тюрьме сидел, а минимум три года. И в глазах не заискивание перед шефом читалось, а нормальные человеческие чувства. Искренно. По-настоящему.

Я поднялся с лавки и стоял, не решаясь подойти, опершись о спинку. Заметит, нет?

Саныч заметил и просто махнул рукой, мол: «Иди сюда, чего там торчишь?»

— Марат, помнишь Андрюху? — он пожал руку и кивнул головой. — По Парижу ещё. Ты его как-то разыграл, в тот чёртов ресторан с мулькой отправил. Вспомнил? Мы с ним здесь встретились, два дня в одной камере торчали.

— А в Испании как оказался? — вспомнил Марат.

— Судьба забросила, — ответил за меня Данович. — Ладно, поехали. И ты тоже с нами, — махнул он мне головой. — Сейчас в гостинице быстро душ приму, и отметим освобождение. Там, при отеле, ресторан ведь есть? — повернулся к одному из сопровождающих. — Ну, значит, в нём и посидим.

Машина понеслась по улицам, на мой взгляд, самого красивого города Европы. Когда ехали вдоль моря, забренчал сотовый телефон. Интеллигентного вида тридцатилетний парень в очках поговорил несколько минут в трубку, а затем повернулся к старшему.

— Саныч, проблемы у нас, — и покосился на меня.

— Да говори, говори, — разрешил Данович. — Где проблемы?

— Во Франции. Полиция дом арестовала. Тебя ищут.

— Когда узнали?

— Позавчера. Сейчас Армян звонил, но по телефону, сам понимаешь, многого не скажешь. Мобильники ещё лучше, чем простые прослушиваются. Что делать будем?

Данович отвернулся к окну и смотрел несколько секунд на море. Серые волны набрасывались на берег, словно хотели отвоевать кусок песка. На какой-то отрезок времени действительно отвоёвывали, но потом, поперхнувшись, возвращались назад. И так много раз подряд…

— Я, когда маленький был, очень в море хотел искупаться. Мать одна работала, возможности на курорт поехать не было, поэтому в десятилетнем возрасте из дому сбежал и на поездах товарных добрался до Крыма. А возле самого пляжа, чуть-чуть до воды оставалось, милиция остановила. Ну и обратно в Воронеж отправили. Так до моря тогда и не дошёл. Останови машину, — он тронул рукой водителя. — Сидите здесь, сейчас вернусь.

Саныч вышел из автомобиля и сначала по асфальту, а потом по песку дошёл до границы, где волны оставляют последний автограф. Присел на корточки и подставил руку. Вода не замедлила расписаться. Он стряхнул капли и вернулся в машину.

— Вот теперь поехали…

Номер Дановича находился на четвёртом этаже четырёхзвёздочной гостиницы. Остальные разместились в других комнатах. Тот, что в очках, отправился в ресторан делать заказ. Водитель остался парковать машину. Марат, я и Саныч на лифте отправились в гости к последнему.

— Саныч, ты объясни хоть, зачем на трое суток заезжал? — когда выходили из лифта, резонно спросил Марат. — Можно было и вместе попасть, всё не один бы сидел.

— А я и так не один сидел, — хозяин номера открыл дверь ключом и первым вошёл вовнутрь. — С ним вдвоём.

— Ну, не хочешь, не говори, — плюхнулся в кресло метис. — Тебе сейчас светиться нельзя. Олег правильно сказал, если это Интерпол, то скоро здесь будут. На время, на дно лечь желательно. И нам всем тоже. Мне — сто процентов. Так что, чем быстрее отсюда свалим, тем лучше. У тебя отпечатки в местных «ивасях» снимали?

— Да.

— Не пробили, значит, но всё равно долго резину тянуть не следует, — он достал сотик. — Позвоню Олегу, что там с обедом?

В этот момент раздался стук в дверь, и вошла женщина из обслуживающего персонала гостиницы. Видимо, она интересовалась, нужно ли что-нибудь Санычу. Тот отвечал на испанском. Марат, между тем, прозвонил несколько раз, а затем пожал плечами:

— Странно, где это он? И аппарат не отключен… Спущусь, гляну.

Но дверь он захлопнул сразу же, как только открыл. И ещё изнутри запер.

— Оп-па! Менты на коридоре…

Данович быстро встал с места и подошёл к окну. Мы также бросились за ним и одновременно поглядели вниз. Вся улица была заполнена полицейскими машинами! Я такое лишь в голливудских боевиках раньше видел. Прямо Кончаловский какой-то с Рембами. Горничная собралась выйти, но в это время раздались три резких удара в дверь.

