1

"Люди стареют серебром, а деревья — золотом", — подумала Глэдис Дарио, вдовствующая графиня Инваноса, заметив первые желтые пряди в потускневшей зелени берез. Клены пока еще сохраняли летнюю яркость, но к концу сентября сдадутся и они, вспыхнут в быстротечном пламени. Графиня одевалась к завтраку. Горничная с трудом затянула на госпоже корсет, гораздо туже, чем подсказывал здравый смысл: леди Глэдис давно уже утратила девичью грацию, но так и не смирилась с этой потерей, хотя беспощадное зеркало — палач в полированной раме — не оставляло места для самообмана. Глэдис поправила сетку для волос, спрятав седину под жемчужными нитями, обмакнула заячью лапку в пудру, прошлась по щекам, с сомнением посмотрела на баночку с румянами и оставила ее на столике, забыв закрыть. Во дворе перекрикивались служанки, надсаживалась всполошенная утка, сбежавшая из птичника, скрипел ворот подъемного моста.

К завтраку графиня спустилась последней: ее сын, граф Эльвин, уже сидел во главе стола, повернув голову в сторону высокого узкого окна на другом конце зала. В пограничном Инваносе даже в парадных покоях окна напоминали бойницы. Услышав шаги матери, он встал, неловко отодвинув кресло. Она поспешила подать ему руку для поцелуя, поднеся к самым губам. Вот уже восемь лет каждое утро одна и та же мучительная сцена. Только тем и оставалось утешать себя, что сын не видит, как поджимает губы его жена, как отворачивается дядя, Арно Дарио, управляющий графством вместо племянника, и опускает в тарелку взгляд супруга лорда Арно, черноволосая варварка с вызывающе пышным бюстом. На ее груди свободно поместились девять рядов ожерелья из золотых монет, и еще осталось место для столь модных в этом сезоне кружевных воланов.

Завтракали в молчании, тишину нарушал только звон вилок. Служанка за стулом графа накладывала ему на тарелку жаркое, подливала в кубок вино. Арно, откашлявшись, начал разговор:

— Пришло письмо от Вэрда. Приглашает на помолвку.

— Я не поеду, дядя.

Но Арно и не ожидал легкой победы:

— Эльвин! Старнис — наш сосед и друг, и за столько лет можно один раз оторвать за… кгм, оторваться от дел и навестить его! Тем более, что замуж выходит твоя кузина.

— Ты знаешь, сколько у меня кузин и кузенов по всей империи?

— Да какая разница! Как будто других родственников ты навещаешь каждую неделю!

Графиня Клэра раздраженно стукнула кубком по столешнице. Она так и знала, так и знала! Он опять отказывается поехать в гости! Скоро их перестанут приглашать даже соседи! Виастро такой же дикий угол, как и Инванос, а все-таки перемена мест — она уже задыхалась в этих стенах. Восемь лет безвыездно, из опочивальни в столовую, из столовой в гостиную, из гостиной в опочивальню. Разве так она представляла себе замужество?

Восемь лет назад жизнь казалась прекрасной сказкой. Ее, третью дочь лорда Мирлана, бесприданницу из болотистого края, выбрал в жены красавец-граф! И пускай в придачу к жениху прилагалась властная мамаша, а графство граничило с землями варваров! В империи всего семь графов и двенадцать герцогов, много ли у девушки шансов обвенчаться с одним из них? Немногим больше, чем стать наместницей.

Они познакомились на балу во дворце, жених обещал, что зимние месяцы они будут проводить при дворе, а молодая наместница Саломэ пожелала видеть будущую графиню Инваноса в своей свите. Браком сочетались в столице, военачальник Тейвор был свидетелем на свадьбе племянницы, а подаренные драгоценности не помещались в ларце, пришлось срочно заказывать новый. Но самый главный подарок — молодой муж, настолько прекрасный, что от одного взгляда на его лицо у юных фрейлин перехватывало дыхание. "Эльфийская кровь сказывается", — со знанием дела отмечали пожилые придворные дамы, еще помнившие другого красавца из рода Эльотоно, притягивавшего девичьи взоры двадцать лет тому назад.

Граф Эльвин унаследовал фамильные черты от матери, урожденной герцогини Квэ-Эро, от отца ему достался только мягкий характер да любовь к книгам. Попав в Сурем, юноша проводил дни в дворцовой библиотеке и охотно оставался бы там на ночь, но непреклонный Хранитель каждый вечер выпроваживал графа, и тому приходилось искать себе другое занятие. Очаровательная Клэра на некоторое время заставила Эльвина забыть о пыльных страницах и тяжелых переплетах, а в последний весенний день 1308 года от основания империи стала его женой.

Молодая пара отправилась в Инванос, собираясь вернуться зимой ко двору: графиню привлекали светские развлечения, графа — библиотека. Но ни Эльвину, ни Клэре так и не довелось покинуть графский замок — с летней жарой в Инванос пришла черная потница. Болезнь не обращала внимания на знатность рода, богатство и красоту, она убивала без разбора. Выжившие оставались с изуродованными страшными рытвинами лицами, слепли, глохли, страдали от сердечных болей и, задыхаясь, проклинали бога жизни за его беспощадное милосердие. Графу повезло — он всего лишь ослеп, а вот Клэра, счастливо избежавшая болезни, оказалась заживо похоронена в стенах замка, со слепым мужем и ненавистной свекровью, не простившей невестке, что та и близко не подошла к супругу, пока он болел.

Клэра проклинала тот день и час, когда согласилась стать графиней Инваноса. Молодой женщине казалось, что боги злостно посмеялись над ней, и даже рождение детей не вывело графиню из состояния вечного недовольства, тем более, что Глэдис не подпускала невестку к драгоценным внукам. Все эти годы Клэра переносила заточение молча, срывая раздражение на слугах, да и что она могла бы сказать, кого обвинить? Но у любого терпения есть свои пределы, и сегодня графиня, наконец, не выдержала:

— Разумеется, разве может мой дорогой супруг хоть на день оторваться от своих драгоценных склянок и подумать о ком-нибудь другом!

Ослепнув, граф по-прежнему покупал книги, с помощью секретаря переписывался с учеными людьми, ставил какие-то странные опыты, словом, вел себя как жрец Аммерта, а не как знатный лорд. Арно занимался делами, договаривался с варварами, даже женился на дочери вождя соседнего племени, чтобы прекратить набеги. Он только радовался, что племянник нашел, чем заполнить свою жизнь. Вдовствующая графиня готова была сама мыть склянки для опытов сына, лишь бы тот был доволен, и только Клэра возмущалась, что ее супруг ведет себя недостойно дворянина, но до сих пор держала недовольство при себе. Граф понимал, что жена несчастлива с ним, но пока Клэра молчала, мог тешить себя надеждой, что все как-то само собой утрясется, и впервые столкнувшись с открытым возмущением, не справился с растерянностью:

— Клэра, но я ведь не могу поехать.

— Почему это? Вы не поедете верхом, но можно взять носилки или карету! — Графиня нарушила неписаное правило не упоминать вслух о постигшем ее мужа несчастье. — Не в Сурем ведь пригласили, а к соседям, — столицу она упомянула с едкой горечью.

Арно снова закашлялся, уже сам не рад, что начал разговор:

— Ладно, не хочешь, ну и не надо. Я сам поеду, на границе сейчас спокойно.

Глэдис гневно посмотрела на невестку, но промолчала, не желая еще больше расстраивать сына. Эльвин попытался объясниться:

— Клэра, вы можете поехать с дядей, граф Виастро будет рад вас видеть.

Вдовствующая графиня поперхнулась вином. Ей трудно было представить, чтобы Вэрд Старнис, которого все привычно именовали графом, хотя титул после неудавшегося мятежа уже двадцать лет, как перешел к его сыну, будет «рад» видеть любую родственницу военачальника Тейвора, пусть даже она по несчастливому совпадению также родственница его жены. Но откуда легкомысленной девчонке знать такие подробности! Хорошо еще, если она помнит, как звали предыдущую наместницу. Эльвин продолжал:

— Я, к сожалению, не могу сопровождать вас. Я ожидаю гостью. Госпожа Далара согласилась приехать в Иванос и обсудить мои скромные достижения.

— Гостью?! - В высоком голосе графини прорезались крикливые нотки базарной торговки.

— Далара Пылающая Роза, она эльфийка. Ее письма стоят иных научных трактатов, это удивительная женщина! — Граф не мог увидеть, как губы его жены сжались в узкую линию, сразу же лишив всякой привлекательности молодое свежее лицо.

— Вы хотите, чтобы я уехала, потому что ждете в гости женщину? Это… это просто неслыханно! — Графиня выскочила из-за стола, с грохотом опрокинув стул, и выбежала из столовой. Арно присвистнул ей вслед:

— Да, племянник, умеешь ты обращаться с женщинами! — В голосе лорда прозвучала мечтательная зависть.

— Она опять все поняла не так! Арно, пусть она и в самом деле поедет с тобой. Далара должна приехать через два дня, а Клэра, похоже, расстроилась. Я не хочу скандала.

— Ты что, и в самом деле пригласил эльфийку, чтобы с ней книжки читать?

— Арно! — С возмущением воскликнул граф.

— Да ладно, уговорю я твою жену. И впрямь, лучше ей не видеть этакого позора! Эльфийка в доме, а с ней умные разговоры разговаривают. — Арно бы с удовольствием и во всех подробностях объяснил племяннику, что именно нужно делать с эльфийками, но его несколько смущало присутствие вдовствующей графини. Его собственная жена так до сих пор и не освоила все тонкости этикета, а вот леди Глэдис всегда была весьма чопорной особой.

К обеду в графском замке удалось восстановить подобие мира и спокойствия: графиня согласилась поехать в гости вместе с лордом Дарио и его супругой, поверила — или сделала вид, что верит — в чистый научный интерес, связывающий ее мужа с эльфийкой, и даже извинилась за свою несдержанность, испортившую завтрак.

Граф с облегчением вернулся в кабинет, позвал секретаря и продиктовал ему несколько писем. Про утреннюю размолвку он уже забыл, снова и снова повторяя в уме последнее письмо Далары. Неужели он действительно нашел средство от проклятой болезни, столетиями опустошавшей целые провинции, убившей и изуродовавшей тысячи людей, лишившей его самого зрения? Он представлял себе мир, свободный от черной потницы. А если получится таким же образом предупреждать другие болезни, то самым страшным недугом для человека останется простуда! Боги великие, неужели один человек способен настолько изменить мир?!

 

2

Леар Аэллин, герцог Суэрсена, Хранитель дворцовой библиотеки и законоговоритель Империи, во всем нарушал традиции: никогда раньше правящий герцог не становился Хранителем, и никогда раньше Хранитель не позволял себе иметь мнение, отличное от воли наместницы. Для Хранителя он был непростительно молод — всего-то двадцать семь лет, а стал им и вовсе в семнадцать, столько же лет было тогда и юной Саломэ, избранной наместницей после неожиданной смерти Энриссы Златовласой.

Новая наместница не любила книги: слишком много пыльных трактатов ей пришлось прочитать во время обучения в ордене белых ведьм, но привязалась к Хранителю. Он обладал редким для мужчины даром понимания, иногда Саломэ даже казалось, что Леар Аэллин читает ее мысли. Он умел слушать и умел рассказывать, хорошо рисовал, одним быстрым росчерком передавая самую суть предмета, играл на лютне и клавикорде и всегда находил время для своей госпожи.

Саломэ ценила его дружбу. С детства знавшая, что будет наместницей, а потом королевой, она терпеливо переносила насмешки детей и печальные взгляды взрослых, помня о своем предназначении — ведь король выбрал ее из прочих девочек, приходил к ней, пусть и невидимый для других. Тем сильнее оказалось разочарование.

Взойдя на трон, девушка осознала, что не готова править: министры сравнивали ее с предшественницей, державшей империю железной хваткой, и разводили руками, когда наместница по три раза перечитывала доклады, пытаясь вникнуть в громоздкие построения официального стиля. Высокий Совет принимал решения без ее участия, а каменная статуя короля не торопилась ожить и заключить супругу в объятья. Саломэ продолжала верить, что король вернется, но чувствовала себя обманутой и чрезвычайно одинокой.

Ее любили: в народе за доброту и мягкость прозвали Светлой. Не проходило дня, чтобы во дворец не приносили подарки для ее величества: свежую рыбу от рыночных торговок, букеты от цеха цветочниц, мешочки с пряностями от купеческой гильдии. Во дворце же никто, кроме Хранителя, не воспринимал наместницу всерьез. Прошло десять лет, а ее по-прежнему считали милой, доброй, ласковой, но, увы, несколько блаженной девочкой, на чьи плечи боги и Высокий Совет возложили непосильную ношу.

И только Леар терпеливо разъяснял наместнице доклады министров, помогал разобраться в донесениях из провинций и понять сложные налоговые отчеты, а что самое главное, ни жестом, ни взглядом не высказывал недоверия, когда Саломэ говорила о возвращении короля.

Но вот уже три года, как наместница оказалась между жерновами: Леар Аэллин поссорился с магами и, заседая в Высоком Совете, голосовал против любого предложения магистров, а Саломэ не решалась поддержать друга и выступить против госпожи Иланы. Ведь магистр ордена Алеон лично воспитала девочку, когда открылось, что незаконная дочь генерала Айрэ обладает магической силой, и малышку забрали от родителей.

Леар стоял у окна и перелистывал страницы, сделав вид, что глубоко погружен в чтение. Он ждал наместницу — после каждого заседания Высокого Совета Саломэ с виноватым выражением лица находила его в библиотеке и молча ждала, пока он сжалится и начнет разговор, сделав вид, что ничего не произошло, и он не держит обиды. Девушка не подозревала, что он и в самом деле не обижается на нее… больше не обижается.

Какая ему, в конце концов, разница, позволит ли Высокий Совет мастерам выходить из цехов и открывать новые мастерские или нет? Это бургомистру важно изменить устав: богатым мастерам давно уже тесно в рамках цеховых правил, и они щедро наградят того, кто поможет им вырваться на чистую воду. Это военачальник мечтает поручить новым мастерским за гроши ткать плащи для солдат и ковать мечи. Ему, Леару Аэллину, герцогу Суэрсена и Хранителю, нет дела до устремлений торговцев и надежд ремесленников. И все же он поддержал бургомистра и военачальника, потому что не хотел соглашаться с магами даже в малом.

Он слишком резко перевернул страницу и отложил книгу на подоконник — так недолго и надорвать бумагу, слишком уж непрочный материал. Леар предпочитал пергамент, не опасаясь прослыть старомодным. Саломэ задерживалась… он глубоко вдохнул, унимая вновь проснувшийся гнев. Все обиды остались в прошлом: тогда, три года назад, он был готов швырнуть медальон Хранителя к ногам наместницы и удалиться в свое герцогство, но, чуть остыв, не нашел в себе сил расстаться с библиотекой. Книги удержали его в столице, и теперь он интересовался только книгами, хранил знание, больше не пытаясь передать его другим.

Три года назад молодой Хранитель обратился к Высокому Совету за разрешением открыть при дворцовой библиотеке первую в империи светскую высшую школу, призванную объединить под одной крышей все науки. Храмовый Совет возмущенно протестовал, и маги предпочли поддержать жрецов, а наместница не посмела пойти против их воли.

С мечтой пришлось расстаться, и с тех пор Леар, как ему казалось, разучился мечтать. Тогда же он перестал видеть привычные с детства сны: волшебные города с высокими стеклянными зданиями, облитыми солнечным светом, похожие на жуков устройства, летающие по воздуху, самодвижущиеся повозки, неизвестные земли… теперь он спал без сновидений.

Но вины Саломэ в том не было: она не может перебороть свою покорность так же, как он не в силах совладать с собственным упрямством. Леар услышал, как открывается дверь, и торопливо схватил книгу, погрузившись в чтение.

Саломэ молча стояла в дверях, ожидая, пока Леар обернется. Заходящее солнце залило комнату золотисто-красным светом, и атласное белое платье наместницы полыхнуло тревожным кровавым отливом. Хранитель перевернул страницу и закрыл книгу. Он никогда не пользовался закладками, безошибочно открывая книгу на нужном месте, даже если листал ее год назад.

— Ваше величество, — он медленно повернулся и так же медленно кивнул, приветствуя наместницу. Теперь, когда Леар стоял спиной к окну, солнечный свет обрисовал его тонкую фигуру в белой робе багряным контуром, придав черным волосам красноватый оттенок. Саломэ вздохнула:

— Леар, может быть, достаточно?

Хранитель удивленно приподнял бровь: начало разговора предвещало нечто новое. Похоже, наместница устала чувствовать виноватой себя и решила переложить вину на него. Ну что ж — он не станет навязывать ей свою снисходительность, если ее величество желает ссоры — кто же посмеет ей возражать? Саломэ продолжала:

— Тебе ведь все равно, каким будет цеховой устав! — Наедине Хранитель и наместница пренебрегали этикетом. — Зачем ты это делаешь? Чтобы разозлить магистров? Но они ведь не злятся на тебя, они же все равно выигрывают! Это просто глупо! Над тобой смеется весь двор, а скоро будут смеяться и на рыночной площади!

Леар пожал плечами:

— Какое благо для империи, что в отличие от упрямого Хранителя, у нее есть мудрая наместница, всегда принимающая продуманные решения во имя всеобщего блага. — Он подошел к книжным полкам и положил книгу на место.

— Ты издеваешься, я понимаю. Да, я не такая умная, как Энрисса или Саломэ Великая, но ты ведь не со мной споришь! Магистры намного старше нас и мудрее, они охраняют империю уже сотни лет. Если я не буду доверять им, то кому тогда верить?

— Магистры вот уже сотни лет охраняют исключительно свои интересы! — Леар и сам не понимал, зачем вступил в спор. Верность Саломэ белым ведьмам невозможно поколебать, он зря тратит время.

— Ну что им за интерес сохранять цеховой устав? Это у бургомистра интерес его изменить, а маги неподкупны!

Леар с удивлением посмотрел на ее величество: похоже, Саломэ Светлая несколько темнее, чем думают ее доверчивые подданные, если понимает, что мастера заплатили бургомистру.

— Хороший вопрос, Саломэ, — назвал он ее по имени, погасив тем самым ссору в самом начале, — очень правильный вопрос. Всегда нужно знать, кому выгодно то или иное решение. Давай вместе подумаем, почему магистрам важно, чтобы цеховой устав остался без изменений, и мастера не могли открывать большие мастерские.

— Леар, какая разница? Мы говорим о тебе, а не о магах.

— А мне уже самому стало интересно, — с обманчивым добродушием ответил Хранитель, присев на край стола. — Итак, Карт Дарионский пятьсот лет назад писал, что все действия людей объясняются либо стремлением обрести любовь, власть и богатство, либо боязнью их потерять. У магов есть богатство и власть, причем огненных магов как боялись, так и будут бояться, а белых ведьм в народе любят. Следовательно, речь идет не о приобретении, а о потере. Отмена цеховых уставов никак не повлияет на богатство магов, да и о любви речь не идет. Остается власть. Каким-то образом эти изменения должны уменьшить власть магов… вопрос, каким? — Леар выжидающе посмотрел на наместницу, словно та могла помочь ему найти ответ.

— Леар! — Саломэ не собиралась играть в загадки. Она хотела прекратить нелепое противостояние в Высоком Совете, прежде всего ради самого Леара. Наместница не сомневалась, что, несмотря на внешнее безразличие, каждое новое поражение причиняет ему боль, и только родовое упрямство Аэллинов мешает Хранителю пойти на попятный.

Ей казалось, что она нашла выход — нужно дать Леару возможность отступить с честью. Не откажется же он исполнить волю наместницы! Она никогда раньше не приказывала Хранителю, опасаясь уничтожить их дружбу, но больше не могла спокойно наблюдать, как Леар Аэллин становится посмешищем для всего двора, как магистр Илана провожает Хранителя снисходительным взглядом, а магистр Ир изображает на своем вытянутом лице бесконечное терпение, едва завидев молодого герцога Суэрсена.

— Господин Хранитель! Мне безразлично, что там и когда написал ваш Карт. Я хочу, чтобы вы вспомнили о традициях империи, которые призваны охранять, и на следующих заседаниях совета поддерживали мою точку зрения.

— С удовольствием, ваше величество. Я всегда готов поддержать вашу точку зрения. — Саломэ чуть не застонала, распознав в голосе Леара знакомую опасную вкрадчивость — сейчас он одной фразой поставит ее на место. Она уже не раз наблюдала, как ироничный Хранитель расправлялся с неосторожными придворными, рискнувшими вступить с ним в спор. — Как только вы выскажете на заседании совета свое мнение, — он выделил "свое", — я немедленно с вами соглашусь. А сейчас, если вы позволите, у меня много дел. — И, не дожидаясь разрешения, Хранитель вышел в другой зал, оставив наместницу наедине с книжными полками.

 

3

Риэста Старнис, не скрывая недовольства, наблюдала за своей младшей дочерью: негодная девчонка, желая покрасоваться в шелковом платье, вышла на открытую галерею без накидки и теперь ежилась от холода, стараясь делать это как можно незаметнее — с матери станется отправить невесту переодеваться. Риэста вздохнула: ничего не поделаешь, девочка проводит дома последние дни, сегодня — объявление помолвки, а послезавтра она отправится в Квэ-Эро, чтобы по старинному обычаю морских провинций провести перед свадьбой год в доме жениха. Тэйрин должна научиться заботиться о себе без материнской указки. Дав дочери достаточно промерзнуть на ветру, она подозвала ее к себе:

— Тэйрин, тебе пора идти переодеваться. Это платье не годится для церемонии.

— Я не хочу надевать бархатное. Оно слишком тяжелое, — капризно возразила девочка. — И потом — это мое самое красивое платье! Я надену его уже в Квэ-Эро, когда увижу жениха.

Риэста рассмеялась:

— Ты все делаешь наоборот, дочь моя: в холод мерзнешь в тонком шелке, а в летнюю жару будешь плавиться в бархате. Иди переодеваться. Ты должна быть в родовых цветах.

Девушка упрямо прикусила губу, и Риэста, не желая тратить время на дальнейшие препирательства, поинтересовалась:

— Ты хочешь обсудить этот вопрос с отцом?

Тэйрин запротестовала:

— Это нечестно!

— Иди одеваться, иначе опоздаешь на собственную помолвку.

— Все равно это не настоящая помолвка!

— Тэйрин!

— Жених мог бы и сам приехать, а не присылать неизвестно кого! У этого моряка борода грязная, а разговаривает он как наш конюх!

Риэста почувствовала, что теряет терпение: четырнадцатилетним красавицам позволено быть капризными, но всему есть границы — Тэйрин непростительно разбаловали. Даже отец порой не мог устоять перед обиженно поджатыми губками единственной дочери, что уж говорить о старшем брате и кузенах. Да и сама Риэста зачастую уступала: пусть девочка будет счастлива в родительском доме, кто знает, как дальше жизнь сложится…

Она не сомневалась, что Вэрд подберет дочери хорошую партию, никто ведь не желает зла своим детям, но благие намеренья порой приводят к алтарю Ареда. Риэста вспомнила свой первый брак и поежилась — двадцать лет прошло, она счастлива с Вэрдом, родила ему троих детей, а до сих пор не может забыть короткие толстые пальцы мужа на своем запястье. Порой она нервно смотрела на руку, словно боялась увидеть синяки на бледной коже. Она отвела взгляд от запястья и, уже не скрывая гнева, ответила дочери:

— Капитан Трис — уважаемый человек в Квэ-Эро, а твой жених, как и положено высокому лорду, управляет своими землями. И видят боги, он ничего не потеряет, если познакомится с тобой на три месяца позже!

— Все знают, что в Квэ-Эро правит леди Ивенна! А мой жених — оборка у мамочкиной юбки! И вообще он незаконнорожденный! Он сын твоего брата, а не Пасуаша. Все знают!

Риэста побледнела, руки вцепились перила. Опять эта ложь! Ивенна предпочла остаться герцогиней Квэ-Эро, и ради этого вышла замуж за секретаря наместницы, которого Энриссе взбрело в голову сделать герцогом. Отказалась от собственных детей — сыновей казненного бунтовщика лишили наследства, и после этого у нее хватило наглости выдавать сына от Пасуаша за дитя Квейга!

Герцогиня ничего не утверждала, но молчание оказалось красноречивей любых слов — никто не сомневался, что золотые волосы молодой лорд унаследовал от своего настоящего отца. Но Риэста знала, что сын Ивенны не имел никакого отношения к ее брату, потому и согласилась на этот брак — хотела, чтобы кровь Эльотоно хоть так, по женской линии, вернулась в Квэ-Эро.

Она не знала, что ответить дочери, как объяснить, что все это ложь, как рассказать, что на самом деле случилось двадцать лет назад, если до сих пор перехватывает дыхание, стоит только вспомнить. Но ей и не пришлось ничего говорить. Вэрд Старнис вышел на галерею как раз вовремя, чтобы услышать последние слова дочери, и теперь мрачно смотрел на Тэйрин, загородив собой жену. Он не собирался щадить перешедшую грань девочку:

— Если вы будете продолжать вести себя подобным образом, миледи, то все будут знать, что вы дурно воспитаны. К моему сожалению.

— Но я же должна знать, за кого выхожу замуж!

— Вы знаете. За Корвина Пасуаша, наследного лорда Квэ-Эро. И довольно об этом. Извинитесь перед матерью и ступайте переодеваться.

Тэйрин хорошо знала отца: чем вежливее он разговаривал с дочерью, тем сильнее ей удалось его разозлить. Она и впрямь виновата — вон, какое бледное у мамы лицо. Девочка присела в низком реверансе перед Риэстой и убежала к себе — переодеваться. Упрямство — упрямством, но она и в самом деле замерзла, а синее бархатное платье с золотым кружевом оттеняло ее фиалковые глаза и удивительно шло к золотистым волосам. Да-да, именно золотистым — и пусть только кто-нибудь посмеет назвать их рыжими! Невесты не бывают рыжими! И с матерью воспитанные невесты тоже не спорят. Тэйрин вздохнула и в который раз пообещала себе исправиться.

Горничная окинула молодую госпожу внимательным взглядом: корсаж затянут, золотое кружево целомудренно прикрывает глубокий вырез, волосы уложены безупречно — крупные локоны спадают на спину, мелкие — заплетены в сложный венок вокруг головы, сапфировые серьги оттягивают недавно проколотые уши. Красавица! Даже жаль, что жених не увидит. Тэйрин посмотрела на себя в зеркало и осталась довольна — платье и прическа соответствовали торжественному моменту. Она кивнула служанке:

— Подожди меня в галерее. Я хочу помолиться.

Если горничная и удивилась столь внезапному приступу благочестия, то ничем этого не показала, молча вышла за дверь. Тэйрин тут же достала баночку с румянами, обмакнула палец и только собралась прибавить и без того розовым щекам яркости, как за спиной скрипнула дверь. Девушка быстро спрятала руку за спину, но, увидев вошедших, улыбнулась:

— Вы бы хоть постучались. Вдруг я переодеваюсь.

— Тогда бы здесь была горничная, — резонно возразил Ллин Эльотоно, а его младший брат Мэлин кивнул.

Тэйрин единственная умела различать близнецов — ни Риэста, заменившая племянникам мать, ни Старнис, опекун детей казненного герцога Квэ-Эро, не могли понять, с кем из братьев разговаривают, а близнецы, похоже, и не замечали, что смущают людей своим сходством. Одно время Риэста пыталась заставить Ллина носить синюю нитку первородства, но ничего не получилось — мальчик послушно позволил повязать отличительный знак, но уже на следующий день такая же нитка появилась на запястье его младшего брата. Близнецы считали свое сходство естественным и удивлялись скорее тому, что все остальные люди отличаются друг от друга.

Девушка повернулась к зеркалу и, не обращая внимания на кузенов, принялась размазывать по щекам румяна. Ллин стал за ее спиной, она видела его отражение: высокий, с золотистой кожей и черными, как крылья бога смерти, волосами — лишь бархатно-синие глаза Эльотоно выдавали их родство. Братья походили на свою мать, Ивенну Аэллин, а от отца унаследовали только цвет глаз.

— Ты зря красишься. Красный не подходит к синему.

— Ты ничего не понимаешь, — фыркнула Тэйрин, и обмакнула кисточку в сажу для ресниц.

— Тэйрин, мы хотели говорить с тобой, но ты все время с кем-то.

— А у вас секреты? — Улыбнулась девушка. Она не удивлялась, что Ллин говорит "мы".

— Ты не должна выходить замуж.

— Это еще почему? — Тэйрин даже не возмутилась, настолько ей стало любопытно.

— Потому что мы не хотим отдавать тебя. Ты должна остаться с нами.

— Ну, это вы здорово придумали, — рассмеялась девушка. — Я, значит, должна остаться старой девой, чтобы ездить с вами на охоту и играть в слова.

— Ты не понимаешь.

— Ты не можешь нас оставить. Ты наша. Мы всегда были вместе, — вступил в разговор Мэлин.

— Когда ты только родилась — мы уже знали, что ты наша. — Ллин положил прохладную ладонь на прикрытое тонким кружевом плечо кузины.

Смех оборвался в тот самый миг, когда Тэйрин осознала, что Ллин не шутит. Они всегда были вместе: сколько девушка себя помнила — близнецы были рядом. Они научили ее читать, ездить верхом в мужском седле, стрелять из лука и вязать морские узлы, играть в клеточный бой и сочинять стихи, брали на себя вину за ее шалости и таскали для девочки горячие пирожки с кухни.

Она никогда не задумывалась, почему братья до сих пор живут в доме ее отца, не собираясь обзаводиться собственным хозяйством. Девочку устраивало подобное положение дел: несмотря на десятилетнюю разницу в возрасте, кузены были ее лучшими друзьями.

Но Тэйрин всегда знала, что выйдет замуж, уедет в другую провинцию и больше никогда не увидит родительский дом. Благородные дамы редко путешествуют, разве что в гости к ближайшим соседям или ко двору. Родители, братья, кузены — все останется в прошлом, таков неизменный порядок вещей, даже странно, что близнецы могут думать иначе.

Впрочем, ее любимые кузены всегда были со странностями: братья никогда не разлучались, Тэйрин не слышала, чтобы Ллин или Мэлин сказал о себя «я», всегда неизменное «мы», словно один человек существовал в двух телах, говорили они по очереди, один подхватывал мысль другого, завершая за него фразу. Все думали, что близнецы — просто похожие, а на самом деле они одинаковые.

Тэйрин досадливо тряхнула головой, забыв, что рискует разрушить прическу — нашли время для своих глупостей! Она сбросила руку Ллина:

— Подумаешь, они знали! За рабынями в Кавдн езжайте, а я сама по себе! — Тэйрин говорила правду: пускай главой рода был ее старший брат, молодой граф Виастро, и он подписал брачный контракт, пускай родители выбрали супруга для дочери — против воли ее замуж бы не выдали. Она сама согласилась: жених всего на шесть лет старше, будущий герцог, говорят, что красив. Чего еще желать? Несмотря на капризный нрав, Тэйрин хотела удачно выйти замуж.

— Тэйрин, — Ллин снова положил руки ей на плечи, — это не шутка. Ты не можешь быть без нас. Подумай — и ты поймешь.

— Без отца и матери могу, без братьев — могу, а без вас — никак!

— Ты должна остаться с нами! — Мэлин эхом вторил брату.

— Да что вы заладили как ученые скворцы! "Остаться с вами" — кем, скажите на милость? Вы что, вдвоем на мне женитесь? Да у вас даже дома своего нет!

— Это не важно.

— Мы заберем тебя.

— Уедем отсюда.

— И где вы такую страну найдете, чтобы два мужа иметь можно было? Или вы меня на каминную полку поставите, любоваться? — Она выскользнула из-под рук кузена, взбила локоны на плечах.

Мэлин посмотрел на брата, Ллин медленно кивнул:

— Ты боишься поступить так, как желаешь. Они заставили тебя — отец, мать, брат.

— Старые глупые порядки: женщина обязательно должна выйти замуж.

— Ты можешь быть свободна, вместе с нами.

— Угу, принадлежать вам. Странная у вас свобода получается. Свобода ото всех! Слышал бы вас отец! — Возмутилась девушка.

— Им незачем знать.

— Мы просто уедем.

— Сегодня же.

— Хватит! И думать забудьте про эту чушь, если хотите, чтобы я писала вам из Квэ-Эро. Меня никто не заставляет — я сама согласилась и уж тем более не убегу от алтарей.

Тэйрин направилась к двери, но Ллин ухватил ее за руку и подтянул к себе, наклонился — девушка почувствовала свежий запах мяты, взял ее подбородок в ладони и осторожно, но непреклонно поднял ее лицо. Она прошептала почему-то шепотом:

— Пусти, — но он уже закрыл ее губы своими, прохладно-сладкими, словно поздние осенние яблоки, переждавшие на ветвях первый снег. Чьи-то руки касались ее шеи, сминали золотое кружево, путали волосы… а поцелуй, первый поцелуй в ее жизни, все продолжался и никак не получалось возмутиться, оттолкнуть настойчивые руки, оторваться от чужих губ. В ушах шумело, словно под водой, и стук в дверь показался неимоверно далеким, а голос старшего брата — чужим:

— Тэйрин! Тебя все ждут, — не дождавшись ответа, молодой граф Виастро толкнул дверь, намереваясь отвлечь Тэйрин от греха самолюбования. Вильен, разумеется, не поверил горничной, что ее госпожа решила провести последние минуты девичьей жизни в молитве и благочестивых размышлениях, но реальность превзошла все его ожидания. На какой-то миг граф потерял дар речи и, закашлявшись от возмущения, оторвал Ллина от Тэйрин, ухватив за пояс. Наконец, он смог выговорить:

— Вон отсюда! Оба! И благодарите богов… — Вильен махнул рукой — и так было понятно: сейчас не время для громкого скандала.

— Виль, ох, Виль, — Тэйрин заплакала, позабыв, что только что начернила ресницы. Сажа причудливыми разводами растеклась по нарумяненным щекам, и лицо девушки превратилось в доску для клеточного боя. Граф обернулся в поисках умывальника — в таком виде Тэйрин нельзя было выпустить из комнаты, и увидел, что близнецы и не подумали подчиниться. Они стояли у двери, держась за руки.

— Убирайтесь. Или я позову стражу. — Вильен заставил себя говорить спокойно.

— Не вмешивайся.

— Она пойдет с нами.

— Виль, они с ума сошли. Все время повторяют: "ты наша, ты принадлежишь нам". Я боюсь! — Всхлипывала Тэйрин.

— Уходи. — Повторил Ллин. Темно-синие глаза близнецов казались черными, зрачки слились с радужкой, а золотистая кожа словно светилась в полумраке. В голосе Ллина звучала такая убежденность, что Виль против воли сделал два шага к двери и только тогда остановился. На свою беду он был слишком зол, чтобы испугаться:

— Думаешь, я позволю вам увести мою сестру? Да вы душу Проклятому продали, раз такое задумали! Но Аред вам не поможет! — Он повернулся к близнецам, по привычке положил ладонь на пояс, забыв, что при нем нет даже кинжала.

— Ты без оружия.

— Мы сильнее.

— Уходи.

— Мы не хотим тебе зла.

Теперь Виль уже не сомневался — Ллин действительно светился ровным золотым светом, такое же золотое облако, но не столь яркое, окружало Мэлина. Впору было бежать и звать на помощь жрецов, но он не мог оставить сестру и вопреки проснувшемуся страху, упрямо шел навстречу близнецам. Небольшая девичья комната казалась бесконечной, каждый его шаг длился вечность, он словно пробирался сквозь каменную стену. Камень затвердевал, сдавил грудь, тесным ошейником обхватил горло, Вильен задыхался, но упорно шел вперед, не понимая, что стоит на месте.

Ллин вскинул руки — золотое облако сорвалось с его ладоней и окутало графа. Тэйрин попыталась закричать, но не смогла даже разжать зубы. Золотое сияние слепило глаза, она видела только темный силуэт в ослепительной оболочке: Виль застыл на середине движения и медленно, невыносимо медленно, опустился сначала на колени, а потом упал. Облако рассыпалось тысячью белых искр и исчезло.

Ллин с недоумением рассматривал свои ладони, Мэлин обнял брата за плечи. Тэйрин застыла у зеркала, пережитый ужас убил страх, она с равнодушием подумала: "Виль умер. Сейчас они заберут меня. Они продали душу Ареду. Или души? У них две души, или одна на двоих? А меня они отдадут Проклятому? Или я только для них?" — мысли медленно текли одна за другой, проснулась боль в распухших губах, но она по-прежнему не могла пошевелиться — не чувствовала ни ног, ни рук, и только услышав тревожный голос отца, смогла, наконец, закричать.

Комната заполнялась людьми: лекарь суетился над телом графа, жрец Эарнира сжимал в потных ладонях резной медальон из кости и выглядел так, словно ожидал обнаружить в сундуке с приданым Ареда собственной персоной. Стражники держали близнецов за руки, Вэрд Старнис в пятый раз спрашивал дочь, что произошло. Тэйрин казалось, что она отвечает, но губы шевелились, не произнося ни слова. Ллин, не обращая внимания на стражников, повторял негромко, словно для самого себя:

— Мы никому не желали зла.

* * *

Воздух в комнате молодого графа пропах тяжелым запахом: в плошках курилась освященная в семи храмах смола, лучшая защита от сглаза. Жена Вильена комкала в руках мокрый платок и судорожно всхлипывала, словно разучившись дышать. Жрец Эарнира нараспев читал молитву, не отводя взгляда от постели больного. Храмовый целитель, срочно вызванный из города, виновато разводил руками:

— Я ничего не могу сделать, ваша светлость, искусство исцеления бессильно перед черным колдовством. У графа сломан позвоночник, к счастью достаточно низко, чтобы выжить, но не думаю, что он когда-нибудь встанет. Если повезет — руки сохранят подвижность. Разве что, белые ведьмы… Но с этим придется подождать, сейчас он слишком слаб.

— Вильен сможет говорить?

— Надеюсь. Он сильно ударился головой при падении, потребуется время, чтобы придти в себя. Все, что мы можем сделать — ждать. Или же, — лекарь оглянулся, не слышит ли его жрец, но тот был погружен в молитву, — я не должен предлагать вам это, но если колдун нанес удар, быть может, в его силах исцелить свою жертву. Такое исцеление не будет угодно богам, но граф молод, у него останется много лет для спасения души, если получится спасти тело.

Лекарь, откланявшись, вышел — он сделал все, что в его силах, жрец продолжал молиться, Риэста увела невестку, и Вэрд остался наедине со своими мыслями. Он устало опустился в кресло рядом с постелью сына: Вильен тяжело дышал, воздух с хрипом вырывался из горла, неподвижные руки лежали поверх одеяла. Он может не дожить до утра, а может провести годы на этом ложе, медленно загнивая. Прошел всего день, а в комнате уже поселился терзающий горло запах лежачего больного, запах беды.

Что он сделал не так, что упустил? Близнецы росли в его доме с четырехлетнего возраста, и видят боги, он не делал разницы между своими детьми и приемышами, а Риэста и вовсе для них родная кровь. Пусть тетка не мать, но все ж таки не чужой человек! Правда, он так и не сумел полюбить мальчиков, слишком уж чуждыми были эти дети, странными, но они и не нуждались в его любви — братьям всегда было достаточно друг друга.

Он ведь и раньше замечал, что юноши слишком привязаны к его младшей дочери, знал старую поговорку про двоюродных братьев и сестер, но не стал обрывать единственную нить, связывающую близнецов с приемным домом. Решил, что выдаст Тэйрин замуж как можно раньше. Не успел.

Вэрд не чувствовал гнева, только вину и глухую усталость. Хотел, как лучше, не получилось. Зря наместница отдала этих детей ему под опеку, зря… Проклятые узы Аэллин оказались сильнее крови Эльотоно. Что он мог противопоставить древней магии? Любовь и терпение. Полюбить не получилось, одного терпения оказалось недостаточно. По закону близнецов ждало суровое наказание — за покушение на жизнь графа полагалась смертная казнь. А здесь еще и черная магия… когда жрецы потребуют выдать колдунов, Вэрд не сможет отказать.

* * *

Риэста ждала мужа в его кабинете. Она стояла у окна, облокотившись о подоконник, и смотрела сквозь частый переплет. Во дворе толпились крестьяне из ближайшей деревни, пришли узнать, как здоровье молодого хозяина. Вэрд вышел к ним и что-то говорил, Риэста не слышала, но знала: надежды мало, молитесь. Она прикусила губу: за жертву всегда возносится достаточно молитв, но кто, кроме жрецов бога смерти, позаботится о душах убийц? Дознавателей Хейнара меньше всего волнует посмертие попавших в их цепкие руки: они осуществляют справедливость в этом мире, а за его гранью все в руках Творца.

Риэста не обманывала себя: она не любила племянников, этих мальчиков не смогла бы полюбить даже родная мать, расти она их сама. Недаром Ивенна ни разу не навестила сыновей, хотя после смерти наместницы Энриссы некому было запретить ей повидать детей.

Вильен тяжело ранен, быть может, умрет, и вина близнецов несомненна… но выдать их на мучительную смерть? Решать будет Вэрд, ведь это его сын лежит сейчас без сознания, но она сделает все, чтобы защитить племянников. Они не виноваты, что такими появились на свет. Но Риэста понимала, что будь на месте Вильена ее родной сын, близнецы бы просто не дожили до приезда дознавателей.

Вэрд вошел в кабинет, сдвинул накопившиеся за последние дни бумаги, плеснул в кубок вина и залпом выпил:

— Я распустил крестьян по домам, если боги вообще прислушиваются к молитвам, они услышат отовсюду — незачем толпиться во дворе.

— Они любят Вильена. Он хороший лорд для своих людей.

— Да, хороший. — Вэрд рассеянно кивал, не глядя на жену.

Риэста не стала откладывать:

— Что вы сделаете с ними?

— Разве у меня есть выбор? Скоро тут будут дознаватели Хейнара, мы не сможем скрыть, что произошло, даже если захотим.

— Вэрд, они совершили преступление, но отдавать их дознавателям… Они ведь дети.

— Дети? — С раздражением переспросил старый граф, — этим детям пол века на двоих!

— Их возраст не имеет значения, вы и сами знаете.

Вэрд знал — близнецы не были приспособлены к взрослой жизни, окружающий мир, со всеми своими законами и правилами, словно не существовал для них. Шесть лет назад, когда закончился срок опеки, граф оставил все, как есть, даже не попытавшись отделить юношей. Он исполнил все, что должен был сделать опекун: мальчики получили хорошее образование, принятое в дворянских семьях. Они достаточно владели оружием, чтобы пойти в армию, могли стать чиновниками, жрецами, могли принести вассальную клятву и получить от графа земельные наделы, могли стать купцами… Они могли… Да все что угодно! Но не хотели ничего.

Близнецы как будто и не заметили, что выросли. Их не волновала жизнь за воротами замка, не беспокоила неопределенность, не интересовало собственное происхождение, братья не грезили о славе и богатстве, не жаждали приключений или любви. Вначале Вэрд пытался пробиться за эту стену безразличия, но скоро убедился, что несмотря на безукоризненную вежливость, Ллин и Мэлин не собираются делать для него исключения, и смирился. Он отвечал за них четырнадцать лет, будет в ответе и дальше. В конец концов, это во многом его вина, хоть Вэрд и не видел, как можно было воспитать близнецов иначе. Он делал для них все то же, что и для своих детей.

Голос жены вырвал его из размышлений, Риэста настойчиво повторяла:

— Я не верю, что они сделали это нарочно.

— Риэста, они не дети, это мы упрямо считаем их маленькими мальчиками, не способными отвечать за себя. При этом убивать у них прекрасно получилось! Но я поговорю с ними, быть может, они исправят, что натворили.

— И тогда?

— Вот тогда я и буду думать. В любом случае, нельзя все оставить, как есть. Они опасны для окружающих.

* * *

Близнецов заперли в их комнате, выставили охрану за дверью, стражники не рискнули находиться в одной комнате с магами. Ллин сидел в кресле, поджав под себя ноги, стараясь сделаться как можно меньше, и с недоумением рассматривал свои ладони. Такие обычные, до мельчайших черточек знакомые пальцы, длинные, чистые, с аккуратными бархатными ногтями, руки благородного бездельника. Они никогда не подводили его раньше, одинаково уверенно держа меч и кисть, перебирая струны и направляя поводья. Близнецы умели все, ни в чем, впрочем, не достигнув совершенства. Но сейчас он не понимал, что случилось.

Ллин помнил незнакомое ему ранее ощущение чистой, незамутненной ярости — обжигающе холодной, острой, пронизывающей насквозь, до боли, до выступающих жил на висках, до тонкой струйки крови, стекающей из уголка глаза. А потом ярость огненной волной срывается с ладоней, оставляя после себя пустоту, и он стоит над неподвижным телом Вильена, не сразу осознавая, почему тот не может подняться. А из-за плеча выглядывает брат, и в зеркале его зрачков он видит свое лицо — растерянное, опустошенное, испуганное.

Мэлин сидел на полу у его ног, нахмурившись. Они разговаривали без слов:

Золотое облако обволакивает ладонь, вопрос, непонимание.

Гнев. Огонь, на ладони проступает ожог.

Тело на полу, холод, смерть. Ощущение вины. Вопрос.

Горечь во рту, раздражение.

Отрицание вины, рыжий локон свивается в кольцо.

Он заговорил вслух, желая разбить тонкий лед тишины, сковавший воздух:

— Теперь она не выйдет замуж, траур. — Он не жалел Вильена, не беспокоился о его судьбе. Значение имел только брат, остальные люди, даже Тэйрин, всего лишь вещи — полезные и бесполезные. Молодой граф был бесполезной вещью, братья не собирались его ломать, но раз так случилось — ничего не поделаешь, сломанные вещи выбрасывают.

— Свадьба через год. Она уедет.

— За год многое может случиться.

Мэлин прижался щекой к ладони брата:

— Мы не хотели.

— Никто не поверит.

— Разве это важно?

— Нет. Но мы не сможем забрать Тэйрин. — Ллин указал на запертую дверь.

Мэлин с сомнением покачал головой:

— Она не захотела уйти с нами. Странно. — До сих пор близнецам не доводилось сталкиваться с открытым неповиновением, быть может потому, что в своей самодостаточности они ничего не требовали от окружающих.

— Мы не успели. Она бы согласилась. — Ллин коснулся своих губ, вспоминая поцелуй, Мэлин кивнул, разделив с братом воспоминание.

— Тэйрин глупая, но она наша.

Стоило, пожалуй, поговорить с ней раньше, а не в день помолвки, но братья как-то не задумывались, что девушка может отказаться бежать. А посвятить ее в подробности плана заранее — рискованно, еще проболтается служанке или матери. Несмотря на всю свою оторванность от реальности, близнецы понимали, что красть благородных девиц от алтарей — нехорошо, и готовили побег втайне.

Они собрали достаточно денег, чтобы добраться до Кавдна через земли варваров и Ландию, а оттуда — на Лунные Острова. Корабли империи давно уже не заплывали так далеко, а лунные эльфы, если верить старым летописям, охотно позволяли людям жить в своих поселениях. И уж кому-кому, а эльфам точно будет все равно, почему молодая девушка живет с двумя мужчинами.

* * *

Стражник нехотя посторонился — старый граф совсем от горя обезумел — без охраны в колдовское логово идет, даже жреца с собой не взял. Случись что, на кого графство останется? На семилетнего мальчишку-внука и женщин? Вот соседи-варвары обрадуются, сразу зачастят в гости, только успевай отмахиваться. Сам он и за дубовой дверью не чувствовал себя в безопасности, но приказ есть приказ — надо будет, и к Проклятому в пасть полезешь. Стражник затворил за господином дверь и торопливо зашептал молитву, кашляя от тяжелого аромата смолы, заполнившего коридоры замка.

Вэрд остановился на пороге — в комнате царил полумрак, закрытые ставни не пропускали солнечные лучи, свет проходил через частую решетку вверху окна и рассыпался пятнами по перламутровой поверхности изящного столика, не доставая до кресла, где устроились близнецы.

Он подошел поближе, один из братьев неторопливо встал, второй остался сидеть в кресле. Вэрд в который раз подивился причудам крови — казалось, что у этих юношей никогда не было отца, так они походили на свою мать. Та же золотистая кожа, не поддающаяся зимним холодам и промозглой осени, та же порывистость в движениях, чудом сочетающаяся с ловкостью, тот же отрешенный взгляд — вроде бы и смотрят на тебя, а не видят, слушают, а не слышат. Он молчал, не находил слов, не находил в себе сил обратиться к этим юношам, в одночасье ставшими из пусть странных, но членов семьи, чужими, нелюдями.

Ллин заговорил первым, так и не встав из кресла:

— Мы не хотели, чтобы так случилось, — и, резко вскинув голову, почти выкрикнул, — Вильен не должен был вмешиваться!

Вэрд с изумлением расслышал в голосе юноши обиду. Убийца обижен на жертву! Преступник всегда пытается переложить вину на обстоятельства: то деньги закончились, а дома дети малые, семеро за одну ложку хватаются, то трактирщик, мерзавец, вино разбавляет, пьется, как вода, и не заметишь, что пьян, то девица сама перед насильником подолом виляла. Но неужели близнецы настолько глупы, что надеются убедить отца, будто его сын сам виноват, что защищал свою сестру? А Ллин продолжал:

— Тэйрин не должна была кричать. — Так обиженно, растерянно, словно малыш, наступивший на замок из песка. Столько труда, а чуть-чуть дотронулся — и все рассыпалось.

"Дети, — подумал Вэрд, — бедные, злые дети". Сколько не повторяй себе, что они уже выросли, что дети не убивают чужих детей, эти здоровые, крепкие молодые люди — взъерошенные мальчишки во взрослых телах. Он вспомнил, как маленький Вильен, ударившись о стол, бил со всей силы кулачками по дубовой столешнице и плакал от боли, но злость не позволяла ему остановиться. Так и близнецы… вот только стол был дубовый, дереву все равно… а его сын умирает.

— Что же вы наделали, дети? — Гнев ушел, осталась усталая безнадежность. — Скоро здесь будут блюстители Хейнара, по закону я должен выдать вас им.

Хейнар, бог закона, покровительствовал судьям, а заодно, для упрощения делопроизводства — палачам. По традиции служители Хейнара расследовали преступления против воли Семерых и наказывали деяния, неугодные Творцу. Во времена Саломэ Святой блюстители обвиняли целые деревни, оправдывали считанных счастливчиков, чудом выдержавших пытки. С тех пор минуло много лет, и оставшиеся не у дел жрецы с тоской вспоминали золотые времена, изредка выбивая покаяние у сельских травниц. Такую добычу они не упустят — темные маги, дворяне, да еще и сыновья мятежника. Попробуй теперь возрази, что "Волею Семерых разделяются пути отцов и детей".

Но ведь и не выдать мальчишек невозможно. Сегодня они напали на Вильена, а что случится завтра? Кто попадется им под руку? Им ведь все равно, кого убивать — близнецы не знают ни любви, ни благодарности, ни стыда. Вэрд отдавал себе отчет, что не сможет остановить братьев, пожелай они, к примеру, убить его прямо на месте. Никакие стражники не помешают колдунам, мечи бессильны против темного волшебства. Блюстители, несмотря на свою жестокость, знали, что противопоставить магии, даже могущественный орден Дейкар всегда относился к слугам Хейнара с вежливой осторожностью.

Ллин все-таки поднялся, но так и не нашел мужества посмотреть старому графу в лицо. Близнецы жили в своем мире, не испытывая привязанности ни к кому, кроме друг друга, но приемный отец сумел заслужить ту малую толику уважения, которую они были способны оказать другому человеку. Почему, братья и сами не знали, но им в голову не приходило, что можно ослушаться Вэрда или оставить его слова без внимания.

— Мы не хотели, — снова повторил он, но теперь уже чуть виновато.

— Не хотели, тогда исправьте. Вы его ранили — вы и вылечите.

— Не можем, — Мэлин загородил брата, отвернувшегося, чтобы скрыть полыхнувший на щеках румянец. — Не знаем, как. Не знаем, что случилось. Не чувствовали такого раньше.

— Сила ушла. Пусто. Не возвращается.

Вэрд кивнул — сила ушла и не возвращается, песочный замок не починить, нужно строить заново. Он не сдастся, обратится к белым ведьмам, к магам Дейкар, продаст душу Проклятому, если понадобится — не велика потеря. Но это будет потом, а сейчас нужно решать что делать с этими запутавшимися детьми. Жрецам он их не отдаст, это было бы слишком жестоко, хоть и трижды справедливо. Но и в своем доме не оставит, отныне близнецов лучше держать подальше от людей. Он по-прежнему в ответе за сыновей герцога Квэ-Эро, хоть и выплатил свой долг кровью.

 

4

Далара мелкими глотками пила вино, рассматривая гостеприимного хозяина. Граф Эльвин оказался еще более хрупким, чем она ожидала: юноша, почти мальчик, и не скажешь, что тридцать лет. Тонкая кость, платиновые, почти белые волосы, бледная кожа, пронизанная голубыми прожилками, и навечно застывший, растерянный взгляд.

Глаза у графа были редкого оттенка — светло-карие, янтарные, словно впитавшие солнечный свет, более недоступный взору их обладателя. Он говорил тихо, но вкладывал в свои слова столько силы, такую убежденность, что Далара начинала сомневаться, стоит ли ей вмешиваться. Быть может, именно этот слепой мальчишка и сумеет сделать то, что не удалось его предшественникам — изменить мир. Эльфийка поставила на стол опустевший кубок — нет, не сможет. Слишком много их было только на ее памяти, слишком страшно они умирали.

* * *

Черная напасть прокралась в город вопреки заслонам и кострам, ее не остановили молитвы, не задержали городские стены, не усмирили маги. Воздух, вода, черствый хлеб — все вокруг пропиталось сладковатым трупным запахом, выворачивающим нутро наизнанку. Булыжники мостовой покрылись толстым слоем жирного пепла — уцелевшие стражники сжигали тела. Далара стояла у окна, прикрыв рот надушенным платком, и слушала:

— Я же говорил, что эта плесень обладает удивительными свойствами! Вытяжку из нее следует принимать внутрь и накладывать на повязки поверх шишек.

— Выздоровели всего трое. Я не спорю с вами, наставник, но это может быть случайность. А вы слишком неосторожны — пробираетесь в закрытые дома. Если нас увидят стражники…

— Мы боремся с черной напастью, а ты боишься стражников, — мастер Орлан, городской лекарь, у которого молодая эльфийка вот уже третий год училась исцелять людей, рассмеялся. — Полно, Далара, лучше займись делом, мне нужно полотно на перевязки. И не забудь молоко с ледника.

Они обходили дом за домом, выискивая черные флаги, отдирали доски, которыми стражники забили двери и окна в зараженных домах, вливали молоко в почерневшие детские губы, выпускали ядовитый гной из фиолетовых шишек.

Иногда Далару тошнило, она споласкивала рот глотком воды и снова пропитывала плесневой настойкой компрессы, подавала наставнику инструменты, перестилала провонявшую солому и благодарила Творца, что родилась эльфийкой. Она не будет умирать в бреду, задыхаясь от собственной вони, на куче испражнений, исходя зеленым гноем. Ее тело не подхватят крючьями и не сожгут с грудой таких же тел. Ей нечего бояться, но мастер Орлан — из какого источника он черпает свою веру, как побеждает страх?

Черная напасть отступала неохотно, медленно, скаля зубы, харкая на прощание вонючим гноем. Но все же отступала, выпуская город из удушливых объятий. Мастер Орлан пересчитывал выживших и радовался, смех у него был звонкий, как у ребенка, словно кто-то спрятал пару колокольчиков в узкой груди тощего лекаря. В других городах гибли сотни, выживали десятки, в их городе погибли десятки, сотни остались жить.

— Посмотри, какая разница! Сотни жизней, сотни! — Назидательно повторял Орлан своей недоверчивой ученице. — И это только начало! Мы уничтожим черную напасть навсегда! Но и это еще не все! Нужно провести еще несколько опытов, но я уверен, что эта плесень способна помочь практически от всех заболеваний! Это и есть тот самый эликсир всеисцеления, о котором писали древние.

Далара с улыбкой поддразнивала мастера:

— Ваша плесень, наставник, будет помогать от всего, кроме смерти.

* * *

Толпа обступила дом лекаря, камни летели в дубовые ставни и двери, толстое дерево тряслось, но пока держалось. Разъяренные люди кричали:

— Колдун! Убийца!

— Он разносил заразу!

— Он зарезал мою дочь, она еще была жива, а он зарезал ее! Выпустил ей всю кровь!

— Он украл моих детей!

— Сжечь! Сжечь! Сжечь его!

Мастер Орлан растерянно пожимал плечами и порывался открыть дверь, Далара держала его за руки:

— Они просто не понимают! Я все сейчас объясню!

— Вас забьют камнями прямо на пороге.

Лекаря Орлана не забили камнями на пороге собственного дома. Его сожгли на площади теплым весенним днем, когда майские грозы уже успели смыть слой пепла со стен и брусчатки. Народ расходился недовольный — слишком быстро сухие дрова схватились пламенем, проклятый отравитель мало помучился… Ну да ничего, весь раскаленный песок в посмертии его будет. Дом лекаря отошел городской казне. Жрецы Эарнира очистили здание от скверны и открыли столовую для бедных, но обедать там отваживались немногие.

Далара в спешке собирала вещи — ей больше нечего было делать в городе. Пока учитель был жив, она пыталась помочь ему, но сама чуть было не попала в беду — спасло ее только то, что городской совет не рискнул арестовать эльфийку. Она не хотела оставаться здесь ни одного лишнего дня. Эти люди не заслуживают исцеления. Пусть они умрут, когда в их город снова придет черная напасть — а она обязательно придет, достаточно взглянуть на сточные канавы, забитые отбросами, и жирных крыс, неторопливо роющихся в мусорных кучах…

А сейчас она заберет бумаги мастера Орлана и продолжит его труд. Она будет лечить людей, как он и хотел, но не местных жителей. Далара так яростно запихивала платья в баул, что не услышала, как отворилась дверь. Темноволосый эльф приветствовал ее согласно обычаю:

— Твоя семья желает тебе ясного солнца и лучистых звезд, Далара Пылающая Роза. (Раньше желали еще и полной луны, но после войны между домами эту часть традиционного приветствия забыли).

— Да будет их путь так же светел и чист, — отозвалась она, не скрывая недоумения. Что могло понадобиться от нее родичам, ясно давшим понять, что они не желают знать заблудшую дочь, пока та живет среди людей?

— Давшие тебе жизнь обеспокоены, Далара. Ты забыла, что эльфам непозволительно вмешиваться в дела людей. Мы живем рядом с ними, но не среди них.

— Я ничем не нарушила Закон.

— Ты исцеляла людей.

— Я была лишь ученицей.

— Надеюсь, твой наставник не успел заразить тебя своими заблуждениями. Они привели его на костер. Человеку не должно вмешиваться в замысел Творца. Творец создал людей подвластными болезням, и им должно безропотно принимать Его волю. Запомни это, Далара. Ты ступила на опасную дорогу, таким путям свойственно обрываться в самом начале. Тебе нет и тридцати весен, Пылающая Роза, ты слишком молода, чтобы сгореть. Давшие тебе жизнь прислали меня сказать, что отрекутся от тебя, если ты нарушишь Закон. И тогда король не сможет защитить тебя, если люди не оценят твоих усилий.

Далара молча кусала губы: вежливые фразы не скрывали суть. Если она продолжит дело учителя, то закончит так же, как и он. Отдать жизнь за людей? За стадо взбесившихся овец, не ведающих благодарности? Она медленно кивнула:

— Я понимаю. Передай им, что я собираюсь жить долго и процветать. Я не нарушу волю Творца.

Они обменялись еще несколькими вежливыми фразами, и посланник ушел. Далара кинула в огонь бумаги, исписанные родным почерком, и смахнула злые слезы: это не предательство и не трусость. Она не готова, слишком мало знает и умеет. Бесполезно лечить стадо, нужно понять, как превратить овец в людей. Найти путь, который не преградят пастухи.

* * *

Далара кивнула, забыв, что собеседник не может увидеть ее жеста:

— И как вы решили назвать свой способ?

— Прививка. Согласитесь, это весьма похоже на действия умелого садовода: он прививает к изнеженной яблоне в своем саду черенок дикой, и дерево получает новую жизненную силу, сохранив сладость плодов. Кажется, в сути своей мы не слишком сильно отличаемся от деревьев и животных, Марий Ландийский был прав.

— Работы Мария объявлены противными Творцу и божественному мироустройству тысячу лет назад. Не повторяйте чужих ошибок, Эльвин, вам хватит своих. — Далара все же решила попробовать переубедить графа.

— Я где-то ошибся? — Обеспокоено спросил Эльвин, — Но вы писали, что проведенных опытов достаточно.

— Нет, вы все сделали правильно. Но дальше от вас уже ничего не зависит.

— Я собираюсь обратиться к наместнице с просьбой обязать всех лордов организовать прививки в своих провинциях. Больные коровы есть везде. Это займет много времени, но в результате можно будет не бояться черной потницы. Пройдет сто лет, и люди забудут про эту болезнь.

— Сделав это, вы подпишете себе смертный приговор, Эльвин. — Далара подвинулась поближе к огню. — Помните "Книгу Падения", что там сказано про Ареда?

Граф недоуменно пожал плечами и процитировал: "И возжелал он плода запретного, чья сладость пропитана ядом отчаянья, ибо только Творцу ведомы все Пути. И огонь возгорелся в его груди, огонь негасимый, огонь ненасытный, ибо раздувающий искру порождает пламя. И сгорело в том огне все, что было даровано Ареду Творцом, остался лишь голод".

— Верно. А вы никогда не задумывались, что это за пламя и какой голод он так стремился утолить?

— Задумываться о мотивах Проклятого? Это очевидно: Аред жаждал власти, хотел перекроить мир по своему усмотрению, нарушил волю Творца. И тогда Творец прислал в мир Семерых, чтобы они исцелили мир и изгнали Ареда из его пределов.

— Это слишком очевидно. В старых книгах, настолько старых, что их нет даже в дворцовой библиотеке, Ареда называют богом Познания. Пламя познания сжигало его душу: сколько ни узнаешь — мало, хочется знать больше. Каждый ответ рождает новые вопросы, и так до бесконечности. Творцу нет нужды познавать, он всеведущ. И среди Семерых есть бог знания, Аммерт, но нет бога познания. Храмы Аммерта — хранилища знаний, они не производят новое, лишь охраняют старое, — эльфийка раздраженно стукнула кулаком по столу, — охраняют от слишком пытливых умов. Познание — запретный плод для людей. Но люди, вопреки всему, стремятся познавать. И вы, Эльвин, уже перешли допустимую границу. Поверьте, я знаю, я ведь из породы охранников. — Ее голос звенел от презрения.

Эльвин молчал, не знал, что сказать. Он не был слишком религиозен, исполнял главные обряды, но всегда считал это пустой тратой времени, не верил, что люди могут повлиять на мнение богов. А раз не могут — молитвы и дары бесполезны. При этом вера в справедливость Творца, пусть и непостижимую для простых смертных, помогала смириться с постигшим его несчастьем. Им, там, наверху, виднее, а люди, здесь на земле, делают то, что считают должным.

Далара слишком далеко зашла в своих умопостроениях. Аред — бог Познания? Читая книги, ставя опыты, открывая новое — он поклоняется Ареду? Не нужно черных алтарей и кровавых жертв, достаточно увеличить сумму знаний в мире, чтобы пойти против воли Творца? Чушь! Но Эльвин знал, что эльфийка не склонна к необоснованным выводам, и потому спросил:

— Почему вы так считаете? Вы читали древние трактаты, но и священные книги не вчера написаны. Старый пергамент против старого пергамента.

— Потому что мой народ — сторожевые псы Творца, мои сородичи тысячи лет держат вас в узде, загоняют неосторожных овец в стадо! — Выкрикнула Далара. Чуть успокоившись, она продолжила, — я хочу уберечь вас, Эльвин. Скорее всего, вы не послушаете, но я так устала… Я устала смотреть, как убивают ваших братьев. Моего первого учителя сожгли на площади за то, что он спас свой город от черной напасти. Эльфийский торговец пустил слух, будто лекарь — отравитель, люди поверили. На моих глазах изобретали приборы для плаванья в открытом море, печатные станки, лекарства, огненный порошок для стрельбы на расстояния, паровые подъемники. Видели ли вы что-нибудь из этого? Нет. Мне нет еще и пяти сотен лет, а это длится тысячелетия. Каждый год наместница обновляет список запретных устройств и приспособлений — якобы для защиты цехов. Хранитель Леар хотел открыть в столице научную школу — ему не позволили. Только поэтому он все еще жив. А люди продолжают познавать, что с ними не делай. Похоже, что вас и вправду создал Проклятый.

Эльвин высоко поднял брови:

— Послушайте, это уже слишком!

— Почему же? Творец поручил Ареду создать этот мир и живущих в нем согласно воле Творца, с этим вы не будете спорить.

— Так.

— Аред же начал творить по своему усмотрению.

— Но Семеро все исправили как должно.

— Так написано в книгах. Оказалось, что Аред вложил в этот мир слишком много, чтобы его долю можно было уничтожить в одно мгновение. Потребовались тысячи лет, чтобы постепенно выдавливать из мира его следы. С каждым годом от Ареда остается все меньше и меньше, его сила вытесняется, заменяется силой Семерых. Но Семеро ушли из мира потерпев поражение в войне магов, и Творец прислал эльфов — следить и направлять.

— Но как же тогда вы? — Эльвин находился в полном смятении. Он глубоко уважал Далару, ценил ее мнение, знал, что она намного превосходит его в учености, но эльфийка опровергала сами основы мироздания. Он не мог поверить ей, но и не видел, зачем ей лгать. Разве что она одержима Аредом и пришла сюда погубить его бессмертную душу — Эльвин нервно рассмеялся — бред. Есть объяснение проще — Далара искренне заблуждается.

— Тысячи лет эльфы тайно управляют людьми, и об этом никому неизвестно?

— Почему же тайно? Вспомните, кем был король Элиан. Но о том, что я вам рассказала, знают даже не все эльфы, что уж говорить про людей. Мне понадобились годы, чтобы сопоставить обрывки сведений. Если старейшинам станет известно о моих изысканиях, не спасет и солнечная кровь. Эльвин, прошу вас, останьтесь в живых. Оно того не стоит. Продолжайте работать, настанет день, когда можно будет воспользоваться вашими открытиями. Не сегодня, не завтра, но настанет. Я не могу сказать вам больше, просто поверьте мне.

— Спасибо за предупреждение, госпожа Далара. Но я вижу только один способ проверить ваши слова — поставить опыт. Я отправлюсь в столицу, как и собирался. Если мне позволят организовать прививки, значит, вы искренне заблуждались.

Далара прикусила губу, ее пальцы теребили медную прядь волос. Как глупо — она снова сорвалась, снова попыталась спасти одного, когда нужно спасать всех. Он не поверил и погибнет. Все, что ей остается — сохранить и эти записи. Осталось совсем немного до завершения ее плана, и тогда люди смогут без боязни использовать знания. Далара встала:

— Ну что же, Эльвин. Тогда прощайте. Я сохраню нашу переписку, не думаю, что мы еще увидимся. Позвольте, я сделаю вам последний подарок, — она подошла к графу и вложила в его ладонь небольшой металлический цилиндр. — Там внутри лекарство. Если прижать его к коже, игла впрыснет состав в кровь, и к вам вернется зрение. Ненадолго, на несколько недель. Как я уже говорила — сила Ареда уходит из этого мира. Тысячу лет назад этого хватило бы на десять лет, три тысячи лет назад — на всю жизнь.

Она вышла из комнаты, а Эльвин остался стоять, держа на ладони драгоценное снадобье. Он не успел спросить, откуда у Далары волшебное средство, но догадывался сам — наследие Проклятого из заброшенных городов последователей Ареда. Вещи оттуда иногда находили в горах, и эти находки всегда приносили несчастье. Он должен был бы отнести подарок жрецам, на худой конец, выкинуть подальше, но не мог. Не мог отказаться от единственной возможности снова увидеть солнечный свет, пусть даже ему придется заплатить за это вечной мукой в посмертии.

 

5

Клэра раздраженно барабанила пальцами по каменному подоконнику, не опасаясь обломать длинные ногти — теперь уже все равно, как она выглядит. Никто не обратит внимания на безупречную форму ее рук, не восхитится тонкой вышивкой на манжетах, нежно-бежевой по кремовому шелку, опасно близкому к дозволенному только наместнице белому, не поднимет случайно оброненный веер. Первый выезд за восемь лет, и вместо веселого бала — траур, вместо музыки — молитвы, вместо благовоний — удушливая смола.

С утра она пряталась в заброшенной комнате в северном крыле замка — в ней до сих пор стояли рамы для гобеленов, оставшиеся от первой жены старого графа. Теперь на них переплетали нити пауки. Графиня не хотела видеть хозяев, зная, что не сможет скрыть раздражение, неуместное на фоне всеобщей скорби.

В горе Риэсты она не верила — с чего бы той горевать о пасынке, закрывшем путь к графскому титулу ее сыну, но отсутствующий взгляд Вэрда пробуждал в молодой женщине неудобное ощущение. Дай Клэра себе труд задуматься, она

опознала бы в нем давно сдавшуюся под гнетом семейной жизни совесть.

Она бы с радостью уехала, но Арно решил остаться на случай, если Вэрду понадобится помощь, и Клэре пришлось спрятать в сундук яркие наряды. Она снова надела серое дорожное платье и проводила бесконечно долгие часы в часовне Эарнира, где женщины старались вымолить для лежащего без сознания графа если не здоровье, то хотя бы жизнь. Клэра в глубине души считала, что увечному жить незачем, и ядовито поглядывала на молодую жену Вильена — той еще предстоит узнать эту печальную истину.

Графиня поправила выбившуюся из прически шпильку и раздраженно вздохнула — она пропустила утреннюю молитву. Молодая женщина быстрым шагом прошла по галерее, в гневе не заметив, что прошла мимо поворота на первый этаж, и вскоре уперлась в дверь часовни. Клэра остановилась на входе: сейчас, когда все уже помолились, можно и зайти. Она выиграет еще несколько часов одиночества, а если Арно станет ее искать, то часовня — самое подходящее место для скорбящей родственницы.

После яркого света глаза не сразу привыкли к полумраку: обычно в храмах Эарнира было светло, но кто-то закрыл ставни, а лампады отчаянно коптили, выплевывая ошметки едкого дыма. В сумраке синяя роба жреца казалась черной, и она не сразу разглядела распростертую перед алтарем фигуру.

Графиня подошла поближе, несколько удивившись такому приступу благочестия: она всегда считала, что жрецы служат Семерым только потому, что трудно найти работу легче и прибыльнее. Ее почтенный батюшка старался растить дочь набожной, как и полагается благородной девице, но все его усилия рассыпались прахом — слишком часто юная Клэра оставалась без нового платья из-за пожертвований на храм.

Но молодой жрец молился истово — приблизившись, она увидела, как содрогаются его плечи, и молча, для себя, не напоказ. Клэра даже ощутила неловкость, словно подсмотрела нечто запретное, не предназначенное для чужих глаз, и тогда она досадливо кашлянула, обозначив свое присутствие. Жрец медленно поднялся, повернулся, сощурился — свет из распахнутой двери ударил ему в глаза, и тоже кашлянул, смущенно:

— Ваша светлость? Я не видел вас утром на молитве.

— Я предпочитаю молиться в одиночестве, — резко ответила графиня, оправдываясь.

— Я тоже, — мягко ответил он, — но так редко получается. Пожалуй, это самое трудное в служении — одиночество становится недоступной роскошью.

— А мне всегда казалось, что времени у жрецов более, чем достаточно, — Клэра, как обычно, не сумела удержать язык за зубами, но молодой жрец не принял вызова:

— Мое время принадлежит Эарниру, потом мирянам, и в самую последнюю очередь — мне. И это правильно, мы приходим в храм, чтобы служить.

Графиня ненавидела нравоучительные фразы, произносимые с постным смирением на жирных лицах, но этот жрец говорил так обыденно и просто, что она не захотела спорить. Женщина подошла к алтарю, окунула свежую зеленую ветвь в освященную воду и сбрызнула потемневшее дерево, прошептав первые слова молитвы: "Во имя жизни возрождающейся, вопреки смерти всеобъемлющей".

Жрец распахнул ставни, и в часовню ворвался солнечный свет. Клэра быстро закончила молитву, отложила ветвь и обернулась к своему собеседнику. Она не первый раз видела жреца, но только сейчас получила возможность рассмотреть его как следует — в часовне она стояла, уставившись в пол, чтобы случайно не встретиться взглядом со старым графом, а после молитвы держалась подальше от покоев Вильена, где проводил почти все свое время жрец.

Молодой человек выгодно отличался от жреца Эарнира в графском замке Инваноса — тот в свое время приехал из Квэ-Эро с юной Глэдис, да так и остался со своей подопечной, успев за прошедшие годы растолстеть и обрюзгнуть. Во время службы с его губ разлетались капли слюны, а за обедом он со свистом высасывал мозговые косточки и вытирал жирные пальцы о засаленную робу. Вдовствующая графиня и сама уже понимала, что старику пора на покой, но не хотела привыкать к новому человеку в доме, в ее возрасте избегают перемен, особенно тех, что могут об этом возрасте напомнить.

А этот жрец (Клэре пришлось напрячь память, чтобы вспомнить его имя — Адан) — оказал бы своим присутствием честь любому столичному храму. Придворные дамы в очередь бы выстроились на покаяние: открытое, круглое лицо, щеки, еще не утратившие детскую припухлость, ямочка на подбородке, на губах чуть удивленная улыбка — юноша словно излучал теплый солнечный свет, полностью оправдывая традиционное обращение к жрецам Эарнира — "светлый".

Нужно было обладать большей наблюдательностью и жизненным опытом, чем Клэра, чтобы заметить, сколько противоречий скрывает эта солнечная мягкость: голубые глаза вокруг зрачка отливали тусклой сталью, словно проглатывая свет, низкая русая челка прятала строгую морщину, рассекавшую по-детски гладкий лоб, даже пухлые щеки, и те помогали обману, отводя взгляд от затвердевших желваками скул.

Ничего этого Клэра не заметила — она видела только красивого молодого человека, неподвластного всеобщему унынию, охватившему и этот замок. Одни боги знали, как она устала от виноватых взглядов, постных лиц, осторожных взглядов украдкой, торопливого шепота! Не так уж много Клэра хотела от этой жизни — чуть-чуть радости, но судьба, поманив золотым орешком, подсовывала одну гнилушку за другой.

И вот она нашла свой источник радости: графиня обменялась с молодым жрецом всего парой слов и сразу же почувствовала себя лучше, словно с ее души содрали слой накипи, один из тех, что накопились за безрадостные годы замужества. Стало легче дышать, даже молитва, впервые за много лет шла от души, принося успокоение, а не раздражение.

* * *

Лорд Дарио провел в Виастро две недели, к концу этого срока стало ясно, что дольше оставаться бессмысленно — состояние больного не ухудшалось, но и улучшения ждать не приходилось. Замкнувшийся в своем горе Вэрд справлялся с текущими делами так, словно ничего не произошло, но даже не отличавшийся особой деликатностью весельчак Арно понимал, чего стоит старому графу его сдержанность.

Все эти дни, каждое утро, Клэра приходила в часовню, молилась, украшала алтарь, разговаривала со жрецом — вернее, она говорила, он слушал, а когда молодая женщина слишком погружалась в свои обиды, одной доброжелательной фразой вытаскивал ее на поверхность, снова и снова счищая накипь с ее души.

Графиня гнала от себя мысль об отъезде, понимая, что не удержится в одиночку, не сможет сохранить это удивительное просветленное состояние души, вернувшись в опостылевшие стены родного замка. Одного взгляда на поджатые губы свекрови и бледное лицо мужа будет достаточно, чтобы провалиться в отчаянье.

В день перед отъездом она пришла в часовню в последний раз, принесла большой букет белых водяных лилий, необычайно поздно в этом году заполнивших черный пруд в графском парке. Жрец уже ждал ее, как обычно, забрал из застывших рук женщины мокрые стебли, положил перед алтарем и взял ее холодные ладони в свои, теплые, Клэре показалось — горячие.

Он растирал ее ладони быстрыми, уверенными движениями, а потом, словно прочитав мысли женщины, прекратил, спрятал между своими, пальцы переплелись, они молча стояли перед алтарем, и никогда в жизни Клэра не чувствовала себя так спокойно, разве что в далеком детстве, когда еще была жива мать. Он медленно, нехотя, разжал пальцы, отошел назад, обволакивая ее теплым взглядом, будто погружая в пуховую перину, вылежавшуюся на солнце. Графиня потянулась разложить цветы на алтаре, но он остановил ее:

— Вы опять застудите руки.

Клэра, проглотила готовые сорваться с губ слова: "И вы опять меня согреете", — и вместо этого пожала плечами:

— Завтра мы уезжаем, я пришла попрощаться. Не думаю, что тут скоро захотят видеть гостей.

— Я тоже уезжаю. Возвращаюсь в Сурем, в храмовую школу, — упредил он ее вопрос.

Клэра ответила ему недоуменным взглядом: молодому жрецу не так-то просто было получить постоянное место в графском замке — платили очень хорошо, даже после храмового налога оставалась немалая сумма, а работа была, прямо скажем, непыльная. Знатные лорды редко страдали излишним благочестием и довольствовались обязательными обрядами:

— Это желание графа?

— Нет. Что вы, он предлагал мне остаться. Но я, — Адан вздохнул, но отплатил откровенностью за откровенность, — я не могу дольше служить здесь, миледи. Да и где бы то ни было. Из меня вышел плохой жрец: я два года жил под одной крышей со слугами Ареда, ел с ними за одним столом, разговаривал с ними, они стояли в этой часовне, перед этим самым алтарем! И я ничего, ничего не увидел, пока не стало слишком поздно! Не помешал убийце, не помог жертве, никому я не помог, Клэра, — он не заметил, что назвал ее по имени, — так какой от меня прок? Я ведь не был отмечен, сам пришел в храм, сказал, что хочу служить. Меня не сразу приняли, говорили, что бог сам выбирает своих слуг, а на мне нет знака, но я сумел их убедить. И все напрасно.

Он не стал рассказывать, как две недели простоял на коленях перед дверью храмовой школы, пока отец-наставник не сжалился над крестьянским мальчиком, пришедшим в Сурем через пол империи, пешком, без медной монеты в кошеле. Как смеялись над ним соученики, на лету схватывавшие то, на что у него уходили недели зубрежки — он ведь даже читать не умел! И как охватывала его греховная зависть, когда самые вздорные, самые ехидные насмешники получали откровение, слышали голос бога в ответ на простую молитву, в то время как он натирал кровавые мозоли, ползая перед алтарем, не спал ночами, заучивал наизусть священные книги — все тщетно.

Эту тайну он хранил все годы обучения, разрываясь между необходимостью лгать и страхом, что его выгонят из школы, что Эарнир покарает его за наглость. Только в день посвящения, исповедуясь отцу-наставнику, Адан нашел силы признаться, но старый жрец лишь покачал головой: мол, делай, что должен, служи жизни, как написано в священных книгах и как понимаешь сам, а бог всегда будет с тобой, даже если ты и не замечаешь его присутствия.

Он служил. Выкладываясь, выворачивая душу наизнанку, не брезгуя убогими и не раболепствуя перед великими, служил в пропахших нищетой и болезнями хижинах и в графском замке, одинаково помогал грешникам и праведникам, никого не судил и никому не отказывал в помощи.

Он верил, что такими Эарнир хочет видеть своих слуг, почти убедил себя, что если бог молчит — значит доволен своим жрецом. Стеклянный дом лжи рассыпался на осколки от первого же камня: он возгордился в своей безупречности, и Эарнир покарал глупого жреца. Да что там, он возгордился намного раньше, когда посмел взять на себя служение, когда малодушно поверил словам наставника, тот ведь сказал именно то, что так хотел услышать отчаявшийся юноша: делай, что можешь, и бог тебя не оставит.

Все это он мог бы рассказать Клэре, но зачем? Ей хватает своего горя, боги каждому дают свою ношу, и глупо ждать от слабой женщины, не способной справиться со своими бедами, что она сможет помочь другому. Он и так сказал слишком много.

Клэра прикусила губу — бедный глупый мальчик! Как будто все жрецы отмечены богами! Может, в древности оно так и было, но сейчас в храмовые школы разве что кошек не принимают, и то, найдись у кошки деньги заплатить за учебу — приняли бы.

— Вашей вины в этом нет. С Аредом едва управились Семеро, а вы хотели побороть его в одиночку?

— Я должен был.

Клэра и вовсе не верила, что тут замешан Аред. С чего бы Проклятому вдруг снизойти до простых смертных и даровать им силу? Скорее всего брат поймал Тэйрин на горячем, и близнецы свернули ему шею без всяких сверхъестественных сил, а девчонка выдумала всю историю, чтобы спасти свою шкурку. Кому она будет нужна, если в день собственной свадьбы милуется с кузенами в будуаре! Старый граф предпочел поверить, что его племянники — черные колдуны, иначе ему пришлось бы признать, что по его дочери плачет дом удовольствий. Она не выдержала:

— Вы бы лучше не с Аредом боролись, его уже давно победили, а объяснили одной юной девице, как себя должна вести честная девушка.

— Я хорошо знаю Тэйрин. Она ветрена и капризна, но не виновата в том, в чем вы ее обвиняете.

— А вы тем более не виноваты. Нельзя так, вы нужны людям, ведь сразу видно! Здесь вся челядь приходит на молитву по доброй воле, а у нас в замке свекровь служанок чуть ли не палкой в часовню загоняет! Послушайте, Адан, — она тоже назвала жреца по имени, и так же, как и он, не заметила этого, — если вы все равно решили уехать, то не возвращайтесь в Сурем. Поедемте с нами, в Инванос. В замке давно уже нужен другой жрец, молодой, настоящий!

Адан улыбнулся:

— Сразу видно, что вы еще очень молоды, миледи. Какая разница, сколько лет жрецу, другое важно — насколько он близок к своему богу.

— Важно, насколько он нужен людям, — упрямо повторила Клэра.

— Ваши люди меня не знают, так что не могут нуждаться именно во мне. Напишите в Сурем, вам пришлют нового служителя, если попросите — еще моложе меня.

Графиня упрямо сжала губы:

— Они вас не знают, но вас знаю я. Неужели этого недостаточно? — Клэра смотрела на него, глаза в глаза, в надежде, что он прочитает в ее взгляде то, что она не смеет, не имеет права сказать. Но Адан молчал, и ей пришлось произнести вслух эти слова, постыдные, недопустимые, немыслимые для замужней женщины по отношению к постороннему мужчине, пусть хоть и трижды жрецу:

— Вы нужны мне, Адан. Прошу вас, не оставляйте меня одну, — ее голос дрогнул.

Жрец молчал, его пальцы теребили стебель лилии, превращая его в неопрятное мочало, но лицо оставалось невозмутимо-спокойным, словно он и не услышал повисшие в прохладной тишине часовни слова. Клэра судорожно запахнула накидку на груди, и повернулась к выходу, из последних сил сдерживая слезы — такое унижение слезами не смоешь, когда ее догнал тихий, ласковый голос:

— Я с радостью поеду с вами, миледи. Посмотрим, получится ли разбудить благочестие в душах ваших служанок.

 

6

Господин Чанг возглавлял министерство государственного спокойствия вот уже двадцать лет, с момента его создания. Он начал служить еще при наместнице Амальдии, в министерстве иноземных сношений, но по молодости лет далеко не продвинулся. Карьеру господин Чанг сделал уже при Энриссе, нуждавшейся в молодых и верных сторонниках, а после ее смерти остался на своей должности — никому и в голову не пришло предложить молодой наместнице сменить всесильного министра. Сам же господин Чанг не ушел в отставку только потому, что обещал столь внезапно умершей Энриссе (в осложнение от простуды, перед которым приводят в порядок дела, министр не поверил) проследить, чтобы юная Саломэ продолжила политику своей предшественницы. Порой он сожалел о данной клятве — Саломэ Светлая с трудом понимала, что он от нее хочет, а империей управляли маги. Иногда ему удавалось добиться нужного решения, застав наместницу врасплох, но каждая победа над Высоким Советом давалась слишком большой кровью.

Он снова и снова перебирал аргументы за и против: с одной стороны, господин Чанг не хотел сыграть на руку магистрам, в последнее время невзлюбившим Хранителя Леара, с другой — больше не мог замалчивать вопиющие факты — еще месяц, и открытого скандала не избежать.

Нынешнего Хранителя он помнил маленьким мальчиком, появившимся при дворе после неудавшегося мятежа герцога Квэ-Эро, и уже тогда этот мальчик показался ему весьма неприятным ребенком. С годами министр не изменил своего мнения: из неприятного мальчика вырос малоприятный молодой человек, но сейчас, когда его знаменитая интуиция получила очередное документальное подтверждение, он не видел повода для радости.

Чанг с утра перекладывал бумаги, создав беспорядок на идеально убранном письменном столе, отчитал секретаря за ошибку в отчете, перечитал отчет еще раз, обнаружил, что ошибся сам, вызвал секретаря, извинился и отметил в уме, что нужно выплатить пострадавшему от начальственного гнева премию, выпил четыре чашки карнэ, и, наконец, принял решение. Отодвинув едва начатую пятую чашку, он вышел из кабинета, направившись к наместнице.

* * *

Вопреки ожиданиям наставниц и магистра Иланы, из Саломэ не получилось сильной ведьмы. Девочка обладала врожденным даром, быстро схватывала все новое, но ей не доставало терпения оттачивать свои умения, и очень скоро Саломэ уступала не столь одаренным, но упорным и старательным ученицам. Госпожа Илана вскорости поняла, что ее подопечная не видит особой нужды в учении, веря в свое высокое предназначение, и не стала настаивать — белым сестрам ни к чему была сильная ведьма на троне, а преданность девушки ордену и лично магистру не оставляла сомнений.

Единственным, что пришлось по душе юной послушнице из обширного курса магической науки, оказалось садоводство. Саломэ полюбила возиться в земле, она хорошо чувствовала растения и даже без магии создавала потрясающей красоты цветочные композиции. А с малой толикой магии плодородия ее клумбы превращались в сказочные видения, загадочные, нежные, в тонкой водяной дымке. Она умело сочетала цвета: яркие краски смягчались пастелью, не утомляя взгляд, а мелкие соцветия подчеркивали совершенную красоту крупных бутонов, не теряясь при этом в их тени.

Став наместницей, Саломэ перенесла свои любимые растения в дворцовый сад, отгородив себе уголок, куда строго запретили входить садовникам. Туда она уходила отдыхать от опостылевших государственных дел, запутанных докладов и надоедливых чиновников. Министры уважали желание наместницы побыть в одиночестве, и никогда не появлялись в ее убежище, но только не Чанг.

Саломэ с удовольствием отказала бы ему в аудиенции, но как обычно, не нашла в себе мужества. Она подозревала, что господин Чанг обладает тайной магической силой: внимательный взгляд его блеклых зеленых глаз внушал наместнице чувство безысходной покорности, от которой не спасала вся ее нехитрая магия. Саломэ понимала, почему попавшие на допрос к министру преступники сразу же сознаются во всех грехах, лишь бы прекратить разговор, и порой завидовала им — подозреваемым достаточно было признаться, чтобы избавиться от общества господина Чанга раз и навсегда, наместница же была лишена подобной роскоши.

Министр государственного спокойствия знал, что не пользуется особой любовью ее величества, и, как следствие, не боялся испортить ей настроение — он не нуждался в благосклонности наместницы, чтобы делать свое дело, и давно уже не боялся отставки, в глубине души даже желая уйти на покой.

Но сейчас даже невозмутимый министр ощущал некоторое неудобство — слишком уж деликатную тему придется обсуждать с ее дважды девственным величеством — Саломэ хранила девство и как наместница, и как белая ведьма. Он прошел по извилистой дорожке в самый дальний уголок заповедного садика, углядев белое платье наместницы — она стояла на коленях и нежно гладила ствол розового куста, чудом не накалываясь о шипы. Саломэ нехотя поднялась, что-то шепнув напоследок поникшей бежевой розе, единственной на кусте, и повернулась к министру:

— Добрый день, господин Чанг, — хорошо знавший наместницу Леар легко бы прочитал в ее взгляде притаившееся отчаянье, но для постороннего наблюдателя лицо молодой женщины выражало только внимательное участие.

— Добрый день, ваше величество. Сожалею, что пришлось прервать ваше уединение, но дело не терпит отлагательства, а во дворце нас могут подслушать.

Саломэ не сдержалась и удивленно наклонила голову — все знали, что разговоры во дворце подслушивают люди министерства спокойствия, и другим прознатчикам пришлось бы расталкивать локтями состоящих на жаловании у господина министра, чтобы услышать что-нибудь важное.

— Прошу вас, — она показала ему на скамейку, но министр остался стоять, чтобы лучше видеть ее лицо.

— Ваше величество, дело очень деликатное, настолько, что я долго колебался, стоит ли давать ему ход… Но если не поставлю вас в известность сейчас, через месяц произойдет катастрофа.

— Я вас внимательно слушаю.

Больше всего она ненавидела такие вот «деликатные» дела. Каждое из них грозило падением империи, черной напастью, неурожаем и чуть ли не возвращением Проклятого в следующую пятницу, а сводилось к тому, что нужно отказать просителю, или подписать приговор, или поднять налог.

Наместница запинаясь, повторяла слова отказа, подсказанные заботливым секретарем, дрожащей рукой подписывала суровый приговор, с тяжелым вздохом ставила печать на бумагу из министерства финансов, а потом проводила вечер в библиотеке, с Леаром. Хранитель терпеливо разъяснял ей, почему необходимо было сделать то, что она сделала, и на душе становилось легче… до следующего раза.

— Хранитель Леар, ваше величество. Как Хранитель он подотчетен только вам лично, как член Высокого Совета — отвечает перед большинством Совета, как герцог Суэрсена — опять таки, отвечает перед вами лично и перед Высоким Советом.

Саломэ пожала плечами — министр повторял общеизвестные истины, и при чем тут Леар? Она уже неделю не виделась с Хранителем, заставляя себя проходить мимо библиотечной башни. Надеялась, что столь явное выражение недовольства заставит его уступить, и боялась снова вступать в спор, знала, что проспорит.

Чанг продолжал:

— Если не принять меры, через месяц Хранитель Леар предстанет перед судом по обвинению в убийстве.

Саломэ медленно опустилась на скамейку.

— Последние восемь лет я регулярно получал отчеты о поведении Хранителя в городе. Как вам известно, министерство государственного спокойствия отвечает за безопасность членов Высокого Совета. Несколько раз в месяц Хранитель переодевался в купеческое платье и отправлялся по злачным местам. Я не находил в этом ничего странного, ваше величество, молодой человек нуждается в определенного рода отдыхе, будь он хоть трижды книжный червь.

Щеки наместницы медленно покраснели, несмотря на попытки хозяйки сохранять невозмутимость.

— Но в последнее время этот отдых приобрел некоторые особенности, о которых я, если вы позволите, не буду распространяться вслух, все подробности есть в бумагах. В конце концов его стали принимать только в нескольких дорогих домах для удовольствий, где привыкли к любым капризам клиентов. Два дня назад Хранитель заказал девушку на вечер. Он заплатил хозяйке вперед, золотом, и она приказала девице выполнять все пожелания клиента. Девушка была новенькая, недавно из провинции, и, хотя в подобных заведениях быстро учатся, пришла в ужас от требований Хранителя. Она отказалась выполнить его заказ. Опять-таки, позвольте мне обойтись без подробностей, но то, что он потребовал, омерзительно и непристойно даже для шлюхи.

Саломэ и без зеркала чувствовала, что ее покрасневшие скулы пошли белыми пятнами. Она хотела встать и уйти, приказать ему замолчать, прекратить гнусные сплетни, но словно приросла к скамье, онемев от отвращения и гнева. На этот раз господин министр заплатит за клевету! Она найдет в себе силы поставить его на место. Только переведет дыхание. А министр продолжал, прочистив горло:

— Хранитель попытался заставить девушку силой, она начала сопротивляться и укусила его за руку. Тогда он пришел в ярость и, — господин Чанг сглотнул, — избил девушку до смерти, обезобразив тело. — Он не стал уточнять, как именно, поскольку детали могли вызвать рвоту не только у девственно чистой наместницы, но и у повидавшего виды наемника. — Хозяйка дома предпочла бы замолчать дело за приличную мзду, в таких случаях не любят привлекать стражу, но оказалось, что у девушки был жених. Не удивляйтесь, ваше величество, бедные крестьянки из деревень вокруг Сурема часто зарабатывают себе таким образом на приданое. Жених отказался взять деньги и подал жалобу в суд до того, как его удалось остановить, и, по несчастливому совпадению, дело досталось чуть ли не единственному честному судье в этом городе.

Саломэ, наконец-то, обрела дар речи:

— Я не верю ни одному вашему слову! И уберите эти гнусные бумаги! Не знаю, что вы задумали, но ничего не получится — я не допущу, чтобы вы навредили Леару. Даже не пытайтесь придти в Высокий Совет и повторить свою клевету!

— Ваше величество, — попытался он успокоить разъяренную наместницу, — если ничего не сделать — будет скандал. Судья потребует справедливости и будет прав. Вмешается храмовый совет, у них с Хранителем давние счеты, а Высокий Совет в сложившейся ситуации будет только рад поддержать жрецов. У нас всего несколько дней, чтобы принять меры. Вы можете не верить мне, не верить бумагам, но вам придется поверить в судебное дело, и тогда уже не важно будет, клевещет ли обвинение. Нужно срочно перевести судью Фергана в другую управу, а на его место назначить своего человека. Если вы лично подпишете перевод и новое назначение, я успею провести их через министерство справедливости без лишних вопросов, но если вы промедлите — придется принимать более суровые меры. Если, конечно, вы не хотите, чтобы Хранитель ответил согласно закону, — министр положил на скамейку папку с бумагами.

Пока он говорил, наместница сумела вернуть себе некоторую долю самообладания и почти спокойным голосом ответила:

— Мы не собираемся принимать никаких мер по несуществующему поводу. Если же окажется, что повод все-таки существует, вам лучше заранее подать в отставку и уехать за пределы империи. Впрочем, это вам лучше сделать в любом случае, поскольку мы немедленно поставим Хранителя в известность о ваших гнусных измышлениях. И на будущее, прошу запомнить, что мы не желаем видеть вас без предварительно согласованной аудиенции.

На какой-то краткий миг несколько блеклое, несмотря на безупречную красоту, лицо Саломэ Светлой приобрело решительные черты Энриссы Златовласой, и склонившийся министр впервые поверил, что нынешняя наместница находится в кровном родстве с предыдущей. К сожалению, ее величество, в отличие от предшественницы, выказывала характер не там, где следует.

Когда разразится гроза, наместница прибежит к нему за помощью, но судье Фергану, доброму и честному человеку, придется заплатить жизнью за ее недальновидность. Хорошо, если это послужит ее величеству уроком, но сам министр предпочел бы устроить несчастный случай потерявшему всякий страх Хранителю (совесть тот потерять не мог по причине ее отсутствия). Увы, с этим господин министр уже опоздал.

* * *

Хранителя Саломэ застала в его личных покоях, на самом верху башни. Наместница редко заходила туда, зная, что Леар, как и она сама, ценит уединение; несколько часов одиночества в день были для него жизненной необходимостью, как вода и воздух. Но сейчас она не могла дождаться, пока он спустится вниз, не могла отложить разговор на потом, так глубоко пылало в ней возмущение.

К своему удивлению, Саломэ обнаружила, что Хранитель не один — Леар стоял посреди заваленной свитками и книгами комнаты на небольшом пятачке свободного пространства и держал за руку грязного худого оборванца лет десяти-одиннадцати, точнее сказать было сложно. Оборванец старался сохранять безразличное выражение лица, время от времени проверяя, не ослабла ли хватка, но Леар без труда сгибал пальцами золотую монету и не собирался выпускать свою добычу. Он озорно улыбнулся Саломэ:

— Рад вас видеть, ваше величество. А я себе ученика нашел. Вот, познакомьтесь, это Лерик, — Леар подтолкнул мальчишку вперед, — Лерик, эта прекрасная дама — наша наместница. Посмотри и запомни.

На какое-то время ошеломленная Саломэ забыла, зачем она пришла: Леару уже давно намекали, что неплохо бы обзавестись учеником, в этом вопросе маги проявляли редкое единодушие с Храмовым Советом, но Хранитель каждый раз отговаривался нехваткой времени и молодостью, прекрасно понимая, что ему будут рады найти подходящую замену.

Дважды он отсылал обратно юношей из храма Аммерта, ядовито отписав отцу-наставнику, что если бог знания и отметил этих отроков своей печатью, они сумели скрыть ее под толстым слоем грязи невежества. И вот теперь он подобрал нищего мальчишку и хочет сделать его учеником Хранителя? Да это же все равно что плюнуть жрецам в лицо! Леар словно специально ищет неприятности.

Она шагнула вперед, набрав побольше воздуха, чтобы сказать все, что думает по этому поводу (к сожалению, Саломэ не имела права вмешаться, только Хранитель решал, кого взять в ученики), но Леар остановил ее:

— Нет-нет, не подходи, на этом молодом человеке блох больше, чем в блошином цирке, а вши размером с помоечных крыс. Познакомитесь ближе, когда я его отмою. Да не смотри ты так, он хороший мальчик. Вымою, переодену, никто и не скажет, что на помойке подобрал.

Мальчишка резко рванулся, сморщившись, но Леар и не подумал ослабить захват:

— Не дергайся, молодой человек, не поможет. Позволь тебе напомнить, что ты пошел со мной добровольно.

Герцог пояснил наместнице:

— Мы познакомились на рынке, там есть небольшой развал, где обмениваются свитками и книгами. По большей части ерунда, но иногда попадается что-то интересное. Нашего юного героя собирались там бить смертным боем, поймав за руку, причем, что любопытно, не в первый раз. Оказалось, что книги он воровал не для пропитания, а для души, почитать на досуге. А читать выучился у жреца в храмовой школе, заплатив за это честно украденными деньгами. И пока учился, обходился по большей части духовной пищей, на телесную не хватало средств. Выучившись читать, молодой человек осознал, что на такой диете долго не протянет, и дальнейшую пищу для души воровал там же, где и все остальное — на рынке, благо что книжники народ терпеливый и благодушный. Но на десятый раз даже их терпению пришел конец. — Леар весело рассмеялся. — Этот нахал, вместо того, чтобы схватить, что первое подвернется, и убежать, перебирал книги часами, выбирая интересные. Между трепкой и мной он выбрал меня, а теперь, похоже, сожалеет.

Мальчишка перестал дергаться, осознав, что бесполезно, и обречено уставился на наместницу. Если до сего момента он еще мог сомневаться, что действительно попался Хранителю, (хотя библиотечную башню знали все горожане, она возвышалась даже над королевским замком) то теперь нельзя было не поверить — никто, кроме наместницы, не посмел бы надеть белое платье.

— Ваше величество, — захныкал он жалобно, велите ему, пусть меня отпустит! Я больше воровать не буду, Семерыми клянусь! — Было очевидно, что маленький воришка не верит в добрые намеренья Хранителя. Похоже, он решил, что библиотекарю понадобилась человеческая кожа для переписывания магических трактатов.

— Леар, — взмолилась Саломэ, — отпусти мальчика. Он не хочет быть твоим учеником. Даже уличный мальчишка понимает, что это невозможно! Если ты решил помочь ему — найди место в храмовой школе или устрой в подмастерья.

— Хочет, хочет, просто еще не понимает, какая удача ему привалила, — заверил ее Хранитель. — А если всерьез, то этот мальчик отмечен знаком Аммерта так ясно, что даже храмовые святоши не смогут возразить. Он не со мной сегодня встретился, с судьбой, а с ней не поспоришь, — лицо Леара потемнело, и Саломэ поняла, что он думает о своей собственной судьбе, которая привела его в дворцовую библиотеку.

Она кивнула, догадавшись, что Хранитель видит в этом грязном воришке свое отражение, и никакие уговоры не заставят его отказаться от намеренья взять мальчика в ученики. Ну что ж, Леару должно быть виднее, чего хочет Аммерт. Наместница кивнула:

— Хорошо, пусть будет так. Но ради всего святого, придумай историю попристойнее. Не нужно рассказывать всем и каждому, что ты взял в ученики рыночного вора.

— О, да у вашего величества просто редкостный талант! Понадобилось всего десять лет, чтобы научить вас приукрашивать истину. Еще десять, и вы, наконец-то, научитесь беззастенчиво врать.

Хранитель рассмеялся еще громче, и Саломэ, не удержавшись, ответила ему веселой улыбкой — Леар умел заразить ее своим настроением. Он щедро разделял с наместницей редкие радости, но и плохим настроением делился так же щедро, не замечая, что подавляет окружающих одним лишь своим мрачным видом, без слов. Казалось, от него исходили невидимые волны, и людям тонко чувствующим в присутствии герцога Суэрсена бывало неловко, словно они случайно заглянули в окно чужой спальни.

Леар развернул мальчишку и указал ему на дверь:

— За этой дверью находится до сей поры незнакомая тебе субстанция — горячая вода. Там же ты найдешь мочалку и мыльный корень. Все, что ты не отмоешь сам, сдеру с тебя я, если придется — вместе со шкурой, не обессудь, — и он подтолкнул свою добычу к двери ванной комнаты, примыкавшей к спальне.

Когда мальчик, бурча себе что-то под нос, скрылся в ванной, Леар спросил Саломэ:

— Ты давно не заходила в библиотеку. Что-то случилось? — Он прекрасно знал, в чем причина, но благородно давал Саломэ возможность забыть про размолвку.

Хранитель и сам не ожидал, что так тяжело перенесет разлад в их отношениях: он слишком привык к восхищенному уважению своей маленькой подружки. Леар с детства воспринимал девочку как младшую, нуждающуюся в поддержке и опеке, тем сильнее было удивление, когда оказалось, что Саломэ необходима ему не меньше, чем он ей.

Лицо наместницы помрачнело, и она поймала себя на трусливой мысли: отложить этот разговор, сделать вид, что ничего не произошло, пусть Чанг сам утонет в своей лжи, но набрав побольше воздуха, как перед прыжком в воду, спросила:

— Леар, где ты был вечером в среду?

Хранитель с удивлением посмотрел на нее:

— Мы, вроде бы, не женаты, — он попытался вернуть шутливый тон, но, увидев, как тяжело дался Саломэ этот вопрос, ответил уже серьезно, — да тут и был, рано лег спать, устал. И впрямь пора брать ученика, пусть работает.

Саломэ предпочла бы услышать, что Леар провел всю ночь играя в карты с придворными бездельниками, для нее было вполне достаточно и такого ответа, но чтобы обличить министра Чанга во лжи, потребуются свидетели.

Она вцепилась ногтями в папку, да так, что поцарапала кожу. Отдать или не отдать? Промолчать или рассказать? Она не умела быстро принимать решения, она вообще не хотела ничего решать! Саломэ стала наместницей только ради воссоединения с королем, но шли годы, а она все ждала, в одиночестве, и вынуждена была приказывать, подписывать, наказывать — и, самое страшное, иногда она теряла надежду.

До сих пор ей удавалось удержаться на самом краю отчаянья, но эта проклятая папка могла стать той самой трещиной, что обрушит скалу. Нет, она ничего не скажет Леару и заставит замолчать Чанга. До сих пор она лишь пользовалась дружбой с Хранителем, только брала, ничего не отдавая взамен. А в тот единственный раз, когда Леару понадобилась ее поддержка, Саломэ отступила, спряталась за спину магистра Иланы, не посмела выступить против жрецов, хотя в глубине души считала, что Леар прав, и империи нужна светская высшая школа.

Пришло время отдавать долги, и даже к лучшему, что Леар никогда не узнает, от чего она его избавила. Каким бы страшным человеком не был министр Чанг, наместница не желала ему смерти, да и Хранителю пришлось бы ответить за убийство на дуэли. (Что дело закончится дуэлью, как только Леар узнает, что случилось, наместница не сомневалась.) Она кивнула, быстро подбирая в уме подходящую ложь:

— Я заходила в читальную залу, но не застала тебя. Ничего страшного, просто хотела полистать тот альбом с цветами из Кавдна, про который ты рассказывал.

— Его нельзя выносить из библиотеки, но для наместницы я сделаю исключение. А когда ты его "потеряешь", — широко ухмыльнулся Хранитель, — не спеши каяться, я специально заказал копию. — На самом деле он приготовил альбом для наместницы, но из-за ссоры так и не подарил.

Саломэ попрощалась:

— Мне пора. А тебе сегодня будет чем заняться. Этот мальчик… пожалуйста, будь с ним помягче. Дай ему время привыкнуть. Это очень трудно — в один день изменить жизнь.

Леар кивнул ей. Разные во всем, они оба прошли через это испытание — в один день лишившись родителей, дома, прошлой жизни, ожидавшего их будущего — всего. И если Саломэ потом еще, пусть редко, но виделась с отцом и матерью, пока те не умерли, то Леар осиротел в один день, перед этим потеряв брата-близнеца.

Титул оставался последним, что связывало его с Суэрсеном, и даже эта формальная связь, тяготила Хранителя, накладывая обязательства, которые рано или поздно придется исполнять. Он поднял руку, потереть поперечную морщину, прорезавшую лоб, как всегда в минуты раздумья, и не заметил ужаса, исказившего лицо Саломэ — рукав робы упал, открыв запястье, и наместница увидела темно-синий след от укуса на его правой руке.

* * *

Вернувшись в кабинет, она вызвала министра государственного спокойствия и молча подписала нужные бумаги. Так и оставшаяся нераскрытой папка закончила свою жизнь в огне, и слуги потом весь день сражались с вонью, поминая недобрым словом прихоть наместницы, которой вздумалось палить кожу в камине.

 

7

Солла любила вечер — к жаре она, как и все островитяне, привыкла с детства, но излишне яркие краски резали ей взгляд, нагревшиеся на солнце цветы туманили голову назойливым ароматом, воздух терял вкус, влажно оседал на коже, приклеивая юбку к ногам, а океан превращался в ослепительное зеркало, выжигающее глаза иголками-бликами.

С наступлением вечера все менялось: цветочная пыльца оседала на лепестки, утомительные запахи уступали место пряному ветерку, щедро приправленному морской солью, песок постепенно остывал — можно было скинуть соломенные сандалии и погрузить пальцы во влажную прохладу. Зеркальную поверхность воды взламывали волны, и она черным бархатом обволакивала тело, распрямляла спутавшиеся за день волосы, играла тяжелыми прядями.

Солнце медленно гасло, опускаясь за горизонт, сиятельная небесная лазурь наливалась багрянцем, вспыхивала напоследок пурпуром и, переливаясь, таяла — от красного в желтый, из желтого в серый, а за серым наступало короткое ночное царство темно-синего, пронизанное серебряными ракушками звезд. На небо неторопливо выкатывалась луна, зависала над океаном, раскинув на волнах ковровую дорожку.

Отец рассказывал Солле, что первые эльфы из дома Луны могли ходить по этой дорожке не замочив ног. От них сохранились только предания и благодарная память — во время войны эльфийских домов старшие остались на берегу, прикрывая своих детей и внуков.

Корабли успели уйти, победители не стали преследовать беглецов: без первого поколения они не представляли опасности, проще было проявить «милосердие», чем строить корабли и ловить ветер в море. Тем более, что звездные эльфы, сохранившие верность правящему солнечному дому, и так уже возмущались излишней, на их взгляд, жестокостью короля.

Об этом беженцы узнали позже, когда на Лунные Острова начали заплывать купцы. А тогда, проведя в открытом море несколько месяцев, отчаявшиеся беглецы успели потерять надежду, иссякшую быстрее питьевой воды. Но Творец оказался милостив даже к бунтовщикам, презревшим его волю — впередсмотрящие разглядели землю.

Солла родилась уже здесь, через пять тысяч лет после исхода, и не знала другого дома, как впрочем, и все жители островов — смешавшись с людьми, эльфы утратили бессмертие и теперь жили немногим дольше смертных. Девушке досталось достаточно эльфийской крови, чтобы длинные волосы окрасились в серебряный цвет, отличавшийся от серебра седины так же, как природный румянец шестнадцатилетней скромницы отличается от краски на щеках стареющей кокетки. Но во всем остальном она походила на женщин рода человеческого и ни разу за свои тридцать лет не пожалела об утраченном предками бессмертии. Слишком дорого приходилось за него платить.

Дэрек ненавидел вечера. Днем он находил себе дела подальше от берега: резал по дереву, а если не было заказов, плел корзины, что считалось женской работой, замешивал глину для кувшинов, растирал краску, учил деревенских детей играть в веревочку — что угодно, лишь бы не оставалось времени на раздумья.

А вечерами его неотвратимо влекло к воде: Дэрек не мог сопротивляться зову океана и, повертевшись на циновке, покорно, как на поводу, шел на берег. Там он стоял, по колено зайдя в набегающие волны, прищурившись, смотрел на закат, и упрямо повторял, как заклинание, как молитву: "Ничего, ничего, поглядим, погодим. Ничего…"

Наслаждающиеся прохладой парочки обходили его стороной, деликатно не замечая одинокую фигуру резчика, а через некоторое время приходила Солла. Она обнимала мужа за плечи и мягко, но настойчиво, как маленького ребенка, уводила с пляжа.

Они молча возвращались домой, Дэрек садился на крыльцо, выкуривал трубку, набитую дымным зельем — пристрастился уже здесь, до империи дымок не доходил, а на рынках Кавдавана маленький сверток стоил больше месячного матросского жалованья, не по карману было… Потом засыпал, уткнувшись носом в шею Соллы, вдыхая прохладную свежесть ее кожи. А ночью ему опять снились горящие корабли: охваченные пламенем остовы, стеная, рушились в воду, искры огненным дождем рассыпались на песок, черная копоть оседала на лицах, и слезы оставляли на щеках предательские дорожки.

В тот день они в последний раз были вместе, вся команда, кроме капитана. Капитан отказался покинуть корабль. Тогда Дэрек не понимал, в двадцать лет хочется жить, особенно когда тебя за руку держит молоденькая девушка с бархатной кожей и жемчужными глазами, ничем не похожая на портовых шлюх. Теперь, пожалуй, остался бы с капитаном.

А девушек тут было много, каждому нашли по вкусу. Капитану тоже предлагали… Первое время следили, потом перестали — кто, скажите на милость, захочет сбежать от вечного блаженства? Старейшины с виноватым выражением на лицах выполняли все желания пришельцев, не позволяя им только видеться друг с другом. Да и то — поначалу. Теперь Дэрек мог бы навестить бывших товарищей, но не хотел. У каждого из них своя Солла, дети, каждому нашлось дело по душе, и только один он никак не успокоится, не спит ночами.

Этим вечером Солла не спешила уводить Дэрека домой. Она скинула обувь и зашла в воду, стала рядом с ним. Там, где ему было по колено, ей доходило до бедер; ее ладонь скользнула по его спине:

— Ты никогда не привыкнешь, — тихо сказала она. — Я все надеялась. Четырнадцать сезонов дождей, год за годом. Каждый вечер говорила себе: это пройдет, у нас дети. Но я больше не могу лгать. Я не принесла тебе ни счастья, ни даже покоя. Прости.

Он кашлянул, не зная, что ответить, как объяснить, что для счастья ему недостаточно покоя:

— Ты ни в чем не виновата, девочка моя, это все я. Не плачь, Солла, маленькая, я ведь люблю тебя. Только не могу я так больше. Каждую ночь его лицо во сне вижу. Как он на палубе остался. А мы все на берегу. В империи только колдунов сжигают. Трус я, Солла. А ты не виновата.

— Я не плачу, — она заставила себя улыбнуться сквозь слезы, — это брызги. Нельзя так дальше, Дэрек. Ни тебе, ни мне. Я долго думала, прежде чем решиться. Твои товарищи не станут помогать — им хорошо здесь. А ты другой, я потому и выбрала тебя, когда старейшины искали для вас жен. В тебе там, глубоко, пружинка сидит, как в детской игрушке. Ты ее скручиваешь, сдавливаешь, загоняешь вглубь, а потом она распрямится, и пробьет тебя насквозь, насмерть. И меня вместе с тобой.

— И что же делать? С этого проклятого острова не убежишь! Меня даже из деревни до сих пор не выпускают.

— Старейшины тоже знают, что ты хочешь вернуться. Все знают, ты скрывать не умеешь, прозрачный, как вода в лагуне. Они не могут позволить. Я не знаю, почему они так решили, но верю, что так было нужно. Вот только ты мне дороже всей их мудрости. Я не знаю, что случится, если ты вернешься к себе домой. Может быть, небо рухнет на землю, может быть, острова опустятся на морское дно, пусть будет так. Ты мне дороже самой жизни, муж мой. Если ты уплывешь, я больше никогда не увижу тебя, но приму и это. Я готова потерять тебя, если это единственный путь сохранить твою душу, Дэрек.

— Солла…

— Помолчи, а то я не решусь. Я знаю, как устроить тебе побег. Старейшины отпустят нас на свадьбу моей сестры в соседнюю деревню, никто не заподозрит, мы ведь поедем вместе. Оттуда я переправлю тебя в город, сестра поможет. Там уже месяц стоит корабль из Кавдна, они грузят черное дерево, а его долго собирать. Им скоро отплывать, пока не начались бури. За мое жемчужное ожерелье они заберут тебя с собой.

— Солла, но ведь все же поймут, что ты мне помогла.

— Это неважно. Старейшины мудры, они не станут собирать пролитую воду.

Она сказала это так убежденно, что он предпочел поверить. Потом он будет вспоминать каждое ее слово, ее запах, ее кожу, лунный отблеск в ее глазах, острые лопатки, выступающие на худой спине, словно зачатки крыльев. Будет мучить себя неизвестностью, отгонять страх, снова повторять привычное заклятье: "Ничего, ничего, поглядим, погодим. Ничего…" А пока что он обнял жену и легонько подтолкнул к берегу, на влажный песок.

 

8

Прощанья редко бывают веселыми, особенно когда близкие люди знают, что расстаются надолго, быть может, навсегда, что отныне единственной связью между ними станут редкие письма да вездесущие слухи, волшебным образом опережающие почту. Но отъезд Тэйрин из отчего дома был слишком печален даже для такого прощания. Не так представляла себе девушка свою помолвку, совсем не так…

Тэйрин повзрослела за эти две недели, она как будто подросла, по детски пухлые щеки запали, взгляд стал глубже, сумрачнее, губы утратили капризный излом. Впервые в жизни Тэйрин столкнулась с бедой серьезнее, чем пролитый на новое платье сироп, и, пережив это испытание, задумалась о себе, о своем месте в жизни. Девочка, изо всех сил цеплявшаяся за уходящее детство, смирилась с неизбежным.

Никто не винил девушку в случившемся, даже почерневшая от горя жена Вильена. Но, на свою беду, Тэйрин унаследовала беспощадную отцовскую совесть и не могла справиться с голодным монстром, вгрызшимся в ее душу. Мужчина обращается с женщиной так, как женщина позволяет с собой обращаться. Если близнецы подумали, что Тэйрин предпочтет жизнь с ними замужеству — значит, она дала им повод так думать.

Все теперь казалось ей греховным — детские игры, верховые прогулки в мужском седле, набеги на яблоневый сад. Помни она свои младенческие улыбки, то и их бы сочла непозволительной вольностью. Тэйрин благодарила богов, что ей предстоит уехать из дому. Останься она здесь, где все напоминало о трагедии — наверное, сошла бы с ума. Но девушка знала, что через две недели начнет жизнь сначала и эту, вторую, новую жизнь, уже не потратит так бездарно.

Вечером перед отъездом она сидела в гостевых покоях, куда перебралась после несчастья, не в силах остаться даже на одну ночь в старой любимой комнате, и, отослав служанок, укладывала в сундук платья. Как много значили они для нее когда-то! Каждое обсуждали с матерью и женой Вильена, выбирали ткань, кружево, фасон…

Спорили, что допустимо, а что слишком вызывающе, она часами сидела над образчиками ткани, решая, какой оттенок синего выбрать: модный в этом сезоне "лазоревый небосвод" или прошлогоднюю "фиалковую ночь", устаревшую, но идеально подходящую к ее глазам. Так и не решила — сшила нижнее платье лазурное, а верхнее — фиалковое.

От былого очарования не осталось следа — сказочные наряды превратились в то, чем в сущности и были с самого начала — куски разноцветной ткани, обильно украшенные золотой нитью. В самой глубине души Тэйрин было безумно жаль пропавшего волшебства, но она отгоняла это сожаление как недостойное. Девушка как раз расправила шелковую накидку, против воли залюбовавшись игрой света на золотисто-бежевой ткани, когда в дверь постучал отец.

Все эти дни Вэрд держал в уме, что нужно поговорить с Тэйрин, но тянул до последнего — слишком много душевных сил требовал этот разговор, а их у него почти не осталось. Он догадывался, что творится в душе его любимой маленькой девочки, и отдал бы все, чтобы дать ей возможность повзрослеть другим, не столь болезненным способом, но это было не в его силах. Все, что он мог — попытаться объяснить, что не стоит брать на себя неподъемную ношу, особенно из чувства вины. Он подошел к дочери, взял за подбородок и внимательно всмотрелся в ее глаза, прежде безмятежно синие; теперь, в свете свечей, они показались ему черными, лишенными дна. Вэрд вздохнул:

— Тебе понравится Квэ-Эро, дочь. Ты похожа на свою мать, а она была там счастлива.

Тэйрин уронила невесомый шелк и, наконец-то, заплакала, уткнувшись отцу в плечо. Она проговорила сквозь всхлипывания:

— Я больше никогда не буду счастлива, нигде.

Вэрд гладил ее по растрепавшимся волосам:

— Тебе все еще четырнадцать лет, Тэйрин. Всего четырнадцать. Вся жизнь впереди. Слово «никогда» оставь старикам. У них это «никогда» намного короче. Все наладится.

— Ничего не будет, как раньше.

— Не будет, — подтвердил он. — Ты не станешь прежней Тэйрин. Она была хорошая, добрая девочка, но своенравная и капризная.

— Это все по моей вине, правда? Все так думают, только жалеют меня.

— Нет. Если кто и виноват, то это я. Хотел жить со спокойной совестью, взялся и не справился. Ты в этом не виновата, и даже они не виноваты. — Вэрд развернул девочку лицом к себе, — я хочу, чтобы ты была счастлива, дочь. И твоя мать хочет того же, и Вильен хотел. Будет несправедливо, если ты сделаешь себя несчастной только ради того, чтобы успокоить совесть. Я слишком часто говорил тебе, что нужно делать, что должно, а не что хочется. Все так, идти на поводу желаний — верный путь к гибели, но другая крайность еще хуже. Каждый раз, когда ты решишь "исполнить свой долг", хорошо подумай, справишься ли, и есть ли для этого решения другие причины, кроме "так должно". И если нет — то лучше не делай.

Тэйрин не могла поверить, что слышит это от своего отца, а Вэрд не до конца верил, что действительно произнес вслух то, что медленно, болезненно вызревало в его душе: "Ничего не делай только потому, что должен". Для любого, самого правильного, самого «должного» поступка нужны и другие причины.

Он знал, что должен опекать Риэсту, но взял ее в жены по любви. Он не любил близнецов, но должен был взять их под опеку. Лучше бы этот долг исполнил кто-нибудь другой! Вэрд не мог знать заранее, какое обязательство грузом повиснет на душе его дочери в будущем, мог только предупредить, в надежде, что она научится бороться с этим острозубым чудовищем, поедающим самых честных, самых совестливых, самых справедливых.

Тэйрин перестала плакать и, шмыгнув носом, обнаружила, что у нее нет носового платка. Протягивая ей свой, Вэрд улыбнулся:

— Настоящая леди всегда должна носить с собой носовой платок.

— Только потому что должна?

— Потому что иначе она останется с мокрым носом.

Девушка скомкала намокшую ткань:

— Если близнецы тоже не виноваты, то что с ними теперь будет?

— Я помогу им скрыться. Но что они сделают со своей жизнью дальше — не знаю. Боюсь, что спасать их уже слишком поздно. Постарайся забыть о них, хоть это и будет нелегко, особенно когда ты увидишь Ивенну. Я позабочусь, чтобы ты больше никогда с ними не столкнулась. Не бойся.

Тэйрин покачала головой:

— Я не боюсь, больше не боюсь, все самое страшное уже случилось. Но ты не понимаешь их, я тоже раньше не понимала. Они не остановятся, не передумают. Найдут меня где угодно, хоть в посмертии. Но теперь я буду готова, и когда они придут за мной — не позволю им причинить кому-либо вред. Будь они хоть трижды маги — не позволю! — Девочка говорила спокойно, без тени страха или сомнения, но у Вэрда по коже пробежал холод. — Не позволю не потому, что должна, а потому, что не хочу!

* * *

С утра зарядил мелкий серый дождик, что оказалось весьма кстати — мокрые щеки Тэйрин можно было списать на погоду. Невеста не должна плакать, покидая отчий дом: плохая примета — потом всю жизнь будет слезы лить. Когда замок скрылся из виду, она откинулась на подушки, задернула занавеску, и, промокнув глаза, с чарующей улыбкой обратилась к своему провожатому:

— У нас впереди долгая дорога, капитан Трис. Расскажите мне все о моем муже и его землях. Я ведь никогда не видела моря.

Ее больше не смущала неопрятная борода старого моряка, его просторечный выговор. Прежняя Тэйрин умерла, а новая стоит выше светских глупостей — если ее будущий супруг уважает этого человека настолько, чтобы прислать за своей невестой, она тоже будет его уважать и сумеет добиться ответного уважения.

Та, покойная Тэйрин, пользовалась всеобщей любовью не прилагая к тому особых усилий — все любят очаровательных веселых девочек с капризными губками. Новой Тэйрин этого недостаточно — она не хочет на всю жизнь остаться красивой безделушкой. Девушка твердо решила, что больше никто не осмелится посчитать ее своей собственностью, не усомнится, что она имеет право решать за себя сама, и никто не прикоснется к ней без позволения, даже супруг.

После разговора с отцом чувство вины перестало терзать Тэйрин: случившегося не исправить, но теперь она знала, что справится, знала, как встретит близнецов, когда те, презрев все запреты, приедут за ней в Квэ-Эро.

Прикрыв глаза, она слушала, как старый капитан рассказывает ей про Квэ-Эро, и представляла себя правительницей этого солнечного края, изнеженного теплым морем — мудрой, почитаемой и любимой народом, наместницей в своем маленьком государстве. Пусть другие остаются послушными тенями своих мужей — она, Тэйрин, не сможет довольствоваться малым! Отец потерял старшего сына и наследника, но он сможет гордиться своей дочерью, все, что ей теперь нужно — немного времени. Она улыбнулась в полумраке кареты: хорошо, когда долг совпадает с желаниями.

* * *

Вэрд приказал привести к себе близнецов на исходе ночи, в серый час перед рассветом, когда сильнее всего хочется спать — бывалые стражники в этот час отходят подальше от стен, чтобы не уснуть в карауле. Он ждал их с двумя собранными дорожными баулами:

— Вы отправляетесь прямо сейчас, лошади уже оседланы, здесь все необходимое в дорогу, — он подтолкнул баулы через стол. — Завтра сюда приезжают дознаватели Хейнара. Вы сбежали, используя черную магию, никто не знает, куда и как, ни свидетелей, ни сообщников. Я буду лгать. Не ради вас, ради вашего отца. Вы переждете в охотничьем домике, пока не уедут дознаватели. И пока что останетесь там, после отъезда жрецов туда перевезут все ваши вещи.

Близнецы слушали молча, нахмурившись, словно хотели о чем-то спросить, но передумали. Вэрд продолжил, заставив себя смягчить голос:

— Потом мы вместе решим, как вам жить дальше, молодые люди. Я понимаю, что вы не хотели ничего плохого, и сами не знаете, что случилось, но в этом сейчас ваша главная беда. Вы не в состоянии управлять своей силой и не терпите, когда вам возражают. Опасное сочетание. Но я верю, что все еще можно исправить. У вас будет время поразмыслить. — И он добавил, пожалуй, жестче, чем хотел, — И забудьте про Тэйрин. Сегодня она уехала к мужу, вы ее больше никогда не увидите. Я знаю, что вы любите мою дочь, в той мере, которой способны любить, но у нее своя жизнь, у вас своя, и, видят боги, у вас есть о чем беспокоиться помимо чужой жены.

 

9

Магистр Илана просматривала отчеты сестер из провинций, удобно расположившись в огромном мягком кресле: магический шар висел перед нею, показывая записи. Она никогда не делала заметок — годы обучения помогли Илане развить великолепную память, многие сестры в совете ордена, пожалуй, предпочли бы менее памятливого магистра.

Шар полыхнул ярко-синим — цвет наивысшей срочности. Илана нахмурившись, подалась вперед — графство Виастро всегда было спокойным местом для белых ведьм, особой прибыли оттуда ждать не приходилось, но и в убытке орден не оставался. В Виастро Илана всегда отправляла сестер не хватавших звезд с неба, они вполне справлялись и с обрядами, и с нехитрым лечением. Но шар продолжал полыхать синим, Илана, помрачнев, просмотрела запись и убрала его в ларец, другие дела подождут.

То, что бывший граф Виастро, не скрывавший своего недоверия к магам, пришел к белым ведьмам на поклон, не могло не радовать магистра. Но сама ситуация… Сестра Элайза, как и все ведьмы в Виастро, не отличалась особыми магическими способностями, но все, что было в ее силах, исполняла старательно и с большим тщанием. На этот раз ее сил не хватило.

Молодой граф серьезно пострадал, но ничего такого, с чем нельзя было бы справиться при обычном раскладе. Илана тяжело вздохнула и еще раз перепроверила магический слепок, полученный от Элайзы. Больной до сих пор находился в особого рода магическом коконе: с одной стороны он поддерживал его жизнь, с другой — не позволял магу-целителю использовать свою силу. Элайза не смогла пробиться сквозь защиту, ей удалось только считать магический узор чужого заклинания и переслать магистру.

Илана никогда не сталкивалась с такой схемой: она снова и снова считывала слепок, но получала те же самые результаты — близнецы Аэллин, по крайней мере, один из них, были свободными магами. Проще было поверить, что статуя короля сойдет с пьедестала на следующем траурном бдении и заявит супружеские права на жену-наместницу.

На самом деле свободных магов не существовало, да и не могло существовать. Они противоречили самой природе магии: маги использовали силу, которой Семеро поделились со смертными. Чем большими способностями при рождении был наделен маг, тем больше этой силы он мог изъять из мира и использовать, но после его смерти накопленная энергия возвращалась в окружающую среду, за исключением той части, что он сумел запасти в амулетах.

Маги рождались «настроенными» на силу одного из Семерых, и маг Закона не мог применять силу бога Войны, а маг Времени — силу бога Смерти. Магистры Дейкар утверждали, что используют силу сразу всех богов, но Илана никогда в это не верила. С чего бы мирозданию менять свои законы ради ордена Дейкар?

Легенды утверждали, что еще до того, как Семеро наделили даром первых магов, люди владели волшебством, творя чудеса исключительно силой своей души, черпая магию в самих себе, а не окружающем мире.

В свое время каждая послушница ордена надеялась, что она — из свободных, так же, как маленькие дети верят, что подарки в зимний праздник приносит Эарнира Животворящая, женская ипостась бога жизни. Но рано или поздно под маской богини они узнают знакомое лицо матери или старшей сестры и перестают верить в сказки. Такое же прозрение настигало и будущих ведьм.

Родители дарят своим детям подарки, а маги используют силу, дарованную Семерыми. По крайней мере им не приходится эту силу вымаливать, как жрецам. В отличие от магов, жрецы не могли использовать растворенную в мире силу самостоятельно. Семеро выбирали себе слуг и наделяли их даром, но без помощи бога жрец ничем не отличался бы от простого смертного.

Илана давно уже знала, что свободные маги — красивая сказка, сочиненная, должно быть, в знак протеста против унизительного подчинения сотворившим этот мир. И вот на ее глазах сказка превращалась в быль, но вместо радости магистр с удивлением обнаружила в себе давно забытое чувство страха. Она, всемогущая Илана, глава ордена Алеон, боялась. Если первой ее мыслью было: немедленно найти мальчишек, привести в орден и выяснить, как они это делают, то поразмыслив всего несколько минут, она предпочла сделать вид, что близнецов не существует.

Слишком страшным оружием оказалась неконтролируемая сила, не знающая ни внешних, ни внутренних ограничений. Если орден Дейкар захочет поиграть с огнем (а она не сомневалась, что магистр Ир уже знает, что случилось в Виастро) — пусть горят ярым пламенем, им не привыкать. Она постоит в сторонке и посмотрит, кто уцелеет в схватке. Илана слишком хорошо знала, чего стоит родовое упрямство Аэллинов. Магистр разослала всем сестрам предупреждение: в случае, если их пути пересекутся с близнецами — наблюдать и не вмешиваться. А молодой граф Виастро… что ж, все люди смертны, в том числе и графы.

* * *

Магистр Ир пребывал в отличнейшем настроении: он давно уже не ощущал такого вдохновения! Какой сюрприз ожидает уважаемых коллег! Кто, кроме магистра Ира, мог подумать, что в старых сказках скрывается немалая доля истины, кто, кроме него, поставил бы ловушки на эхо в горах? Магистр удовлетворенно вертел в руках кристалл, полыхающий пурпуром. Свободные маги действительно существуют! Кристалл был первым талисманом, собственноручно созданным тогда еще молодым магистром, и все это время он красиво стоял на полке.

Честно признаться, Ир успел подзабыть о юношеских надеждах раскрыть секрет магической силы. Боги и так оказались милостивы к честолюбивому молодому человеку, щедро наградив его даром при рождении, а с возрастом ему стало все равно, откуда черпать силу. И все же, в глубине души магистра жила сокровенная мечта любого мага — стать источником для волшебства, преумножать, а не расточать.

Он ни с кем не делился этой мечтой, но тщательно всматривался в каждого подающего надежды ученика; увы, даже недоброй памяти Эратос, маг удивительных способностей, не отличался от прочих. И вот кристалл ожил, обнаружив неизвестную до сих пор магию, не привязанную к Семерым, не исходящую от Восьмого, не эльфийскую. На этом возможности исчерпывались — любой, кто творит волшебство, не используя эти источники, должен черпать силу из самого себя.

К сожалению, кристалл только обнаружил всплеск и определил, где это произошло. Показать мага он не смог, но Ир не сомневался, что найдет загадочного волшебника. А найдя — узнает секрет. О том, что «свободные» маги потому и называются в легендах «свободными», что с рождения обладают силой, Ир не хотел думать. Нет таких тайн, которые нельзя разгадать, нет умения, которому нельзя научиться, нужно только задавать правильные вопросы. В крайнем случае, если живые отказываются делиться познаниями, всегда можно расспросить мертвых. У теней нет выбора.

 

10

Тэйрин повезло — они прибыли в Квэ-Эро ранней осенью, когда летняя жара уже спала, уступив место бархатной свежести. Дорога заняла больше месяца — через Айн и Луэрон в Ойстахэ, а оттуда по Сантре к морю. Она впервые плыла на корабле, с каждым днем теплело: сначала Тэйрин скинула шерстяной плащ и выходила на палубу в тонкой накидке, потом оставила и ее. Осеннее солнце оказалось обманчиво-ласковым, и два дня девушка отсиживалась в каюте, обмазав обожженное лицо кислым молоком. Зато потом можно было проводить целые дни на залитой солнцем палубе, запрокинув голову, смотреть, как матросы лазают по вантам, запоминать названия парусов.

"Злата" была прекрасным кораблем, пусть и не первой молодости, но даже Тэйрин, ничего не понимавшая в морском деле, восхищалась стремительными очертаниями галиота, выгнувшего лебединую шею. Она была благодарна жениху, подарившему ей чудесное путешествие — лорд Корвин мог отправить за невестой корабль попроще.

Часть пути пришлось проделать на буксире: в узком русле «Злата» не могла идти под парусами, корабль тащили за собой баржи, а встречные рыбаки торопливо прижимались к берегу, уступая дорогу. Галиот мало подходил для неторопливого плаванья по реке, выделяясь среди встречных судов и размером, и оснасткой, и золотистым отливом парусов, вымоченных в настое дубовой коры для прочности. Корабль пах морской солью и водорослями, кавднскими пряностями, не выветрившимися из трюма с прошлого рейса, и чем-то еще, освежающе-горьковатым, словно лимоны, перетертые с медом.

Капитан Трис рассказывал ей о море с затаенной нежностью, столь неожиданной в старом грубияне, его истории переплетались с воспоминаниями матери, всегда тосковавшей по югу, и Тэйрин, еще не видя, полюбила море всей душой.

Когда «Злата» неторопливо и торжественно вошла в портовую гавань, подняв праздничные штандарты на всех мачтах, девушка стояла на палубе, зажмурившись, подставив лицо соленым брызгам. Когда она, наконец, решилась открыть глаза, море не разочаровало будущую герцогиню Квэ-Эро, раз и навсегда завладев ее сердцем.

Тэйрин смотрела на пронизанные солнечным светом волны, слизывала с губ капельки пряной воды и улыбалась: как бы ни сложилась ее дальнейшая судьба, одного друга девушка уже нашла. Этот друг никогда не предаст, не обманет, не потребует больше, чем она готова отдать, и, самое главное, никогда не покинет ее, а она не расстанется с ним. Сердце Тэйрин затопила острая жалость к матери — как жестоко было лишить ее, выросшую под этим солнцем, всего, что она так любила!

Тэйрин никогда еще не видела столько людей, собравшихся в одном месте: казалось, все население города пришло на пристань, посмотреть на будущую герцогиню. Горожане остались довольны выбором своего лорда — девушку встретили радостными криками и цветочными букетами. Тэйрин сделала всего несколько шагов, а ее руки уже заполнились цветами, яркими, с крупными бутонами, пахнущими так, что голова шла кругом. Она шла по лепесткам, а вослед неслись одобрительные выкрики. Внезапно люди расступились, и девушка оказалась лицом к лицу перед своим женихом.

Корвин Пасуаш оказался высоким юношей, загорелым до черноты, с широкой, добродушной улыбкой. В его серых глазах проскакивали лукавые синие искорки, а выгоревшие на солнце волосы отчаянно нуждались в гребне. Он шагнул впереди протянул невесте руку. Тэйрин застыла, не зная, что делать с букетами, но какой-то парень в моряцкой робе подхватил у нее цветы, и она вложила вспотевшие пальцы в ладонь жениха, с ужасом осознав, что не надела перчатки. Этикет запрещал благородным дамам потеть, как бы ни было жарко, но жениха, похоже, мало беспокоили светские приличия — ему и самому бы не помешали перчатки, ладони у наследного лорда Квэ-Эро оказались шершавыми и твердыми, словно он целыми днями ходил за плугом.

Праздник продолжался весь день, и Тэйрин ни на минуту не оставалась с Корвином наедине. Они успели обменяться парой ничего не значащих вежливых слов, украдкой рассмотреть друг друга — девушка заметила, что ее жених предпочитает молодое розовое вино и пользуется любовью горожан. Толпа приветствовала его, как герцога, слуги обращались к нему "ваше сиятельство"… что же за человек Ванр Пасуаш, если его настолько презирают подданные, что при живом отце считают сына своим лордом?

Девушка выросла в Виастро, где народ любил и уважал Вэрда Старниса: его по-прежнему величали графом, хоть наместница Энрисса и лишила бунтовщика титула. Она не представляла, что нужно сделать, чтобы заслужить подобное презрение. Следующим утром, переночевав в городском доме, они отправились в герцогский дворец, расположенный на берегу небольшой бухты, недалеко от столицы.

* * *

Ивенна Пасуаш, урожденная герцогиня Суэрсен, бывшая когда-то Ивенной Эльотоно, встречала сына и его невесту на ступенях террасы, спускающейся к морю. Сына… теперь ей не нужно было делать мысленное усилие, чтобы назвать юношу сыном — получалось само собой, без труда, словно она и в самом деле произвела его на свет, в то время как родные сыновья давно превратились в скрытое тенью воспоминание: два маленьких мальчика, спящих под одним одеялом.

Больше она ничего не хотела знать: письма от Вэрда, в которых он исправно сообщал, как растут близнецы, растравляли старую рану; в какой-то момент герцогиня перестала их читать, складывала, не распечатывая, в шкатулку. Когда-то в ней уже хранились запечатанные письма — от Иннуона. Она получила их после смерти брата и сожгла. Если бы только воспоминания горели так же легко, как бумага! Но последнее письмо из Виастро ей пришлось прочитать — на нем полыхала красная тревожная печать.

Всю ночь после этого она провела в своей спальне, над старыми письмами, вскрывая пожелтевшие конверты, один за другим, по порядку. Она не заплакала — последние слезы были пролиты двадцать лет назад. Сложила листы бумаги в аккуратную стопочку и положила обратно в шкатулку, последнее письмо Вэрда легло сверху. Горло сдавил удушливый смех: проклятье близнецов… не убежать, не спрятаться, не разорвать. Сколько еще жизней пойдет в уплату за ненавистные узы?

Все бесполезно, Квейг ничего не изменил — их дети так же обречены, как в свое время были они с Иннуоном. Ее брат-близнец, наверное, сейчас смеется в посмертии над своей наивной сестрой. Скоро они встретятся, и тогда Ивенна снова попадет в старую сеть, так и не разорвавшуюся, лишь ослабевшую на короткое время отпущенной ей жизни. Но пока она здесь — она сделает все возможное, чтобы не увеличить кровавый счет.

Герцогиня смотрела на свою невестку — молоденькую девушку, еще девочку, золотисто-розовую, как фруктовая пастила в фарфоровой бонбоньерке, и не понимала, чем та заворожила ее сыновей. Таких девочек десять из дюжины, в каждой дворянской семье, на любом балу в провинции. Красива, но кто, скажите на милость, не красив в четырнадцать лет? Мило улыбается, показывая хорошие зубы — благовоспитанной улыбке благородных девиц обучают с младенчества, так же, как скромному взгляду украдкой. Но эти синие глаза… такие знакомые…

Ивенна с досадой прикусила губу — она сама хотела, чтобы кровь Эльотоно вернулась в Квэ-Эро, но не думала, что будет так тяжело. Эта девочка могла бы быть ее дочерью, ее и Квейга. И тогда их сыновья… "желали бы свою сестру, — закончил мысль безжалостный внутренний голос, — тебя ведь трудно этим удивить, не так ли, милочка?" Она достигла немалых успехов в борьбе со своим вторым «я», не знающим пощады, не умеющим молчать, но так и не смогла окончательно изгнать его из своих мыслей. Впрочем, это не было единственным поражением в ее жизни — Ивенна Аэллин многого не смогла. Она шагнула по ступеням вниз:

— Добро пожаловать домой, Тэйрин, — выражение лица герцогини противоречило ласковому приветствию.

Девушке хотелось стать крошечной, меньше мышки, лишь бы избежать этого холодного задумчивого взгляда, рассеянно, словно нехотя, выворачивающего ее наизнанку. Боги милосердные! И с этой женщиной ей придется жить под одной крышей?! И не просто жить, а высказывать всяческое уважение, положенное свекрови от невестки. Тэйрин стоило большого труда не оглянуться в поисках пути к бегству. Вместо этого она опустилась в глубокий реверанс, приподняв юбку несколько выше обычного, чтобы показать безупречные щиколотки:

— Я счастлива наконец-то оказаться здесь, ваше сиятельство.

— Ты можешь называть меня леди Ивенна, — улыбка прорезала лицо герцогини.

Пьесу разыгрывали по нотам, и, хотя женщины видели друг друга первый раз в жизни, каждая в совершенстве знала свою партию:

— К сожалению, я не смогу заменить тебе мать, но сделаю все возможное, чтобы ты поскорее почувствовала себя среди близких людей.

— Благодарю вас, леди Ивенна. Я уже чувствую себя как дома, вы так тепло приняли меня!

Корвин, нахмурившись, слушал этот обмен любезностями: он слишком хорошо знал Ивенну, чтобы не оценить подлинную меру ее искренности, но не понимал, почему она так встречает невестку, которую сама же и сосватала. Молодой человек любил свою мать, глубоко уважал ее, но почувствовав, как дрожит рука Тэйрин в его руке, дал себе слово, что защитит свою жену от любой угрозы, даже от собственной матери.

Он еще не мог сказать, полюбит ли эту маленькую девушку, настороженную, словно устрица, захлопнувшая створки раковины, когда познакомится с ней поближе, или просто будет терпеть, как многие в браке, но одно Корвин Пасуаш знал твердо: если мужчина ведет женщину к алтарям, он за нее в ответе. За ее жизнь, безопасность, и за спокойствие ее души. Он шагнул навстречу матери, увлекая за собой невесту:

— Хватит стоять на пороге. Я хочу показать Тэйрин дом. И, надеюсь, отец присоединится к нам за завтраком.

Ивенна едва заметно сморщилась, что происходило каждый раз, когда ей напоминали про существование Ванра Пасуаша, нынешнего герцога Квэ-Эро и ее супруга перед богами и людьми, и, улыбнувшись сыну, ушла в дом. Она надеялась, что Ванр будет в состоянии встретить невестку… герцогиня брезгливо поморщилась — бывший секретарь Энриссы так и не научился пить без последствий для здоровья.

 

11

Жаркие летние дни медленно истекали минутами, Саломэ пропадала в саду, окончательно забросив государственные дела. Раз в неделю она не глядя подписывала бумаги, скопившиеся на ее столе, и возвращалась к своим цветам. Чем больше времени наместница проводила наедине с растениями, тем меньше она любила людей. Цветы нуждались в ее неустанной заботе, но щедро воздавали в ответ: свежим ароматам, нежными красками, приятной прохладой.

Если она пропалывала клумбу или подстригала розовый куст, то уже через несколько дней видела плоды своих трудов, в то время как пресловутое "благо империи", ради которого наместница должна была заниматься государственными делами, скучными, непонятными, зачастую болезненно-тяжелыми для ее нерешительной натуры, оставалось красивым оборотом в речах чиновников. След от укуса на руке Леара стал последней каплей в чаше терпения Саломэ.

Она все меньше и меньше верила, что король проснется, хотя боялась признаться в этом даже самой себе. Он по-прежнему приходил к ней, но сколько Саломэ не спрашивала, так и не ответил, когда же ждать его возвращения. Последнее время он почти не разговаривал со своей верной супругой, только смотрел на нее задумчиво и грустно. Если маленькая Саломэ принимала незримого призрака как должное, то прошедшая обучение белая ведьма понимала, что вера человека с магическими способностями воистину способна творить чудеса. Она могла, сама того не ведая, создать своего короля, не понимая, что единственный источник ее видений — собственная магия.

Став наместницей десять лет назад, Саломэ верила, что сама судьба ведет ее к предназначению, но теперь сомневалась и в этом — судьба ли? Не слишком ли много совпадений? Магистр Илана позволила согрешившей сестре выйти замуж, а наместница Энрисса разрешила ее отцу развестись с первой женой, чтобы он смог жениться на любовнице и узаконить дочь. Госпожа Илана лично занялась воспитанием и обучением девочки, не проявлявшей особого рвения и талантов, а наместница приблизила ее к себе, дав понять окружающим, что желает видеть незаконную дочь Ланлосса Айрэ своей преемницей. Не слишком ли часто судьба Саломэ оказывалась в руках этих двух женщин, самых могущественных в империи?

Слишком много вопросов и ни одного ответа. Саломэ лукавила: она знала, кого следует расспросить, чтобы раскрыть истину, но не была готова расстаться с иллюзиями. Каждая беседа с министром государственного спокойствия убеждала ее в справедливости древнего изречения: "в познании — горечь". Она могла только посочувствовать господину Чангу — он, должно быть, давно уже забыл вкус сладкого. А министр, в свою очередь щадил наместницу — последнее время он не настаивал на личных встречах, довольствуясь письменными докладами. Доклады можно было не читать.

Саломэ по-прежнему приходила по вечерам в библиотечную башню, не в силах прекратить эту пытку: смотреть на Леара, разговаривать с ним, смеяться над его шутками, слушать, как он играет на лютне. Порой наместница жалела, что кинула папку в огонь: прочитав донесение, она бы точно знала, что совершил ее единственный друг. Не зная, она раз за разом убивала несчастную девушку в мыслях, терзая себя страшными картинами. Саломэ страдала бессонницей, боялась заснуть: все время видела во сне, что Хранитель зашел в ее спальню с ножом. Она проклинала себя за слабость, за безволие, а более всего за то, что не могла обойтись без Леара, будь он хоть трижды убийца и негодяй.

Каждый вечер она говорила себе: этому пора положить конец, ты не пойдешь сегодня в библиотеку — и каждый раз проигрывала битву. А Леар встречал ее на пороге, чуть улыбнувшись, и от этой улыбки становилось так тепло, что на краткий миг она забывала обо всем на свете, растворившись в его спокойной радости. Никто не радовался наместнице так, как Леар, даже король, милостиво позволявший ей испытывать счастье от его близости. Впрочем, король никогда не приходил к Саломэ, когда та была в библиотечной башне.

Она садилась в свое любимое кресло у забранного фигурной решеткой камина, брала с низкого столика какую-нибудь безделушку, словно предназначенную, чтобы ее рассеянно вертели в руках во время неторопливой беседы, и слушала. Леар умел рассказывать, не важно, о чем — иногда она даже не могла вспомнить, что за историю заворожено слушала весь вечер, но в душе надолго поселялось волшебство.

К ним часто присоединялся Лерик — он быстро перестал бояться грозного Хранителя и следовал за ним тенью, впитывая каждое слово, каждый жест. Все деньги, что остались от прошлой жизни, Лерик пожертвовал в храм Хейнара в благодарность Аммерту, но подлинным богом знания для него стал Хранитель. Мальчик быстро учился, осознавая глубину своего невежества, и был полон решимости покончить с ним. Леару не требовалось подгонять своего ученика, скорее, наоборот, придерживать, чтобы не перегорел раньше срока.

Но ради вечеров с наместницей Лерик оставлял любую, самую интересную книгу. Ему нравилось смотреть на Саломэ, устроившуюся в кресле, такую домашнюю, мягкую, словно кошка, свернувшаяся клубком после сытного обеда. Нравилось слушать чуть глуховатый голос учителя, в кои-то веки свободный от затаенной насмешки… Единственное, что смущало бывшего воришку, невежественного в науках, но с избытком набравшегося житейской мудрости за годы уличной жизни — когда же эти двое поймут, что любят друг друга?

* * *

Несмотря на богатый жизненный опыт, Лерик ошибался: Леар Аэллин и в самом деле любил, но не наместницу. Вечер не задался: Хранитель рассеянно перелистывал книгу, не обращая внимания на Саломэ, ветер заунывно гудел в трубе, навевая тоску, наместница кусала губы, украдкой всматриваясь в лицо Леара — сегодня он выглядел как человек, способный на любое злодеяние. Языки пламени, вырывавшиеся из камина, алели в его темных глазах, черными бликами ложились на впалые щеки, беспощадно высвечивали морщины, прорезавшие лоб.

Молчание затягивалось, наконец, Хранитель отложил книгу, встал, потянулся, расправив плечи, и прошелся по комнате:

— Ваше величество, мне нужно обсудить с вами одно важное обстоятельство.

Саломэ с удивлением посмотрела на Леара — с чего бы вдруг такое торжественное вступление?

— Да?

— Сегодня я получил письмо из Суэрсена, — Леар не стал уточнять, что это письмо было далеко не первым. Троюродный дядюшка, управлявший герцогством от имени племянника, забрасывал его отчаянными посланиями, требуя, чтобы заблудший Хранитель вспомнил о своем долге перед родом и, наконец, оный род продолжил. — Мне предлагают жениться.

Наместница судорожно сглотнула: "благо империи", несомненно, требовало, чтобы герцог Суэрсен оставил законного наследника. Или же нет? До сих пор Саломэ как-то не задумывалась, почему ее предшественница позволила Леару Аэллину стать учеником Хранителя. Она вообще старалась не думать о государственных делах, убедившись в самом начале своего так называемого правления, что ничего в них не понимает. Но невозможно десять лет сидеть на троне, подписывать указы, выслушивать доклады и ничему не научиться.

Задумавшись, Саломэ осознала, что Энрисса явно не желала сохранить Суэрсен за родом Аэллин. Иначе Леар остался бы в своей вотчине, будь он хоть трижды отмечен Аммертом. Она грустно усмехнулась: вот еще один повод побеседовать с министром Чангом. Ирония судьбы — как только господин министр перестал досаждать наместнице своим присутствием, у нее появилось неодолимое желание поговорить с ним. Но сейчас нужно было ответить Леару:

— Это… достаточно разумное предложение. Но почему именно сейчас?

— Потому что у меня закончились отговорки. Но если этого не избежать, я не хочу связываться с графской или герцогской дочкой. Мне не нужно приданое, и давно пора обновить кровь — все знатные семьи между собой в родстве. Не хочу стать мужем троюродной кузины с материнской стороны, которая при этом тетушка с отцовской и племянница бабушки через двоюродного деда.

Леар снова лукавил: ни один правящий лорд не отдал бы ему свою дочь. Все помнили, что случилось с супругой предыдущего герцога, не говоря уже о несчастной жене Маэркона Темного, отравленной мужем ради прекрасных глаз сестры. Сестры у Леара не было, но дурная слава умирает медленно. Посватавшись к знатной девице он получит отказ, а герцог Суэрсена не может позволить себе испытать подобное унижение:

— Найдите мне подходящую девушку из своей свиты, я женюсь на ней, быстро продолжу род и отправлю с наследником в Суэрсен.

— Это несколько неожиданно, я подумаю, что можно сделать.

Леар грустно улыбнулся и протянул наместнице кубок:

— Ну что же, выпьем за мои будущие цепи.

Саломэ медленно пила вино, прислушиваясь к своим чувствам: в свете последних событий Леару и впрямь не стоило жениться на девушке из знатной семьи. В случае несчастья легче будет замять дело. Она ненавидела себя за такие мысли: вместо того, чтобы покарать преступника за первое убийство, она уже заранее думает, как оправдать его после второго. Порой Саломэ чувствовала, что в ее душе не осталось ничего чистого — сплошная грязь, страх и вина. В эти минуты собственное прозвище казалось наместнице утонченным издевательством.

* * *

Эльфийский посол в Суреме не баловал наместницу своим вниманием: ежегодные поздравления в день коронации и белые розы в дни королевского траура, поэтому Саломэ несколько удивилась, когда лорд Эрфин попросил ее об аудиенции. Посол не сказал заранее, о чем пойдет речь, но в глубине души наместница надеялась услышать радостное известие — ведь если король вернется, кто, как не его царственный брат Ирэдил, правитель эльфийского Филеста, первым узнает об этом?

В народе, правда, верили, что однажды, в дни траура, статуя короля оживет и шагнет с мраморного ложа прямо в объятия горюющей супруги, а верным подданным устроит праздник с фонтанами вина и жареными быками. После чего, как водится, наступят золотые времена. Но наместница была готова довольствоваться и не столь красочным воскрешением.

К сожалению, послы, требующие срочного приема, редко приносят добрые вести, и Эрфин не был исключением:

— Ваше величество! Наши леса истекают кровью! — Заявил он прямо с порога.

Саломэ непонимающе смотрела на посла: с чего бы вдруг Зачарованный Лес начал истекать кровью? Какая-то древняя магия, плохой знак, предвещающий беды? Эрфин продолжил:

— Люди вырубают наш лес, ваше величество! Алмазные ели, чешуйчатые дубы, белые сосны — эти деревья были созданы Творцом в дар своим избранным детям. Обычный лес растет медленно, но на месте срубленного дерева через несколько лет появится новое. Зачарованный Лес не способен обновиться. Срубленное дерево навеки остается кровоточащей раной, новое не вырастет никогда. Наш лес исчезает, и виноваты в этом ваши подданные.

— Но в империи запрещено торговать эльфийским деревом, — слабо запротестовала растерявшаяся от неожиданного обвинения Саломэ. Наместница знала, что люди браконьерствуют в Зачарованном Лесу, но так было испокон веку, а жаловаться эльфы пришли только сейчас.

— Белые сосны уходят в Кавдн, на мачты для их кораблей. Из алмазной ели делают резные безделушки для богатых дам, чешуйчатый дуб переводят на мебель! — Возмущение посла Эрфина не знало границ.

— Но чем я могу помочь вашей беде? Деревом запрещено торговать, у вас есть право суда над порубщиками в своих границах.

— Мой государь считает, что этого недостаточно. Вы должны карать преступников, посягнувших на наш лес, если им удалось избежать нашего правосудия.

Саломэ развела руками — эльфы требовали невозможного. Как, скажите на милость, можно доказать, что именно этот человек побывал в запретном лесу и собственноручно срубил дерево, если только не поймать его на месте преступления?

— Я была бы рада помочь, но как? Вы же понимаете, что такое преступление можно доказать только по горячим следам. Мы штрафуем перекупщиков, но они ведь далеко не всегда браконьеры.

— Нас слишком мало, чтобы защищать лес. Деревья рубят на самой границе, порубщики успевают сбежать за пределы Филеста, а на земле империи мы бессильны. В суде наше слово звучит против их слов, и судьи верят преступникам, они ведь люди! — От Эрфина не ускользнуло смятение наместницы, и он нанес последний удар, — где бы сейчас ни был король Элиан, он плачет о Зачарованном Лесе и не может утешиться! Он бы защитил наши деревья.

— Но король ведь и дал вам право суда! Разве этого не достаточно? — Попыталась оправдаться Саломэ. Перед глазами молодой женщины стояло грустное лицо короля… неудивительно, что он перестал разговаривать с ней. Неужели она не защитит то, что ему так дорого? Законы — законами, но разве она не наместница? Высокому Совету придется смириться, она подпишет указ, когда они узнают — будет уже поздно протестовать. Да и с чего бы им возражать? Эльфы имеют право защищать свои святыни. Да, так будет лучше всего, пусть эльфы сами наказывают воров:

— Я не могу изменить саму основу правосудия империи и приговаривать браконьеров без доказательств. Но я позволю вам наказывать порубщиков за пределами леса. Отныне вы сможете покарать воров по своим законам, даже если они успели убежать за границу. Но наказанию подлежат только те, кто рубили деревья. Перекупщики по-прежнему будут отвечать перед имперским судом.

— Это справедливое и мудрое решение, ваше величество! Мой государь не мог бы пожелать большего.

— Я рада помочь брату моего царственного супруга.

— Король Элиан гордился бы вами, госпожа.

Посол торопливо откланялся: он и в самом деле не ожидал, что наместница так легко уступит. Саломэ превзошла все его ожидания — позволить наказывать подданных империи за границами Зачарованного Леса! Энрисса Златовласая предпочла бы умереть, чем подписать такой указ. Он усмехнулся — в этом преимущество бессмертия — всегда можно подождать, пока неудобный тебе человек вернется в руки Творца. В случае с предыдущей наместницей ждать пришлось не так уж и долго. А вот Саломэ Светлой он искренне пожелал долгих лет жизни.

* * *

Старейшие бесшумно занимали каменные кресла в зале совета. Король ждал их, восседая на белом мраморном троне, драгоценным алмазом сверкающим посреди серого гранита. В зале царила тишина — эльфы первого поколения редко говорили вслух, предпочитая обмениваться мыслями:

"Сверкающий топор огненным лезвием завис над высокой тонкой сосной"

— Люди продолжают вырубать лес. Указ наместницы остался в тайне.

"Стрела слетает с тетивы".

— Тем лучше. Убийцы будут неосторожны. Предупредите стражей — отныне они могут пересекать границу.

"Рыбацкая сеть натянута между деревьями, вся в прорехах"

— Наши потери велики. Без деревьев нет силы. Мы слишком расточительно использовали дар Творца.

"Игла стягивает прорехи"

— Мы остановим их сейчас. Оставшейся силы достаточно.

"Кувшин без дна, сквозь него в песок вытекает вода"

— Слишком поздно. Нужно нечто большее.

Король положил конец неслышному спору:

— Сейчас мы сделаем то, что в нашей власти. Что же до будущего — подготовьте все необходимое. Найдите юношу, согласного пожертвовать собой во имя воли Творца, и соберите силу для ритуала. Если Творец будет доволен своими детьми — эта жертва не понадобится, если же нет — мы будем готовы.

Старейшие молча переглянулись: если маги Дейкар узнают об этих приготовлениях, не избежать войны. Огненные слишком напуганы проклятьем, чтобы позволить эльфам поставить под угрозу само существование ордена. Ну что же… если орден Дейкар разделит судьбу прочих магических орденов, небо не рухнет на земную твердь, и море не выйдет из берегов. Даже самые могущественные маги всего лишь люди, а люди — смертны.

 

13

После месяца удушливой жары небо расщедрилось на скупой дождик, прибивший пыль к земле. Стало легче дышать, увядшие цветы расправили лепестки, распрямили стебли, и Саломэ, собравшись с духом, вызвала к себе министра государственной безопасности. Разговор предстоял долгий и малоприятный.

— Господин Чанг, две недели назад Хранитель попросил меня найти ему подходящую невесту из моей свиты.

Министр кивнул:

— Этого следовало ожидать, ваше величество. Хранитель может оставаться холостяком, но герцогу Суэрсена нужен наследник. Если Леар не оставит сына, род Аэллин потеряет свои исконные земли.

— Разве у него нет родственников?

— Есть, даже больше, чем следовало бы. Вы не найдете в Суэрсене дворянина, не состоящего в родстве с герцогской семьей. Но все эти родичи — побочные линии, многие носят другие фамилии. И что самое главное, узы Аэллин передаются только в старшей ветви, от отца к старшему сыну-близнецу.

— Какое отношение имеют эти «узы» к наследованию?

Чанг пожал плечами:

— Никто не знает, ваше величество, но в глазах жителей Суэрсена настоящий Аэллин только тот, кто связан узами. Видите ли, это очень удобный признак, он сразу отсекает всех прочих родственников, в Суэрсене не может быть междоусобицы. Если же герцог умрет бездетным, все эти многочисленные Аэллины сразу заявят свои права на титул.

— А выбрать придется только одного, — задумчиво произнесла наместница.

— Совершенно верно.

Саломэ встала из кресла и прошлась по комнате:

— Скажите, господин Чанг, почему наместница Энрисса не предвидела эту ситуацию? Я вот уже десять лет только и слышу о мудрости своей предшественницы, особенно от вас, и, вместе с тем, она позволила правящему герцогу Суэрсена стать Хранителем. А ведь Хранители не женятся.

— Нет закона, который мог бы им помешать.

— Это не ответ.

Министр вздохнул:

— Наместница Энрисса считала, что Аэллины слишком долго правят в Суэрсене, и для блага империи будет лучше, если Леар станет последним герцогом из этого рода.

— И ее не беспокоила борьба за власть?

— При наместнице Энриссе не было бы никакой борьбы за власть, ваше величество, не сочтите за дерзость.

— Она что, планировала жить вечно?

По губам Чанга скользнула грустная усмешка:

— Нет, ваше величество. Она знала, что все мы смертны. Но видите ли, у нее не было особого выбора. Что вы знаете о восстании Квейга Эльотоно?

Саломэ вернулась в кресло:

— То же, что и все. Герцог Квэ-Эро пожелал стать королем, сместить наместницу и сесть на трон. Говорят, что он собирался насильно взять ее в жены, чтобы придать своим претензиям на власть видимость законности, — молодая женщина брезгливо поморщилась — сама мысль о подобном кощунстве была ей омерзительна, — к счастью, бунтовщики проиграли. Ведь если трон Элиана займет самозванец, империя падет. Никогда не понимала, как можно так сильно жаждать власти, чтобы быть готовым погубить все вокруг!

Господин Чанг снова глубоко вздохнул, сбившись со счета, который раз с начала разговора:

— Пожалуй, я выпью чашечку карнэ. Это длинная история.

Саломэ позвонила в колокольчик, и, пока служанка накрывала низенький столик, украдкой разглядывала лицо министра: она вдруг осознала, насколько тот стар. Еще несколько лет, и ему придется уйти в отставку, вон, какие набрякшие темные веки, и глаза стали еще светлее, словно выцвели от усталости.

— Итак, позвольте развеять некоторые устоявшиеся заблуждения. Герцог Квэ-Эро не собирался занимать трон. Насчет женитьбы на наместнице не могу быть столь же уверен, но восстание он поднял по другим причинам. Собственно говоря, подлинный зачинщик мятежа — Иннуон, герцог Суэрсена, отец Леара.

— Его отца убили.

— Верно. Убили вскоре после того, как он по сути дела, отделился от империи. Герцог Квэ-Эро был женат на сестре Иннуона, и подобное совпадение показалось ему несколько странным. Особенно если учесть, что за некоторое время до этого печального события погиб старший сын Иннуона, Элло, брат-близнец Леара.

Саломэ кивнула:

— Он иногда вспоминает родителей, но никогда не говорит о брате. Словно ему до сих пор больно.

— Неудивительно. Узы Аэллин. Так вот, возвращаясь на двадцать лет назад — восстание, в некотором роде, результат недоразумения. Герцог Суэрсена считал, что в смерти его сына виновата наместница. Наместница считала, что герцог слишком далеко заходит в своих предположениях и еще дальше в действиях. А герцог Квэ-Эро, на свою беду, решил, что его жена и племянник нуждаются в защите.

— Нельзя ли обойтись без иносказаний? Наместница Энрисса убила герцога Суэрсена, потому что тот хотел отделиться от империи?

— Я же говорил, что все это очень сложно, — пробурчал себе под нос министр, — нет, ваше величество, наместница Энрисса никого не убивала: ни герцога, ни его жену, ни, тем более, его сына. Она попросила у Иннуона в подарок книгу из его библиотеки, а он отказал. После этого погиб мальчик, а дальше случилось то, что случилось.

— Все произошло из-за книги?! Что же это за книга такая?

— Увы, ваше величество, этого я не знаю. У наместницы были свои секреты даже от министерства государственного спокойствия. Тем более, что на тот момент и министерства-то не было.

Господин Чанг лукавил — ему было известно, что написано в треклятой книге, он прочитал ее, перед тем как передать Хранителю согласно распоряжению наместницы. Но Саломэ Светлой незачем знать тайну, погубившую Энриссу Златовласую.

— Но при чем здесь Леар? Он не должен отвечать за своего отца.

— Верно. Но если бы мальчика отдали на воспитание тетке, как настаивал герцог Квэ-Эро, то ему пришлось бы ответить. Герцогиня Ивенна воспитала бы в племяннике жажду мести, и сейчас мы бы имели дело со вторым восстанием. Никому не нравится подписывать смертные приговоры своим вассалам, ваше величество. Энрисса предпочла забрать мальчика под опеку Короны. Позже выяснилось, что он отмечен знаком Аммерта, и наместница позволила Леару поступить в ученичество к Хранителю. Он сменил своего наставника уже после ее смерти. Да, — министр опередил очередной вопрос, — наместница хотела, чтобы линия Аэллинов в Суэрсене закончилась на Леаре. Но она рассчитывала, что став Хранителем, он сам откажется от титула и передаст наместнице право выбора следующего герцога.

— Но Леар не хочет отказываться, он хочет жениться и родить сына. А это невозможно! Ведь, — наместница залилась краской, — отдать ему в полную власть бедную девушку…

— Лучше бедную, чем богатую и знатную, — цинично заметил министр. — На наше счастье, Хранитель достаточно благоразумен.

— Это недопустимо! Ни одна женщина не должна подвергаться… такому!

— Вы сами объясните герцогу, почему ему нельзя вступить в брак, или предпочтете, чтобы это сделал я?

Саломэ заставила себя успокоиться:

— Если Леар откажется от титула, кто станет его наследником?

— Ближайшие по крови родичи — сыновья его тети, но, во-первых, это родство по женской линии, во-вторых, они дети мятежника и лишены титулов, а в-третьих, они только что практически убили сына своего опекуна посредством черной магии и предстанут перед дознавателями Хейнара. Если только Старнис не сумеет договориться со своей щепетильной совестью.

Саломэ выронила чашку, карнэ расплылся уродливым кровавым пятном на бежевом ковре:

— Почему я узнаю об этом только сейчас?

— Потому что магистры предпочли сделать вид, что ничего не случилось. Я подозреваю, что у них свои планы на этих молодых людей. По крайней мере, у Дейкар. В любом случае, сыновья Ивенны Аэллин мало подходят для управления Суэрсеном, а у всех прочих родственников примерно равные права — то есть, никаких. Можно будет выбрать любого, главное, чтобы Хранитель одобрил ваш выбор.

Наместница беспомощно посмотрела на министра:

— Я не знаю, что делать, господин Чанг. Помогите мне. Вы единственный знаете о Леаре. Мне больше не с кем посоветоваться.

— Ваше величество, какое бы решение вы не приняли, пострадает ваша совесть. Если и существует способ править страной и спокойно спать по ночам, мне он неизвестен. Пока за вас управляли магистры, вы могли оставаться Светлой. Увы, пятна есть даже на солнечном лике. Вы готовы отвечать за свой выбор?

— Я уже выбрала, — тихо ответила Саломэ, — когда сожгла папку. Разве Энрисса поступила бы иначе?

Министр неторопливо кивнул:

— Наместница Энрисса тоже бы сожгла папку…

— Но?

— Но позаботилась бы, чтобы подобное не повторилось. По иронии судьбы, женить Хранителя не самый плохой выход. Он получит в свою власть женщину, которой придется исполнять все его желания, и будет вынужден обращаться с ней с некоторой бережливостью — смерть жены труднее скрыть, чем гибель никому неизвестной шлюхи.

У Саломэ предательски дрожал подбородок:

— Я не смогу… не смогу выбрать. Хоть и решила. Как я потом буду смотреть ей в глаза?

— Я сделаю выбор за вас, ваше величество. А вы дадите ей приданое и не будете смотреть в глаза. Люди обычно нервничают под прямым взглядом, — он с усмешкой посмотрел в лицо наместнице. — Да, кстати, Хранитель не говорил о своих планах на будущее после женитьбы? Я слышал, он взял ученика, уличного воришку, и мальчик оказался на удивление способным.

— Нет, — быстро ответила Саломэ, — нет! Я запрещаю! Даже не думайте об этом!

— Я всего лишь спросил, но как будет угодно вашему величеству.

— Найдите девушку как можно быстрее, и покончим с этим. И постарайтесь…

— … Найти такую, чтобы не было жалко?

— Постарайтесь, чтобы она была достаточно чиста душой, чтобы заслужить любовь Леара и вернуть его на правильный путь.

— Ваше величество, я сильно сомневаюсь, что для того, чтобы заслужить любовь Хранителя, нужна чистота души. Но как пожелаете.

Министр откланялся. Саломэ не стала его задерживать — она так и не спросила, что ему известно про загадочные совпадения, приведшие юную дочь Ланлосса Айрэ на трон империи. Истина — горький плод, ее нельзя откусывать слишком большими кусками. На сегодня Саломэ досталось достаточно горечи, чтобы неделями избывать послевкусие. Она плеснула на ковер воды из кубка, достала носовой платок и опустилась на колени перед пятном. Если не отмыть сразу, так и останется кровавый след.

В дверь торопливо постучали и, прежде чем она успела ответить, в кабинет ворвался капитан королевской гвардии:

— Ваше величество! — Он был настолько встревожен, что не обратил внимания на странную позу наместницы, — вас срочно ждут в библиотечной башне. На Хранителя Леара покушались.

* * *

Хранитель Леар ценил одиночество. Он не нуждался в обществе других людей, избегал дворцовых увеселений, посещая их только по необходимости. Его раздражало даже птичье пение, что уж говорить о пустопорожнем чирикании придворных дам и похвальбе кавалеров. Несчастный чиновник, осмелившийся в читальном зале прошептать пару слов на ухо коллеге, немедленно выставлялся за дверь и мог вернуться только на следующий день. Как некоторые люди не переносят солнечный свет и проводят дни в затемненных комнатах, так Леар не выносил громких звуков и оберегал свой слух. Но, несмотря на это, Хранитель любил столичный рынок Сурема, далеко не самое тихое место в обитаемом мире.

Он приходил туда ранним утром, когда торговки только-только раскладывали на лотках овощи и свежую рыбу, а служаночки из богатых домов, в накрахмаленных белых чепчиках, похожих на паруса, спешили с корзинами наперевес, чтобы успеть закупить продукты для завтрака.

Леар неторопливо прогуливался по овощным и рыбным рядам, ожидая, когда откроется лавка каллиграфа, а на развале появятся первые книжники, завтракал горячими, обжигающими пальцы и нёбо пирожками с требухой, запивал водой из фонтана и чувствовал себя маленьким мальчиком, удравшим от строгого учителя… хотя в детстве никогда не прогуливал уроки.

Пока стояла жара, он не выходил из башни, отсиживаясь за толстыми стенами хранилища, сохранявшими прохладу в любую погоду, но как только прошел первый дождь, он в то же утро отправился на рынок, уже ближе к полудню, против обыкновения припоздав.

Дождь омыл лотки зеленщиков, и овощи полыхали всеми цветами радуги, не уступая буйством красок клумбам наместницы: вилки красной капусты, пучки оранжевой моркови с кокетливыми зелеными хвостиками, солнечно-желтая репа, нарядный зеленый салат с резными листьями, иссиня-черные глянцевые баклажаны, огромные фиолетовые луковицы, сладкие и сочные… не хватало только голубого цвета.

Леар на секунду задумался, бывают ли голубые овощи, и негромко рассмеялся: знал бы кто, чем занята голова Хранителя дворцовой библиотеки, живого символа мудрости. Но решил, что вернувшись, проверит: вдруг где-нибудь в Кавдне или на Островах растет необыкновенно-вкусный, никому не известный голубой корнеплод.

Солнце начало пригревать, и Леар с сожалением покинул овощной ряд — нужно было зайти в лавку каллиграфа, забрать давно заказанную диковинку — морскую бумагу. В Квэ-Эро не так давно научились делать шелковистую бумагу с добавлением водорослей. Она сохраняла зеленоватый оттенок и пахла морской солью. Леар использовал ее для заметок. Он неторопливым шагом подошел к лавке, остановившись перед вынесенным на улицу прилавком, где хозяин разложил недорогие мелочи для привлечения покупателей: небольшие кусочки старого пергамента, дешевые глиняные чернильницы, восковые таблички и палочки для письма. Его внимание привлекла подвеска из колокольчиков, танцующая на ветру.

Краем глаза Леар заметил бедно одетого юношу, остановившегося у прилавка за его спиной, и несколько удивился: лавка почтенного Эрниля была самой дорогой в городе, даже дешевые безделки стоили у него в два раза дороже, чем в любом другом месте. Скорее всего, парень был приезжий, и не знал, что за углом те же самые чернильницы обойдутся ему куда дешевле. Но юноша не интересовался писчими принадлежностями, он обратился к Леару:

— Простите, уважаемый господин, я не ошибся, вы ведь Хранитель библиотеки?

Вместо ответа Леар повернулся, и у любопытного молодого человека должны были пропасть любые сомнения — амулет Хранителя поверх белой с серым робы жреца Аммерта ответил на его вопрос:

— Вам что-то от меня нужно, уважаемый? — Вежливо, но несколько удивленно поинтересовался Леар. Он не привык, чтобы к нему приставали на улицах.

Юноша криво улыбнулся и подошел поближе:

— О, да! Я давно вас искал.

Леар развел руками, мол, вот он, я, полностью в твоем распоряжении, давай быстрее свое дело, и этот жест с легкостью мог стать последним в его жизни. Он не успел заметить, откуда парень выхватил нож, да это и не было важно, солнечный блик на лезвии отразился в глазах Хранителя, и в следующий миг он почувствовал обжигающую боль в животе.

Он пошатнулся, прижав руки к животу, ладони бессильно скользнули по рукояти. Леар упал вперед, еще глубже вогнав в себя лезвие, не успев спросить: за что? Убийца даже не пытался бежать, он стоял над упавшим Хранителем, бледный, как мел, на лбу выступили капельки пота, улыбка кривила губы. Когда подбежавшие стражники взяли его под локти, он не сопротивлялся.

* * *

Саломэ ходила туда сюда по комнате, ожидая, пока к ней выйдет храмовый целитель, занятый раненым. Министр Чанг с мрачным видом сидел в кресле, отслеживая взглядом ее перемещения. Наконец, он не выдержал:

— Ваше величество, сядьте, пожалуйста. У меня уже в глазах рябит.

— Это ваша вина! — Набросилась Саломэ на так некстати прервавшего молчание министра, — где были ваши вездесущие соглядатаи тогда, когда они действительно нужны?!

— Моя в том числе, — мягко согласился он, — я не отрицаю. Но главный виновник случившегося несчастья — сам Хранитель. На него покушался жених той самой девушки. После того, как новый судья закрыл дело, я потерял его из виду. К сожалению, юноша не вернулся в свою деревню, а решил восстановить справедливость. Теперь придется его повесить.

— Вам жаль только убийцу? — Гневно осведомилась Саломэ.

— Простите, ваше величество, но в сложившейся ситуации мне трудно посочувствовать Хранителю.

— О, да! Вы предпочли бы, чтобы он умер!

— Не раньше, чем назовет своего наследника, — министр пожал плечами, — старайтесь во всем находить положительные моменты: если он умрет, вам не придется искать невесту.

Их спор прервал целитель, вышедший из спальни. Он был весь в крови, даже руки не ополоснул. Саломэ жадно подалась вперед:

— Что с ним?

Целитель скривился:

— Рана в живот, ваше величество. Важные органы нож не задел. Если не откроется кровотечение, если рана не воспалится… слишком много если. Все в руках Семерых, я не могу ничего обещать.

— Он пришел в себя?

— Да, но я дал ему сонное зелье. Раны в живот необычайно болезненны. Первые дни ему лучше пролежать в забытьи. Потом понадобятся все силы для выздоровления. При нем постоянно будут мои собратья, если понадобится, меня позовут.

Лекарь ушел, министр только собрался откланяться (нужно было позаботиться, чтобы незадачливый мститель не сказал лишнего), как из спальни выбежал встревоженный младший целитель:

— Ваше величество, он хочет вас видеть. Борется с зельем, это очень вредно. Прикажите ему успокоиться.

Саломэ, не дослушав, вбежала в затемненную комнату. Леар лежал на кровати, от кровопотери его смуглая кожа посерела, глаза провалились в глазницы. У него не было сил даже приподнять голову, но он прошептал:

— Он жив?

Саломэ не сразу поняла, о ком речь.

— Этот парень.

— Да, да, его будут судить, не волнуйся.

— Приведи его ко мне.

— Что? — Наместница переспросила, решив, что не расслышала.

— Хочу знать, за что.

— Но, Леар! Это подождет! Ты должен уснуть.

— Я могу не проснуться, — криво усмехнулся он. — Приведи.

Саломэ беспомощно посмотрела на господина Чанга, последовавшего за ней без приглашения и ставшего так, чтобы Хранитель не мог его увидеть, не подняв голову. Министр медленно кивнул.

— Хорошо. Но обещай, что ты сразу после этого уснешь.

— Да.

* * *

Парня успели заковать в цепи, да так, что он с трудом передвигался. Охранники, повинуясь жесту министра, остались за дверью, поставив преступника на колени перед наместницей, застывшей у кровати Леара. Юноша поднял голову и с болью простонал:

— Живой! Да что ж это такое!

Леар невероятным усилием приоткрыл набрякшие веки и попытался сфокусироваться на лице своего убийцы, но комната плыла перед глазами, и он предпочел сберечь силы для разговора:

— Что я тебе сделал?

— Не знаешь, тварь?! - Выкрикнул парень. — Еще бы ты знал! Думал, можно убивать, и никто слова не скажет, потому что Хранитель? Кинут шлюху в реку и вся недолга?

У Леара не было сил переспрашивать, он молча слушал:

— Ты убил Дэну! Мы должны были пожениться осенью, она была честная девушка, но нам лошадь была нужна, без лошади отец не соглашался, мол, бесприданница, — юноша плакал, по-детски всхлипывая.

— Я не знаю, кто такая Дэна, — Леар говорил медленно и невнятно, каждое слово требовало огромного труда, он из последних сил заставлял ворочаться непослушный язык, раздвигал тяжелые пересохшие губы. — Ты, скорее всего, убил меня, зачем мне лгать перед смертью?

— Такая уж у тебя душонка мелкая! Я тебя сам видел в борделе, когда к Дэне приходил. От тебя уже все девушки шарахались! Ее отправили, потому что новенькая, заступиться некому!

Министр шагнул вперед, проигнорировав отчаянное выражение на лице наместницы:

— Очень жаль, Хранитель, что вам изменяет память. Но вы действительно убили девушку. В борделе на Красной улице. Мои люди доложили мне сразу же после происшествия. Этот молодой человек — жених девушки. Он подал жалобу в суд, но дело закрыли.

— Зато теперь вам придется судить меня, и все узнают! Даже если эта скотина выживет, все будут знать, кто он такой!

Господин Чанг усмехнулся: суд не входил в его планы, но он не собирался объявлять об этом публично:

— Вы получили ответ на свой вопрос, герцог. Теперь вам лучше отдохнуть.

Арестанта увели, министр ушел следом, и Саломэ осталась наедине с Леаром. Она села на край кровати и осторожно взяла его за руку, удивившись, какая та горячая:

— Ты обещал, что уснешь.

— Я схожу с ума, — простонал Леар, — но хоть ты не веришь в этот бред? Саломэ, ты не веришь?

Она хотела бы солгать, больше всего на свете хотела, уже приготовилась произнести ложь, но так и не смогла:

— Леар… я видела след от укуса у тебя на руке. Эта девушка, она укусила тебя, и ты… Я не знаю подробностей, не захотела знать. Министр Чанг принес папку. Я не поверила сначала.

— И все это время ты думала, что я убийца.

— Да. Но мне все равно! Слышишь, все равно!