Голливуд. Или Мосфильм. Или ещё что-то… Азиат вытаскивает из-под одежды оружие. Горничная визжит. Стук прекращается. Саныч подходит к женщине и что-то ей шепчет. Та начинает громко кричать на испанском, видимо, предупреждает полицию, чтобы не ломали дверь, ведь её жизнь тоже в опасности. Данович показывает Марату: «Спрячь ствол, не дури». Потом опять подходит к окну…

— Четвёртый этаж, самый раз для разгона. А потом вверх планировать… — он поворачивается в мою сторону и смотрит несколько минут. — Ты говоришь, что только во сне полёты возможны?

Я стою посреди комнаты и смотрю то на него, то на Марата. То на него, то на Марата…

Данович отворачивается от меня, залазит на подоконник, так, чтобы его хорошо видели люди внизу, и теперь смотрит в небо.

— На самом деле всё, оказывается, просто. Зря мы, только, голову ломали: «Как быть, и что такое новое придумать, чтобы из воронки выбраться?» Оказывается, всего лишь, нужно взять и улететь.

— Саныч, ты что надумал? — метис напряжён. — Адвокаты же есть хорошие, при правильном подходе лет по восемь всего получим, отсидим по пять, не больше…

— Зачем сидеть, если я могу улететь?

— Куда улететь, что ты ерундой занимаешься?

— Как куда, — пожимает плечами Хазар. — Куда-нибудь…

Снизу в громкоговоритель кто-то что-то говорит по-испански. Только сейчас начинает выть полицейская сирена. Данович переводит взгляд с полиции на нас и спокойно произносит:

— Ну, ладно, полетел я. До встречи…

И ВЗМЫВАЕТ В НЕБО!

* * *

Разбор полётов:

— Я же просил на свою территорию не вызывать, — я не видел Владимира Артуровича, но хорошо слышал его голос. Ответил вслепую:

— Сейчас ситуация неординарная. Из четверых двое остались. Вы в том числе.

Какое-то время Сак ничего не отвечал. Затем произнёс:

— Помнишь то место с валунами возле реки? Буду там ждать.

Через минуту я увидел его стоящим спиной к воде, лицом к месту моего предполагаемого появления.

— Самоубийство?

— Да. Хазар в окно выпрыгнул, с четвёртого этажа.

— Сразу насмерть?

— Сразу.

— А мотивы?

— Поверхностные — это то, что полиция его прижала. Ну а что на самом деле, не мне Вам объяснять.

— А ты где сейчас?

— Вчера из полиции вышел. Неделю продержали. При мне ни оружия не было, ни чего другого криминального. Горничная тоже говорит, что я ей не угрожал. Откуда Дановича знаю? Так, двое суток с ним вместе в одной камере сидел, там и познакомился. Видеосъёмка подтвердила, что я не с его людьми в машине на встречу приехал, отдельно в стороне стоял, а потом Данович меня к себе в гости позвал. Так что, фактически, заложник… Дали бумагу, на которой написано, чтобы Игорь Андреев в течение суток Испанию покинул. Но я пока не тороплюсь.

— Видишь, как тебе везёт, — а в глазах Сака усмешка. — Все обстоятельства в твою пользу.

— Меня это не радует. Поговорить бы не мешало. В нормальных условиях. Наяву.

— Ну, приезжай ко мне в гости. Адрес ты знаешь. Так и быть, пообщаемся.

* * *

На КПП стоял премьер-класс с автоматом и русской фамилией на левой груди.

— Русский?

— Русский… — он явно не ожидал услышать родную речь. — Ты в легион сдаваться пришёл?

— Нет, я в секционе аджюдона Ларона числюсь. В синей компании. Доложи.

— Дезертир, что ли?

— В самоволку ходил. Ненадолго.

— А сейчас зачем вернулся?

— Как зачем? Дальше служить.

— Накажут ведь.

Я глянул через его плечо на знакомый плац и неопределённо покрутил головой:

— Ну и что? На губе я уже сидел. Какие другие наказания могут быть?

— Выгнать могут.

— Не выгонят. Мне, по большому счёту, теперь все их репрессии, что танку кнут.

Теперь, всё заново…

1996–2001 гг. Барселона, Париж, Милан, Томск, Красноярск.