— Саломэ, — он сжал ее руку, не понимая, откуда взялись силы, — мне плевать, что думает Чанг и во что верит этот мальчишка, они ответят в посмертии за клевету. Но ты должна мне поверить! Я не знаю, кто такая Дэна! Не знаю, — горячо прошептал он, приподняв голову, и бессильно упал на подушки.

Саломэ держала его за руку, пока он не уснул, потом осторожно высвободила пальцы и ушла, ее сменил целитель. Леар вздрагивал и стонал в тяжелом забытьи, продолжая доказывать, что не убивал. А из темноты медленно проступал изломанный силуэт девушки, истекающей кровью. Кровь сочилась из каждой поры ее тела, стекала вниз, заполняя комнату, мешая дышать, он кашлял, захлебываясь, выхаркивал кровавые сгустки, но уже знал, что не выплывет. У девушки было лицо его матери.

 

14

Алый факел негасимой справедливости на изумрудно-зеленой робе отца-дознавателя притягивал взгляд, не позволяя сосредоточиться на его лице: худом, костистом, с острым вытянутым подбородком. Даже внешне жрец напоминал гончую, ставшую на след, не хватало только гладкого хвоста, поджатого между ног. Вэрд отвечал на вопросы, чувствуя себя напроказившим мальчишкой, пытающимся скрыть правду от строгого, но любящего отца:

— Я снял стражу перед их комнатой как только поставил засовы.

— Почему?

— Я уже объяснял вам — люди были напуганы. Охранять колдунов не самое безопасное задание.

— Это ваши люди, они должны выполнять ваши приказы. Вы им платите за опасную работу. Они воины, а не вышивальщицы.

— Верно, они мои люди, а я привык беречь своих людей. У стражников не больше шансов остановить мага, чем у крепкого засова. Я старался избежать ненужного риска.

— И кто теперь будет платить за вашу осторожность?

— Я сделаю все возможное, чтобы помочь вам. Все, что нужно для поисков — люди, деньги, лошади.

— Теперь вы не боитесь за своих стражников?

— Теперь вы дадите им магическую защиту.

Жрец подался вперед, чуть не выпав из кресла, и вцепился в графа взглядом, словно пытался пробуравить насквозь:

— Эти юноши — племянники вашей супруги. В то время как ваш сын ей — всего лишь пасынок.

— Вы слишком далеко заходите в своих предположениях — моя жена не имеет никакого отношения к бегству близнецов. — Как приятно было для разнообразия сказать правду.

— Вы удивитесь, узнав, на что порой способны женщины, особенно когда речь заходит о родной крови.

— О, не сомневайтесь, я очень хорошо знаю, на что способна моя супруга. Особенно когда речь идет о родной крови. — В голосе Вэрда прозвучало нечто, заставившее жреца отступить.

— Никто не обвиняет вашу жену. Но я хотел бы побеседовать с госпожой Старнис, так же, как и с прочими домочадцами. Очень жаль, что вы не задержали дочь до нашего прибытия. Она незаменимый свидетель.

— Она четырнадцатилетняя испуганная девочка. Право же, Тэйрин лучше поскорее забыть, что у нее вообще есть кузены.

— Вы сделали все возможное, чтобы они смогли ей о себе напомнить. Мы отправим отряд дознавателей в Квэ-Эро, но может оказаться, что уже поздно.

— Я не думаю, что они поедут в Квэ-Эро. Они должны понимать, что там их будут ждать в первую очередь.

Жрец не стал отвечать, только хмыкнул, встретившись со столь безграничной верой в логику:

— Если не в Квэ-Эро, то куда?

— Виастро приграничная провинция. Я бы на их месте отправился к варварам. Они, хотя и верят в Семерых, всегда примут сильных шаманов.

— Но вы уверяли, что близнецы не могут использовать магию по желанию.

— Варварам хватит простых трюков. Их шаманы обычно такие же колдуны, как мы с вами.

Отец-дознаватель кашлянул, и Вэрд несколько смутился — стоило говорить только за себя.

— Я усилил охрану границ, но они хорошо знают здешние места и могут обойти патрули.

Жрецы приехали вчера и сразу же принялись за дело. Похоже, они знали утраченные секреты магов пространства, иначе непонятно, как пять человек ухитрялись мозолить глаза обитателям замка в двадцати разных местах одновременно. Дознаватели расспросили всех: от конюха до графа, от поломойки до графини, обыскали весь замок, спугнув в ходе поисков одну неосторожную парочку на конюшне, уничтожили плод многолетней работы местных пауков, но близнецы исчезли бесследно. На то они и колдуны, чтобы проходить сквозь стены, но старший дознаватель не верил в чудеса и упрямо искал виноватых, вместо того, чтобы ловить беглецов.

Вэрда это вполне устраивало: доказать, что братьям помогли сбежать, жрец все равно не сможет, так пусть лучше растратит пыл в замке, чем рыщет по окрестным лесам. Но разговаривая с дознавателем, граф никак не мог избавиться от неприятного ощущения, что тот видит его насквозь. Поиски продолжались, но про затерянную в чащобе охотничью избушку знал кроме Вэрда только старший ловчий, а не зная точного места, проще было бы найти седой волос в прическе придворной красавицы.

Дознаватели быстро убедились, что напрасно тратят время — магический поиск ничего не дал, а прочесывать окрестные леса можно до возвращения короля. Оставалось только одно: расставить ловушки в Квэ-Эро и ждать, пока птички прилетят в силки. Старший жрец не сомневался, что так и будет — онзнал, как невыносимо тяжело терять то, что уже считаешь своим.

Он не сомневался также, что жена старого графа помогла сбежать своим племянникам, а Старнис ее покрывает. Герцогиня Ивенна тоже должна быть в сговоре, но сейчас он ничего не мог сделать. Но после того, как беглецы попадутся в ловушку, справедливость восторжествует. Он еще вернется в Виастро, и на этот раз Вэрду Старнису будет некого просить о помиловании.

* * *

Из осторожности Вэрд выждал несколько дней после отъезда жрецов, пока не вернулись охранники, сопроводившие их до границы графства. Теперь отцы-дознаватели будут заботой Ивенны, и он с некоторым злорадством представил себе, как коса найдет на камень: ледяное презрение Аэллинов против въедливой настырности старшего жреца. Можно успокоить Риэсту — он скрыл от жены правду, чтобы не заставлять ее лгать.

Эти дни он провел в раздумьях, но отсрочка закончилась, и нужно было принять окончательное решение: близнецы не могут провести остаток жизни в лесу. Ни казнить, ни помиловать… Вэрд оседлал лошадь: он еще раз поговорит с братьями, если они осознали, что натворили, он переправит их к союзным варварам, под защиту знакомого вождя, или в Кавдн. Быть может при виде моря в юношах проснется отцовская кровь и уравновесит материнское наследие. Если же нет… по крайней мере им не будет больно.

На место Вэрд добрался уже ночью, и окна избушки встретили его темнотой. Он привязал коня внутри частокола — в чащобе пошаливали волки, не хотелось бы возвращаться домой пешком, и только тогда обратил внимание, что лошади близнецов не встретили его жеребца ржанием. Вэрд рывком распахнул рассохшуюся дверь — пусто, в очаге остывшая зола, на столе — грязные плошки с присохшими остатками месива. Граф медленно опустился на скамью: сбежали. Боги всемогущие, эти глупцы сбежали! Теперь он не в силах что-либо изменить.

Если близнецы отправились в Квэ-Эро, а в этом Вэрд уже почти не сомневался, они попадут в руки слуг Хейнара, и, если повезет, их всего лишь сожгут. О том, что будет с ним самим, когда жрецы выяснят, что их обманули, Вэрд не хотел и думать. Он негромко рассмеялся: вот уж воистину, кому суждено умереть на плахе, тот умрет. Хорошо, что Риэста так ничего и не узнала.

 

14

Появление Адана в графском замке поначалу лишь раздуло горячие угли женской войны в настоящее пламя… и Глэдис Дарио, неожиданно для себя, потерпела поражение. Первый удар ей нанес старый жрец, с радостью ушедший на покой, как только познакомился с преемником. Вторым ударил Арно, отказавшийся платить столичному храму, чтобы те прислали другого служителя, когда у них уже есть один, который всех устраивает, да к тому же задаром.

Но последний, сокрушительный удар, вдовствующей графине нанес единственный обожаемый сын — Эльвин заметил как-то за завтраком, что у нового жреца очень приятный голос, и что он с раннего детства не испытывал такой радости от молитвы. Она прекратила сопротивляться, но отказывалась появляться в часовне, когда там служил Адан.

Сумрачно наблюдая за победительницей, Глэдис не узнавала свою невестку — из Виастро вернулась совершенно иная Клэра. Пропала истерическая резкость, заставлявшая домочадцев держаться подальше от молодой графини, она приветливо разговаривала с мужем, перестала кричать на слуг и исправно посещала часовню.

Впрочем, Глэдис не могла не признать, (подсмотрев украдкой службу) что новый жрец Эарнира — бесценное приобретение для их замка. Адан не путал слова обрядов и не засыпал во время молитвы, уткнувшись носом в алтарь, не угрожал посмертными муками подвыпившим конюхам и не призывал проклятья на головы ветреных служанок. Но конюх почему-то прекратил пить, а капитан стражи сделал предложение кастелянше, с которой жил в грехе последние пять лет, наплевав на возмущение Глэдис.

Несмотря на откровенную неприязнь вдовствующей графини, Адан обращался с ней неизменно вежливо, по возможности стараясь не мозолить глаза. Порой она ловила себя на мысли, что сожалеет о своем упрямстве. Ей нравился теплый, дружелюбный голос молодого жреца, его искреннее стремление выслушать, понять и помочь.

Иногда Глэдис даже казалось, что если кто и способен помочь ей обрести прощение Семерых, то это Адан, и что Эарнир прислал его в Инванос в ответ на немую просьбу, которую она не решалась высказать в голос. Они каждый день виделись за обеденным столом, жрец произносил короткую молитву, благословляя земные плоды, и в его внимательном взгляде Глэдис читала: "В любое время, как только вы решитесь".

Понадобилось два месяца, чтобы смирить уязвленную гордыню, и однажды утром хмурая Глэдис, как ни в чем ни бывало, заняла свое обычное место в часовне. Жрец стоял лицом к алтарю, спиной к пастве, но она могла поклясться, что он улыбнулся! Однако, когда обходя верующих, чтобы благословить их зеленой ветвью, Адан поравнялся с графиней, Глэдис не смогла усмотреть на его лице и тени усмешки. Ветвь коснулась ее лба, терпкий запах свежей зелени заставил затрепетать ноздри. Молодой человек негромко произнес:

— Не могли бы вы задержаться после службы, ваша светлость?

Обряд закончился, но народ не спешил расходиться — у каждого нашлось дело к жрецу, он выслушивал, давал советы, несколько раз стоявшая в стороне Глэдис услышала его смех. Наконец, часовня опустела, и Адан подошел к графине:

— Я рад видеть вас в часовне. Все это время по моей вине вы не могли посещать службу.

— Это не ваша вина, — угрюмо ответила Глэдис.

— Моя. Ваша невестка всего лишь предложила, а я согласился.

Глэдис не выдержала:

— И что вам тут понадобилось? С вашим медоточивым голоском вас в Суреме будут на руках носить!

— Я не нужен в Суреме.

— А тут нужны? Кому же это? Моей невестке-пустышке? Заботитесь о ее душе? Так я вам скажу по секрету: никакой души у Клэры нет. Вся ядом изошла.

— И ей в том числе, — пассаж про яд Адан пропустил мимо ушей, — но не только. Порой люди и сами не понимают, что им нужна помощь. А порой, наоборот, слишком хорошо знают, что нуждаются в помощи, но не решаются попросить о ней, — он смотрел Глэдис прямо в глаза.

У Глэдис задрожали уголки рта, и она быстро сжала губы в тонкую линию. Жрец внимательно посмотрел на нее, кивнул и сменил тему:

— Скажите, ваша светлость, вы считаете себя хорошей матерью?

— Что? — От неожиданности Глэдис на минуту забыла об этикете.

— "Да как вы смеете!" — можете пока придержать. Я не сомневаюсь, что вы хорошая мать. Я слышал, что вы растили сына сами, даже без няни и кормильцы, не в пример большинству знатных дам.

— Мать должна растить своего ребенка сама, не перекладывая на слуг. Никто не может заменить детям мать. — В своде правил "хорошей матери" Глэдис Дарио, по объему не уступающем "Книге Семерых", этот пункт занимал первое место.

— А ваша невестка хорошая мать?

— Клэра?! - Глэдис задохнулась от возмущения. — Да она вообще не помнит, что у нее есть дети!

— Детям, должно быть, тяжело расти без матери, — сочувственно заметил жрец, и Глэдис с размаху захлопнула за собой дверцу ловушки.

— У них есть бабушка.

Адан кивнул:

— Вам не кажется, что вы несколько противоречите самой себе?

Графиня с шумом выдохнула воздух, сдерживая гнев:

— Я говорила о матерях, а не о кукушках!

— Вы не дали Клэре возможности стать матерью. С самого начала. Вспомните, как больно вам было, когда лорд Арно настоял, чтобы воспитанием графа занялись наставники.

— Это не ваше дело!

— Я служу Эарниру.

— Вот и служите дальше!

— А Эарнир охраняет детей.

— Я тоже охраняю детей! Я оберегаю своих внуков от такой матери, как Клэра! Она думает только о себе, наряды, балы, украшения. Ради этого вышла замуж, а теперь обвиняет всех вокруг, что прогадала. И этой женщине я должна была доверить детей своего сына? Вы просто не знаете Клэру!

Адан покачал головой и мягко сказал:

— Я знаю Клэру. Все, что вы сказали — правда. Но что вы сделали, чтобы помочь ей стать лучше? Вы окружили ее стеной презрения, вы отняли у нее детей, быть может, единственное, что могло бы пробудить в ней теплые чувства.

— Почему я должна воспитывать свою невестку? У нее были родители.

— Если вы ничего ей не должны, то и она ничего не должна вам. И вы обе в тупике.

— И что вы от меня хотите?

— Позвольте Клэре стать матерью своим детям. Она и так потеряла слишком много времени.

— И отправила вас ко мне, наверстывать, — Глэдис успела справиться с первой вспышкой гнева и теперь чувствовала только привычное глухое раздражение.

— Она не знает, что я решил поговорить с вами о детях, и никогда не просила меня об этом.

— Тогда с чего вы взяли, что ей это вообще нужно? Она не любит детей. Есть женщины, которые просто не умеют любить! Ни мужчину, ни детей, ни собачку!

— Есть. Но такие женщины не любят и самих себя. Вы же обвиняете невестку в себялюбии.

Глэдис устало опустилась на скамейку:

— Я не собираюсь тревожить детей из-за ваших измышлений.

— Тогда мне придется обсудить эту тему с графом. У ваших внуков ведь не только матери нет, но и отца. Одна бабушка. Сироты при живых родителях, — оказалось, что мягкий голос жреца может в одно мгновение приобрести ледяную твердость.

Графиня с ужасом представила, как жрец будет разговаривать с Эльвином, отвлечет его от любимых трудов, заставит принимать решения, выбирать между женой и матерью:

— Вы новый человек в замке и не знаете, что графа не принято беспокоить. Лорд Арно занимается делами графства, я управляю домом.

— Почему же? Я обратил внимание, что вы завернули его в бархатную ткань.

— Он болен!

— Он всего лишь слеп.

— Вы слишком много позволяете себе!

— Я просто говорю правду. Понимаю, — заметил он сочувственно, — к этому трудно привыкнуть, особенно если в совершенстве умеешь лгать себе.

Глэдис кусала губы — он так говорит с ней, будто ему все известно! Но ведь это невозможно, немыслимо, ни один жрец не стал бы с ней разговаривать, знай он, что она совершила. Разве что слуга Келиана, очищающий душу грешника перед смертью.

Чего он хочет? Чтобы она сама приползла к нему на коленях, во всем призналась и умоляла о пощаде? Чушь, глупая чушь, он ничего не знает, просто напускает на себя глубокомысленный вид, чтобы помочь Клэре… как будто этой девице нужны дети! Пора заканчивать этот разговор, еще немного, и она сама во всем признается, лишь бы не терзаться неизвестностью. Глэдис собралась с мыслями:

— Хорошо. Если Эарниру угодно, чтобы вы тратили свое время на спасение несуществующей души — кто я такая, чтобы противоречить богу? Клэра может заняться вышиванием с девочками.

— А что же с сыном?

— А сыну вышивание ни к чему, — ядовито ответила Глэдис, и так уступившая слишком много. Подпускать Клэру к любимому внуку, так похожему на маленького Эльвина, она не собиралась. Но жрец, судя по всему, и сам понимал, что большой пирог едят маленькими кусочками. Он кивнул:

— Для начала этого будет вполне достаточно. Благодарю вас, ваша светлость. И… если вы все-таки решите, что хотите поговорить со мной — я буду ждать.

 

15

Дэрек медленно сошел по сходням, все еще не веря, что он здесь, вырвался, добрался, свободен! Никто не мешает забыть про эти четырнадцать лет, забыть тростниковую хижину на высоких сваях, белоснежный песок и пламя, пожирающее паруса. А Солла… что Солла? У моряков жены в каждом порту, не он первый, не он последний. Она тоже забудет.

Он стоял, прислонившись к облупленной стене таверны, и ждал, пока уймется колотящееся сердце. Никто не мешает ему забыть, кроме совести. Честь — это для благородных, как их капитан, а вот совесть у каждого человечка есть, и что не так — поедом съедает. Боги так решили: за каждым ведь не уследишь, пусть сами управляются.

Сердце успокоилось, он полной грудью вдохнул родной запах порта: мокрая древесина, морская соль, гниющие водоросли, жареная рыба, специи, высыхающий на солнце пот. Дома. Он уже знал, что Энрисса, снарядившая их экспедицию, давно умерла, и решил не тратить время на путешествие в Сурем. Про их корабли успели забыть, новая наместница его и слушать не захочет. Да что наместница, его прошение дальше канцелярии не пустят. Нужно идти к герцогу, глава морского братства говорит за всех, значит, и за Дэрека.

Ему повезло — купец согласился подбросить поиздержавшегося моряка до дворца в своей повозке, и Дэрек удобно устроился на тюках с тканями, даже вздремнул немного. Нынешнего герцога он никогда не видел, как, впрочем, и предыдущего, но знал, что тот не откажется его выслушать. На совете говорят только капитаны, но каждый, кто платит десятину, имеет право обратиться к главе братства за помощью. Он отыскал управляющего, высокого узколицего человека с таким выражением лица, словно ему под носом собачьим дерьмом помазали, смыть — смыли, а запах остался. Вот он теперь ходит и принюхивается, а понять, откуда воняет, не может.

— Со всеми делами сперва ко мне, а я уже решу, куда дальше, — процедил он сквозь зубы.

— Это секретное дело, только для герцога, — пытался протестовать Дэрек, но его никто не слушал. Управляющий развернулся к нему спиной — не хочешь, как хочешь, и собрался уже подозвать стражу, когда раздался недовольный мужской голос:

— Что там еще такое? Что за шум?

— Никакого шума, ваше сиятельство, — с герцогом управляющий разговаривал так же сквозь зубы, как и с Дэреком, и тот против воли почувствовал к грубияну некоторое уважение.

— Что здесь надо этому моряку? — Ванр спустился вниз. Обычно он ни во что не вмешивался, но день выдался жаркий и скучный, заснуть после обеда не получилось, и его сиятельство искал, на ком бы сорвать раздражение. Управляющий, которого он терпеть не мог, как раз кстати попался под руку.

— У него дело к герцогу.

— А с каких это пор вы стали герцогом?

Узкое лицо управляющего скривилось, словно он зажевал лимон:

— Я выполняю свою работу.

— Выполняйте ее от меня подальше. А ты, малый, иди за мной.

Дэрек послушно последовал за невысоким толстым герцогом, чувствуя себя неудобно, словно семейную ссору случайно подсмотрел. Ванр зашел в кабинет и плюхнулся в кресло:

— Ну, что там у тебя такое важное?

Он уже раскаивался, что обругал управляющего — тот наверняка побежит жаловаться Ивенне, Ивенна в очередной раз в двух словах объяснит мужу, почему тот является полным ничтожеством, и вечер пойдет насмарку. Но отступать поздно, придется выслушать этого моряка, а потом уже отправить восвояси. Денег, наверное, пришел просить. Интересно только, почему к нему, а не Корвину? Всем, связанным с морем, занимался его сын, герцогиня управляла землями, а Ванр маялся от безделья. Так и быть, если этот оборванец расскажет интересную историю, денег он ему даст. Хоть как-то развеет скуку.

История оказалась куда интереснее, чем ему бы хотелось услышать. По мере рассказа спину Ванра начал заливать холодный пот. Бывший секретарь наместницы понимал, к чему это приведет. Проклятье, ему ведь даже приказать убрать моряка некому! Вот урок на будущее — надо было обзавестись своими людьми, а он все боялся, ждал, пока Энрисса про него забудет. А потом уже поздно было, Ивенна все в свои руки забрала. Не везет ему с женщинами, как ни крути. Он грозно посмотрел на замолчавшего Дэрека:

— И ты думаешь, что я поверю в этот бред? Эльфы, значит, всех убить приказали и корабли сожгли! С чего бы вдруг?

— Я не знаю. Старейшины Лунных тоже не знали, но они не могли ослушаться. У них не осталось сильных магов, а эльфы полукровок за своих не считают, если что — передушат, как котят.

— А как по мне, так ты это все выдумал, друг любезный, чтобы денег из меня вытрясти, а сам и близко к тем кораблям не подходил.

От обиды у Дэрека на краткий миг перехватило горло: всего он ждал, но чтобы так…

— Деньги не мне нужны, я для вдовы капитана просил, если она жива еще!

— А вдова с тобой щедро поделится. Надоело, наверное, вдовствовать, а тут и приданое само в руки плывет. Убирайся, откуда пришел, и если еще раз попытаешься кого-нибудь одурачить, прикажу язык на площади выдрать.

Дэрек, онемев от обиды, направился к выходу, и на пороге столкнулся с молодым загорелым человеком. Тот развернул его от двери и негромко сказал:

— Погоди-ка, — а затем обратился к герцогу, — управляющий сказал, что у моряка к вам дело, отец.

— Мы уже все обсудили. Он уходит.

Дэрек переводил взгляд с отца на сына, и решил использовать последний шанс:

— Мне нужно было с главой братства говорить.

— Так это тебе ко мне, а не к герцогу. Ты очень долго плавал, если не знаешь. Два года назад прошли выборы.

— Корвин, — вмешался Ванр, — отправь его прочь. Это добром не кончится.

Но Корвин сдвинул брови, сохраняя на губах вежливую улыбку. Дэрек снова начал свой рассказ:

— Меня не было здесь четырнадцать лет, ваша милость. Вторая экспедиция. Мы отплыли отсюда, когда вам шесть годиков было, я помню, леди Ивенна в порту корабли провожала, а вы у нее на руках.

Корвин улыбнулся:

— Я махал вслед, так хотелось с вами… Что произошло?

— Мы не доплыли. Остановились на Лунных Островах запастись водой и на ремонт, одна каравелла течь дала, доски негодные подсунули. Через неделю приплыл эльфийский корабль. Я и не знал, что у них такие есть. Красавец, чисто лебедь серебряный, на солнце сверкает, а как плывет, непонятно, парус всего один, прямой и тот небольшой, словно для красоты повесили. Ветра не было, а он надутый, — Дэрек замолчал, словно не желая говорить дальше, но продолжил, — в тот же день нас повязали всех. Местные, приплывших мы и не видели. С каждым говорили, мол, приказано всех убить, а корабли сжечь. Но им нас жалко, потому оставят в живых, но чтобы без штучек. Все согласились, чего уж там. А капитан на корабле остался. Сказал, корабли не должны умирать в одиночестве, а у него присяга. Все сгорело.

Корвин сцепил пальцы и отвернулся, чтобы Дэрек не видел его лицо. Он помнил тот день, много лет назад, прекрасные гордые корабли, флаги на ветру, паруса, ощущение невероятного праздника. И все это уничтожили в один миг. Он медленно проговорил:

— Они не корабли сожгли. Мечту. Больше никто и не пытался доплыть до новых земель. Словно их и не было.

— Мы остались на Островах. Первое время думали бежать, но они только с Кавдном торгуют, а кому охота рабом стать? Денег на проезд ведь не было. А потом, — об этом Дэрек предпочел бы промолчать, но говорить, так уже все, тем более, что в глазах Корвина он не видел презрения, только сочувствие, — они нам девушек дали, каждому нашли. Дети пошли, делами обзавелись. Так никто и не убежал.

— Кроме тебя.

— Мне помогли, — кратко ответил он, закрывая тему. Не хотел он рассказывать про Соллу, ни к чему оно.

— Но зачем это эльфам? Зачем им сжигать корабли, держать в тайне новые земли? Если они принадлежат им, они могли просто объявить их своей собственностью. Никто бы не стал спорить. С эльфами в империи и так никто не спорит, — с некоторой горечью добавил он. Последнее время участились жалобы от купцов на эльфийских перекупщиков, перехватывающих сделки прямо под носом. Эльфы не платили налоги, и могли предлагать более выгодные цены.

— Никто не знает. Старейшины слишком испугались. Я потом много раз спрашивал, но они отнекивались — мол, не знаем, и все тут.

— Все ясно. Я решу, что делать дальше. Ты пока остановишься здесь, я отправлю людей найти вдову вашего капитана, она получит вдовьи деньги. Твоего свидетельства достаточно, — Корвин кликнул слугу, проводить моряка, а сам подошел к окну.

Ванр окликнул сына:

— Что ты собираешься делать?

— Еще не знаю.

— Лучше не вмешиваться, — торопливо заверил его Ванр, уловив нотку сомнения в голосе юноши.

— Что значит не вмешиваться? Делать обязательно нужно, только я еще не решил, что именно, — с удивлением возразил ему Корвин. Он знал, что Ванр Пасуаш не отличается особой смелостью, но он ведь все-таки дворянин, должен понимать, что только последний трус позволит безнаказанно сжигать свои корабли.

— Нужны свидетели, одного Дэрека недостаточно. Не думаю, что Лунные признаются. Они слишком напуганы. В любом случае надо известить наместницу.

— Ни в коем случае! — Вскричал Ванр и уже спокойнее добавил, — ни в коем случае. Саломэ Светлая — добрая душа, но блаженная. Она верит, что король вернется со дня на день, и никогда не пойдет против эльфов.

Ванр по старой привычке интересовался придворными сплетнями, и, хоть и с некоторым запозданием, оставался в курсе столичных дел. Если бы только Корвин прислушался к голосу разума, но куда там, упрется рогом, он знал это выражение лица. К счастью, в этом случае Ивенна будет на стороне опостылевшего мужа. Уж она-то знает, что с эльфами лучше не связываться. Ванр простодушно посоветовал:

— Поговори со своей матерью, может, она посоветует что-нибудь умное. У нее родня в столице.

Ванр оказался прав — Ивенна приложила все усилия, чтобы отговорить Корвина вмешиваться, но убедила лишь подождать. "Чтобы обвинять эльфов, нужны не свидетели, а союзники", — сказала герцогиня. Она пообещала написать своему племяннику — Хранителю Леару, попросить помощи и совета.

В глубине души Ивенна надеялась, что Леар, близко знакомый с наместницей, преуспеет там, где она потерпела поражение. Она ненавидела эльфов из-за проклятой книги, причинившей столько бед ее семье, но понимала, что победить их невозможно, тем более при Саломэ Светлой, боготворящей короля Элиана. Корвину лучше заниматься своими делами и не повторять чужих ошибок. Сгоревшие корабли все равно не восстанут из пепла.

 

16

Взрослая жизнь не спешила заключить Тэйрин в колючие объятья, скорее, наоборот, никогда раньше у девушки не было столько свободного времени. Поначалу она наслаждалась бездельем — каждое утро, проснувшись, еще до завтрака, спускалась к морю, босиком сбежав по прохладной мраморной лестнице. Она не умела плавать, поэтому не заходила далеко, садилась у самой кромки воды, позволяя волнам щекотать свои босые ноги, и пересыпала в ладонях песок — мелкий, чистый, белый, словно крупинки перемолотого сладкого корня с Островов, здесь его добавляли в карнэ.

Потом Тэйрин возвращалась в спальню, переодеться к завтраку. Осень выдалась жаркая, любая одежда казалась лишней, волей неволей позавидуешь дикарям, про которых ей рассказывал Корвин — те ходят в одних набедренных повязках. Но девушка приказывала горничной затянуть себя в корсет, путалась в нижних юбках, липнущих к телу, укладывала волосы в затейливую прическу. Невестка леди Ивенны должна была оставаться безупречной в любую погоду.

Завтрак по времени можно было уже назвать обедом, герцогиня поздно просыпалась, и весь дом подстраивался под нее. Корвин вставал на рассвете и к позднему завтраку успевал съездить по делам в город, побывать на верфях или встретиться с купцами и поглощал еду со здоровым аппетитом хорошо поработавшего мужчины. Ивенна почти ничего не ела, впрочем, она вообще ела очень мало, только жадно пила чуть подкрашенную вином воду с ледника, бокал за бокалом. Зато ее муж, Ванр Пасуаш, ел и пил за двоих, а то и за троих.

Если свекровь вызывала в Тэйрин страх, противно ноющий под ложечкой, то от одного вида свекра у нее брезгливо опускались губы. Разменявший шестой десяток герцог еще сохранил следы былой привлекательности, но нужно было сильно приглядываться, чтобы разглядеть их на обрюзгшем лице. Светло-карие глаза казались почти бесцветными, особенно в обрамлении темных бровей, а порыжевшая с возрастом бородка уже не могла скрыть второй дебелый подбородок, кисти рук обтягивала дряблая кожа, покрытая коричневыми пятнами, а вечно расшнурованный колет выставлял на всеобщее обозрение солидный живот.

Тэйрин могла бы простить свекру непривлекательную внешность — даже в четырнадцать лет она понимала, что со старостью не поспоришь. Но девушка ничего не могла поделать с чувством отвращения, пробиравшим ее каждый раз, когда она ловила во взгляде нового родственника томную маслянистую влажность. Этим взглядом он провожал подающую на стол служанку, и точно так же смотрел на юную невестку, с которой был подчеркнуто ласков, словно в противовес своей каменной супруге. Тэйрин одинаково болезненна была и ласка первого, и холодность второй, но выбирая, она предпочла бы Ивенну. Увы, у нее не было выбора, и каждый день она спускалась в обеденную залу, растеряв по пути аппетит.

* * *

Только теперь Тэйрин осознала всю мудрость приморского обычая, по которому невеста перед свадьбой год жила в доме жениха. Обычно девушки из знатных семей встречались со своими мужьями уже у алтарей, ложились с незнакомцами на брачное ложе и зачастую так и оставались чужими друг другу на долгие годы. Она же видела своего жениха каждый день, и, узнавая его ближе, постепенно осознала, что влюбилась.

Да и какая девушка устояла бы перед Корвином? Единственным недостатком молодого человека были его родственники. К счастью, лорд Квэ-Эро ничем не походил на своего так называемого отца, чем только подтверждал слухи. Впрочем, на мать он походил столь же мало. В юноше не было намека ни на пошлую развязность Пасуаша, ни на ледяную замкнутость Ивенны, он весь светился, словно утреннее солнце, только что выкатившееся на умытое рассветом небо.

Корвин Пасуаш твердо знал, как нужно поступать, что такое хорошо и что такое плохо, и никогда не мучался сомнениями. Эта твердая убежденность в правильном устройстве мира оказалась весьма заразительной — рядом с Корвином Тэйрин чувствовала себя как никогда спокойно и уверенно.

На первый взгляд будущий герцог не блистал тонким умом и глубокими познаниями, но первое впечатление оказывалось обманчивым — Ивенна дала сыну прекрасное образование, которое тот пополнил, несколько лет проплавав на разных кораблях, пройдя путь от юнги до капитана. Убедившись, что юноша соблюдает старые обычаи, моряки смирились со сменой правящей семьи и на последней сходке в прошлом году вернули молодому капитану исконное право герцогов Квэ-Эро возглавлять береговое братство. В обход Пасуаша, не способного отличить парусник от старого башмака.

Тэйрин не могла бы пожелать себе лучшего мужа: веселый, добрый, любимый народом, внимательный к ней и ее капризам… чего же боле? Корвин угадывал ее мысли: так, узнав, что девушка не умеет плавать, он отложил все дела и за несколько дней, играючи, научил ее. Он поцеловал невесту первый раз именно в тот миг, когда она этого захотела, и его мягкие теплые губы прогнали зацепившееся где-то на дне души воспоминание о других губах, прохладных, пахнущих яблоками. Но все равно Тэйрин не решалась признаться будущему мужу, что ее угнетает необходимость каждый день видеть его родителей.

* * *

Однажды вечером они сидели на каменной террасе, выходящей на море, смотрели на закат и целовались с тем упоением, что доступно только четырнадцатилетним девушкам, неопытным, но жаждущим любви, и двадцатилетним юношам, уже накопившим некоторый опыт, но не успевшим растерять искренний пыл. Корвин с сожалением оторвался от губ невесты, поднялся и протянул ей руку:

— Поднимайся. Я хочу тебе кое-что показать, — он улыбнулся. Первое время Тэйрин пыталась обращаться к нему на «вы», как и было принято между супругами, но наткнувшись на упорное «ты» с его стороны быстро перестала. Корвин хотел обрести в жене подругу, а не почтительную служанку. Последних ему и на сеновале хватало.

К счастью Тэйрин с детства привыкла к долгим верховым прогулкам, иначе пришлось бы среди ночи снаряжать паланкин, карета бы не прошла по узкой горной тропинке. Они ехали несколько часов по залитой лунным светом дорожке, в нескольких местах спешивались и вели лошадей на поводу, ступая след в след. Назойливо трещали цикады, заглушая топот копыт, а ночные бабочки, тяжело взмахивая крыльями, медленно проплывали по серебряному лунному диску. Дорога настолько заворожила Тэйрин, что ей было уже неважно, куда та ведет. Она была готова ехать так целую вечность, забыв про обещанный подарок.

Тропинка петляя пошла вниз, и через некоторое время они оказались в небольшой бухточке, с двух сторон окруженной горами, с третьей через равнину шла широкая дорога. А на берегу, чуть поодаль, оставляя свободной полосу каменистого пляжа, стоял дом. Двухэтажная вилла из серого камня в лунном свете казалась желтовато-белой, словно выточенной из слоновой кости. К пляжу спускалась широкая лестница, ступени уходили прямо в воду, а в конце левого крыла возвышалась башенка, сквозь окна была видна винтовая лестница, смотровую площадку огораживала кованая решетка, невысокая, примерно по пояс, а из нее словно вырастали дуги-ветви, соединяясь по центру в ажурный купол.

Они медленно подъезжали, дом окружали заросли шиповника, кто-то подвесил на ветви маленькие серебряные колокольчики, и теперь они звенели на ветру, вплетаясь в трели цикад. Тэйрин придержала лошадь и некоторое время молча слушала нежный перезвон и только потом заговорила, жалея, что не может подобрать правильных слов, чтобы выразить свои чувства:

— Как красиво!

— Нравится? — Корвин спрыгнул на землю и протянул руки, чтобы снять ее с седла. — Здесь раньше маяк был, а потом построили большой порт, и торговые корабли перестали приплывать в эту бухту. А маяк остался, его купил дальний родственник тогдашнего герцога и переделал в летнюю виллу. Его жена, говорят, была большая чудачка, он ее из Ландии привез, все по родным краям скучала. Она эти колокольчики и придумала развесить, так дом и назвали — "Поющий шиповник".

— А потом?

— А потом они умерли, детей у них не было, дом остался стоять пустым. Наследникам он был ни к чему, слишком далеко от города. А совсем уже потом я его купил. Для тебя, — Тэйрин на секунду потеряла дар речи, но он и не ждал ответа, — я же вижу, что тебе во дворце неймется. А здесь ты будешь сама себе хозяйка.

— Но так ведь не делают!

Тэйрин пришла в смятение: больше всего на свете ей хотелось поселиться в этом сказочном доме, но как же можно! Старшие сыновья всегда оставались с родителями, не отделяясь до самой смерти отца, а потом наследовали семейное дело. Без разницы, крестьянский надел или герцогство. А невестка становилась хозяйкой в доме мужа только после смерти свекрови, или если та сама по доброй воле уступала ей ключи.

— Мало ли как не делают. Я давно уже хотел свой дом, но без жены он мне ни к чему был. Я все время плавал. А тебе тут будет спокойнее, сможешь осмотреться, привыкнуть.

— Но что скажет герцогиня?

— Она знает, что я уже большой мальчик. Тэйрин, она не такая плохая, как тебе кажется. Ей тоже тяжело. Будет только лучше, если вы не станете жить под одной крышей.

Разговаривая, они подошли к боковой двери. Девушка провела ладонью по дереву: бархатному, чуть шершавому, сохранившему солнечное тепло. И пока ее пальцы скользили к дверной ручке, Тэйрин успела осознать, что не в силах отказаться от этого подарка. Пусть думают, что хотят. Она лучше прослывет на всю империю бессовестной особой, не ведающей приличий, но останется в этом доме.

Молодые люди прошли по первому этажу, через три больших зала, открывающихся на крытую галерею, и оказались перед входом в башню. Тэйрин пробовала считать ступеньки, но скоро сбилась, Корвин толкнул люк, и они выбрались на площадку. С высоты море казалось сверкающей поверхностью, гладкой, едва подвижной, ночь выдалась тихая, почти без ветра. Девушка подошла к решетке, оперлась о бортик. Корвин обнял ее за плечи:

— Говорят, если долго смотреть вдаль, увидишь очертания земли за морем. Далекий берег. А если ночь лунная — можно ступить на дорожку и добежать до нее.

— Зачем? Мне не нужен далекий берег. Нигде не будет лучше, чем здесь.

Корвин кивнул:

— Значит, ты остаешься?

— Остаюсь. Пусть говорят.

— Молодец, — он привлек ее к себе поближе, — скоро рассвет. Ночи еще короткие. Видишь, вон там просветлело.

Тэйрин не видела, но поверила на слово, у Корвина было острое зрение, к тому же она почувствовала предрассветный холодок и поежилась, теснее прижавшись к юноше. Он прошептал ей на ухо:

— Хочешь встретить рассвет здесь, или пойдем вниз? Я еще не показал тебе второй этаж.

На втором этаже разместилось множество небольших уютных комнаток, но Тэйрин и Корвин остались в первой попавшейся. Деревянная кровать рассохлась и отчаянно скрипела от каждого движения, вместо простыни, что поутру следовало бы выставить на обозрение многочисленных родственников, был старый пропахший конским потом плащ, но Тэйрин не обращала на это внимания. Она только успела подумать, что, несмотря на все старания матери, из нее так и не получилась настоящая леди. И, право же, в данное мгновение это печальное обстоятельство девушку только радовало…

 

17

Получив письмо от Вэрда, Ивенна не удивилась. Она на себе испытала неодолимую силу страсти, свойственной ее роду, и понимала: если ее сыновьям нужна эта девушка, они добьются своего или умрут, пытаясь. Потому она и не стала возражать, когда Корвин забрал невесту и переехал в "Поющий шиповник". В герцогском дворце было слишком много людей, а близнецы, не задумываясь, пойдут по трупам, если им попытаются помешать. Пусть получат, что хотят, и уедут из империи.

Ивенна не видела иного способа избежать кровопролития. Корвин быстро утешится и найдет другую жену, с его солнечным нравом он просто не сможет долго горевать. Да, сбежавшая от алтарей невеста — позор для рода, но лучше стыд, чем смерть. Кому, как не Ивенне, знать — позора в ее жизни было предостаточно.

Дознаватели Хейнара первым делом пожелали переговорить с Тэйрин, но Корвин воспротивился: "Моя невеста перенесла тяжелое потрясение, и я хочу избавить ее от неприятных воспоминаний. Капитан Трис был в это время в Виастро, вы можете задать свои вопросы ему". Увещевания не помогли, он даже не сообщил Тэйрин, что дознаватели прибыли в Квэ-Эро.

Жрецам пришлось довольствоваться Ивенной, в надежде, что близнецы сперва захотят повидать мать, а потом уже отправятся за кузиной. У них не хватало людей круглосуточно наблюдать и за герцогским дворцом, и за виллой, а Корвин отказался вернуть невесту в родительский дом.

Можно было надавить, пригрозив обвинением в пособничестве слугам Ареда, но старший дознаватель не любил разбрасываться пустыми угрозами — никто не отдаст на суд жрецов Хейнара будущего герцога Квэ-Эро лишь потому, что тот оберегает свою невесту.

Зато герцогиня Ивенна проявила редкое понимание и готовность помочь, учитывая, что речь шла о ее детях. Впрочем, проведя несколько дней в обществе леди, отец Реймон перестал удивляться — у этой женщины вместо сердца был кусок льда. Неудивительно, что герцог пил и бегал за служанками. Слуги Хейнара не давали обет безбрачия, но от одной мысли, что мужчина может разделить ложе с герцогиней Ивенной, у отца-дознавателя стыли ладони.

Проходили недели, но беглецы исчезли бесследно. Первое время жрецам постоянно приводили подозрительных путешественников, хватая всех, отдаленно попадающих под описание. Все близнецы, имевшие несчастье родиться в Квэ-Эро, побывали у них по несколько раз, вне зависимости от возраста и внешности, пару раз бдительные горожане даже приводили девочек. Похоже, Старнис оказался прав, и мальчишки сбежали за границу, но Реймон не отзывал своих людей.

Чутье подсказывало, что рано или поздно они попытаются заполучить девочку, а чутье никогда не обманывало отца-дознавателя, он не зря занимал свой пост. Реймон вспоминал всех грешников, прошедших через его руки: деревенских травников, соблазнившихся легким заработком, незадачливых купцов, прикупивших в Кавдне загадочных безделушек, варваров на службе наместницы, продолжавших поклоняться родовым божкам, не забывая, впрочем, и Семерых. Чутье ни разу не подвело Реймона — все они признавались, что согрешили, все они заплатили за свой грех. То же самое случится и с этими мальчишками, будь они хоть трижды маги.

* * *

Тэйрин ничего не знала. Впервые в жизни она была сама себе хозяйка и наслаждалась этим неведомым ощущением. Она одевалась в светлые ландийские платья из легкой прохладной ткани, расшитые красными нитками, заплетала волосы в простую косу, ходила босиком, и некому было осуждать, напоминать, как должна вести себя знатная леди.

Немногочисленные слуги оставались невидимыми: дом исправно убирали, кусты подстригали, из кухни всегда разносились аппетитные ароматы, но прислуга не мозолила хозяйке глаза, появляясь только на зов. Огорчало девушку лишь одно — теперь она меньше времени проводила с Корвином. Он вынужден был каждый день ездить во дворец, поскольку Ивенна все больше и больше привлекала сына к управлению герцогством, постепенно отступая в тень. Ночи принадлежали им, но одинокие дни порой тянулись невыносимо долго.

Корвин обещал, что все изменится, как только они поженятся, и герцогиня окончательно передаст ему дела. Тэйрин только усмехалась — она прекрасно знала, сколько времени у правящего лорда остается для семьи. Впрочем, Квэ-Эро не нужно защищать от варваров, быть может, Корвин будет уделять жене больше внимания, чем доставалось от мужа на долю ее матери. Кроме того, Тэйрин не забыла свои честолюбивые мечты и надеялась разделить с супругом тяжелую ношу.

День выдался томительно жаркий, липкий воздух предвещал грозу, теплая морская вода не принесла облегчения, и Тэйрин вернулась в спальню. Если гроза разразится ближе к вечеру, Корвин не успеет вернуться из города, и она останется одна. Девушка с тревогой посматривала в окно, облака зависли над виллой, ливень мог начаться в любой момент. Тэйрин прилегла на мраморную кушетку, полированный камень приятно холодил кожу сквозь платье. Из-за духоты хотелось спать, она не завтракала и не обедала, разрешив кухарке не готовить — не хватало еще топить плиту по такой жаре.

Тэйрин прикрыла глаза и задремала, слуги последовали примеру своей хозяйки, даже лошади на конюшне погрузились в сонное оцепенение. Наступила тишина, и никто, в том числе и заснувшие в нарушение всех правил дознаватели, тайно наблюдавшие за виллой, не заметил, как в каменистый берег уткнулась носом ветхая рыбацкая лодка.

Ллин поднял весла и первым выбрался на сушу, потом протянул руку брату. Близнецы считали себя одним существом, но, сам того не осознавая, старший всегда шел впереди, а младший следовал за ним послушной тенью. Желания брата были для Мэлина своими желаниями, воля брата — собственной волей. Возразить Ллину казалось столь же невообразимым, как поссориться со своей левой рукой.

Юноши, пригнувшись, побежали к дому — на пляже негде было спрятаться, оставалось надеяться, что их не заметят. Шиповник неласково встретил незваных гостей, и от первоначального плана — подобраться к окнам первого этажа — пришлось отказаться. Проломленные кусты сразу бы бросились в глаза. Они обошли виллу кругом и отыскали черный ход.

Войдя в дом, близнецы проскользнули мимо пустующей кухни, прошли вперед и оказались в первом парадном зале — просторной светлой комнате с огромными прозрачными окнами, стоившими целое состояние. Они торопливо пробежали вдоль стены и, свернув в маленький коридорчик, обнаружили лестницу наверх.

Наблюдая за виллой издали, братья так и не сумели выяснить, какую спальню заняла Тэйрин, и теперь проверяли все подряд, смирившись с риском. Им повезло на четвертой по счету: Тэйрин уснула лежа на спине, обнаженная рука свешивалась с низкой кушетки, высвободившись из широкого рукава, на губах играла улыбка. Близнецы замерли возле мраморного ложа, любуясь. Неподвижная девушка казалась безупречной статуей из раскрашенной слоновой кости, грудь вздымалась почти незаметно. Ллин наклонился к спящей и поцеловал в губы коротким быстрым поцелуем, едва коснувшись. Тэйрин повернула голову и, еще не проснувшись толком, прошептала:

— Корвин, ты вернулся, — и открыла глаза.

Увидев склонившегося над ней Ллина, она подскочила, неловко скатившись с кушетки и подняла руки, защищаясь:

— Не подходите ко мне!

— Тэйрин, — он и не пытался подойти, неприятно удивленный ее страхом. — Почему ты боишься нас? Мы сделаем тебе ничего плохого.

— Вы и Вилю хотели только хорошего. Один шаг — и я закричу!

— Ты не будешь кричать, — неожиданно вмешался в разговор Мэлин. — Ты испугаешься за других. Что с ними будет, как с Вильеном.

— Вы же говорили, что не умеете колдовать!

— Мы могли лгать.

Тэйрин продолжала отступать, пока не уперлась в стену. Страх боролся в ней с гневом, и последний побеждал:

— Убирайтесь, оба! Иначе я никого звать не стану, сама вас вышвырну! Ну! Сколько раз повторять?

— Мы не уйдем без тебя.

— Опять заладили? "Ты наша, ты нужна нам, ты принадлежишь нам".

— Это правда.

— Это глупость. Если вы не поняли с первого раза, я вам объясню еще один, последний. Я не ваша. Никогда не была, никогда не буду. Я вас терпеть не могу. Вы думаете только о себе! Вы чуть не убили моего брата. Вы все время повторяете, что я ваша, словно я вещь. Словно меня на каминную полку можно поставить. Поймите наконец: я живая! Я сама решаю, кем и с кем мне быть, — уже устало закончила она и добавила, — уходите. Я никому не скажу, даже дам вам денег, если у вас кончились. Просто уходите и никогда не возвращайтесь.

Но Ллин не слушал ее, он приближался, спокойно, неторопливо, точно так же он опустошал силки на охоте, точно зная, что попавшийся заяц никуда не денется. Юноша положил руку на плечо кузины, вдавив ее в стену:

— Ты просто маленькая и глупая.

Он наклонился к ней, собираясь поцеловать, но Тэйрин вскинула руку и ударила его по щеке, пропоров кожу ногтями. Из царапин проступила кровь.

— Только попробуй, — прошипела она, пытаясь скинуть его ладонь, мертвой хваткой вцепившуюся в ее плечо. Вторую руку ошеломленный Ллин прижимал к щеке. Юноша не мог поверить, что Тэйрин действительно ударила его, и растерялся. Что делать? Ударить ее в ответ? Поцеловать, как и собирался, невзирая на сопротивление? Позвать на помощь брата? Но громкий голос за спиной избавил его от необходимости принимать решение:

— Если ты сейчас же не отпустишь мою невесту, я сломаю твоему брату шею. А потом тебе.

Ллину не нужно было оборачиваться, чтобы знать, что произошло: он чувствовал страх брата, его бессилие и уверенность, что старший сейчас все исправит. Ллин отпустил Тэйрин и повернулся: Корвин стоял в дверях, выставив перед собой Мэлина — одной рукой он давил ему на горло, второй держал руку противника в болевом захвате. Мэлин даже не пытался вырваться, молодой моряк застал его врасплох.

Ллин ждал спасительной вспышки ярости, призывал ее, но мутная взвесь злобы, всколыхнувшаяся в его душе, нисколько не походила на огненный смерч гнева, поразивший Вильена. Он окинул Корвина презрительным взглядом, пытаясь понять, что в нем так привлекло глупенькую Тэйрин:

— У тебя не получится сломать мне шею. На Мэлина ты напал со спины. А я стою к тебе лицом.

Тэйрин впервые услышала, как один из близнецов сказал о себе «я». Она перебежала комнату, остановившись возле жениха:

— Корвин, это опасно, я позову слуг. Они могут…

— Да ничего они не могут. Хоть спиной, хоть лицом. Только девушек в углу зажимать. Да и то — вдвоем. По одному боятся.

Ллин шагнул вперед, гнев в его душе перемешался со страхом брата, он чувствовал, как болит его заведенная за спину рука, переживал его растерянность и непонимание: почему Тэйрин с этим человеком, а не с ними. Ллин оглянулся по сторонам, Корвин насмешливо поинтересовался:

— Ищешь запасной выход?

— Нет. Перчатку.

— Как все по-светски, — фыркнул Корвин, — без перчатки обойдемся.

Он оттолкнул Мэлина и притянул к себе дрожащую Тэйрин. В этот миг ударили первые раскаты грома, захлопали на ветру ставни:

— Проклятье! Сейчас как ливанёт…, - он с сожалением покачал головой. — Будем драться в зале.

— У меня нет оружия. Только кинжал. — Ллин продолжал говорить «я», впервые в жизни сознательно отделяя себя от близнеца. Мэлин подвел его своей слабостью и сейчас, когда страх за брата прошел, Ллин с удивлением понял, что зол прежде всего на младшего, а уже потом на так некстати появившегося Корвина. Мэлин выставил их обоих на посмешище, над Ллином никогда раньше не насмехались, и новый опыт не доставил ему удовольствия. Ну что ж, он покажет Тэйрин, кто сильнее, покажет без всякой магии, если это то, что ей нужно.

— Ничего, я с тобой поделюсь. Убирайтесь вниз и ждите.

Братья ушли, и Корвин с облегчением выдохнул, отпустив невесту. Он опустился на кушетку:

— Они все-таки проскочили. Отцы-дознаватели проморгали.

— Дознаватели здесь? Но почему мне никто не сказал? Я бы тогда…

— Потеряла покой. Тэйрин, сейчас все закончится.

— Ты так уверен, что победишь Ллина? Он хорошо фехтует. Отец их научил, обоих. Я не хочу, чтобы ты рисковал собой. У тебя ведь даже секунданта нет. Мэлин может напасть сзади, с них станется.

— Тэйрин, я проучу их и прослежу, чтобы они убрались отсюда как можно дальше. Но понимаешь, я не могу их убить. Ни одного, ни другого. И не отдам дознавателям. Они сыновья моей матери. Прости.

Тэйрин понимала. Понимала, что должна привести жрецов. Она знала, что это нечестно, что Корвин никогда бы так не поступил. Но она так же знала, что близнецы — убийцы, и не остановятся, сколько их ни учи.

* * *

Больший из трех нижних залов строили с расчетом на пышные балы, в нем хватило бы места для маленького сражения, не то что для дуэли. Корвин широким жестом указал на стойку с мечами — выбирайте, а сам тем временем зажег факелы. Ллин окинул клинки быстрым взглядом и вытащил короткий одноручный меч, Мэлин протянул брату кинжал.

Корвин отстегнул с пояса ножны, чтобы не мешали в бою, и вынул свой меч — короткий, чуть изогнутый к острию, излюбленное оружие моряков, взял в левую руку узкий кинжал-полумесяц. Ни секундантов, ни стражи, ни лекаря… Случись что — за Тэйрин некому будет заступиться.

Клинки взлетели в приветственном салюте, и Ллин шагнул в сторону, уклоняясь от удара. На какой-то миг Корвин поймал его взгляд, внимательный, спокойный… слишком спокойный. Началось утомительное хождение по кругу. Ллин двигался быстро, но как-то заученно, словно успевал перед каждым движением вспомнить соответствующую страницу из трактата по фехтовальному искусству. Атаковал он в той же заученной манере… к сожалению Корвина, они читали разные трактаты.

Тэйрин стояла, прижавшись к стене, поодаль от Мэлина, наблюдавшего за поединком. Она нервно кусала губы, не замечая, что по подбородку уже стекает тонкая струйка крови. Девушка понимала — Ллин тянет время, выматывает Корвина. В случае победы после долгого боя ему сразу же предстоит второй. Близнецам плевать на честь. Если брат проиграет — Мэлин нападет. Тэйрин удивлялась, что он до сих пор не вмешался. Ну что ж, она сразится с ними их же оружием. Девушка бесшумно выскользнула из зала и побежала к лестнице.

Мэлин закрыл глаза, чтобы ничто не отвлекало его от поединка. Он смотрел глазами брата, чувствовал тяжесть клинка в своей руке, сжимал влажную рукоять, втягивал воздух сквозь сжатые зубы. Только он знал, какая ярость бушует в душе Ллина под личиной презрительного спокойствия. Колючая, холодная, шипом засевшая в сердце. Брат уставал: движения замедлились, Мэлин потянулся к нему, переливая тонкий ручеек силы в напряженные мышцы, но Ллин сердито оттолкнул близнеца — "Прочь. Сам. Не мешай".

Корвину надоел этот бесконечный танец: шаг в одну сторону, два шага в другую, повернуться, наклониться и по кругу. Словно с жеманной девицей на балу — вроде бы и льнет к тебе, а не прижмешь, все время ускользает. Сейчас он покажет «братцу», куда Навио корабли гоняет. Он прикинул расстояние — как раз, лучше и быть не может, и прыгнул вперед, с коротким яростным выкриком, рубанув наотмашь, сверху вниз. Ллин отшатнулся, утратив невозмутимое выражение лица, и едва успел вскинуть перекрещенные клинки, чтобы остановить летящий к своей голове меч. Корвин удовлетворенно хмыкнул, полоснул открывшегося противника по любезно подставленному бедру и отступил:

— Ну что, хватит с тебя? А то ведь и убить могу. Забирай своего братца и убирайся, а вернешься — уши отрежу.

Вместо ответа Ллин встал в позицию. Теперь он не мог тратить время на пустые разговоры — минуты вытекали кровью из раны. Если бой затянется, он упадет от слабости. Сейчас юноша не отказался бы от помощи брата, но Мэлин и так принял на себя половину удара, и стоял, навалившись на стену. Он разделил с братом боль так же, как разделял радость, впервые понимая, что их связь, быть может, не благословение, а проклятье.

Тэйрин, задыхаясь, бежала вверх. Ей казалось, что винтовая лестница уходит в бесконечность, виток за витком, и она никогда не добежит до площадки. Она опоздает, близнецы убьют Корвина, как убили Виля. Он умрет из-за нее. Девушка оступилась и съехала на две ступеньки вниз, разбив колено, но успела ухватиться за стену. Поднялась, и не обращая внимания на струящуюся кровь, побежала дальше.

Поединок продолжался, темп ускорился, теперь атаковал Ллин, Корвин отбивался, ожидая, когда рана подействует, и соперник подставится. Но старый граф слишком хорошо обучил своих приемышей — упрямец истекал кровью, но не допускал ошибок. Пора было заканчивать: рана в бедро, сама по себе не опасная, могла привести к смерти, если вовремя не перевязать, а убивать так некстати объявившегося родственника Корвин не хотел.

Не то, чтобы он проникся внезапной братской любовью, но вряд ли Ивенне понравится, что ее сыновья убивают друг друга, да и Семеро не одобряют братоубийства. Движения Ллина замедлились, и Корвин решил, что наступил подходящий момент — можно закончить бой одним ударом, и у противника пострадает только самолюбие.

Тэйрин толкнула тяжелую дверь и вышла на площадку. Ветер швырнул ей в лицо водяную завесу, она на ощупь добралась до поручня, несколько раз упав по дороге. Прижавшись к решетке, она переждала сильный порыв ветра. Нужно было идти дальше, отпустив надежную опору — веревка от колокола крепилась посередине площадки, к вделанному в каменный пол кольцу.

Девушка до боли сжала зубы, выпустила поручень, и пригнувшись, рванулась вперед. Ветер тут же снес ее в сторону. Тогда Тэйрин поползла, распластавшись по скользкому камню, уткнувшись лицом в воду. Прошла целая вечность, пока ее пальцы наткнулись на кольцо. Она с трудом развязала тяжелый мокрый узел, обломав ногти, и потянула на себя веревку.

Корвин шагнул навстречу Ллину, целясь в левое плечо. Еще одна рана точно заставит упрямого барана сдаться. Но Ллин успел отбить выпад: принял удар на кинжал, отвел клинок в сторону и контратаковал. Корвин зеркально повторил его движение, встретив меч своим кинжалом, и отшатнулся, пытаясь высвободить клинок. Но Ллин потянулся вперед, углубив выпад, раненая нога подломилась, не выдержав вес тела, и он упал прямо на противника. Корвин не успел отдернуть руку с кинжалом, и изогнутое лезвие серпом вспороло беззащитное горло.

Мэлин кричал, хрипло, страшно, словно кипящая кровь клокотала в его горле в поисках выхода, разрывая гортань изнутри. Корвин осторожно опустил на пол окровавленное тело, отведя взгляд от рваной раны на горле. Видят боги, он не хотел. Между двумя раскатами грома вклинился тревожный бой колокола.

* * *

Ллина похоронили на родовом кладбище, на гранитной плите выбили даты: «1293—1317» и имя — Ллин Эльотоно. Ивенна стояла между могилами мужа и сына и смотрела на море, положив руки на надгробья, пальцы медленно ласкали шершавый камень. Не успела, не уберегла. И не у кого просить прощения.

Она вспоминала: мальчики играют с разноцветной галькой на берегу моря, волны щекочут голые пятки. Малыши пытаются сложить башню из скользких, нагретых солнцем камней, а галька упорно рассыпается, выскальзывает из маленьких рук.

Тогда они замирают на минуту, соленые от морской воды пальцы оказываются во рту, брови задумчиво нахмурены. И начинают отбирать камни, меньший кладут на больший, присыпая холодным морским песком, спрятавшимся под слоем гальки. Их несколько раз зовут обедать — не слышат, упрямо продолжают строить башню. И только когда последний, зеленовато-желтый овальный камушек завершает постройку, маленькие зодчие позволяют няне увести себя в замок. Вернувшись следующим утром, они не найдут и следа от своих трудов. Прилив.

Подошедший Корвин вернул Ивенну в настоящее:

— Матушка, пора возвращаться, — он виновато смотрел вниз, боясь поднять на нее взгляд.

Ивенна рассеянно кивнула, но не двинулась с места — чужой, совсем чужой. Как же ловко ее обманула Энрисса: когда пищащий комок плоти первый раз улыбается тебе, только тебе одной, так, словно в мире не существует других людей, когда вся радость вселенной отображается на маленьком лице, становится без разницы, кто произвел этого ребенка на свет. А потом он пополз, потом заболел, потом побежал, подарил ракушку, разлил чернила, выучился читать… и нет времени задуматься, нет сил оглянуться. А теперь уже поздно.

Чужой, стоит рядом с ней, и солнце золотит его макушку, а тот, под могильной плитой, как две капли воды похож на ее брата. Аэллин, черноволосый, золотокожий… Воплощение ее греха. Она не должна была выходить замуж, не должна была покидать Суэрсен, оставлять Иннуона. Узы не порвать, боги отомстили за попытку.

До рождения близнецов она еще могла лгать себе — узы Аэллин не передаются по женской линии. Но ее сыновья одновременно засыпали и просыпались, плакали и смеялись, хотели есть или пить. Она завернулась в плащ — зябко, несмотря на жаркий день, ей теперь все время будет холодно. А Корвин продолжал говорить:

— Отцы-дознаватели собираются уехать сегодня вечером, как спадет жара, и забрать Мэлина. Мы должны им помешать, он не в себе.

Корвин не испытывал особой любви к оставшемуся в живых брату, но чувство вины, смешанное с чувством справедливости, заставляло вмешаться. Мэлин определенно сошел с ума, и будет слишком жестко карать безумца за то, что он совершил пребывая в здравом рассудке. Корвин поежился, вспоминая, как кричал потерявший брата близнец, такого крика он никогда не слышал и, дай боги, не услышит больше.

Мэлин кричал, пока не сорвал голос, а потом, оцепенев, упал на пол, прижав руки к горлу, на котором проступила багровая полоса, сочившаяся кровью. Прибежавшие на колокольный звон дознаватели так и не смогли привести его в чувство, связали и унесли. Через день он пришел в себя, но не двигался и не говорил, сидел, не шевелясь, уставившись в одну точку.

Ивенна, без малейшего интереса в голосе, спросила:

— Зачем?

— Но ведь они убьют его!

— Он уже мертв. Чем скорее они это сделают, тем лучше. Когда рвется связь, лучше умереть сразу. Ты убил их обоих, Корвин.

— Я не хотел убивать, матушка, он упал на нож! Я просто хотел проучить, чтобы они оставили мою жену в покое!

— Какая теперь разница? Ты убил моих сыновей, Корвин. И не зови меня больше «матушка». Я не твоя мать.

Корвин отступил на шаг — он ждал этого, но надеялся, что Ивенна сможет простить, не сейчас, так потом, когда рана подживет:

— Я понимаю.

— Нет, не понимаешь, — ее равнодушие пугало, — ты не мой сын. Не я тебя родила. Я только вырастила.

Он отступил еще на шаг, уже ничего не понимая:

— Но…

— Я вырастила тебя, чтобы сохранить жизнь своим мальчикам. Твоя мать, наместница, предложила обмен: она отдает сыновей мятежника под опеку Старниса, а я выхожу замуж за ее любовника и выдаю тебя за нашего сына. Иначе… теперь я уже не знаю, что было бы иначе. Наверное, ничего. Но тогда я еще умела бояться.

Щеки Корвина пылали огнем. Он подозревал, что Ванр Пасуаш не его отец, поэтому относился к нему с подчеркнутым почтением, чтобы заставить замолчать сплетников, хотя со слухами бороться — все равно, что эхо в горах ловить. И вот оказывается, что отец — действительно отец, а мать — не мать, а сам он — бастард наместницы. Первый раз со времени дуэли он посмел взглянуть Ивенне в глаза и тут же отвел взгляд, испугавшись холодной пустоты на дне ее зрачков:

— И что теперь?

— Ничего, — она пожала плечами и кивнула на могилы, — он мертв уже давно, а теперь и они. Я возвращаюсь в Суэрсен. А ты останешься здесь. Ты убил его сыновей, так постарайся хотя бы сохранить его герцогство. Прощай.

* * *

Ивенна собиралась уехать тем же вечером, но отъезд пришлось отложить. Вернувшийся с кладбища кортеж встретил капитан стражи. За его спиной двое солдат держали за локти всхлипывающую девушку. Капитан откашлялся:

— Ваше сиятельство, мой лорд, произошло несчастье. Герцог мертв.

Ивенна оперлась рукой на перила, и спросила, впрочем, без особого интереса в голосе:

— Что случилось?

Но капитан не обманывался кажущимся безразличием. Не так-то легко остаться вдовой после двадцати лет брака, даже если муж полное ничтожество, а ведь она только что потеряла сына! Он перевел взгляд на шмыгающую носом служанку — жалко девочку, герцогиня не простит. Она прощать не умеет. Разве только Корвин…

— Несчастный случай. Герцог остановился на лестнице поговорить со служанкой.

— И? С каких пор это смертельно?

— Девушка попыталась высвободиться. Герцог поскользнулся и упал.

Ивенна все так же безразлично взглянула на заплаканную служанку: как раз во вкусе Ванра — темноволосая, маленькая, тихая. (Высоких блондинок Пасуаш по понятным причинам избегал).

— Как тебя зовут?

— Анушка. — Прошептала девушка.

— Зачем ты его толкнула?

— Я не хотела, ваше сиятельство, Хейнара Справедливая, я не хотела, я его просила, просила, у меня жених, они с севера, гордые, выкуп за первую кровь не возьмут, помолвку порвут. Стыд будет. Я убежать хотела, под локоть и бегом, а он… он назад упал, он выпивший был.

Корвин приказал стражникам:

— Отпустите ее. Не убежит, — он не мог смог скрыть досаду в голосе — как же не вовремя! Капитана понять можно — девочку жалко, но какой же это несчастный случай? Убийство правящего герцога, казнят за такие случайности. Хорошее начало правления, ничего не скажешь. И ведь не помилуешь: тут же скажут — ясное дело, не отца убили, чего расстраиваться.

Он с отвращением поймал взгляд своего отражения на зеркальной поверхности стола. Что с ним происходит?! Какое ему дело до слухов? Пусть говорят. Всплывет правда, ну так Аред с ним, с герцогством, место на палубе ему всегда найдется. Но в памяти против воли всплыли слова Ивенны: "Ты убил его сыновей, так постарайся хотя бы сохранить его герцогство". Это его земля, его море, его люди, его долг. Теперь, когда мать уедет в Суэрсен, (Корвин не мог вот так сразу осознать, что она не мать ему по крови и больше не хочет быть ею) вдвойне.

Наместница рано или поздно найдет другого герцога, незаменимых нет, но будет ли он так же любить эту землю, понимать живущих здесь? Эти люди верят, что он сын их любимого лорда, отнять у них эту веру, отдать под власть чужака? Если приемная мать чему-то его и научила, так это платить долги. К сожалению, родная не смогла научить его в них не влезать.

О том, что Ванр Пасуаш и в самом деле был его отцом, и вовсе не хотелось думать, но мыслям не прикажешь. Почему же он тогда не любил своего сына? Теперь уже не спросишь… И надо что-то решать с девочкой. Он беспомощно посмотрел на Ивенну, по привычке прося о помощи, и она в последний раз помогла ему:

— Убийство правящего герцога — тяжелое преступление перед законом, но прежде всего — это смертный грех перед богами, — служанка съежилась, пытаясь сделаться еще меньше, она даже перестала всхлипывать, оцепенев от страха. — Законы государства карают тело преступника, душа его отвечает в посмертии. Для совершивших преступление по злому умыслу это заслуженная кара. Но злого умысла здесь не было, потому слишком жестоко обрекать душу этой несчастной девушки на вечные муки в посмертии. Пусть отправляется в обитель Эарнира и там замаливает свой грех перед богом жизни. Когда же боги подадут знак, что ее душа очистилась, она ответит по закону перед людьми.

Корвин торопливо, пожалуй, слишком торопливо, согласился:

— Пусть будет так. — В ожидании божественного знака девочка успеет стать бабушкой. Через пару лет, когда все позабудется, он позволит ей покинуть обитель.

Хорошо, что отцы-дознаватели уезжают. Их бы весьма заинтересовала столь странное понимание правосудия, ведь судьи на службе у наместницы — жрецы Хейнара, судят не люди, судит Хейнар, посредством своих слуг. Нет правосудия людского, есть только его справедливость.

Жрецы уехали вечером, Корвин не вмешивался. Если Ивенна не хочет спасать своего сына, кто он такой, чтобы противоречить ей? Никто, с горечью признал юноша. Отныне и навсегда — никто. Герцогиня задержалась на два дня, но сразу после похорон отплыла в Суэрсен, даже не простившись с бывшим сыном. Ей больше было нечего ему сказать. Она стояла на палубе, провожая взглядом удаляющийся берег. Когда-то ей была нужна свобода, теперь — только покой.

* * *

Впервые за эти дни Корвин остался наедине с Тэйрин. Он сидел за письменным столом, перебирая бумаги, она подошла сзади, положила на сведенные усталостью плечи теплые ладони, начала легонько разминать:

— Уже ночь.

— Я знаю, — он повернулся и посадил девушку себе на колени. Она положила голову на его плечо:

— Как бы я хотела вернуться домой, в наш "Поющий шиповник"

— Дом теперь здесь, Тэйрин.

— Для меня дом всегда будет там. Это дом твоей матери, а не наш, — в голосе Тэйрин звучало осуждение — она посчитала отъезд Ивенны предательством. Корвин ведь не хотел убивать, и какой бесчувственной ледышкой нужно быть, чтобы потеряв двух сыновей, самой оттолкнуть третьего, самого близкого и самого лучшего! Что ей было до близнецов? Она им за двадцать лет ни разу даже не написала!

— Тэйрин, у нее были причины так поступить. Не осуждай.

— Она бросила тебя одного!

— Одного? — С некоторым удивлением переспросил Корвин, и Тэйрин смутилась:

— Нет, ты не один, ты со мной. Я тебя никогда не брошу. Просто это неправильно, когда мать оставляет своих детей. Это Ивенна такая. Сначала она бросила близнецов, теперь тебя.

— Тэйрин, — повторил он, но теперь уже с ясным оттенком недовольства в голосе, — перестань.

Девушка замолчала, но упрямо сжатые губы говорили сами за себя — мнения о герцогине Тэйрин не изменила и не изменит. Он притянул ее поближе:

— Мне жаль, что так получилось. Второй близнец… мне показалось, что он во всем слушал брата. А теперь его забрали жрецы. Принесла же их нелегкая! Мы бы успели спрятать его где-нибудь. Но они как будто знали, — медленно повторил Корвин, глядя на Тэйрин.

— Они услышали колокол.

— Да, колокол. Такое совпадение. Тэйрин, я ведь запретил звать дознавателей.

— Ветер не знал, что ты запретил ему дуть.

Он спустил девушку с колен, и поставил перед собой:

— Ты знаешь, что я люблю тебя?

Она с недоумением посмотрела на жениха, не понимая, к чему он клонит, но улыбнулась:

— Знаю. Но ты повторяй мне почаще.

— Я люблю тебя, Тэйрин, и хочу прожить с тобой много лет, родить детей, дождаться внуков…

— … и умереть в один день, — закончила она за него.

— И мне будет очень больно, если этого не произойдет. А так и случится, если ты будешь лгать. Ты развязала веревку, Тэйрин. Там надежный узел, никакой ветер не справится. Я знаю, на что способны здешние ветра.

Щеки девушки полыхнули огнем, и она призналась:

— Да, я позвала их. Я боялась за тебя, Корвин.

Он прижал ее к себе:

— Ты можешь сказать мне все, что угодно. Всегда. Обо всем. Даже если ты сделаешь что-то неправильное, даже если я запретил тебе это делать, даже если мне будет плохо. Только не лги, Тэйрин. Больше никогда.

Она эхом повторила за ним, словно клятву:

— Больше никогда.

 

18

Далара редко бывала в столице — она не любила Сурем. Он слишком напоминал ей о Филесте. Столице империи не доставало отточенного совершенства запретного города — булыжники, а не мраморные плиты мостовых, грязь вместо пыли, а сквозь камни нахально пробиралась живая трава. Но этот город так же подавлял, высасывал силы, незаметно отнимал радость. Даларе казалось, что в Суреме невозможно испытывать счастье, она была настолько убеждена в этом, что каждый раз с удивлением оглядывалась, услышав на улице смех или заметив целующуюся парочку.

Наваждение отступало только в библиотечной башне, там она и проводила почти все время, когда приезжала в столицу. Ученики хранителей вырастали на ее глазах и в свой черед сменяли наставников, с детства привыкнув к рыжеволосой эльфийке, листающей книги пристроившись на подоконнике. Никто уже не помнил, когда она впервые появилась в библиотеке, но никому в голову не приходило оспорить ее право находиться здесь.

Вторым ее убежищем в Суреме был небольшой дом на окраине, купленный еще в те времена, когда только бедняки, отчаявшись снять жилье в центральных кварталах, селились за городскими стенами. Теперь на месте хижин выросли каменные особняки богатых купцов, уставших от городской вони, и среди них затесался маленький двухэтажный домик с красной черепичной крышей.

Далара сидела в кресле-качалке, вытянув нывшие от долгого путешествия ноги, и перечитывала письмо, приведшее ее в Сурем:

"Моя дорогая госпожа Далара!

Слухи о моей смерти оказались несколько преувеличены, хотя и ненамного. Такого подарка придворным сплетникам не доставалось с тех самых пор, как наместница Энрисса ввела в моду кринолины. Зная, как быстро путешествуют слухи, спешу Вас заверить, что все еще жив и относительно здоров, но последние события заставили меня задуматься о бренности бытия вообще и смертной плоти в частности. Было бы жаль расстаться с этим светом, оставив пустое место на полке, откуда пять лет назад Вы взяли полистать трактат "Об опыте", да так и не вернули. Не говоря уже о том, что Ваше место на подоконнике занял мой нахальный ученик. Ваши письма, несомненно, приятно читать и перечитывать, но хотелось бы услышать Ваш голос. Я жду Вас в библиотеке, моя дорогая госпожа, с надеждой на скорую встречу, Ваш преданный друг,

Леар Аэллин.

Что же касается планов графа Инваноса, ничем не могу Вас обнадежить. Сомневаюсь, что Высокий Совет согласится на его предложение. Сделаю все, что в моих силах, но в любом случае, он должен приехать ко двору и подать прошение наместнице".

Эльфийка отложила лист бумаги и потянулась за кубком. Страх отступал медленно, неохотно — она могла потерять его! Вот так, нелепо, случайно, погубить плоды многолетнего труда. Далара сомневалась, что смогла бы начать сначала, даже будь это возможно — тогда, двести лет назад, она была уверена, что благо большинства всегда превыше блага немногих, а уж тем более блага одного. Да и не предвидела она, на что обрекает избранный для великой цели род.

Она закусила губу: Маэркон Темный, убивший свою жену и новорожденного сына ради сестры, Молчаливой Ильды, Элло, Иннуон и Ивенна, ее сыновья… Они не знали, кто обрек их на мучительные узы, проклял задолго до рождения. Леар будет знать. Простит ли он? Сказать правду, в надежде, что он поймет и захочет помочь, или солгать? Опять солгать ради великой цели. Последнее время она все чаще и чаще задумывалась, всегда ли цель оправдывает средства.

* * *

В подземном городе было трудно дышать — воздух, сухой и пыльный, царапал горло с каждым вдохом. Она постоянно носила с собой флягу с водой, но все равно надсадно кашляла. Город умирал. Скоро он разделит участь своих собратьев, погребенных в толще скал, затопленных на дне озер, занесенных песком в пустыне. Последнее убежище слуг Проклятого, последнее хранилище знаний.

Даларе повезло — она успела. Она долго искала, соединяя разорванные звенья цепочки: от амулета, купленного на кавднском рынке, до легенды о горных огнях, завлекающих путников под лавину, от потрескавшейся фрески на стене храма Навио в Ладоне, до архивов отцов-дознавателей в Суреме. Многие искали до нее —

книжники, в поисках запретных знаний, маги, в надежде обрести силу, воры, желая обогатиться, жрецы, жаждущие уничтожить скверну. Все они были смертны, никто не достиг цели.

Хранитель города знал, что умирает, но не боялся смерти. Его создали для подземного убежища — он был легкими, нагнетающими воздух в пещеру сквозь толщу камня, глазами, освещавшими опустевшие улицы, руками, подметающими забывшие о шагах мостовые, голосом, в любой миг готовым ответить на вопросы давно ушедших людей. В каком-то смысле он и был городом, и жизнь его не имела смысла вне этих стен.

К своему счастью, он не ведал страха, не знал разочарований, не испытывал сожалений. С каждым днем тускнели матовые светильники, сжимался прозрачный защитный купол, уходил в трещины воздух. Оставались считанные месяцы до конца, когда впервые за тысячи лет теплая ладонь коснулась двери, и, хотя женщина в зеленом дорожном платье не была человеком, хранитель впустил ее. В конце концов, даже он, лишенный чувств, не хотел умирать в одиночестве.

Далара ненавидела каждую минуту, потраченную на сон, ненавидела себя за то, что опоздала, ненавидела ушедших, так надежно спрятавших свои знания. Хранитель отвечал на любые вопросы, но порой она не понимала, что он говорит, а порой не знала, как правильно спросить. Она переписывала от руки формулы, зарисовывала механизмы, упрощенные по ее просьбе, чтобы их можно было воспроизвести за пределами убежища. Ее чертежи отличались от оригиналов, стоявших в пустых лабораториях, как растрескавшийся глиняный горшок, в котором патлатая варварка варит кашу, отличается от изящной фарфоровой чашечки для карнэ. Но сложные механизмы работали только в стенах города, где еще сохранилась сила Ареда, она могла унести отсюда только знания.

Далара никогда не думала, что люди способны достигнуть таких высот, отринуть все границы, мыслить так ясно, творить столь свободно. Но к восхищению примешивалась ненависть: как они могли уйти, оставив своих собратьев жить и умирать в грязи и невежестве? Неудивительно, что Аред проиграл. Он дал людям способность познавать, но не смог излечить от трусости. Они были с ним в мощи его и бросили побежденного, закованного в огненные цепи, ушли к звездам, чтобы начать все заново. Начинать с чистого листа всегда проще, чем латать прорехи в старой ткани.

Но у Далары не было выбора — она родилась здесь, здесь рождались и умирали те немногие люди, ради которых стоило спасать человечество, такие, как ее наставник. Она найдет способ победить, а звезды — звезды подождут, пока она наведет порядок в своем доме.

Эльфийка отложила лист пергамента, и устало протерла глаза — она не знала, день сейчас или ночь, и уже не помнила, когда спала в последний раз:

— Ничего не получается. Я не могу в одиночку изгнать Семерых из мира. Но ведь должен быть способ!

— Все возможные варианты были просчитаны. Изменение баланса энтропии в рамках системы без внешнего вмешательства невозможно. Это нарушает закон сохранения энергии.

Далара и сама понимала, что это невозможно: даже если она сумеет изъять силу Семерых из мира, пустоту нужно будет заполнить. Аред мог это сделать, но она не бог. Освободить Ареда? Но если он проиграл на пике своего могущества, то победит ли теперь? Да и каким образом? Бросить вызов Семерым? Они сметут ее с лица земли.

— Должен быть путь, — упрямо повторила она.

— Повторить расчет вероятностей? — Поинтересовался хранитель.

— В который раз? Повторение не поможет. Мы не в силах изменить мир. Постой, — она нахмурила лоб, — ты сказал, что нельзя изменить энергетический баланс? А из чего еще состоит система?

— Направленность вектора энтропии определяет степень функционирования физических законов, за исключением универсальных постоянных, не подверженных данному воздействию.

Она понимала, о чем он говорит: Семеро вложили свою силу в мир, и каждый раз человек, совершавший то или иное действие, прибегал к силе соответствующего бога. Если убрать их силу из мира, не дав замены, солнце не погаснет, зима точно так же будет сменять осень, а лето последует за весной, но люди не смогут выжить, оставшись без божественной силы.

— А люди?

— Объекты, помещенные в систему.

— А если изменить людей? Чтобы они могли использовать систему иначе, не так, как сейчас? Пусть законы остаются прежними, пусть все будет как раньше, все, кроме человека!

На этот раз хранитель замолчал надолго, уличные фонари, и без того тусклые, почти потухли, в комнате стало прохладно. На следующий день она получила ответ:

— Вероятность успеха шестьдесят две целых и тридцать две сотых процента при условии стабильности всех рассмотренных факторов.

— Два шанса из трех? — Эльфийка рассмеялась, — да это же просто великолепно!

 

19

— Ваше величество, храмовый совет категорически отказывается выполнить просьбу ордена Дейкар! Категорически! — Повторил тощий жрец Аммерта, говоривший от имени жреческого сословия, высоко подняв испачканный чернилами костлявый палец, — передать им слугу Ареда, убийцу, черного колдуна…

— Он пока еще никого не убил, — меланхолично перебил его магистр Ир. Спор длился уже второй час, а наместница растерянно переводила взгляд с одного советника на другого, не в силах принять решение.

— И не убьет. У вас нет права вмешиваться.

— Юноша — маг. Дознаватели ошиблись, он не имеет никакого отношения к Ареду. Не прошедший обучения маг опасен и нестабилен, но если мы будем сжигать на костре всех неуравновешенных людей, число подданных ее величества значительно убавится.

Леар слушал перепалку, вцепившись в подлокотники кресла. Отчаянно болела голова. По-хорошему ему стоило еще неделю провести в постели, но он предпочел встать, преодолевая слабость. Одиночество, заполненное раздумьями и сомнениями, оказалось страшнее боли: кто он? Сумасшедший преступник, убивающий под покровом ночи, или оболганная жертва заговора? Была ли девушка? И если да, то скольких он убил до нее, скольких убьет после? Если бы не тонкая нить надежды, что происходящее — чей-то хорошо продуманный план, он покончил бы с собой.

Пока же он надеялся найти кукловода и вздернуть затейника на его же нитях. И возглавлял список подозреваемых невозмутимый министр Чанг. Скоропостижная смерть незадачливого юноши, пытавшегося убить Хранителя, лишь подкрепила его подозрения. Бедняга не дожил до суда, сердце отказало. Лекарь только руками развел: редкая болезнь, когда человек сам молодой, а сердце — старое.

Но Леар знал, что пяти капель бесцветного настоя алой волчаницы в течение восьми дней достаточно, чтобы состарить любое сердце. Обычно этот яд не используют, у волчаницы омерзительный вкус, но в тюрьме разносолами не балуют, съешь и прогоркшую кашу.

Он слишком отвлекся — спор между магом и жрецом зашел в тупик. Сейчас они опять пойдут по кругу, если только Саломэ не примет решение. Он предпочел бы не вмешиваться, но не мог. Честь рода, Аред ее побери. Леар усмехнулся: в данном случае это и произошло. И без разницы, что он своего кузена ни разу в жизни не видел — герцог Суэрсена не может допустить, чтобы его родственника сожгли на площади, даже если тот и в самом деле проносил в жертву Ареду нерожденных младенцев, вырезанных из материнского чрева. Или чем там нынче принято Проклятого задабривать? Хранитель откашлялся:

— Какие доказательства предоставили отцы-дознаватели?

— Никаких, — удовлетворенно ответил Ир. Он знал, что Хранителю придется поддержать магов, позабыв о старой вражде. Воистину герцогам Суэрсена не везет с родственниками!

Снова возмутился жрец:

— Слуги Хейнара борются со скверной тысячи лет! Если они утверждают, что преступник служил Ареду, значит, так оно и есть.

Леар вежливо уточнил:

— Если мне не изменяет память, — а все знали, что память Хранителей не подводит, — основным доказательством вины подсудимого отцы-дознаватели во все времена считали чистосердечное признание.

— Он во всем признается.

— Не сомневаюсь. Учитывая методы слуг Хейнара, во всем признается даже каменная статуя. Ваше величество, человек, которого они хотят судить, тяжело болен. Он не в себе и не может отвечать за свои преступления.

Саломэ кивнула — она была бы рада помиловать несчастного. От одной мысли, что живого человека сожгут на потеху толпе, будь он хоть трижды виновен, ей становилось не по себе. Но последнее время жрецам и так слишком часто отказывали в просьбах.

Еще при прошлой наместнице белые ведьмы получили право исполнять обряды Эарнира, а не так давно Высокий Совет запретил строительство новых храмов в столице, справедливо заметив, что в Суреме их и так достаточно, а в провинциях — не хватает. Малая уступка поможет загладить большие потери. Но как можно нанести такой удар Леару, едва оправившемуся от раны? Хранитель выглядел больным, хотя и утверждал, что совершенно здоров.

Внезапно заговорил министр Чанг:

— Ваше величество, пусть орден Дейкар возьмет этого молодого человека на излечение. Если они исцелят его, он перестанет быть опасен и сможет искупить свою вину. Если же они не смогут вернуть ему способность мыслить, отцы-дознаватели исполнят свой долг. Назначьте разумный срок, по истечении которого дело будет пересмотрено, скажем, год.

Саломэ с облегчением выдохнула: министр, как всегда, пришел на помощь. Ордену Дейкар безумец ни к чему, они охотно отдадут юношу правосудию, если не смогут вылечить. А через год все позабудется, она сумеет помиловать несчастного своей властью, настояв, к примеру, на пожизненном заключении под охраной жрецов Хейнара.

— Решено. Мэлин Эльотоно передается на один год на поруки ордену Дейкар. Через год мы рассмотрим это дело еще раз.

Жрец кивнул, сухо поджав губы:

— Ваше величество проявляет милосердие даже в справедливости.

Саломэ с облегчением улыбнулась, она не надеялась, что жрецы так легко сдадутся. Тем неожиданнее оказался следующий ход:

— Ваше величество, отцы-дознаватели просят вашего позволения арестовать Вэрда Старниса по результатам расследования этого дела. Обвинение в пособничестве слугам Ареда.

Саломэ растеряно оглянулась на министра. Чанг хищно подался вперед:

— Прошу прощения, но это уже относится к моему ведомству.

— Ни в коем случае. Пособничество слугам Ареда приравнивается к служению Ареду по кодексу Саломэ Святой и находится в ведении дознавателей Хейнара.

— Арест графа приграничной провинции определенно скажется на государственном спокойствии, так что это находится в моем ведении.

— Позвольте вам напомнить, что Вэрд Старнис — не граф, и по закону его можно арестовать и без позволения ее величества. Но, учитывая сложившуюся ситуацию, жреческий совет счел нужным согласовать арест с ее величеством. Имеются неопровержимые доказательства пособничества. Обвиняемый Мэлин признался, что их опекун спрятал своих подопечных, сознательно обманув дознавателей.

— Мы только что согласились, что упомянутый Мэлин — не в себе и нуждается в лечении. Вы собираетесь арестовать Старниса на основании слов безумца?

— Нет причин сомневаться в его словах. Но мы проведем дополнительное расследование после ареста.

Саломэ устала от бесконечных споров. Если жрецам нужен Старнис — пусть забирают. В конце концов, если человек в здравом уме и твердой памяти нарушает закон, он должен за это ответить. Особенно если у него нет родственников в Высоком Совете. И, не обращая внимания на возражения министра, она подписала протянутую бумагу.

* * *

Министр Чанг не считал нужным скрывать недовольство — под его взглядом наместница чувствовала себя маленькой девочкой, разлившей чернила на важные отцовские бумаги. Но к неловкости примешивалось раздражение: она наместница, а не глупое дитя, пора бы господину министру уяснить, кто правит империей. Собственная безропотность последнее время начала утомлять Саломэ. Но она не находила повода придраться к Чангу, не скажешь ведь: "Господин министр, мне не нравится, как вы на меня смотрите!" Приходилось терпеть.

Министр протянул наместнице небольшой портрет в овальной рамке. С портрета на нее смотрела серьезная молодая девушка. Саломэ поднесла изображение поближе: тонкие упрямые губы, прямой нос с большими ноздрями, густые брови, сросшиеся на переносице, и огромные, прозрачно-голубые глаза.

Модное платье с кокетливыми оборочками плохо сочеталось с ее сосредоточенным взглядом. Художнику следовало бы меньше внимания уделить кружевам, и больше — выражению лица. Подобные портреты обычно отсылали женихам, а девушке с таким взглядом скорее подойдет обитель, чем замужество. Наместница отложила портрет:

— Кто это?

— Рэйна Доннер.

— Мне ничего не говорит это имя.

— Она племянница придворного виночерпия, ваше величество. Сирота, взятая под опеку милосердным дядюшкой. За семь лет добросердечный опекун растратил и без того небольшое наследство девушки, и теперь не может выдать ее замуж — супруг потребует приданое. Он несколько раз пробовал сосватать племянницу знакомым, но до свадьбы дело не дошло. Девушка не настолько красива, чтобы ее взяли без гроша.

— Вы предлагаете ее в жены герцогу Суэрсена?

Министр пожал плечами:

— Она из дворянской семьи, здорова, широкие бедра и хорошие манеры. Чего еще желать? — Затем добавил, — и если с ней что-нибудь случится, никто не обеспокоится. Это то, чего вы хотели.

Саломэ молча проглотила скрытую в его словах издевку: министр прав, он всего лишь выполнил ее просьбу:

— Хорошо. Я поговорю с Леаром.

— Дядя представит племянницу ко двору, Хранитель сможет сделать вид, что встретил девушку на балу. Будет лучше, если имя вашего величества не станут связывать с этим браком.

— А дядя согласен?

— Дядя отдаст ее хоть за Проклятого.

Чанг поднялся и коротко поклонился:

— С вашего позволения.

— Подождите! — Внезапно решилась Саломэ. — Я давно хотела поговорить с вами. Я знаю, что вы не в восторге от меня, господин министр. Что я, по вашему мнению, не гожусь и шлейф за Энриссой поддерживать. Но, несмотря на это, я — наместница. Хотите ли вы того, или нет. И останусь наместницей, пока не вернется король.

— Ваше величество, — Чанга, похоже, забавляла эта неожиданная вспышка, — я знаю, что вы наместница.

— Не перебивайте! Если вам не нравится, что я делаю, почему бы не помочь мне, не объяснить, показать, дать совет? Вам не нравится Леар, но он никогда не ведет себя так, — она запнулась, подыскивая нужное слово, — так самовлюбленно! Вы всегда знаете все лучше всех, но держите это знание при себе! Всемогущий министр государственного спокойствия, всеведущий, самоуверенный петух!

Саломэ замолчала в изумлении — министр Чанг смеялся. Громко, самозабвенно, вытирая выступившие от смеха слезы. Отсмеявшись, он улыбнулся:

— Ваше величество, если вы чего-то не знаете, просто задайте вопрос. Я отвечу. И всегда буду рад помочь. Быть может я и всемогущий, но над всеведеньем пока еще приходится работать — я не читаю ваши мысли. Все это время вы не проявляли ни малейшего желания учиться, чем и отличались от наместницы Энриссы. Поверьте, она не родилась готовая взойти на трон, никто не рождается.

— Никто? — Саломэ почувствовала, что сейчас подходящий момент для давно откладываемого разговора.

— Никто, — повторил министр, словно понимая, о чем она сейчас спросит.

— Я всегда знала, что буду наместницей. Но последнее время я все чаще задумываюсь, почему мою веру разделяли другие? — Она помедлила, прежде чем признаться, — магистр Илана никогда не верила, что меня избрал король. Она не говорила мне об этом, не хотела обижать, наверное, но я знала, чувствовала. И магистр Ир… ему-то уж точно ни к чему белая ведьма на троне.

Чанг вздохнул:

— Как я вам уже сказал, я не всеведущ. Все, что мне известно — наместница Энрисса знала, что вы станете ее преемницей. При голосовании за вас высказались маги и военачальник. Уверен, что он выполнил последнее распоряжение ее величества. И еще одно — Энрисса словно знала, когда ей суждено умереть. Это все, что я могу вам сказать.

— Но не все, что вам известно.

— Дальнейшие вопросы вам нужно задавать уже не мне. Даже если предположить, что я тоже знаю ответы. И раз уж у нас сегодня день откровенности, могу я попросить вас об одолжении?

— Да, конечно.

— Вы мудреете на глазах. Раньше вы бы ответили: "да, конечно, все, что угодно". Но я не прошу невозможного. Вы позволили арестовать Старниса, отыгрывать назад уже поздно. Его сын — при смерти, но остается графом, пока жив. Его внуку и наследнику — семь лет. И у вас нет никаких причин передавать графство другому роду.

— Я знаю, Виастро нуждается в опеке Короны. Военачальник Тейвор вызвался взять провинцию в свои руки. Он обещал, что справится с варварами.

— Ваше величество, отдайте Виастро мне. Если, конечно, вы не хотите подавлять бунт. Я справлюсь куда лучше Тейвора, и с варварами, и с вассалами Старниса, и с его старыми друзьями. Тейвор разворошит пепелище, искры разлетятся по всей империи.

— Но я уже обещала… Хорошо, хорошо, если вы уверены, что это необходимо, Виастро ваше. Но объясните.

Чанг вернулся в кресло:

— В свое время Старнис, тогда еще граф Виастро, назвал военачальника Тейвора дураком, поскольку разработанная тем военная реформа не оставляла в этом никаких сомнений. Несмотря на справедливость обвинения, ума не драться на дуэли Тейвору хватило. Если Виастро отдадут военачальнику, который с тех пор не поумнел, Старнис взбунтуется, и будет прав. Если же он будет знать, что графство в надежных руках — пойдет, куда отправят. А урок, ваше величество, заключается в том, что вы всегда должны знать, кого из вашего окружения считают дураками, и чем они заслужили такую честь. Порой стоит прислушаться к гласу народа.

Отпустив министра, Саломэ устало откинулась на спинку кресла. Она не сомневалась, что Чанг знает больше, чем говорит. Но дальнейшие вопросы нужно задавать магистрам. А у нее не хватит смелости спросить госпожу Илану, почему магам было так важно посадить на трон незаконную дочь Ланлосса Айрэ, и тем паче она не посмеет поинтересоваться, почему Энрисса знала не только кто сядет на трон после нее, но и когда это произойдет.

Наместница вышла из кабинета и быстрым шагом, почти бегом, зашла в часовню. Мраморная статуя короля на гранитном пьедестале казалась живой: нежный розовый оттенок на щеках и губах, голубые прожилки на закрытых веках… нужно было присмотреться, чтобы заметить, что широкая грудь неподвижна, не вздымается при вздохе. Нужно было коснуться прохладного камня рукой, чтобы удостовериться — король мертв.

Она долго молилась, позабыв о времени, не чувствуя голода, не обращая внимания на боль в занемевших коленях. Просила Творца сжалиться над ней и вернуть короля с неведомых путей, куда уходят бессмертные. Молила Семерых заступиться за нее перед Творцом, если тот, по каким-то своим, непостижимым причинам не желает проявить милосердие. Умоляла короля придти, избавить ее от одиночества, прогнать все сомнения, признавалась, сквозь слезы, как тяжело ей сохранять веру.

И, когда она совсем уже отчаялась, он появился. Она сидела на коленях у своего короля, совсем как в детстве. Он гладил ее волосы, утешал, говорил, что ждать осталось совсем недолго, что он уже в пути. И никогда еще его голос не казался ей столь убедительным, ладони столь теплыми, дыхание таким жарким. Она вновь обрела надежду.

* * *

— Она сомневается. Мы не можем больше ждать.

— Время еще есть. Смертные неохотно расстаются с надеждой. Не будем торопиться.

— А если она догадается?

— Она слишком хочет верить.

 

20

Рэйна стояла у стены, стараясь слиться с ней, стать маленькой и незаметной. Она ненавидела балы. Каждый раз тетушка заставляла ее влезать в расфуфыренные платья, сокрушаясь, что на племянницу что ни надень — толку не будет, только зря деньги тратят на модисток. Накручивала тонкие пепельные волосы на папильотки, порой вырывая с корнем, а однажды, заметив на лице девушки чернильное пятнышко, послюнявила палец и стерла его… Рэйна с трудом сдержала тошноту. Потом они ехали в тесной карете, туда с трудом помещались пять дам — тетушка, три ее дочери и племянница. Пышные юбки мялись, оборки застревали в дверце, кузины переругивались, а Рэйна жадно хватала ртом спертый воздух, чувствуя себя рыбой, взятой за жабры.

Сегодняшний бал вызвал в доме еще больший переполох, чем обычно. Дядюшка, в качестве последнего средства, решил представить племянницу ко двору. Две недели ее таскали по портнихам, сокрушаясь, что такие фигуры нынче не в моде, что ей совершенно не идет розовый цвет дебютантки, что у нее слишком большие руки, а бальные перчатки в этом сезоне без пальцев… и так без конца. Словом, в Рэйне не было ничего хорошего.

И вот настал день бала. Девушка никогда раньше не была в королевском дворце и с радостью бы улизнула из танцевальной залы, прошлась по коридорам, посмотрела картины и фрески. Но тетушка бдительно стояла на страже, не сводя с племянницы глаз. Она словно ждала чего-то, против обыкновения не мешая Рэйне жаться к стене, не улыбалась заискивающе проходящим кавалерам.

Девушка не хотела думать о причинах, она безучастно стояла у стены, опустив голову, и мечтала, чтобы этот бал поскорее закончился. Она так сосредоточилась на подсчете прожилок на мраморном полу, что не заметила, как к ней подошел мужчина и, слегка наклонив голову, пригласил на танец. Первым побуждением было отказаться, но гневный, и в то же время испуганный взгляд тетушки не оставлял выбора. Рэйна обреченно приняла предложенную руку.

Партнер уверенно вел ее в танце, не пытаясь завязать разговор, но она чувствовала на себе его внимательный взгляд и, в нарушение всех правил приличия, требующих от девушки скромности, подняла голову. Ну что ж, кавалер ей, против обыкновения, достался завидный — стройный, черноволосый, черноглазый. Светлый голубой камзол с серебряной отделкой подчеркивал смуглую кожу. Рэйна подумала, что он, должно быть, южанин, и недавно при дворе, еще загар не сошел. Музыка смолкла, но молодой человек не проводил ее назад к тетушке, а отвел в сторону:

— Вы впервые при дворе. Если пожелаете, я могу показать вам дворец. Обычно дам интересуют картины, — тон, которым было сделано предложение, не подразумевал отказа.

Но Рэйна и не собиралась отказываться. Пускай это неприлично — уединяться с незнакомым мужчиной после первого же танца, она и в самом деле хочет увидеть замок и не горит желанием оказаться в обществе тетушки. После каждого танца почтенная дама начинала обвинять племянницу в бестолковости и сожалела о потраченных деньгах. И в самом деле — танцует, а замуж не берут! А наличие трех незамужних дочерей только подогревало ее гнев: своих никак пристроить не может, а надо тратиться на племянницу! О том, что украденное наследство девушки с лихвой возместило все траты на годы вперед, тетушка предпочитала не вспоминать.

Незнакомец хорошо знал дворец: он не глядя сворачивал в нужные коридоры, и когда они оказались в картинной галерее, Рэйна окончательно запуталась — сама она бы уже не нашла обратного пути. Он подвел девушку с самой большой и яркой картине, занимавшей пол стены:

— Главная достопримечательность красного зала, его еще называют "зал Саломэ" — прижизненный портрет Саломэ Первой Великой.

Высокая черноволосая женщина в белом платье стояла на мраморной лестнице. Длинный шлейф струился по ступеням. Ее лицо, выписанное до мельчайшей черточки, казалось лицом фарфоровой куклы — в голубых глазах навечно застыла пустота.

Рэйна поежилась:

— Я бы не хотела, чтобы меня запомнили по такому портрету.

— Других не сохранилось, — пожал плечами мужчина, — все остальные — копии с этого, — но взглянул на нее с нескрываемым интересом, — А это Саломэ Вторая Тонкая. В ее правление дамы начали носить корсеты, чтобы не уступать тонкостью талии наместнице. Потом оказалось, что тугие корсеты при беременности приводят к врожденным уродствам у детей, и наместница запретила их. Дамы продолжали утягивать талии, но тайком. Тогда за ношение корсета начали ссылать в отдаленные обители, — он подвел ее к следующему портрету.

— Саломэ Третья Печальная. В народе говорили, что она оплакивает рано умершего возлюбленного, за которым вскоре и последовала, но на самом деле наместница страдала от болей в желудке и умерла от разлития желчи.

Рэйна не смогла удержать улыбку. Право же, этот кавалер разительно отличался от всех, с кем ей приходилось танцевать до сих пор. С девицами разговаривали о погоде и благотворительности, а не о беременностях и желудочных расстройствах.

— А это…

Девушка прервала его:

— Саломэ Четвертая Темная. Я не думала, что во дворце сохранились ее портреты. Я читала, что после того, как она умерла, жрецы Хейнара постановили обречь на забвение даже ее имя.

— Вы читали "Летопись темноты"? — С неподдельным удивлением переспросил ее спутник.

— Мой отец оставил мне в наследство несколько книг, — смутилась девушка, — и пока дядя не забрал их, я читала, — она покраснела, но не от смущения, а от гнева. Пускай книги ее отца были не самым подходящим чтением для девочки, дядя не имел права забирать их! Она давно уже смирилась с потерей своего небольшого состояния, но так и не смогла простить дядюшке отобранные книги.

— Хотел бы я знать, что он сделал с вашим списком летописи… это довольно редкая книга.

— Скорее всего, продал.

Рэйна подняла взгляд на портрет. У Саломэ Темной были черные волосы, темные глаза и усталое лицо. Художник не стал льстить наместнице — шестнадцатилетняя, на портрете она казалась много старше своих лет. Она сидела на стуле с высокой спинкой, прямая и напряженная, в черном платье, подчеркивающем белую, словно выбеленную мелом кожу.

— Она в черном.

— Она Темная, чему вы удивляетесь? А портрет… жрецы Хейнара, — в голосе собеседника прорезалась едкая желчь, — могут постановить все, что угодно, но за скрижали наместниц отвечают жрецы Аммерта. Никто не вправе вычеркнуть имя наместницы из скрижалей, даже если она поклонялась Ареду. Историю не переписывают.

— А мне кажется, портрет оставили здесь в предостережение. Посмотрите, ее словно огонь сжигает изнутри. Неудивительно, что она так рано умерла. Никто не захочет подобной судьбы.

И снова Рэйна заслужила заинтересованный взгляд своего проводника:

— Вы необычная девушка, сударыня. Пожалуй, я даже получу некоторое удовольствие от этой затеи, — сказал он задумчиво. — Однако нам пора возвращаться. Остальные портреты я покажу вам в следующий раз. Он не заставит себя ждать.

Смуглый незнакомец отвел девушку в бальный зал и оставил стоять у той же самой стенки, удостоив тетушку быстрым коротким кивком. Как только он отошел, почтенная дама в изнеможении обмахнулась веером:

— Что, что он тебе сказал, о чем вы так долго разговаривали, где вы были? — Вопросы сыпались, как горох из дырявого мешка.

— Мы смотрели портреты, тетушка. И ничего больше. Я очень устала. Когда мы поедем домой?

Обычно после этого вопроса тетушка взвивалась стрелой и объясняла неблагодарной племяннице все, что она думает и про нее, и про ее столь же неблагодарных родителей, посмевших не забрать дочь с собой в посмертие. Но сейчас она склонилась в глубочайшем придворном реверансе, успев подтолкнуть Рэйну, вынуждая ее последовать своему примеру. Перед ними стояла светловолосая женщина в белом платье.

Наместница приветливо кивнула дамам, позволяя подняться:

— Вы супруга моего виночерпия, не так ли, госпожа Доннер? А это ваша дочь?

— Племянница, ваше величество. Мой супруг взял к нам в дом сироту, из милосердия, он ведь сама доброта! Бедная девочка, она осталась без гроша. Несчастное дитя, ее отец, вы знаете, был капитаном в армии, погиб на границе, не оставил дочери и медяка.

Рэйна медленно заливалась краской, но наместница, похоже, совсем не слушала тетушкин лепет. Она подняла лицо девушки за подбородок, вглядываясь в ее черты:

— У тебя красивые глаза. Надеюсь, ты будешь счастлива, девочка, — Саломэ сказала эти слова искренне, с таким жаром, словно хотела убедить в их истинности в первую очередь саму себя.

Наместница ушла, тетушка взволнованно причитала, пары кружились по мраморному полу, а Рэйна стояла, прислонившись к колонне — голова раскалывалась от боли. Что-то происходит… она не понимала, что, но чувствовала себя в ловушке. Казалось, что каменные стены зала, увешанные роскошными гобеленами, надвигаются на нее, сжимаются, еще чуть-чуть — и раздавят в своих объятьях.

* * *

После бала прошло три дня, три самых спокойных и счастливых дня в жизни Рэйны. Тетушка внезапно решила, что девушка переутомилась и нуждается в отдыхе, в том числе и от любящих родственников. Рэйна и в самом деле мучалась головными болями, но никогда раньше ее страдания не находили отклика — мигрени почтенная супруга придворного виночерпия считала роскошью, непозволительной для бесприданницы.

Одиночество оказалось лучшим лекарством — боль утихла, привычно затаившись в области затылка, и Рэйна наслаждалась покоем, в душе опасаясь, что эти благословенные дни всего лишь затишье перед бурей. Терпение дядюшки на исходе, так же, как и бальный сезон. Он найдет способ избавиться от бедной родственницы.

В лучшем случае она окончит свои дни в обители, в худшем… девушка упрямо сжала губы. Она скорее пойдет в служанки, чем выйдет замуж за того, кто согласится взять ее без приданого, чтобы оказать услугу дяде. Какой-нибудь купец, за право поставлять вино ко двору… До сих пор дядя надеялся найти племяннице дворянина, но ей уже двадцать три года, и лучше свояк-купец, чем старая дева на шее.

Рэйна подошла к окну, выходившему в маленький садик за домом, распахнула ставни и вдохнула влажный воздух: похоже, тот бал был последним в ее жизни. Тетушка потому и оставила ее в покое, что все уже решено. Жаль… она так и не увидела дворец. Смуглый кавалер намеревался показать ей остальные картины в следующий раз. Девушка усмехнулась: следующего раза не будет. А ведь она даже не спросила, как его зовут.

Тетушка ворвалась в комнату без стука, всплеснула руками и засуетилась перепуганной квочкой:

— Как, ты не одета?! Какой ужас, боги всемогущие, какой ужас! Быстро, быстро, нет, не зеленое, немочь бледная, голубое, ох, нет, голубое нельзя, это намек, розовое слишком короткое, на желтое ты посадила пятно, косорукая девчонка!

Наконец, она затянула племянницу в бежевое домашнее платье с открытым воротом, слишком простое для приема гостей, но единственное, оставшееся в ее небогатом гардеробе, собственноручно уложила ей волосы, и отступив на шаг придирчиво осмотрела:

— И только попробуй нас опозорить, только попробуй! В прачки пойдешь! В поломойки! На соломе умрешь!

— Что происходит? — Спросила Рэйна. Ей потребовалось все самообладание, приобретенное за годы жизни в дядюшкином доме, чтобы не крикнуть в ненавистное лицо: "В прачки? Да хоть сейчас! Все лучше, чем с вами!"

— Господин Хранитель приехал к тебе с визитом. Неслыханная честь.

Тетушка, видно, потеряла тот немногий ум, которым боги наградили ее при рождении, но Рэйна не стала спорить. Ей уже было все равно — хоть Хранитель, хоть сам оживший король — ни тому, ни другому не о чем было с ней разговаривать. Кто-то решил зло подшутить над виночерпием и его супругой, а виноватой опять окажется Рэйна. Девушка спустилась в маленькую душную гостиную, заваленную вышитыми подушками, и остановилась на пороге, узнав в госте своего таинственного партнера.

Дядюшка с наигранной радостью воскликнул:

— А вот и Рэйна! Дорогая, господин Хранитель почтил наш скромный дом визитом. Позвольте представить вам мою племянницу.

— Сударыня, — он вежливо кивнул.

Виночерпий чувствовал себя не в своей тарелке, а Рэйна не спешила придти ему на помощь, удовлетворенно наблюдая, как все попытки дядюшки поддержать разговор разбиваются о ледяную вежливость гостя. Наконец, она сжалилась:

— Сегодня прекрасный день, жалко сидеть в четырех стенах. Если позволите, я покажу вам сад. Он небольшой, но дает тень.

Дядюшка с облегчением закивал:

— Да-да, покажи сад, Рэйна, моя супруга тратит на него много сил, когда нет поместья за городом, так хочется свежего воздуха. А я вынужден вас оставить, дела, дела.

Оказавшись в саду, Леар брезгливо сморщился — он привык к изящной простоте дворцового парка, а крошечный кусочек земли, огороженный высоким забором, полностью отражал вкус хозяйки дома — две узенькие дорожки с трудом протискивались между причудливо выстриженных кустов и ярких, тяжело пахнущих цветов. А посредине возвышался грандиозный фонтан с бронзовым дельфином, разбрызгивающим воду из оскаленной пасти. Хранитель кивнул:

— Действительно, прохладно. Единственное достоинство этого кладбища хорошего вкуса. Впрочем, надо отдать вашей тетушке должное — она во всем выдерживает свой стиль. Я бы не хотел вырасти в этом доме.

— Я тоже не хотела.

— Тогда выходите за меня замуж, и вы сегодня же его покинете.

— Что? — Глупо переспросила Рэйна, решив, что не расслышала.

— Я предлагаю вам стать моей женой, сударыня. Насколько мне известно, вы ни с кем не помолвлены.

— Но у меня нет приданого, — Рэйна так растерялась, что сама не понимала, что говорит.

Леар не сдержал короткий смешок:

— Не беспокойтесь, я смогу вас прокормить.

Девушка опустилась на скамейку, собраться с мыслями. Он молча ждал.

— Зачем вам это нужно?

— Жениться? Вы настолько невинны, что не знаете, зачем люди вступают в брак?

— Зачем вам нужно жениться на мне? Вы же герцог! И Хранитель! — Рэйна замолчала, только сейчас осознав, что никогда не слышала, чтобы Хранители заводили семьи.

— Прежде всего, я мужчина. И, как вы правильно заметили, герцог. Мне нужен наследник. Вы вполне подходящий выбор. Миловидны, из хорошей семьи и, против ожидания, умны.

— Вы легко найдете красивее, знатнее и умнее.

— Последнее вряд ли. Девиц в знатных семьях в первую очередь учат вышиванию и игре на лютне.

— Ума у вас, как и богатства, вполне хватит на двоих.

— Знатности тоже, так что это возражение снимается.

Рэйна встала и, до боли обхватив пальцами запястье левой руки, произнесла:

— Прошу меня простить, но я не могу принять ваше предложение. Каким бы лестным оно ни было.

— Вы странная девушка, — Леар не скрывал удивления, — неужели вы рассчитываете сделать лучшую партию? Вы только что объясняли, почему вы не подходите мне. Но чем же я не устраиваю вас?

— Вы не любите меня, а я не люблю вас. Все прочее неважно.

Леар воздел руки к небу:

— Сударыня, помилуйте, какое отношение любовь имеет к браку?! Постойте… вы влюблены в кого-нибудь другого, и романтическая чушь мешает вам мыслить разумно? Странно. Вы производили впечатление умной девушки.

— Нет, я никого не люблю. Но я не могу связать себя с человеком, которого не знаю. Как вы правильно заметили, я умная девушка. Вы что-то скрываете.

Леар вздохнул и опустился на скамейку. Он не ожидал, что невесту придется уговаривать оказать герцогу Суэрсена честь стать его женой:

— Хорошо, я объясню. Несколько месяцев назад я попросил наместницу найти для меня подходящую невесту из дворянской семьи. Я в родстве со всеми знатными родами империи и хочу разбавить кровь. Вторая причина, видите, я не собираюсь вам лгать, заключается в плохой репутации Аэллинов. Сомневаюсь, что кто-либо из лордов согласится отдать за меня свою дочь. Семейное проклятье.

— Я слышала про узы Аэллин.

— Вся империя слышала. Все мои близкие погибли насильственной смертью, — Леар говорил спокойно, словно о ком-то другом, с этой болью он давно уже научился жить, — весьма вероятно, что мою жену ожидает судьба моей матери. В отличие от прочих невест, у вас нет любящих родственников. Как видите, вполне разумный выбор. Я не причиню вам зла, наоборот. Вы получите все, о чем может мечтать женщина: состояние, титул, положение в обществе.

— Неужели вы готовы провести жизнь с нелюбимой женщиной, которую вам выбрали, словно товар в лавке?

— Неужели вы рассчитывали на брак по любви?

— Откровенность за откровенность — да. Я не красавица и бедна. Если кто-то захочет взять меня в жены, то только по любви.

— Или из сострадания, — безжалостно добавил он.

— Вы только что добавили еще одну причину для моего отказа. Мне все равно, что со мной сделает дядюшка, но то, что вы предлагаете — отвратительно. Я знаю, что большинство браков заключаются именно так, но это хотя бы взаимовыгодные сделки. А вы просто покупаете по дешевке подходящий товар, залежавшийся на прилавке. Я не хочу быть такой покупкой.

Наступила тишина. Рэйна кусала губы: что она наделала? Упустила единственный шанс вырваться на свободу, отказала герцогу, Хранителю… она сошла с ума, но поступила правильно. Дядюшка отобрал ее деньги и книги, тетушка лишила свободы — одеваться по своему выбору, танцевать с приятными ей кавалерами, а не каждым, кто пригласит, ходить пешком… Но родственники не посягали на единственное, что у нее осталось — чувство собственного достоинства. Она пронесла его через все испытания и не уступит сейчас. Если она согласится на предложение герцога Суэрсена — перестанет уважать себя.

Леар заговорил первым, с неожиданной мягкостью:

— Вы правы. Простите меня. Я слишком долго жил при дворе. Я не стану вас покупать. Давайте заключим договор: объявим о помолвке, и если через год вы не измените своего мнения, расторгнем ее. Я выплачу вам достаточную сумму, чтобы в будущем вы смогли себе позволить брак по любви.

— Вы собираетесь полюбить меня за этот год? Или считаете, что я полюблю вас?

Леар пожал плечами:

— Мы узнаем друг друга. Быть может, станем друзьями. Это не самый плохой вариант. Поверьте, одной любви зачастую недостаточно для счастья. В южных провинциях придумали мудрый обычай — после помолвки невеста проводит год в доме жениха, и только потом играют свадьбу. И семьи в приморских землях самые крепкие — жены годами ждут мужей из плаванья, и мужья не сомневаются в их верности.

Рэйна медленно кивнула, признавая благородство противника — он дал ей возможность сдаться с честью. Год спокойной жизни — это очень долго, а там будет видно:

— Хорошо. Я принимаю ваше предложение. Пусть будет помолвка.

Леар поднес к губам ее руку:

— Завтра вы переедете во дворец. Я обещал показать вам остальные картины. — Хранитель искренне сожалел, что не может полюбить эту девушку. Она заслуживала его любви.

 

21

В замке царил переполох. Вдовствующая графиня, убедившись, что Эльвин твердо решил ехать в столицу, собирала сына в дорогу. Лорд Дарио с содроганием наблюдал, как на очередную подводу затаскивают тяжелые сундуки, и не выдержал:

— Тридцать повозок, не многовато ли? Он что, собирается давать званные приемы, зачем нужно тащить с собой фамильный сервиз? И что, скажите на милость, он будет делать со всеми этими лошадьми в столице? Устроит скачки?

Глэдис смерила его уничижительным взглядом:

— Если вам угодно, дорогой брат, вы можете путешествовать верхом, спать под сосной, укрывшись дырявым плащом, и есть из черепка. А мой сын не станет позорить родовое имя.

Арно отошел от окна, благоразумно решив не связываться, только пробурчал под нос: " Слава богам, хоть Клэра осталась дома". Иначе эти подводы как раз бы выстроились по тракту до самого Сурема". Впрочем, он надеялся, что у племянника здравого смысла окажется поболей, чем у его матушки, и половину кортежа он отправит назад, как только отъедет от дома.

Глядя на приготовления к отъезду, Клэра прислушивалась к себе, пытаясь обнаружить хоть намек на сожаление. Разве не об этом она мечтала долгие восемь лет? Столица, двор, балы, роскошные платья, свита наместницы… Эльвин не настаивал, когда она отказалась ехать, но не возражал бы и против ее компании — графу давно уже было все равно, что делает его жена, и Клэра не могла упрекать его за равнодушие.

Но она не хотела ехать в Сурем, не хотела блистать при дворе, выслушивать банальные комплименты дворцовых щеголей, ловить сочувственные взгляды дам — "такая молодая, бедняжка, а муж — калека", или, еще хуже, уклоняться от жаркого шепота: "он все равно слепой, ничего не увидит".

Еще несколько месяцев назад она летала бы от счастья, складывая наряды в сундуки, но сейчас ей хватило нескольких слов, чтобы остаться: "Вы уезжаете? Жаль. Девочки только начали привыкать к вам… да и мне будет вас не хватать". И столичные увеселения сразу померкли. И в самом деле, зачем? Пытаться урвать кусочек фальшивого счастья, позолоченной мишуры? Ее настоящая жизнь здесь, пора принять ее такой, какая есть. Именно этого хотел от нее Адан, но только сейчас Клэра нашла в себе силу последовать его советам.

Она стала хорошей матерью, насколько это оказалось для нее возможным. Детей графиня по-прежнему не любила, не желая признавать, что эти маленькие люди связаны с ней крепчайшей из нитей, но научилась скрывать нелюбовь, обнаружив, что ей приятно детское общество, стоит только забыть, что эти дети вышли из ее чрева.

Заинтересовалась хозяйством, всячески скрывая свой интерес от свекрови — не хватало еще драться за ключи от кладовых! Единственное, в чем Клэра так и не смогла себя пересилить, хотя и понимала, что без этого все ее прочие достижения мало чего стоят — отношение к мужу. У нее так и не получилось пробудить в себе любовь к Эльвину. Да что там, теперь Клэра сомневалась, любила ли она его в самом начале? Она была счастлива, что так удачно вышла замуж, восхищалась красотой своего мужа, его титулом и богатством, но можно ли назвать это любовью? Она не знала. Не с чем было сравнивать.

Но чувства, которые она испытывала к мужу теперь меньше всего походили на любовь. Она почти преодолела раздражение: Эльвин ведь не виноват в своей беде, но ничего не могла поделать с брезгливой жалостью, охватывавшей ее каждый раз, когда она встречала его пустой взгляд. Не могла заставить себя радоваться его прикосновениям, с трудом сдерживаясь, чтобы не оттолкнуть.

Если Эльвин спокойно принял решение жены остаться в замке, Глэдис получила повод для размышлений на много дней вперед. Она не поверила ни слову из объяснений Клэры: восемь лет ей было наплевать на детей, с чего вдруг проснулись материнские чувства? И с каких это пор она боится долгих путешествий? Еще не так давно из корсета выскакивала, лишь бы уехать хоть к соседям, а теперь вдруг заделалась домоседкой! Чем безупречнее вела себя Клэра, тем сильнее терзали вдовствующую графиню подозрения. Она не верила во внезапное духовное перерождение невестки.

Глэдис могла представить только одну причину, из-за которой Клэра отказалась бы от поездки в Сурем — мужчина. Мерзавка завела любовника и только рада, что муж уезжает! Ну что ж, тем лучше, теперь, когда Эльвин в отъезде, Глэдис выведет невестку на чистую воду. Она с наслаждением представила, как вышвырнет лживую тварь назад, к отцу, в болота Тейвора, в одном платье, как взяли… И, согнав с лица мечтательную улыбку, выбежала во двор — безрукие слуги уронили сундук на брусчатку. Хорошо еще, если с одеждой. Если они разбили кавднский фарфор, видят боги, выгонит без жалованья!

* * *

Эльвин повторял про себя обращение к Высокому Совету — до сих пор ему не приходилось выступать с публичными речами, и граф боялся, что переоценивает свой дар убеждения. Как обидно будет получить отказ из-за неправильно подобранных слов! Но, помимо этого, после разговора с Даларой его терзали сомнения: не превышает ли он пределы, отпущенные Творцом смертным людям?

Храмовые целители лечат, используя силу Эарнира, деревенские травники варят свои отвары из трав, произрастающих по его воле, белые ведьмы возвращают мужскую силу магией бога жизни. Он не чувствовал себя избранным, не слышал голос бога, да что там — никогда не задумывался о божественных материях, оставив рассуждения жрецам. Ослепнув, он не роптал на богов, но и не молил об исцелении — принял неизбежное. Никто ведь не просит Семерых отменить ночь только потому, что боится темноты.

Адан не удивился, застав хозяина замка в часовне в неурочный час. По лицу Эльвина можно было читать, как в открытой книге — последние дни граф места себе не находил, а где еще искать утешения, как не у алтаря бога жизни? Но Эльвин не торопился погрузиться в молитву, вместо этого он подозвал к себе жреца, виновато улыбнувшись:

— После службы с вами не поговорить, всегда очередь толпится.

— Вы могли позвать меня к себе в любое время, ваша светлость. Но я рад, что вы предпочли придти сюда. В этих стенах слова звучат иначе — глубже, правильнее.

Эльвин никогда не замечал особой «правильности» в словах, произнесенных в часовне, а что глубже — так с таким расчетом и строили, замуровали в стены пустые горшки, для лучшего звучания, как в старинных храмах.

— Важно не где говорят, а кто говорит. Мне нужен ваш совет, Светлый Адан. Вернее, совет Эарнира. Не уверен, правда, что бог дает советы. Может быть, я неправильно спрашиваю?

На щеках Адана проступили красные пятна, душу охватило привычное бессилие: воля бога, всем им нужна воля бога, словно он рупор, спущенный с небес! Что осталось бы от уважения прихожан, знай они, что жрец Адан никогда в жизни не слышал голос Эарнира? Пришли бы к нему за советом, понадобился бы он хоть кому-нибудь, значил бы что-либо сам по себе, не как слуга отвернувшегося от него бога? И услужливый внутренний голос тут же подсказал ответ: пришла бы, она придет по первому зову, а больше ты не нужен никому.

Но граф Эльвин желал услышать волю Эарнира, а не мнение Адана. И он снова будет шарить в потемках, пытаясь понять, чего хочет его бог, скрывая, кто здесь по-настоящему слеп и глух. Все, что ему осталось — исполнять свой долг, забыв о боли. Он присел на скамью возле графа:

— Не думаю. Скорее всего, Эарнир уже дал вам ответ. Осталось только найти его. В этих поисках и состоит постижение Творца, иначе священные книги содержали бы всю мудрость мира, и не было нужды ни в чем другом. Что вас беспокоит?

— Не слишком ли далеко я зашел?

— В мире, созданном Семерыми по воле Творца? Это невозможно. Человек не может выйти за пределы ему отпущенного. Все, что мы совершаем, так или иначе ложится в Его замысел.

— Это слишком простой ответ.

— Простые ответы обычно самые верные.

— А как же Проклятый? В мире до сих пор его сила, что, если я служу ему, думая, что совершаю благо? С начала времен были болезни, которые можно было исцелить, и те, которые нельзя. Во времена черной напасти разве не говорили в храмах, что это испытание, посланное волей Семерых? Испытания посылаются, чтобы стать сильнее. Разве можно стать сильнее, избежав испытания? Кому угодно, чтобы я принес в мир средство от черной потницы? А быть может, и от прочих неисцелимых болезней?

Адан словно смотрел на себя в зеркало: еще один смертный бьется о стену молчания, взывая: подскажи, направь, прав ли я, имею ли право… И нет ответа. И не будет. "Творец создал человека, способным ошибаться и принимать решения", — последнюю фразу он произнес вслух.

— Если вы хотите получить от Эарнира готовый ответ, я ничем не смогу помочь, простите. Все, что в моих силах, сказать, как я понимаю его волю, — он не хотел лгать этому человеку.

Эльвин кивнул:

— Жрецы для того и существуют, чтобы разъяснять волю богов.

— Все, что творил Проклятый и его слуги — зло. Зло неприкрытое, явное и бесспорное, не ведающее оправданий. Вспомните времена Саломэ Темной — алтари залили кровью.

— Говорят, что Проклятый радуется, заведя человека на ложную тропу.

— Еще больше он радуется, когда гибнут невиновные. Ваша погубленная душа вряд ли превысит в его глазах тысячи спасенных жизней. Что же до позволенного и запретного, все просто. Дерзайте. Если Семерым будет угодно, ваша затея увенчается успехом. Если нет — вы потерпите поражение. Вся жизнь человека — выбор.

— А если я выберу не делать ничего? Не решать?

Адан пожал плечами, забыв, что собеседник его не видит:

— То это и будет ваш выбор, ваша светлость. Ваш и только ваш. Пока вы живы, только вы решаете, насколько он верен.

— А в посмертии?

— А в посмертии каждый из нас ответит за все.

Эльвин поднялся:

— Спасибо. Мне стало легче. Единственный способ узнать результат — поставить опыт.

Граф ушел, а жрец продолжал сидеть на скамье, уставившись в потолок воспаленными глазами. Что ему стоило сказать, что Эльвин задумал богоугодное дело, обнадежить, благословить? Людям нужно утешение, а не истина. Ему просто хотелось хоть на миг разделить свою ношу.

* * *

Осень полыхала красками: золото, охра, багрянец, последние проблески зелени. Глэдис сидела в беседке, посреди сада, у ее ног стояла корзина, заполненная только что срезанными поздними астрами — мохнатыми, словно разноцветные клубочки шерсти. Эльвин уехал две недели назад, но вдовствующая графиня все еще не привыкла к его отсутствию. Глэдис сморщилась — в прошлую поездку сын привез из Сурема жену, с чем вернется на этот раз? Бедный мальчик, ничего ведь у него не получится, откажет Высокий Совет, что он тогда будет делать? Без своих опытов и книг ему жизнь станет не мила.

Сама Глэдис не сомневалась в гениальности своего сына: если он говорит, что нашел средство от черной потницы, значит, так оно и есть. Но то она верит, а там, в столице, где его никто не знает, никто слова не замолвит… так дела при дворе не делаются. Графы Инваноса уже второе поколение были домоседами, от старых связей не осталось и следа. Разве что военачальник Тейвор поможет родственнику, но Глэдис не стала бы на это рассчитывать. И она ничем не может ему помочь, снова не может. Как же она ненавидела свое бессилие!

Она прикрыла уставшие от бессонницы глаза — последнее время графиня не могла спать, стоило лечь, подступали воспоминания, и горло опять перехватывал давний ужас. Этот ужас носил имя ее сына. Единственного выжившего сына. Страх потери, пропитавший все ее естество.

* * *

Лекарь развел руками, старательно отводя взгляд:

— Ничего нельзя сделать, ваша светлость. Лихорадка, он весь горит, а жар никак не сходит. Сегодня ночью перелом будет, но он так ослаб… Молитесь, утром все решится.

На подгибающихся ногах графиня вышла из детской. Утром все решится, к трем маленьким могилам на семейном кладбище прибавится четвертая. Последний сын, вымоленный, вынянченный, все, на что оказался способен ее ученый муж. Трое не прожили и недели, еще четырех не доносила, скинула. Вся ее хваленая красота ушла вместе с нерожденными сыновьями. А теперь муж мертв, и все, что у нее осталось — хрипящий в бреду мальчик на мокрых простынях. К утру не будет и этого. Она не станет молиться, бесполезно. Семеро играют с ней, как кот с мышью. Они заберут ее сына.

Глэдис прислонилась лбом к холодному стеклу, погрузившись в свою боль, и не услышала мягких шагов за спиной:

— Еще не все потеряно, ваша светлость, — в услужливом голосе наставника Эльвина, только месяц как выписанного из столицы, звучала непривычная твердость, — я знаю, как его спасти.

— Молиться? — С горечью переспросила женщина.

— Молиться. Но не Семерым. Они не помогли вам раньше, не помогут и теперь. Он — последнее прибежище отчаявшихся. Не нужно бояться, госпожа моя, Семеро отвергли вас первыми. А он принимает каждого, кто осмелится служить ему.

— Он? — Едва слышно прошептала она, уже понимая, о ком идет речь, что предлагает этот маленький человечек, отбросивший гигантскую тень в свете факела.

— Решайтесь. Я все подготовил, и место, и жертву. Предвидел, что это понадобится. Я помогу, но вы должны будете сделать это сами, миледи. Это ваш сын, вам платить выкуп.

Слезы высохли, больше не было слабости, не было страха, появилась надежда. Все зависело от нее, не от воли далеких богов, не от искусства старого лекаря, не от звезд на небе. Только от нее. Так разве может она подвести своего мальчика? Разве не стоит его жизнь жизни этого грязного, вонючего, с цыпками на ногах, крестьянского мальчишки? Его мать только обрадуется, что на один рот меньше кормить. Если, конечно, у него есть мать. Да какая разница, она не будет думать о чужой матери, все, что имеет значение — ее сын. Руки не дрожали, приняв решение, Глэдис не позволяла себе колебаться.

Перелом случился под утро, как лекарь и предсказывал. Но когда рассвело, маленький Эльвин был все еще жив, и целитель, повидавший на своем веку немало больных, уже видел, что мальчик выздоровеет. Проснувшись, он попросил есть, первый раз за две недели, и Глэдис, улыбаясь, кормила сына с ложки янтарным бульоном, заставив себя забыть переполненные ужасом глаза того мальчика. Такие же карие.

А через год, в теплую безлунную ночь наставник Эльвина снова пришел к ней. Она ведь хочет, чтобы с ее сыном все было в порядке? Хочет избавиться от постоянного страха, целовать его лоб, а не пробовать губами — не горячий ли? Аред сохранит ее сына, но за плату. Раз в год, не так уж и многого он хочет. Но она колебалась, ведь Эльвину, на первый взгляд, ничего не угрожало. А назавтра он упал с лошади и вывихнул лодыжку, чудом обошлось без перелома. И хотя Арно громогласно утверждал, что семь раз не упав, всадником не станешь, она решилась.

Вывих вправили, зажило быстро, как по волшебству. И Глэдис, впервые за долгие годы, перестала бояться. Она уже забыла, как это прекрасно — дышать полной грудью, улыбаться, не вздрагивать каждый раз, когда в комнату входят слуги. Арно только удивлялся, не подменил ли кто его дорогую сестру, с чего она вдруг перестала камнем виснуть у него на шее и позволяет сыну не только ездить верхом, но и, о, ужас, фехтовать!

Ее мальчик благополучно вырос, женился, зачал сына… а потом в Инванос пришла черная потница. Ранней весной, в самую бескормицу, когда даже в благополучных землях крестьяне подъедают зимние запасы. Умирали целыми хозяйствами, там, где заболевал один, в скором времени заражались все. Где Эльвин подцепил заразу, она не знала, да и какая разница? Болезнь не делает различий между графом и конюхом. Не до раздумий было, она не отходила от постели сына, теперь уже не зная, кому молиться, кого просить.

Аред обманул ее, недаром его зовут породившим ложь. А Семеро покарали сразу за все: за умерших на алтаре, за короткое счастье, за то, что посмела отринуть их. Глэдис плохо помнила то время, все слилось в один бесконечно длинный серый день. Наверное, она просила богов о пощаде, Ареда — о защите. Эльвин снова выжил, но ослеп. И она знала, по чьей вине. Семеро карают за грехи отцов. Но самое главное, слепой или зрячий, он жив. Она постаралась забыть обо всем, зная, что каждый прожитый день приближает ее к посмертию, к расплате. Глэдис жалела только об одном: что Аред оказался настолько слаб и не сумел сохранить ее сына против воли Семерых.

* * *

Эльвин уехал, и у Глэдис было много времени для раздумий. Молодой жрец, появившийся в замке против ее воли, заставил графиню задуматься о том, о чем она предпочитала не вспоминать — о душе. Она по-прежнему ни о чем не жалела, но сознание подтачивал червячок сомнения: в посмертии она заплатит за все. Праведных и благочестивых ждут прохладные сады, ее — раскаленный песок. И Аред бы с ним, с песком, она испытала достаточно боли при жизни, чтобы страшиться ее после смерти. Но она никогда не увидит своего сына, даже после конца времен!

А что, если спасая его жизнь, Глэдис не только обрекла своего мальчика на слепоту, но и лишила посмертия? Что, если Аред оставил на Эльвине свой отпечаток, и он, ни в чем неповинный, разделит участь матери? Быть может, пока не поздно, она должна открыться сыну, чтобы тот мог очиститься? Должны ведь быть у жрецов какие-нибудь обряды на такой случай!

Второй повод для раздумий был более приземленным, но не менее важным: посмертие когда еще наступит, для покаяния время, если что, всегда найдется, хоть и на смертном ложе, а с Клэрой нужно было разобраться здесь и сейчас. Глэдис ядовито усмехнулась, сжав в ладони шелковистую головку цветка, и переломила стебель. Глупая девчонка и не догадывается, что за каждым ее шагом следят и тут же доносят свекрови.

Но до чего же осторожна, лисица! С утра, как проснется, на рассвете, еще до завтрака, в часовню, молиться. После обеда, вместо того, чтобы вздремнуть пару часиков, как раньше, опять молится. Вечернюю службу, на которую обычно только стражники, сменившиеся с поста, ходят, и ту отстоит. Праведна настолько, что хоть фрески в храме с нее пиши! Видать, есть, что замаливать, раз так старается.

Хорошо, что Эльвин уехал. Сам он никогда бы не обвинил жену в измене, даже застав с любовником в супружеской постели. Не потому, что любил, просто не захотел бы пачкаться. А Глэдис грязи не боится — разбив кувшин, о молоке уже не плачут. Но с кем же невестушка завела роман? Графиня терялась в догадках: каждый день как на ладони, а ходит довольная, словно кошка крысу придушившая. Значит, успевает. Глэдис решила на время прекратить слежку, быть может, Клэра не так глупа, как кажется, и заметила соглядатаев. Пусть расслабится, спешить некуда.

Эльвин написал, что задерживается, Высокий Совет соберется только через два месяца. А спустя два месяца ее сын вернется в Инванос свободным человеком. Быть может потом, когда все уляжется, она найдет ему подходящую жену — милую, добрую девушку, которая позаботится о ее мальчике, после того, как Глэдис не станет. И нужно будет присматривать за внучками — вдруг они унаследовали дурную кровь матери.

А пока что в графском замке Инваноса царило спокойствие, настолько незамутненное, что лорд Дарио со дня на день ждал неприятностей. Ведь если свекровь с невесткой две недели живут в мире, близится или конец времен, или большой скандал. Зная Глэдис, Арно предпочел бы конец времен.

* * *

Клэра не любила осень, хотя и без особых причин. Ее жизнь никак не менялась со сменой времен года: что зимой, что летом, одна и та же тоска. И все же осень раздражала Клэру, напоминая, как ей не повезло. Короткая вспышка осенних красок, червонное золото, залитые солнцем теплые дни, а потом — стылый ветер, лед, затянувший лужи, серое небо и никакой надежды — впереди зима. Слуги знали, что как только листья кленов начинают желтеть, от молодой госпожи лучше держаться подальше.

Но этот сентябрь отличался от череды прошедших сентябрей: Клэра жила в своем особом мире, отгородившись от окружающих, вроде бы и рядом, а как за тонкой ледяной стеной. Подойдешь слишком близко — повеет холодом. Впрочем, никто и не пытался подойти, разве что Арно поинтересовался, не захворала ли свояченица, но, услышав, что нет, только пожал плечами.

Клэра не смогла бы сказать, когда в полной мере осознала, что любит. Не влюблена, как в своего несчастного мужа во время стремительного, но неловкого ухаживания восемь лет назад, а любит. Она пыталась бороться с собой, понимая, что ее любовь запретна, опасна, непристойна. И самое лучшее, что она может сделать — забыть, отвернуться, вырвать с корнем. Клэра старалась, впервые в жизни она была готова причинить себе боль ради другого человека. Но не смогла отказаться от любви.

Уходили последние теплые дни, молоденькие служанки каждое утро бегали проверять, насколько крепок лед, схвативший лужи. В тот день, когда он не проломится под ударом каблука, в народе праздновали приход зимы. Жгли палую листву, чем гуще дым, тем больше будет снега, тем обильнее уродится хлеб, вскрывали бочонки осеннего эля и пили у очага, обильно сдобрив медом, варили рассыпчатую белую кашу из дробленой пшеницы и пекли пышные белые караваи, воздушные, как первые снежные хлопья. Праздник считался простонародным, но и на господский стол в этот день подавали блюда белого цвета, а вместо эля после летнего перерыва снова пили горячее вино с пряностями.

Проснувшись, Клэра распахнула окно и вдохнула холодный воздух. Так дальше нельзя, она не выдержит, да и чего ради мучить себя? Из-за брачной клятвы? Слова остаются словами, даже если сказаны у алтарей, если сердце мертво. Хранить верность в таком брачном союзе, как у нее с Эльвином — вот где подлинное богохульство! Сегодня она исповедуется… и будь что будет. Но женское естество подсказывало: не бойся, все закончится счастливо. Кто, в здравом уме, откажет тебе в любви? Только слепец. А слепцов с нее более чем достаточно.

Клэра подошла к зеркалу: она по-прежнему красива. Даже Глэдис признавала, что ее невестка хороша собой. Признавала, чтобы тут же поставить в вину. Если муж ослеп, то жена должна ослепнуть следом, выплакав глаза от горя. А еще лучше уморить себя голодом. Только что-то сама вдовствующая графиня не последовала в могилу за нежно любимым супругом. Чужие огрехи всегда заметней собственных грехов!

Но если раньше одной мысли о свекрови было достаточно, чтобы на весь день испортить Клэре настроение, сегодня она только улыбнулась своему отражению: торжествует тот, кто дерзает, а дорогая свекровь давно уже способна только шипеть, весь яд пересох. И Аред с нею.

В часовне догорали свечи, утренняя служба закончилась час назад, но Адан освободился только сейчас и, не дожидаясь, пока станет темно, принес охапку новых свечей. Клэра бесшумно подошла сзади и взяла у него половину связки. Они двигались вдоль стен, навстречу друг другу, зажигая фитили. Возле алтаря они остановились, лицом к лицу. В часовне сразу стало светло и жарко, Клэра почувствовала, как по спине стекает предательская струйка пота, но заставила себя улыбнуться: это не страх, просто платье шерстяное, слишком теплое.

Адан улыбнулся в ответ:

— Всегда любил зажигать свет, даже если можно просто раскрыть ставни. Чувствуешь себя волшебником, только что было темно, а в следующий миг — светло, все видно. Вот правда тени по стенам…

— Адан, — Клэра больше не колебалась, — мне нужно исповедоваться. Очень нужно.

Жрец покачал головой — он ждал этой минуты уже давно, пожалуй, с того мига, как услышал ее тихие слова: "не оставляйте меня одну". Ждал, но надеялся, что этого все-таки не произойдет, и ему не нужно будет говорить «нет». Он ведь скажет «нет», не так ли?

— Не стоит, ваша светлость, я не думаю, что вы успели настолько согрешить после последней исповеди, — он попытался отгородиться титулом, заранее зная, что это не поможет.

— Клэра, — мягко поправила она, — Клэра. В этом замке слишком много «светлости» и без меня.

— Я не хочу, чтобы вам потом пришлось сожалеть, Клэра, — он послушно повторил ее имя.

— Об этом нужно было думать раньше. Я ведь уже согрешила. В мыслях. Отступать некуда, — она смотрела ему в глаза, не отводя взгляд.

Адан хотел ответить: "Но я нет", но не смог солгать. Видит Эарнир, если, конечно, его когда-либо интересовал наглый мальчишка, присвоивший право говорить от имени бога, он не хотел эту женщину. Эарнир не требовал от жрецов целомудрия, запрещая лишь вступать в брак, но Адан никогда не чувствовал в себе призвания к этому способу служения. Каждую женщину он почитал сосудом, который в свой час и черед заполнит бог плодородия, но не знал вожделения.

Еще во время учебы знатные дамы-благотворительницы обращали внимание на ясноглазого послушника, но он старательно не понимал их намеков, а став жрецом, покинул столицу. Он не желал Клэру, но хотел, чтобы она пришла к нему. Она единственная видела в нем прежде всего человека, а уже потом — жреца. Нуждалась в его тепле, в его словах, а не в божественных истинах. Он, как никто другой, знал, в какой грязи душа этой женщины, скорее проскребешь до дыр, чем отчистишь, но был готов попытаться. Не из любви, из благодарности за то, что она выбрала его.

Быть может, полюбив, она исцелится — он убеждал он себя. Если малым грехом спасаешь человека от большего, разве можно поступить иначе? Если его любовь единственный путь исцелить Клэру, вернуть ей прирожденную доброту и искренность, он даст ей любовь. Она ведь даже не догадывается, что подлинная любовь свершается не на ложе, а в сердце, соединяя две ипостаси в одну, как у Семерых. Если всю жизнь утолял жажду вином, чистая вода покажется пресной, понадобится время, чтобы объяснить ей. Клэру нужно лечить, женщина, не любящая даже своих детей, больна. Он улыбнулся и положил руку ей на плечо:

— Не надо, Клэра. Любовь не должна быть грехом. Тебе не в чем каяться. — "Пока еще не в чем" — мрачно закончил он про себя, но последние сомнения растаяли, когда он увидел ее лицо — радостное, смущенное, и бесконечно счастливое.

 

22

Министр Чанг не любил магов, недолюбливал жрецов, терпеть не мог тупоголовых вояк, но больше всего его раздражали графы и герцоги. Казалось, весь смысл жизни этих родовитых господ сводится к одному: урвать для своей провинции кусок пожирнее, и боги с ней, с империей. Наместницы, дочери и сестры этих самых лордов, обычно снисходительно относились к проискам родственников, одергивая только совсем уж зарвавшихся. Но покойная Энрисса считала, что интересы империи превыше интересов провинций, а уж тем более, интересов их хозяев, и господин Чанг разделял ее точку зрения.

Отдай Саломэ дознавателям какого-нибудь другого лорда, Чанг бы и слова не сказал: например, старого герцога Ойстахэ, о котором уже всерьез поговаривали, что Проклятый поделился со скрягой секретом бессмертия. Почему бы слугам Хейнара не проверить подлинность этих слухов, вместо того, чтобы вытряхивать душу из Вэрда Старниса? А еще лучше — Леара Аэллина. Вот уж кого точно не помешает развеять по ветру.

А бывший граф Виастро исправно платил в казну налоги, гонял варваров от границы и раздавал крестьянам зерно в неурожайные годы, да еще и вырастил сына, обладавшего теми же достоинствами. А теперь, когда молодой граф доживает последние дни, уж точно не время оставлять приграничные земли на семилетнего ребенка.

Чанг с досадой ударил по столу, убедившись перед этим, что его никто не видит. Поздно, наместница разрешила, жрецы своего не упустят, тем более, что Старнис и в самом деле виноват. Подставился, как мальчишка, воровавший в соседском саду яблоки, да застрявший на заборе.

Можно было списывать бывшего графа со счетов, но что-то мешало Чангу махнуть рукой на это дело и спрятать папку в архив. В конце концов, почему бы министру государственного спокойствия не позволить себе маленькую прихоть? Вреда от этого не будет. Он написал на листе бумаги несколько слов, свернул послание в трубочку и загнал в тубус. Через неделю почтовый голубь будет в Виастро. А отцы-дознаватели — не раньше, чем через три.

* * *

Арно сидел за столом, мрачно уставившись на заляпанного дорожной грязью измученного Вэрда, вертящего в руках пустой кубок. Вино он только что выпил, залпом, не различая вкуса:

— Чанг оказал мне двойную услугу. Во-первых, предупредил, во-вторых, избавил от Тейвора. Риэсту с детьми я отправил в Астрин, к ее сестре, — он улыбнулся, — очень удобно иметь столько сестер.

— Да уж, Тейвор только с ложкой за столом хорошо управляется, а туда же. Но почему не к варварам? Здесь они тебя будут искать, а там — руки коротки.

— Руки у них длинные, достали бы и там, только позже, но не в том дело, — Вэрд, наконец, поставил несчастный кубок на стол, — Арно, я слишком стар, чтобы бегать от них по всему свету. Инванос в трех днях пути, я буду знать, что происходит, кого Чанг пришлет управлять. И если, — он запнулся, но договорил, — если Вильену станет хуже, я успею проститься.

— Попрощаешься, и там тебя и возьмут, тепленького. Вэрд, моему тестю плевать на жрецов. Ему вообще на всех плевать, с двадцатью сотнями всадников. Пересидишь у него, а там видно будет.

Вэрд устало покачал головой:

— Арно, если я покину империю, вдобавок к служению Ареду мне припишут государственную измену. Чанг написал, что через год дело Мэлина пересмотрят. Если его оправдают, оправдают и меня.

— А если не оправдают? Что-то я не слышал, чтобы отцы-дознаватели кого-нибудь оправдывали. Но не хочешь, как хочешь, — безалаберный лорд Дарио слишком привык полагаться на опыт и благоразумие старшего друга, чтобы спорить с ним, — надо подумать, где тебя спрятать.

— Только не в лесной сторожке, — заставил себя улыбнуться Вэрд.

Арно задумался, проклиная в глубине души благородство своего соседа. Угораздило же связаться: сдал бы жрецам близнецов, горя бы не знал. Все равно такие долго не живут. А теперь отцы-дознаватели из него душу вытряхнут и пеплом развеют. Арно ухмыльнулся: если поймают. Он уже знал, где спрячет Вэрда — книгу лучше всего прятать в библиотеке, а слугу Ареда — правильно, на капище.

— Есть тут в горах одно местечко, с дурной славой. Во времена Саломэ Темной там собрались храм Проклятому построить, но успели только часовню вырубить. Ну, жертвы, само собой, приносили. Камни до сих пор красные. Туда никто не ходит, подход лесом зарос, а часовня сообщается с пещерами, одно время в них контрабандисты склад держали, пока я их по столбам не развесил. Думаю, там тебя точно никто искать не будет, а если и полезут, то в пещере отсидишься. Только смотри, — не удержался от подколки Арно, — будешь жертвы приносить, алтарь за собой почистить не забудь.

Вэрд подхватил:

— А ты приезжай как-нибудь безлунной ночью, навестить, заодно и алтарь проверишь.

Он и сам понимал, что шутка оставляла желать лучшего, но на лучшее не было сил. Хотелось поскорее добраться до места и уснуть. Через неделю жрецы прибудут в Виастро и обнаружат, что он сбежал, а Риэста уехала. Без разрешения наместницы они не посмеют ее преследовать. А если посмеют, будет мятеж. Ничем хорошим он не закончится, но Вэрд будет защищать семью, даже если провинцию зальют потоками лавы. Он надеялся только, что Чанг знает, что делает.

Арно проводил друга до места, помог устроиться, оставил мешок с провизией и пару одеял. Потом уехал, обещал наведываться раз в неделю. Вэрд остался один. Темнело, потянуло холодом, он поежился, плотнее завернувшись в плащ. И впрямь, нехорошее место, злое. Уж на что он не верил в бабьи сказки, а все равно почувствовал. В часовню вела узкая тропинка, вырубленная в камне, вход чернел безупречным овалом.

Он зажег факел, и, заставив себя не обращать внимания на холод, сковавший позвоночник, вошел внутрь. Небольшое пространство, видно, что рубили второпях, не успели отполировать стены, никаких украшений, только напротив входа высечен в стене лук со стрелой на тетиве. А камни на полу и впрямь красные, словно их выкрасили кистью. И алтарь — под знаком. Прямоугольный, одной стороной вросший в стену, блестящий в свете факела, будто его вчера вымыли. И четыре каменных столбика по краям. Вэрд сморщился, представив себе их назначение. Зря Арно это место так оставил, надо было не пожалеть времени, пригнать крестьян, как бы те не боялись, и завалить эту мерзость камнем.

Хорошо, что ему не нужно ночевать прямо здесь, в пещеру из часовни вел узкий проход, начинавшийся в нише сбоку от алтаря. Предусмотрительные у Темного жрецы, подготовили путь к отступлению, на всякий случай. Неудивительно, что настоящих слуг Ареда отцы-дознаватели ловили редко, все больше промышляли травниками, знахарками, да горе-книжниками. Вэрд бросил одеяла на охапку веток, оставшуюся от контрабандистов, лег и закрыл глаза. В его положении можно было не бояться кошмаров — ни один дурной сон не сравнится с действительностью.

 

23

— Будьте так любезны, объяснить мне, что это значит, господин министр! — Наместница протянула Чангу бумагу.

Министр с удивлением взял письмо: никогда раньше он не слышал в обычно спокойном, даже несколько сонном голосе Саломэ такого гнева — ледяного, придающего словам отточенную вежливость. Он погрузился в чтение и, чем дальше читал, тем мрачнее становился:

— Это прошение от герцога Квэ-Эро, ваше величество. Он просит вас заставить эльфийского короля наказать виновных в уничтожении второй экспедиции в новые земли, а так же выделить средства на отправку третьей экспедиции, на этот раз под защитой военных кораблей.

— Я умею читать. И я бы не сказала, что «просит», скорее — требует. Этот, — Саломэ запнулась, но совладала с собой, — герцог, обвиняет сородичей моего царственного супруга в подлом убийстве!

— Ваше величество, эта бумага — прошение. И слава богам, что просит. Это означает, что он все еще признает вас своим сюзереном.

— Все еще?!

Чанг пожал плечами:

— Боюсь, что как только вы объясните молодому герцогу про безгрешность царственных сородичей вашего супруга, простите, сородичей вашего царственного супруга, его мнение может измениться. У южан горячая кровь.

— И я должна серьезно отнестись к этому бреду? С чего он взял подобную чушь? Те корабли бесследно пропали много лет назад!

— Тут все написано, нашелся очевидец.

— Какой-то оборванец рассказал сказку, а герцог поверил. Отправьте туда своих людей принять меры.

Чанг вежливо улыбнулся:

— Оборванца — повесить, герцога устыдить?

— Почему вы улыбаетесь? Не обязательно вешать, придумайте что-нибудь!

— Если я придумаю то, что вы желаете, оборванца придется повесить, что не так уж и страшно. Гораздо хуже, что через некоторое время после этого казнить придется уже герцога. Боюсь, что титул правителя Квэ-Эро потеряет всякую притягательность в глазах возможных претендентов. Два герцога за двадцать лет на плахе — не самая мудрая политика.

— Вы что же, угрожаете мне мятежом?

— Я? Упаси меня боги. Я был и останусь верным слугой вашего величества и империи, даже если дальновидные повеления вашего величества приведут мятежников к воротам дворца.

— К воротам дворца мятежников привели дальновидные повеления моей предшественницы, которую вы боготворите, — ядовито парировала Саломэ, вызвав у Чанга довольную усмешку:

— Неплохо, весьма неплохо. Но одной язвительностью делу не поможешь. Если не загасить угли, начнется пожар. Предлагаю отправить в Квэ-Эро представителя Короны провести расследование. Пусть тянет время, допрашивает свидетеля, выясняет подробности. В конечном итоге этот бедный моряк запутается в своих же показаниях. Тогда можно будет попытаться убедить герцога, что несчастный сошел с ума, потерпев бедствие, или что-нибудь в этом роде.

— А экспедиция?

— Отказать. В казне нет денег. Хочет, пусть плывет за свой счет. И никаких упоминаний про эльфов. Расследование ведется, чтобы установить истину, — он покачал головой, — но на всякий случай я бы приказал готовить армию. Весьма вероятно, что герцог разгадает вашу игру. Корвин Пасуаш только на первый взгляд кажется простаком, а на самом деле — весьма проницательный молодой человек, недаром капитаны выбрали его главой берегового братства, хоть он и чужой крови.

— Вы что же, считаете, что в этой истории есть хоть доля истины?

Чанг понимал, что ответив правдиво, отправится в отставку в тот же миг и не сможет ни на что повлиять:

— Важно не то, что считаю я, а то, что считает герцог. И что считают его подданные, — он помолчал, но все-таки добавил, понимая, что, быть может, подписывает молодому герцогу смертный приговор, — на вашем месте я бы известил эльфийского посла, боюсь, что в ближайшее время Квэ-Эро будет небезопасно для его сородичей.

Наместница встревожено посмотрела на министра:

— Пусть только посмеет! Но я сегодня же переговорю с послом Эрфином. А вы найдите подходящего человека, чтобы вести расследование.

Чанг поклонился и вышел из кабинета, унося с собой письмо. Человека он найдет, и даст ему понять, что истина в данном расследовании интересует в последнюю очередь. А наместница предупредит эльфов. Герцога жалко, но лучше несчастный случай на охоте, или там, на рыбалке, чем восстание и эльфийские погромы. Мятеж можно подавить, но ни за какие блага мира Чанг не хотел связываться с эльфами. В отличие от боготворящей короля наместницы, министр хорошо знал историю.

Позабытая сага о роде Беркутов, чудом уцелевшая в одном неполном списке, красноречиво показывала, к чему приводит война с бессмертными. Много лет назад, еще до основания империи, эльфы убили лорда из рода Беркутов. То ли он сам приказал срубить в их лесу дерево, то ли кто-то из его людей, но лорда и его только что родившую жену сожгли в собственном замке. Мать погибшего, леди Элана, объявила эльфам войну. Тогда все тоже началось с погромов, а закончилось кровавой резней. Против леди поднялись ее собственные вассалы, зачарованные эльфами.

Министр криво ухмыльнулся, представив лицо Саломэ, если той доведется ознакомиться с сагой о Беркутах. Прикажет сжечь негодный пергамент и будет сокрушаться, до чего же испорчены некоторые люди! Разве могут сородичи великого короля Элиана творить зло? Всем ведь известно, что миролюбивые эльфы не воюют с людьми, только смертные проливают кровь направо и налево. Чанг вздохнул: мечты, мечты…

А если бы показать Саломэ ту книгу, из-за которой и разразилось восстание двадцать лет назад, ткнуть носом в выцветшие строчки, пусть сама убедится, что король Элиан не был эльфом. Так ведь все равно не поможет, она ведь не в короля влюблена, а в свое о нем представление. Если его каменное величество, вопреки здравому смыслу, ухитрится вернуться, ему придется постараться, чтобы не разочаровать свою невинную супругу. Идеальны только каменные статуи.

И все же, зачем эльфам понадобилось уничтожить корабли? Что они прячут в новых землях? Очевидно, что первая экспедиция это загадочное «что-то» не нашла, иначе бы не вернулась. Министр задумался: у него хватит средств быстро снарядить один корабль и отправить его под видом кавднского купца, раз уж остановки на Лунных Островах не избежать. Эльфы ничего не узнают, но есть ли смысл в этом путешествии? Смогут ли его люди найти, что так тщательно скрывают бессмертные, и не слишком ли поздно придет ответ?

* * *

Леару Аэллину не повезло с родственниками. Что ни родич, то новая напасть. Право же, лучше бы тетушка Ивенна оставалась бездетной. Он только что вынужден был поддержать магов Дейкар, спасая от костра одного своего кузена, как пожалуйста — другой кузен решил сцепиться с эльфами. Леар испытывал огромный соблазн не вмешиваться, но не мог допустить, чтобы господин Чанг решал, кому из его родственников жить, а кому умирать. Саломэ пришла к нему вечером, после разговора с послом. Она боялась, что, несмотря на всю осторожность, оскорбила сородичей своего возлюбленного, сообщив им о нелепом обвинении.

В отличие от наместницы, беспокоившейся только об эльфах, он сразу понял, к чему ведет Чанг: не будет слишком горячего герцога, не будет и проблемы. Сам по себе уцелевший моряк не страшен. Министр государственного спокойствия выбрал самый надежный способ это спокойствие сохранить: эльфам надо, пусть эльфы и управляются. Корвин наверняка не ожидает, что наместница выдаст его эльфам, едва успеет получить прошение. А ведь Леар предупреждал! Но его не стали слушать. И как назло, Ивенна выбрала именно это время, чтобы вернуться в Суэрсен. У тетушки, по крайней мере, присутствовал здравый смысл.

Он вздохнул и подвинул чернильницу: Корвин был чем-то симпатичен Леару, и даже не будь они в родстве, Хранитель предупредил бы герцога Квэ-Эро. Молодой моряк не заслуживал быть принесенным в жертву Филесту. Если Саломэ узнает, что он усложнил жизнь ее любимым эльфам, он навсегда потеряет ее доверие. Ну и Аред с ним, если она считает, что он, Леар, убийца, то ее доверие не стоит и ломаного медяка.

 

24

Эльфийский лес издавна был для жителей деревни Большие Валуны что пресловутый локоть — и близко, и не укусить. Ну как тут не проклинать все и вся, если одного дерева достало бы и на приданое дочке, и на лошадь, и на корову, и на дом сыну, и к своему горницу пристроить, и хлев перекрыть, а самое заветное — взять в аренду кусок земли побольше. Простой лес давно уже расчистили, а к заповедному не подступишься, потому земля в округе была самая дорогая во всем герцогстве.

Так и повелось, что старший сын оставался с отцом хозяйничать, а младшие уходили в море. Сельчане не бедствовали — морякам хорошо платили, хватило даже часовню Навио, покровителю путешественников, возвести. Но и моряки, навещая родных, жадно поглядывали на ряды стройных деревьев: мачта из алмазной ели выдержит любую бурю, а если срубить корабль из чешуйчатого дуба — он сотню лет проплавает, ни одна доска не подгниет, ни щелки, ни пятнышка.

А что самой главной обидой для крестьян было: лес-то все равно рубили, но не свои, пришлые. Эльфийское дерево простым топором не возьмешь, заговоренный нужен, такой, что и железо с одного удара перерубит, и в камень, как в масло войдет. А такой топор целое состояние стоит — продай все хозяйство, все равно не наскребешь. Вот и доставались барыши чужакам, местных разве что в проводники за пару монет брали, или подводу нанять. Сельчане знали, что помогая порубщикам, нарушают закон, но со старого борова хоть щетины пук. Эльфы, ясное дело, понимали, кто их деревья рубит, но сделать ничего не могли. На месте не застал — лови потом волны в море.

Этим вечером в деревню приехали двое, старые знакомые — каждый год по осени наведывались, шутили, что дрова на зиму запасать. К старосте завернули, сына его младшего подрядить с подводой. Сперва, как водится, за приезд выпили, потом за успех, затем сторговались, и выпили уже за договор, так, между делом, вторую бутыль и уговорили. Вино молодое, перебродить толком не успело, пьется, как водичка, потом только недоумеваешь — почему с места не подняться, ноги не слушаются?

Встали утром, перед рассветом, собрались и поехали. Салин, младший сын старосты, с завистью смотрел на кожаный чехол, в котором покоился до поры до времени заговоренный топор. Ему бы такой, и в море уходить вслед за братьями не надо. Сосватал бы Ксану, ну и что, что бесприданница, когда деньги есть, можно и по любви жениться, отец бы и слова не сказал. Купил земли в соседней деревне, у них как раз участок освободился, старик один помер, а детей не оставил. Зажили бы, припеваючи. Он злобно скосился на своих спутников, передававших друг другу флягу с холодной водой — ему даже не предложили!

Нет уж, господа хорошие, мало ли о чем вы там с отцом договорились, а он своего не упустит! Пока на его долю дерево не срубят, из лесу он их не повезет. Будут куковать у пеньков, пока снег не выпадет. Распаленному жадностью мальчишке в голову не пришло задуматься, почему ему первому из проводников пришла в голову такая «удачная» мысль, неужели остальным деньги были ни к чему? Предвкушая грядущее благосостояние, Салин поторопил лошадь — к завтрашнему утру он станет первым богачом на деревне.

Несмотря на похмелье, работали порубщики споро — еще толком не рассвело, а они уже две ели свалили и один дуб. Остановились, переглянулись — можно и больше успеть, да лошадь уже не свезет. Салин приметил себе елочку — самая лучшая, стройная красавица, иголки одна в одну, так бы и любовался! Вот ее он и потребует. Один из браконьеров прикрикнул на мальчишку:

— Ну что уставился? Ехать пора. Или хочешь хозяев дождаться?

— А мне-то что? Могу и дождаться, не я ж деревья рубил, — развязно ответил паренек, черпая в наглости храбрость, — вот заплатите, тогда и поедем.

— Твоему отцу уже все заплачено. Шевелись давай.

— Так то отцу. Отец дома сидит, вино пьет, а я свой зад под стрелы подставляю. Вот со мной и расплачивайтесь.

— Да дай ты ему пару монет, Дарк, будем тут еще пререкаться! — Вмешался в перепалку второй порубщик.

Салин на одном дыхании выпалил:

— Нет уж, господа хорошие, парой монет не откупитесь. Риск поровну делили, так и барыш так же. Много не спрошу, топор-то ваш, но чтобы все по-честному, отдайте мне одно дерево, а остальное — ваше.

— Ишь ты, какой ушлый! Два дня как портки под рубаху у мамки выпросил, а туда же. Дерево ему подавай! Не ты ли только что пел, что можешь и хозяев подождать, все равно ничего не рубил, а так, в сторонке стоял? Случайно сюда с подводой забрел, прогуляться с утречка.

— Не трать время, Дарк, — спокойный голос второго браконьера испугал мальчишку куда сильнее, чем гнев его сообщника.

Только сейчас Салин понял, во что ввязался. Зарубят, ей боги, зарубят, вот этим же топором. И все свалят на эльфов, а отец только рад будет — одним ртом меньше. Он хоть и староста, а когда жена каждый год по дитю в люльку кладет, волком взвоешь. Мальчик попятился, став так, чтобы подвода оказалась между ним и мужчинами. Луков у них нет, а топором отсюда не достанут, разве что нож метнут, так он наклониться успеет.

Порубщики не хуже его понимали, что положение безвыходное: пока они будут за мальчишкой гоняться, и впрямь эльфы нагрянут. Дарк, хоть и был в плечах раза в два шире своего подельника, вопросительно на него оглянулся, тот досадливо поморщился — мол, потом разберемся:

— Хорошо, твоя взяла. Один ствол — твой. Только дуб не трогай. Но что ты с ним делать будешь? Ты ведь не знаешь нужных людей, а за продажу дерева из эльфийского леса каторга положена. Давай так договоримся: ты нам свой ствол и продашь. Сколько ты за него хочешь? Пятьдесят монет хватит?

— Пятьдесят? Что вы меня, за дурака держите, — от возмущения Салин даже забыл, что ему нельзя выходить из-за подводы, — моя елочка в десять раз больше стоит!

— Ну и кто тебе в десять раз больше заплатит? Хорошо, сто, и не будем препираться. Солнце уже вышло, пора ноги уносить.

Сто монет — меньше, чем он ожидал, но зато сразу, не надо искать перекупщика, рисковать шкурой. Хватит на кусок земли, а дом потом и сам построит, не безрукий же. Жадность неохотно уступала место благоразумию, он совсем уже собрался ударить по рукам, когда Дарк, захрипев, опрокинулся на спину — его горло пронзила тонкая стрела с черным опереньем.

"Доспорились! Эльфы!" — мальчишка в ужасе попятился, а вторая такая же стрела догнала метнувшегося в сторону тощего браконьера. Салин, пригнувшись, кинулся под защиту деревьев, и побежал, петляя между стволами. На его счастье эльфы перестали стрелять, опасаясь оскорбить священный лес. Хотя никакого вреда от воткнувшейся стрелы дереву не будет, эльфы предпочли упустить разбойника. Ненадолго.

* * *

Около полудня цепочка всадников окружила деревню. Эльфы, не шевелясь сидели в седлах, держа луки на взводе. Девчонок, собравшихся в лес за грибами, завернули обратно, не сказав и слова — хватило стрелы, вонзившейся в землю под ногами. Эльф в расшитом золотыми нитями тяжелом малиновом плаще, поверх серого походного дуплета, безошибочно спешился у дома старосты. Он проговорил, негромко, но отчетливо, не сомневаясь, что его услышат:

— Старосту сюда.

Староста, не мешкая, вышел. Он знал, что деревню оцепили, но не понимал, зачем — упустили вора, так все теперь, олухи бессмертные. В следующий раз попроворнее будете. Если порубщик успевал выбраться за границу леса, преследовать его дальше у эльфов права не было. Бояться староста не боялся — ничего они не сделают, но на душе было неспокойно — Салин еще не вернулся. Что, как поймали мальчишку, а он все на отца свалил? До суда дело дойдет, выставят свидетелем, не оправдаешься. Не надо было его посылать, мал еще, гонору много, а ума что у котенка — только миску найти и хватает. Он степенно вышел из дому, поклонился эльфу:

— Гостя в дом боги приводят. Что ж мы посреди дороги говорить будем? Вы уж в дом пожалуйте.

— Незачем, — холодно ответил эльф. — Этим утром в священном лесу погибли деревья. Убийцы — из вашей деревни. Мы застали их на месте преступления. Двое мертвы, один сбежал. Выдайте нам виновного.

Староста вцепился в кисть пояса: знать бы, кого убили, а кто ноги унес. Салин ведь хоть и восьмой сын, а все равно своя кровиночка. Эх, не надо было его посылать, не надо, лучше бы свояка подрядил, так жадность сгубила. Но жив парень, или уже нет, а эльфам тут делать нечего. Он откашлялся и степенно возразил:

— Деревень много вокруг. Может, кто из соседей и баловался, а мы такими делами не промышляем.

— Лошадь вернулась в вашу деревню. Не изворачивайся, смертный.

— А если и вернулась, то что? По закону вам только в лесу право судить дадено. А в деревне мы уж сами как-нибудь разберемся. Если и впрямь кто в лесу шалил, сами накажем, чтоб неповадно было. По-свойски, как испокон веку было. А вам, господин хороший, домой пора, а то, неровен час, еще чего срубят.

Эльф смерил его холодным взглядом, так, что мужик поежился, несмотря на боевой настрой:

— Испокон веку вы убивали наш лес, смертные. Так было. Но больше не будет. — Эльф взмахнул рукой, и в воздухе повисли огромные песочные часы. Из верхней колбы тонкой струйкой сыпался кроваво-красный песок. — Два часа. К этому сроку вы должны выдать преступника.

— Да что он, дурак последний, пока вы тут торчите, возвращаться? — Староста уже не взывал к законам.

Но эльф не стал слушать. Он одним быстрым движением вскочил в седло и ускакал, обдав старосту клубом пыли. Часы остались висеть прямо перед носом растерявшегося крестьянина, песок с тихим шелестом сыпался вниз. Староста досадливо махнул рукой ему вслед и вернулся в дом, успокоить жену. Только бы Салин целым вернулся, шкуру с него отец сам спустит.

Старшие сыновья каждый год порубщиков в лес водили, ни разу не попались, а этот только сунулся — и на тебе. Одни убытки: сын-то еще, может, вернется, а вот лошадь и подвода сгинули. А какая коняга была, семижильная, да и молодая еще совсем — пяти лет не разменяла, сам из жеребенка вырастил! Об эльфах, окруживших деревню, староста и думать забыл. Постоят-постоят, да уедут. Права у них никакого нету на людских землях суд вершить.

Последняя песчинка упала в нижнюю чашу, и по деревне разнесся низкий глухой звук, словно кто-то ударил в набат. Староста вышел из дому, оставив в горнице подвывающую жену — Салин, последыш, был ее любимчиком. Эльф уже ждал, появившись посреди улицы будто по волшебству. На этот раз он не стал спешиваться, застыв в седле, словно был со своим конем одним целым. Казалось, он даже не дышал. Староста развел руками, отгоняя страх, внезапно пробежавший по спине липким потом:

— Нету у нас в деревне порубщика. Хоть год дожидайтесь.

— Укрывший виновного виновен сам. — Эльф словно потерял всякий интерес к старосте. Часы, повинуясь его жесту, исчезли.

Староста, помолчав, ушел в дом. Что толку стоять тут пялиться? Заплатят они, как же. Было уже такое, пару лет назад, с соседями. Эльфы на целую деревню в суд подали, так отправил их судья восвояси: мол, не может вся деревня виновата в порубке быть, это вам не государственная измена.

Эльфы стягивали кольцо, оттесняя сельчан к центру деревни, где на площади перед общественным колодцем стояла часовня Навио. Они заходили в каждый дом, заставляли всех выйти на улицу, не забыв и стариков, доживавших свои дни на печках, бабам приказывали взять детей, даже младенцев из люлек. Дети, не понимая, что происходит, плакали, женщины, вместо того, чтобы успокоить отпрысков, причитали.

Кто-то пустил слух, что эльфы в отместку сожгут деревню, чтобы другим неповадно было, потому и выгоняют всех из домов. Проклинали старосту: если бы не его жадность, ничего бы и не случилось. Каждый мужик не сомневался, что уж он-то бы не попался. Бабы торопливо прятали за пазуху деньги, вытащив из ухоронок.

Наконец, все население деревни оказалось на площади. Пять сотен живых душ, самый старший — дед Опалий, он и сам не помнил, сколько ему лет, самый младший — сын кузнеца, только два дня как появился на свет, еще в книгу записать не успели. Староста с семьей держался чуть поодаль, старательно не замечая мрачных взглядов односельчан. Он все еще не верил, что эльфы что-либо сделают. Небось попугать решили.

Как все закончится, будет герцогу жаловаться: хоть они и бессмертные, и королю сородичи, а на чужой земле хозяйничать нечего! Не им подать платят, не им с деревни и спрашивать. Только вот что герцог сделает? На эльфов испокон веку никакой управы не было, такие им наместницы вольности дали. Одно ясно — после такого перепуга старостой ему уже не быть, изберут на сходке другого.

Эльфы разделились: половина оцепила площадь, с луками наготове, остальные начали загонять людей в часовню. Сруб сельчане поставили большой, не пожалели общинных денег, но не на пять же сотен человек! Но эльфы, не обращая внимания на жалобы и крики, запихивали сельчан внутрь, быстро и бесстрастно, будто снопы на подводу грузили. Старосту загнали последним, он спиной уперся в тяжелую дверь и закашлялся: дышать в часовне было уже нечем. Дети орали, бабы выли, мужики глухо кашляли, и никто, в том числе и староста, не понимал, что происходит.

Холодный звучный голос медленно произносил слова, словно роняя тяжелые зерна в ступку:

— Укрывший виновного равно виновен в его преступлении. Много лет вы, смертные, безнаказанно убивали священные деревья, но сегодня чаша переполнилась. Ваша смерть послужит уроком для прочих. Молитесь, чтобы Творец в милости своей простил ваш грех.

"Смерть? Смерть? Да что они, волчаницы объелись?" — староста не верил ушам, но тело оказалось умнее своего хозяина, и все еще пытаясь осознать слова эльфа, он изо всех сил налег на дверь. Стоявшие возле него мужики помогли, но дверь не шелохнулась. "Закрыли, и как ухитрились? Там же засова снаружи нет!" — и в этот миг вспыхнуло пламя. Нарядное — красное, оранжевое, желтое, как нарядная юбка деревенской красавицы на празднике урожая. Оно радостно вгрызалось в светлые бревна, похрустывало капельками смолы, жадно проглатывало кусочки мха, выедая его из щелей.

Стены горели, и вместе с ними горели люди, треск дерева смешивался с надсадным воем. Толпа оттеснила молоденькую жену кузнеца к маленькому окошку в стене над алтарем, единственному в часовне, и она, не замечая, что ее длинные волосы уже охватило пламя, одним быстрым движением вышвырнула орущего младенца наружу. Пусть расшибется, сразу, чем так, живьем сгореть. Она не видела, как три стрелы пронзили маленькое тельце еще до того, как ребенок коснулся земли. Эльфы ничего не оставляли на волю случая.

Подул ветер, и огонь, встрепенувшись, охватил кровлю. Через несколько минут пылающие балки рухнули, следом обрушилась стена. Лучники, подождав еще некоторое время, убрали луки. Живых не осталось. Даже к лучшему, что крестьяне отказались выдать порубщика — одна казнь, как ее не обставляй, не впечатлит смертных.

Люди казнят своих преступников с начала времен, а преступлений меньше не становится. Но если они будут знать, что за каждое погубленное в священном лесу дерево ответят жизнью их семьи, десять раз подумают, прежде чем соблазниться легкими деньгами. Эльфы покинули опустевшую деревню, проследив, чтобы огонь не перекинулся на другие дома. Пусть это селение стоит пустым, в назидание.

* * *

Салин толкнул дверь в горницу: что за чудеса? Никого. Отец мог по делам уйти, но мать и сестры куда подевались? Утро раннее, не время для посиделок с прялками, вон, коровы не доенные в хлеву мычат, аж уши закладывает. Он обошел двор, заглянул в хлев, и убедившись, что в доме никого нет, пошел стучать к соседям.

Он переходил от дома к дому, распахивая двери уже без стука, крича в голос, но никто не откликался. К горлу кислой волной подступил страх: что-то случилось, страшное, неправильное, непоправимое, откуда этот странный запах? Словно во всех домах сразу тряпки жгли. Выйдя на площадь он увидел обгоревшие бревна и… нет, этого не может быть, так не бывает, боги такого не допустят, чтобы с людьми так.

Мальчик упал на колени в золу, прах забился в горло, не давал дышать. Он плакал, давясь слезами, размазывал пепел по лицу мокрыми разводами, пересыпал золу в руках, шепча про себя имена: отец, мать, сестры, Ксана… Ксана! Потом встал: нужно было собрать останки и похоронить. Всех вместе, в одной могиле. Прочитать молитву. А потом… Салин не знал точно, что он будет делать потом, но одно было ясно — пока хоть один эльф ходит по земле, ему покоя не будет.

 

25

Леар, удобно устроившись в кресле, разглядывал рыжеволосую эльфийку. Ему нравилось в ней все: небрежный жест, которым она откидывала со лба прядь волос — у любой другой женщины он счел бы его надуманным, привычка прикусывать нижнюю губу, задумавшись, поднятая в недоумении бровь… Видя Далару, он каждый раз сожалел, что нет способа запечатлеть мгновение в его неизменности. Самые лучшие художники всего лишь отображают реальность в меру своего умения и понимания. А эта женщина — волшебна, ни один портрет не сможет передать теплый свет, озаряющий ее лицо.

Он понимал, что Далара отличается от своих собратьев: сохранив безупречные эльфийские черты, она давно утратила холодную безмятежность взгляда, скупую размеренность движений, когда каждый жест подается как великая награда собеседнику. Он любовался каждым ее движением, каждой черточкой ее лица, но порой даже он, простой смертный, остро ощущал противоречие между эльфийским обличьем женщины и пытливым огнем, бившимся в ее взгляде. Тогда он понимал, почему сородичи отвергли Пылающую Розу, понимал, и возмущался их слепотой.

Далара переворачивала страницы тяжелого фолианта, прикрепленного к подставке железной цепью. Она повернулась к Хранителю:

— Какой смысл приковывать такие книги? Все равно ни один вор ее не унесет, даже поднять не сможет.

— Традиция, — пожал плечами Леар и ядовито добавил, — так принято — хранить знания под замком.

Далара оставила книгу в покое и опустилась во второе кресло, напротив Леара:

— Твоя школа ничего бы не изменила, Леар.

В письмах они соблюдали этикет, наедине называли друг друга на «ты», как повелось с их знакомства двадцать с лишним лет назад, на празднике урожая в Суэрсене. Тогда Далара объяснила пятилетнему сыну герцога, что эльфы не едят людей. Она солгала. И она же рассказала Леару, что книги далеко не всегда содержат истину. А вот это было правдой.

— Но я бы попытался. А они лишили меня и этого.

— И зря. Так ты бы скорее избавился от иллюзий, — она сменила тему, — граф Эльвин скоро будет в Суреме.

— Да, он писал мне. И ты считаешь, что и он ничего не изменит, не так ли? Тогда почему бы ему не разрешить попытаться? Раз уж мне не позволили.

Далара развела руками:

— Он всего лишь собирается излечить черную потницу. Это вполне реально. А ты хотел изменить мир.

— Этот мир давно уже следует изменить, не так ли, дорогая моя госпожа? И если вам известно, каким способом мир изменить нельзя, быть может, вы так же знаете, как это все-таки можно совершить? — Леар не скрывал раздражения.

Этот разговор повторялся уже не первый раз, и Далара обычно уходила от ответа. Но не сегодня. Сегодня она сцепила пальцы в замок и, повернувшись к камину, глухо произнесла:

— Знаю, — и больше ни слова. Повисла тишина. Леар ждал, глядя, как в ее ногтях отражается пламя. Словно кто-то поджег ее тонкие пальцы.

Далара продолжала смотреть в огонь:

— Я задавала себе те же вопросы, Леар. И у меня были столетия, чтобы найти ответы. Невозможно изменить мир, солнце будет садиться на западе и подниматься на востоке, Луна отражать солнечный свет и вызывать приливы и отливы, а звезды — сверкать на небе. Но можно изменить человека, живущего в мире, — Леар слушал, не шевелясь. Эльфийка, кашлянув, отпила из кубка и продолжила, — Аред, создавая людей, вложил в них слишком много силы. Так много, что Семеро до сих пор не сумели вытеснить ее из людей, заменить своей, как поступили со всем остальным. Те, в ком этой силы было слишком много, погибли тысячи лет назад, мир отторгнул их. Остальные живут до сих пор, не зная, что обладают великим даром изменения.

— Так начинаются легенды, — негромко заметил Леар.

— Когда-нибудь это и станет легендой. А сейчас… все висит на волоске. И тебе решать, что будет дальше.

— Мне? Но это не моя сказка.

— Это не сказка, Леар. Вот уже двести лет, как в роду Аэллинов рождаются близнецы, связанные узами.

— Да, мне говорили, — заметил Леар, не сдержав усмешку.

— Первые близнецы были моими сыновьями, — Далара медленно роняла тяжелые слова, — я отдала их отцу, и больше никогда не видела. Он любил меня, я использовала его. Даже стала его женой. Я изменила вашу кровь и смешала ее со своей, эльфийской.

— Зачем? Зачем тебе были нужны эти узы? Почему… — он оборвал себя на полуслове.

— Почему твой брат умер, и ты остался половиной целого? Это тоже моя вина, но об этом после. Я хотела соединить два наших народа: изменчивость и неизменность, две крови, две магии, силу Семерых и силу Ареда, все в одном. Поколение за поколением накапливались нужные изменения, приближая меня к цели. Наш сын завершит цепочку.

Он будет независимым магом, способным брать силу повсюду, из любого источника, преображать ее, сливать в единое целое, отличное от своих частей. Семеро ничего не смогут сделать: даже если они окончательно изгонят силу Ареда из мира, это уже ничего не изменит. Он преобразит любой источник. Его потомки будут новыми людьми, свободными, сильными, для них не будет границ. Мир будет лежать в их ладонях, а потом… потом они выйдут к звездам, и научатся создавать свои миры.

Леар закрыл глаза: перед его мысленным взором промелькнули знакомые сны, сны, которые давно уже перестали сниться Хранителю: залитые светом стеклянные башни, люди, летящие по небу, металлические шпили, пронзающие облака, прозрачные шары, плавающие в воздухе. Для него сон навсегда останется всего лишь сном, но для детей его сына, быть может, станет единственной реальностью. И тут же его кнутом обожгло понимание:

— Ты использовала нас, нас всех. Моего отца и его сестру, Маэркона и Ильду, моего брата, меня, нас всех! Даже своих собственных детей! И хочешь, чтобы я сделал то же самое!

— Я не хотела причинять вам боль. Вернее, я не думала об этом. Для тебя узы оказались проклятьем, для других из твоего рода — благословением. Ни то, ни другое не было моей целью.

— Тебе было все равно, не так ли?

— Тогда да, но не теперь. Я ведь могла бы ничего не говорить тебе, — Далара встала и подошла к Леару, склонилась над ним так близко, что он почувствовал ее дыхание на своем лице, — могла просто взять то, что мне нужно. Ты бы никогда не узнал.

Леар смотрел ей в глаза:

— И что тебе помешало?

— Я не человек, Леар. И теперь я не знаю, могу ли я решать за всех вас. Кто дал мне право решать? Я всегда удивлялась вашим наместницам: сегодня — девчонка, всех забот — какое платье на бал выбрать, а на следующий день — правительница. В ее руках судьбы тысяч людей, которые и слышать про нее до сих пор не слышали. Никогда не понимала, почему вы соглашаетесь подчиняться тем, кого не выбирали, предоставляете другим решать за себя.

Леар с изумлением посмотрел на эльфийку — разговор принял неожиданный поворот:

— Но это же основа основ: мастера выбирают старейшин цехов, крестьяне выбирают, у кого арендовать землю, дворяне выбирают, кому принести вассальную клятву, Высокий Совет выбирает наместницу. Как крестьянин может решать, кому стать наместницей? Что он знает о том, как управлять государством, каким должен быть правитель, какие девушки подходят для этой роли? Каждому свое, этого устройства придерживаются во всех государствах, вы ведь тоже не выбираете своего короля.

— Эльфы — другие. Королевская кровь у нас избрана Творцом.

— То же самое говорят про себя правители Кавдна. Причем после очередного дворцового переворота Творец сразу же меняет свою точку зрения.

— У варваров некоторые племена выбирают вождя общим голосованием.

— Верно. Именно поэтому они до сих пор варвары.

Далара отошла от его кресла и принялась ходить по комнате, заложив руки за спину:

— Для тебя все просто, не так ли? Если может выбрать, значит, имеет право. Но это право сильнейшего!

— Все в мире определяется этим правом. Так уж устроен человек, и этого не изменить никакой магией. Ты приняла решение, и у тебя была возможность это решение осуществить. Это и есть твое право.

— Значит, я правильно сделала, что использовала твой род? Что же ты так возмущался минуту назад? Если я сильнее — смирись!

Леар одним рывком оказался возле нее и схватил эльфийку за руку, сильно сжав кисть:

— Ты не сильнее меня, Далара! — Он продолжал сжимать ее пальцы, — и мне решать.

— Пусти, — прошептала она, — мне больно.

Хранитель отступил, опомнившись. Волна ярости неохотно улеглась. Осознание ледяной иглой пронзило висок: "В тот раз было точно так же. Чанг не лгал. Я убил ту девушку". Он судорожно сглотнул:

— Что ты сделала из меня, Далара? Что я такое? Я мог убить тебя, здесь и сейчас. И ты была бы не первой. Я не знаю теперь, скольких я убил. Не помню, — он закрыл лицо руками.

— Сядь, успокойся, — женщина плеснула вина в кубок и протянула Леару. — Какие убийства, о чем ты говоришь? — Но он услышал притаившийся в ее голосе страх.

Она слушала внимательно, и про дом удовольствий, и про девушку, продававшую себя, чтобы заработать приданое, и про неудачливого мстителя, не дожившего до суда. Про наместницу, разрывающуюся между старой дружбой и ужасом, про Чанга, с омерзением выручившего Хранителя ради спокойствия в государстве. Леар заслуживал узнать правду, но выдержит ли он? Когда Леар замолчал, наступила ее очередь говорить:

— Ты никого не убивал. Убийца — твой брат, Элло. Когда порвались узы, он сумел зацепиться за тебя, остаться жить в тебе. Он боялся, что ваши родители опознают его, и поэтому… — она замолчала, не в силах продолжить.

— …Это был я. — Леар сгорбился в кресле, по его лицу текли слезы, но он не замечал их. — Теперь я помню.

…Переплетение двух тел в серебряном лунном свете — молочно-белая кожа женщины, темная, почти черная — мужчины. Рукоять кинжала в ладони, словно была там всегда, словно продолжение руки, и единственно возможное движение, вспоровшее молочную белизну…

Он задыхался, было нечем дышать. Далара продолжала говорить, что-то о предсказаниях, о Твари, о Звездном Провидце, он уже не слышал, погружаясь в мутную трясину сна.

— Вот мы и встретились, брат. Ты ведь рад? — В этом сне они не были детьми. Элло стоял перед ним, высокий, золотокожий, ясноглазый, и улыбался. — Теперь мы всегда будем вместе. — Он протянул руки, чтобы обнять брата.

Леар отшатнулся, отступил на шаг, пытаясь избежать братских объятий, но руки Элло обернулись вокруг него кольцом змеиного тела, и бежать стало некуда. Элло оказался совсем близко, еще ближе… и вот Леар уже не мог различить, где он, а где его близнец, они слились в одно омерзительное существо с телом змеи и двумя головами. Он закричал, но вместо крика из его горла вырвалось пламя…

Леар очнулся. Далара трясла его за плечо (у него снова были плечи и всего одна голова). Кошмар закончился. Он откинул ее руку и сказал сам себе:

— Я справлюсь. Он всегда был сильнее, но я справлюсь, — и повернулся к Даларе, — так даже легче. Теперь я знаю, что это не я. Он думает, что победил. Но я справлюсь, — и, без всякого перехода, — я согласен. Завтра я разорву эту глупую помолвку, невеста будет только рада. Мы поженимся в Суреме и вернемся в Суэрсен. Знаешь, я должен бы тебя возненавидеть, а не могу, — Леар улыбнулся, — раз даже теперь не могу возненавидеть, значит, люблю.

Далара отвернулась, ее щеки горели: любит… проклятье, она думала, что самое страшное уже позади. Ну что ж, если так, она снова будет лгать, и снова ради великой цели. Говорят, что благие намеренья приводят в посмертии прямиком на раскаленный песок. Ей не узнать, она, на свою беду, бессмертна. Эльфийка кивнула:

— Будет так, как ты хочешь, — женой так женой, так даже справедливо — круг замкнулся. Главное, чтобы он не просил любви в ответ. Этого она дать не может… не умеет, не знает, как это — любить.

* * *

Наступило утро. Рыжеволосая женщина расчесывалась, сидя на краю кровати. Расческа с трудом продиралась через спутанную гриву, и женщина начинала терять терпение. Тонкая мужская рука легла на ее запястье, пальцы в чернильных пятнах:

— Дай сюда. Так от волос ничего не останется.

Спокойному упрямству мужчины можно было позавидовать. Словно он всю жизнь только тем и занимался, что расчесывал непослушные локоны. Он неторопливо отделял небольшую прядку, несколько раз проходил расческой снизу вверх и снова повторял то же самое с новой прядью.

Женщина сидела не шевелясь, чувствуя тепло его рук. Утреннее солнце светило в открытое окно, и ее волосы переливались всеми оттенками металла: от тусклой платины до начищенной меди. Ветер теребил листы бумаги на столе, придавленные куском горного хрусталя, переворачивал страницы в раскрытой книге.

Круглая комната на верхнем ярусе библиотечной башни казалась воплощением беспорядка, но внимательному взгляду открывалась некая система, полностью понятная только хозяину. Так, книги с синими ярлыками на корешках лежали грудой слева от кровати, а с красными — справа. Стул был завален стопками самой дорогой, шелковой бумаги, а кресло — кусками пергамента. Точно также, никто, кроме хозяина, не смог бы определить время по странной помеси клепсидры, песочных часов и маятника, в человеческий рост, занимавшей нишу напротив двери.

Наконец, волосы были расчесаны и заплетены в косу, а коса уложена вокруг головы и закреплена золотыми шпильками. Женщина поднялась, подошла к окну, села на широкий подоконник, обхватив колени руками, и закрыла глаза, всей поверхностью тела впитывая солнечное тепло.

Мужчина вытащил из-под завалов темную бутыль и посмотрел на просвет, потом вытряхнул из двух высоких серебряных кубков заточенные перья и разлил вино:

— Последняя бутылка лоренского. Больше в дворцовом погребе не осталось. А может, и во всем свете.

— Не думай о плохом, — Далара пригубила пахнущее смолой густое вино, — где-нибудь на маленьком острове, настолько маленьком, что его нет ни на одной карте, растет лоренская лоза. И когда-нибудь люди найдут этот остров и снова будут делать лоренское вино.

— И все повторится заново: первооткрыватели сохранят лозу для себя, конкуренты наймут пиратов, пираты всех убьют и все сожгут, а на материке лоза не приживется. Так уже было.

— Было, — согласилась Далара, допивая вино, — но мы ведь собираемся изменить мир, ты не забыл?

— Я помню, — он отсалютовал ей кубком, — но не верю в чудеса. Свободные маги у тебя, быть может, и получатся, но человек, готовый по доброй воле делиться с ближним? Сомневаюсь. Это чудо не по силам и самому Творцу, — но Далара видела, что уголки его губ подрагивают, пряча улыбку.

Леар в несколько глотков опустошил кубок, осознавая, что пить залпом такое вино — кощунство. Но ему нужно было запить скопившуюся в горле горечь. Если бы только он мог навсегда остаться в этом золотом осеннем утре, пускать блики серебряным кубком, гладить бархатное плечо… Если бы…

Вот уже три дня, как Далара жила в библиотечной башне. Три ночи вместе, три солнечных октябрьских утра, три бесконечно счастливых дня. На какой-то миг он позволил себе поверить, что так будет всегда, но быстро опомнился. Он не имеет права держать ее при себе, зная, что в любую минуту Элло может вырваться на свободу.

Сегодня он скажет, что им нужно расстаться. Навсегда. Эльфы зачинают детей по желанию, иначе бессмертные расплодились бы как мыши-полевки. То, зачем пришла, она уже получила. А большего он дать не в силах. Леар набросил на плечи Далары шелковую накидку, она потянулась, довольно, и завязала пояс:

— Мне кажется, ты что-то хочешь сказать.

— Да.

— Но не знаешь, как?

— Знаю. Ты должна уехать. Одна. Я напишу завещание, признаю наших детей своими наследниками, но…

— Ты боишься, — прервала его эльфийка, и коснулась ладонью его губ.

— Боюсь, — спокойно признал Хранитель, — и за тебя, и за себя. Он ведь не сдастся, пока я жив. Значит, моя жизнь теперь — постоянная война. И сегодня заканчивается последнее перемирие. Когда начнутся военные действия, ты должна быть далеко.

— А та бедная девочка, на которой ты собрался жениться? Она, кажется, переехала во дворец?

— Этой свадьбы не будет. Я найду способ.

Далара рассмеялась несколько принужденно:

— А я ведь тоже почти поверила. Но так будет лучше, для всех нас. Я подожду, пока война закончится. Ты победишь. У тебя большое преимущество, Леар, ты все еще жив.

Эльфийка улыбалась, чтобы не заплакать. Она снова лгала. Хранитель обречен: ему не разорвать узы, если даже смерть не справилась с ними. Дважды она сохранила Леару жизнь — первый раз, указав на его брата, когда эльфы искали Тварь, второй — когда убедила наместницу Энриссу не убивать мальчика, хотя Старый Дью, предыдущий Хранитель, не сомневался, что уцелевший близнец пресловутой Тварью и является. В сказках герой обычно проходит три испытания, после чего живет долго и счастливо. Увы, только в сказках.

Далара не верила в предсказания: нет ни Твари, ни Звездного Провидца. Ни Семерым, ни Ареду нет дела до Леара Аэллина, так же, как не было дела до его брата-близнеца. Созданные Даларой узы убили Элло, а теперь убивают Леара, и она больше не в силах притворяться, что ей — все равно.

* * *

Ночь — время откровения. Древние говорили, что сны — зеркало души. Днем люди не слышат негромкий голос истины, заглушают его смехом, суетой, благопристойной глупостью… Ночью все иначе: боги посылают смертным сны в ответ на их молитвы, ночь дает ответ на все вопросы, возрождает надежду. На свою беду, утром мало кто может вспомнить, что видел во сне… и драгоценные крупицы истины просыпаются в пустоту… до следующей ночи.

Далара уехала тем же утром, Леар сам не помнил, как прошел день. Он что-то делал, разговаривал с читателями, поругался с переплетчиком — все никак не мог привыкнуть к его манере забирать книги с полок без предупреждения, проверил урок у Лерика, высмеял за ошибки так, что мальчишка чуть сквозь камень не провалился, и едва дождался вечера.

Весь день он мечтал оказаться в одиночестве, заснуть, скинуть с лица приставшую маску равнодушной любезности, но не смог одолеть бессонницу — скомканная простынь раздражала кожу, подушка давно уже нагрелась с обеих сторон. И только с рассветом, когда в приоткрытое окно подул промозглый ветер, Хранитель провалился в сон.

Змея ждала его, он читал недовольство в изгибах толстых огненных колец, недовольство и нетерпение. Он медленно приближался к чудовищу, с каждым шагом становясь все меньше и меньше, и на горячую чешую легла ладошка пятилетнего мальчика. Элло сидел на свернувшемся улиткой кончике змеиного хвоста и лукаво улыбался:

— Ты хочешь убежать. Трусишка-леаришка.

— Неправда! — Леар вскинул руку, защищаясь от обвинения.

— Хочешь, хочешь, — Элло смеялся, — только некуда. Зачем тебе жена? Посмотри сюда, — перед ними появилось зеркало, но вместо своего отражения Леар видел в нем залитую кровью постель, под промокшей красной простынею угадывались очертания женского тела.

Леар возмутился:

— Это ты, а не я!

— А какая разница? Мы одно. — Близнец улыбнулся.

— Я не хочу быть с тобой одним!

— Раньше тебе нравилось, — мальчик не скрывал издевку.

— Это неправильно, Элло, оставь меня в покое! — Леар крича, — оставьте меня в покое! — По чешуе змеи пробежала алая рябь.

— Как же я оставлю тебя, брат? Ты ведь не дал мне уйти, ты так хотел, чтобы я вернулся! Вытащил из посмертия. Нет уж, теперь мы вместе. Пока ты жив.

— Пока я жив, — медленно повторил Леар.

— Так зачем тебе жена, брат? Тебе ведь нужна другая, правда? У нее такие мягкие волосы, как золотой шелк. Им вышивала мама, помнишь? А кожа… ты ведь касаешься ее кожи, невзначай? Правда, она сладко пахнет? — Лицо мальчика исказила сладострастная гримаса, страшная на детском лице.

— Это тебе нужна другая!

— Такая малость. Сделай мне подарок, брат. Ты ведь любишь меня.

Змея скользнула к Леару, выпустив в его сторону гибкий отросток, захватила оцепеневшего мальчика в кольцо и сжала. Он задыхался, а чешуя становилась все горячее, боль огненным шаром заполняла голову, пламя вырывалось из его рта с каждым выдохом, и, когда боль достигла наивысшей точки, он проснулся, так и не узнав, что проиграл битву в первом же сражении.

Хранитель брезгливо скинул на пол насквозь промокшую от пота простынь, подошел к столу, плеснул в кубок холодной воды из кувшина и снова поморщился — заныли зубы. Можно было и не ложиться спать, с утра он почувствовал себя более усталым, чем вечером. Скорей бы зима, когда землю укутывал снег, ему сразу становилось легче, словно лед, сковывавший реки, на время усмирял пламя в его душе.

 

26

Леар торжественно объявил о своей помолвке с благородной девицей Доннер в тот самый вечер, когда она переехала во дворец, на большом осеннем балу, завершающим сезон. Его обычно приурочивали к празднику урожая, бальную залу убирали в яркие тона — оранжевые, желтые, красные. В этом убранстве неброская внешность Рэйна казалась особенно блеклой, а шафранное платье, сшитое по вкусу тетушки, только удручало картину.

Придворные перешептывались за спиной девушки, особо не заботясь понизить голос, она ловила обрывки фраз: "… дурная шутка… чего вы хотите, он на все готов, лишь бы шокировать… любая крестьянка… почему наместница позволила… какой стыд…" Но Леар, обладавший замечательным слухом, продолжал любезно улыбаться, и Рэйне не осталось ничего другого, кроме как последовать его примеру.

Пожалуй, Хранитель даже несколько перестарался с любезностью, как показалось министру Чангу, специально отложившему все дела, чтобы присутствовать при помолвке. Ему захотелось посмотреть, что за девушку он отдал герцогу Суэрсена в жертву. Столько улыбок министр не видел со времени последнего заседания Высокого Совета: улыбался Хранитель, улыбалась наместница, улыбались зрители в первом ряду, и даже невеста, несколько запоздав, растянула бледные губы в подобие улыбки.

Чанг прицыкнул языком: не прошло и недели со дня знакомства, а девушка уже похожа на неупокоенный призрак кондитера наместницы Квинги Ясной, до сих пор нагоняющего страх на поварят. В свое время несчастный кондитер испортил любимое пирожное наместницы, и от позора покончил с собой, сунув голову в квашню. Так вот, бледностью счастливая невеста могла поспорить с тем самым призраком.

Привидение Чанг видел своими собственными глазами много лет назад, когда только появился при дворе: на спор остался ночевать на кухне и поймал призрака за белую простыню. Оказалось, что повара пугают нерадивых мальчишек скоро уже второе столетие, и молодой чиновник, отсмеявшись, пообещал сохранить тайну. Спор он проиграл, зато всегда мог придти на кухню поужинать, когда жалованье подходило к концу.

Ему понравилось, как эта девушка держится: словно не слышит, о чем шушукаются за ее спиной, улыбается, вытянувшись в струну, как оловянный солдатик на полке. Пожалуй, стоило найти для Хранителя кого-нибудь поплоше, но сейчас уже поздно что-либо менять. Но пока девушка во дворце — его люди за ней присмотрят. А в Суэрсене ей придется полагаться только на милость Семерых.

* * *

Прошло две недели с тех пор, как Рэйна переехала во дворец. Распорядитель отвел девушке три небольшие комнаты в южном, самом старом крыле: вот уже которая наместница собиралась сделать там ремонт, да все не доходили руки, вернее, не находилось денег. Молодые придворные предпочитали апартаменты поближе к наместнице, чиновники селились возле канцелярий, а в южном крыле тихо доживали свой век старички и старушки. Осколки прежних правлений, они пережили двух наместниц и надеялись пережить третью.

Слишком бедные, чтобы жить отдельно, слишком гордые, чтобы податься в обитель, слишком старые, чтобы что-то менять, они проедали крошечные пенсионы, изредка появляясь на балах в изъеденных молью бархатных нарядах полувековой давности. В их время все было лучше: и свечи ярче, и танцы веселее, и музыка благозвучней. Но их время ушло, и молодые щеголи, не пряча снисходительных усмешек, торопливо пробегали мимо ожившего прошлого, не задумываясь, что, быть может, видят свое будущее.

Но Рэйна была только рада, что ее поселили здесь, в отдалении от придворной суеты. Хранитель получил для своей невесты место в свите наместницы, но Саломэ, несмотря на ласковую любезность, не могла скрыть неловкости в присутствии Рэйны, и потому не настаивала, чтобы ее новая дама выполняла свои обязанности. Девушка выстаивала утренний туалет наместницы, получала кивок и ласковую улыбку, после чего могла распоряжаться оставшимся днем как заблагорассудится.

На вечерних балах она не появлялась — надоело чувствовать себя диковинной зверюшкой, которую почему-то выбрал Хранитель. Она до сих пор брезгливо морщилась, вспоминая вечер помолвки… презрительно разглядывающая ее толпа, багровый дядюшка, перебравший пунша, тетушка и кузины в первом ряду, не знающие, то ли радоваться будущему родству, то ли завидовать Рэйне, поймавшей такого жениха.

Бал в тот день тянулся бесконечно долго, хотя она почти не танцевала, и только закрыв за собой дверь спальни и опустившись на кровать, Рэйна, наконец-то, осознала, что свободна. Да, через год ей придется решать, но до этого еще двенадцать месяцев. И она будет наслаждаться каждым днем, каждой минутой отпущенного срока. Девушка усмехнулась — наслаждаться… она разучилась радоваться, давно уже забыла, как живут без постоянной усталости, иглами пронзающей виски. Но она научится заново.

Первое время Леар ежедневно навещал ее. Исполняя давнее обещание, показал дворец. Рэйна не могла бы желать лучшего проводника: Хранитель точно знал, где стоит провести целый день, какие места в замке не заслуживают второго взгляда, а какие — и первого. Но самое главное — он умел рассказывать, да так, что хотелось слушать и слушать.

Пока он говорил, Рэйне казалось, что будет не так уж и плохо провести с этим человеком остаток жизни, но стоило Леару замолчать — и она, словно проснувшись, видела перед собой все того же незнакомца и не чувствовала к нему ничего, кроме благодарности. Какими бы ни были его мотивы, он избавил ее от дядюшкиного покровительства.

Она успела привыкнуть к совместным прогулкам, но когда неделю спустя Леар уведомил ее, что в ближайшее время будет слишком занят — испытала облегчение. Его общество не обременяло, но, Рэйна предпочитала одиночество. Слишком редко ей удавалось им насладиться. Она продолжила исследовать дворец самостоятельно. Обладая хорошей памятью, девушка быстро запомнила хитрые коридоры и повороты, ниши и закутки, входы и выходы.

Так, в музыкальном салоне стоял уникальный клавикорд, причем без дела — прислуга ленилась, и клавиши покрыл тонкий слой пыли. Рэйна как-то коснулась клавиш, но инструмент давно не настраивали — он отозвался протяжным тоскливым звуком, словно пытался выкричать накопившуюся боль, и больше она его не трогала, с уважением отнесшись к его горю.

А в небольшом закутке, примыкавшем к картинной галерее на втором этаже, столетиями складывали старые картины модных в свое время художников, быстро забытых переменчивой публикой. Большинство из этих картин ничего, кроме забвения, и не заслуживало, но некоторые поражали наивной прелестью, грустной чистотой, припорошенной седой пылью.

Одну такую картину Рэйна забрала в свою комнату, повесила возле кровати, успокоив совесть тем, что по сути, просто перенесла вещь внутри дворца с места на место. На прямоугольном холсте море, уходя вдаль, сливалось с небом. И больше ничего, только переливы синего цвета: от прохладного, почти зеленого, подкрашенного солнечными лучами, до прозрачно-голубого, с белыми облачными перьями.

Каждый день приносил что-то новое, и она торопилась узнать и увидеть как можно больше. Время стремительно уходило сквозь пальцы: с утра день казался бесконечным, ближе к вечеру — бесцельно промелькнувшим, потраченным на пустяки. Просыпаясь, она иногда с ужасом думала, что по-прежнему живет в доме дяди, а предложение Хранителя и королевский дворец — всего лишь сон. Девушка в ужасе открывала глаза и с облегчением выдыхала — она здесь, и впереди еще целый год. А потом… Люди быстро привыкают к хорошему, но Рэйна верила, что найдет в себе силы не продаться, если за год не сможет полюбить.

* * *

Рэйна бежала по коридору, подхватив тяжелые юбки. Она проспала: утренний туалет ее величества уже начался, а сегодня ее очередь подавать наместнице плащ для прогулки в саду. На бегу она гадала, успеет ли, (плащ подавали в последнюю очередь) и чувствовала, как горят щеки — не столь уж много обязанностей Саломэ поручила своей новой фрейлине, чтобы так опозориться! Разумеется, без плаща ее величество не останется, но до чего же стыдно!

Часы пробили семь — можно было не спешить, наместница уже вышла в сад, но Рэйна не смогла сразу остановиться и, завернув за угол, с разбегу влетела в незнакомого мужчину. Он нелепо вскинул руки ей навстречу, выронив модную трость, вместо того, чтобы отступить в сторону. Упали они вместе, мужчина — на спину, неловко подвернув ногу, она на него сверху, успев только гневно подумать: "Да ослеп он, что ли!"

Девушка сползла вниз и, подхватив юбки, поспешила вернуть себе пристойный вид. Незнакомец медленно поднялся, держась за стену, и виновато улыбнулся:

— Простите меня, сударыня. Я слышал ваши шаги, но не успел уступить дорогу. Надеюсь, вы не пострадали? — Кроме смущения в голосе слышалось беспокойство.

Рэйна уже пришла в себя:

— Со мной все в порядке. Но ваша нога?

Молодой человек отпустил стену, сделал шаг, но наступив на правую ногу, болезненно сморщился и снова ухватился за опору:

— Похоже, что вывих. Мне бесконечно неудобно просить вас, сударыня, но не могли вы прислать сюда кого-нибудь из слуг?

— Разумеется, — Рэйна подошла поближе, — здесь в двух шагах есть кушетка, вы сможете подождать там. Обопритесь на меня, я помогу вам дойти.

Мужчина протянул свободную руку, не рискнув отойти от стены, и несколько раз провел ладонью над спиной Рэйны, пока не нащупал плечо. И только тогда девушка с ужасом осознала, что ее собеседник слеп. Щеки Рэйны снова запылали: мало того, что сбила человека с ног, так еще и слепого… теперь у него нога будет болеть. А он извиняется, когда она во всем виновата. Особенно стыдно девушке было за свои мысли: "Ослеп он, что ли!"

Они медленно дошли до кушетки, молодой человек сел и тут же попытался встать:

— Совсем забыл из-за этого происшествия — я ведь даже не спросил, как вас зовут, сударыня. Я — Эльвин Дарио, граф Инваноса.

— Рэйна Доннер, — девушка присела в реверансе, не подумав, что собеседник ее не видит. Тетушкины уроки слишком глубоко въелись под кожу.

— У вас красивое имя, редкое. Я встречал его только в одной старинной легенде.

— Мой отец слишком много читал. Я сейчас приведу слугу.

Она побежала по коридору, свернула направо, там, возле входа в канцелярии постоянно околачивались лакеи, ожидая, что чиновникам понадобится принести что-нибудь с кухни или отправить слугу с поручением в город. Рэйна подозвала самого широкоплечего, выслушав девушку, он беспрекословно отправился за ней следом.

Графа она нашла там, где оставила: на кушетке в небольшой нише. Слуга подставил плечо, Эльвин поднялся, поджав больную ногу, в этой позе он напоминал раненную цаплю — светлые волосы, взъерошенные на затылке казались хохолком, серебряная отделка дуплета — опереньем, а рубиновый узор на синей коже — каплями крови.

Слуга с сомнением спросил, то ли графа, то ли Рэйну:

— До гостевых покоев далеко, по трем лестницам в северное крыло. Может, еще кого позвать, с носилками?

Эльвин покачал головой:

— До библиотечной башни должно быть ближе. Я туда направлялся, но переоценил свою память. Отпустил секретаря с полдороги, и не туда свернул.

Рэйна задумалась: до библиотечной башни впрямь ближе, а лекаря можно вызвать и туда, но будет невежливо оставить графа на попечение одного слуги, после того, как она сбила его с ног. Но в башне она увидит Леара, а тот ясно дал понять, что не стремится встречаться с невестой.

Она поморщилась, заранее представляя, как он начнет оправдываться занятостью, ссылаться на обязанности. А в черных глазах Хранителя будет читаться вежливая скука. Но Рэйна все равно не хотела оставлять Эльвина: чем-то этот вежливый молодой человек с тихим голосом заинтересовал девушку… быть может, потому что знал легенду про ее имя? Она усмехнулась: Хранитель, без сомнения, тоже читал эту старинную историю, но не счел нужным вспомнить.

Рэйна из легенды была младшей дочерью бедного морского лорда, у которого всех владений было — башня на скалистом уступе да старый корабль. Единственным его богатством были дочери, о чьей красоте слагали песни.

Старшую, смуглую и кареглазую, певшую так, что замолкали птицы, взял в жены правитель Кавдна. Он окружил молодую жену сказочной роскошью, ежегодно присылал дорогие подарки ее родне, но не выпускал из дворца. Старшая сестра прожила в роскошной клетке три года, родила сына и медленно угасла. Правитель пролил над ее могильной плитой тринадцать слез. Упав на гранит, они обратились в алмазы удивительной чистоты, которые до сих пор хранятся в дворцовой сокровищнице.

Среднюю, чья кожа была белее первого снега, а волосы мягки, как лебяжий пух, сосватал своему сыну король Ландии. Через год после свадьбы молодой муж погиб в сражении с варварами, и безутешная вдова удалилась в обитель, утратив от горя и красоту, и желание жить. На ее могиле расцвели белоснежные розы с бархатными лепестками, розы без шипов.

Младшая, Рэйна, была самой красивой из трех сестер: ее нежная кожа отливала золотом, впитав солнечное тепло, в каштановых кудрях сверкали медные пряди, а дыхание пахло медом. К Рэйне посватался высокородный эльф королевской крови, наследник эльфийского короля. Бессмертному некуда было спешить, получив согласие отца, он терпеливо ухаживал за девушкой, добротой и лаской пробуждая в ней любовь, и только убедившись, что их чувства взаимны, назначил день свадьбы. В ночь перед торжеством Рэйна бросилась вниз с башни своего отца. Брак без любви медленно убил ее старшую сестру, брак по любви — так же медленно выпил жизнь из средней. Рэйна предпочла быструю смерть.

Замок простоял еще много лет, и каждое утро на обветрившийся зубец сторожевой башни садилась золотая птица и встречала рассвет прекрасной песней. А наследник эльфийского короля ушел туда, куда уходят эльфы, устав от смертного мира. Легенда гласила, что там, в посмертии, Творец сжалился над ним и даровал счастливую способность любить без страха потерять.

Отец Рэйны был настолько очарован этой печальной историей, что дал своей единственной дочери имя младшей из сестер, несмотря на возражения жены. Позже, когда Рэйна достаточно выросла, чтобы прочитать легенду, его уже не было в живых, и некого было спросить, действительно ли он желал подобной судьбы для своей девочки.

А оказавшись под дядюшкиной опекой, девушка поняла, что так восхищало ее отца, почему он назвал дочь столь печальным именем: Рэйна из легенды сама выбрала свой путь. Боясь жить, она нашла в себе смелость умереть. А Рэйна молча терпела унижения, так и не решившись прекратить этот кошмар одним единственным шагом. Не так уж сложно найти в Суреме сторожевую башню.

* * *

Леар стоял у окна, и ждал, пока лекарь закончит накладывать Эльвину повязку:

— Даже к лучшему, Эльвин, что вам придется ждать, пока Совет соберется рассматривать прошения. С такой ногой вы не смогли бы выстоять заседание.

— Это всего лишь растяжение связок. Через неделю я буду на ногах, а ждать придется два месяца. Я надеялся к этому времени уже вернуться домой. Неужели нельзя заслушать мое прошение на одном из регулярных заседаний Совета?

Хранитель пожал плечами:

— Вы можете попросить, но на вашем месте я бы не стал привлекать к себе излишнее внимание. Заслушивание прошений обычно проходит бурно, есть шанс, что советникам будет не до ваших «прививок», и они согласятся просто чтобы не тратить время.

— Похоже, что вы не верите в успех.

— Как я вам и писал. Не понимаю, зачем вам вообще связываться с Советом? Вы хозяин в своих землях, делайте, что считаете нужным.

— Нельзя уничтожить болезнь в одной отдельно взятой провинции. Мой метод имеет смысл только в случае повсеместного применения.

— Так и договаривались бы с лордами.

— Но что тогда делать со свободными городами и армией? Они не подчиняются лордам.

— Об этом можно было бы подумать потом. Но сейчас уже поздно, ваше прошение ждет своей очереди в канцелярии.

Рэйна слушала разговор мужчин, притаившись в кресле. После того, как лекарь объявил, что у графа "всего лишь небольшое растяжение связок", у нее не было причин оставаться в библиотечной башне. Особенно если учесть безразличие, с которым ее встретил жених.

Леар посмотрел на девушку так, словно с трудом вспомнил, кто она такая. Рэйна понимала, что ей не предложили выйти вон только из вежливости, и в любой другой ситуации поспешила бы уйти сама, но ее слишком заинтересовал предмет разговора.

Исцеление от черной потницы, опустошавшей целые провинции… Этот хрупкий молодой человек, слепец, не видящий, что у него под ногами, смотрит на столетия вперед. Черная потница унесла жизнь ее матери… Как жаль, что он открыл свой волшебный способ только сейчас. Быть может, ничего не получится, но запретить ему попытаться — преступление!

Неужели Леар не понимает этого? Откуда такое равнодушие, холодные нравоучительные нотки в голосе? Он, вроде бы, и готов помочь, но так, словно делает одолжение, а исход дела ему безразличен. Вместо того, чтобы поддержать, ободрить, читает нотацию, словно провинившемуся мальчишке! Она решительно встала и вышла вперед:

— Вы задумали благородное и правильное дело, граф. Я буду молиться за вашу удачу.

— Она ему понадобится, — холодно заметил Леар, все с тем же неудовольствием в голосе. Он мог бы рассказать наивному слепцу, как унизительно и горько поражение, как болит, умирая, заветная мечта… Но зачем? Эльвин скоро сам все узнает, — ах да, я забыл представить вас даме. Простите мне это отступление от этикета.

— В связи с обстоятельствами нам пришлось познакомиться без посредника. Если бы не госпожа Доннер, я бы до сих пор звал на помощь посреди пустого коридора.

Рэйна с благодарностью посмотрела на графа, хотя и знала, что он не сможет заметить ее признательность. Эльвин взял всю вину на себя, умолчав о столкновении, приведшем к столь печальному исходу.

— Вам и в самом деле повезло: госпожа Доннер — моя невеста, и в столь ранний час она должна была быть в свите наместницы.

Девушка приподняла тонкую бровь: он все еще считает ее своей невестой? Даже для Хранителя у него весьма странный способ ухаживать за женщинами. Но прислушавшись к себе, Рэйна поняла, что ей все равно. В этот миг она окончательно и бесповоротно осознала, что не будет никакой свадьбы ни через год, ни через два.

Рядом с ней — интересный, притягательный, красивый, знатный и богатый, но совершенно чужой человек, и они не смогут преодолеть это отчуждение даже если захотят. Видят боги, она попыталась, и Леар, похоже, в силу своего понимания, тоже пытался. Но как можно выйти замуж за человека, от которого через всю комнату веет холодом?

Оправдываться она не стала, предпочла уйти, но, уже простившись, поддалась внезапному порыву и обратилась к Эльвину:

— Я бы хотела узнать больше о вашем способе бороться с черной потницей, граф. Видите ли, моя мать… она умерла десять лет назад, тогда в Суреме много людей умерло. Кто мог, уехал за город, а у нас не было поместья.

Не было не только поместья, но и денег. И без болезни осиротевшей семье едва хватало на самое необходимое — мать отказывалась трогать приданое дочери, а небольшие сбережения ушли на лекарства уже в первые дни. Через неделю Рэйна осталась круглой сиротой, а деньги, которые так берегла ее мать, достались дядюшке. Если бы она могла тогда решать, она бы все, до последней медной монеты отдала лекарям, и, быть может, мать бы осталась жива… Голос Эльвина вернул Рэйну в настоящее:

— Бегство лишь усугубляет ситуацию: болезнь проявляется не сразу, и беженцы разносят заразу по другим местам. Так случилось у нас в Инваносе. Мы не успели закрыть город, и болезнь захватила всю провинцию. Мне в некотором роде повезло — я всего лишь ослеп. После этого я начал свои изыскания. Но это долгая история.

— Я хотела бы услышать ее полностью, пускай и не сегодня.

Рэйна чуть было не зажала себе рот, но поздно — слова уже сорвались. Да что же это с ней такое?! Напрашиваться в гости к постороннему мужчине на глазах у жениха? Пусть даже она знает, что жених больше не жених, но пока помолвку не расторгли, она обязана вести себя достойно, Леар ничем не заслужил позора. Но Хранитель, бросив на девушку несколько недоуменный взгляд, все-таки пришел на помощь:

— Прекрасная идея, Рэйна. Графу придется провести неделю в своих апартаментах, можно будет с ума сойти от скуки. Навестите его с утра, а я загляну позже, вечером. А сейчас прошу меня извинить, дела.

* * *

Оставшись в одиночестве, Леар первым делом раздраженно хлопнул по столу: Далара просила, и он поможет Эльвину, вернее, попытается помочь, Совет проголосует против, Эльвин вернется домой ни с чем. А над Леаром опять будут смеяться за спиной. Надоело! Он больше не стает выставлять себя на посмешище. Они хотят войны? Они ее получат. И Саломэ придется решать, на чьей она стороне. Если ей так дорога их дружба — пусть постарается сохранить ее!

Гнев заполнял его разум холодной полноводной рекой, против обыкновения только прочищая мысли. Никогда раньше ему не думалось так ясно и четко, он знал, что нужно делать, просчитал ответные ходы, и сбросив надоевшую маску вежливого безразличия, которую носил даже наедине с самим собой, торжествующе улыбнулся. Раньше он просил и получал отказ за отказом. Теперь же он будет требовать и брать силой то, что и так его по праву. И никакая наместница его не остановит!

 

27

Существование Мэлина превратилось в непрерывную боль. Сначала он кричал, потом умолк, крик не облегчал страданий, но забирал последние силы. Так должно быть, чувствует себя человек, с которого живьем содрали кожу. Но муки несчастного продлятся несколько часов, а Мэлин жил в этом кошмаре уже… он не знал, сколько прошло времени с того мига, как горло его брата пронзил кинжал.

Мэлин хотел последовать за близнецом, но боль, захватившая сознание, не давала ему умереть и не позволяла собраться с мыслями, чтобы убить себя. Он пытался отгородиться от нее, окружить разорванную надвое душу защитным коконом, закрыться, спрятаться…

Юноша не осознавал, что делает, но все глубже и глубже уходил в себя, прячась в ту крошечную часть сознания, которая принадлежала ему одному, то немногое, что узы близнецов оставляли каждому из братьев в самой глубине их естества. Этого жалкого осколка было недостаточно, чтобы жить, но хватило, чтобы не умереть.

Но боль, загнавшая душу Мэлина в хрупкую скорлупку, оставалась рядом, он чувствовал ее каждым нервом, каждым членом. Он словно держал осаду в обреченной крепости, в чьи ворота уже колотил таран. Еще немного — и последняя преграда падет, и боль сожрет его, вывернет наизнанку, превратит в скулящего зверя. Мэлин обреченно ждал.

Защитные амулеты жрецов только приближали этот миг, высасывая силы. Дознаватели задавали вопросы — Мэлин отвечал, ко рту подносили еду — послушно глотал, поили из фляги — пил, приказывали спать — закрывал глаза. Внешний мир, размытый и невнятный, перестал существовать для него, утратил смысл. Он забыл, что есть что-то помимо боли. Костра Мэлин не боялся — огонь не причинил бы ему большей муки, напротив, стал бы избавлением. Когда на краткий миг к нему возвращалось сознание, юноша жаждал казни, готов был умолять о смерти, но он пробуждался все реже и реже, и уходил обратно в себя раньше, чем успевал что-либо сказать.

* * *

Магистр Ир пребывал в отвратительном расположении духа, в чем успели убедиться все послушники, имевшие несчастье столкнуться с ним этим утром. Потратить столько сил, сцепиться с жрецами, убедить совет магистров, что дело того стоит, и все ради чего? Ради полутрупа, стремительно ускользающего в небытие! Одного взгляда на мальчишку было достаточно, чтобы понять, что он за гранью. Отцы-дознаватели могли с тем же успехом стремиться сжечь соломенное чучело!

Псы Хейнара потратили драгоценное время на пустые расспросы, и теперь Ир сомневался, что его магия способна пробудить в Мэлине желание жить. А без этого невозможно исцелить душу. Лекари, врачующие тело, давно заметили, что желание больного жить — половина выздоровления. А душа — материя куда как более тонкая, ее эликсирами и мазями не залечишь…

Магистр в раздражении прошелся по комнате: знать бы, какой затейник придумал эти узы близнецов! От них за три версты несет эльфийской магией, только какой-то порченной, с гнильцой. А разбираться в эльфийских чарах для мага Дейкар — все равно что простому смертному голыми руками уголья из костра таскать.

Разговаривать с Мэлином было бесполезно: на прямые вопросы он отвечал, но не более того. Быстрый опрос показал, что мальчишка понятия не имеет о природе своей магии и не знает даже, как ее использовать. Заводилой был старший брат, но придется работать с тем, что есть. Ир заранее сморщился, словно ему предложили хлебнуть уксуса, и приготовился к бессонной ночи.

* * *

Защитная оболочка вокруг Мэлина пошла трещинами, и в них хлынула боль. Он стягивал прорехи, но не успевал: пока латал одну, появлялись две новых. Стена вокруг него истончалась, таяла, и, наконец, обрушилась горстью праха. Юноша увидел себя со стороны: он стоял на обломке скалы, гладком куске черного гранита с неровным сколом, плывшем в океане огненной лавы. Лава медленно поднималась вверх, лизала его ноги, и каждое прикосновение отзывалось невыносимой болью. Воняло серой и тухлыми яйцами, жгучий пар забивал легкие. Выкашливая ошметки крови и слизи, он боролся за каждый вздох.

Ир стиснул зубы и промокнул рукавом робы выступивший на лбу пот: разрушив защиту Мэлина, он подставился под удар — всего лишь слабый отголосок боли, овладевшей мальчишкой, вырвал у магистра глухой стон. Ир заставил себя забыть о боли и положил ладонь на горячий лоб юноши. Теперь он был там, в пылающем кошмаре, невыносимом даже для магистра огненного ордена. Ир брезгливо посмотрел на скорчившегося в агонии Мэлина:

— Что, нравится? Впервые вижу человека, так наслаждающегося болью. Тебе не здесь надо быть, а в борделе. За золотую монету девицы будут тебя пороть всю ночь напролет.

Мэлин не понимал, кто этот раздраженный человек в красной робе, что он делает здесь, но чувствовал исходящее от незнакомца презрение, слышал злую насмешку в его словах и, несмотря на боль, в нем проснулось возмущение:

— Убирайся, — он думал, что кричит, но на самом деле шептал едва слышно.

Но чужак только ухмыльнулся:

— Хочешь красиво страдать в одиночестве? Без зрителей? Нет, я посижу здесь, полюбуюсь. Тебе нравится испытывать боль, а мне смотреть, как ты это делаешь.

— Я не хочу! Мне не нравится!

— Не верю. Ты же сам загнал себя сюда.

— Нет! Нет! Это Ллин, — юноша плакал, и слезы дымились на его щеках, — он оставил меня одного! Я не могу один!

— Как у тебя все просто: во всем виноват покойник, легко и удобно — он ведь не вернется, чтобы возразить. Но я не дам тебе отсидеться за чужой спиной, щенок.

— Так это ты?! - Взревел Мэлин, — это ты все разрушил! — Он рванулся к ухмыляющемуся незнакомцу, но оступился на гладком камне и соскользнул вниз, в последний миг успев зацепиться за небольшой выступ, и по пояс оказался в раскаленной лаве.

— Я, я, — подтвердил Ир, наклонившись над мальчишкой, — ну же, разжимай руки. И все закончится. Куда быстрее, чем дрожать от страха в той дыре, куда ты забился. Ты ведь не можешь один, не так ли? Или тебе помочь? — Маг протянул руку к побелевшим от напряжения пальцам Мэлина. — Только вот в чем? — Задумчиво произнес он, — вверх или вниз? Вверх — и ты жив, вниз — и ты мертв. Все просто. Только реши, чего ты хочешь. Твое время истекает, мальчик. Слышишь, как падают капли в клепсидре? Кап, кап, кап…

— Я… я не знаю, как! Я никогда не был один! Меня нет на самом деле!

— Тогда разожми руки. Тебе ведь незачем жить.

"Незачем, незачем, незачем" — эхом отозвалось в голове Мэлина. Он никогда раньше не задумывался, для чего живет. Мэлин существовал, чтобы быть частью единого целого. Но что делает это целое… да какая разница? Значение имел только брат, вернее, слитое воедино создание «я-мы», которым они являлись, их желания, их воля. Ллина больше нет, но есть Мэлин. И есть Тэйрин, отвергшая их. И есть ее жених, убивший Ллина, разорвавший связь, причинивший Мэлину эту боль. Он улыбнулся, забыв про лаву, и улыбка перешла в торжествующий смех:

— Я хочу жить, слышишь! Я знаю, для чего! — И он протянул руку терпеливо ожидающему незнакомцу, — помоги мне!

— Помогу, — кивнул тот, — вытягивая Мэлина наверх. — Помогу. У нас будет много времени. Целая вечность.

* * *

Измученный Мэлин спал на кушетке в кабинете Ира. Юноша погрузился в спокойный сон выздоравливающего, не имевший ничего общего с полуобморочным забытьем, в котором он пребывал все время со смерти брата. Магистр сидел в кресле и пил горячее вино, пытаясь унять дрожь в руках: три минуты, всего три минуты, а словно целая вечность прошла. Больше он бы и не выдержал — и так еще несколько недель не сможет даже свечу зажечь. Ир усмехнулся: придется великому магу воспользоваться кресалом, как простому смертному. И все-таки он вытащил мальчишку!

Месть — не самый приятный смысл жизни, но лучше, чем никакого. У парня появилась цель, и он будет цепляться за жизнь. А Ир будет рядом, терпеливый, понимающий, готовый помочь. Мальчика придется собирать по кусочкам: одного желания мало, нужно еще и умение.

Ему понадобится создать самого себя, многие люди занимаются этим всю жизнь, и безрезультатно, причем без всяких магических уз. Но Мэлин справится, теперь Ир не сомневался. Он удовлетворенно откинулся в кресле и вытянул уставшие ноги: скоро в ордене Дейкар снова будет восемь магистров, а почтенные коллеги искусают локти от зависти. Скоро магистр Ир станет свободным магом.

 

28

Эдвар Нарвэ, герцог Астрина, чувствовал себя куском железа между молотом и наковальней. Вассальная клятва и долг перед империей требовали немедленно погасить мятеж, усмирить бунтующую чернь. Он словно воочию видел приказы из Сурема, что посыплются на его голову, как только в столице узнают о бунте.

На месте наместницы и Высокого Совета он повел бы себя точно так же, да вот беда: это для столичных чиновников жители Астрина были обезумевшей чернью, забывшей свое место, а для него эти люди оставались верными подданными, исправно платили подати и честно служили его роду. И видят боги, у них была причина для недовольства!

У монеты две стороны: какой долг предпочесть: лорда или вассала? Как и в Квэ-Эро, у герцога Астрина не было большой дружины, только флот и дворцовая гвардия, несколько сотен. Морские правители предпочитали тратить деньги на корабли, предоставляя городам содержать стражу за свой счет.

Теперь этот обычай обернулся против него: герцог не сможет подавить мятеж своими силами даже если захочет. Значит, наместница пришлет армию, народ возмутится еще больше, солдат надо будет кормить и расселить на постой — бунты за один день не усмиряют. Но главная беда была в другом: он просто не хотел подавлять этот мятеж!

Эльфы сожгли деревню на его земле, погибли сотни людей, страшно, сгорели заживо: женщины, старики, дети. Неудивительно, что по всей провинции прокатилась волна погромов. Эльфы требовали защиты, и он должен был их защитить: в конце концов, семьи эльфийских купцов не виноваты, что их соплеменники в Заповедном Лесу сошли с ума. А ничем, кроме безумия, он не мог объяснить их действия: не верить же, в самом деле, что наместница позволила эльфам сжигать детей! Но герцог не мог приставить охранника к каждому эльфу, живущему в Астрине.

А недовольство возрастало: в тех местах, где местные власти пытались защитить эльфов, разъяренная толпа раскидывала стражников и тащила несчастных на расправу. Гонец из Филеста именем короля потребовал от герцога прекратить беспредел. Эдвар с трудом подобрал вежливые слова для ответа и отправил гонца обратно в Филест, дав охрану.

Возле дворца каждый день собиралась толпа: люди требовали справедливости. Под справедливостью они понимали отмену всех привилегий для эльфов, суд над убийцами и "пусть эти бессмертные отправляются обратно в свой лес, а то всех перебьем". Герцог обещал разобраться, пока что его слов хватало, чтобы люди, недовольно бурча, расходились по домам, но назавтра они приходили снова.

Он понимал, что не сможет долго кормить толпу пустыми обещаниями. А сегодня еще пришло письмо от Корвина: молодой герцог Квэ-Эро удивлялся, почему его земли заполонили эльфийские беженцы из Астрина, и предупреждал, что его подданные и своих-то эльфов с трудом терпят (а как еще относиться к соседу, который не платит подати?), а уж с пришлыми и подавно не нанимались нянькаться.

Второе письмо пришло вскоре после первого, скрепленное печатью главы берегового братства: Корвин пересказал историю Дэрека и ответ наместницы. Следователь из столицы прибыл несколько дней назад, и по его действиям герцог понял, что успеет состариться раньше, чем расследование подойдет к концу. Корвин предлагал морским лордам объединиться и отправить экспедицию своими силами. Эльфы не будут указывать людям, куда им плавать. Новые земли по праву принадлежат империи, и если наместница готова уступить их без боя, он, Корвин, так просто не отступит.

Эдвар отложил письмо: он понимал чувства своего молодого соседа — дело не в землях, а в праве на свободу. Морские лорды испокон веку сами решали, куда направлять свои корабли, наместницы, за редкими исключениями, не вмешивались, их интересовал результат.

Пока купцы могли без опаски снаряжать караваны, а воинственные соседи держались подальше от берегов империи, правители прибрежных провинций могли поступать по своему разумению. И вот теперь эльфы посягнули на это освященное веками право, а наместница готова и здесь уступить бессмертным. Видят боги, прав у эльфов и так более, чем достаточно. Кто бы им напомнил про обязанности!

Он вздохнул: Корвин все равно поступит по-своему и заплатит за дерзость. Он не станет учиться на чужих ошибках… Ну что же, три корабля герцог Астрина для этой затеи выделит несмотря на мятеж. Быть может, в столице настолько займутся бунтом, что не заметят их вылазки.

А беженцы… герцог зло улыбнулся: он не видел с чего бы его соседу защищать чужих эльфов. У них, в конце концов, есть свой король, которому они подати платят. Вот пусть и забирает своих подданных в густые эльфийские леса. Все равно на землях империи, если так пойдет и дальше, им вскоре места не будет.

В сложившейся ситуации судьба эльфов меньше всего волновала герцога Астрина, он куда больше беспокоился о своих людях: сколько еще он сможет поддерживать видимость порядка, и как скоро его посчитают эльфийским прихвостнем и перестанут слушать? Когда это случится, ему придется обратиться за помощью в Сурем. Торопливый стук в дверь подтвердил худшие опасения:

— Началось, мой лорд, началось! — В кабинет ворвался городской стражник в помятой кирасе. — Они взяли штурмом эльфийский квартал, проломили стену. Тараном из алмазной ели, из самого леса притащили. Стража отступила, боятся, что разбой перекинется на остальные части города.

— Грабят? — Устало поинтересовался герцог.

— Нет, жгут.

— Отправьте туда пожарные команды, огонь не должен выйти за пределы квартала.

— Ваше сиятельство, они их жгут, в домах.

— Я знаю, — сухо ответил герцог и отпустил стражника.

Что он мог сделать? Городская стража предпочла убраться куда подальше, они эльфов охранять не нанимались, а отправить туда свою гвардию — подставить под удар единственную реальную военную силу в провинции. Что он будет делать, если завтра бунтовщики повернут на дворец?

Из городских кварталов несло гарью, служанки торопливо закрывали окна, конюхи успокаивали лошадей. У него нет другого выхода… без войска чернь не успокоить, теперь, когда они попробовали крови. Проклятье! Ах, как же соблазнительно закрыть ворота поплотнее и подождать, пока все закончится — со смертью последнего эльфа! Но герцог понимал, что вот тогда и начнутся настоящие неприятности.

* * *

Салин стоял на поседевшей от пепла брусчатке и смотрел в огонь: в городах эльфы стоили дома из дерева, украшая затейливой резьбой, чтобы их жилища выделялись среди добротных каменных домов прочих горожан. Сейчас этот обычай пришелся как нельзя кстати.

Он чувствовал на своем лице жар, жадно вдыхал частички гари, слушал, как треск горящего дерева прорезают жуткие крики. Салин не испытывал радости, только удовлетворенную усталость после хорошо исполненной работы. Одним поганым гнездом меньше, но сколько еще осталось! Сколько пожаров впереди, пока он доберется до их проклятого леса, пока сам белокаменный Филест, запретный для смертных, не рухнет в карающем пламени! До тех пор ему не будет покоя.

Кто-то тронул его за плечо:

— Салин, в сторону отойдь, рухнет оно сейчас, вон, как трещит. Придавит неровен час, что мы тогда делать будем?

Его люди: совсем молодые парни и усатые мужики, крестьяне и горожане, купцы и моряки — все они пошли за простым деревенским мальчишкой, молокососом, которому на общем сходе и слова-то еще не давали. Огонь, уничтоживший родную деревню Салина, словно поселился внутри юноши. Пламя смотрело из его глаз, его слова зажигали, его волосы припорошил сизый пепел. Никому в голову не приходило оспорить право Салина вести людей вперед.

Сперва он собрал ближайших соседей, потом подтянулись дальние, к ним присоединялись вернувшиеся из плаванья моряки, ненавидящие эльфов купцы присылали своих приказчиков, порой приходили жрецы, благословить его поход, да так и оставались с восставшими. Он заражал людей своим гневом, своим горем, его месть становилась их местью, его цель — их целью. Салин послушно шагнул назад — он должен беречь себя, до тех пор, пока не исполнит зарок. А потом… будь что будет.

К нему подошли несколько мужиков, волоча за собой извивающийся клубок, и швырнули этот клубок к его ногам:

— Вот, гляди, эльфенка откопали. Думал, спрятался, гаденыш. А дом-то уже догорел почти. Куда его? Может, попросту… — парень кивнул на нож.

— Нет. Никто из них не отделается попросту. Ни старый, ни малый. Они нас не жалели.

Эльфийский мальчишка вывернулся так, что сумел поднять голову и прокричать:

— Ты хуже зверя! Вы все хуже зверей! Что мы вам сделали? Что они вам сделали!

Мальчик плакал от злого бессилия и страха, по щекам текли слезы, оставляя грязные разводы. Салин смотрел на него, нахмурившись: парень выглядел лет на шестнадцать, не старше его самого. Семья Салина погибла в огне, зажженном сородичами этого мальчишки, но разве теперь они не квиты? Разве не погибли родные этого мальчика той же смертью, что и односельчане Салина? Разве они оба не сироты?

Но он быстро овладел собой, отогнав сомнения: нет между ними ничего общего. Он берет кровь за кровь, эльфы же взяли кровь за дерево. Салин не обманется видимостью: если он смог отомстить, то и этот сможет. Если только останется жив. И эльфы снова будут убивать людей. Этому не бывать. Он обернулся к притащившим мальчишку мужчинам:

— Облейте его маслом и подожгите. Для них у нас есть только огонь.

Когда затихли последние крики, он поднялся на ступеньки, ведущие к фонтану посреди площади и обратился к своему воинству:

— Сегодня мы победили. Но это только начало. Если мы остановимся сейчас — они оправятся и сожрут нас. И никто не защитит нас, как не защитил мою деревню. Где был герцог, когда эльфы жгли нас? Где была наместница? Они предали нас, продали бессмертным! Мы верно служили, воевали, когда надо, растили хлеб, платили подати, почему они не спасли нас? — Толпа взревела, поддерживая его речь, — они говорят, что наместница позволила им жечь наши дома и убивать нас! Они говорят, что в этом справедливость!

Кто-то выкрикнул:

— Так то наместница, а герцог-то причем?

— А герцог пусть решает, с кем он! С нами, или с ней! Мы окружим дворец, и на этот раз не уйдем, пока не услышим ответ!

— Верно! Правильно! Пусть решает! Нечего эльфов защищать! Зря мы, что ли, подати платим? — Кричали люди.

Толпа двинулась ко дворцу.

* * *

Министр Чанг был слишком взбешен, чтобы заботиться об этикете: он с силой толкнул дверь в кабинет наместницы, наградив дежурного стражника таким взглядом, что бедняга шарахнулся.

Саломэ сидела за столом, разложив перед собой документы, но вместо того, чтобы изучать доклады, внимательно рассматривала свой веер, пытаясь понять, что же ей не нравится в новом рисунке. Похоже, художник переборщил с красным цветом — вечером, при свечах, он будет казаться черным. Нужно заказать ему такой же, только светлее — решила наместница, и в этот момент ее раздумья прервал звенящий от гнева голос Чанга:

— Вы понимаете, что вы сделали?! - Министр почти кричал.

— Что происходит? — Растеряно спросила наместница, отодвигаясь от нависшего над столом министра. Саломэ показалось, что разъяренный мужчина сейчас ударит ее, но Чанг заставил себя успокоиться, и отступив на шаг, ответил:

— Ваша любовь к эльфам довела до бунта. — Он бросил на стол стопку бумаг. — В Астрине мятеж. Чернь убивает эльфов, купцы потирают руки, а герцог просит помощи.

Саломэ в ужасе прижалась к спинке кресла:

— Но…

— Я не поверил сразу, что вы способны на подобную глупость! Нет, это хуже, чем глупость… это преступная глупость! Вы позволили эльфам судить порубщиков за пределами леса, — Чанг обвиняющее вскинул руку.

— Но это их лес, а по законам империи порубщики остаются безнаказанными! Они ведь должны защищаться.

— О, да! Должны. Пользуясь вашим любезным разрешением, исключительно в рамках самозащиты, эльфы сожгли деревню, в которой, по их мнению, укрывался порубщик, — министр сделал паузу, но прежде, чем наместница смогла вставить хоть слово, продолжил, — вместе с жителями. По законам Филеста укрыватель так же виновен, как и преступник, а ваша бумага даровала им право суда на землях империи, без ограничений!

Саломэ сочувственно посмотрела на Чанга: ему и впрямь пора на отдых, как ей уже давно намекали доброжелатели — эльфы, сжигающие людей! Такое разве что в кошмарном сне привидится! Саломэ подняла верхнюю бумагу в стопке, пытаясь понять, как объяснить министру, что он, мягко говоря, заблуждается, при этом не обидев, но письмо герцога Астрина подтверждало слова Чанга. Она дочитала послание до конца, отложила в сторону и беспомощно посмотрела на министра государственного спокойствия:

— Это какое-то страшное недоразумение. Посол говорил про порубщиков, а не про крестьян! Нужно разобраться, успокоить народ. И немедленно прекратить убийства! Герцог не должен был допускать до такого! — Герцог едва уцелел. Морские лорды не держат большие дружины. Когда толпа окружила дворец, герцог заверил чернь, что полностью их поддерживает, и попросит наместницу восстановить справедливость. Что он и сделал. Для восстановления справедливости я отправил в Астрин пять тысяч солдат. Надеюсь, этого хватит на первое время.

— Что вы собираетесь делать?

— Нет, это я должен задать этот вопрос, ваше величество. Что вы собираетесь делать? Восстановление справедливости в данном случае подразумевает войну с Филестом, если только король Ирэдил не накажет виновных и не выплатит виру. В чем я сомневаюсь.

— Мы не можем воевать с эльфами! Король Элиан никогда бы не пошел против своих сородичей! Наши народы всегда жили в мире!

— Вы плохо знаете историю, ваше величество. Не всегда. И в этом основная проблема. Я полностью с вами согласен, мы не можем воевать с Филестом. Но не потому, что король Элиан не одобрил бы, а потому, что проиграем.

Саломэ судорожно перебирала бумаги, строчки из письма герцога огненными буквами стояли перед глазами: пожары, убийства, кровь. И все из-за ее нерешительности, из-за ее мягкотелой глупости! Она подняла голову:

— Что я должна делать, говорите, — позже она попытается понять, что случилось, найдет в себе силы жить в мире, где эльфы жгут детей, заставит короля ответить на ее вопросы, или же… уйти навсегда. А сейчас она должна исполнить долг наместницы.

Чанг медленно кивнул: взгляд Саломэ говорил яснее слов — ему уже приходилось раньше встречать такие взгляды. Так смотрят люди, чей мир в одночасье рассыпался прахом, люди, потерявшие все. Злость ушла, уступив место сочувствию: бедная глупая девочка, а ведь все только начинается.

Ей придется отправлять бунтовщиков на виселицы и в изгнание, приковывать к веслам и заживо гноить в шахтах, зная, что они расплачиваются за ее ошибку. Жертвовать сотнями, чтобы спасти тысячи. И не останется блаженной уверенности, что король вернется и все исправит. Кровь с рук не смывается, уж это господин Чанг знал без сомнений.

Часть ноши он возьмет на себя, но только часть — наместница молода и будет править империей еще долгие годы. Саломэ должна отвечать за свои поступки. Все министры смертны, в том числе и министр государственного спокойствия. Ее величество хотела учиться? Ну что ж, пусть учится в бою. Он подвинул кресло к столу наместницы и собрал разбросанные листы в аккуратную стопку:

— Эльфийский посол требует аудиенции. Не просит, заметьте. Обещайте, что усмирите восставших, накажете виновных, запросит луну с неба — пообещайте луну. Дальше сообщите, что в сложившихся обстоятельствах вы считаете своим долгом возложить на имперские войска охрану Заповедного Леса, как самое малое, что вы можете сделать во искупление пролившейся крови.

Саломэ молча слушала, с ее и без того бледного лица исчезли последние краски, словно кто-то выпил из молодой женщины всю кровь, оставив пустую оболочку. Побледнели даже губы, сжатые в тонкую линию. Чанг продолжал:

— Молчите про сожженную деревню. Вам об этом ничего неизвестно.

— Они сохранят право суда?

— Вы не можете забрать назад свои слова, ваше величество. Придется поставить охрану, чтобы порубок не было. И не только в Астрине, но во всех провинциях, соседствующих с Филестом, включая Суэрсен.

— Лордам это не понравится, — заметила Саломэ.

Чанг хмыкнул:

— Вы очень мягко выражаетесь. Но им придется потерпеть. А вам подсластить пилюлю для каждого в отдельности. Не говоря уже о том, что охранять лес придется на средства из государственной казны. Далее: войско скоро будет в Астрине. Открытый мятеж подавят быстро, но это ничего не изменит — эльфов по-прежнему будут бить. К каждому стражника не приставишь. Наша главная задача — ограничить бунт Астрином. Когда там не останется эльфов, не будет и проблемы.

— Королю Ирэдилу не понравится такое решение.

— Проглотит. Открытой войны они не хотят, иначе бы уже выступили. Но если погромы прокатятся по всей империи, ему придется что-либо предпринять.

Саломэ негромко спросила:

— Как вы собираетесь подавлять мятеж?

Чанг пожал плечами:

— Как обычно, ваше величество. Кровью и обещаниями.

* * *

Министр вышел, и Саломэ, наконец-то, смогла заплакать. Она оплакивала свою веру, свою затаенную надежду. Наместница встала, достала свечу из канделябра, подожгла фитиль угольком из камина и, подождав, пока маленький огонек разгорится, поднесла к нему запястье, повернув внутренней стороной, где самая нежная кожа. Язычок пламени радостно лизнул запястье, Саломэ сдержала первый порыв отдернуть руку, и, сжав зубы, терпела боль, пока не выронила свечу. Ожог горел, слезы текли по щекам: как же им было больно, боги всемогущие, как же им было больно!

Только нелюди могли сотворить такое с живыми людьми. И король такой же, как его сородичи. Что он сделает, когда вернется? Развяжет войну? Уставит страну виселицами? Будет пожирать детей? Она ничему не удивится. В том новом, беспощадном мире, что открыл ей сегодня министр Чанг, возможно все. Нет места только одному — надежде.

Теплые руки легли ей на плечи, сильная ладонь осторожно поднесла обожженное запястье к губам, и знакомый с детства родной голос ласково прошептал:

— Не надо плакать. Я вернусь. Ничего не бойся.

Саломэ не могла унять слезы, они текли и текли по щекам, промокший воротник платья мерзко лип к коже:

— Ты такой же, как и они! Я не хочу! Не хочу, чтобы ты возвращался! Больше не хочу!

Король грустно усмехнулся:

— Глупая моя девочка, маленькая моя девочка… ты смотришь, но не видишь. Я оставил своих сородичей ради людей. Я жил среди смертных, взял в жены смертную, я строил города и защищал границы, сражался с варварами и засевал поля.

— Тогда почему ты бросил свои поля и города?!

Он отпустил ее ладонь и шагнул назад, склонив голову:

— Я слишком устал, Саломэ. Трудно быть человеком. Все эти годы я искал силы, чтобы вернуться. Искал и не находил. Твоя любовь вернула мне их, подарила надежду. Если ты перестанешь ждать — я не смогу придти. Никогда.

У Саломэ дрожали губы: он рядом, он обещает вернуться, ее кожа все еще хранит тепло его ладоней. Как она могла подумать, что ее король похож на тех, кто сжигал беззащитных людей? Как она могла усомниться в нем, забыть, что он оставил Зачарованный Лес, брата, друзей, чтобы жить среди людей? Дать смертным уверенность в завтрашнем дне, мир и процветание, создать империю? Она предала своего короля, но он бесконечно добр, и прощает свою недостойную жену.

Девушка шагнула к нему навстречу, протягивая руки, их ладони встретились, пальцы переплелись. Король притянул ее к себе, его губы нашли ее, прикоснулись осторожно, словно пробуя на вкус. Первый поцелуй, осторожный, мягкий, обещающий. У Саломэ закружилась голова, но она никак не могла оторваться, сердце билось, словно стремилось вырваться наружу, чтобы навсегда остаться в его ладонях. Когда она открыла глаза — короля уже не было, и только на губах остался сладкий вкус меда.

* * *

Корвин подал Тэйрин руку и помог спуститься по трапу. Он с гордостью показал на корабль:

— Ну как? Понравилась тебе "Сильвана"?

Тэйрин согласно кивнула, не скрывая восхищения:

— А я думала, что «Злата» — самый прекрасный корабль на свете.

Корвин ухмыльнулся:

— Это потому, что ты других не видела. «Сильвана» больше и двигается легче, она бока ветру подставляет так, словно у нее весла есть.

Он пустился в подробные объяснения, чем именно «Сильвана» отличается от «Златы», но Тэйрин уже не слушала. Она отошла на несколько шагов назад и любовалась кораблем. «Сильвана» только что вернулась из Кавдна, иначе Корвин давно бы уже показал невесте свою красу и гордость — каравеллу, возглавлявшую его флот.

Полуденное солнце покрыло мелкую рябь на воде тонким слоем сусального золота, корабль медленно покачивался в огромной золотой купели. Свернутые паруса обнажили тонкие силуэты мачт, ветерок играл с флагами: налетит, зацепит за край, отпустит, снова потянет на себя. Тэйрин мечтательно улыбалась: как хорошо было бы выйти на этой красавице в море. Корвин наверняка разрешит, если попросить. Голос жениха вернул ее в реальность:

— Да ты совсем не слушаешь, Тэйрин.

— Прости, я загляделась. Она прекрасна, я даже немножко ревную, — рассмеялась девушка.

— Зря. Тебя я никогда не уступлю другому мужчине, а у «Сильваны» есть капитан. Я не могу держать ее в порту без дела, пришлось отдать в надежные руки.

Тэйрин уловила едва заметный оттенок горечи в его голосе. Увы, герцог не может быть простым капитаном, его место на своей земле. Корвин всегда это знал, но каждый раз вернувшись из плаванья надеялся, что сможет снова уйти в море. И уходил… но тогда он еще не был герцогом. Подошел капитан «Сильваны», высокий темноволосый мужчина, на взгляд Тэйрин слишком молодой, чтобы командовать таким кораблем. Но если Корвин ему доверяет, значит, он того стоит.

Мужчины отошли в сторону и заговорили о чем-то своем, до Тэйрин долетали только отдельные слова: "… не меньше семи… охрана… питьевая вода…" Девушка поняла, что беседа затянется надолго, и решила пройтись по набережной, когда перед ней склонился слуга:

— Письмо от леди Риэсты, госпожа. Сегодня утром прилетел голубь, а печать красная.

Тэйрин с трудом уняла дрожь в руках, прежде чем решилась взять протянутое письмо: красная печать означала беду. Неужели Вильен… лекарь не скрывал, что спасти графа может только чудо, но Тэйрин не ждала, что конец наступит так скоро. Она разломила кровавый сургуч. Пробежав глазами по строчкам, девушка бессильно опустилась прямо на деревянный настил. Нет, не Вильен. Брату стало лучше, он пришел в себя, узнает жену и мачеху, кивает, но пока что не говорит, слишком слаб. Не Вильен… Отец.

Проклятые близнецы! Ллин мертв, Мэлин скоро последует за братом, а они продолжают убивать тех, кто ей дорог. Отец вынужден прятаться, оставить больного сына… А если его найдут? Тэйрин в ужасе вздрогнула. Только не это! Но куда же он отправился? Риэста не знала, или не стала писать, письмо могли перехватить. Только бы он продержался, пока она что-нибудь придумает. Она должна придумать! Корвин отпустил капитана и подошел к жене:

— До чего же Ормунд упрям! Право, я бы давно прогнал его взашей, да он всегда оказывается прав… — Корвин оборвал себя на полуслове, увидев лицо невесты, — что случилось?

Выслушав, он покачал головой:

— Мы ничего не можем сделать, Тэйрин.

— Но почему? Почему ты не можешь обратиться к наместнице? Ведь речь идет о моем отце!

Корвин замялся:

— Я не хотел тебе говорить, но, понимаешь, я сейчас не в лучших отношениях с наместницей. Можно даже сказать, в худших, — он объяснил Тэйрин, что случилось со второй экспедицией. Рассказ получился долгий, но девушка слушала, не перебивая. — Это дело чести. Я не мог отступить. А теперь ее величество только обрадуется, если со мной произойдет несчастный случай. Хорошо еще, кузен предупредил, — мрачно закончил Корвин, — впрочем, эльфам сейчас не до меня.

— Но я должна помочь отцу!

— Ты даже не знаешь, где он, — резонно возразил Корвин, — если он доберется до нас, я смогу переправить его за границу. Но для этого не обязательно ехать через всю империю. Думаю, что твой отец давно уже у варваров.

Домой возвращались молча, даже беспокойство об отце не смогло заглушить в Тэйрин обиду на Корвина: почему он ничего ей не сказал? Считает будущую жену маленькой девочкой, которую нужно защищать от всего неприятного? Так она навсегда останется игрушкой, изящной статуэткой, украшением на каминной полке. Обед так же прошел в холодном молчании, и Корвин не выдержал первым. Он подошел к девушке, обнял ее за плечи и привлек к себе:

— Не обижайся, Тэйрин. Я не подумал. Хотел оградить тебя от этой грязи. Но ничего не получилось, все зашло слишком далеко.

Тэйрин накрыла его ладонь своей:

— А если бы и получилось? Что в этом хорошего? Я хочу помогать тебе, быть с тобой. Всегда и во всем. Мне не власть нужна, я просто должна быть рядом.

Корвин вздохнул:

— Хорошо, — он опустился в кресло и посадил девушку себе на колени, — я уговорил соседей отправить еще одну экспедицию к новым землям. На этот раз под хорошей охраной. Наместница ведь не запретила, просто не дала денег. Сейчас самый подходящий момент — эльфам не до нас. У соседей бунт, и боюсь, что он и сюда перекинется, — но Тэйрин не заметила в его голосе страха, скорее, наоборот, скрытое удовлетворение.

— И что ты тогда будешь делать?

— Ничего. Ровным счетом ничего. Я же не могу к каждому эльфу стражника приставить, не так ли? Надеюсь, когда это все закончится, эльфов не останется ни в Квэ-Эро, ни в Астрине.

— Но Корвин, у них же семьи!

— И что? У моряков из второй экспедиции тоже были семьи. И в той деревне люди семьями жили.

— В деревне? — Недоумевающее переспросила Тэйрин.

Корвин помрачнел:

— Эльфы сожгли в Астрине деревню. Вместе с жителями. Искали порубщиков. Теперь им платят той же монетой, не на что жаловаться. Хорошо, что мы не граничим с Филестом. Во все приграничные провинции вводят войска, охранять лес. А в Астрине, похоже, будет бойня. Герцог попросил помощи в столице.

Тэйрин возмутилась:

— Он должен был сам справиться! Это его люди и его земля! — Девушка с детства знала, что лорд отвечает за свои владения. Он в праве карать и миловать, собирать налоги и раздавать земли, но взамен обязан защищать своих вассалов. Ее отец всеми силами старался избавиться от имперского гарнизона, поставленного защищать границу от варваров, а герцог Астрина сам позвал наемников убивать своих крестьян!

— У него не было выбора, Тэйрин. Теперь его никто не обвинит в попустительстве, — Корвин ухмыльнулся, — а я с радостью помогу злобным бунтовщикам избежать справедливого возмездия. Для того и существуют соседи, чтобы помогать друг другу. Эдвар хороший человек, Тэйри, не суди его строго. И своих людей он так просто на расправу не отдаст.

Девушка вздохнула:

— Я, наверное, очень глупая, да? Мне или все, или ничего.

— Ты просто слишком честная. Если займешься политикой, это скоро пройдет. Но я предпочту, чтобы ты осталась такой, как есть. Знаешь, стоит ступить на эту дорожку, как идешь по ней уже не оглядываясь, — он говорил тихо и серьезно, как о наболевшем, — жертвуешь то одним, то другим, благо большинства и все прочее… а потом наступает момент, когда оборачиваешься, и понимаешь, что заплатил слишком дорого. Но уже поздно. Я не хочу попасть в эту ловушку, но уже сделал первые шаги. А ты сумеешь меня остановить.

 

29

Посол Эрфин слишком давно не был в Филесте. Он успел забыть, как прекрасны в безмолвном совершенстве белоснежные стены каменного города, как стелятся под ноги мраморные плиты мостовых, как бесшумно падают вниз струи фонтанов, разбиваясь на мелкие капли. До чего же смешны люди с их жалкими попытками воспроизвести вечный город, воссоздать то, что не в силах даже представить! Глупые, нелепые смертные… на этот раз они зашли слишком далеко.

Совет Старейших и король уже ждали его, статуями застыв в высоких креслах. Будто они и не покидали зал совета с тех самых пор, как четыре сотни лет назад молодой эльф из дома Звезды отправился в Сурем. Он вышел на середину, покорно склонив голову.

— Ты покинул город смертных без нашей воли, — в голосе короля не было гнева, но Эрфин знал, что виновен.

— Я должен сказать.

— Мы слушаем.

— Я говорил с наместницей. Передал ей слово короля.

— Она согласилась с нашими требованиями.

— Да. Но я видел ее глаза, слышал ее голос. Она утратила веру. Саломэ Светлая стала опасна. На словах она готова на все, лишь бы искупить причиненный нам вред, на деле же потворствует черни. Она поставила солдат охранять наш лес со стороны людей, и право суда теперь ничего не стоит, ибо его нельзя осуществить.

— Значение имеет безопасность леса, а не кто будет его охранять. Если хоть одно дерево пострадает, мы напомним ей об этом праве. Что еще привело тебя в Филест, Эрфин?

— Разве этого недостаточно? — Эрфин посмел ответить вопросом на вопрос, я долго жил среди смертных, быть может, слишком долго, но я научился читать по их лицам, как в раскрытой книге. Наместница больше не верит нам. Войско вот уже две недели, как в Астрине, а виновные все еще не найдены. Чернь шумит, в провинции не осталось эльфов — те, кого не успели убить, бежали.

Но в соседних землях также беспокойно. Герцог Квэ-Эро тайно поощряет своих подданных притеснять эльфов. Он заставил наших купцов платить городской налог, а тех, кто отказался, приказал выслать. В порту собирают в дальнее плаванье флотилию. Наместница позволила им плыть.

Старейшие переглянулись, и один из них обратился к послу:

— Ты можешь навестить давших тебе жизнь, Эрфин. Мы призовем тебя завтра в это же время. Нам понятно твое беспокойство, ты правильно сделал, что прибыл в Филест.

Эрфин вышел из зала, успокоившись: Старшие все-таки прислушались к его словам. Нельзя позволить смертным и дальше безнаказанно убивать! Если эта наместница не желает защитить эльфов, то на ее место всегда найдется другая.

Король Ирэдил окинул взглядом своих советников. Всего пятеро, пятеро из девяти. Хватит ли у них сил исполнить задуманное, кому придется вернуться к Творцу раньше срока, заплатив непомерную цену? Сколько могучих деревьев этой ночью отдадут жизненные соки, высохнут и почернеют, рассыплются прахом? Но больше ждать нельзя, вера наместницы — истончившаяся нить, сегодня еще держит, завтра оборвется. И тогда будет уже слишком поздно.

— Приведите Избранного. Этой ночью да свершится.

* * *

Ему минуло двадцать шесть весен, единственному эльфу, рожденному в стенах Филеста за последние десять веков. Кровь трех Домов смешалась в его венах: яркая солнечная окрасила волосы в золотой цвет, серебряная звездная рассыпала искорки в светло-серых глазах, малая толика лунной, восставшей и изгнанной, оплаканной и утраченной, выбелила мягкую прядь, спадавшую на лоб. Драгоценное дитя. Великая жертва. Сердце короля кровоточило, когда он смотрел на правнука своей младшей любимой сестры. Солнечная дева избрала путь Луны, осталась со своим супругом и погибла вместе с ним. Он убил их обоих.

Каменный круг под открытым небом. Девять лучей магической звезды. Четыре луча пустуют вот уже сотни лет. Пять эльфов стоят на пяти лучах, образовав пятиконечную звезду. Шестой, обнаженный, укрытый тяжелой волной волос, в центре. Луна, словно не желая взирать на преступный обряд, торопливо скрылась за облако.

Холодное прозрачное пламя охватило неподвижную фигуру юноши, языки сомкнулись над головой, образовав кокон. Ледяные иглы, выросшие из огненных стен, пронзили его тело, распяв беззащитную жертву в центре сверкающей паутины. Иглы проникали все глубже, расплавляя плоть, кровь сочилась из ран, оставаясь в пределах кокона. Он стоял по колено в собственной крови, потом по пояс. Иглы пронзили щеки, проткнули глаза. Юноша кричал, но прозрачная тюрьма не пропускала звук. Кровь скрыла его с головой, превратив кокон в драгоценный камень пульсирующего алого цвета.

В лесу огненными свечками вспыхивали деревья, осыпаясь пеплом, в небе сверкали молнии, раскинув огненный шатер над коконом. Несчастный эльф пытался дышать, вместо воздуха втягивая в легкие соленую красную жидкость, не понимая, почему он все еще жив, откуда взялась вся эта кровь, больше, чем текло в его жилах, больше, чем ее есть во всем свете, и как остановить боль, разрывающую грудь.

Старейшие пели на языке, непонятном даже королю, застывшему в отдалении, их голоса переплетались с громовыми раскатами. Магия крови, запретная для эльфов, страшное наследие времен войны магов с богами. Люди могли проливать свою кровь — она ничего не стоит. Но никогда еще эльфийская кровь не касалась каменных плит Филеста. Даже лунных мятежников убивали вне священных стен. Они вынуждены нарушить запреты Творца, чтобы исполнить его волю, но Создатель простит своих любимых детей.

Старейшие пели для жертвы, охваченной болью: "Открой нам свою душу, как открыл свои вены, выпусти ее, птицу бьющуюся о стальные прутья клетки, освободи, как освободил свою кровь, разорвав плетение вен. Откройся, смирись — в небытии забвенье, в забвении — свобода". Песня набирала силу, эльфы, застывшие в круге, слабели. Эндора, мать-прародительница солнечного дома, со стоном опустилась на колени, уронив голову на грудь. Она знала, что уходит, но продолжала петь Юноша сопротивлялся: он забыл, что сам вызвался для ритуала, забыл о великой цели, о чести и долге: для него существовала только песня и боль, боль означала, что он все еще жив. Но песня успокаивала, обещала избавление, покой, а он так устал… и в тот самый миг, когда Эндора закрыла глаза, взяв последнюю звенящую ноту, он сдался. И забвение белой краской закрасило его душу, оставив Старейшим чистый холст. Молодой эльф не успел даже осознать, что перестал быть.

Он ждал тысячи лет, раскидывая тонкие щупальца, бессильно тыкался в плотную оболочку ища прореху. Он знал, что совершенной защиты не существует, рано или поздно каждая плотина дает течь. Первый раз ему повезло двадцать семь лет назад, но та попытка закончилась неудачей, и поиск пришлось прекратить на время — слишком много он вложил сил в тот прорыв. И вот снова кто-то нарушил привычный ход мирозданья, прибегнул к запретному. Крошечная трещина, прореха в ткани смыкалась на глазах, он едва успел. Тонкое щупальце вплелось в чужую сеть, незаметной, невидимой нитью. Никто не узнает, пока не станет слишком поздно.

Старейшие разошлись, бережно вынеся за пределы звезды тело Эндоры. Пылающий алый цвет, окрасивший кокон, сменился теплым охряным, потом начал блекнуть. Оболочка растаяла. Обнаженный юноша лежал в центре магической звезды скрестив руки на груди. На губах застыла легкая улыбка, грудь равномерно вздымалась. Эльф спал. Король торопливо шагнул вперед, но ближайший Старейший остановил его:

— Это просто сон. Глубокий здоровый сон.

— Ритуал завершен? — хрипло спросил Ирэдил, не владея своим голосом.

— Да. Все исполнено.

— И он никогда не узнает?

— Никогда. А сейчас позволь нам уйти. Мы должны проводить нашу сестру на пути Творца.

— Пусть путь моей матери будет светел и легок, — произнес король положенные обычаем слова. Будь прокляты эти смертные! Как же дорого приходится платить за их своеволие! Он в последний раз оглянулся на мирно спящего юношу и торопливыми шагами покинул площадь. Нужно отправить стражей в лес, выяснить, сколько деревьев погибло этой ночью, и приказать Эрфину вернуться в Сурем.

* * *

Магистр Арниум кричал на магистра Ира, отбросив принятую среди магов издевательскую вежливость:

— Я предупреждал, что им нельзя верить! Я говорил, но вы не стали слушать! Вы же все знаете лучше, спаситель ордена, великий магистр!

Ир сухо поджал губы — на него уже давно никто не смел повышать голос, но Арниум был в своем праве:

— Если они нарушили договор, они заплатят.

— Если?! Да вы что, ослепли? Кухонный послушник и тот прочел бы знаки!

— Я не верю в пророчество Эратоса. Ордену ничего не угрожает, даже если эльфы и солгали.

— Разумеется, все, во что вы не верите — не существует. Сейчас самое подходящее время уничтожить эту заразу с корнем! После ритуала их маги нам не помеха!

Ир вздохнул:

— Я понимаю ваше беспокойство, но мы не можем начать войну без доказательств. Позвольте вам напомнить, что цель ордена Дейкар — борьба с Аредом, а не с эльфами. И пока их действия не противоречат нашей цели — пусть делают, что хотят. И не пытайтесь собрать совет — вас не поддержат.

Арниум резко выпрямился, расправил плечи. Облик бородатого старичка с бегающими по сторонам глазками слетел с него, словно отброшенный в сторону плащ. Перед Иром стоял высокий молодой человек в кольчуге старинного плетения. На его плече сидел белоснежный беркут. Изменился и голос — старческое дребезжание сменил глубокий чистый баритон:

— Я служил ордену Дейкар тысячи лет, Ир. Мой род всегда платил долги. Но теперь этот долг уплачен. Пока вы будете ждать «доказательств», я сделаю то, что должно. Я не могу умереть из-за вашей глупости так и не отомстив.

— О, да! — В голосе Ира свозило нескрываемое презрение, — лучше погибнуть из-за старинной, забытой всеми распри, унеся в могилу силу, принадлежащую ордену.

— Не пытайтесь меня остановить. Я отдал ордену достаточно, то, что осталось, принадлежит только мне, — последний из рода Беркутов угрожающе вскинул руку.

— Даже и не подумаю, — меньше всего Иру хотелось затевать драку с Арниумом, магистр не был уверен, что победит. — Хотите поиграть в героя — играйте. Жгите лес, убивайте всех эльфов, что встретите по дороге. И ваш род на вас и закончится. Ваша почтенная бабушка, мир ее праху, совершила те же самые ошибки.

— Мать моего отца не была магистром Дейкар. Все, что я возьму из ордена, я отработал сполна. Не говоря уже о том, что уничтожив их, я спасу вас.

Ир подошел к двери и широко распахнул ее:

— Вольному воля, Арниум. А на досуге задумайтесь о том, что, быть может, именно вы, а не эльфы, исполните пророчество Эратоса. И орден погибнет по вашей вине. Я скрою от коллег ваш уход. До поры. Прощайте.

Арниум вышел, и магистр устало опустился в кресло. Проклятье, единственный толковый маг Тени в ордене! Но лучше потерять одного, чем всех. Дейкар не готов к войне с эльфами, сколько бы договоров те не нарушили. Если Арниуму суждено погибнуть — пусть гибнет в одиночку. В чем-то он прав — свой долг последний Беркут и впрямь отработал. Особенно если учесть, что не сильно-то его бабке помогли магические поджоги Зачарованного Леса, устроенные орденом. Он откинулся на спинку кресла, погрузившись в воспоминания:

Небольшая комната в одной из угловых башен. В камине тлеет толстое полено. Низкий, басовитый рев ветра за ставнями сливается с высокими завываниями того же ветра в трубе. Зима. Разговор длится долго, Свечи успели сгореть, а отблески каминного пламени послушно огибают фигуру мага, оставляя его лицо в полумраке. Женщина, одетая в красный цвет мщения, наклоняется к своему собеседнику:

— Мне есть чем заплатить ордену Дейкар за его помощь.

— Орден не заинтересован в этой войне. — Скучающий голос мужчины.

— Вы пришли на мой зов, значит, что-то вам все-таки нужно.

Услышав условие, женщина бледнеет. Маг терпеливо ждет, наконец, она отвечает:

— Пусть будет так. Орден Дейкар получит свою плату. Род Беркутов всегда платит долги.

Удачная оказалась сделка. Из мальчика получился прекрасный магистр. Вот только эльфов Арниум ненавидел лютой ненавистью. Ну что ж, сейчас самое подходящее время убивать бессмертных, столько желающих, что Арниуму придется стать в очередь. Пусть охладит пыл, а потом возвращается в орден.

 

30

Человеческая жизнь — не что иное, как постоянный выбор. Что съесть на завтрак: яйцо с хлебом или кашу? К кому пойти в подмастерья: шорнику, что за учебу два золотых берет, или перчаточнику, у которого своих сыновей нет, задаром выучит? За кого выйти замуж: у Дилана зубы ровные, но ни гроша, а у Старха изо рта воняет, но отец — первый богатей в деревне? Некоторые даже время и способ смерти определяют сами, не желая перепоручать судьбе этот воистину последний выбор.

Никогда раньше Мэлину не приходилось выбирать. Решения принимал старший брат, младший следовал его воле, искренне считая ее своей. И теперь, вынырнув из огненного забытья, спасшего его душу, юноша не знал, как жить дальше. Оказавшись наедине с самим собой, Мэлин растерялся. Кто он, чего хочет, кого любит, к чему стремится? Что в нем осталось от умершего брата, а что создано им самим? Как ответить на эти вопросы, если Мэлин даже не мог назвать свой любимый цвет. Кажется, он предпочитает синий? Или это Ллин предпочитал?

Молодой человек часами просиживал в библиотеке Дома Феникса за книгами, пролистывал страницы, не вникая в смысл. Он снова терял себя, не успев толком обрести. Мэлин помнил, что вырвало его из омута боли — жажда мести, но помня, не мог ощутить ее снова. Теперь он сомневался даже и в этом чувстве: быть может, это старший брат, навечно укоренившийся в душе младшего, хочет отомстить? Неужели он обречен вечно гадать, есть ли в нем хоть что-то свое, подлинное, или он всего лишь бесполезный осколок разбитого целого?

Ир задумчиво прохаживался по галерее второго этажа, окружавшей библиотеку: опять негодный мальчишка сидит там, уставившись в одну точку. Для этого Ир вытаскивал его с того света? Прошла неделя — можно было уже и оправиться. Хватит полагаться на целительную силу времени. Он спустился вниз и, незаметно подойдя к задумавшемуся Мэлину, громко захлопнул книгу прямо перед его носом — клацнула металлическая пряжка на переплете:

— Доброе утро, молодой человек.

Мэлин вздрогнул и огляделся — какое утро, уже темнеет! И несколько неуверенно указал магу на очевидное:

— Уже вечер.

— Неужели? — Желчно поинтересовался Ир, — вы еще в состоянии заметить заход солнца?

— Я… я слишком увлекся.

— Чтением? Тогда вам не составит труда изложить содержание восьмой главы этого увлекательного трактата?

Юноша опустил голову:

— Что вам от меня нужно?

"Многое, многое, мальчик, но всему свое время!" — подумал Ир и хищно ухмыльнулся:

— Я думал, что спасаю от смерти мага, достойного пополнить ряды Дейкар. Но я ошибся — я спас трусливого мальчишку, щенка, что не может жить без хозяина. Я потратил силы и время на пустышку! И теперь я хочу возместить убытки. Но никак не могу сообразить, какая от тебя может быть польза. Ты ничего не знаешь и не умеешь. Разве что, — Ир наклонился через стол к Мэлину и взял его за подбородок, — на мордашку вроде ничего. Продать в Кавдн, там найдутся любители.

Щеки Мэлина вспыхнули, он резко поднялся, скинув холодные пальцы мага:

— Я не просил спасать меня и ничего вам не должен!

— Просил, еще как просил, умолял. Там, в огне. Хочешь вернуться и проверить?

Гнев и стыд боролись друг с другом в душе юноши. И стыд побеждал — маг прав, он ничего не стоит без брата. А Ир продолжал размышлять вслух:

— Или отправить тебя на кухню мыть котлы, а через год вернуть дознавателям? Пусть делают, что хотят.

— Нет, — тихо, почти беззвучно прошептал Мэлин, — нет. — И, уже громче, — я не хочу так! Я готов. Вы хотели, чтобы я стал магом Дейкар? Я стану.

Сразу полегчало. Не нужно ничего решать. Он просто будет делать то, что ему скажут. Дейкар, не Дейкар… какая в сущности разница? Лишь бы избавиться от мучительной необходимости выбирать. Стать послушным куском глины в умелых руках скульптора, пусть даже резец отсечет живую плоть. Мэлин не боялся боли — по сравнению с тем, что он пережил, любая пытка покажется комариным укусом.

Если этот маг с хищным носом поможет ему заполнить пустоту в душе, он отдаст ордену Дейкар все, что получится в итоге. Как в старой сказке, когда король пообещал отдать ведьме то, чего он в своем доме не знает. И расплатился за неосторожное обещание новорожденным сыном. Но Мэлину нечего терять.

Ир удовлетворенно кивнул:

— Станете ли вы магом Дейкар, молодой человек, зависит только от вас. Вас ждет тяжелый труд, непосильный для простого смертного, не отмеченного даром Семерых. Многие мальчики, мечтавшие стать магистрами, заканчивают свои дни поломойками. Но ваш случай особенный, — маг положил руку на плечо Мэлина. Юноша болезненно напрягся, но не посмел отодвинуться. — У меня уже есть ученица, но для вас я сделаю исключение. Мы начнем обучение с понимания природы магии, смотреть всегда надо в корень, не так ли?

* * *

— Салин, может костерок разведем? Если осторожно, то не углядят. Продрогли же, горячего бы хлебнуть? — Здоровый мужик в промокшем насквозь кафтане вопросительно глянул на тощего паренька в не менее мокром плаще. Но юноша, сдержав вздох, ответил:

— Нельзя. Заметят — тепло тебе боком выйдет. На галерах соленым потом обольешься.

— Да ладно тебе уже. Три дня по лесу плутаем, сами, поди, и не выберемся, а ты все солдат боишься, — недовольно возразил мужчина, но послушно спрятал кресало в пустой кошель, уныло болтавшийся на поясе.

От толпы, громившей по слову Салина эльфийские кварталы, осталась жалкая горсточка: остальные или разбежались, или попали в плен в первых же стычках с солдатами. Эти, в отличие от местной стражи, бунтовщиков не щадили. Вереницы закованных в железо людей заполнили городскую площадь — так и сидели под открытым небом, пока герцог не настоял, чтобы арестованных перевели в палаточный лагерь за городом.

До леса добралось десятка два, самые везучие. Но сейчас их везение подходило к концу, наступила поздняя осень. В лесу холодно и мокро, есть нечего — последние грибы отошли, зверье осторожное, а без огня и вовсе пропадать. А стоит только нос из чащобы высунуть — тут же сцапают, знают ведь, что вожак ушел, ищут.

Салин стоял, прислонившись спиной к дереву, прикрыв глаза. Он ничем не смог помочь своим людям: солдаты раскидали их в первом же бою… да каком бою… с кулаками на мечи, камнями на стрелы. Не бой, а бойня. Эти два десятка все, что осталось, и они не хотят уходить, идут за ним следом, как утята за уткой. Все кончено, почему они не уходят, почему смотрят на него, как на мага, способного одним движением руки все исправить?

Он хотел отомстить за своих родных, хотел, чтобы больше людей не сжигали живьем. И чего он добился? Десятки погибли, сотни отправятся на рудники и галеры… останутся вдовы, дети… Его же потом и проклинать будут. Стоила ли его месть этих жертв? Несколько сотен забитых эльфов, кровь за кровь, огонь за огонь, и ничего не изменилось. Вон их проклятое гнездо, Зачарованный Лес, совсем рядом, рукой подать! Как смердели в своем Филесте, так и дальше смердеть будут, когда от Салина и костей не останется.

Он стиснул кулаки: неужели все зря? Неужели нужно было развеять пепел по ветру и забыть? Ну уж нет! Сколько мог, он с собой унес… а до кого не добрался — другие доберутся. Для эльфов люди — что скот, а человек не овца паршивая, терпеть не станет. Рано или поздно сметут бессмертных, жаль только, он уже не увидит.

Салин понимал, что солдаты не успокоятся, пока не поймают главного зачинщика, даже если придется лес частым гребнем прочесать. Чего тянуть-то? Он отошел от дерева:

— Нам разойтись надо. За всеми не уследят. По одному просочитесь. Уходите в разные стороны, чтобы один не знал, куда другие пошли.

— А как же дальше-то?

— А не будет никакого "дальше", — зло ответил мальчишка, стукнув ни в чем неповинное дерево, — мы против солдат не тянем, а наместница как эльфы велят, так и сделает. Пусть ее Семеро судят, когда срок выйдет, а поделать ничего не поделаешь.

Его слушали молча, признавая правоту: одно дело нелюдь эльфийскую бить, да их хутора жечь, совсем другое — против законной власти бунтовать, людей убивать. Солдаты ведь тоже люди, подневольные… а дома у кого жена, у кого дети, у кого мать старая. Повеселились, и буде. Эльфы долго еще не забудут, засядут в своем лесу тише, чем кошка лапу лижет. Расходились медленно, оглядываясь виновато: вроде и все верно, а как-то на душе нехорошо. Последним уходил тот самый здоровый детина, что жалобно просил развести костер. Он потоптался на месте, хлопнул Салина по плечу:

— Ты эта… бывай. Сам-то, смотри, не попадись. А то со мной пойдем. У сестры дом большой, она пустит. Тебе ведь возвращаться некуда.

— Иди, давай. Я сам справлюсь.

Салин и без напоминаний знал, что возвращаться ему некуда. Он накидал ветки под дерево, накрыл их мокрым плащом: нужно немного поспать, а потом он пойдет к Зачарованному Лесу. Рано или поздно он наткнется на стражу и погибнет в бою. Даже если и не прихватит никого из эльфов с собой, все лучше, чем на виселице им на потеху. Проваливаясь в сон, Салин успел подумать ставшую уже привычной мысль: душу бы Проклятому отдал, чтобы спалить их поганый лес, да где ж тот Проклятый, когда нужен?

Разбудил мальчика негромкий треск огня: в двух шагах от кучи веток, на которой он заснул, горел небольшой костерок. Перед костром, на поваленном дереве сидел незнакомый мужчина, язычки огня отражались в звеньях его серебряной кольчуги. Салин вскочил: выследили! Значит, все-таки повесят… Надо было сразу уходить, но он на ногах уже не стоял. Беркут, дремавший на плече незнакомца, встрепенулся и клацнул клювом. Мужчина взъерошил птице перья на загривке, и беркут опять закрыл глаза. Незнакомец кивнул Салину:

— Подсаживайся к огню, я согрею питье, — в котелке дымилась вода, в ноздри проник успокаивающий запах мяты. Салин подошел поближе:

— Ты не солдат, — утверждающе произнес он, разглядев нежданного соседа. Плащ, небрежно кинутый на землю, не был форменным, не говоря уже о беркуте.

— Верно. А ты ждал солдат?

— Я никого не ждал, я спал. Что ты тут делаешь в лесу?

— То же, что ты делал в городе, Салин.

— Откуда ты меня знаешь? — Мальчик вцепился в рукоять кинжала. Хороший клинок, таким сам герцог не погнушается. Оружейник свой шедевр не пожалел для правильного дела. Эльфы ведь простого оружия не делают, клинки у них как девы трепетные: тонкие да разукрашенные, все в камушках да чеканке. Щеголи только такие и покупают, им же не в бой идти. А мастерам с честным железом и податься некуда.

— Я слышал, как ты разговаривал со своими спутниками, мальчик. Правильное решение. Думаю, тебе будет приятно узнать, что все они беспрепятственно доберутся домой.

— А ты что, предсказатель, по звездам читаешь? Забрел к нам как-то в деревню один такой. Всем долгой жизни да процветания нагадал. Ему бы такого процветания, ученому!

— Я знаю, потому что отвел глаза солдатам. И я маг, а не предсказатель. Знаешь, в чем между нами разница? Маг творит будущее, а не высматривает его в звездах и птичьем помете.

— Ты маг? — Недоверчиво переспросил Салин, невольно отступая назад. — Огненный?

— Других не осталось, — незнакомец кивнул.

— Значит, и вы тоже эльфов защищаете? Из самого Сурема за мной пришел, не поленился.

Маг приподнял бровь:

— Ты слишком высокого о себе мнения, Салин. На вот лучше, выпей, — он зачерпнул дымящийся отвар в жестяную чашку и протянул мальчику, — я наткнулся на вас случайно, искал укромное место на подходящем расстоянии от Зачарованного Леса. Чтобы мне до них было близко, а им до меня — далеко. Но я рад, что мы встретились.

Салин взял кружку — с каждым глотком к нему возвращалось желание жить. Еще минуту назад он собирался погибнуть, а сейчас уже прикидывал, не получится ли удрать от этого мага, и что ж ему дома-то не сиделось?! Рад он, как же — таким голосом реки на зиму замораживать можно.

— С чего вдруг радость?

Сквозь переплетенные ветви деревьев пробились первые солнечные лучи. Потревоженный светом беркут с плеча хозяина перебрался сначала на руку, а потом и вовсе взлетел. Ветви послушно расступились по жесту волшебника, уступая птице дорогу.

— Он проголодался, полетел на охоту, заодно и осмотрится кругом, — пояснил маг.

— У нас такие птицы не водятся.

— Беркуты предпочитают горную местность.

— Ты не ответил.

— Ты допил? Верни, пожалуйста, кружку, у меня второй нет. — Салин послушно протянул опустевшую кружку хозяину. Маг отпил небольшой глоток, помолчал, потом все-таки заговорил:

— Много лет назад в этих краях стоял замок могущественного лорда. Его предки пришли в эти края, когда их горные долины накрыл ледник.

— Ты мне сказки будешь рассказывать?

— Я хотел бы, чтобы эта история оказалась всего лишь сказкой, мальчик, — и в голосе мага прозвучала нескрываемая горечь, — ты садись, это дерево сухое, а рассказ предстоит долгий. Я хочу, чтобы хоть кто-то знал, как все было на самом деле. Летописей ведь не осталось.

Мальчик послушно опустился на поваленный ствол — пусть треплется, раз язык без костей. Куда торопиться? Солдатам в руки? А истории Салин всегда любил, когда в их деревню заходили странники, рассказом платившие за ночлег, он первым прибегал послушать.

— У лорда была любимая жена. И мать, молодая еще женщина. Она к алтарям пошла в двенадцать, а сына родила в тот же год. Женился лорд против материнской воли: взял дочь одного из морских лордов. Ни богатства, ни знатности — но у лорда и того и другого хватало на двоих.

Мать его, госпожу Элану, другое огорчало: уж больно невзрачна была девушка — тихая, тонкая, пепельные волосы, бледная, голос — как шелест осенней листвы. Слова громкого не скажет, глаз лишний раз не подымет. И глаза колдовские, не поймешь даже, какого цвета. То зеленовато-голубая бирюза утреннего моря, то яркий аквамарин солнечного полудня, отраженного в волнах, то прозрачный серо-зеленый халцедон вечернего мелководья. А леди Элана во всем любила определенность. Но самым главным недостатком девушки были узкие бедра. Разве сможет такая родить мужу наследников? Гнезду беркута нужны были птенцы, а их-то и не было.

Семь лет прожил лорд Ульбанд с леди Ольвеной. Пять лет она не могла понести, ничего не помогало, ни молитвы, ни целебные воды, ни заморские снадобья. О разводе лорд и слышать не хотел, только сильнее любил жену, видя, как та мучается. Наконец, обратились к белым ведьмам, хоть и не любили их в те времена в этих землях. Пятнадцать деревень сестрам отдали. Не сразу и с их помощью получилось — дважды Ольвена скидывала, до трех месяцев не доносив. И вот, наконец, после семи бесплодных лет, рожала.

Рожала она тяжело, солнце дважды взошло и опустилось, а лорд по-прежнему метался перед закрытой дверью в ожидании вестей. Слуги молились в часовне — леди любили, за доброту, за мягкость. За семь лет она слова грубого никому не сказала, не иначе как своя боль чужую душу беречь научила. Ульбанд давал один зарок за другим, лишь бы все обошлось. Он обещал построить семь храмов — каждому из Семерых, открыть семь обителей… уже не знал, чем бы еще привлечь милость богов, но тут его пустили в комнату роженицы и протянули сына.

И, глядя на измученное лицо жены, лорд испытал непреодолимое желание хоть чем-то вознаградить ее за перенесенные муки. Словно той награды, что повитуха положила в его дрожащие руки, было недостаточно… глупец… — Прошептал маг скорее самому себе, чем заворожено слушавшему юноше, забывшему, где он находится, и вернулся к повествованию, — но ничего не мог придумать. У леди и так было все, что только может придти на ум мужчине, любящему свою жену.

И тогда он решил, что подарит ей ларец из алмазной ели, какого нет ни у одной женщины в мире. Ольвена за годы замужества так и не привыкла к роскоши и ценила только одну драгоценность, свое единственное приданое — ожерелье из черного жемчуга. Тридцать три одинаковые жемчужины, каждая с орех размером, одна в одну, на первый взгляд серебристо-черные, а присмотришься — морская глубина переливается в перламутре. Только из алмазной ели и можно вырезать достойную шкатулку для подобного сокровища. Этот дар доставит Ольвене радость.

Мужчина замолчал, одним глотком допил остаток успевшего остыть отвара, и, внезапно охрипнув, продолжил:

— Этот дар принес ей смерть. Им всем. Эльфы узнали, для кого срубили это дерево, и решили покарать заказчика наравне с порубщиком. Они сожгли замок вместе с обитателями.

Салин не смог сдержаться:

— Твари!

— Я никогда не видел ее… свою мать. И своего отца тоже. Леди Элана увезла младенца в город, в храм Эарнира, дать имя, а когда вернулась — от замка остался обгоревший остов.

— Но ведь это было так давно…

— Маги Дейкар живут долго, Салин. Достаточно долго, чтобы перестать помнить. Но я не забыл. Элана объявила эльфам войну. Ты, сам того не зная, идешь по ее следам: она, как и ты, не разбирала виноватых и правых, мечтала уничтожить все проклятое племя. Эльфы боялись покинуть Филест: их убивали на дорогах, сжигали на хуторах, топили на море. Но с Лесом Элана ничего не могла поделать: обычный огонь эти деревья не берет, а по одному рубить — заговоренных топоров не напасешься. И тогда она заключила сделку с Дейкар.

Я стал учеником в ордене, а взамен колдовское пламя охватило Зачарованный Лес. Казалось, еще чуть-чуть — и она победит. Она должна была победить, железная воля, светлый ум, священный гнев матери, потерявшей сына. И сила и правда были на ее стороне. Она отдала все: богатство, жизни своих вассалов, само будущее рода — единственного внука. И проиграла.

Эльфы не сражаются с людьми в честном бою. Для этого бессмертные слишком страшатся смерти. Только люди готовы проливать свою и чужую кровь без долгих раздумий. За это эльфы называют нас дикарями. А мы зовем их трусами.

Вассалы леди Эланы один за другим предали ее. Эльфы для каждого нашли подходящую плату. Только люди позволяют покупать себя, как скот, поэтому они считают нас животными. Последний бой она вела в одиночестве. Верность сохранили только стражники во главе с капитаном… говорят, он любил ее. С того самого дня, как тоненькая девочка, впервые уложившая волосы в тяжелые косы замужней женщины, переступила порог замка своего супруга. Любовь уберегла его от предательства.

Эльфы подошли, когда замок уже взяли. Жалкой смертной оказали огромную честь — отряд привел младший брат эльфийского короля, самолично. Он же и казнил ее после допроса. Ее пытали… хотели узнать, куда проклятая старуха спрятала внука. Знали, пока жив хоть один Беркут, им не будет покоя. Знали, но за давностью лет успокоились. А я все еще жив.

— И ты ждал столько лет? — Салин больше не боялся незнакомого мага, да что там, какой же это теперь незнакомец? Они родичи по мести, братья по одиночеству.

— Долги надо платить. Но я как раз вовремя расплатился, — Арниум усмехнулся, — а теперь пришло время эльфов. Случившееся с твоей деревней — еще одно подтверждение, что их нельзя оставлять в живых. Выжечь с лица земли как гнойную язву. Это понимает деревенский мальчишка, но никак не могут сообразить многомудрые магистры Дейкар.

— Ты сожжешь их Лес? Ты ведь можешь!

— Могу. Но это не так просто, как ты думаешь. Эльфийский лес — не просто деревья. Они недаром так трясутся над каждым стволом. Он дает им силу для магии, без леса эльфы ничем не будут отличаться от людей. Этого они и боятся на самом деле.

Салин не долго думая шагнул вперед:

— Я понимаю, тебе для этого кровь нужна, жертву принести, чтобы все получилось. Про огненных магов рассказывают, что вы затем мальчиков в Кавдне покупаете. Возьми мою, всю, я не пожалею, все равно мне не жить теперь! Я хотел хоть одного еще с собой забрать, а так — всех, жаль только, не увижу, как они горят со своими деревьями!

Арниум задумался на краткий миг: соблазнительное предложение, до чего же вовремя! Магия крови, добровольная жертва… неоценимый дар для мага Тени. В крови этого мальчика можно будет утопить тысячи эльфов. Но он отогнал прочь искушение: Салин сделал то, что Арниум должен был сделать сам еще сотни лет назад. Без всякой магии, без надежды на победу, ничего не зная и не умея. Просто потому, что не мог иначе. А он, почти что всемогущий магистр Дейкар, прятался за старческую личину, уговаривая себя, что еще не время, слишком рано… пока не стало слишком поздно. Нет, на этот раз прольется только эльфийская кровь. Он покачал головой:

— Нет, Салин. Не стану лгать — твоя жертва помогла бы… но я справлюсь и сам. Я хочу, чтобы ты жил. Назло им. Они приговорили тебя к смерти? А ты живи. Найди жену, роди с ней детей, чем больше, тем лучше, дождись внуков и правнуков. Пусть живут за тех, кого они сожгли в твоей деревне. Понимаешь?

Прежний Салин не понял бы: что тому Салину было до других? Он думал только о себе, да еще о Ксане. Но Ксана сгорела вместе с той жизнью, вместе с отцом, матерью… сестрами. И прежний Салин разделил их участь, разлетелся по ветру зловонным пеплом.

— Понимаю, — тихо ответил он, — только я и не думал об этом. Не верил, что выживу. Я прочь все мысли гнал: бить их повсюду, кого достану, а что дальше будет — все равно.

— Ты достаточно убил во имя своих родных. Теперь живи за них за всех. Я же все это время жил, а теперь буду убивать.

* * *

Салин не был первым бунтовщиком, нашедшим приют в Квэ-Эро. Корвин принимал всех, для каждого находил безопасное место, деньги, тем, кто решил тут осесть — давал работу или кусок земли. Но в случае с Салином обычных мер было недостаточно: Чанг назначил за голову мальчишки большую награду, подстегнув усердие и без того старательных солдат.

А тут еще следователь Короны, якобы расследующий гибель второй экспедиции, а на самом деле прознатчик господина министра, чтоб ему в посмертии песком подавиться! И ведь приходится терпеть — сам потребовал, чтобы разобрались. Корвин поселил Салина на своей вилле, в надежде, что уж туда-то ищейки не сунутся, но понимал, что это всего лишь временная мера — рано или поздно все равно разнюхают.

Время поджимало — он надеялся дотянуть до весны, зима не самое подходящее время для дальнего плаванья, но в сложившейся ситуации выбора не оставалось. К весне Квэ-Эро может оказаться в положении Астрина, и тогда об экспедиции придется забыть. Восстание — самый подходящий повод запретить плаванье. Вы, герцог, сначала у себя дома с проблемами разберитесь, а потом уже земли за морем открывайте.

Корвин хмыкнул: согласно букве закона весь обширный материк принадлежал герцогу Квэ-Эро по праву первооткрывателя. В прошлом бывали случаи: если кто-то из пограничных лордов откусывал кусок земли у варваров, или кто-то из морских открывал новый остров, эти земли присоединялись к их провинции. Впрочем, вопрос спорный — снарядившего первую экспедицию герцога лишили титула за мятеж. С другой стороны, отправлял-то он корабли еще будучи герцогом… Жрецам Хейнара будет над чем поломать голову.

Он усмехнулся: нашел, о чем думать. Ну что ж, значит, Ормунд поплывет зимой, он только рад будет. Капитан «Сильваны» опять оказался прав — он убеждал Корвина не тянуть с отплытием. На следующее утро герцог собрал капитанов всех кораблей, участвующих в экспедиции, в "Поющем шиповнике" — еще раз обговорили все детали. Без остановки на Лунных Островах было не обойтись, но Дэрек обещал, что можно найти укромную бухту и пополнить запас без ведома хозяев.

Ремонт каравеллам на этот раз не понадобится, корабли все надежные, проверенные, капитаны — опытные. Морские лорды прислали лучших. Своего флота, по словам Дэрека, у лунных эльфов нет, морского боя можно не бояться. Торговые галеры кавднийцев, если эльфам вдруг придет в голову нанять их для сражения, каравеллам не противник. А если островитяне уговорят правителя Кавдна прислать боевые корабли — молодой герцог ухмыльнулся — их будет ждать большой сюрприз. Капитаны разошлись после совещания, Ормунда Корвин попросил задержаться:

— У меня для вас есть юнга, капитан. Он только что из Астрина, никогда не ходил в море, но будет счастлив пополнить экипаж "Сильваны"

— Любой будет счастлив пополнить экипаж «Сильваны». Зачем мне неопытный мальчишка в таком плавании?

— Затем, что здешний климат ему по ряду причин вреден.

— Ну что ж, показывайте своего юнгу.

Салин вышел на середину комнаты. Под внимательным взглядом черных глаз он почувствовал себя девицей на смотринах. Что, если этот высокий капитан откажется взять его на корабль? Герцог, конечно, найдет ему другое место, но он так хотел уплыть к новым землям! Ведь не зря же эльфы уничтожили вторую экспедицию. Значит, боятся чего-то, значит, даже перестав драться, он все равно сможет причинить им вред.

Ормунд небрежно поинтересовался:

— Сколько тебе лет и как твое имя?

— Шестнадцать. Но скоро будет семнадцать! (Семнадцать ему должно было стукнуть летом, но скоро ведь у каждого свое, не так ли?) А зовут — Салин.

— Салин? — Ормунд приподнял бровь, и мальчик понял, что совершил ошибку — надо было назваться другим именем. Но капитан обратился к герцогу:

— В семнадцать уже поздно начинать. Но я его беру. Так совпало, что брат этого молодого человека служит на «Сильване» старшим матросом. Вот пусть и займется выделкой этой овчины.

Корвин удовлетворенно кивнул: его не обманул небрежный тон капитана — Ормунд прекрасно понял, кого ему сосватал на борт герцог, но ничего не имел против. Ну что ж, зачинщика беспорядков теперь будут искать долго, только что они сберегли имперской казне двести золотых.

 

31

Золотая осень закончилась, уступив место октябрьским дождям. Ночь по кусочку откусывала от дня, в шесть уже зажигали свечи, чтобы рассеять свинцовые сумерки, нависающие над оконными переплетами. Глэдис прожила в Инваносе большую часть своей жизни, но так и не привыкла к поздней осени: слякоть, постоянный дождь, не теплый, задорно стучащий в ставни, как в Квэ-Эро, а бесконечный, мелкий, холодный.

Вода стеной стояла в воздухе, в считанные мгновения пропитывала одежду, стоило только выйти в сад, забивала ноздри, заставляя чихать и откашливаться. В молодости горячее вино с травами помогало пережить ненастье, но последние годы испытанное средство не действовало, и Глэдис погружалась в черную тоску, как только начинались дожди.

Пока вдовствующая графиня пребывала в обычном для этого времени года мрачном настроении, ее невестка, напротив, цвела, словно розовый куст ранней весной. Чем бледнее становилась Глэдис, тем ярче горели щеки Клэры. Слуги осуждающе перешептывались: сразу видно, кто графа на самом деле любит — мать без сына чахнет, а жена от счастья светится. Хоть и суровый нрав у старой графини, а невестку она по заслугам невзлюбила. Честная женщина разлучившись с мужем так радоваться не будет.

На Клэру смотрели с неодобрением, но она не обращала внимания на кривые взгляды. Она и на свекровь не обращала внимания, вежливо здоровалась, встречая ее во время трапез, и даже не пыталась завести разговор. Что ей теперь до Глэдис? В глубине души Клэра даже хотела, чтобы их поймали. Ведь тогда не надо будет больше притворяться, лгать, тогда они будут свободны! Она не сомневалась, что Эльвин не станет преследовать неверную жену. Завтраки, обеды и ужины проходили в полном молчании. Арно сперва пробовал оживить похоронную тишину, но потом бросил и перестал спускаться к общему столу, ел у себя в кабинете или уезжал в город.

От Эльвина давно не было писем, Глэдис каждое утро поднималась на голубятню, но напрасно. Эта осень, только начавшись, уже казалась бесконечной. От сырости болели суставы, она забросила рукоделие и проводила дни в своих покоях, у забранного частым переплетом старинного окна. В те времена еще не умели делать большие стекла. В зеркале она видела скалящую зубы старость, а за ее спиной — ухмыляющуюся смерть.

Сколько времени ей отпустил Творец? Что, если она так и не дождется Эльвина? Ни здесь, ни в посмертии. И другие ее дети — нерожденные и умершие… старый жрец, утешая, говорил, что невинные души младенцев ждут в посмертии своих родителей. Семеро сыновей… Эльвин — восьмой, младший.

У нее больше не осталось времени для раздумий — каждый день мог оказаться последним. Быть может, этот молодой жрец — последний дар Эарнира ей, запутавшейся в паутине страха и сомнений. Глэдис пойдет к нему и во всем признается. Если для нее еще возможно прощение, пусть этот юноша, которого простой люд за глаза называл святым, поможет ей обрести его.

Если же нет — она заплатит цену, заплатит с радостью, лишь бы только знать, что платить придется ей одной, а не Эльвину. Тогда она поручит Адану все рассказать Эльвину после ее смерти, чтобы сын мог очиститься, а жрец будет молиться за него. Семеро в свое время не ответили на ее молитвы, но она ведь была простой женщиной, не очень умной и не слишком доброй, а этот юноша — избранник бога жизни, святой. Его не могут не услышать.

В часовне царил полумрак: свечи, зажженные утром, успели догореть, а жрец, против обыкновения, не торопился заменить их новыми. Глэдис задержалась на пороге, вглядываясь в сумрак — никого. Тихо и пусто, только на скамье белеет забытый платок. "Испытываешь меня на прочность, Эарнир? Думаешь, испугаюсь?" — Грустно усмехнулась она про себя и решительно направилась к алтарю. Остановилась возле ступенек, ведущих на алтарное возвышение, протянула руку, чтобы коснуться гладкого дерева, и замерла на середине жеста.

Они были там, в нише за алтарем, она видела их, как на ладони. Два светлых тела, в бесстыжем переплетении страсти, его кожа чуть темнее, цвета топленого молока, ее — белоснежная и пышная, как только что взбитые сливки. Ее руки, обхватившие его спину, его губы, прильнувшие к ее шее. Они двигались: сначала медленно, потом все быстрее, быстрее… Глэдис стояла так близко, что видела капельки пота, выступившие на спине мужчины. Тишину нарушил стон, сорвавшийся с его губ, и этому стону вторил женский, глухой, гортанный, из самой глубины естества.

Услышав стон, Глэдис скинула оцепенение: она опустила так и не коснувшуюся алтаря руку и бесшумно вышла из часовни, осторожно притворив за собой дверь — слуги не жалели масла на петли. Графиня брела по коридору, не видя, куда идет, натыкаясь на стены, вышла в сад, не обращая внимания на омерзительный дождь, добежала до беседки и опустилась на скользкую скамейку. Будь они прокляты! Будь они все прокляты! А она ведь почти поверила! Еще чуть-чуть, минутой раньше или минутой позже, и она бы открыла душу этой подлой твари!

Жрец, слуга Эарнира, святой! Жалкий воришка, ничтожный лжец! Изливает семя в чужую жену, а потом встает и идет служить своему богу. Исповедует согрешивших служанок, увещевает загулявших стражников. Говорит о доброте, честности, милосердии! А Эарнир принимает подобное служение! Эарниру все равно: молния с неба не покарала прелюбодея, свод часовни не обрушился ему на голову, алтарь не разломился под грязной ладонью! Или как раз такая мерзость и нужна богу? Он ведь не требует от своих слуг целомудрия, так почему бы не послужить жизни на пару с чужой женой?

Теперь Глэдис смеялась над собой: такая наивность в ее-то возрасте. Разве она не знала, что в храмы идут либо отбросы, любители легкой наживы, не способные на честный труд, либо простодушные глупцы, вроде их прежнего жреца? Так почему этот мальчишка должен оказаться иным? И почему она должна вымаливать прощение у богов, довольствующихся подобными слугами?

Ведь это и вправду смешно: она пыталась спасти свою душу обратившись к бездушному жрецу. Бедный Эльвин, ее бедный мальчик — в мире, где такие боги, только слепец и может сохранить чистоту, потому что не видит грязи. Плевать на посмертие, теперь Глэдис была готова заплатить любую цену. Но ни ее невестка, ни этот жрец не будут смеяться над Эльвином за его спиной. Она хотела искупить свои грехи покаянием? И на этот раз ей не в чем будет каяться — эти двое заслужили смерть на алтаре Ареда. Проклятый, единственный из всех богов, всегда был с ней честен, она подарит ему напоследок две эти жизни, и впервые ее рука не дрогнет, опуская нож.

Бывший наставник Эльвина не удивился, застав графиню в своем доме. Эльвин назначил ушедшему на покой учителю содержание, чтобы тот мог не беспокоиться о куске хлеба и крыше над головой. О его подлинном призвании знала только вдовствующая графиня, а учителем он и впрямь был хорошим, не зря его из самого Сурема выписывали. После того, как Эльвин ослеп, Глэдис перестала приносить жертвы, и маленький человечек, однажды вернувший ей надежду, послушно ушел из жизни графини. Но сейчас он приветливо улыбался, разливая по чашкам дымящийся карнэ:

— Я знал, что рано или поздно вы придете, дорогая госпожа. Служение Восставшему отличается от служения Семерым — его избирают сердцем. А сердце не обманешь.

Глэдис поднесла к губам тонкий, словно бумажный, фарфор:

— Я никому не служу! Ни Семерым, ни Темному. Я платила за его помощь столько, сколько он требовал.

— Если это простая сделка, то что привело вас сюда сегодня?

— Я застала свою невестку с мужчиной.

— Нехорошо с ее стороны, но такое случается сплошь и рядом, — он сочувственно кивнул.

— Застала со жрецом Эарнира.

— Вот как? С тем самым Аданом? О нем говорят по всей провинции, люди специально приезжают в замок ради встречи с ним, подкупают стражников, чтобы попасть в часовню. Ходят слухи, что он святой.

— Я убедилась в обратном, — сухо ответила Глэдис, поставив чашку, так и не пригубив.

— И хотите восстановить справедливость, — ее собеседник рассмеялся, — погибнув на алтаре Темного, он точно станет святым. Посмертно.

— Меня больше не волнует посмертие. Даже свое собственное, не говоря уже о чужом. Я хочу справедливости здесь и сейчас. Мой сын слишком мягок и добр. Он оставит все как есть, если узнает.

— Ваш сын слишком брезглив. Но согласен, он не станет связываться.

— Вы знаете, чего я хочу. Я отдам Ареду этих двоих, пусть вернет моему сыну зрение!

— Разумеется, моя госпожа, разумеется. Я буду только рад помочь вам, хоть и не разделяю вашего благородного негодования. Но я понимаю — девица обманула вашего сына, а жрец обманул вас. Быть может теперь вы признаете очевидное: есть только один бог, достойный служения. Ареда называют отцом лжи, но он единственный не опускается до обмана.

— Аред не спас моего сына от слепоты!

— Зато спас от смерти. А вы, вместо благодарности, отреклись от него.

— Я испугалась. Решила, что Семеро — сильнее, что они наказали меня.

— Ну что ж… жрец Эарнира — достойная плата за прозрение. Не могу ничего обещать, но надеюсь, что мой Господин простит вашу слабость и примет жертвы благосклонно. Но вы понимаете, на какой риск идете? Графиня и жрец — не крестьянские мальчишки. Их будут искать, всю провинцию верх дном перевернут. А дознаватели уже в Инваносе.

— Этим-то что здесь понадобилось?

— Ищут Вэрда Старниса. Подозревают, что он укрылся в Инваносе, у старого друга. Его обвиняют в пособничестве слугам Ареда.

— Да, я слышала. Но не думала, что все зашло так далеко. Обвинять Старниса после того, что случилось с его сыном — вопиющая глупость! Но если он здесь, его рано или поздно отыщут — с Арно станется дать ему убежище, но не хватит ума спрятать как следует. — Графиня была невысокого мнения об умственных способностях своего родича, хотя тот худо-бедно управлял Инваносом вот уже тридцать лет. — Я не боюсь дознавателей. Даже к лучшему, пусть ищут Старниса, им будет не до сбежавшей с любовником графини. Я скажу, что застала невестку и жреца в часовне. После этого никто не удивится, что голубки упорхнули. Эльвин не станет ее искать.

— Ну что же, до полнолуния осталось десять дней. — Он вышел в другую комнату и вернулся с флаконом темного стекла. — Найдите способ подлить им этот состав в вино за ужином. Я приеду днем раньше, навестить своего ученика. Откуда мне знать, что он уехал в Сурем? Мои люди будут ждать за воротами.

— Используем старое место?

— Боюсь, что мы не сможем построить другой алтарь за оставшиеся десять дней, — усмехнулся он, — но не беспокойтесь, все пройдет, как должно.

— Я хочу сделать это сама!

— Вы завершите ритуал. Последний удар — ваш. А то, что перед этим — не для женских рук. Жрец Эарнира… Господин оценит ваш дар. Последний раз такую жертву приносили во времена Саломэ Темной. До встречи, ваша светлость, до скорой встречи, — и, когда за Глэдис закрылась дверь, он добавил с довольной улыбкой, — и что-то подсказывает мне, эта встреча не станет последней.

За ужином Глэдис, против обыкновения, обратилась к невестке, выведя ту из состояния блаженной радости:

— Как жаль, что так долго нет писем от Эльвина. Я уже начинаю беспокоиться. Провести зиму в Суреме, в одиночестве, без родных людей. Вам следовало поехать с ним, Клэра. Но еще не поздно, до холодов можно успеть, — графиня с удовольствием наблюдала за замешательством невестки — по лицу молодой женщины было видно, как она ищет подходящий предлог, чтобы отказаться от любезного предложения свекрови. Но жрец быстро пришел на помощь:

— Дороги размокли, повозки увязнут в грязи.

— Да, вы правы… я слишком долго не путешествовала, успела все забыть. Но тогда можно будет отправить Клэру в Сурем по первому морозцу, до снегопадов.

Клэра успела собраться с мыслями:

— Мы обсуждали этот вопрос с Эльвином. Он предпочел оставить меня дома. С детьми.

— О, мой сын — воплощенное благородство. Он всегда думает о других. С детьми ничего не случится, а вот жене лучше быть при муже. Мы живем в злоязыкое время — так легко опозорить честное имя ни в чем не повинной женщины, если она остается одна на долгое время, — Глэдис наколола на вилку кусочек курицы, положила в рот, неторопливо прожевала, промокнула губы салфеткой и с преувеличенным участием на лице встретила растерянный взгляд невестки.

— Наш новый повар — настоящее сокровище, но нельзя все время услаждать тело. Нужно подумать и о душе. Приятного аппетита, Клэра, Светлый Адан, — Глэдис встала из-за стола и вышла из зала.

Клэра в смятении обернулась к Адану, он незаметно накрыл ее ладонь своей, успокаивая:

— Госпожа графиня подала достойный пример. Вы проводите меня до часовни, ваша светлость?

Как только они оказались в коридоре, Клэра прошептала:

— Она все знает! Играет, как кот с мышью! Что нам теперь делать?

— Успокойся, Клэра. Она всего лишь беспокоится о сыне, как и должно матери.

— Беспокоится? Да она была счастлива, что я остаюсь здесь, а не еду в Сурем! Надеется, наверное, что он там найдет себе другую жену, скромную серую мышку, которая будет смотреть ей в рот, а со мной разведется.

Адан рассмеялся:

— Клэра, еще ни одному мужчине не удалось развестись на том основании, что его мать недолюбливает его жену, и графине это наверняка известно.

Клэра вскинула голову:

— Я бы хотела получить развод. Так не может продолжаться вечно. Весной он вернется из Сурема, и что тогда?

Жрец вздохнул — он откладывал этот разговор сколько мог, но знал, что рано или поздно придется решать. Вернее, произнести принятое решение вслух, отрезать все пути к отступлению. Он давно уже выбрал, но в глубине души продолжал надеяться, что случится чудо, и все разрешится само собой. Чуда не произошло.

— Нам придется уехать, Клэра. Твой муж даст тебе развод, если попросишь, но не возьмет вину на себя. Если про нас узнают, тебя накажут, и сурово. Графиня приложит к этому все усилия.

Женщина медленно кивнула:

— Обитель до конца жизни. И ты думаешь, что я испугаюсь? — Но в душу прокрался страх. Она надеялась, что Глэдис забудет про бывшую невестку, как только та оставит ее драгоценного сына. Но со старухи станется испортить Клэре жизнь просто так, по злобе душевной.

— Нет. У тебя смелая душа. Но тогда мы не сможем быть вместе. Как жрец, пускай и грешный, я должен только поощрить такой исход — ты освободишься от нелюбимого человека, избавишься от необходимости лгать и проведешь остаток жизни в покаянии, очищая душу. Спроси моего совета любая другая женщина в твоем положении — я с радостью направил бы ее на путь спасения. — Даже Клэра, не искушенная в словесных играх, слышала грустную иронию в его голосе, — но ты не "любая другая", ты — моя Клэра. И я хочу, чтобы ты была счастлива. — Он не стал договаривать: "Пусть даже ценой души, как своей, так и моей, если нельзя иначе"

Но все же Адан не терял надежды: боги милосердны, они знают, что несправедливо карать за любовь, так же, как отбирать последнее у нищих и лишать надежды отчаявшихся. Клэра рискнула всем, чтобы быть с ним, и его долг позаботиться о ней. Теперь Адан понимал, что совершил ошибку, приехав в Инванос, но было уже слишком поздно. Он не смог оставить ее тогда, тем более не бросит сейчас. Но все сильнее надвигалось ощущение неминуемой беды.

Иногда Клэра оставалась в часовне после утренней службы, якобы помочь прибраться, иногда приходила вечером, иногда посреди дня. Она не боялась, что ее заметят, даже не пыталась скрыть озаряющее лицо преступное счастье. Клэра отсчитывала дни — еще немного, и они будут свободны. И глядя, как светятся ее глаза, Адан не жалел о своем падении. Он все еще не любил эту женщину, хотя каждый день занимался с ней тем, что люди называют любовью. Не любил, но уже не мог обходиться без ее молчаливого обожания, теплых рук, сверкающей улыбки. Только рядом с Клэрой Адан чувствовал себя по-настоящему значимым.

Он устал быть пустым сосудом с горлом, густо оплетенным паутиной, никогда не знавшим вина, устал вещать от имени бога, но больше всего он устал вслушиваться в тишину в надежде услышать голос. Рядом с Клэрой не было места для тишины, не оставалось пустоты, она заполняла собой все, не желая поступиться и малой толикой любимого, даже для одного из Семерых. Да что Семеро — она бы и самому Творцу не уступила!

— Мы уедем, Клэра. В Ландию. Тебе там понравится. Ландийцы не задают лишних вопросов — они слишком уважают свободу выбора, дарованную нам Творцом.

— Я слышала, что в Ландии женщина делает предложение мужчине, а не мужчина женщине. Это правда?

— Правда, но это всего лишь традиция. Сперва о браке сговариваются родители молодых.

Клэра рассмеялась:

— Все равно, это прекрасная традиция. Когда мы доберемся до Ландии, я попрошу тебя взять меня в жены, как только перейдем границу. Ты ведь согласишься?

Адан кивнул:

— Я ни в чем не могу тебе отказать.

Жрецы Эарнира не заключали браки, но он больше не считал себя жрецом. Сколько можно лгать самому себе и окружающим? Бог жизни не пожелал принять его самовольное служение, он так и не услышал голос Эарнира. Так не лучше ли принять неизбежное и подарить счастье хотя бы одному человеку, не испытывая сомнений?

Он помогал людям, собирал помощь для бедняков, щедро раздавал советы, но в каждом его благом деянии таилась капля яда — люди следовали этим советам, думая, что исполняют волю Эарнира, принимали его помощь веря, что бог помогает им через своего жреца. Адан лгал, в надежде, что от его лжи больше пользы, чем вреда… но бог может посчитать иначе. Не придется ли его прихожанам слишком дорого заплатить за его заблуждение? Разве не сказано в книге Семерых, что: "Поверивший лживому пророку — повинен во лжи"?

* * *

…Он видел странный сон: в небе сверкала огромная Луна, на серебряном диске черными язвами проступали пятна. Луна не должна быть такой большой, небо не может быть настолько беспросветным — бездонная чернота, ни звезд, ни облаков. Черный цвет бывает ласковым, бархатным, словно кошачий мех, может быть печальным и безнадежным, как платье молодой вдовы, искрящимся и веселым, как глаза озорного мальчишки, сочным и сладким, как гладкая кожура винограда… внимательный взгляд распознает в черном цвете десятки оттенков. Но чернота этого небосвода была отсутствием света, а не цветом. Пустая бесконечность, раззявленная пасть неведомого чудовища, готовая поглотить без остатка любого, кто рискнет выйти из дома.

Он сидел в седле, прижав озябшие ладони к теплой лошадиной шее, а некто, неразличимый в темноте, силуэт, облитый лунным светом, вел лошадь под уздцы, схвативший лужи лед трещал под каблуками. Все в этой ночи было неправильным: и небо, и луна, и невидимый проводник, и петляющая тропа, ведущая вверх. Все его естество заходилось в безмолвном крике: беги, беги прочь, пока не поздно! Но он не мог пошевелиться, не мог даже закрыть глаза, чтобы защитить их от холодного лунного света.

Проснуться, скорее проснуться, промокнуть испарину со лба, согреть имбирного вина, выпить, разогнав застывшую кровь по жилам. Взять книгу и перелистывать страницы, пристроившись у камина, ждать, пока на востоке просветлеет край неба. Лучший способ прогнать прочь тень ночного кошмара. Нужно всего лишь проснуться, но он никак не мог вырваться из паутины сна, и откуда-то из глубины сознания пробилась на поверхность мысль, судорогой сведшая пальцы: а если это не сон?

…Она видела страшный сон: холод, стальным панцирем сковавший тело, мерно покачивающаяся лошадиная спина, единственный островок тепла в ледяной пустыне. Никогда в жизни ей не было так холодно. Темное небо, посередине — слепяще-холодный лунный диск. Больше не существует времени, только бесконечная тропа вьется по горному склону, все выше и выше. Она не знала, куда ведет этот путь, кто держит узду ее лошади, но с беспощадной ясностью понимала, что с каждым шагом приближается к смерти.

Оцепеневшее тело не подчинялось воле своей хозяйки, она не могла сдвинуться с места, не могла даже разомкнуть губы, закричать, вырвать у ледяного безмолвия ответ: почему она здесь, что ждет ее в конце пути? Проснуться, вот единственное спасение, сбросить невидимую сеть. Оставить на ложе смятые простыни, накинуть плащ поверх промокшей от пота ночной рубашки и босиком проскользнуть по длинному коридору. Толкнуть дверь его комнаты, подойти, прижаться, позволить теплым рукам прогнать остатки страшного сна, и остаться до утра, когда край неба из черного станет фиолетово-розовым. Но проснуться никак не получалось, и осознание ужасом сковало кровь в жилах — это не сон.

* * *

Глэдис ждала в часовне: зелье подействовало, Клэра и Адан покорно пошли за ней к двери подземного хода. В замке, как положено, был тайный подземный ход, ведущий к реке, о котором знала только графская семья. Если в центральных провинциях такие предосторожности давно уже стали данью традиции, в приграничном Инваносе они оставались суровой необходимостью. Бабка ее покойного супруга спасла себя и детей только благодаря этому ходу. Предприимчивые варвары воспользовались тем, что граф с дружиной гонялся за их менее предприимчивыми собратьями в трех днях пути от дома, и взяли замок обманом — предатель открыл им ворота. Графиня едва успела добежать до спасительной двери. С тех пор ходом не пользовались, но поддерживали в идеальном порядке.

На выходе Глэдис передала впавших в полузабытье мужчину и женщину жрецу Темного, а сама отправилась вперед. Она хорошо помнила дорогу, хотя не ездила по ней вот уже семь лет: каждый поворот, каждое дерево, каждую трещину в скале, и не нуждалась в провожатых. В часовне горели факелы — пропитанные особым составом, они давали ровный яркий свет без чада и запаха. В этом свете красные плиты пола казались почти черными, а черный алтарь густо отливал багрянцем, словно на гладком камне внезапно проступила засохшая кровь.

Жрец вошел в часовню. Он успел переодеться по дороге и переступил порог уже в ритуальном платье: черная хламида волнами спадала на пол, придавая величие невысокой расплывшейся с возрастом фигуре. Глэдис знала, что внешность обманчива — у казавшегося полным пожилого мужчины были железные руки, способные согнуть монету. Слуги ввели предназначенную в жертву пару. Мужчину привязали у стены, женщину вывели на середину. Клэра рассеянно смотрела прямо перед собой, не понимая, где она и что происходит. Глэдис недовольно повернулась к жрецу:

— Приведите их в чувство. Я хочу, чтобы они видели, что их ждет.

— Разумеется, дорогая госпожа, разумеется. Одной крови недостаточно. Страх, боль, ожидание — составляющие жертвы. Но не торопитесь, всему свое время. Сначала наш заблудший слуга Эарнира, — он шагнул к Адану и сунул ему под нос небольшой флакон. Спустя минуту тот пришел в себя и рванулся с привязи, крикнув:

— Клэра! — Но веревка потянула его назад. Адан медленно обернулся и увидел алтарь, затем его взгляд остановился на высеченном в стене изображении лука и стрелы, и лицо застыло, словно высеченное изо льда. Только по глазам было видно, что этот человек еще жив. Во взгляде страх смешивался с отчаяньем, гнев боролся с бессилием.

— Не нужно кричать, Светлый Адан. Она пока еще не может тебя услышать. Побереги голос, — дружелюбно посоветовал жрец и подошел к неподвижной женщине. — Мы начнем с нее, госпожа графиня, если вы не возражаете, — он взял один из ножей, разложенных на низком камне возле алтаря и двумя быстрыми движениям распорол на Клэре платье. Ткань упала на пол, следом он разрезал шнуровку корсета. Обнаженная женщина не шелохнулась, она словно и не заметила, что ее раздели. Жрец обернулся к Адану:

— Красивое тело. Мои поздравления — внимание такой женщины — ценная награда. Многие бы дорого заплатили за такое счастье. Тебе же оно досталось задаром. Но в нашем несовершенном мире бесплатно достается только смерть. За все остальное рано или поздно приходится платить.

Адан встретил его взгляд:

— Зачем? Зачем ты тратишь время на пустые слова? Боишься?

— Ты так торопишься умереть?

— Мне нечего страшиться в посмертии. В отличие от тебя, — он обратился к Глэдис, — я понимаю, почему вы здесь. Но не делайте этого. Он прав — за все приходится платить. Ваша расплата будет непосильной. Отпустите Клэру, преодолейте свою ненависть.

— Расплата? На этом камне погибло много ни в чем не повинных, но вам двоим там самое место. Заплатите сначала по своим счетам.

— Клэра ни в чем не виновата. Я все сделал сам, — так и было. Клэра выбрала его, но Адан мог отказаться, мог остаться в Виастро, вернуться в Сурем, мог… признать, наконец, что он не жрец, а лжец. Но вместо этого он шагнул в пропасть вместе с этой женщиной.

— Даже сейчас ты лжешь, слуга Эарнира! Только я не из твоей паствы, меня не обманешь. Ты думал, что можно насмехаться над слепцом за его спиной? Что боги простят, а люди не узнают?

— Ваш сын не дал ей счастья.

— Она ничем его не заслужила.

— Люди рождаются, чтобы быть счастливыми!

— Тогда большинству не стоило рождаться!

— Что еще ей оставалось? Вы же старше и мудрее, но позволили ей гибнуть в одиночестве! Отобрали детей, с самого начала ждали от нее только плохого!

— И я была права. Помогать ей, утешать, беречь, с чего бы? Кто берег и утешал меня, когда я в шестнадцать лет оказалась в этом сыром склепе, одна, с мужчиной, которого волновали только его книги! Когда мои дети умирали один за одним? Когда я умоляла своего ученого мужа выполнить свой долг, зачать еще одного сына, а он только руками разводил! Последняя шлюха в борделе того не делает, что делала я, чтобы поднять его член! — Глэдис кричала, изо рта летела слюна. В разъяренной старухе невозможно было узнать чопорную графиню, брезгливо сжимавшую губы при намеке на непристойность. — У этой соплячки был мой сын, были дети, но ей все было мало! Эта тварь под любого была готова лечь, да не находилось купцов на товар!

Адан с жалостью смотрел на кричащую женщину:

— Ей не хватало любви. Так же, как и вам. Но ваше несчастье не ее вина.

Темный жрец подошел к графине, и коснулся ее плеча:

— Ваша светлость, осенние ночи длинные, но пора начинать. Уважаемый Адан прав, мы сюда не за этим пришли. А что до молодой леди, — он снова обернулся к Адану, — ты, слуга Эарнира, никак, думаешь, что дама тебя любит? Глупые иллюзии молодости. Сейчас мы приведем ее в чувство и ты убедишься в обратном. Насколько я знаю супругу моего дорогого ученика, любит она только саму себя. — Он кивнул своим помощникам, — приступайте.

Клэру положили на алтарь и привязали к каменным столбикам. Жрец проверил узы и поднес к лицу женщины флакон с противоядием. Клэра закашлялась и попыталась подняться, но не смогла пошевелиться. Она видела только свод пещеры над головой и блики факелов. А потом над ней нависло полузнакомое лицо: графиня не сразу вспомнила, что этот невысокий человек в странном черном одеянии — наставник Эльвина. Клэра видела его мельком несколько раз, но не сочла нужным познакомиться:

— Что, что случилось, мастер… мастер Кало? — Приложив усилие, она вспомнила его имя. Страх мешал собраться с мыслями, ее било крупной дрожью — сон, это должно быть продолжением сна!

— Это не сон, — участливо улыбнувшись, возразил Кало. — Это часовня моего господина, а вы, сударыня — первая жертва. Вторая — ваш любовник. Здесь собирались построить храм Темного, но не успели, осталась только часовня. Но для наших скромных нужд хватит и ее, — он снова улыбнулся, глядя на Адана, — я слишком много говорю, не так ли? Но поймите меня правильно, не так часто на этом алтаре оказываются люди, с которыми есть о чем поговорить. Просто принести жертву — недостаточно. Важно понимание.

Охваченная ужасом Клэра попыталась вырваться, но быстро выбилась сил: этого не может быть, не может! Людей не приносят в жертву на алтарях. Сейчас она проснется и все расскажет Адану… и тут она услышала его голос, звенящий от напряжения, но по-прежнему ясный:

— Что тут понимать? Вашему господину нужна кровь.

— Верно. И в этом высшая справедливость. Семеро кормят людей жалкими подачками: молись, смертный, и, быть может, твою молитву услышат. А если не услышат — на все воля Семерых. Аред относится к людям, как к равным. Хочешь, чтобы бог помог тебе — плати. Милостыню подают нищим, люди достойные платят за себя сами.

— Тогда почему бы тебе не заплатить своей кровью? Достойные люди не разбойничают по ночам!!

— А мне ничего не нужно от Ареда, я всего лишь посредник. Госпожа графиня каждый год приносила жертвы на этом алтаре, и мой господин хранил ее сына от бед. И сейчас это ее решение.

— Как удобно. Думаешь, в посмертии отмежуешься, мол, это все они, а я рядом стоял? Не получится. Там каждый в ответе за себя, — и голос Адана предательски дрогнул: "каждый за себя". Что он скажет Эарниру, как объяснит? Он не готов, не успел! Если до этой минуты он испытывал страх, то теперь ощутил ни с чем не сравнимый ужас.

— Может быть, может быть… теперь я понимаю, что в тебе нашли прихожане, светлый Адан. У тебя и впрямь дар слова. Но мы хотели выяснить, кто из вас прав, госпожа графиня или ты.

— Ты хотел. Мне не в чем сомневаться, — он знал, что Клэра любит. Будучи послушником, Адан повидал достаточно томных дам с развратным взглядом, чтобы отличить подлинное чувство от алчного каприза.

Кало наклонился к притихшей Клэре:

— Мы собрались принести две жертвы, но Господин довольствуется и одной. Одного из вас я могу отпустить. Ты вернешься домой, забыв обо всем, что случилось этой ночью, или же вернется твой любовник. Тебе решать.

— Прекрати! Клэра, не слушай, он не отпустит никого! Это еще одна пытка. Не разговаривай с ним, молись, пока можешь, — каждое слово жгло Адана изнутри, но он не мог промолчать, не мог солгать, успокоить. Кто-то засунул ему в рот кляп.

Кало покачал головой:

— У нас мало времени на раздумья. Я помогу тебе принять решение, — он взял нож и провел неглубокий надрез на ее животе, выступила кровь.

Клэра закричала скорее от испуга, чем от боли, боль пришла мгновением позже, слабая, не страшнее, чем когда уколешь палец иглой, не сравнить с родами, которые она пережила трижды. Но Кало снова поднял нож:

— Это только начало, — следующий надрез был глубже и длиннее, — еще один разрез, и я уже не смогу отпустить тебя. Слишком сложно будет объяснить, откуда взялись раны. Ну же, решай, — он медленно повернул нож, и на этот раз Клэра кричала уже от боли, по щекам текли слезы.

…Больно… как же больно. Но она выдержит. Они ведь не смогут терзать ее вечно. Рано или поздно любая боль заканчивается, она знает точно, как тогда, когда она рожала старшего сына. Тридцать часов непрерывного кошмара, но и это прошло. Мужчины слишком слабы… пусть лучше она. А он будет жить. И она прошептала:

— Отпустите его, — и повторила громче, — отпустите его!

Мастер Кало развел руками:

— Ну что ж, иногда приходится признавать свои ошибки. Ваша невестка и впрямь грешила по любви, госпожа графиня. Но этот никак не меняет наши планы.

Помощники жреца запели: незнакомый язык, гортанный, клокочущий в горле, словно в пещере притаился рассерженный коршун. На маленьком кожаном барабане отбивают ритм, быстрее, быстрее, голоса едва успевают за барабанщиком. Нож поднимается и падает вниз, алые разрезы соединяются в безумный узор. Кровь стекает по бокам алтаря, расплывается по полу, контур лука, высеченный в камне, вспыхивает красным светом. Тонкое лезвие отделяет кусочек кожи, очерченный надрезами, и бросает в услужливо подставленную жаровню. Затем еще раз, и еще, и еще…

Клэра кричала, пока не сорвала голос — то умоляла убить ее побыстрее, то проклинала Глэдис, а потом уже только сипела, судорожно вздрагивая. Сознание ускользало, утонув в боли. Жрец отложил нож — пришло время. Глэдис подошла к окровавленному куску мяса, еще недавно бывшему женой ее сына, матерью ее внуков. В глаза этой жертве она могла смотреть без страха. Глэдис, тяжело дыша, отошла от алтаря. С этим ударом она выплеснула весь застоявшийся гнев, медленно отравлявший ее все эти годы. Для Адана не осталось и малой толики — пусть Кало сам разбирается со слугой заклятого врага своего господина. Она посмотрела на привязанного к столбу жреца с неожиданным для самой себя сожалением — Клэра была мерзкой тварью и получила по заслугам, но на месте Адана мог быть любой другой мужчина. А что до бога, которому он служит, так разве она не знала раньше, что Эарниру, как и его братьям, все равно? Стоит ли винить слугу в небрежении господина? Но тут же одернула себя: стоит. Он сам выбирал, кому служить.

Адан хотел закрыть глаза, отвести взгляд, но не мог. Жрец Темного стоял к нему спиной, загораживая Клэру. Он видел только, как поднимается и опускается его рука, и слышал ее крик, вдыхал тошнотворный запах горящей кожи.

Спустя вечность крик затих, и жрец уступил место Глэдис. Когда та отошла в сторону, Адан увидел, что осталось от Клэры, и только тогда сумел, наконец, закрыть глаза. В этот миг он даже обрадовался, что сейчас умрет. Иначе всю жизнь, сколько бы лет ему не даровали боги, он видел бы перед собой изуродованное тело женщины, которую, как он понял только сейчас, он на самом деле любил.

Темный жрец подошел к нему и самолично вытащил изо рта кляп окровавленной рукой. Но Адан смотрел не на него, на Глэдис:

— Теперь вы счастливы? Что вы хотели купить у Ареда такой ценой? Я все еще не могу поверить, что женщина, мать, способна на такую ненависть. Может, вы не человек вовсе? — И тут же ответил сам себе, — нет, человек. Он, — Адан кивнул в сторону мастера Кало, — нет. А вы — да. Я должен был поговорить с вами раньше, я видел, чувствовал, что вам нужен этот разговор, нужно примириться с Эарниром. Не знал только причины.

— Что же тебе Эарнир не подсказал? — Насмешливо поинтересовался Кало, — не прислал откровение? Плохо молился, утомившись от прямого служения жизни?

— Я молился. Но без ответа. Тебе не повезло, раб Проклятого. Ты думал, что принесешь в жертву своему хозяину жреца Эарнира? Тебе достался самозванец, пустой сосуд, — горечь раздирала горло. Почему? Почему его бог так жесток? Он, Адан, согрешил, присвоил служение, говорил от его имени, но почему его карают только сейчас, почему перед этим за его грехи заплатили другие? Вильен, Старнис, Клэра… И снова он обвиняет бога, когда во всем виноват сам. Адан опустил взгляд: он оказался слишком умелым лжецом. Обманул даже Проклятого, но себя не обманешь. Пусть и они узнают правду. Он не хочет умирать с той же ложью, с которой жил, — Эарнир не выбирал меня. Я всегда хотел служить ему, пришел в храмовую школу, выпросил позволение остаться. Думал, там меня научат, как слышать его голос. Ведь не может быть, чтобы он не отозвался на мои молитвы. Я так хотел быть его жрецом! — Он опустил голову, — гордыня. Пустая гордыня. Я думал, что смогу изменить решение бога. Неудивительно, что мой путь закончится здесь. Ты всего лишь орудие его воли, — как же больно было признать, что Эарнир, воплощение света и радости, может воспользоваться таким орудием! Как больно осознавать, что даже в смерти не заслужил большего!

Кало расхохотался, громко, искренне, от всей души, даже слезы на глазах выступили:

— Надо же, голос не услышал, Эарнир не снизошел! Из ста жрецов хорошо если один отмечен даром. Остальные — выманивают деньги у прихожан, — он разъяснял терпеливо, как маленькому ребенку, спросившему, почему девочки носят юбки, а мальчики — штаны.

— Неправда. Все, кто учились со мной, слышали Эарнира. Он избрал их.

— Они говорили, что слышали Эарнира. Точно так же, как ты говорил. Но в отличие от тебя, не испытывали угрызений совести. Если бы Семеро и в самом деле избирали всех своих жрецов, не осталось бы алтарей, подобных этому. Семеро ушли, позорно проиграв войну с магами.

— Люди не могут без богов, они молились, и Семеро вернули свою благодать, избрав жрецов для служения, — но в голосе Адана появилась растерянность, — я не знаю, быть может, наверное, были еще такие, как я… Если Эарнир столько лет позволял мне лгать, то могут быть другие. Но не все! Слышишь, не все! Служение не может быть ложью!

— У тебя скоро появится возможность узнать у Эарнира самолично, что он думает о своих слугах.

Но Адан уже не слушал:

— Ты лжешь. Тебе мало убить, нужно перед этим сломать. Чтобы и тело, и душу. Ты попробовал с Клэрой, но не получилось. А я почти поверил. Всегда считал, что она слабая, а она оказалась сильнее меня. Говори что хочешь, но я знаю, что если я лгал, это не значит, что никому нельзя верить! — И он упрямо сжал губы.

Мастер Кало пожал плечами и кивнул своим слугам. Тело Клэры скинули с алтаря, Адана раздели и привязали к камню. Он лежал в ее крови, еще теплой, и шептал свою последнюю молитву: просил за Клэру и за Глэдис, чтобы первую не карали за слабость, а вторую — за материнскую любовь, ведь Творец сам вложил в женщину неискоренимую потребность любить и быть любимой. Каялся во лжи и гордыне, объяснял, что не мог иначе.

Где-то за спиной раздалось уже знакомое пение, хлопки ладони по барабану. Узор на его коже рисовали раскаленным железом. Адан кричал, боль выворачивала наизнанку, в глазах стояло багровое марево, но он продолжал молиться, из последних сил отгоняя спасительное забытье, хотя и не ждал ответа на свою мольбу. Он заслужил эту боль и эту смерть. Кало поднял стилет и, в тот самый миг, когда узкое лезвие вошло в его грудь, Адан услышал голос своего бога и успел улыбнуться.

* * *

Контур лука, высеченный над алтарем полыхнул ярко-белым цветом, и мастер Кало тревожно покачал головой:

— Дознаватели, — он не скрывал раздражения, — скоро будут здесь.

— Они знают? — У Глэдис побелели губы.

— Трудно сказать. В любом случае нужно немедленно уходить.

— А как же они? — Графиня кивнула на алтарь.

— Нет времени, — Кало взял ее под руку и увлек к тайному ходу, — ьыстрее, госпожа, быстрее.

— Но дознаватели найдут тела!

— Вы предпочитаете, чтобы рядом с телами они обнаружили еще и нас? Скорее всего у них сохранились старые амулеты — вот уж не ожидал. Жертвоприношение приводит к выбросу магической силы, — объяснял он на ходу, — они, должно быть, засекли всплеск, но не смогут узнать, кто это сделал, если мы поторопимся.

Глэдис шла за ним, но от обиды и разочарования ей хотелось плакать — все напрасно, эта мелкая дрянь победила! Псы Хейнара найдут тела и алтарь, мерзавка станет мученицей, святой! Даже если Глэдис расскажет, что Клэра изменяла мужу со жрецом Эарнира, никто не поверит. Скажут, что злобная свекровь пытается очернить несчастную женщину, погибшую страшной смертью!

О том, что случится, если дознаватели поймают их на обратном пути, она старалась даже и не думать. Адан оказался прав: расплата ей не по силам. Своими собственными руками сотворить мученицу из шлюхи, и никто не узнает правды, даже Эльвин!

— Проклятье! — Выругался Кало шепотом и ускорил шаги, Глэдис пришлось бежать, чтобы поспеть за ним, — вы видели? Там огонь в пещере!

— Дознаватели?

— Свет не двигался. Это костер, а не факел. Кто-то устроился там на ночлег.

— Тогда он нас видел!

— Увы. Сейчас мы ничего не можем сделать. Мы даже не знаем, сколько там людей. Нет времени драться, придется рискнуть.

Они вышли из пещеры, слуги привели коней. Кало ругался про себя: нужно было проверить пещеры до ритуала, он слишком привык полагаться на дурную славу заброшенной часовни, особенно после того, как лорд Арно расправился с контрабандистами. А сейчас дознаватели дышат в спину, и нет времени позаботиться о случайном свидетеле.

Скорее всего тот мирно спал у своего костра и ничего не видел. Если же нет — госпоже графине не повезло, ей бежать некуда. Сам мастер Кало собирался не останавливаясь мчаться к границе, не полагаясь на везение. Оставаться в Инваносе нет смысла — часовню отцы-дознаватели разрушат в любом случае, а служить Ареду можно и у варваров.

* * *

Ночи стояли холодные, Вэрд укрывался двумя одеялами и плащом, но ближе к утру, когда догорал костер, все равно просыпался от холода. А может быть, он зря обвинял погоду, и это старость мешала спать, заставляя болезненно ныть суставы? Раньше он спокойно ночевал под открытым небом в любое время года.

Но сегодня он проснулся не от холода: когда Вэрд открыл глаза, пытаясь понять, что же вырвало его из сна, костер еще горел. Он встал, окинул пещеру взглядом — все в порядке, никого нет, тихо потрескивают ветви. Можно лечь досыпать, но Вэрд никак не мог справиться с необъяснимой тревогой — кажется, он слышал шаги в проходе за стеной, торопливые, с гулким эхом… или это все-таки был сон? Он все равно не заснет, пока не проверит. Арно говорил, что эту пещеру облюбовали контрабандисты. Что, если прежние хозяева (те из них, кто избежал свидания с петлей) решили вернуться на старое место?

Граф застегнул пояс с ножнами, лежавший в изголовье, зажег факел, взял в правую руку меч и двинулся вперед — шаги, если они ему не послышались, раздавались в проходе, ведшем в часовню. Скорее всего тайные посетители прошли через главный вход мимо пещеры и вышли на поверхность, тогда он их уже не догонит. Но если они двигались в другом направлении — от тайного входа к главному, он еще может их застать. Но что понадобилось контрабандистам посреди ночи в заброшенной часовне Темного? Не жертвы же приносить они собрались!

Вэрд быстро шагал по узкому проходу, тщательно прислушиваясь — тишина, ни эха, ни шороха. Последний поворот, и он оказался в нише, ведущей в часовню. Яркий свет полоснул по глазам, а в ноздри ударил едкий запах горелого мяса. "Что за…" — он шагнул вперед, выставив наперевес свой факел. Напрасная предосторожность — в часовне никого не было. Никого живого.

Тело Адана так и осталось лежать на алтаре, Вэрд отбросил факел, шагнул вперед, надеясь, вопреки очевидному, что изувеченный человек, простертый на черном камне, еще жив. Положил пальцы на шею, пытаясь нащупать пульс, но убедился, что опоздал. Он вгляделся в изуродованное лицо, и с ужасом распознал под свежими ожогами знакомые черты.

Адан, жрец Эарнира. Вэрд отвел взгляд и поспешно зажал рот рукой, судорожно сглатывая. Бывшему графу Виастро многое довелось повидать и на войне, и в приграничных стычках, но никогда он не сталкивался с подобным изуверством. Ни варвары, ни дикие звери не убивали столь жестоко.

Женщину он узнал только по волосам — длинным, черным, с блестящим угольным отливом. Графиня Клэра. Он встречал ее всего несколько раз — сразу после свадьбы, когда молодые, только что вернувшись из Сурема, созвали соседей, и потом, когда дела приводили его в Инванос. Последний раз — в Виастро, но тогда ему было не до гостей. Проклятье! Почему, почему он не проснулся раньше?! Он ведь мог спасти их. Нужно найти Арно — этим двоим уже не помочь, но пусть поймают мерзавцев! Дознаватели в Инваносе? Вот пускай и займутся делом.

Он вложил меч в ножны — здесь больше не с кем сражаться. Протянул ладонь и закрыл Адану глаза. Жрецы Темного убежали в спешке: в жаровне тлели уголья, на камне возле алтаря валялись окровавленные ножи. Вэрд взял один, собираясь перерезать путы, но с отвращением отбросил в сторону, испачкав ладонь стылой кровью. Нет, этим опоганенным клинком он даже веревки не станет резать! Вэрд вытащил из ножен свой кинжал и застыл с ним в руке, услышав знакомый резкий голос, звенящий от гнева:

— Не двигаться! — Дознаватели, во главе с отцом Реймоном, в одно мгновение заполнили часовню. Первым побуждением старого графа было воткнуть этот кинжал себе под ребра, но он сдержал порыв: убить себя сейчас, над свежими трупами, означало признать вину. Этого он не мог допустить, уж лучше умереть на допросе.

Старший дознаватель шагнул вперед и резким движением выкрутил Вэрду кисть, заставив того выпустить рукоять кинжала. Загорелое лицо жреца казалось серым от омерзения:

— Тварь! — Он хлестнул оцепеневшего Вэрда по лицу и брезгливо отряхнул ладонь. Их окружили вооруженные дознаватели: обнаженные клинки, светящиеся талисманы, выкрашенные в зеленый цвет кирасы — псы Хейнара пришли в полном вооружении, но чего стоила теперь вся их мощь?

— Вы опоздали, — тихо сказал Вэрд, — они мертвы.

* * *

Арно кричал в лицо жрецу, не обращая внимания на испуганных слуг — никогда еще они не видели своего добродушного лорда в такой ярости:

— Да плевать мне что вы "своими глазами видели", — передразнил он Реймона и в очередной раз выругался, — скорее наместница голышом на столе спляшет, чем Вэрд Старнис принесет жертву Ареду.

— Он стоял над телами с ножом в руках, — спокойно повторил дознаватель, не обращая внимания на ярость лорда Дарио.

— Да хоть с ножом в телах! Этого не может быть просто потому, что не может, и точка. И не дам я вам его никуда увезти.

— Лорд Дарио, я поставил вас в известность о случившемся, чтобы вы могли достойно похоронить госпожу графиню и Светлого Адана и выделили людей для поиска сообщников преступника. Вы же вместо этого задержали нас силой. Я не собираюсь с вами драться, но взываю к разуму — прекратите упрямиться, и я забуду об этом печальном недоразумении.

— Можете помнить до могильного камня. Я ваших псов никуда не выпущу, пока вы не передадите мне Старниса.

— Это мятеж и святотатство!

— Мятеж мне не впервой, а с богами я как-нибудь и без вас разберусь.

Глэдис благополучно вернулась в замок, успела переодеться и лечь в постель, когда ее подняла перепуганная служанка:

— Госпожа графиня, бегите скорее, там милорд Арно со жрецом дерется, говорят, графиню Клэру убили, и Светлого Адана с нею, а милорд Арно убивца защищает, отдавать не хочет.

Глэдис медленно шла по коридору, оттягивая неизбежное: Арно можно понять — свояченицу он всегда терпеть не мог, но сейчас защищает честь семьи, отказываясь выдать ее дознавателям. Но псы Хейнара всегда получают свою добычу. Она не позволит упрямому родичу поставить ее сына под удар — Эльвин тем более будет защищать мать, что бы она ни совершила. Страха не было — что случится с ней, не имеет значения. Она сделала все, что могла. Эльвин свободен, и если Аред сочтет плату достойной, прозреет, а на ее долю выпало слишком мало счастья, чтобы цепляться за жизнь. Глэдис толкнула дверь кабинета как раз вовремя, чтобы услышать возмущенный рев Арно:

— Да как мне втемяшить в вашу пустую башку, что Вэрд Старнис не служит Ареду?

— Старнис? Что здесь происходит?

— А, Глэдис…

— Меня разбудила горничная. Что случилось?

— Эти доблестные слуги Хейнара перекладывают с больной головы на здоровую. У них под носом принесли в жертву Ареду нашего жреца и Клэру, а они обвиняют Вэрда, вместо того, чтобы искать настоящих мерзавцев.

— При чем здесь Старнис? — Недоуменно переспросила Глэдис, все еще не веря, что жрецы пришли не за ней.

— Они нашли его в заброшенной часовне Ареда… и ведь хотел я эту мерзость разрушить, да все руки не доходили!

— Застали на месте преступления, — бесстрастно уточнил Реймон.

— Да жил он там, на месте этого преступления, сколько раз повторять!

— Одной этой фразой вы уже заслужили обвинение в пособничестве. Госпожа графиня, попробуйте вы вразумить лорда Дарио. Иначе мне придется прибегнуть к суровым мерам.

Графиня складывала в уме кусочки мозаики: им просто повезло. Арно спрятал Старниса в заброшенной часовне. Это его костер видел Кало, когда они уходили. Кому ж придет в голову искать там пособника Ареда? И откуда Арно было знать, что часовня не так уж и заброшена… А дальше все просто: он услышал шум, пошел проверить, там его и нашли. Она вне подозрений. Но Вэрд Старнис…

Глэдис относилась к бывшему графу с искренним уважением. Во время восстания двадцать лет назад он единственный вел себя достойно, не испугался стать рядом с ее безрассудным младшим братом. Даже Арно не зашел так далеко, о чем Глэдис тоже не забыла. Она уважала Вэрда Старниса, но гораздо сильнее любила своего сына. Старнис и так обречен — его уже обвинили в пособничестве Ареду. А Эльвин будет спасен от позора и боли. Она глянула на дознавателя и мягко улыбнулась:

— Я не могу образумить Арно, но знаю одного человека, которому это всегда удавалось. Позвольте ему переговорить со Старнисом.

Отец Реймон глянул на графиню с некоторым удивлением, но, помолчав немного, кивнул:

— Если это поможет сдвинуть дело с мертвой точки. Но если вы попытаетесь сглупить, — обратился он к Арно, — арестованного казнят на месте.

— Без суда и расследования? Хороша же ваша хваленая справедливость!

— Его вина очевидна.

— Вот пусть он мне сам об этом скажет!

Они вышли за ворота, где поредевший отряд дознавателей, окруженный плотным кольцом стражников, ждал возвращения своего командира, столпившись вокруг пленника. Стражники угрюмо смотрели в землю: одно дело с варварами драться, другое — против жрецов Хейнара выйти. Одна надежда — лорд с ними миром договорится, а то ведь потом грех не отмолишь за ту неделю, что приговоренным к смерти на покаяние дают.

Арно прошел сквозь кольцо своих людей, дознаватели, повинуясь приказу Реймона, разошлись, пропустив его к Старнису. Лорд Дарио с большим трудом подавил соблазн подать условный сигнал капитану стражи — если сейчас начнется бой, они с Вэрдом лягут первыми, Реймон потому и позволил встречу.

Вэрд стоял, сгорбившись, со связанными за спиной руками. Когда он поднял голову и посмотрел на Арно, тому показалось, что его давний друг в одночасье постарел лет на двадцать и из пожилого, но все еще полного сил мужчины, превратился в дряхлого старика, одной ногой в посмертии. По-крайней мере, он не был ранен — на щеке темнела свежая ссадина, но не более того. Арно сжал кулаки, но уверенно сообщил:

— Я тебя вытащу, не беспокойся. Еще не знаю как, но вытащу. Этот пес как с цепи сорвался, я битый час пытаюсь ему объяснить, что он зря тратит время, а он только зубами клацает.

— Арно, — остановил его Вэрд, — даже не пытайся. Мне ты этим не поможешь, а себе навредишь. А те нелюди, что это сделали, будут и дальше убивать. Реймон ведь уже нашел виновного, — с горечью произнес старый граф, — а настоящий убийца этим воспользуется. Когда дознаватели поймут, что промахнулись — его и след простынет.

— Они требуют у меня людей искать твоих сообщников.

— Дай им все, что нужно. Сейчас не время считаться. Найди мерзавца.

— К тому времени тебя уже пеплом развеют!

— Пусть. Но все узнают правду. Я не хочу позорить свое имя, чтобы меня считали в ответе за такое!

— Давай я тебя сначала вытащу, а потом вместе поищем.

— Нет. Мы ведь можем и не найти. И я тогда никогда не оправдаюсь. Сбежал — значит, виновен. У тебя есть немного времени — дознаватели будут добиваться признания, расспрашивать про сообщников. Если успеешь до казни…

— То тебя сожгут не за принесение в жертву моей невестки, а за устройство побега твоим племянникам. Велика разница!

— Велика, — возразил Вэрд, — в этом я на самом деле виновен.

Арно замолчал, уставившись в землю — он никогда не спорил с Вэрдом, привыкнув за долгие годы, что тот всегда оказывается прав. Сейчас он видел, что Старнис совершает ошибку, но не знал, как его в этом убедить. Не спасать же его силком! Вытащишь, положив кучу жрецов, а с этого благородного героя станется добровольно сдаться уцелевшим псам. Арно признал поражение:

— Хорошо. Будь по-твоему. А этого мерзавца я из-под земли вытащу, и он у меня птичкой запоет — кого убивал, когда и как.

— Спасибо, друг. И еще одно, — Вэрд вздохнул, — Риэста и дети. Когда меня осудят, им придется тяжело. Пусть возвращается в Квэ-Эро, к Тэйрин. Проследи, чтобы она не наделала глупостей. — Вэрд как никто другой знал, на что способна его Риэста в минуту отчаянья. Но Саломэ Светлая не отличается мудростью Энриссы Златовласой и не пощадит ни еретика, ни его жену, если та осмелится заступиться за мужа.

 

32

Поздняя осень — период затишья в светской жизни, но в этом году при дворе отменили даже скромные танцевальные вечера, проходившие обычно по пятницам. Наместница разлюбила танцы — положение в стране не располагало к веселью. Чанг подавил бунт в Астрине быстро и безжалостно, не разбираясь, кто прав, кто виноват.

На галеры и в рудники отправились как участники погромов, так и праздные зеваки. Вешали тоже всех подряд — министр государственного спокойствия велел казнить каждого десятого бунтовщика, так что судьи выполняли приказ не утруждаясь долгими разбирательствами. В Астрине Чанга прозвали «душителем», говорили, что он обманывает доверие наместницы, что она не знает, как он усмиряет мятеж.

Саломэ знала — министр был беспощаден не только к бунтовщикам. Каждый день он клал на ее стол новые донесения: столько-то арестовано, столько — казнено, столько оштрафовано (читай — лишено средств к существованию). И каждый раз она хотела крикнуть: "Хватит!", но не осмеливалась, слишком свежи в памяти были слова Чанга: "Как обычно, ваше величество, кровью и обещаниями". До обещаний пока не дошло, но крови пролилось столько, что Саломэ впору прозывать Кровавой, а не Светлой.

Как же тогда Энрисса сумела усмирить мятеж бескровно? А ведь ей не с чернью безоружной пришлось дело иметь, а с лордами и их дружинами. Почему Энрисса смогла, а она не может — ни предотвратить кровопролитие, ни остановить его? Ну почему, почему она не Энрисса?

Все свободное от государственных дел время наместница теперь проводила в часовне, подле статуи короля. Он обещал, что скоро вернется, и тогда она избавится от непосильной ноши. Король будет управлять и принимать решения, а она займет свое место подле его трона. Долг королевы — ублажать царственного супруга, родить наследника и раздавать милостыню бедным — это она сумеет. Ее предназначение — быть королевой, а не наместницей, неудивительно, что она не справляется.

Завершив утреннюю молитву, Саломэ поднялась с колен, вышла из часовни и, к своему удивлению, обнаружила в коридоре Леара:

— Леар? Вот уж кого не ожидала здесь встретить, — Все знали, что свою неприязнь к жрецам Хранитель распространял и на религиозные обряды. Он всегда говорил, что если человеку нужно побеседовать с богами, Семеро его услышат и без алтарей и посредников. А если не услышат, значит, не считают достойным ответа.

Подобные убеждения, весьма распространенные в империи лет этак пятьсот назад, во времена Саломэ Десятой Благословенной, вот уже четыреста лет как считались злонамеренной ересью, о чем Хранителю, разумеется, было прекрасно известно. Иногда Саломэ казалось, что Леар нарочно бесит окружающих, выискивая достойного противника.

Злые языки говаривали, что господину Хранителю слишком спокойно живется, вот и ищет, как бы поразвлечься. А совсем уже ядовитые языки добавляли, что за такие развлечения простых смертных отправляют послужить на благо Короны в места, не пользующиеся особой популярностью.

— Похоже, это единственное место, не считая заседаний совета, где я могу встретить тебя в последнее время.

Саломэ покраснела — и в самом деле, она вот уже две недели как не появлялась в библиотечной башне, и, что самое странное, осознала это только сейчас, услышав упрек в голосе Леара. Она попыталась оправдаться:

— Я собиралась, но ты же знаешь, что сейчас происходит…

— Неубедительно. Придумай другое оправдание, если уж берешь на себя труд объяснять мне свое нежелание меня видеть.

— Нет никакого нежелания!

— Тогда ты просто обо мне забыла? Это еще хуже, чем я ожидал. Ты настолько близко сошлась с невозмутимым палачом Чангом, что старые друзья уже не нужны?

Саломэ недоуменно посмотрела на Хранителя — что-то не так, это совсем не похоже на Леара. Она знала его с детства и могла поклясться, что Леар Аэллин никогда не стал бы выяснять отношения в коридоре, упрекать, требовать внимания, и, тем более, намекать на ее отношения с Чангом. Да, последние дни она много времени проводила в его обществе, но этого требовали дела, а в словах Леара, кроме обиды, наместница отчетливо расслышала оскорбительную нотку.

Она внимательно вгляделась в знакомое лицо: все, как обычно — золотистая кожа, сохраняющая теплый южный оттенок даже в осеннюю слякоть, взлетевшие к вискам брови, сейчас соединившиеся на переносице — верный признак недовольства, черные глаза… Но выражение… Откуда взялась эта масляная пленка, затянувшая ласковый бархат взгляда, которым Леар обычно встречал Саломэ? Раньше она отогревалась душой, посмотрев ему в глаза, теперь же хотела поскорее отвернуться.

— Что с тобой, Леар? Что-то не так? Ты болен?

— Я? К сожалению, здоров. Неужели нужно быть больным, чтобы удостоиться твоего внимания.

Саломэ захотелось поскорее закончить этот неприятный разговор и она избрала самый быстрый путь:

— Я зайду к тебе сегодня вечером, а сейчас мне нужно идти, — и, не дожидаясь ответа, торопливо ушла. Хранитель смотрел ей вслед до поворота, она чувствовала его взгляд спиной, словно по платью растекалось липкое холодное пятно.

* * *

— Оставь ее в покое! Ты ничего так не добьешься!

— А как надо? Подскажи, брат, научи меня. А я взамен ослаблю кольца. — Элло рассмеялся и провел ладонью по алмазной чешуе змеи, сжимавшей Леара в огненных объятьях. — Молчишь… не хочешь помочь? Но какие между нами могут быть секреты? Ведь ты — это я. Теперь уже навсегда.

— Нет! — Леар бился в стальном захвате, но лишь сильнее стягивал узы. Змея повернула к нему треугольную узкую голову и заглянула в глаза, обдав ледяным равнодушием. Он бессильно обмяк, прекратив сопротивляться.

Элло, взрослый, в сверкающей белой робе Хранителя, наклонился к нему и насмешливо пропел:

— Мой бедный глупый младший брат. Ты умереть теперь бы рад. — И, уже обычным своим голосом, — придется подождать. Еще не время.

Леар тихо спросил, не надеясь на ответ:

— Почему?

— Потому что ты остался жив и не дал умереть мне. У меня была вечность, чтобы научиться ненавидеть. И угадай, кого я ненавижу сильнее всех? — Элло запрокинул голову и расхохотался, — скоро, брат, уже скоро. Потерпи, и я подарю тебе свою вечность.

* * *

В дворцовом парке горели костры — садовники сжигали палую листву, дым, стелясь по мокрой земле, тайком пробирался во дворец, нахально проскользнув под носом у стражи, и растекался по коридорам. Пахло гарью, прелыми листьями и вскопанной почвой, потревоженной граблями. Дамы брезгливо морщили носики, поднося к ним кружевные платочки, смоченные в духах, и приказывали слугам закрыть окна поплотнее.

Кавалеры делились на две неравные части: меньшая — бледнолицые жеманные юноши, наивно считавшие свои ужимки изысканными манерами, следовали примеру дам, а порой и превосходили их в показательной брезгливости. Большинство же мужчин не обращало на осенние костры никакого внимания, а брезгливо морщилось завидев трепетных юношей.

Старожилы при этом вспоминали мудрый указ Энриссы — молодая наместница, только взойдя на трон, сразу же обязала дворянских сыновей, не исключая наследников провинций, служить в армии на общих основаниях. Войну за Свейсельские острова, длившуюся до того тринадцать лет, она закончила за три года. Нынешним жеманником не помешало бы послужить на благо отечества.

В отличие от придворных дам, Рэйна с детства любила горьковато-пряный аромат этих костров. Они напоминали ей о прошлом — когда мать собственноручно сгребала листья в их крошечном садике позади дома в огромную кучу и позволяла дочери с головой нырять в шуршащую листву. Девочка с разбега прыгала на листья, загребала разноцветные охапки обеими руками, подбрасывала вверх и снова ныряла. Листья потом приходилось сгребать в кучу заново, но это тоже было частью игры.

Родительский дом давно уже продали, а в саду тетушки никто не играл с палой листвой. Листья сгребали в яму, сжигали, золу выгребали и высыпали на клумбы. Тетушка даже не позволяла поставить в вазу букет разноцветных кленовых листьев, упрекала племянницу в простонародных вкусах. Она признавала только оранжерейные цветы, а поскольку не могла себе их позволить, то покупала уже слегка увядшие, задешево, и цветы медленно умирали в дурно пахнущей воде, старая служанка вечно забывала наливать свежую.

Эльвин тоже любил этот запах — одну из немногих оставшийся у него осенних радостей. Раньше он мог видеть буйство красок на деревьях, кобальтовое небо с круглым солнцем посередине, ярко-желтым, как на детских рисунках. Теперь от осени ему остались только запахи, шуршание сухих листьев под ногами, да ласковое тепло сентябрьских дней. Не так уж и мало, если забыть о прошлом.

До пруда, притаившегося в самом конце парка — от ажурной ограды его отделял лишь ряд розовых кустов, садовники еще не добрались. Съежившиеся листья хрустели под ногами, гневно хрюкали лебеди, требуя подачку. В этом укромном месте нахальным птицам доставалось меньше подношений, чем их сородичам в центральном озере и каналах, лежащих вдоль главной аллеи, но лебеди почему-то хранили верность заброшенному водоему. Впрочем, тем нахрапистей они атаковали редких посетителей.

Молодой граф уже забыл, когда в последний раз вот так гулял по саду, ведя под руку красивую женщину. (Он не мог увидеть лицо своей спутницы, но не сомневался, что женщина с таким голосом должна быть прекрасна.) Они медленно прогуливались вокруг пруда, Рэйна так незаметно направляла его шаги, что Эльвину казалось, будто он и действительно сам выбирает, куда идти. Кинув кусок хлеба очередному попрошайке, чуть не сбившему их с ног, Рэйна задумчиво заметила:

— Никогда не думала, что лебеди такие гадкие птицы, несмотря на красоту. Садовники расставили вдоль пруда вазоны с цветами, а эти негодники вырвали цветы и утащили в воду, — у самого берега два лебедя терзали желтый цветочный островок.

Эльвин кивнул, отломил от булки еще кусочек и передал Рэйне:

— Похоже, чем красивее птица, тем неприятнее. Вы когда-нибудь слышали, как кричат павлины?

— К счастью не довелось, — Рэйна усмехнулась, — моя тетушка мечтала раздобыть павлина для своего садика, но дядя, узнав, что зимой его придется держать в доме, чтобы не замерз, не позволил.

Они дошли до скамейки, присели, раскидали оставшийся хлеб, Эльвин, стряхнул крошки и покачал головой:

— Вы заметили? Мы возмущаемся наглостью этих птиц, их неблагодарностью, грубостью, а все равно кормим. За красоту.

— Не только — я слышала, в Ландии их едят, — невозмутимо ответила девушка, — впрочем, с людьми точно так же. За красоту многое прощается.

Эльвин кивнул, задумавшись о своем — последнее время он часто вспоминал Клэру, намного чаще, чем когда жил с ней под одной крышей. И вспоминая, невольно сравнивал жену с Рэйной, причем сравнение каждый раз выходило не в пользу Клэры. Дружба с Рэйной, занимавшая все больше места в его жизни, заставила Эльвина вспомнить то, что он прекрасно понимал, но давно уже похоронил в дальнем уголке памяти, засыпав слоем сожалений — после его болезни их брак с графиней превратился в видимость семьи.

Сейчас Эльвин уже не мог сказать, любила ли Клэра его когда-нибудь. Тогда, восемь лет назад, он не сомневался в ее любви. Да и как можно было не поверить, видя ее счастливый взгляд? Проходя по коридорам дворца под руку с Рэйной, он погружался в прошлое — тогда за эту руку держалась другая девушка, очаровательно-капризная, с крошками миндального печенья, прилипшего к оттопыренным губкам, детским красным бантом в блестящих черных волосах. Он был влюблен, хотелось прижать ее к себе и не отпускать, целовать не отрываясь, пока не закружится сладко голова, носить на руках и дарить безделушки. А она… тогда ему казалось, что ей хочется того же самого, и что они будут счастливы.

Мать потом говорила, что Клэра никогда не любила мужа, просто хотела стать графиней Инваноса. Эльвин не верил тогда, не верил и сейчас. Клэра мечтала о красивой, богатой яркой жизни, он мог исполнить все ее мечты, и за это она любила его. Так про новорожденного говорят, что он любит мать с момента появления на свет, тогда как на самом деле ребенок начинает любить родителей много позже, а до того лишь ищет тепла и молока.

Глэдис напрасно ругала Клэру — девочка не виновата, что он невольно обманул ее. Нельзя ожидать от яркой бабочки, что она по мановению руки превратится в блеклую моль. Наверное, он мог бы помочь Клэре принять свою слепоту так же, как примирился с ней сам… Но испугался ее разочарования и предпочел отдалиться от молодой жены, зарыться в книги, исследования, опыты, переписку с учеными. Все, что угодно, лишь бы не напоминать ей лишний раз о разбитых надеждах.

Клэру хотелось целовать, а с Рэйной — разговаривать. Клэра умела болтать без умолку, а Рэйна — слушать. Говорила она редко, и только тогда, когда действительно было что сказать. Клэра думала только о себе — ее совершенно не интересовали исследования мужа, Рэйна же могла обсуждать его открытие часами.

Она заразилась его мечтой — мир, в котором не будут умирать от черной потницы и других болезней. Дивный новый мир, заселенный людьми, не ведающими страха смерти, избавленными от болезненной старости, мир, в котором дети не будут умирать от кашля на руках у матерей. "Черная потница — только начало", — страстно объяснял Эльвин, делясь с девушкой сокровенными мечтами. И она разделяла их, вместо того, чтобы посмеяться над полубезумным наивным слепцом.

В глубине души он благословлял их столкновение в коридоре — если бы не этот счастливый несчастный случай, они бы никогда не встретились. А если бы девять лет назад он не поторопился повести к алтарям шестнадцатилетнюю племянницу военачальника Тейвора, то, быть может, он мог бы сейчас… Увы, не смог бы. Женщина, которую он, на свою беду, полюбил, даже не увидев ее лица, была невестой другого.

С помолвкой что-то не складывалось — он не понимал Хранителя. Нет, графа не смущало решение Леара — незнатная, бедная, неподходящая пара для герцога Суэрсена — будь Эльвин свободен, он выбрал бы эту же девушку из сотен других. Он не понимал, почему Леар так относится к своей невесте. Казалось, Хранитель забыл, что обручился с девицей Доннер. Эльвина настолько возмущало подобное небрежение, что он несколько раз порывался упрекнуть Леара в неподобающем поведении, хотя и понимал, что такие разговоры обычно завершаются вызовом на дуэль, что в его положении невозможно.

Но останавливало графа другое — Рэйну, судя по всему, нисколько не задевала необъяснимая забывчивость жениха. Она мало походила на влюбленную женщину — Эльвин не слышал, чтобы девушка упоминала имя Леара в разговоре или жаловалась на одиночество. Быть может, она была для этого слишком хорошо воспитана… но граф не сомневался, что заметил бы ее расстройство, будь что замечать. Слепота заставляет понимать тончайшие оттенки голоса, угадывая несказанное, так же, как глухие с легкостью читают по казалось бы непроницаемым лицам.

Проходили недели, он все больше и больше сближался с Рэйной. Если по каким-то причинам они не виделись один день, он тосковал и мог думать только о предстоящей встрече. Никогда за эти восемь лет Эльвин не чувствовал свою слепоту так остро — все, что ему оставалось в ее отсутствие — вспоминать голос. Он даже не знал, какого цвета у нее волосы — не будешь же просить даму описать свою внешность. Но ему казалось, что они русые, почти пепельные, а глаза — прозрачно-голубые. Именно такое лицо вставало перед его внутренним взором.

Наконец, настал день заседания Высокого Совета, день, когда заслушают его прошение. Приехав в Сурем, Эльвин с нетерпением ждал назначенного срока, считая каждый час, проведенный в столице, пустой тратой времени, но теперь он предпочел бы ждать целую вечность. Вне зависимости от решения советников ему придется вернуться домой. Рэйна навсегда останется драгоценным, но горьким воспоминанием.

Она пришла к нему утром, когда Эльвин уже собирался уходить. До начала заседания оставалось еще несколько часов, но он хотел придти в зал пораньше, занять место среди просителей и отсчитать шаги, чтобы когда придет его очередь, выйти на середину без посторонней помощи. Не хотелось бы натолкнуться на стол.

— Я зашла пожелать вам удачи, — она подошла ближе, прохладная ладонь коснулась его шеи, — воротник сбился. Я сейчас поправлю. Вот так, — пальцы расправили кружево. Ее голос звенел от напряжения.

— Спасибо, удача мне пригодится. Тем более, что кроме вас и пожелать-то некому.

— Да, я знаю, даже Хранитель не верит, хоть и согласился помочь.

— Хранитель? Он ведь ваш жених, но я ни разу не слышал, чтобы вы назвали его по имени.

— Этой свадьбы не будет! — Твердо произнесла девушка, словно подвела невидимую черту. — Мы так договорились, что ждем год, и если я не передумаю — расторгнем помолвку. Я с самого начала не хотела участвовать в этой сделке, — и Эльвин явственно расслышал в уверенном голосе Рэйны нотку отчаянья.

— О чем вы, Рэйна? Успокойтесь, прошу вас, — он заставил ее сесть на кушетку и сам сел рядом, так и не выпустив ее руку. Пальцы девушки дрожали.

— Не хочу, чтобы вы думали обо мне плохо. Только не вы. Любой брак — это сделка, мужчина покупает, женщина продается. Бывает наоборот, но редко. А я не хочу, чтобы меня покупали, даже если покупатель обещает хорошо обращаться. Я хочу, чтобы меня любили и хочу любить! — Эльвин только сильнее сжал ее руку, не зная, что ответить, а девушка продолжала, — я знаю, что не должна говорить. Это непристойно, но если не скажу сейчас, вы уедете после заседания, и мы больше никогда не увидим друг друга. Поэтому я хочу, чтобы вы знали — свадьбы не будет. Потому что я не люблю Леара Аэллина. Он хороший человек, хоть и путанный, но я не люблю его. Я люблю вас. Я знаю, у вас жена и дети. Мне все равно. Если я вам хоть немного не безразлична, возьмите меня с собой.

— Рэйна, Рэйна, «небезразлична» — неправильное слово. Я не знаю, как смогу жить без вас дальше. Но я не могу увезти вас в Инванос, даже если вы расторгнете помолвку. Не могу погубить вас.

— Мне все равно!

— Но ваша репутация!

— Честное имя нужно девушке только для того, чтобы выйти замуж. А этого не будет.

— У вас впереди вся жизнь. Одного шага достаточно, чтобы погубить себя. Поверьте, я знаю, о чем говорю. И клянусь, будь я свободен — вам не пришлось бы самой говорить мне эти слова, я бы давно уже умолял вас быть моей женой. Я люблю вас, Рэйна, и желаю вам счастья.

Ничего не ответив, она подняла его ладонь и приложила к своему лицу. Его пальцы жадно пробежали по коже, навсегда запоминая черты: прямой нос, как на древних фресках, крошечный шрам в уголке брови, наверняка незаметный глазу, но ощутимый для чутких пальцев, ямочки на щеках, губы, мягкие, теплые — теперь он знает. А она, наклонившись, прошептала на ухо:

— У меня голубые глаза, — и, высвободив руку, выбежала из комнаты.

Эльвин рванулся за ней следом, но наткнулся на захлопнувшуюся дверь и с досадой стукнул по ней кулаком. Проклятье! Ну почему, почему он не свободен?! Он отдал бы все за возможность ответить ей "да".

* * *

Эльвин стоял посередине зала, его петицию заслушивали одной из последних, от долгого стояния разболелась вроде бы зажившая нога, а в ушах звучали слова Рэйны: "Я люблю вас. Свадьбы не будет". Леар уже знает? Эльвин никак не мог сосредоточиться и понимал, что его речь звучит не слишком убедительно, несмотря на долгие упражнения. Ну что ж, бумага скажет за него, копии речи лежали на столе перед каждым советником, вместе с текстом петиции. В горле пересохло, он кашлянул, и произнес последнюю фразу:

— В связи с вышеизложенным, я прошу Высокий Совет принять меры по проведению прививок против черной потницы, в коих заключается мой способ борьбы с болезнью, по всей территории империи, включая самоуправляющиеся города, армию и флот.

Советники начали задавать вопросы. Бургомистр поинтересовался:

— А за чей счет будут проводить эти ваши прививки? Дорогое ведь удовольствие.

— Эпидемия обходится куда дороже. Неужели горожане не согласятся заплатить, чтобы избавиться от черной потницы?

Бургомистр снисходительно объяснил графу:

— Так потница она когда еще в город придет. Если придет. Да и тогда не всякий же заболеет. А денежки не пойми на что надо будет сейчас выложить. Я-то, бумажки почитав, в чем суть уяснил, кто поумнее, тоже поймет, но прививать-то по-вашему всех надо. Как простому люду объяснить, что короста с больной коровы их убережет от потницы? Меня ж на смех поднимут!

В их спор вмешался военачальник Тейвор:

— Тут у вас написано, что получивший прививку как бы переносит болезнь в мягкой форме. Это что же, вы мне всю армию черной потницей заразить хотите?!

— Это не совсем удачное выражение. То, как человек перенесет прививку, зависит от множества причин. В любом случае это нельзя даже сравнивать с настоящей болезнью!

— А раз нельзя, то зачем вы сравниваете? Я не стану подвергать своих солдат непонятному риску, зависящему от "множества причин". Доработайте сначала свой метод так, чтобы никаких последствий, а потом обсудим.

— Но…

— Не может быть никаких «но», когда речь идет о безопасности империи, — многозначительно оборвал его Тейвор.

Маги переглянулись, и магистр Илана вступила в разговор:

— Эарнир, которому служит мой орден, даровал людям науку исцеления тысячи лет назад. Люди благодарно используют его дар, но в установленных пределах. Можно смешивать новые сборы из старых трав, создавать новые мази из знакомых компонентов, лечить больного диетой. В тяжелых случаях целители прибегают к железу, удаляя источник болезни, к огню, выжигая заразу, но то, что не исцеляется ни одним из этих способов — является неизлечимым. Так установлено Эарниром. Вы же хотите переступить границы, отведенные богами для смертных.

— Но вы же исцеляете магией!

— Мы исцеляем силой Эарнира. А чьей силой будете исцелять вы? Если бы Эарнир желал, чтобы люди могли исцелять от черной потницы, не говоря уже о других напастях, он даровал бы средства от них вместе с прочими знаниями. Однажды смертные уже поднялись против богов, и ни к чему хорошему это не привело.

— Маги победили в той войне, — Эльвин все еще надеялся убедить Совет.

— И потомки победителей умоляли Семерых вернуть им свою милость. Не преступайте черту, граф, вы не знаете кто и чем будет платить за ваши чудесные исцеления. Белые сестры могут вылечить любую болезнь, но сила Эарнира дана нам для служения жизни, а не для того, чтобы сражаться со смертью. И мы следуем его воле.

Эльвин возразил:

— Я разговаривал со жрецом Эарнира, служащим в моем замке. Он сказал, что Творец даровал людям свободу выбора.

— Не путайте свободу выбора с правом ошибаться.

Ир, до того молчавший, поддержал Илану:

— Храмовый совет скажет то же самое, как только узнает о вашей идее. Жрецы будут отговаривать людей от противных богам прививок. Будете заставлять людей силой? Вам мало одного бунта?

— Но это делается для их же блага!

— Налоги тоже взимаются для их же блага, но мало кто думает об этом, расставаясь с кровным заработком.

Наместница быстро глянула на Леара — несмотря на доводы советников, она колебалась. Что может быть плохого в исцелении от болезни? Но четверо из пяти уже высказались против, ее голос ничего не изменит, если, конечно, не прибегнуть к праву вето. Но стоит ли вступать в спор с Советом по столь незначительному делу? Хватит с нее самоуправства.

Если бы она тогда не дала эльфам право суда за пределами леса, а отправила их просьбу на рассмотрение Совета, не было бы ни сожженной деревни, ни мятежа, ни эльфийских погромов. Больше она не станет вмешиваться в дела, в которых ничего не понимает. Когда король вернется, он сам решит, что делать, а пока для этого есть Совет. Пора заканчивать заседание, если Леар молчит, она выскажется первой, в конце концов, Хранитель должен поддерживать наместницу, а не наоборот:

— Мне очень жаль, граф, но доводы советников кажутся мне весьма убедительными. Если вам нечего больше, добавить, я присоединяюсь к их мнению — сейчас не время проводить ваши прививки. Когда вернется король, вы сможете обратиться к нему, быть может он решит иначе, — она повернулась к Леару, — Хранитель? Ваше слово?

Хранитель холодно улыбнулся, и по спине Саломэ пробежала дрожь — она знала эту улыбку. Опять скандал! Ну почему он не может угомониться?! Как было спокойно, когда Леар лежал в постели с раной и не посещал заседания Совета!

— Сперва я попрошу ваше величество объяснить, почему прошение графа вообще рассматривается Высоким Советом.

Такого вопроса Саломэ не ожидала и беспомощно моргнула:

— Граф подал петицию в Высокий Совет.

— По неосведомленности. Как лечить жителей своих провинций — личное дело лордов. Что же касается армии и городов — решать должен военачальник и городские советы. Но никак не Высокий Совет. Это дело вне его полномочий.

Магистр Ир подавил вздох — краткое перемирие закончилось, Хранитель опять ищет неприятностей:

— На каком основании вы решаете, что входит в компетенцию Высокого Совета, герцог?

— Позвольте напомнить вам, магистр, что я не просто библиотекарь, а Законохранитель и Законоговоритель империи.

— Это не дает вам права трактовать законы исходя из своих предпочтений, герцог.

— Вы обвиняете меня в нечистоплотности, магистр?

"О, боги! Да будет ли этому когда-нибудь конец!" — с раздражением подумала Саломэ. Эльвин настороженно поворачивал голову то на один, то на другой голос, уже понимая, что послужил поводом для возобновления старой вражды. Наместница вмешалась:

— Довольно, господа. Петиция заслушана, Совет принял решение и отклонил ее. Никаких прививок от черной потницы в империи в ближайшем будущем проводить не будут, и давайте на этом остановимся, — и, не выдержав, добавила резко, — я имею в виду вас, Хранитель.

— Высокий Совет на этом может остановиться, ваше величество. Но я немедленно прикажу провести прививки в моих владениях, и приложу все усилия уговорить других лордов последовать моему примеру. Более того, я готов взять на себя расходы по проведению прививок в городах.

Ир немедленно возразил:

— После решения Совета вы не имеете права!

— В моих землях моя воля и есть право!

— Так же думал ваш покойный батюшка.

— Не сомневаюсь, вы бы предпочли, чтобы я разделил его участь. Но вынужден вас разочаровать, магистр. Я не повторяю чужих ошибок. Советую и вам последовать моему примеру. Высокий Совет слишком долго забывал об интересах провинций. Неудивительно, что дело закончилось восстанием.

Саломэ встала из-за стола с шумом отодвинув свой стул:

— Довольно! Я устала от ваших пререканий. Отправляйтесь к себе в башню, Хранитель, я поговорю с вами позже. Господа советники, заседание закрыто, — и она торопливо вышла из зала.

* * *

Наступил вечер. Саломэ, как могла, откладывала визит в библиотечную башню. Она не хотела видеть Леара и до последнего надеялась избежать неприятного разговора. Наместница предупреждала его и раньше, но сегодня Хранитель перешел все границы. Если он и на этот раз не прислушается к ее словам, то… "То что? — Ядовито поинтересовался внутренний голос, — ты попросишь любезного господина Чанга принять меры?" Саломэ решительно сжала губы: пока король не вернулся, она все еще наместница, и ломаный медяк ей цена, если она не сумеет приструнить разбушевавшегося герцога. Она отодвинула в сторону недочитанный отчет и, собравшись с духом, вышла из кабинета.

Леар ждал ее в круглой гостиной — в камине трещали поленья, заполняя маленькую комнату упоительным ароматом смолы, на столике стоял узконосый металлический кувшинчик с крышкой, целиком разукрашенный затейливой резьбой. Такие делали в Кавдне специально, чтобы заваривать карнэ. Кувшинчик споласкивали горячей водой, клали на самое дно красную траву, опускали вниз частую решетку, и заливали кипятком только-только снятым с огня. Потом оставляли настояться минут на пять, и разливали по крошечным фарфоровым чашечкам, доливая по мере необходимости.

В империи карнэ готовили иначе, как любой другой травяной отвар — варили в кипящей воде и потом процеживали. Карнэ по-кавднийски получался более насыщенным, с выраженным вкусом горечи. Леар в свое время приучил Саломэ к этому способу, уверяя, что все прочее — от Ареда, и незачем зря траву переводить, с тем же успехом можно и кислого пива из ближайшего трактира принести. Наместница полюбила крепкий карнэ, но все равно смягчала резкий вкус ложкой меда. Леар каждый раз поддразнивал ее, видя такое кощунство, но никогда не забывал поставить вазочку с медом возле ее чашки.

Саломэ размешивала мед, ложка опасно стучала, ударяясь о тонкий фарфор. Леар молча наблюдал, наконец, не выдержал:

— Это пятая ложка меда. Карнэ там уже не осталось. Дай сюда эту бурду, — он взял у нее из рук чашку, выплеснул липкий напиток в камин, поставил обратно на стол и налил заново.

Саломэ вздохнула:

— Леар…

— Да, знаю. Ты хочешь сказать, что так не может продолжаться дальше, что ты устала от моего упрямства. Теперь мне требуется сорвать заседание Высокого Совета, чтобы ты пришла меня навестить.

— Нет. Я хочу знать, что с тобой происходит. Последние недели ты сам на себя не похож. Иногда я боюсь смотреть тебе в глаза… на меня в ответ смотрит другой человек, незнакомый, недобрый. А тебя я не вижу.

Леар долго молчал, глядя, как разлетаются искры, преодолевшие каминную решетку, потом, наконец, ответил:

— А что, если так и есть? — И во взгляде Хранителя билось такое отчаянье, что Саломэ захотелось, забыв обо всем, обнять его, прижать к себе, как мать прижимает ребенка, утешить. Но Леар повторил, — что, если так? — И наваждение прошло. Ей, должно быть, показалось. Спокойный, уверенный взгляд, такой же, как обычно, разве что на дне притаилась некоторая настороженность, будто он ждет от нее подвоха.

Леар отошел от камина и прислонился к подоконнику:

— Тебе будет трудно в это поверить, а мне найти правильные слова. Я сам долго не мог, не хотел верить. Обвинял Чанга, за неимением других подозреваемых. Та девушка из дома удовольствий… и я не знаю, кто еще. Узы Аэллин. Проклятье нашего рода. У меня был старший брат, Элло.

— Да, я знаю, — тихо ответила Саломэ. Но Леар никогда не говорил с ней о своем брате, даже не упоминал его имени, когда вспоминал короткие годы детства, выпавшие на его долю. Словно он был единственным ребенком.

— Когда рвутся узы — невыносимо больно, это не передать словами. И чем младше близнецы, тем сильнее боль, хотя и в старости невозможно смириться с потерей. Оставшийся в живых близнец обычно скоро следует за своим братом. Мне было всего пять, и я не мог смириться, что остался один. В этом и есть моя вина — я слишком испугался одиночества, не выдержал боли. Я не дал своему брату уйти в посмертие как должно. Силой удержал часть его души, переплетя со своей, — Саломэ слушала, затаив дыхание, — я сделал это неосознанно, не понимая, что творю.

— Но разве такое возможно — удержать душу, не пустить ее в посмертие? — В Саломэ заговорила белая ведьма.

— Невозможно. Я изуродовал его душу, несмотря на узы, и этот израненный уродец жил во мне, иногда вырываясь на волю. Что происходило тогда — я не помню. Но та девушка…

— Но как ты узнал? — Саломэ с ужасом смотрела на него.

— Далара. Это эльфийка, которая знает, как работает магия уз. Я поделился с ней своими опасениями, и она открыла мне глаза. И я начал бороться. Было тяжело. Мы все еще оставались единым целым, переплетенным, сросшимся в одно существо. Я с корнем выдирал из себя куски естества, кромсал свою душу мясницким ножом, выжигал каленым железом.

Леар сделал паузу, и Саломэ невольно залюбовалась его бронзовым профилем, высвеченным на фоне темного окна. Лицо древней статуи — их до сих пор находили в приморских провинциях, бронзовые или мраморные. Наследие давно угаснувшего народа. Совершенные черты, оживленные неуловимой неправильностью, особенность старых дворянских родов, унаследовавших каплю крови от древнего племени. Саломэ, дочери поднявшегося из простонародья генерала Айрэ, такой капли не досталось, и ее черты, безупречно правильные, не скрывали в себе загадки.

Хранитель продолжил исповедь:

— Неудивительно, что ты испугалась. Я и сам себя боялся. Но я победил, Саломэ, слышишь? Я победил своего брата. Теперь я свободен. Больше не будет безумия, не будет тайных страстей. Я свободен и могу сказать тебе то, что хранил в себе все эти годы, с того самого дня, как впервые увидел тебя при дворе. Помнишь?

— Помню, — Саломэ улыбнулась.

* * *

Ей было восемь лет, вот уже год, как она жила в Суреме, у белых ведьм. Детская память — короткая, и, хотя иногда она все еще тосковала по дому, маленькая Саломэ быстро привыкла к новой жизни. Она полюбила недоступную ранее роскошь общения со сверстницами, игры в саду, окружавшем особняк ордена Алеон, занятия с магистром Иланой, уроки в классе, толстые книги с яркими картинками. Теперь она не понимала, почему ее мама плакала, а отец хмурился, отправляя дочь в столицу — ведь быть белой ведьмой так интересно!

Саломэ проучилась всего год, а уже столько умела: вернуть к жизни увядшие цветы, отогрев в ладонях, вызвать из-под земли родник, помочь зерну проклюнуться зеленым ростком. Госпожа Илана говорила, что у девочки дар чувствовать природу, и позволила работать в саду со старшими сестрами. У Саломэ теперь был свой кусочек земли, совсем как дома, она выращивала там цветы вперемешку с ароматными травами.

А самое главное, окончательно примирившее ее с переменами — король был здесь. Он последовал за ней в Сурем, не покинул свою избранницу. Король приходил по вечерам, когда грусть, дождавшись, пока девочка останется одна в своей крошечной комнатке, подбиралась поближе и навевала воспоминания: вот отец подхватывает расшалившуюся Саломэ на руки и подбрасывает в воздух, вот мама ставит на стол горячие оладьи, а вот младший брат, Арьен, гладит кролика, смешно моргая. У кролика такие же разноцветные глаза, как и у мальчика — один голубой, другой карий.

По ночам Саломэ хотела вернуться домой, и король садился в изголовье ее кровати, гладил по голове, отгоняя воспоминания. И на душе сразу становилось легче. Он рассказывал девочке эльфийские сказки, красивые, но такие длинные, что она каждый раз засыпала, не дослушав, зато всю ночь потом видела прекрасные сны.

Иногда Саломэ не справлялась с заданиями, не понимала урока, но стеснялась подойти лишний раз к наставнице, спросить, король снова приходил на помощь. После его объяснений все становилось проще простого, и девочка удивлялась, чего она там не понимала раньше. Огорчало только одно — короля по-прежнему не видел никто, кроме нее, даже госпожа магистр, и со временем Саломэ перестала рассказывать при каждом удобном случае, что обязательно будет наместницей и королевой, хотя по-прежнему не сомневалась в своем жребии.

Лето в том году выдалось жаркое, маленькие послушницы прятались днем в учебных комнатах первого этажа, хорошо сохранявших прохладу, а под вечер, уже в сумерках, выбегали в сад. Саломэ пришлось использовать магию, чтобы спасти свои клумбы от засухи — жадное солнце за день выпивало всю воду, сколько ни поливай. Она как раз стояла на коленках возле опустивших головки ромашек, когда к ней подошла магистр Илана:

— Отправляйся к себе, дитя мое, и переоденься в чистое платье. Мы отправляемся во дворец. Ее величество хочет с тобой познакомиться. И не забудь вычистить ногти, — Саломэ залилась краской — об этом ей постоянно приходилось напоминать.

Наместница Энрисса приняла их в оранжерее, где по случаю жаркой погоды были открыты огромные стеклянные окна. Таких больших кусков стекла Саломэ еще не доводилось видеть. Она с изумлением оглядывалась по сторонам — столько необычного! Это дерево, словно покрытое чешуйками, с узкими прямыми листьями, торчащими вверх, она видела только на картинках, а вон то, низкое, пузатое, с перекрученными ветками, на которых словно коричневые наросты притаились плоды, не встречала даже в книгах.

Наместница сидела в плетеном летнем кресле, ветер, беспрепятственно гулявший по оранжерее, играл подолом ее белоснежного платья. Саломэ засмотрелась: так вот какая она, нынешняя супруга короля! Красивая, даже красивее, чем госпожа Илана, но очень грустная. Наверное, потому, что ждет возвращения короля, а король к ней не приходит.

Энрисса поманила девочку к себе, та подошла, склонилась перед креслом в глубоком поклоне, но наместница жестом приказала ей подняться и подойти ближе. Взяла Саломэ за подбородок и подняла лицо вверх, долго всматривалась, потом отпустила, на коже остались красные следы:

— В ней нет ничего особенного, — заметила наместница, обратившись к магистру Илане. — Я ожидала большего.

Илана неопределенно пожала плечами:

— Все мы когда-то были детьми. Она хороший ребенок — послушный и старательный. Чего более?

— Самые подходящие качества для наместницы, — с горькой иронией заметила Энрисса и снова взглянула на девочку:

— Значит, ты собираешься стать наместницей после меня, Саломэ?

— Так сказал король, ваше величество.

Голос девочки дрожал — только сейчас, оказавшись лицом к лицу с Энриссой, она осознала, что новую наместницу избирают, когда умрет прежняя, и она исполнит свое предначертание только после того, как не станет этой красивой златовласой женщины. А ведь она совсем еще не старая, не старше мамы! Мама ведь долго не умрет, но тогда получается, ей придется ждать много-много лет? И когда король вернется, она будет совсем уже старая и некрасивая? Саломэ растерялась, но продолжала стоять на своем:

— Он выбрал меня своей королевой, он сам так сказал.

— А ты знаешь, что мы с тобой родня, Саломэ? Твоя мама — моя кузина, значит я — твоя тетя.

— Я не знала, — девочка опять залилась краской.

Наместница улыбнулась:

— Мы даже похожи, — и повернулась к Илане, — значит, король сам ей сказал о своем выборе?

— Ваше величество, так говорит девочка. И я не вижу причины с ней спорить. Это никак не меняет положение дел.

— Да, я знаю. Хорошо. Приводите девочку ко мне дважды в неделю, по средам и пятницам в это же время. Если ей суждено стать наместницей, то пусть получит хотя бы примерное представление о том, что ее ждет, — Энрисса кивнула переминающейся с ноги на ногу Саломэ, — иди поиграй в оранжерее, дитя, мне нужно поговорить с госпожой Иланой наедине.

Саломэ отошла от кресла наместницы и свернула направо, туда, где призывно горели крупные розовые цветы, усыпавшие ореховое дерево. В орденском саду орех отцвел еще ранней весной, но здесь бутоны только что распустились. Девочка провела рукой по теплому стволу и внезапно услышала странный шорох за своей спиной, там, где в кадках росли фруктовые деревья.

Она тихо, на цыпочках, чтобы не спугнуть, пробралась между кадками, и возле маленького персикового деревца наткнулась на виновника шума. Загорелый мальчишка примерно ее лет в голубой рубашке и коротких штанах, пригнувшись, собирал персики в свой дуплет, завязав рукава узлом. Девочку он не заметил, пока она, став за его спиной, не спросила:

— А разве можно рвать фрукты в оранжерее без спроса?

Мальчишка не торопясь обернулся и, прежде чем ответить, внимательно осмотрел неожиданную помеху с головы до ног:

— А ты всегда задаешь глупые вопросы, или только сегодня?

— Почему это мой вопрос глупый?! - Возмутилась Саломэ.

— Потому что глупо задавать вопросы, ответ на которые ты и так знаешь, — пояснил мальчик, подобрав тем временем последний откатившийся в сторону персик. — Разумеется, рвать фрукты в оранжерее могут только садовники. И если ты сейчас спросишь: "тогда зачем ты это делаешь?", я окончательно поверю, что девочки не отличаются умом.

— Может я и не отличаюсь умом, но ты уж точно не отличаешься вежливостью!

— Ты права, — неожиданно миролюбиво согласился мальчик и протянул ей персик, — вот, возьми, он сладкий. Меня зовут Леар, а тебя?

— Саломэ, — ответила девочка, окончательно растерявшись — как себя вести с этим странным мальчишкой? Но персик она взяла.

— Саломэ? Королевское имя. Его носили двенадцать наместниц.

— Так звали мою маму до того, как она стала белой ведьмой.

— Твоя мама — белая ведьма? — Удивился Леар, — разве у них бывают дети? Погоди, да ты и сама в синем.

— Мама перестала быть ведьмой, когда встретила папу. А я послушница ордена Алеон. Уже целый год.

— А я герцог Суэрсена и ученик Хранителя. Уже два года. Да ты ешь персик, я ведь все равно его уже сорвал.

Он провел девочку по узкому проходу туда, где переплетенные лианы образовывали нечто вроде укромной беседки. Они сидели на скамейке, ели персики, и в самом деле сладкие, истекающие соком, Саломэ испачкала руки и платье, и разговаривали. Леар рассказывал о жизни при дворе, о книгах в библиотечной башне, о забавных привычках старого Хранителя, которого, несмотря на снисходительный тон, похоже, искренне уважал.

Саломэ, в свой черед, делилась смешными случаями из жизни учениц ордена, вспоминала дом — отца, маму, младшего брата. Леар о своей семье молчал, но слушал с интересом. Он вообще оказался на удивление внимательным слушателем, и, как Саломэ убедилась после, не забывал ни слова из услышанного. Персики скоро закончились, улики в виде косточек аккуратно зарыли под деревом, было видно, что Леару не впервой заметать следы преступлений, а под ногтями Саломэ снова появилась черная полоска грязи.

* * *

— Ты накормил меня персиками, потом мы зарыли косточки, и я испачкала платье, и все время поворачивалась боком, чтобы спрятать пятно. Боги, кажется, с тех пор прошла целая вечность!

— Саломэ, — Хранитель отошел от окна и остановился перед наместницей, наклонив голову так, чтобы видеть ее глаза, — я люблю тебя. И хочу, чтобы ты стала моей женой.

— Леар! Ты все-таки не в себе, — Саломэ попыталась отодвинуться, но его руки легли ей на плечи. — Отпусти меня!

Он наклонялся все ниже и ниже, его лицо вплотную приблизилось к ее лицу, Саломэ уже чувствовала его дыхание на своих губах и в отчаянии закрыла глаза, понимая, что нужно кричать, но не смея. Если она позовет на помощь — Леару конец, за посягательство на наместницу карают смертью. Но если Хранитель и сошел с ума, то не настолько, чтобы силой вырвать у нее поцелуй. Его губы так и не коснулись ее губ, Леар отпустил девушку и отошел в сторону:

— Не бойся. Я никогда не причиню тебе вреда, Саломэ. Но я не понимаю. Почему? Почему ты не хочешь быть со мной? Только не лги, что не любишь меня.

Саломэ молчала. Она рада была бы солгать, но не могла, потому что сама уже не знала, кого она любит — живого Леара Аэллина, из плоти и крови, друга, собеседника, учителя… или короля, существующего только в ее воображении. Какая-то часть ее души кричала: скажи да, глупая девчонка, хватит цепляться за мираж! Но она помнила слова короля: "Я вернусь. Уже скоро, верь мне, жди меня", — и Саломэ отбросила сомнения. Король выбрал ее, а она выбрала короля, а все прочее не имеет значения. Наместница резко поднялась:

— В память о нашей давней дружбе я забуду об этом разговоре, герцог. Но я больше не хочу видеть вас при дворе. Я сегодня же попрошу жрецов Аммерта прислать нового Хранителя, а вам я приказываю вернуться в Суэрсен и не появляться в столице. Вы посягнули на супругу своего короля.

— Короля? — Переспросил Леар, с пугающе спокойной улыбкой выслушав ее слова. — Какого короля?

— Короля Элиана! Основателя империи и вашего сюзерена!

— Вынужден вас разочаровать, ваше величество. Короля Элиана никогда не существовало, по крайней мере, в общепринятом понимании. Вот, ознакомьтесь, весьма поучительное чтение. — Он протянул ей тонкую книжку в черном кожаном переплете, — это та самая книга, из-за которой мой отец сцепился с наместницей Энриссой. Та самая книга, что привела к восстанию.

Саломэ прочитала заглавие — "Сказание о храбрых деяниях и погребении Воителя".

— При чем здесь это?

— Читайте, — приказал Леар, и она раскрыла книгу.

Саломэ хорошо знала старое наречие, но с трудом смогла пробиться через хитросплетения выцветшего текста — слишком много лет было этому манускрипту, знакомые буквы складывались давно забытые слова, она с трудом улавливала смысл, а осознав, побледнела:

— Это неправда! С чего ты решил, что этот военачальник и король — один и тот же человек?

— Потому, что этот военачальник основал город Сурем и присоединил к нему земли, а умерев, оставил после себя править свою жену, Саломэ Прекрасную. Не слишком ли много совпадений?

— Но эльфы…

— Эльфам выгодно оставаться родичами великого короля Элиана. Всегда найдется трепетная наместница, что из любви к своему каменному супругу позволит его родственникам творить все, что тем заблагорассудится, например, сжигать людей заживо, — он без всякой жалости повернул нож в ране, зная, с какой болью наместница переживает свое поспешное решение.

Саломэ растерянно держала книгу, не зная, что с ней делать, на глаза навернулись слезы:

— Ты лжешь! Я не верю! Король обещал вернуться, совсем скоро. А эта книга — жалкая подделка!

— Именно поэтому эльфы охотились за ней два столетия! А что король обещал вернуться, ты повторяешь мне, сколько я тебя знаю, вот уже двадцать лет. А статуя как лежала на постаменте, так и лежит, хотя ты каждый день пол в часовне слезами моешь!

— Все, что у тебя есть — старый пергамент!

— А у тебя и того нет, только невидимый призрак!

— Это пустой спор, — Саломэ не на шутку разозлилась. Так значит все это время верный друг Леар считал ее сумасшедшей? А она-то, глупая, думала, что он единственный не насмехается над наивной наместницей за глаза, единственный, кто разделяет ее веру! Но гнев быстро отгорел, теперь она хотела только одного — никогда больше не видеть Леара, пусть убирается прочь. И Саломэ нашла способ заставить его отступить. Только глупец примет вызов, который она бросит Хранителю. А Леар Аэллин был кем угодно, быть может, безумцем, но только не глупцом:

— Хватит разбрасываться словами, проверим, кто прав на деле!

— Каким образом? Предлагаешь мне выпить макового настоя и подождать, пока я увижу короля?

— В феврале — день королевского траура. Выйди вперед и при всех предложи мне стать твоей женой! Скажи, что короля Элиана никогда не было, что в часовне лежит обыкновенный кусок камня! И если после твоих слов король не сойдет с постамента, чтобы призвать тебя к ответу, клянусь, я отрекусь от трона и сделаю все, что ты захочешь! — Наместница не сомневалась, что Леар сейчас поинтересуется, не сошла ли она с ума и откажется от испытания. И тогда она заставит его вернуться в Суэрсен — ведь он сам выбрал не сражаться за свою любовь! Но Леар коротко рассмеялся:

— Ищешь моей смерти, Саломэ? Меня казнят на месте за двойную государственную измену: оскорбление короля и посягательство на его жену. Но я не боюсь. Если нет другого пути доказать тебе, что ты всю жизнь гоняешься за призраком, я пойду на это.

— Смерти? О, так легко ты не отделаешься! Я выпрошу у короля прощение за твою дерзость, и ты вернешься в свой Суэрсен с позором! Над тобой даже дети будут смеяться! — Саломэ в ужасе отступила — что она сделала! Он все-таки сумасшедший, и он прав! За подобную дерзость карают смертью, вне зависимости от того, вернется ли король.

— Ты настолько веришь, что он вернется? Саломэ… — Голос Леара звучал устало, — это безумие. И твоя вера и моя надежда. И ни ты, ни я уже не можем отступить. Что бы ни случилось, знай — я не хотел сделать тебе больно, — он подошел и взял из ее рук книгу. — Надо вернуть ее на место. Энриссе следовало бы сжечь эту книгу, слишком много из-за нее пролилось крови. А я не могу — я ведь Хранитель, мое дело сохранять, а не сжигать. Когда все закончится — сделай это за меня. И прощай. Встретимся в часовне.

 

33

Мэлину понравилось учиться. Только попав в орден Дейкар, он осознал, как мало, в сущности, знает. Юноша получил хорошее образование — старый граф не скупился на учителей. В детстве — чтение, письмо, арифметика, религия, кавднийский и ландийский языки, два самых распространенных среди варваров наречия, фехтование, стрельба из лука, верховая езда. Позже — риторика, законы, геометрия, старое наречие, история, география, музыка, танцы.

Учеба давалась близнецам легко, но они не проявляли к ней особого интереса, ни разу не раскрыли книгу по своему желанию, чтобы прочесть что-либо помимо урока. Братьев не интересовали другие люди, законы, по которым те живут, языки, на которых они разговаривают. Но им было проще запомнить все эти ненужные сведенья, чем объяснять, почему они не хотят учиться.

В Доме Феникса оказалось, что история гораздо обширнее, чем трехтомный труд Герлиота, любимое сочинение их учителя, география не ограничивается заучиванием карты, да и сама карта мало походит на ту, что он заучивал. И так во всем, даже с языками, которыми, как казалось Мэлину, он владел вполне сносно. А самое главное, теперь, когда юноша понимал, что ему суждено жить среди людей, он хотел узнать о них как можно больше.

Мэлину не хватало дня, приходилось учиться ночами, он позабыл, когда последний раз спал больше четырех часов кряду, и отчаянно завидовал давно исчезнувшим магам времени — по слухам те умели растягивать минуты в часы, а часы — в дни. Магистр Ир не мешал ученику, благосклонно позволяя юноше насытиться знаниями, но настаивал, что магические дисциплины прежде всего.

Магия давалась Мэлину так же легко, как учеба. Казалось, что он не узнает новое, а вспоминает давно известное, но почему-то забытое, запрятанное в глубины памяти. Вскоре юноша понял, что его магия по своей природе отлична от магии Дейкар, он видел это различие внутренним взором, ощущал неведомым чувством.

Сила Дейкар — огненно-красный, обжигающий поток, разрушение, слепая мощь, лава, направленная в узкое русло. И его сила — широкая радужная река без берегов, всеобъемлющая, всепоглощающая. Приятная прохлада, способная в любой миг по его воле обернуться огненным смерчем или застыть прозрачным льдом.

Маг Дейкар мог быть только огнем, он же был всем одновременно: огнем и водой, ветром и землей, деревом и птицей, человеком и эльфом. Эльфийские талисманы, вызывавшие у Ира брезгливую гримасу, для Мэлина ничем не отличались от таких же амулетов Дейкар или талисманов, доставшихся огненным магам в наследство от исчезнувших орденов.

Он мог использовать и те и другие, в то время как в руках его наставника эльфийские амулеты превращались в блестящие безделушки. Ир порой говорил, что учить Мэлина магии все равно, что птицу — летать, достаточно один раз выбросить из гнезда, а дальше птенец сам встанет на крыло. Но сам юноша понимал, что еще долго будет нуждаться в наставнике.

От Ира он узнал историю ордена Дейкар: как Канверн-Открыватель вымолил у Семерых силу, чтобы бороться с Аредом, и разделил эту силу с учениками, взойдя на костер. Что каждый магистр Дейкар в свой черед следует примеру основателя и сгорая, передает силу ученику, чтобы тот стал новым магистром. Раз в триста лет магистры выбирают, кто из них пройдет через перерождение. И в каждом из магистров до сих пор сохраняется частица души Канверна и часть его силы.

Орден Дейкар разделялся на три Дома: Знания, освещенного светом, что по сути своей есть отблеск огня, Клинка, воплотившего разрушительную силу пламени, и Тени, что танцует на стене, повторяя движение огненных языков. Но магистров осталось всего семеро: двое из дома Знания, включая самого Ира, один из дома Тени, суетливый старичок Арниум, Мэлин видел его как-то раз, когда тот заходил по делам к Иру, и четверо из дома Клинка.

Изначально магистров было больше, но не все они перерождались в учениках. Кто-то гиб в бою, кто-то по нелепой случайности, кто-то в ходе опасных опытов. Сила сохраняла магов Дейкар от старости, но они оставались смертными, их можно было убить. Если магистр умирал, не передав силу ученику, она возвращалась к Семерым, навсегда уходя из ордена.

Ир не скрывал от ученика беспокойства о судьбе ордена:

— Нас осталось слишком мало, Мэлин. Послушники могут использовать талисманы и амулеты, ученики — творить заклятья, пользуясь силой магистра. Но сами по себе они ничего не значат. Магистров всего семеро. И четверо из нас — воины из дома Клинка. Они готовы сразиться с Проклятым, когда настанет время, но до того от них мало толку. Во времена моей молодости дом Знания был самым многочисленным, мы изучали магию, познавали ее законы, творили новые заклятья, писали книги. Теперь эти книги пустым грузом лежат в библиотеке — их некому читать. Иногда мне кажется, что кто-то проклял нас еще до Эратоса, он зря старался… — задумчиво произнес Ир, погрузившись в свои мысли.

— Проклятье Эратоса?

— А, ты все равно узнаешь. Мой последний ученик, самый лучший, самый яркий, не сравнить с тобой, разумеется, но какие надежды я возлагал на него, неблагодарного мальчишку! Двадцать лет назад его избрали для перерождения, но вместо того, чтобы передать силу ученику, он вложил ее в проклятье. Безумец проклял орден Дейкар!

— Но почему? — Мэлин пока еще не совсем понимал, как можно добровольно взойти на костер, но он ведь и не был магистром. А если уже согласился с правилами, то следуй им до конца. Незнакомый ему Эратос принял устав Дейкар, когда стал магистром, почему же он отринул свой орден?

— Он был слишком молод, для одного из нас, разумеется. Не был готов к перерождению. Страх помутил его разум. Слишком молод и нетерпелив, — грустно повторил Ир.

Не объяснять же Мэлину, что на костер отправляются как раз молодые. Умирая, магистр передает ученику силу, но не умение этой силой пользоваться. Не говоря уже о врожденном даре к магии. Пройдут века, прежде чем ученик сравняется с учителем. А если перерождается старый маг — то тысячелетия. Много лет назад гибель старейших при попытке уничтожить Ареда в его солнечной ловушке, слишком ослабила орден, и с тех пор совет магистров неизменно выбирал молодых и слабых.

Но Эратос остался бы жить, если бы… да что там, перед собой можно не лукавить — если бы не попытался отправить на костер бывшего учителя. Ах, Эратос, Эратос! Эта рана до сих пор болела в сердце Ира. Не было другого выхода, но как же жаль…

Мэлин, нахмурившись, непонимающе посмотрел на Ира:

— Но если он ваш ученик, то почему вы живы? Как он стал магистром? — Юноша заинтересовался. Ведь если существует иной способ стать магистром, то зачем они продолжают жечь своих собратьев?

— В предыдущее перерождение Эратос уговорил избранного магистра передать силу ему вместо своего ученика.

Мэлин скрыл разочарование — все-таки через огонь, другого пути нет. Ну что ж, у него еще много времени, чтобы решить. Он обещал стать магом Дейкар, но не обязательно магистром. Юноша не хотел даже и думать, что когда-нибудь, пускай и сотни лет спустя, его наставник взойдет на костер. Мэлин успел привязаться к Иру — магистр спас его от дознавателей, вытащил из омута беспамятства, заставил жить заново. А пустота, оставшаяся после смерти брата, требовала наполнения. И, хотя никто не мог заменить Мэлину Ллина, Ир стал для юноши самым близким человеком — других у него попросту не было.

— Так что за проклятье? — Вернулся он к началу разговора.

— "Когда король вернется, настанет конец ордена Дейкар!"

— Когда король вернется? Так это же значит — никогда. Поговорка такая есть: "когда король вернется", все равно что: "когда южное море замерзнет".

Ир грустно усмехнулся:

— Если король вернется, мы узнаем, кто был прав. Но после всех наших потерь ты — счастливая находка, Мэлин. Орден воспрянет благодаря тебе.

Мэлин тяжело вздохнул — он был бы рад оправдать надежды наставника, но не знал, как. Ир хотел, чтобы Мэлин обучил его пользоваться своей силой. Если у них получится, то можно будет распространить новое знание среди остальных магистров, а затем учеников и послушников. Орден перестанет зависеть от наследия Канверна, они расширят ряды, восстановят былую мощь.

Мэлин искренне хотел помочь, но ничего не получалось. Он не мог объяснить, как пользуется своей магией, для него это было столь же естественно, как дышать. Теперь юноша и сам не понимал, как мог не замечать свою силу раньше, стоять посредине потока и не ничего не видеть. Сейчас он пользовался магией по желанию, но по-прежнему не знал, как передать это умение другому. Если для Ира учить его магии было все равно, что учить птицу летать, то для Мэлина исполнить желание магистра оказалось так же невозможно, как научить рыбу дышать. Рыбы предназначены для жизни в воде.

Ир не торопил его, но и не отказывался от своих планов. Времени было предостаточно, они пробовали один способ за другим, терпели неудачу за неудачей и продолжали пытаться. Пока, однажды вечером, в покои к Иру не вбежал один из магистров Клинка. Они о чем-то говорили наедине, потом воин ушел, и магистр остался один. Он долго ходил по комнате, Мэлин, сидевший с книгой в гостиной, слышал его шаги, но не посмел постучать. Потом, уже под утро, Ир распахнул дверь и подозвал ученика:

— Боюсь, что у нас больше нет времени, Мэлин.

— Что случилось?

— Война, — коротко ответил Ир. — Собирайся, ты отправишься со мной. Все объясню по дороге.

— Но куда мы едем?

— В Филест.

— Война с эльфами? — уточнил юноша.

— Нет, за них.

* * *

Орден Дейкар не воевал уже тысячи лет. Их войско из послушников оставалось данью традиции, с тех времен, когда магические ордена, изгнав из мира богов, погрязли в междоусобицах. Дом Клинка по-прежнему выбирал ловких и выносливых мальчишек, обучал их давно забытым боевым искусствам, использованию боевых талисманов, но опробовать свои навыки в бою им так и не приходилось. До сегодняшнего дня.

Сто воинов-послушников, три магистра клинка, магистр Ир, два десятка учеников, Мэлин провел в ордене достаточно времени, чтобы представлять себе разрушительную силу их маленького войска. Достаточно, чтобы сокрушить любую державу, с кем же им предстоит сразиться? Ир угрюмо молчал, погрузившись в невеселые мысли, и юноша решил пока не беспокоить наставника. Когда сочтет нужным, сам расскажет. Отряд выдвинулся в сторону Филеста.

Остановились на границе леса, их уже ждали — несколько конных эльфов, Мэлин впервые видел их так близко. Ир, после недолго спора с магистром Клинка, командующим отрядом, позвал Мэлина:

— В Филест мы пойдем вдвоем. Я не знаю, что у них на уме, а на тебя их сила не действует.

Юноша недоуменно посмотрел на учителя, и тот неохотно пояснил:

— Эльфийская магия и магия Дейкар несовместимы. Их мерзкие деревья словно высасывают из нас силу, эльфы, в свою очередь, не выносят огненную магию. Впрочем, я никогда не интересовался, какими они видят нас, достаточно того, что после каждого визита в их проклятый лес у меня полгода болит голова.

Мэлин проглотил готовый сорваться с языка вопрос: если сила Дейкар — дар Семерых, а эльфы — любимые дети Творца, то как же так получается, что они не переносят друг друга? Наверняка должно быть какое-нибудь объяснение, но сейчас не время выяснять. Он ведь до сих пор не знает, что происходит.

Белокаменный Филест поразил юношу своей безжизненностью. При всем старании он не мог представить себе, что по этим пустынным улицам когда-то гуляли горожане, во дворах играли дети, на площади возле фонтана шумел городской рынок.

Белые каменные плиты, белые гладкие стены, он так и не сумел разглядеть места швов, словно их высекли из одной огромной глыбы камня, или, что еще вернее, и вовсе не высекали. Казалось, что Филест появился на этом месте в один миг, с неба свалился, сияющий, безупречный, чуждый. Недаром Мэлин не заметил ни одного дерева, ни одной травинки, хотя по дороге в королевский дворец они пересекли пол города.

Дворец стоял посередине огромной площади, выложенной все теми же белыми плитами. Высокое легкое здание, ажурные башни, похожие на стволы деревьев в Зачарованном лесу — столь же величественные, и, несмотря на кажущуюся легкость — непоколебимые. Мэлин с интересом разглядывал замок и не сразу заметил, что лицо Ира приобрело землисто-серый оттенок.

Юноша незаметно сжал руку наставника, передав ему силу. Это было легко — Филест представлялся его внутреннему взгляду сгустком магической энергии, полыхающим в солнечном свете алмазом с множеством граней, безупречно отточенным и холодным. Он просто зачерпнул эту сверкающую мощь и преобразовал в силу Дейкар, доступную учителю. Если хозяева не могут или не хотят позаботиться об удобстве гостя, он сделает это за них.

Король и Старейшие ждали их в огромном зале с каменными креслами. Фигуры эльфов неподвижно восседали на каменных тронах, словно раскрашенные мраморные статуи. Десять кресел. Девять стоят полукругом, из них заняты четыре, десятое — отдельно, украшенное резьбой, на высокой спинке — восходящее солнце, королевский герб. Такой же был высечен в дворцовой часовне, над статуей короля Элиана. Эльф, сидящий в кресле, заговорил:

— Орден Дейкар нарушил договор между нами. Мы требуем возмездия. — В его голосе звенел гнев.

Ир вздохнул:

— Ваше величество, орден не нарушал договор.

Маг заранее знал, что скажет король, что он ему ответит, и чем закончится их беседа. Право же, не стоило подвергать себя пытке пребывания в эльфийском городе ради глупого спектакля. Впрочем, на этот раз боль, пронзившая затылок, не спешила захватить всю голову, а трупный запах, забивавший нос, как только Ир приближался к королевскому дворцу, ощущался приглушенно, не мешая думать. Магистру даже не понадобился амулет. Ради одного этого стоило тратить время на Мэлина.

Король Ирэдил перевел взгляд на молодого человека, державшегося на шаг позади Ира:

— Кто этот юноша? — Требовательно спросил эльф. — В нем есть доля солнечной крови.

— Это мой ученик. И я не знаком с его родословной в таких подробностях.

Мэлин смело встретил взгляд короля:

— Моя мать — из рода Аэллин, отец из рода Эльотоно. Говорят, что оба этих рода с давних времен несут в себе толику эльфийской крови. Но солнечная ли она, и откуда пошли эти слухи, мне неизвестно.

— Аэллин, — повторил следом за ним Ирэдил так, словно это все объясняло. Старейшие в каменных креслах не произнесли ни слова, но Мэлин отчетливо услышал:

— Как только лес окажется в безопасности, нужно будет немедленно отыскать Далару Пылающую Розу.

Перед мысленным взором юноши появился образ — рыжеволосая эльфийка с глазами цвета палой листвы в ноябре. Он мог поклясться, что никогда не встречал ее раньше, ему вообще не доводилось до сих пор видеть эльфов — в Виастро они не жили, только изредка заезжали по торговым делам, но почему-то ее лицо показалось знакомым. Он снова испытал то же самое чувство, что и при изучении магии — словно знал ее когда-то, но потом забыл и никак не мог вспомнить.

— На этот раз Плетельщица зашла слишком далеко. Солнечная кровь больше не защищает Далару, — и Мэлина мгновенно пробрал холод, до самых костей.

Юноша решил, что обязательно найдет загадочную эльфийку, как только здесь все закончится, и предупредит. А заодно спросит, почему он может услышать мысленный разговор эльфийских старейшин, и какое отношение она имеет к роду Аэллин.

Ирэдил снова заговорил с Иром:

— Маг Дейкар снова сжигает наш лес.

Ир тяжело вздохнул:

— Этот человек отринул орден и больше не один из нас.

— При этом он использует вашу силу и ваше пламя.

— Мы не можем лишить его этой силы. Что однажды даровано, нельзя забрать назад.

— Вы знали про нашу войну с родом Беркутов, но взяли мальчика в орден.

— И он не смог продолжить эту войну, войдя в возраст. Мы даровали вам тысячелетия покоя.

— Мы слишком дорого платим за ваши непрошенные дары. — В голосе эльфийского короля отчетливо послышалась угроза.

Ир примиряющее вскинул руки:

— Орден хочет сохранить мир. Арниум был одним из нас, и мы, хоть и не в ответе за его деяния, готовы помочь вам. Наши послушники защитят лес, в то время как магистры позаботятся о Беркуте.

— Он убивал наш лес и должен умереть. Если он останется жить, мы расценим это как еще одно нарушение договора. Последнее.

Ир окинул взглядом ряд кресел, в которых восседали старейшие, и выразительно остановился на пустующем пятом:

— Я вижу, прекрасная Эндора вернулась к Творцу. По странному совпадению в это же время в Филесте провели магический обряд. Магия крови, запретная магия. Арниум был магистром Тени, кому, как не ему знать, для чего проводят такие обряды. Вы сами навлекли беду на свой лес, бессмертные. Мы заключили договор, и заплатили вперед, вы же пытаетесь уйти от платы.

— Мы не понимаем к чему твои слова, маг.

— Все вы понимаете, — устало махнул рукой Ир, — и Арниум понимал. Вы угрожали ордену войной, так знайте — если Арниум окажется прав, и вы доведете свой обряд до конца, мы еще успеем выжечь ваш лес от маковок до корней, так, что и пепла не останется.

* * *

Зачарованному Лесу не страшен обычный огонь. Пламя разбивается о ровные стволы вековечной чащи, бессильными искрами осыпается на землю, предпочтя смерть позору. В старые времена, когда поселенцы, подобравшиеся вплотную к эльфийской вотчине, выжигали деревья, чтобы заложить на их месте поля, вокруг Зачарованного Леса образовалось черное кольцо обожженной земли, но ни одна веточка в нем не пострадала. Люди только поминали Семерых, глядя на чудо, и горестно вздыхали — из таких бы стволов сруб поставить и можно пожара не бояться. Но топоры отступали перед алмазными елями и чешуйчатыми дубами так же бесславно, как и огонь.

Но маги Дейкар не зря назывались Повелителями Пламени. Магический огонь жадно вгрызался в стройные стволы, с хрустом проедая в них черные дыры. Обреченные деревья некоторое время сопротивлялись, но потом со страшным треском-криком падали на землю, придавливая кустарник. А языки огня танцевали в воздухе: ярко-алые, солнечно-желтые, багряно-черные — словно вихрь закружил опавшую листву, принеся смертоносную осень в бессмертный лес.

Виновник огненного пиршества предпочитал держаться от Зачарованного Леса на некотором расстоянии, достаточном, чтобы наблюдать из своего укрытия за агонией деревьев, но слишком далеко, чтобы попасть под ответный удар магических стражей, ударами невидимых бичей прорезывающих окрестности в поисках убийцы:

— Как же, как же, — ядовито хмыкнул бывший магистр Арниум, запуская в сторону леса еще один огненный шар (вернув подлинный облик, он так и не избавился от старческой привычки разговаривать с самим собой), - ничему вы не научились, любезные. А теперь и не научитесь. — Бичи-стражи жадно накинулись на вызывающе зависший прямо перед ними шар, пропустив с десяток других, терпеливо поджидавших удобного момента. Арниум довольно засмеялся, но внезапно оборвал смех и прислушался:

— Так, так, так. Пожаловали, дорогие гости.

Арниум хорошо знал, какую силу способен выставить против него орден, и не боялся, хотя и не надеялся выжить. Собравшись вместе, они с ним справятся, бывший магистр Тени высоко ценил уважаемых коллег, но пока это произойдет, он успеет сжечь достаточно деревьев, чтобы эльфы никогда не оправились от удара. Кто знает, может им даже не хватит сил завершить обряд, и тогда он спасет орден, вопреки мрачным предсказаниям Ира.

Послушники рассыпались по Зачарованному Лесу. В бой они не вступали, их задачей было защищать деревья. Они принимали огонь на себя, гася пылающие шары амулетами, но своей силы у рядовых воинов из дома Клинка не было. А амулеты рано или поздно исчерпают запас, на что, собственного говоря, Арниум и рассчитывал.

Ир, в свою очередь, рассчитывал покончить с упрямцем до того, как послушники останутся безоружными. Магистры и ученики медленно стягивали кольцо вокруг укрытия Арниума, прощупывая пространство в поисках ловушек. Сюрпризы не заставили себя ждать — Арниум не хотел убивать ни в чем неповинных мальчишек, поэтому ловушки скорее пугали и удерживали на месте, чем причиняли серьезный вред, но у магов не было времени освобождать попавшихся в силки. Они оставляли их позади, а сами шли дальше — маленький отряд таял на глазах, отстали даже магистры Клинка, один Ир быстро продвигался вперед, не обращая внимания, что остался почти что в одиночестве.

Мэлин следовал за Иром и мог не опасаться ловушек — магистр обезвреживал их одним раздраженным взмахом руки. Вот опять полыхнула огненная петля, поджидавшая неосторожного мага, распластавшись на ветвях ежевичника. Ир остановился, обернулся к Мэлину:

— Мы приближаемся.

— Что я должен делать?

— Ничего. Я справлюсь сам.

— Но зачем вы тогда взяли меня с собой?

— А ты не догадываешься? Сила, мой мальчик, сила. Один из нас сегодня умрет, или я, или Арниум. — И по бесстрастному лицу магистра легкой тенью промелькнул страх, — ты унаследуешь силу мертвеца.

— Но как же костер, перерождение?

— Освященная временем глупость. Ученику достаточно быть рядом с умирающим, чтобы магистр мог передать ему силу.

— Но Арниум не захочет ничего передавать. Он скорее вложит все, что есть в последний удар.

— Поэтому я взял именно тебя. Ты сумеешь перехватить его удар и впитать, даже против его воли. Помнишь, что ты сделал в Филесте?

— Я почерпнул их магию, она там везде разлита.

— И не спрашивал разрешения у хозяев. Сможешь и сейчас. Если же погибну я — ты получишь все, что у меня останется. И добьешь Арниума, пока он будет приходить в себя.

— Но, учитель, — Мэлин внимательно посмотрел на своего наставника и прочитал в глубине взгляда тщательно скрываемый страх, — зачем же вам драться? Я смогу победить Арниума сразу, высосать до капли! От него останется пустая оболочка, можно будет передать его эльфам, тогда они точно поверят, что орден не хотел войны.

Ир покачал головой:

— Ты силен, мальчик, ты свободный маг. Тебя не связывают наши ограничения, ты ни от кого не зависишь. Но Арниуму много тысяч лет. В схватке между силой и опытом обычно побеждает опыт. Я не стану рисковать тобой. Приближается время пророчества, ордену понадобится вся его мощь. Арниум выбрал самый неподходящий момент, — с досадой произнес Ир. — А что до эльфов, то им я не отдал бы даже злейшего врага, что уж говорить о заклятом друге, — и, привычно поджав губы в брезгливой усмешке, магистр шагнул вперед, раздвинув ветки орешника.

Арниум ждал его:

— Я знал, что это будешь ты. — он отбросил в сторону приторную вежливость, принятую в ордене между коллегами.

— Остальные скоро будут здесь, твои ловушки не удержат их надолго. Твоя смерть только ослабит орден, Арниум. Пока ты не причинил вреда никому из нас, все еще можно уладить. Возвращайся, мы найдем, чем откупиться от эльфов.

— Откупиться? — Арниум задумчиво грыз травинку. — Снова откупиться? Я встретил в лесу мальчишку, когда искал подходящее укрытие. Эльфы сожгли его родную деревню, вместе с жителями. За три срубленных дерева они отняли пять сотен жизней. И как ни странно, этому мальчику в голову не пришло откупаться. Он собрал людей и повел их мстить.

— Бунт черни в Астрине? Да, я знаю, наместница отправила войска. Эльфы потребовали остановить погромы.

— Бунт подавили, мальчишка выжил. Но даже оставшись один, без соратников, без сил, без надежды, он не собирался откупаться от эльфов. А мечтал только об одном — прихватить их с собой в посмертие побольше. Молокосос, крестьянский сын, еще усы не пробились, и то знает, что от палачей не откупаются, с нелюдью не договариваются. Их бьют. А мы, великие маги Дейкар, не способны осознать столь простую истину, понятную каждому крестьянину.

— Эльфы наши союзники, несмотря на все различия. Они так же ненавидят Проклятого, они — стражи, поставленные Творцом.

— Вот именно. Стражи, а не пастухи, втихомолку режущие хозяйский скот. Чем пачкаться с такими союзниками, я предпочту схватиться с Проклятым в Мощи Его один на один. Но довольно тянуть время, Ир. У меня его не так много осталось.

Схватка двух магов Дейкар не отличалась особой зрелищностью. Ни взрывающихся огненных шаров, ни обжигающих смерчей, ни сверкающих молний… или как там еще повествуют о таких боях в преданиях. Ир и Арниум стояли друг напротив друга, лицом к лицу, глаза в глаза. Между ними оставалось несколько шагов. Арниум сложил руки на груди, белый беркут неподвижно восседал на плече хозяина. Ир заложил руки за спину, сцепив пальцы. Наступила тишина.

Мэлин закрыл глаза и увидел разноцветную сеть, колышущуюся между двумя магами. Сложный узор постоянно менялся, с такой скоростью, что он не успевал определить, какие нити принадлежат его учителю, а какие Арниуму. Ир был прав, в подобной дуэли у него не было бы ни одного шанса, но он бы и не стал плести паутину. Один быстрый сильный удар, разбить защиту, высосать до дна мягкую сердцевину… почему Ир выбрал такой сложный способ? И тут же сам ответил на свой вопрос: потому что надеется, что Арниум одумается.

Глупо — магистр Тени предал орден, зачем церемониться с предателем? Мэлин вспомнил, как несколько лет назад один из вождей варваров, союзник старого графа, решил, что разорвав договор, получит больше. Он легко нашел поддержку среди других племен, и Вэрду стоило большого труда восстановить порядок на границе.

Когда к нему привели пленников, тех, с кем у Виастро не было договора, граф отпустил, взяв обещание блюсти мир в течение двух лет, а бывших союзников, включая зачинщика, приказал повесить. Вышло, что отпустил он самых беспокойных, а казнил тех, с кем последние годы жил в мире. Но единожды предавшему не может быть веры.

Он немного отвлекся, погрузившись в воспоминания, и пропустил момент, когда паутина налилась тревожным красным цветом, и несколько нитей, преодолев расстояние, разделявшее магистров, оплелись вокруг Ира. Тот покачнулся, но в свой черед пробил защиту Арниума. Сквозь бреши просачивались все новые и новые нити, и скоро оба мага стали похожи на древнего героя-змееборца, обмазавшего себя трупным ядом, чтобы приманить змей, заполонивших его родной город.

Змеи сбежались со всех концов города на соблазнительный запах и вцепились в его тело, а герой увел их из города и бросился в море с утеса, утопив вместе с собой. Чем змей так привлек трупный яд, и почему герой не скончался в корчах после первого же укуса, оставалось загадкой, но популярный сюжет привлекал художников и скульпторов.

Красный цвет сменился багряным, багряный — черным, Мэлин рванулся вперед, несмотря на запрет учителя. Жалобно хрустнули ветви орешника, юноша выбежал на поляну, но опоздал. Паутина разорвалась надвое, Ир рухнул на траву, неловко подвернув под себя ногу, Арниум, опустившись на колени, тяжело дышал, опираясь одной рукой на поваленный ствол дерева. Ир умирал, внешне его тело казалось неповрежденным, но внутренним взглядом Мэлин видел страшные раны, оставленные нитями, из которых магической кровью вытекала сила.

Магистр сжал ладонь юноши, словно напоминая, Мэлин потянулся к нему, но не для того, чтобы взять, а чтобы отдать. Он впитывал силу отовсюду, преобразовывал и вливал в умирающего мага, но не знал, как затянуть ужасные рваные раны. Мэлин словно пытался наполнить водой бочку без дна и понимал, что не успевает. Бесполезно, он с ненавистью бросил взгляд на полумертвого Арниума, даже не пытающегося подняться, и в этот миг Ир разжал ладонь.

Мэлин глубоко вдохнул, вбирая в себя силу, все, что было вокруг, и то, что пытался отдать ему Ир, и то, что старался сохранить для себя Арниум, и силу Эарнира, питавшую лес, и холодную эльфийскую магию, чуждую смертному миру. И наполнив себя до краев, он подошел к так и оставшемуся стоять на коленях Арниуму.

— Он за этим привел тебя с собой, — маг смотрел на Мэлина снизу вверх, запрокинув голову. Беркут гневно клокотал, кружась над поляной.

— Ты умрешь, — с яростью выкрикнул Мэлин.

— Я и не надеялся выжить. Но почему ты хочешь добить меня, мальчик? Ты ведь еще не Дейкар, хоть и забрал все, что оставалось у Ира. Свободный маг, не так ли? Ир всегда мечтал об этом, а получив, не смог взять.

— Ты убил его!

— Так ты хочешь отомстить? — Арниум хрипло откашлялся, — не могу тебя осуждать, я ведь и сам мстил. Эльфы убили мою семью, а я на тысячи лет спрятался в ордене. Но так даже лучше. Их старейшинам плевать на жизни молодых эльфов, значение имеет только солнечная кровь и первое поколение. Но деревья… без своего леса они ничего не стоят. Я выжег столько, что им не оправиться, никогда. Теперь я смогу без стыда смотреть в лицо предкам. Но тебе зачем мстить за Ира? Кто он тебе?

— Он спас меня, больше, чем спас! — Мэлин не знал, как объяснить, что для него сделал погибший магистр. Да и не видел нужды объяснять, он хотел лишь больнее ударить убийцу. — А ты… нет, я не стану тебя убивать. Я отдам тебя эльфам. Ты будешь вирой за их лес, чтобы они не винили орден.

— Орден? Что ты знаешь об ордене? — Хриплый голос звучал твердо, но лицо магистра побледнело. — И что ты знаешь о своем спасителе? Он не рассказывал тебе, как каждые триста лет мы отправляли на костер кого-нибудь из молодых и слабых, не давая им шанса сравняться с нами. Мы прикрывались "благом ордена", скрывая страх. Магистры Дейкар боятся только одного — огня! Иру был нужен свободный маг, он хотел узнать тайну, овладеть твоим даром.

— Я был бы только рад помочь!

— Глупец. Я видел учеников великого магистра Ира, старейшего из нас. Он избавлялся от них, как только те понимали, что никогда не станут магистрами, что их наставник никогда не взойдет на костер! Ради своей шкуры он погубил Эратоса! Он мог бы стать величайшим из нас. Ир отправил своего ученика умирать, а ведь было время, когда Эратос так же, как и ты, был готов глотку перегрызть за учителя и верил, что учитель сделает то же самое за него!

Мэлин слушал, как завороженный: этот обреченный клеветал на его учителя, убийца обливал грязью жертву, а он стоял, не в силах приказать тому остановиться, и сомнение ядом разливалось в его душе.

— Это чужая война, мальчик. Живи своей жизнью, пока можешь. Ты ничего не должен Иру, он надеялся сполна получить за свою помощь. И уж тем более ничего не должен ордену Дейкар. А прежде чем ты отдашь меня эльфам, я сделаю тебе небольшой подарок на прощание. — Рука Арниума вцепилась в ладонь Мэлина, юноша не успел отшатнуться.

Старый маг открыл свою память: годы, десятилетия, столетия. Костры, битвы, интриги, предательства, пытки, мертвецы, поднятые из могил, тени, лишенные посмертия. Магистры Дейкар — пауки в банке, и все ради великой цели! Грязь, отвращение, холод. Арниум не щадил ни себя, ни коллег — вся правда об ордене Дейкар. Выплеснувшись, он отпустил Мэлина:

— Теперь ты знаешь. Мне понадобились тысячелетия, чтобы понять — нельзя победить Ареда уподобившись ему. Тебе я отдаю это знание готовым, быть может, ты не повторишь моих ошибок. — Он медленно поднялся. — Они приближаются, отставший отряд.

Мэлин стоял, оглушенный, с трудом понимая, где он, и что происходит. Ему нужно было время для осознания. Воспоминания Арниума жгли его изнутри. Юноша думал, что нет в мире боли, способной сравниться с пережитыми им страданиями. Теперь он понимал, что ничего не знал о боли. Он медленно кивнул серому от усталости магу:

— Мне нужно время, чтобы разобраться. — Гнев утих, он снова посмотрел на Арниума. В этом мире слишком много боли, чтобы множить ее без необходимости. Мэлин прижал ладонь к груди мага, тот не сопротивлялся, только кивнул благодарно. Когда магистры Клинка выбежали на поляну, все было кончено.

 

34

Бочки на «Сильвану» грузили ночью, перед отплытием, сами матросы, в обход портовой гильдии. Корвин стоял рядом с капитаном, лично наблюдая за погрузкой:

— Надеюсь, это вам не понадобится.

Ормунд покачал головой:

— А я не сомневаюсь, что пригодится. Но вы лучше не о нас беспокойтесь, а о собаках Чанга. Если они разнюхают, сразу уходите в море, милорд. Не ждите, пока за вами придут.

Корвин беззаботно рассмеялся, скрывая тревогу:

— Как придут, так и уйдут. Заплачу штраф, не обеднею, — но и герцог, и капитан понимали, что всплыви на поверхность вся история, Корвину по нынешним беспокойным временам не поздоровится.

Первую экспедицию в путь провожали всем городом, на пристани было не протолкнуться. Паруса полыхали в солнечных лучах, девушки, прощаясь с женихами, повязывали на рукава матросских роб желтые ленты — цвет Навио, знак расставания и, в то же время, надежда на встречу, древний оберег. Корабли вернулись спустя четыре года, ленты задубели от соленой воды, выцвели, но сохранили своим хозяйкам любимых.

Вторая экспедиция отправилась из Астрина под музыку военного оркестра, присланного военачальником Тейвором, торжественные речи бургомистра и представителя Короны. Герцог Астрина в торжествах не участвовал, надеясь только, что вопреки списку запрещенных устройств, капитанам достало ума прихватить компасы. Девушек солдаты на пристань не пустили, моряки уплыли без желтых лент. Вторая экспедиция не вернулась.

В третье плавание к новым землям корабли Корвина отплыли рано утром, без лишнего шума. Только случайные прохожие провожали недоуменными взглядами маленькую флотилию. Ни торжеств, ни праздничных речей, ни цветов… хмурое осеннее утро, над пирсом повисли серые облака. Начинался сезон дождей. Герцог развернул коня — он сделал все, что мог, чтобы эти корабли вернулись целыми и невредимыми. Остальное в руках бога странствий Навио и капитана «Сильваны». И, пускай это казалось богохульством, Корвин больше полагался на Ормунда.

Тэйрин ждала мужа в "Поющем шиповнике", в глазах девушки стояли слезы. Последнее время она часто плакала. Корвин молча привлек ее к себе, подождал, пока утихнут всхлипывания, и ласково сказал:

— С ним все будет в порядке, Тэйрин, вот увидишь. Твой отец может о себе позаботиться.

Девушка высвободилась из кольца его рук, ее голос прозвучал безжизненно, словно слезы вымыли из него все оттенки:

— Лорд Арно прислал голубя. Дознаватели арестовали отца.

— Тэйрин… — Корвин беспомощно запнулся на полуслове — теперь уже ничего не поделаешь, он никак не мог помочь тестю. Разве что написать наместнице очередное прошение.

Девушка продолжала:

— В заброшенной часовне Ареда, с кинжалом в руках над изуродованными жертвами.

— Что за чушь! Они не могли придумать что-нибудь поубедительнее? Тогда у нас еще есть шанс, никто не поверит, что Вэрд Старнис способен на подобное.

Но Тэйрин еще не все сказала:

— Корвин, эти жертвы… это графиня Клэра и жрец Эарнира, Адан. Он раньше служил у нас, в Виастро, а потом уехал в Инванос. Не знаю, почему.

— Все равно, Тэйрин. Послушай, еще не все потеряно. Нужно найти настоящего убийцу.

— Лорд Арно ищет. Он хотел отбить отца у жрецов, но тот не позволил.

Корвин подошел к невесте, взял ее на руки и понес наверх. Быть рядом — единственное доступное им утешение. Но в глубине души он немного завидовал Тэйрин — как, должно быть, хорошо, иметь отца, которого можно так любить.

* * *

Последние дни Рэйна жила словно в тумане, все вокруг утратило резкость — стены, вещи, люди. Относительную четкость сохраняли только деревья в парке, она часами простаивала возле них, приложив ладони к шершавой коре. Эльвин готовился к отъезду, она пожелала графу счастливого пути вежливым письмом, но больше не искала встречи. Все уже сказано, ничего не изменишь.

Девушка решила, как поступит — она скажет Хранителю, что разрывает помолвку, и уедет в Инванос, следом за Эльвином. Граф отказался от нее, но она будет неподалеку, ни на что не надеясь. Надо ведь где-то обосноваться, так почему бы не в Инваносе? Не возвращаться же в дом дяди — беднягу удар хватит, как только племянница появится на пороге.

На что она будет жить, Рэйна пока не знала, но верила, что найдет способ не умереть с голоду. Леар обещал обеспечить ее, если помолвка не приведет к браку, но Рэйна не могла взять эти деньги. Девушка не приняла бы их и через год, а уж тем более сейчас, разрывая договор раньше срока, полюбив другого. Придется выживать без посторонней помощи.

Она может учить детей грамоте, вышивать по бархату золотой нитью, рисовать по шелку, играть на арфе. То же самое умели десять благородных девиц из двенадцати, немного утешало, что не всем им нужно было зарабатывать на хлеб. Она будет искать место в богатой купеческой семье, где отец семейства желает придать светского лоска дочерям, чтобы выдать замуж за дворян.

За день до отъезда Эльвина Рэйна пришла в библиотечную башню. Хранитель принял ее в той самой комнате, куда она привела подвернувшего ногу графа. Неужели с тех пор прошло так мало времени? А ей казалось — целая вечность. Девушка успела полюбить и потерять, а на столе в гостиной по-прежнему стояли букеты осенних листьев. Еще даже не выпал первый снег.

Она не видела Леара больше месяца, он похудел, черты лица заострились, изменился взгляд. Раньше Хранитель взирал на мир с любознательной иронией, а в глубине глаз прятались лукавые искорки, теперь зрачки потускнели, искры погасли, уступив место свинцовой безнадежности. Это был взгляд смертельно больного человека, страдающего от боли, не верящего в исцеление.

— Хорошо, что вы пришли, Рэйна. Я собирался просить вас о встрече, — он говорил глухо, в сторону, не глядя ей в лицо, — мои обстоятельства изменились, я вынужден расторгнуть помолвку, и как можно быстрее. Но свои обязательства перед вами я выполню.

Девушка против воли усмехнулась:

— Какое совпадение — мои обстоятельства тоже изменились.

— Надеюсь, к лучшему, — он не спрашивал, лишь отдавал дань вежливости.

Рэйна не видела причин скрывать:

— Я полюбила другого.

— Тогда выходите за него замуж как можно скорее. Если он беден — я оплачу все расходы. Будет лучше, если ваше имя перестанут связывать с моим.

Девушка покачала головой — если бы все было так просто:

— Он женат. Меня это не остановило, но он, как и должно честному человеку, отказался. Наверное, я недостаточно хороша, чтобы мужчина забыл ради меня о долге, — она не скрывала горечи, сама не зная почему открывает душу этому новому Леару, столь не располагающему к откровенности. — А что случилось с вашими обстоятельствами?

Леар улыбнулся грустно, напомнив себя прежнего:

— В день королевского траура я собираюсь предложить наместнице стать моей женой.

— Прямо в часовне, или подождете, пока закончится бдение? — Поинтересовалась Рэйна. Хранитель и в сумасшествии сохранял освежающую оригинальность.

— Прямо в часовне, — подтвердил Леар, — таков уговор. Если король не возмутится и не сойдет с постамента, чтобы меня покарать, наместница примет предложение. Боюсь только, что мы не успеем заключить брак до того, как меня казнят.

По выражению его лица Рэйна, наконец, осознала, что он не шутит. Она медленно опустилась в кресло, не зная, что сказать человеку, выбравшему столь нелепую смерть.

— Да, я понимаю, звучит глупо. Как раз сегодня перечитывал Скрижали Наместниц. Закон, карающий смертью посягнувшего на наместницу, приняла Ингвилла Суровая, вторая наместница, сразу после того, как взошла на престол в 118-м году от основания империи, — Леар говорил спокойно, словно читал лекцию по истории, — ее можно понять, лорды далеко не сразу смирились с новым порядком. Амальдия Первая Жестокая, сто лет спустя, внесла в закон некоторые поправки — обезглавливание заменили четвертованием. Она же и опробовала новый закон, обвинив своего военачальника в посягательствах. Если верить записям Хранителя, военачальник был ее любовником и умер потому, что попытался положить конец их отношениям. Следующей жертвой стал…

— Прекратите, — прошептала Рэйна, — если вы так хорошо знаете историю, то почему не учитесь на чужих ошибках?

Леар не ответил, но замолчал. Потом глухо выговорил:

— Простите. Я перешел грань. Я найду повод расторгнуть помолвку не задев вашу честь. Вам лучше уехать из Сурема куда-нибудь в провинцию.

— Я собиралась в Инванос.

— В Инванос? — Переспросил Леар с некоторым удивлением. Потом кивнул, словно догадался.

— Да.

— Возьмите деньги на дорогу и не путешествуйте в одиночку, примкните к торговому каравану. Прощайте, — он взял со стола кошель и протянул ей. Девушка, помедлив, взяла:

— До дня траура еще есть время. Постарайтесь не стать очередной записью в Скрижалях. Удачи.

Леар подождал, пока закроется дверь, подошел к окну, прислонился к стеклу лбом, закрыл глаза. Он сорвался, безобразно сорвался, напугав бедную девушку. Страшно. Как же страшно умирать вот так, глупо, никчемно, безобразно. Его разрубят на куски на глаза у Саломэ, и она ничего не сможет сделать, будет смотреть, проклиная его за упрямство. Леар понимал, что у Элло есть причина ненавидеть брата, но разве это его вина? Не он связал их узами, не он выманил маленького Элло на лунную дорожку, рассыпавшуюся под ногами. Он всего лишь испугался одиночества. Приговор подписан, он станет строчкой в скрижалях, так решил его давно умерший брат, и Леар ничего не может с этим сделать — Хранитель пытался вырваться, но огненная змея, неизменный спутник его близнеца, сковала волю. Он был свободен до тех пор, пока не сопротивлялся. Но любая попытка сорваться с крючка заканчивалась болью и унизительным бессилием. Если смерть — единственный способ освободиться, он предпочтет умереть.

* * *

Храм отцов-дознавателей в Суреме больше напоминал крепость — толстые стены, узкие окна-бойницы, дубовые двери, окованные железом. В отличие от главного храма бога правосудия, величественного здания из зеленого гранита, украшенного по фасаду малахитовыми плитами, скромная обитель псов Хейнара не бросалось в глаза, притаившись за каменным забором на окраине города. Давно прошли времена Саломэ Шестой Святой, когда людей хватали прямо на улицах, а потом уже, в подвалах, оказывалось, что те поклонялись Ареду, приносили ему в жертву младенцев, злоумышляли против наместницы, собирались разбить статую короля Элиана… но горожане, по старой памяти, обходили маленький храм стороной.

С того момента, как Вэрда Старниса привезли в Сурем, он не видел солнечного света. Крошечная камера — будь он побольше ростом, не смог бы толком вытянуться на охапке затхлой соломы. Тяжелая дверь с решетчатым окошком, дырка в полу, глиняная кружка с водой. И больше ничего. Узнику, решившему покончить с собой, оставалось только разбить голову о стену, но Вэрд не мог прибегнуть и к этому, последнему выходу. Умирать нужно было раньше, теперь он должен был жить и надеяться, что Арно успеет вовремя.

Он отсчитывал дни по приемам пищи, кормили один раз в сутки, наверное, вечером, потому что привели его в камеру ночью, и прошло много времени, прежде чем в окошко кинули кусок серого хлеба и пропихнули плошку с липкой кашей. Прошло семь дней. Столько отводили приговоренному к смерти на очищение души — по одному дню для каждого из Семерых. Двадцать лет назад он уже ждал казни, но тогда в камере было окно, а с грехами он управился за два дня. Теперь ему не хватило бы и семи лет.

Правильно ли он поступил, спрятав близнецов от дознавателей? Ведь тогда он и ступил на дорогу, закончившуюся в этой камере. Боги карают по делам: он не предотвратил жертвоприношение — не разрушил алтарь, не услышал зова о помощи, даже не успел задержать убийц. Теперь он отвечает за чужие грехи, но так ли это несправедливо? Ведь в случившемся есть и его вина.

Старший дознаватель Реймон брезгливо смотрел на отчаянно щурящегося от света свечи узника — обросший седой щетиной грязный старик мало походил на подтянутого, хоть и немолодого графа, с которым он не так давно разговаривал в Виастро. Тому нельзя было дать больше пятидесяти, несмотря на белые виски и усталый взгляд, а этот в одночасье постарел лет на десять. Отец Реймон умел читать по лицам — от него не ускользнуло сомнение во взгляде Старниса. Сомнение, отчаянье и усталость — быть может, эту душу еще возможно спасти. Он бросил на Вэрда еще один короткий взгляд и приказал стражникам:

— Приведите его в зал истины.

Хейнар Справедливый — покровитель судей и палачей. В прежние времена одинаково почитали обе его ипостаси: старые статуи бога держат в одной руке каменную печать правосудия, а в другой — кнут. По мере смягчения законов кнут заменили на факел негасимой истины, но отцы-дознаватели понимали нововведения по своему. Статуя Хейнара в стенной нише в одной руке держала кнут, а в другой — факел. Право на печать жрецы оставили судьям — их интересовала истина, а не законы. Истина же для отца Реймона заключалась в том, что Вэрд Старнис погубил свою душу служением Ареду, но еще может спастись, если раскается и назовет своих сообщников.

В коридоре через каждые пять шагов горели факелы, глаза Вэрда успели заново привыкнуть к свету. Его привели в большую комнату с низким потолком, посадили на неудобный стул с высокой треугольной спинкой. Деревянные планки сразу же впились в плечи, мешая выпрямиться. Вэрд окинул помещение быстрым взглядом — "залом истины" отцы-дознаватели именовали пыточную. Дыба, крюки на потолке, веревки, большая бадья с водой, жаровня с угольями… о способе применения других затейливых приспособлений можно было только догадываться, но все они предназначались для одного и того же — постижения истины в понимании палачей.

Реймон пододвинул стул и сел напротив Вэрда. По пути в Сурем он избегал узника, жрецу нужно было время успокоиться, справиться с гневом и возмущением. Тогда он хотел убить Старниса на месте, лишив его даже призрачного шанса на очищение. Но сейчас дознаватель был готов сделать все, что в его силах, чтобы вырвать у Ареда эту грешную душу. Жрецы Хейнара считали, что Темному не нужны жертвы, ему нужны жертвователи. Погибший на алтаре Ареда становится мучеником, ему прощаются все грехи, и в посмертии он занимает место подле Творца. Но убийцы обрекают себя на вечную казнь в посмертии, и мучения обманутых им грешников радуют Проклятого куда сильнее, чем вечное блаженство погубленных во имя его праведников. Он сухо произнес:

— Вэрд Старнис, ты обвиняешься в намеренном введении в заблуждение дознавателей, пособничестве слугам Ареда и в служении ему же. Признаешь ли ты обвинения?

— Намеренное введение в заблуждение — да. Но не пособничество. Я не верил тогда, и не верю сейчас, что они служили Ареду.

— Они использовали силу Ареда, чтобы напасть на графа Виастро.

— Я не знаю, как они это сделали, они и сами не знали. Но Ллин погиб на дуэли, а Мэлина вы арестовали. Аред не помог ни одному, ни второму.

— Аред не помог и тебе. Это значит только, что Проклятый легко предает своих слуг.

— Того, кто убил графиню Клэру и Светлого Адана, он не предал. Убийца сейчас ищет новую жертву, а вы пытаетесь выбить признание из меня! Вы, Реймон, тем самым служите Ареду! Новые жертвы будут на вашей совести. А что до близнецов, — Вэрд опустил голову, — я не ожидал, что они убегут. В этом я действительно виноват. Но даже если это и была сила Ареда, они заплатили за нее сполна — Ллин мертв, Мэлин утратил разум. Справедливость обошлась без вашего участия.

— Это не справедливость. Это возмездие. Возмездие в руках богов, справедливость же осуществляют люди. Ты хотел спасти жизнь родичам своей жены, но не подумал, что их ждет в посмертии. Им придется дорого заплатить за твое ложное милосердие.

Вэрд устало посмотрел на дознавателя:

— Лучше бы вы спасали жизни, а не души, — он знал, что его ждет — ради спасения заблудшей души дознаватели ее из тела вытряхнут и наизнанку вывернут. Он не боялся — страх перегорел там, в пещере, у кровавого алтаря. Не было и надежды — он не верил, что Арно сумеет поймать убийцу. Осталось только горькая усталость — когда же это все закончится?

* * *

Рэйну разбудил стук. Девушка глянула в окно — солнце еще не взошло, только чуть просветлела узкая полоска на краю небосвода. Она накинула платье поверх ночной рубашки и открыла дверь. На пороге стоял секретарь Эльвина. Молодой человек смущенно откашлялся:

— Простите мое вторжение, госпожа Доннер, но не могли бы вы пройти со мной к графу?

— Он хочет меня видеть? — Быстро спросила Рэйна, сердце заколотилось в надежде на чудо.

Секретарь смутился еще сильнее:

— Я взял на себя смелость позвать вас. Понимаете, его светлость получил письмо из дома. Госпожа графиня… все очень плохо, — по-детски беспомощно закончил он свою путаную речь.

Рэйна быстро оделась, закрутила волосы в узел. По дороге она пыталась расспросить секретаря, что же случилось, но выяснила только, что в Инваносе случилась какая-то беда с женой Эльвина.

Граф узнал девушку по шагам, обернулся к ней:

— Как хорошо, что вы здесь.

Секретарь тихонько прикрыл за собой дверь, оставив их наедине. Пожалуй, оно и к лучшему, что графини Клэры больше нет. Его хозяин заслужил хоть немного счастья. Когда пройдет первое потрясение, он и сам это осознает. Если прислуга в замке молодую графиню не любила, то секретарь тихо ненавидел. Он помнил, так тяжело ранила Эльвина неприязнь жены в первые годы после несчастья, какой болью оплачено его нынешнее вежливое равнодушие к матери своих детей. Секретарь искренне любил молодого хозяина, считал его великим человеком, заслуживающим счастья, и молился за его благополучие. Семеро, наконец, ответили на молитвы, пусть и несколько неожиданным образом.

Рэйна грустно улыбнулась, хоть Эльвин и не мог увидеть ее улыбку:

— Я всегда буду рядом, я так решила, — она присела на подлокотник его кресла.

— Я получил письмо от дяди. Моя жена мертва. Вместе с ней убили жреца Эарнира, служившего в замке. Принесли в жертву Ареду.

Рэйна не сразу поверила — жертвы Ареду? Это что-то из прошлого, страшные сказки на ночь, пугать непослушных детей. Давно уже не приносят жертвы на алтарях Темного, да и самих-то алтарей не осталось. Она вспомнила портрет Саломэ Темной в галерее наместниц. Говорят, перед самой смертью она принесла в жертву молодого жреца Эарнира, надеялась выкупить его жизнью свою, но Аред не смог, или не захотел ей помочь. История повторяется…

— Кто это сделал? Они ведь поймали его?

Эльвин кивнул:

— Дознаватели арестовали Вэрда Старниса. Я знаю его с детства и не верю, что он способен на такое. И Арно не верит, он пытается найти настоящего убийцу, но боится опоздать.

— Старнис? Это ведь граф Виастро?

— Нет, он не граф. То есть, был графом, но потом титул перешел к старшему сыну. Будь он правящим графом, дознаватели бы не посмели выдвинуть обвинение! — Рэйна и представить не могла, что спокойный, всегда погруженный в себя Эльвин способен так гневаться. — Я пойду к наместнице! Хранитель прав, они делают с провинциями, что пожелают! Им легче казнить ни в чем неповинного человека и оставить Виастро на семилетнего мальчишку, чем найти настоящего преступника.

Попав в свиту наместницы, Рэйна держалась в стороне и от шумных увеселений, и от дворцовых сплетен, не говоря уже о борьбе за подачки — основного занятия придворных. Безземельные дворяне, включая ее дядюшку, кормились милостями наместницы и готовы были за эти милости перегрызть горло кому угодно. Продвижение по службе в канцеляриях и министерствах, место в свите ее величества, государственный пенсион — дядюшка мог обсуждать эти животрепещущие темы часами, Рэйна достаточно устала от этого живя в его доме, чтобы искать того же при дворе. Но даже будучи затворницей, она знала, кто может помочь в таком деле:

— Нужно идти к министру Чангу. Говорят, он всемогущ. Наместница позволяет ему все, как прежде Энрисса.

* * *

Министр государственного спокойствия был занят, графу Инваноса пришлось подождать в приемной, пока он освободится. Господин Чанг читал донесение своего человека из Квэ-Эро: корабли отплыли, эльфы так ничего и не предприняли, а в ночь перед отплытием на «Сильвану» с тщательными предосторожностями погрузили таинственные бочки. Что в них, прознатчику выяснить не удалось, но министр догадывался, и догадка привела его не в лучшее расположение духа.

Если герцог Квэ-Эро каким-то чудом узнал про неудачный опыт военачальника Тейвора двадцатилетней давности… Чанг отписал своему человеку, что именно нужно искать, и, отхлебнув остывший карнэ (он уже забыл, когда ему в последний раз удавалось выпить свой карнэ горячим) пригласил графа в кабинет.

Рэйна была готова, что ей вежливо предложат выйти вон, но Чанг любезно кивнул девушке, пока та помогала Эльвину сесть в кресло, и словно забыл о ее существовании. Впрочем, Рэйна не обольщалась — не позднее полудня министр будет знать и о ее прогулках с графом, и о разрыве помолвки с герцогом, если уже не знает.

Она быстро огляделась — про кабинет министра государственного спокойствия ходили разные слухи: и что прямо там, позади его стола, стоит дыба, обычно прикрытая белой простыней, и что Чанг пьет, чтобы заглушить голос совести, и весь пол уставлен пустыми бутылками, а кавднийский ковер на полу заляпан винными пятнами. Другие, впрочем, уверяли, что бурые пятна на ковре отнюдь не от вина. Не то, чтобы девушка верила в эти нелепицы, но действительность оказалась и вовсе прозаичной.

Просторная светлая комната, окна большие, прозрачные, не так уж сильно министр боится за свою жизнь, если сидит спиной к окну на первом этаже. Никакого ковра нет, янтарный паркет елочкой, добротный стол и кресла, несколько шкафов. Ни дыбы, ни пустых бутылок, вместо вина на столе наполовину пустая чашка с карнэ и гора бумаг. Никаких украшений, только на стене, напротив стола, портрет наместницы. Рэйне понадобилось некоторое время, чтобы понять, что изображенная на нем золотоволосая женщина — Энрисса, а не Саломэ.

Наместница, в простом белом платье, сидела в кресле, положив книгу на колени, в пол-оборота к зрителю. Небрежно заплетенная коса была перекинута через плечо, на губах играла теплая улыбка. Женщина на портрете казалось такой молодой и счастливой, неудивительно, что Рэйна едва не ошиблась. До сих пор ей доводилось видеть только поздние портреты Энриссы Златовласой, где строгая наместница взирала на мир усталым взглядом, опустив уголки губ.

— Прошу прощения за задержку, ваша светлость. Дело не терпело отлагательств. Я вас внимательно слушаю.

— Вчера я получил письмо от лорда Дарио. Отцы-дознаватели арестовали Вэрда Старниса и обвиняют его в убийстве моей жены и жреца Эарнира.

— Примите мои соболезнования, граф. Произошла трагедия. Понимаю ваше стремление поскорее вернуться домой, — между строк читалось: "ну и при чем тут я? Почему бы тебе не оставить меня в покое и не пойти собирать вещи?"

— Я собирался уехать сегодня, но теперь не могу. Старнис ни в чем не виноват. Его необходимо освободить!

Министр вздохнул, и медленно, внятно, словно разговаривал с ребенком, ответил:

— Ни в чем неповинного Старниса застали с ножом в руках над свежими трупами. Согласитесь, что у дознавателей были некоторые основания для ареста.

— Я уверен, что этому есть объяснение, — Эльвин не сдавался.

— Разумеется есть. Как насчет такого: ваш дядя, лорд Дарио, дал убежище пособнику Ареда, своему давнему другу, а тот, в «благодарность» убил его невестку и жреца. А есть и другой вариант: ваш дядя, тайный аредопоклонник, закрывал глаза на жертвоприношения в якобы заброшенной часовне, а то и сам принимал в них участие. А вовлек его в темный культ Вэрд Старнис. Возможно еще и третье, объясняющее, почему жертвой стала именно ваша жена, — Чанг выразительно кашлянул в сторону Рэйны, невольно сжавшей плечо Эльвина, — мне продолжать?

— Прекратите! Вы же знаете, что ни Вэрд, ни Арно никого не убивали!

Чанг согласился:

— Знаю. Я знаю так же, что только благодаря Старнису, уговорившему вашего порывистого дядюшку не делать глупостей, тот не поднял мятеж в вашей провинции.

— Жаль. Я бы его поддержал, — Эльвин выпрямился в кресле, сцепив руки так, что побелели костяшки пальцев.

— Тогда только к лучшему, что вас там не было, — любезно ответил Чанг. — Поймите, граф, — из голоса министра исчезла ироничная вежливость, — я рад был бы помочь. Вэрд Старнис хорошо управлял своими землями, защищал границы и вовремя платил налоги. То же самое делал его сын, и будет делать его внук. Но вытащить Старниса на этот раз — невозможно. Даже если доказать, что он не приносил жертвы Ареду, остается обвинение в пособничестве. Через год пересмотр дела, если бы на тот момент он был еще на свободе, а его племянников оправдали, жрецам пришлось бы отступить. Но до конца года его так или иначе сожгут. Я отправил своих людей в Инванос, в помощь Дарио. Если они успеют найти мерзавца, Старниса казнят за то, что он и в самом деле совершил. Насколько я понимаю, для него это будет большим облегчением.

Людей в Инванос Чанг отправил прежде всего следить за слишком горячим лордом Дарио, весьма удачно женившемся на дочери вождя самого большого варварского племени в тех краях. В случае мятежа лорда Арно ждал своевременный несчастный случай. Поиск настоящего убийцы не входил в число первостепенных задач господина министра. Он наверняка уже за границей, а чем больше варваров принесут в жертву кому угодно, хоть Ареду, хоть Семерым, хоть самому Творцу, тем лучше для империи. Если граф Эльвин и вправду так умен, как о нем говорят, он и сам поймет, что делают в Инваносе люди Чанга.

Эльвин подался вперед:

— Это все, что вы можете для него сделать?

— Нет, не все. Еще я напомню отцам-дознавателям, что законы империи запрещают применять пытки к лицам дворянского сословия без позволения наместницы иначе, чем в случае обвинения в государственной измене. В измене Старниса на этот раз не обвиняют. И прослежу, чтобы о моем напоминании не забыли. А на вашем месте, граф, я бы обратился к старшему дознавателю с просьбой о свидании. Скажите, что хотите воззвать к совести убийцы, убедить его раскаяться перед посмертием. Уверен, что вам не откажут. Окажите Старнису эту последнюю услугу, — на словах "последнюю услугу" Чанг сделал особое ударение.

Побледневший Эльвин на ощупь нашел руку Рэйны и поднялся:

— Я надеялся на большее, но если нет другого выхода, я воспользуюсь вашим советом.

Чанг проводил неожиданных посетителей долгим взглядом. Интересно, знает ли Хранитель, что у его невесты появился шанс стать графиней Инваноса, а не герцогиней Суэрсена? Можно только порадоваться за девочку — слепой мечтатель намного лучше зрячего убийцы.

Рэйна и Эльвин медленно шли по коридору. На середине пути граф неожиданно попросил:

— Пойдемте в сад, Рэйна. Я не хочу сейчас возвращаться к себе, отвечать на вопросы, диктовать письма. Расписываться в собственном бессилии. Чанг прав, остается только одно, но я не могу решиться. Наверное, я трус.

Только услышав его слова, девушка в ужасе осознала, о какой "последней услуге" говорил министр. Да, лучше так, чем сгореть заживо, но почему Чанг переложил эту тяжесть на Эльвина? Разум услужливо подсказал ответ: потому что никто не заподозрит безутешного вдовца, а про министра и без того рассказывают слишком много подобных историй.

* * *

Время в маленькой камере тянулось бесконечно медленно, в какой-то момент Вэрд перестал отмечать дни, все равно они ничем не отличались друг от друга. Его больше не выводили из камеры, даже в пыточную. Дознаватель приходил сам — стражник с трудом впихивал в крошечную каморку табурет, Реймон садился, ставил на пол фонарь. Их встречи давно уже превратились в ритуал: неизменный и бессмысленный, как и положено ритуалу. Порой Вэрд с тоской думал, что лучше бы его пытали. Он предпочел бы сражаться с собственной болью, чем снова и снова пытаться прошибить непоколебимую уверенность жреца.

Реймон по праву был старшим дознавателем Хейнара. Этот человек замечал мельчайшие пятна на чужой душе и выжигал каленым железом. Он словно взирал на мир сквозь искривленную призму: любая ошибка превращалась в злой умысел, недосмотр — в преступное легкомыслие, надежда — в трусость, любовь — в похоть, честь — в гордыню. После визитов Реймона старый граф чувствовал себя грязной тряпкой, брошенной нерадивой хозяйкой догнивать в углу.

Вэрд Старнис всегда знал, что должно и что не должно. Он не умел лгать себе: ему приходилось поступаться честью ради долга, но до сих пор бывшему графу Виастро удавалось сохранить чистую совесть. Он верил, что в любой ситуации делал все, что было в его силах.

Впервые его вера пошатнулась, когда близнецы напали на Вильена. Если бы он любил этих детей, быть может, они выросли бы людьми. Вторым ударом стал побег братьев — он должен был предвидеть и не допустить. Тогда Ллин остался бы жив, а Мэлин не потерял разум. Последним, сокрушительным ударом стало жертвоприношение в заброшенной часовне: не успел, не помешал, не спас.

Но Реймон успешно растаптывал последнее, что еще оставалось у Вэрда: слабую надежду, что если повторять достаточно долго — ему поверят. Он не хотел умирать с таким клеймом, не мог оставить подобное наследство детям и жене, и, самое главное — пока он здесь, в тюрьме, бьется о ледяную убежденность Реймона, где-то на свободе жрец Ареда подыскивает новую жертву. И Вэрд не мог не признать правоту дознавателя: эта жертва будет на его совести.

Но сегодня жрец, против обыкновения, не торопился спасать грешную душу узника. Старнис сидел на охапке соломы, прислонившись к стене: последнее время он старался пореже вставать — от сырости ломило суставы. Дознаватель поднял фонарь и вгляделся в лицо Вэрда, с сожалением:

— Я не понимаю вас, Старнис. Когда смотрю вам в глаза, я вижу, что вы раскаиваетесь. Вижу боль, тревогу, горечь. И я каждый раз надеюсь, что именно сегодня вы спасете свою душу. Но ваши слова так противоречат вашему взгляду, что я не знаю, как пробиться сквозь эту стену, — он поставил фонарь на пол, вздохнул и продолжил, — я устал бороться с вами. Наместнице Энриссе стоило быть в нашем ордене, если она убедила вас просить о помиловании. Я опускаю руки, пусть вас судит Хейнар. Мне оказалось не под силу вырвать семя Ареда из вашей души. Если бы я мог применить другие способы… но слуги Хейнара не в праве нарушать закон. Закон избавил от боли ваше тело, обрекая на вечную муку душу. Я передаю ваше дело исполнителям, сегодня наша последняя встреча. Через неделю вас ждет костер. Если вы хотите мне что-либо сказать — это ваш единственный шанс. Без искреннего раскаянья ни я, ни жрецы Келиана, не смогут отмолить ваши грехи.

Реймон замолчал, и ожидающе глянул на Вэрда, но тот, откашлявшись, упрямо качнул головой:

— Мне нечего сказать кроме того, что уже сказано. Я повторяю вам каждый раз, снова и снова — я виновен, но не в том, в чем меня обвиняют, раскаиваюсь, но не в той вине, что мне приписывают. Если этого недостаточно для очищения души — так тому и быть. В любом случае, мне не нужны посредники. Светлый Адан, тот жрец, что погиб на алтаре, вы его не застали в Виастро, но он служил в замке несколько лет, говорил, что Семеро сотворили этот мир, вложив в него свою силу. Они повсюду: книжник, перелистывая страницы и выводя слова на пергаменте, использует силу Аммерта, воин, защищающий границу, поднимает меч силой Лаара, целитель лечит силой Эарнира, судья выносит приговор силой Хейнара. Нет нужды искать богов под крышей храма, достаточно оглянуться по сторонам.

— Вы не только слуга Ареда, но еще и еретик. Жаль вдвойне. Прощайте.

* * *

Реймон сдержал слово — прошло шесть дней из отведенных узнику для примирения с богами семи, и никто так и не потревожил одиночества Старниса. После ухода дознавателя он опять начал отмечать дни. В окошко исправно пропихивали еду, но хлеб отдавал горечью — все напрасно. Можно было убить себя там, на месте. Но из последних сил Вэрд заставлял себя верить, что поступил правильно: они могут казнить его, но не оболгать. Ради этого стоит сгореть заживо.

Заскрипела дверь — стражник исправно смазывал петли маслом, но оно не помогало. Жалобные звуки издавало рассохшееся от сырости дерево. Вэрд медленно поднялся — неужели он ошибся в подсчетах? Но нет, стражник бережно придерживал неожиданного посетителя под локоть, оставив светильник на пороге камеры:

— Осторожно, ваша милость, тут приступочка. Вот так.

Вэрд сощурился, пытаясь разглядеть лицо вошедшего — фигура показалась ему знакомой, но долго гадать не пришлось, гость высвободил руку и негромко сказал охраннику:

— Оставьте нас наедине. Я постучу в дверь.

— Так, ваша светлость, он ведь не прикованный. Может я тут, у стеночки постою? — Одно дело оставлять наедине с узником отца-дознавателя, что в одиночку медведя завалит, а совсем другое — слепого графа. Случись что, найдется кому с охранника шкуру снять, и не посмотрят, что слуга Хейнара.

— Лучше не стоит, — спокойно возразил Эльвин, и стражнику оставалось только повиноваться.

Но он остановился у самой двери, готовый влететь камеру при первом же подозрительном звуке. Стражник прослужил в этом подземелье достаточно долго, чтобы не доверять внешней безобидности. Больше всего проблем обычно как раз от таких вот спокойных узников.

Он вспомнил купца, смиренно принявшего свой приговор, но задушившего жену, пришедшую на последнее свидание. Боялся, что оставшись вдовой, она выйдет замуж второй раз и оставит их детей без гроша. А так и деньги и сирот забрали его родители. Купец уже не узнал, что его отец пустил внуков по миру, передав все деньги любимому старшему сыну от первого брака.

— Здравствуй, Эльвин. Я не знал, что ты все еще в Суреме. Прими мои соболезнования, — Вэрд знал, что брак Эльвина и Клэры был далек от воспетого поэтами идеала, но не сомневался, что молодой граф тяжело перенес смерть жены.

— Вы ведь видели их. Я должен знать, как это случилось. Арно мне ничего не скажет.

— Не надо, Эльвин. Лучше не надо. Ты все равно ничего не изменишь.

— Если бы я взял ее с собой!

— Самое страшное, это жить твердя каждый миг: "если бы".

Эльвин помолчал:

— Это еще не все. Я встретил девушку, здесь, при дворе. Мы любим друг друга. И я думал, я повторял себе: если бы я был свободен. И в этот самый миг она умирала там, на алтаре, — Эльвин замолчал, ругая себя за слабость. Он не для того сюда пришел, чтобы исповедоваться смертнику. Словно Старнису не хватает своей боли. Но услышав знакомый с детства голос графа, Эльвин не смог удержаться. Ему нужно было выговориться.

Вэрд улыбнулся давнему воспоминанию:

— Я встретил Риэсту при дворе. И ни разу за двадцать лет не пожалел об этой встрече. Не пытайся взвалить на себя больше, чем в силах унести, Эльвин. Ты не мог спасти Клэру. Все, что между вами было и чего не было, в чем ты себя сейчас винишь, не изменят главного — ты не мог ей помочь. И поверь мне, жизнь не заканчивается на этом, — Вэрд знал, о чем говорит, — если ты чего-то не сумел, то сделай что-нибудь другое. Не дал счастья Клэре, сделай счастливой эту девушку. Не спас одного человека, спаси другого. Иначе к первой жертве прибавится вторая, и никому от этого не станет легче.

Эльвин почувствовал, что его отпустило, впервые за эти беспросветные даже для слепца дни. Станет ли Клэра счастливей, если Рэйна будет несчастна? Нет. Вернется ли к жизни жрец, если он прекратит борьбу за прививки, и люди будут умирать от черной потницы? Тоже нет. Он пришел помочь Старнису, а получилось, что это Вэрд помог ему. Эльвин осторожно шагнул вперед, протянув руку:

— Я пытался добиться, чтобы вас оправдали. Но Чанг отказался помочь. Вместо этого он отправил людей в Инванос, искать преступника вместе с Арно.

— Тебе нужно как можно быстрее вернуться домой, — встревожился Вэрд, — если Арно…

— Я знаю и не позволю ему. Но я не мог уехать не попрощавшись, — его рука нащупала пальцы Вэрда, — я пришел пожелать вам спокойного сна, — в ладонь узника лег конвертик из пергаментной бумаги. — И знайте, с людьми Чанга, или без них, но мы с Арно найдем мерзавца. Даже если мне понадобится потратить на это всю жизнь. Найдем и заставим во всем признаться, кем бы он ни был.

Вэрд зажал подарок в кулак, не зная, что сказать. Он понимал, как дорого далось Эльвину это решение. Мальчик не воевал, ему никогда раньше не доводилось убивать.

— Спасибо, Эльвин. Хорошо, что ты пришел. С Арно я простился в Инваносе, а вот с Риэстой… передай ей, что это были лучшие двадцать лет в моей жизни. И что я люблю ее. Она, должно быть, и сама знает, но я никогда ей этого не говорил раньше. Как-то не приходилось к слову. Когда она получила развод, сразу предложил выйти замуж, она согласилась. А о любви не говорили.

Эльвин кивнул:

— Прощайте, граф. И ни о чем не беспокойтесь, — он постучал в дверь, стражник пробурчал себе что-то под нос, облегченно, и помог слепцу выйти в коридор:

— Что, ваша светлость, все напрасно? Не хочет каяться? Оно и не удивительно, отец Реймон с ним часами беседовал, уговаривал, а все без толку. Погряз во тьме, потому что, такого уже не спасешь. Аредово семя в нем корни пустило. Завтра с утречка жечь начнут, вот тогда поймет, на что себя обрек, упрямствуя. Да только поздно будет, — Эльвин рассеянно кивал, не слушая. Завтра утром его уже не будет в Суреме. Они с Рэйной отправятся домой.

Оставшись один, Вэрд осторожно поднес к лицу подарок Эльвина. Ноздри защекотал сладкий пряный аромат. Он сразу узнал его — измельченный корень ареники. Из ягод ареники делали самые стойкие красные чернила, из свежих листьев изготовляли примочки, высохшие — измельчали и добавляли в воду при купании, хорошо помогало от зуда, корень растирали в порошок и по чуть-чуть добавляли в горячее вино.

Одной щепотки хватало, чтобы расслабиться, забыть о дневных заботах, двух — избавиться от головной боли, трех — побороть самую злостную бессонницу. От четырех можно было проспать два дня, а того, что лежало в маленьком пакетике, было достаточно, чтобы уснуть и не проснуться. Корень ареники мог бы стать идеальным ядом — человек погружался в приятную дрему, а сердце постепенно замедляло свой ход, до полной остановки. Но целители Эарнира умели находить след снадобья в крови покойника, потому корень использовали либо самоубийцы, либо глупые убийцы.

Но Вэрду нечего было бояться — никто не удивится, что человек его возраста умер во сне, после всего, что ему довелось вынести за последнее время. Реймон, даже если и догадается, не станет проверять. Покойника все равно не оживить, чтобы казнить по всем правилам. Тело сожгут и развеют пеплом. Риэсте придется поставить плиту на семейном кладбище над пустой могилой. Увы, изменнику позволят лечь в землю рядом с предками, а еретику отказывают и в этом последнем утешении.

Вэрд пододвинул к себе поближе кружку, развернул бумагу и высыпал сладкий порошок на язык. Отпил воды, проглотил, потом выпил кружку до дна, смывая приторную сладость. Пока не закружилась голова, подошел к выгребной яме, кинул бумажку вниз, вернулся на свою солому. Веки в одночасье стали неподъемными, он, не пытаясь сопротивляться, закрыл глаза. После корня ареники снились только хорошие сны.

 

35

Салин никогда не хотел быть моряком. Понимал, что выбора у него немного — отцовский надел получит старший брат, а всем остальным либо в море, либо в примаки. А в примаки еще не каждого возьмут, да и не по душе ему было с нелюбимой жить, оборкой у жениной юбки. Старшие братья в его годы уже несколько раз в плаванье сходить успели. А он все выжидал, надеялся, что случай подвернется, за родительский дом цеплялся. Отец не возражал до поры до времени — уйдет и этот сын в море, придется работника искать, мать тем паче любимца-последыша из дому не гнала. Но моряцкая судьба не миновала Салина, и, несмотря на печальные обстоятельства приведшие юношу на палубу «Сильваны», он был счастлив.

Собирая обгорелые кости в могилу, он думал, что никогда больше не сможет радоваться, смеяться, любить. Все осталось в прошлом: и зимние посиделки, и летние костры, и праздник урожая, и весенние хороводы. Вспоминать было слишком больно, и Салин предпочел забыть. Лицо матери, синяя лента в косе у Ксаны, вышитый передник сестры — все виделось в туманной дымке, взгляд затянуло алое марево мести. Он жил, чтобы убивать эльфов.

Купцы отправляли с ним младших приказчиков, чтобы избавиться от конкурентов, крестьяне шли за Салином из страха — сегодня одну деревню сожгли, завтра за остальные примутся, и ради будущей поживы — кого из эльфов не перебьют, тех запугают. Будут бессмертные сидеть в своем Филесте, носа в лес не сунут, одни пни от их драгоценных деревьев останутся. Были среди его войска и записные буяны — им все равно, кого бить, лишь бы кулаки почесать, и городские воришки, под шумок грабившие дома эльфийских купцов. Много разного народа собрал он во имя своей мести, но никто из них не испытывал такой ненависти к эльфам, как Салин.

Ему казалось, сколько ни убей — все будет мало, как ни мучай — тем, сгоревшим в часовне было больнее. Но разговор с огненным магом помог ему опомниться: мертвым все равно, сколько эльфов Салин убьет ради их памяти, а для живых он уже сделал все, что мог — эльфы теперь не посмеют нападать на деревни, даже если им наместница и разрешила. Он от всей души желал удачи магу, но уже не жалел, что не увидит, как горит Зачарованный Лес.

У Салина теперь появилась цель в жизни. Встретившись с братом, он сразу же поделился с ним своей затеей: вот сплавают они сейчас к новой земле, посмотрят, что там и как, а вернутся — попросят у герцога Квэ-Эро разрешения поселение основать, он добрый, разрешит. Соберут по кораблям парней из их деревни, девушек найдут хороших и уплывут все вместе. На новом месте дома построят, деревню старым именем назовут, там и земли будет, сколько хочешь, и леса, и никаких эльфов!

Брату идея пришлась по нраву, а что? Парни молодые, здоровые, сами себе хозяевами будут, когда еще сборщики податей до новых земель доберутся! Вернувшиеся из первого плаванья рассказывали, что земли за морем нетронутые, жирные, зерно урони — через день поле колосится. Леса такие, что хваленые алмазные ели перед ними тростником покажутся, зверье непуганое. Лучше на новом месте построиться, чем возвращаться на пепелище.

Салин драил палубу, помогал повару, учился вязать узлы, с опаской взбирался вверх по мачте, тянул канаты — послушно выполнял все, что прикажут, а в свободное время и сам искал, что бы еще сделать. Он испытывал огромное облегчение, снова став младшим — не нужно ни о чем думать, никому приказывать, отвечать приходится только за свою работу, в установленное время накормят, на палубе место для сна укажут. Юноша был бесконечно рад, что ему больше не нужно решать за других, для этого есть капитан.

Капитана своего матросы на «Сильване» любили и почитали. Казалось, явись перед ним сам Навио, бог-покровитель путешественников, и прикажи что-либо, они сперва пойдут и переспросят у Ормунда, стоит ли исполнять, и если тот окажется против — пошлют божество туда, куда корабли не плавают. Ормунд Харлоу принадлежал к редкому типу людей, распространяющих вокруг себя спокойную, непоколебимую уверенность. Его взгляд, жесты, манера стоять и говорить, ходить и поворачиваться, утверждала: я знаю, как надо. И пока что капитан «Сильваны» ни разу не ошибся. Не собирался он ошибаться и на этот раз.

Лунные Острова показались на горизонте уже ближе к вечеру, когда край солнца погрузился в воду и, словно растворившись, окрасил морскую поверхность в тревожный багрянец. Дэрек стоял, наклонившись над картой, в капитанской каюте. Паруса спустили, каравелла плавно покачивалась на волнах, солнечный свет, разбившись о цветные стекла в круглом окне, рассыпал по пергаменту красные пятна.

Капитан предпочитал кавднийские обычаи: кроме стола, накрепко прибитого к полу и дубового сундука с тяжелой резной крышкой, мебели в каюте не было, даже койки. Зато деревянные доски покрывал толстый ковер, с таким густым ворсом, что ноги проваливались в него чуть ли не по щиколотку, валялись расшитые яркие подушки, непременная принадлежность любого дома в Кавдне, а в углу, на полке над закрытой решеткой пузатой жаровней, примостился бронзовый кувшинчик для карнэ и две металлические чашки с хищно выгнутыми ручками.

Эту карту Дэрек вычертил сам, по памяти восстановив все, что он знал о побережье Лунных Островов. Немногие существующие карты Ормунда не устроили: слишком давно сняты, недостаточно подробны. Дэреку пришлось в считанные дни освоить мастерство картографа. Быть может его творению не доставало безупречной чистоты линий, свойственной имперской картографической школе, а по краям пергамента не щерили пасти сказочные чудовища, зато моряк не упустил ни одной, даже самой мелкой бухточки на побережье.

Ормунд поинтересовался:

— Так почему именно эта?

— Здесь удобней всего. Скалы — большой корабль даже к берегу не подойдет. А источник чистый, вода прозрачная, сладкая.

— А продовольствие?

— До ближайшей деревни два часа быстрого ходу, там все продадут. Пока старейшины узнают, нас и след простынет.

— Сомневаюсь. Так все же, почему именно эта? — Капитан внимательно посмотрел на моряка.

Дэрек помявшись, ответил:

— Моя деревня тут неподалеку. Та, где я с женой жил. Пока загружаетесь, я успею семью забрать. Нечего им тут оставаться, — но в его голосе прозвучал плохо спрятанный страх. Он не знал, что случилось с Соллой.

Капитан слегка наклонил голову и окинул Дэрека внимательным, изучающим взглядом, словно впервые видел:

— Если я правильно понял, ты готов рисковать кораблем и командой ради своей жены?

— Я только собой рискую! В деревню сам пойду.

— Если у здешних старейшин есть хоть капля разума, они должны держать все ближайшие бухты под наблюдением, ожидая твоего возвращения с гостями.

— Да зачем им? Я уплыл, откуда им знать, что я вообще вернусь?

— Ты оставил свою женщину. Это достаточный повод вернуться, — Ормунд склонился над картой.

Дэрек молча ждал, закусив губу — он знал, что все равно отправится за Соллой, из любого места, разве что капитан его прямо сейчас свяжет и выкинет за борт. Потому что если просто свяжет, он веревки зубами перегрызет.

Ормунд оторвался от карты:

— Я дам тебе шесть часов. Два туда, два обратно, два там. Дольше ждать не стану, так что пошевеливайся.

Загружались торопливо — гребцы выбивались из сил, туда-сюда сновали шлюпки. Бочки с водой, связки фруктов, свиные туши. Впередсмотрящие дежурили на мачтах — Ормунд ждал подвоха, слишком уж гладко все шло. «Сильвана» стояла у входа в гавань, остальные корабли небольшой флотилии выстроились позади, уже закончив погрузку, когда мальчишка-дозорный, перевесившись через край корзины, крикнул вниз:

— На берегу костры жгут, большие, дым столбом валит.

Капитан глянул на палубу: занести на корабль успели только половину бочек с водой, а продуктовые команды, посланные в деревни, еще не вернулись, так же, как и Дэрек. Придется ждать, он не может отплыть без своих людей. Ждать и надеяться, что те, кому местные жители подали дымовой сигнал, не успеют подойти вовремя.

Ормунд подозвал сигнальщиков: остальным кораблям следует немедленно уходить в открытое море и ждать «Сильвану» в условленном месте сбора. Они останутся прикрывать отход. Капитан надеялся, что боя удастся избежать, но если уж до этого дойдет, то врагам лучше заранее вознести молитвы Семерым. Когда сработает подготовленный сюрприз, у них просто не останется на это времени.

* * *

Дэрек быстрым шагом шел по деревне, в которой прожил пятнадцать лет. Он знал людей, попадавшихся ему по пути, работал вместе с ними, сидел вечерами у костра, его дети играли с их детьми, но бывшие соседи шарахались от моряка, словно тот вернулся из посмертия. Он беспрепятственно добрался до своей хижины, вошел внутрь, откинув циновку, занавешивавшую вход и застыл в ужасе. Подтверждались самые худшие его страхи — в доме никого не было. И уже давно.

В очаге лежал свалявшийся слой стылой золы, Солла чистила его каждый день, она никогда бы не допустила беспорядка. В углу сплел паутину паук, раскидистую, такую за два дня не сладишь, на столе валялись опрокинутые горшки, на полу лежало разбитое блюдо. Грязно, тихо и пусто — пропали все вещи, детские игрушки, одеяла, занавеска из разноцветных бусин, отгораживавшая их ложе… ничего не осталось.

Дэрек опустился на колени, провел ладонями по тростнику, покрывавшему земляной пол. Подстилку давно не меняли, стебли высохли и кололи руки. Его пальцы наткнулись на что-то, он поднял находку, поднес к лицу — глиняная свистулька, баран с обломившимся рогом. Он мастерил такие детям, а этого барашка Солла однажды попросила для себя, чем-то он ей по душе пришелся, так и жил на полке над очагом.

Сжав в руке игрушку, он медленно встал с колен и вышел из хижины. Вокруг собрались люди, близко не подходили, стояли поодаль, но когда он, развернувшись, направился прочь от своего бывшего дома, молча расступились, давая дорогу. Старейшину Дэрек нашел в его хижине, старик шагнул ему навстречу:

— Ты все-таки вернулся, Дэрек. Никто не верил.

— Вернулся, — коротко подтвердил моряк, глянув на старейшину.

Капли эльфийской крови не могли даровать потомкам бежавших на острова эльфов бессмертия, но позволяли продлить молодость до определенного предела. Затем природа брала свое, старость наступала чуть ли не за одну ночь: волосы седели и редели, лицо покрывалось морщинами, слабели ноги, начинали трястись руки. Человек мог жить после этого еще долго, дряхлея с каждым днем, пока, наконец, на берегу не разводили погребальный костер. Дэрек помнил старосту деревни высоким, полным сил мужчиной средних лет. А встретил его слабый старик со слезящимися красными глазами:

— Ты вовремя успел, Дэрек. Она, быть может, еще жива. Мы не хотели наказывать Соллу за твой побег, ведь жена должна во всем помогать мужу, а мы сами дали ее тебе в жены, но они потребовали покарать виновных.

— Опять они! Всегда они! А вы ни в чем не виноваты! Трусы! Где моя жена?! Где мои дети?! Их вы тоже покарали? — Он навис над трясущимся стариком, испытывая непреодолимое желание вцепиться ему в глотку.

— Ты предпочел бы, чтобы они сожгли всю деревню, Дэрек? Я люблю Соллу, она плоть от моей плоти, но если одна жизнь — плата за сотни жизней, я заплачу эту плату. Ты должен был подумать об этом, перед тем, как уходил. Твои дети в моем доме, а Солла в доме одиночества. Мы закрыли двери две недели назад, оставив ей кувшин с водой и лепешку.

Но Дэрек уже не слушал, он выбежал из дома старейшины и побежал вперед, там, где на холме, за частоколом, стоял дом одиночества. Единственный в деревне дом, сложенный из камня, с черепичной крышей. В нем не было окон, а вместо привычной циновки вход закрывала тяжелая дверь, запиравшаяся на засов снаружи.

Островитяне были мирным народом — слишком тяжелую память оставила давняя война. Но в любом, даже самом мирном племени, парни порой спорят из-за девушек, соседи ругаются, курицы забредают на чужой двор, да мало ли что… Провинившихся приводили на суд старейшины, и если вина оказывалась достаточно серьезной, преступник отправлялся под замок в дом одиночества, подумать над своим поведением. Но иногда, столь редко, что каждый такой случай заносили в летопись, наказанием становилась смерть. Человека оставляли в доме одиночества с кувшином воды, закрывали дверь. Снова ее открывали месяц спустя.

"Две недели. Две недели", — слова стучали в висках, пока Дэрек бежал по склону. Она все еще может быть жива, он с яростью тащил на себя неподдающийся засов, одним толчком распахнул дверь. Женщина лежала у дальней стены, на охапке тростника, без движения, она даже не повернула голову на шум. Пустой кувшин лежал рядом, повалившись на бок.

Он поднял Соллу на руки, она почти ничего не весила, и вынес на солнечный свет. Положил на землю, прижал пальцы к шее, прошло несколько мучительно-долгих мгновений, прежде чем он ощутил едва заметные толчки. Успел, хвала Семерым, успел! Ставшие вмиг непослушными руки откручивали колпачок фляги, вливали в запекшийся рот воду, а губы растянула нелепая улыбка: теперь все будет хорошо, не может быть плохо. Пускай она сейчас больше на мертвую похожа, чем на живую, все будет хорошо. Он успел!

* * *

Ормунд Харлоу не разделял распространенного суеверия, что женщина на корабле — к несчастью. Более того, он сам не раз приводил на корабль женщин, прямо к себе в каюту. Впрочем, надолго эти дамы там не задерживались, взять портовую подружку в плаванье ему бы и в голову не пришло. Но проводив очередную гостью, он не брызгал пол в каюте морской водой и не приказывал мыть палубу. И все же, женщина, лежавшая сейчас на подушках в его каюте, и в самом деле могла погубить «Сильвану» — Дэрек не успел вовремя, они прождали два лишних часа, уже стемнело, якорь выбирали в лунном свете, ночь выдалась светлая. Впрочем, Ормунд и не ожидал их к назначенному сроку, с самого начала накинув несколько часов.

Галеры приближались неторопливо, зная, что запертой на выходе из бухты «Сильване» деваться некуда. По такому ветру она далеко не уйдет. Кавдниец довольно ухмыльнулся — наконец-то! Кто бы мог подумать, что он застанет этого мерзавца здесь, на краю света? Распознав очертания «Сильваны», он сперва просто не поверил своим глазам от радости!

Благородный Амир, любимый племянник младшей жены Правителя, имел все причины ненавидеть капитана Ормунда. Кто, как не этот противный богам ублюдок шакала и портовой шлюхи, оскорбил Правителя, да будут дни его бесконечны? Два года назад Харлоу заманил на скалы торговый караван, везший дары Господину Кавдна. Амир лично отбирал рабынь, потратил большие деньги, надеялся, что милость Правителя окупит все его затраты. Благодаря тетушке, он точно знал, как угодить своему господину.

Правитель любил дорогие подарки: девушек с крутыми бедрами, готовых преломиться в талии, фарфоровые вазы с узкими шеями и крылатыми ручками, халаты из паутинного шелка, проходящие сквозь кольцо его трехлетней дочери. И не любил разочаровываться. Спасло Амира заступничество тетушки: он сохранил голову на плечах, но потерял командование флотом. От былого могущества остались четыре галеры и жгучая ненависть к Ормунду Харлоу.

Два года он рыскал вдоль побережья с одной-единственной целью — встретить «Сильвану», но проклятый корабль словно издевался над Амиром! Проще было запрячь морские волны, чем настигнуть неуловимую каравеллу. Он бросался следом за каждым слухом, загонял гребцов, в каждом порту приходилось докупать рабов, и все без толку. Снова и снова он слышал: "Да вот только вчера с якоря снялись, говорили, в Астрин идут", в Астрине его отсылали на Свейсельские Острова, на Островах предлагали попытать счастья в Суэрсене, и так без конца.

Амир потратил на пожертвования в храм Навио больше, чем ушло на злополучные дары, не доставшиеся Правителю, но бог, похоже, предпочитал Ормунда Харлоу, безродного наглеца, благородному Амиру, чьи предки вот уже тринадцать поколений возглавляли флот Кавдна. Но сегодня Навио оставил своей милостью «Сильвану» и ее капитана! Соглашаясь на предложение старейшин патрулировать их берега, Амир и подумать не мог, что поймает такой улов!

На носу галеры замигал сигнальный фонарь. Помощник капитана повернулся к Ормунду:

— Они приказывают нам свернуть паруса, лечь в дрейф и сдаваться на милость благородного Амира, волей Навио…

— Достаточно, — оборвал его Ормунд, — у меня нет желания выслушивать список заслуг уважаемого Амира. Он скоро сможет пересказать его Навио без посредников. Все готово?

— Да, капитан.

— Тогда делайте, как он говорит.

Салин с отчаяньем тянул канат на себя: да что же это делается?! Он не выдержал:

— Да как так можно?! Они приказали, а мы сразу под них и легли, как сучка течная под кобеля? Драться надо! А нет, так удирать!

— С таким ветром далеко не удерешь, — объяснил новичку кто-то из матросов постарше.

— Так что, лучше ждать, пока нас к веслам прикуют? Попробовать-то можно!

— Экий ты горячий. Капитану виднее, что и как. Сказал лечь в дрейф, значит, ляжем.

Галеры приближались, Салин с ужасом уставился на обшитый металлом острый нос подходящего корабля. Одного удара хватило бы, чтобы пробить борт «Сильваны» насквозь. Проследив его взгляд, брат улыбнулся:

— Это так, пугать. Им «Сильвана» целая нужна, а не с дырой в борту. Таран в бою используют, когда чужой корабль ко дну пустить хотят. А то еще дуру тяжелую на стреле спустят и долбят по палубе, пока в щепу не разнесут.

Салин сжал рукоять кинжала: живым он им не дастся, это все равно не жизнь, под бичом веслами махать. Кавднийские корабли почти поравнялись с беззащитной «Сильваной», когда на мачте каравеллы взметнулся парус. «Сильвана» стремительно повернула нос к подходившей с левого борта галере. Следом раздалась команда: "Пли!", и Салин услышал свист катапульты, два выстрела, грохот, треск.

Галера вспыхнула, в небо взлетели горящие ошметки, а «Сильвана» тем временем разворачивалась в другую сторону, но в этом уже не было необходимости. Вторая галера быстро отдалялась, весла били о воду, а два оставшихся корабля небольшой флотилии даже не пытались приблизиться.

Охваченное пламенем судно в считанные мгновения превратилось в тлеющий остов и осыпалось пеплом. В воздухе завис удушливый запах гари. Экипаж «Сильваны» с ужасом смотрел, как волны растаскивают обгоревшие деревяшки, только что бывшие кораблем. Салин с трудом разжал онемевшие пальцы, так и не выпустившие рукоять:

— Что… что это такое? — Хрипло прошептал он, но на этот раз ему никто не ответил. Матросы угрюмо молчали, пока кто-то не произнес то, о чем думали все остальные:

— Колдовство это темное. Не иначе как Аред попутал, — голос звучал неуверенно. Капитана любили, но и своим глазам тяжело не поверить. На такое только Дейкар способны или слуги Темного. А огненных магов на борту не было.

Перед Ормундом привычно расступались, но как-то слишком уж торопливо, отводя взгляд. Капитан вышел на середину образовавшегося круга и спокойно, своим обычным, немного скучающим голосом произнес:

— То, что вы сейчас видели, создано людьми, а не Аредом. Хотя некоторое сходство имеется. Катапульты стреляли дважды — первый выстрел забросил бочонок с обычной горючей смесью, — его слушали молча, не перебивая, хотя все знали, что хоть дюжину бочонков с горючей смесью на палубу кинь, корабль на воздух не взлетит, иначе бы до абордажа дело не доходило. Смесь сама по себе не загорается, а если где на факел попадет, так успеют потушить. — Вторым выстрелом кавднийцам отправили бочонок с огненным порошком. Другого названия у него пока нет. Гремучая смесь, взрывается от удара. А если поблизости есть что-то, что хорошо горит — результат превосходит ожидания. Аред здесь не при чем, смешать состав, зная рецепт, сможет любой подмастерье.

Молчали долго, Ормунду поверили сразу, если капитан говорит, значит, так оно и есть, но именно Салин высказал мучивший всех вопрос:

— Так что же теперь, всегда так будет?

Капитан пожал плечами:

— Такое в тайне не удержишь, пробовали уже, не получилось. Рано или поздно только так и будет, а пока что мы живы, свободны и плывем к новой земле.

Но Салин не унимался:

— А когда кавднийцы про порошок узнают?

— Не знаю, Салин, — Ормунд Харлоу впервые в жизни признался, что не всеведущ, — может быть договорятся его не использовать. Слишком уж разрушительная сила, не будет победивших. А может быть найдут способ защищаться. А может быть мы перебьем друг друга и Творцу придется заселять мир заново. Поживем — увидим. По местам! Нас ждут.

 

36

Министр Чанг обладал одной весьма неприятной особенностью — он никогда не ошибался. За это его побаивались подчиненные, ненавидели соперники, недолюбливали окружающие и не выносили женщины. Трудно иметь дело с человеком, который всегда оказывается прав, чужая безупречность раздражает, не важно, в чем она выражается: одежде, речах или суждениях. Господин Чанг был безупречен во всем — он следовал моде, ухитряясь при этом проявлять тонкий вкус, был приятным собеседником для любого, вступившего с ним в разговор по своей воле, и задавал только те вопросы, на которые заранее знал ответ.

Многие мечтали подловить всесильного министра на промашке, но, пожалуй, никто так не желал научиться ошибаться, как сам господин Чанг. К сожалению, и на этот раз он оказался прав. Министр перечитал донесение из Квэ-Эро и отложил бумагу в сторону, откинулся на спинку кресла. Наместница на портрете смотрела на него с привычным сочувствием. Чанг покачал головой:

— А ведь это ваша вина, ваше величество. Как вы могли довериться Тейвору?

Но нарисованная Энрисса ничего не ответила, и министр пододвинул к себе чернильницу — придется ехать в Квэ-Эро самому, причем заручиться у наместницы большими полномочиями, чем подразумевала даже его должность. Если бы военачальник Тейвор в свое время принял меры, его люди не разбежались бы по всей империи! А теперь герцогу Квэ-Эро на блюде преподнесли страшное оружие, и он не преминет им воспользоваться.

Чанг признавал за людьми право на разумную предосторожность, но тонкую грань, отделяющую таковую от государственной измены, он будет определять сам. И с его точки зрения герцог эту грань перешел. Увы, будет весьма сложно доказать это в суде — огненный порошок даже не внесли в список запрещенных механизмов, поскольку, во-первых, он механизмом не являлся, а во-вторых, не существовал. Да и бомбарды Энрисса запретила строить только военачальнику Тейвору, общего запрета не издали, дело быстро замяли. Тейвору было не с руки вспоминать о своем позоре, а у наместницы нашлось, чем заняться и без того, чтобы отслеживать последствия неудавшегося опыта.

До того, как Чангу стало известно о бочках, погруженных на «Сильвану», он надеялся, что эльфы сами позаботятся о молодом герцоге, раз уж это в их интересах, но теперь он сомневался, что бессмертным это окажется по силам. А все, что оказывалось не по силам эльфам, вскорости взваливалось на наместницу. Придется поделиться с Саломэ головной болью, словно ей было мало недавнего бунта! Последнее время Чанг сочувствовал наместнице — он видел, как тяжело ей приходится. Саломэ Светлая не могла и не хотела стать Энриссой Златовласой, но была вынуждена пытаться.

Наместницу он нашел в музыкальном салоне. Дамы развлекали ее величество музыкой: госпожа Бертран, первая после наместницы красавица двора старательно предъявляла свою красоту подпирающим стену кавалерам. Кружевные манжеты обнажили молочно-белые тонкие запястья. Изящные пальцы с подкрашенными хной ногтями перебирали струны арфы. Голову прелестница вдохновенно склонила таким образом, чтобы наиболее выгодно подчеркнуть точеный профиль. К несчастью, вид госпожи Бертран, склонившейся над арфой услаждал взор в куда большей степени, чем ее игра услаждала слух.

Чанг прошел вперед, ухитрившись не наступить на расправленные юбки дам, занявшие все свободное место, и наклонился к уху наместницы, не сомневаясь, что даже его, не слишком мелодичный голос, покажется Саломэ в этот миг желанным избавлением от музыкальной пытки:

— Ваше величество, мне необходимо переговорить с вами.

— О, да, разумеется. Госпожа Бертран, продолжайте играть, не лишайте ради меня собравшихся удовольствия, — Саломэ торопливо последовала за министром в свой кабинет.

Чанг подождал, пока Саломэ сядет в кресло, и положил перед ней указ. Наместница прочитала бумагу, потом перечитала, раз, другой, третий, словно не веря своим глазам:

— Но вы же сами утверждали, что герцога Квэ-Эро нельзя трогать!

— Обстоятельства изменились. К тому же, это всего лишь мера предосторожности. Надеюсь, до этого не дойдет.

— А если дойдет? Вы пугали меня еще одним восстанием!

— Если дойдет, придется заменить его человеком, которого южане примут.

— Кем же это? У вас и для Квэ-Эро найдется управитель, как для Виастро?

— Придется изучить ситуацию на месте. У предыдущего герцога было девять сестер, если найти кого-нибудь из его племянников и снова передать власть по женской линии, народ не будет возмущаться.

Но Чанг вовсе не испытывал той уверенности, с которой говорил. Корвина в народе считали сыном казненного герцога, а у сына права на власть больше, чем у самого близкого родича. Да и как выбирать? Все эти племянники дети графов и герцогов, попробуй потом объясни тем, кто останется с носом, почему выбрали сына соседа. Но свои сомнения министр оставил при себе, а наместница, поколебавшись, все-таки подписала указ.

— Когда вы уезжаете?

— Сегодня же. Я напишу вам из Квэ-Эро.

* * *

В Доме Феникса царило унынье. Слухи расползались быстро, хотя отряд еще не вернулся из похода. Послушники тенями пробирались по коридорам, стараясь не попадаться на глаза мрачным ученикам и оставшимся магистрам. Поговаривали разное: кто-то утверждал, что всех распустят по домам, другие испуганным шепотом делились страшными подозрениями — теперь, когда магистров осталось всего пятеро, силу ордена возродит только большое жертвоприношение. Быть жертвой никому не хотелось, даже во благо ордена Дейкар, и лишившиеся присмотра послушники разбегались. Остались самые наивные, твердо верившие, что все наладится, и сироты, которым некуда было идти.

Уцелевшие магистры собрались в зале совета. Огромное помещение сегодня как никогда казалось насмешкой — эти стены могли вместить сотню магистров, но их было всего восемь, а за какие-то двадцать лет стало почти вдвое меньше. Таких потерь орден не знал со времен безрассудной атаки против Ареда, когда рикошет от удара по солнечной ловушке уничтожил большую часть магистров и почти всех учеников. Дейкар так никогда и не оправились от того поражения, но сумели сохранить орден. Теперь же…

Карт, бывший еще не так давно третьим по старшинству, а теперь — старейший магистр ордена, криво усмехнувшись, занял кресло верховного магистра. Первым и последним верховным магистром ордена Дейкар был его основатель Канверн, но после его перерождения это кресло традиционно занимал старейший по возрасту. Почетное место не давало власти — все магистры были равны, каждый из них нес в себе равную часть души и силы Канверна-Открывателя, но обычно, чем старше был магистр, тем лучше он с этой силой управлялся, тем больше пользы приносил ордену.

Поэтому для перерождения выбирали молодых и неопытных магистров. Так было раньше, но теперь у молодых магов большинство голосов — трое против двух, и Карт не сомневался, кто взойдет на костер в следующий раз.

На этот раз он не ограничился усмешкой, а издал короткий нервный смешок — нашел, о чем думать! До перерождения почти три сотни лет, а орден рассыпается у него на глазах. Они слишком долго жили, всесильные магистры Дейкар. Слишком привыкли думать о будущем, и вот теперь некому позаботиться о настоящем! Проклятье Эратоса… Ир все-таки ошибся, и проклятье сработало, как жаль, что высокомерный осел не видит последствий своего упрямства!

Да проклятье ли это? Они ведь сами уничтожают себя, без посторонней помощи. Ради эльфов Ир убил Арниума, Арниум, защищаясь, убил Ира… и ни один, ни второй не позаботился передать силу ученикам. У Ира и ученика-то не было, не принимать же всерьез этого безумного мальчишку, чудом избежавшего казни! А если все же… Сердце магистра забилось чаще: если Ир все-таки успел передать силу? Тогда мальчишка — магистр. Опыт и умения старейшего из Дейкар не восполнить, но хотя бы его сила останется в ордене, теперь, на пороге свершения пророчества, им понадобится все, что можно собрать, любые крохи.

Тогда их будет шестеро, три на три, по возрасту мальчику самое место с молодыми, но Ир был из Дома Знания, как и сам Карт, если перетянуть Мэлина на свою сторону, убедить, что знание важнее клинка, опыт важнее силы, то следующее голосование завершится жребием. А один шанс из шести куда лучше верного приговора. Впрочем, в глубине души Карт сомневался, что через три сотни лет еще будет кого перерождать.

Карт вскочил с кресла и в нетерпении зашагал по залу — отряд, ушедший с Иром, еще не вернулся, магистр клинка связался с ним через кристалл, коротко рассказал, что Ир и Арниум погибли в поединке, эльфы в трауре по сгоревшим деревьям, но удовлетворены исходом. Войны не будет, между орденом Дейкар и Филестом снова мир. Но голос коллеги не оставлял сомнений в том, что он думает — эту мысль разделяли и все уцелевшие магистры. Еще один такой мир, и война уже не понадобится.

Сила Арниума пропала бесследно, его ученик оставался в Суреме, но Ир ведь зачем-то взял с собой этого мальчишку! Новый магистр — это то, что им сейчас необходимо. Мальчик станет символом — еще не все потеряно, орден Дейкар, как мифическая птица, в чью честь названа их резиденция, восстанет из пепла. Толку, правда, от этого полубезумного щенка, помимо символичного, и на ломаный медяк не наберется. Ну да и ладно, лишь бы не мешал. А там видно будет, вернется ли к нему разум и под чьим чутким руководством.

Карт понятия не имел, что из себя представляет мальчишка — не удосужился глянуть, пока Ир с ним возился. Знал только, что парень не в себе, но предпочитал не вникать в дела Ира, так как магистр недолюбливал слишком любопытных коллег. Арниум, тот был другой, всем бочкам затычка, а Карт предпочитал наблюдать с безопасного расстояния, следуя примеру белых ведьм. Вот уж воистину, женская мудрость! Белые сестры ни во что не вмешиваются, стоят скромно в стороне, но и своего не упустят, и чужое прихватят. Недаром они единственные уцелели из семи изначальных магических орденов.

Карт еще помнил все семь… Маги Лаара, бога войны, орденом были только по названию, одиночки по самой природе, да и мало было их, Лаар силой делился скупо, берег для решающей битвы с Аредом. Этот орден исчез первым, подлинных магов там не осталось, а глупцы-ученики, посчитавшие себя равными наставникам, погибли в боях.

Маги Аммерта, бога знания, оказались мудрее всех, (кроме, разумеется, белых сестер) распустили свой орден сами, присоединившись к жрецам. Они до сих пор отыскивают мальчиков, способных воспринять силу Аммерта и передают им свое наследие. Ордена нет, а маги есть. Хранитель дворцовой библиотеки обычно маг, но нынешнего угораздило родиться Аэллином, большего простому смертному не снести.

Золотые держались долго, думали, что Хейнар, связанный законом, не сможет учинить несправедливость и не ополчится против своих учеников. Для законников они проявили непростительную наивность. А ордену Дейкар пришлось иметь дело с их наследием — золотые маги успели защитить наместницу сильнейшими заклятьями. С тех пор любое магическое действие, направленное на правительницу империи, отражалось на заклинателя. Если бы не их предусмотрительность, с Энриссой справились бы куда как проще.

Навио запер своих учеников в пространстве, заманив в портал. Говорят, они до сих пор блуждают там, в вечной темноте, в поисках выхода, и будут блуждать до конца времен. Уж на что печальная судьба ожидала магов в посмертии, убить было бы милосерднее.

Что случилось с магами времени не знали ни Дейкар, ни белые ведьмы. В один день они исчезли с лица земли, и больше не объявились. Все их сокровища остались в пустой резиденции — рукописи, амулеты, механизмы из подземных городов Ареда, странные вещи, о чьем предназначении можно было только гадать, записи утверждали, что их достали из будущего. Впрочем, изучить наследие магов времени не удалось. В один миг все, что оставалось в здании, покрылось гнилью и рассыпалось в прах. Эдаа-Время — самый беспощадный из богов.

Дольше всех выстояли маги Келиана, достойные ученики бога смерти. Они лучше прочих знали, как избегать ее объятий, но люди отказались платить за чужое бессмертие. В ход пошли колья, огонь и серебро, крови пролилось много, но в конце концов магов перебили. Если, конечно, не верить слухам о сомнительном происхождении герцогов Ойстахэ…

И только белые ведьмы, орден Алеон, оказались мудрее всех. Они не сражались в войне богов и магов, припали к стопам Эарнира с мольбой пощадить их слабую женскую природу и позволить не участвовать в битве. Милосердный бог и природу пощадил, и силу оставил, мол, все равно прекрасносердечные девы служат жизни и плодородию. Девы и впрямь служили — самим себе, и больше никому.

Карт брезгливо поморщился — вот уж у кого будет праздник, так это у стервы Иланы. Он не знал, как Ир сумел договориться с ведьмами, но никогда не верил в прочность этого договора. Многовековую вражду не забывают в одно мгновение. Хотя, что им сейчас делить, на пороге пришествия Темного?

Магистр повторил про себя пророчество: Саломэ Тринадцатая, дочь мага войны и белой ведьмы, станет последней наместницей и второй королевой, и родит сына, в котором воплотится Проклятый. Они посадили на Саломэ на трон, они создавали для нее магические иллюзии, чтобы девочка уверилась в своей избранности и не вздумала пойти иным путем. Но чего стоит пророчество, если оно не может позаботиться о себе без посторонней помощи? Карт с самого начала был против вмешательства: если Саломэ суждено привести в мир Проклятого, она справится с этим сама, но Ир настоял, и теперь Карт должен разгребать его наследие.

Магистр знал, что орден Дейкар существует ради единственной цели — сразиться с Аредом и уничтожить его, для этого Семеро, простив дерзость смертных, даровали Дейкар силу, ради этого огненные маги жили и умирали, восходили на костер и перерождались в пламени. Карт знал, но всеми силами души желал избежать предназначения.

Он любил спокойную, размеренную жизнь в Доме Феникса, кропотливые изыскания, шершавый пергамент старинных книг, восторженные глаза мальчиков-послушников, впервые сложивших из букв слово. Теплое вино с пряностями и медом, мягкая постель, иногда, раз в месяц, не чаще, девушка, чтобы эту постель согреть, каждый раз новая, заточенное особым способом перо, гладко скользящее по бумаге.

Он достаточно долго прожил, чтобы научиться ценить жизнь, осознать, что она состоит из дорогих сердцу и телу мелочей. Магистр Карт, ныне и навечно старейший маг ордена Дейкар, не хотел сражаться с Проклятым, даже если тот и впрямь вернется, но понимал, что у него нет выбора. Семеро не простят своим слугам предательства.

Шум во дворе вывел магистра из задумчивости. Он торопливо подошел к окну — вернулись! Наконец-то! Воины разошлись на отдых, а магистры клинка прошли в зал совета. Карт рассматривал юношу, стоявшего посреди зала. Среднего роста, но из-за узкой кости кажется выше, чем есть на самом деле, персиковая кожа, как у всех Аэллинов, а глаза неожиданно оказались синими. И выражение этих синих глаз ох как не понравилось Карту — так смотрят умудренные опытом старцы, а не безумные юнцы. Во взгляде юноши читалась спокойная уверенность, приправленная заметной долей горечи.

Разглядев Мэлина как следует, Карт уже начал сомневаться, нужен ли ордену такой магистр. Безумец подошел бы им больше, кто из магистров Дейкар мог, не покривив душой, сказать, что сохранил здравый рассудок? Разве что покойный Эратос, этот знал, что делал, но ему и было-то всего три сотни лет. Несмотря на все свое могущество, огненные маги оставались людьми, а люди плохо приспособлены для бессмертия.

Магистр не стал тратить время на долгие предисловия:

— Досточтимые коллеги, наши потери велики, но Дейкар будут исполнять свой долг, пока жив хоть один магистр. По счастливой случайности, рядом с Иром в момент его смерти был ученик. Мэлин, — он обратился к юноше, — Ир успел передать тебе силу?

Карт старательно прятал беспокойство. Ему, последнему из дома Знания, приходится задавать подобные вопросы! Да с любым другим учеником ему хватило бы одного взгляда, чтобы понять, но этот мальчишка оказался непроницаемым. С одинаковым успехом он мог как унаследовать силу Ира, так и оказаться пустышкой. Карт почувствовал, как болезненно заныли сведенные судорогой плечи — чем дальше, тем больший страх ему внушал этот странный юноша.

— Да, — короткий, бесстрастный ответ. И словно невидимая рука раздвинула завесу — Карт увидел облако силы, окутавшее Мэлина.

Гарпион, один из магистров клинка, с облегчением выдохнул:

— Хоть что-то хорошее. Жаль, что Арниум не догадался прихватить с собой ученика, раз уж ему так понадобилось жечь эльфийский лес.

— Увы, ничего не поделаешь, — грустно подтвердил Карт, — сила магистра Арниума навеки утрачена для ордена.

— Вы ошибаетесь, — коротко поправил его Мэлин, — Арниум передал свою силу мне.

— Каким образом?! Ир убил Арниума, с чего бы ему отдавать силу ученику своего убийцы? — Карт сомневался, что на пороге смерти старого развратника охватило раскаянье, и он пожелал сохранить силу для ордена.

— Ир умер первым, — все также сухо пояснил Мэлин, бесстрастно глядя на магистров, — Арниума убил я. Он не возражал.

И снова Карт испытал огромный соблазн выгнать странного мальчишку прочь, плюнув на силу, лишь бы не слышать этот бесстрастный голос, от которого стынет кровь в жилах. Он украдкой обвел взглядом коллег — магистры клинка — воины, они никогда не откажутся от могущества из-за смутных предчувствий. Ему не позволят ослабить орден. Глупцы!

Мэлин пугал его, и Карт понимал, что должен спрятать свой страх, иначе он никогда не сумеет накинуть узду на нового магистра. Он откашлялся и собрался заговорить, но судорожно глотнул, перехватив взгляд юноши — в синих глазах ясно читалось понимание — я знаю, что ты меня боишься. Карт снова кашлянул и выступил вперед:

— Ну что ж: Арниум предал нас, но в последний миг раскаялся и вернул ордену то, что ему принадлежало. Жаль, что прозрение пришло к нему столь поздно, но лучше поздно, чем никогда. В любом случае, юноша, ваше деяние послужило благу ордена Дейкар — предателей должно наказывать. Вы станете достойным наследником своего учителя.

Мэлин покачал головой:

— Магистр Ир хотел, чтобы я занял его место, и я был готов исполнить его волю. Но после того, что видел, я сомневаюсь, что мне по пути с Дейкар.

— Ученик, унаследовавший силу от учителя, становится магистром, — с некоторым удивлением разъяснил Карт.

Он не понимал, что хочет сказать этот странный молодой человек. Он не хочет быть магом Дейкар? Это легко устроить, внеочередное перерождение решит проблему, желающих занять его место будет предостаточно, даже сейчас, когда послушники разбегаются со двора, но Карт сомневался, что бывшего ученика Ира устроит подобное предложение.

— Вы можете считать меня магистром, если хотите, но мне нужно время, чтобы разобраться и все обдумать. Я обязуюсь не использовать вашу силу во вред вам, но вы не можете заставить меня служить ордену, — Мэлин смотрел на магистров, словно не понимая, что бросает вызов все еще самой могущественной силе обитаемого мира.

Гарпион вмешался в разговор, не скрывая раздражения:

— Что за бред? Ир распустил вас, юноша, вне пределов разумного. Сила сама по себе еще не делает вас магистром и не избавляет от необходимости слушать старших.

Карт был готов схватиться за голову — эти тупоголовые воины слышат хоть кого-нибудь, кроме себя самих? Только что мальчишка заявил, что убил Арниума, а старик был способен развеять собравшихся здесь почтенных коллег по ветру и не запыхаться. «Возражал» Арниум или нет, ситуацию не меняет — он мертв, а его убийца жив, здоров и переполнен магией. И магистр был готов поклясться, что бурлящая в юноше сила имеет весьма отдаленное сходство с даром Канверна-Открывателя.

Неожиданная догадка заставила его вздрогнуть — свободный маг, ожившая легенда, многовековая мечта Ира. Он и в этом добился своего, но слишком поздно, не успел воспользоваться. А у них и подавно не получится. Нет уж, магистр Карт не считал зазорным учиться у врагов, он решил прибегнуть к проверенной веками мудрости белых сестер: ожидание способно принести победу с меньшими потерями, чем битва. Сейчас он успокоит разбушевавшегося Гарпиона, и пусть Мэлин идет своей дорогой, чем дальше от Дейкар, тем лучше. Но его вмешательство не понадобилось.

Гарпион внезапно побелел и вцепившись пальцами в застежку плаща, пытался расстегнуть его, с хрипом сражаясь за каждый вдох. Мэлин стоял, не шевелясь, и внимательно смотрел на задыхающегося магистра, пока Гарпион без сил не рухнул на пол, так и не справившись с фибулой.

— Ир говорил мне, что в битве силы и опыта всегда побеждает опыт. Ир ошибался.

"Ир был прав, — подумал Карт, без всякого сожаления посмотрев на затихшего Гарпиона, — но кто мог знать, что ты так быстро наберешься опыта, мальчик!" Оставалось только сохранить видимость доброй воли:

— Почтенные коллеги, как правильно заметил Гарпион, магистр Мэлин еще очень молод. Он только что потерял учителя, а перед этим — брата. Разумеется, ему нужно время придти в себя, справиться со скорбью. Нам некуда торопиться. Мы будем ждать вашего возвращения в Дом Феникса, уважаемый коллега.

* * *

Месть. Арниум умер ради мести, а вместе с ним погиб Ир. Мэлин стоял в кабинете учителя, рассеянно перебирал бумаги, оставшиеся на столе, к ним никто не посмел притронуться. Большая мрачная комната, узкие окна с частыми свинцовыми переплетами, стекла в мелких ячейках настолько чистые, словно их там и вовсе нет. Вдоль стен широкие полки из черного дуба, на них в строгом порядке расставлены книги в тяжелых переплетах. Ир мог работать только в привычной обстановке, он самолично обучал служанку, как прибираться в его кабинете.

Взгляд Мэлина скользил по заголовкам. Таких книг он не найдет нигде, даже в дворцовой библиотеке. Знания, заклинания, амулеты, магические составы… Все это теперь принадлежало ему, но юноша не спешил унаследовать эти богатства. Он по-прежнему считал, что обязан Иру жизнью и здравым рассудком, хотя и понимал, что у мага были свои резоны вырвать из рук дознавателей несчастного безумца. Но стоит ли это обязательство той платы, что хотел от него Ир? И какой из его долгов важнее?

Юноша сел в кресло, откинулся на спинку, прикрыл глаза. Он всегда знал, чего хочет Ллин — какая разница, жив брат или мертв, если Мэлин знает, что бы сделал его близнец, будь он рядом. Воля брата была единственным законом для Мэлина. Он не умел желать ничего иного. Ллин жаждал мести, но хотел ли этого Мэлин? Отплатить за боль, одиночество, страх, беспомощность? Он снова и снова задавался этим вопросом.

Иногда Мэлину казалось, что огненная лава выжгла в нем способность чувствовать. Не осталось ни ярости, ни страсти, только память о том, что он испытывал эти чувства когда-то давно, до того, как Ир протянул ему руку. Но долги надо платить, монета за монету: страх за страх, боль за боль, бессилие за бессилие. Только уплатив, он станет по-настоящему свободен. И от прошлого, и от Ллина. А Дейкар подождут в длинной очереди его должников.

* * *

Они были похожи, эти кузены, так похожи, что казались братьями-близнецами. Даже разница в росте — Леар был несколько выше Мэлина, не сразу бросалась в глаза. Они не испытывали друг к другу родственных чувств, скорее, наоборот, ощущали взаимную неловкость — внешнее сходство слишком остро напоминало каждому о потерянном брате. Но никто не понимал друг друга так, как понимали эти двое — каждый знал, через что пришлось пройти другому. Вернее, думал, что знает.

Леар смотрел на Мэлина и не мог преодолеть зависть — его близнец мертв, по-настоящему, надежно, раз и навсегда. Как бы он хотел поменяться местами с кузеном — похоронить своего мертвеца. Где-то в области затылка раздался знакомый ехидный смешок: "Совсем немного, брат, совсем немного, скоро твое желание исполнится. Я умру. И ты вместе со мной".

А Мэлин с грустью встречал взгляд Хранителя и думал — как же тому повезло! Он потерял брата в пять лет и с тех пор свободен. Только своя воля во всем, ни сомнений, ни боли — боль далеко в прошлом, он, наверное, и не помнит ничего. И никаких долгов. Ни перед живыми, ни перед мертвыми. Но родичу герцог Суэрсена поможет. Это священная обязанность главы рода.

Леар выслушал кузена и надолго задумался. С одной стороны, ему нравился нынешний герцог Квэ-Эро, Леар не мог не восхищаться его смелостью и решимостью идти до конца. С другой стороны, перед ним сидел его ближайший родич, а отец этого родича погиб, спасая малолетнего Леара, как ему казалось, от неминуемой смерти. Смерть несколько подзадержалась в пути, но у Леара все еще оставалось немного времени восстановить справедливость. А справедливость требовала, чтобы Квэ-Эро принадлежало сыну Квейга Эльотоно, а не сыну Ванра Пасуаша. Осталось убедить в этом Саломэ:

— Я обращусь к наместнице. Но ничего не могу обещать заранее. Последнее время ее величество не прислушивается к моим советам.

Он очень мягко обрисовал ситуацию — Саломэ не только не прислушивалась к советам Хранителя, она вообще с ним не разговаривала. Леар пропускал заседания Высокого Совета, а наместница забыла дорогу в библиотечную башню. Им больше нечего было сказать друг другу.

Но теперь ему придется просить аудиенции. Предстоит мучительная сцена — она будет надеяться, что он возьмет назад брошенный королю вызов, он будет читать эту надежду в ее взгляде и рваться с невидимой привязи, захлебываясь болью. Быстрей бы день траура. Ожидание смерти выматывало. Приговоренным к казни везет больше — они ждут всего семь дней.

Наместница сразу же согласилась принять его, в ее взгляде светилось облегчение — наконец-то Леар опомнился, сейчас это глупое и опасное безумие закончится, они смогут сохранить хотя бы память о былой дружбе. Тем больнее было разочарование, когда она осознала, что Хранитель не собирается извиняться.

Леар сухо изложил суть дела и протянул наместнице прошение:

— Он в своем праве, ваше величество. Дети не должны нести наказание за грехи отцов. Наместница Энрисса опасалась, что сын пожелает отомстить. Но мстить давно уже некому, а род Эльотоно правил в Квэ-Эро сотни лет.

Мэлин не мог выбрать более удачного времени, чтобы напомнить о своих правах. Если верить господину Чангу, в скором времени южанам и впрямь мог понадобиться новый правитель, так почему бы не вернуть провинцию прямому наследнику? Народ останется доволен, а герцог будет до конца дней своих помнить, кому обязан титулом. Что постановила одна наместница, вполне может отменить другая, тем более, что Саломэ не испытывала священного трепета перед наследием своей предшественницы.

Ее долг — передать королю мирную процветающую империю с верными вассалами, полной казной и довольными подданными. Если процветание после долгого правления Энриссы еще худо-бедно длилось, то с верностью вассалов и довольством подданных дела обстояли значительно хуже. В сложившейся ситуации даже министр государственного спокойствия не станет возражать, если Саломэ нарушит волю его обожаемой покойной госпожи.

Единственное, что смущало наместницу — дознаватели Хейнара. Вряд ли им понравится, что герцогом Квэ-Эро станет человек, обвиненный в пособничестве Ареду. Дело до сих пор не пересмотрели, год еще не прошел. А если вспомнить, что освободили упомянутого Мэлина от кары по причине безумия… Саломэ нахмурилась:

— Но ведь он сумасшедший, разве не так? Вы ведь сами утверждали, когда просили передать его ордену Дейкар.

— Передать на излечение. Они его излечили. Мэлин столь же разумен, как и мы с вами, — и тут же поправился, не дав наместнице возразить, — или только как вы, если мой пример кажется вам недостаточно убедительным.

— А если он снова в здравом уме, дознаватели потребуют суда!

— Над герцогом Квэ-Эро? Сомневаюсь. Даже псы Хейнара знают, где проходит граница.

— Но они же арестовали Старниса.

— Старнис не был графом. К сожалению.

Саломэ все еще сомневалась. До сих пор ей не приходилось принимать столь важных решений в одиночку. Леар не в счет, он хочет помочь родичу, а больше спросить некого, даже Высокий Совет собрать не получится — магистр Ир давно уже не появлялся при дворе, а последнее время куда-то пропала и госпожа Илана. Саломэ собиралась навестить наставницу, да все не находилось времени. Она поймала себя на том, что теребит кончик локона — старая детская привычка, от которой маленькую Саломэ не смогли отучить ни сестры-воспитательницы, ни придворные дамы. Она быстро отпустила прядь волос:

— Я подпишу указ о передаче титула.

— О восстановлении порядка наследования, — поправил ее Леар.

— Да, разумеется. Но решать, восстанавливать ли этот порядок будет министр Чанг. Он сейчас в Квэ-Эро. Подозревает герцога в измене.

Леар на полном серьезе кивнул:

— Это все морской воздух. Что ни герцог, то изменник.

— Я не шучу. Если герцог предатель — он будет наказан. Если нет, вашему родичу придется ждать, пока можно будет восстановить порядок наследования естественным путем. После смерти нынешнего герцога.

— Он может и не дождаться.

— Значит ему не повезет.

 

37

Зима в южных провинциях представляла собой унылое зрелище. Сырой воздух, посеревшее от постоянных дождей море, тусклое, вылинявшее небо. Сезон дождей длился недолго, уступая место короткой пряной весне и жгучему лету, но декабрь в Квэ-Эро вызывал у Чанга только одно желание — подсесть поближе к камину и выпить горячего вина. Он предпочитал честную северную зиму — горы снега, прозрачное ярко-синее небо с редкими пятнами облаков, сухой воздух, обжигающий губы на вдохе.

Но за этой роскошью следовало ехать в Суэрсен, а министр последние тридцать лет провел в Суреме, где такие дни выдавались редко, в январе, а всю остальную зиму колеса повозок тонули в раскисшем грязном снеге, свинцовое небо придавливало дворцовые башни к земле, а черные стволы деревьев в дворцовом парке казались прорехами в ткани мирозданья.

Южане к своей зиме относились как к любимой старой тетушке, захворавшей некстати, потому и ворчливой. Старушка поправится, и дела пойдут на лад, а пока что нужно терпеть и радоваться, что это всего лишь легкая простуда. Жареные каштаны заменили на уличных жаровнях вездесущих креветок. Мальчишки продавали свежих устриц дюжинами — замшелые раковины испуганно сомкнули створки от холода. Прямо на улицах ставили большие глиняные горшки с углями, моряки, застрявшие на зиму в порту, собирались вокруг них, пили горячее вино из толстых кружек, переступая с ноги на ногу, обменивались новостями, а ближе к вечеру расходились по кабакам.

Дети носились по узким переулкам, роняя сшитые на вырост башмаки с отвыкших от обуви ног, их не смущал ни дождь, ни холодный ветер, стучащий в ставни. Торговки отгоняли ребятню от прилавков, зимой у детей редко водились деньги. Летом мальчишки ловили креветок и крабов, девочки собирали мидии или водоросли для бумажных мастерских, а в холодные месяцы, когда море неспокойно, оставался только устричный промысел, да и то, нужно было знать места, до богатых отмелей без лодки не доберешься. Завязывались шумные перебранки, пока горластые тетки отгоняли одних, другие, обжигая пальцы, таскали каштаны прямо из огня. Впрочем, помногу не брали, понимая, что и торговкам надо как-то жить.

Чанг приехал тайно, пользуясь тем, что за пределами дворца мало кто знал министра государственного спокойствия в лицо. Остановился на небольшом постоялом дворе недалеко от порта. Двор держала почтенная вдовушка, в прошлом хозяйка лучшего дома удовольствий на побережье. Бордель тетушка Марч передала старшей дочери, а сама с младшими прикупила заведение поспокойнее. Кого попало на постой не брала, только людей порядочных, в добротных камзолах, плащах дорогого сукна и с толстым кошелем на поясе.

У достопочтенной вдовы остановился несколько месяцев тому назад уважаемый Эйрон, купец средней руки из Сурема, приехавший приглядеться к кораблям. Год был удачный, решил вложить деньги в дело, что их в сундуке держать — рассказывал он тетушке в задушевной беседе, отведав персиковой наливки ее собственного изготовления.

Купец и сам оказался вдовцом, несмотря на молодой возраст — еще четвертый десяток не разменял, а тетушка Марч, сохранившая приятные округлости, не теряла надежды сменить черный вдовий чепец на головной убор попривлекательнее. Молодость жениха ее не смущала, какие наши годы! Потому она сразу же нашла прекрасную комнату для друга своего дорогого постояльца, всего за четыре серебряные монеты в неделю, что для портового города и впрямь было по-божески, особенно если учесть горячие завтраки каждое утро.

Чанг сидел за выскобленным добела столом в общем зале, пил карнэ, (наконец-то горячий!) и вполголоса разговаривал с так называемым купцом, достаточно громко, чтобы не привлекать внимания прочих постояльцев подозрительным шепотом, но слишком тихо, чтобы соседи могли хоть что-то разобрать:

— Вы уверены, что охрана не заметила слежку?

— Там и охраны толком нет. Заброшенная мельница, при ней несколько амбаров. Смешивают состав в самой мельнице, хранят в амбарах, в бочках. Бочки заваливают мешками с мукой.

— А где они берут селитру?

— Не поверите, обязали окрестных крестьян собирать с нужников.

— И никто не удивился?

— Пустили слух, что молодая герцогиня решила разбить какой-то чудной сад в ландийской манере, а для этого нужны удобрения.

Чанг только вздохнул — герцогине, вздумай она и в самом деле заняться садоводством, хватило бы дворцовой конюшни. Герцог мог бы придумать что-нибудь более достоверное. Впрочем, даже Чангу вот так сразу не могло придти в голову, под каким достоверным предлогом можно изъять содержимое чужих нужников.

— Солдаты готовы?

— Последние пять человек перешли границу три дня назад.

Чанг предпочел использовать то, что под рукою. Привези он солдат из Сурема, ни о какой тайне уже не и речи бы не шло. Вместо этого он приказал перебросить небольшой отряд из Астрина, где все еще стоял имперский гарнизон, усмирявший мятеж. Этого хватит, чтобы застать герцога врасплох. Если, конечно, тот еще не установил бомбарды на стены своего дворца.

— Где сейчас герцог?

— На своей вилле, вместе с женой. "Поющий шиповник". С ними только прислуга, гвардейцы охраняют дворец, но там он после отъезда леди Ивенны почти не бывает.

— Они уже поженились?

— Обряда еще не было, только помолвка, но живут как муж с женой.

— Хорошо, — коротко кивнул Чанг. И впрямь хорошо — нет законного брака, нет и законного наследника. Бастарда можно будет легко отодвинуть в сторону, особенно теперь, когда граф Виастро уже не в силах заступиться за сестру. — Передайте следователю, чтобы завтра он отправился на виллу и занял герцога на весь день. Пусть рассказывает ему все, что угодно, лишь бы тот сидел дома. Приготовьте солдат, нужно соблюдать крайнюю осторожность, это вещество чрезвычайно опасно. Я сам буду командовать отрядом.

— Если это так опасно, не лучше ли… — под взглядом министра Эйрон замолчал. Он служил Чангу достаточно долго, чтобы знать, когда следует давать советы, а когда — выполнять приказы.

* * *

Мельницу и в самом деле не охраняли, молодой герцог счел тайну достаточной защитой. Не так уж и глупо, при других обстоятельствах, но сегодня Корвину не повезло. Солдаты быстро окружили дряхлое сооружение, мельницу обыскали, нашли несколько рабочих, перепугавшихся до такой степени, что дар речи им пришлось возвращать зуботычинами. Быстрый допрос показал, что они понятия не имеют, чем тут занимаются. Всем заправляет хозяин, им сказали что и как смешивать, они смешивают, а отмеряет все он, каждое утро. Чанг тут же поинтересовался:

— И где ваш хозяин?

— Да тут он, в амбар как раз пошел, перед вами. Вы с него и спрашивайте, если что не так, а наше дело маленькое, за что платят, то и делаем. Ничего плохого не творим.

Министр посмотрел на амбар — большой, деревянный, крыша новая, видно, что недавно перекрывали, и стены проконопачены, от сырости берегут. «Хозяин», должно быть, из бывших алхимиков Тейвора, из сарая выйти он не мог, его окружили еще раньше мельницы, а дверь там всего одна. Десятник вопросительно глянул на Чанга:

— Прикажете вытащить его оттуда?

— Нет, нельзя. Он испугается и может случиться беда.

Дюжий солдат только пожал плечами — какая еще такая беда приключится от одного безоружного человека, он не понимал, но его дело, как и тех рабочих, маленькое — приказы выполнять:

— Тогда только ждать, пока он пить захочет, тайком туда не подберешься.

Но у Чанга не было времени ждать, пока алхимика одолеет жажда. Он отдал приказ:

— Отведите людей подальше, вон к тем деревьям и ждите меня. Я попытаюсь с ним договориться.

Он начал медленно приближаться к амбару, подняв над головой руки — беглец мог видеть его сквозь маленькое окошко вверху двери. Остановился не дойдя нескольких шагов и крикнул:

— Тебе ничего не угрожает, почтенный, мы не разбойники и не псы Хейнара.

— Мне без разницы, чей ты пес! — Голос у алхимика был старческий, дребезжащий, словно поднос со стаканами у служанки-неумехи. — Еще шаг — и будешь лаять на том свете.

— Ты не сможешь выйти отсюда без моей помощи, — попытался урезонить старика Чанг, уже понимая, что бесполезно, тот слишком напуган. — Ты не сделал ничего плохого.

— Так это вы теперь за хорошими людьми с оружием гоняетесь? Кто вы вообще такие?

— Нас послала наместница. Она узнала про твое открытие и хочет поставить его на службу империи. Двадцать лет назад произошла глупая ошибка, но теперь мы все исправим.

— Кто это мы? Сам военачальник не смог нас защитить, а ты кто такой? С чего бы наместнице тебя слушать?

— Я — министр государственного спокойствия Чанг. И в интересах империи, чтобы ваше открытие попало в надежные руки.

Алхимик надолго замолчал, обдумывая. Огненный порошок министру и впрямь пригодится, этот не побоится руки замарать, а вот будет ли ему так же нужен изобретатель? Почему бы и нет? Порошок ведь сам по себе немного стоит, а он знает, как сделать огненные катапульты, и не такие неповоротливые громадины, как были у Тейвора, а лучше, легче, он думал над этим двадцать лет!

— Хорошо, я поверю вам. Можете войти.

Чанг подошел к двери, толкнул, глазам понадобилось некоторое время, чтобы привыкнуть к полумраку. Старик сидел в дальнем углу, забравшись на кучу мешков якобы с мукой, в руках он держал тлеющий трут. Министр с облегчением выдохнул застрявший где-то внизу груди воздух. Достаточно было бы одной искры! Он протянул руку:

— Спускайтесь.

Алхимик наклонился, чтобы опереться на протянутую руку, отступился, нога соскользнула, и он полетел вниз, выронив трут. Чангу показалось, что кусочек обугленной ткани падает невыносимо медленно, но все же он не успел перехватить, и трут проскользнул мимо его ладони, затерялся между мешками. Алхимик лежал на земляном полу, подвернув под себя ногу. Чанг ухватил его за руку и потянул на себя. Старик оказался на удивление тяжелым, но министр дотащил его до двери. Они успели выбраться во двор, и даже немного отойти от амбара, когда небо над головой Чанга разлетелось в огненные клочья.

* * *

Его разбудила тишина, пугающая, непроницаемая. Так тихо не бывает даже глубокой ночью, всегда можно услышать какой-либо шум — отдаленный бой башенных часов, шаги караульного в коридоре, уханье прижившейся в дворцовом парке совы, назойливый стрекот сверчка. Но сейчас он не слышал ничего, совершенно ничего. И ничего не видел.

Сознание возвращалось медленно — ничего не видно, должно быть, потому, что глаза закрыты. Понадобилось некоторое время, чтобы вспомнить, как раскрывают веки, но он справился. Осторожно, медленно, словно поднимая тяжелый груз, он сумел открыть глаза. В комнате было сумрачно, но и этот свет, пробивавшийся сквозь неплотно прикрытые ставни показался ему слишком ярким. Сразу же захотелось закрыть глаза обратно, но человек, сидящий у кровати, уже заметил, что он проснулся:

— Слава Эарниру-Исцелителю! Вы очнулись!

Странно — он видел, как шевелятся губы человека в синей робе целителя, но по-прежнему ничего не слышал, считывал с губ. Полезное умение не раз пригождалось ему раньше, но никогда еще не было настолько необходимо:

— Ч-что произошло? — Язык подчинялся с неохотой, он выталкивал слова наружу, надеясь, что произносит правильно, — я ничего не слышу.

— Взрыв, господин министр. Вы чудом уцелели.

— Алхимик?

— Мертв. Его тело прикрыло вас от обломков. Вам повезло, все кости целы, нет внутренних повреждений. А слух вернется в скором времени. Вас контузило.

— Сколько ждать? — С каждой новой фразой говорить получалось легче. Он по-прежнему не слышал своих слов, но больше не сомневался, что выговаривает их верно.

— Не могу сказать, зависит от силы контузии. Вам нужно беречь себя, господин министр.

— Где мы сейчас?

— В "Поющем терновнике".

— Почему?

— Позвольте, я объясню, — Эйрон появился в поле зрения министра. — Как только прогремел взрыв, я отправил половину отряда на виллу, арестовать герцога. За попытку покушения на вашу жизнь. Мы тогда еще не знали, что с вами, а герцог мог сбежать, узнав о взрыве. Я виноват, превысил свои полномочия, но если бы он ушел…

— То проблема решилась бы сама собой! — Чанг надеялся, что ему удалось передать раздражение. — О чем вы думали?! Теперь его придется судить.

Эйрон виновато склонил голову, так низко, что министр с трудом разглядел его губы:

— Я думал, что вы погибли.

Чанг оборвал себя на полуслове. Эйрон принадлежал к его самым доверенным людям. Он приметил ловкого мальчишку пятнадцать лет назад, когда, наконец, нашел несколько дней съездить посмотреть поместье, подаренное наместницей, и забрал в столицу. Оплатил обучение сначала грамоте в храмовой школе, потом у старого купца, занимавшегося заграничными векселями. Затем Эйрон закончил единственную уцелевшую после отмены военной реформы офицерскую школу и получил чин лейтенанта.

Официально молодой человек возглавлял личную охрану министра, неофициально — выполнял особые поручения. Чанг всегда знал, что может положиться на Эйрона, но в силу собственной сдержанности только сейчас осознал меру его личной привязанности.

Эйрон предложил:

— Я могу пойти к герцогу с повинной. Сказать, что перегнул палку, и что вы меня поставили на место.

Чанг неосмотрительно качнул головой и тут же с коротким вскриком упал обратно на постель — затылок и виски пронзила острая боль, перед глазами поплыли круги. Лекарь наклонился над ним, влил в рот горький холодный отвар. Стало легче, он осторожно, медленно поднял голову от подушки:

— Нет. Он не поверит и сорвется. Сколько прошло времени?

— День.

Нужно было спешить, пока весть об аресте не просочилась за стены виллы. У них всего несколько дней, потом герцога начнут искать, если уже не ищут. Его необходимо как можно скорее вывезти в Сурем. А там… впервые Чанг пожелал, чтобы наместница оказалась права, и король вернулся. Тогда разгребать эту кучу будет кто-нибудь другой, а он сможет, наконец-то, уйти на покой. Как жаль, что сокровенному желанию Саломэ не суждено сбыться.

— Я буду говорить с герцогом. Где он?

— В своих покоях, под стражей.

— А леди?

— Тоже под стражей. На всякий случай. Я прикажу привести герцога сюда.

— Нет. У него есть кабинет? Там и поговорим.

Лекарь возмутился:

— Вам нельзя вставать! Ни в коем случае! И нельзя будет еще долго, не меньше недели. Покой и только покой! — Он высоко поднял указательный палец, наставив его на министра.

— Через три дня сюда ворвется вооруженная толпа, спасать своего лорда. И мы все обретем вечный покой. Помогите мне встать и одеться.

Эйрон только руками развел, встретив кипящий возмущением взгляд лекаря. Люди Чанга знали, когда с министром можно поспорить, а когда следует молча выполнять приказ.

* * *

Окна в кабинете Корвина выходили на море, даже не окна, а целая стеклянная стена с раздвижной дверью. Письменный стол робко притулился в углу, зато мягкие кресла вальяжно расположились посередине комнаты, окружив низкий столик с набором для заваривания карнэ. Этот кабинет мало располагал к работе, неудивительно, что герцог ездил по делам в город или во дворец.

К счастью, гостевая спальня находилась на одном этаже с кабинетом, пройти по лестнице Чанг бы не смог, он и эти пять шагов едва осилил. Голова кружилась, боль била без предупреждения, короткими уколами, словно кто-то постоянно втыкал в затылок раскаленную иглу. Но лицо министра оставалось спокойным и бесстрастным, разве что несколько бледнее обычного.

Чанг сел за стол, прижавшись к спинке кресла. На один разговор его хватит, должно хватить. Герцога нужно напугать, так напугать, чтобы он даже и не думал сопротивляться. Эйрон с этим не справится. Выучка-выучкой, а сыну поденщицы и батрака трудно испугать герцога, убить — намного проще.

Корвина привели в кабинет, Эйрон поставил его так, чтобы свет падал на лицо молодого человека, Чанг хотел скрыть свою глухоту. Взгляды герцога и министра встретились, и Корвин первым опустил глаза. Чанг смотрел на него не мигая, словно вставшая на хвост кобра, готовая к прыжку, не хватало только раздувшегося капюшона. Заговорил он тоже первым, не выдержав долгой паузы:

— Вы стали жертвой несчастного случая, господин Чанг. Поверьте, там не было никакого злого умысла. Как я мог на вас покушаться, если я даже не знал, что вы в Квэ-Эро?

— Как — выяснят следователи в Суреме.

— Вы не можете арестовать меня по такому нелепому обвинению!

— Вы хотите признаться в других преступлениях? — Голос Чанга мог заморозить воду в кувшине.

— Я не нарушил ни одного закона!

— Как насчет пособничества мятежу? Главарь бунтовщиков уплыл на вашем корабле к новым землям.

— Мне об этом ничего не известно.

— Тем хуже для вас.

— Вы притягиваете обвинения за уши. Никаких доказательств, пустые угрозы!

— Вы забыли, с кем разговариваете, молодой человек. Я никогда не угрожаю попусту, — Эйрон протянул герцогу бумагу.

Корвин быстро прочитал указ: "Мы, Саломэ Тринадцатая, Тридцать Третья наместница короля Элиана, решаем воспользоваться правом охранения империи, дарованным Нам волей Нашего царственного супруга, и лишаем Корвина Пасуаша, герцога Квэ-Эро, титула и привилегий дворянского сословия".

— Она не имеет права без суда!

— Вы плохо знаете законы, юноша. "Право охранения" использовалось до сих пор всего дважды, но его никто не отменял. В случае прямой угрозы для безопасности империи наместница имеет право применить любые меры. Суда не будет. Вы сгниете в тюрьме.

— Хотите еще один бунт? — Корвин осекся, сообразив, что сказал лишнее.

— Продолжайте, еще несколько угроз, и вас уже можно будет судить на совершенно законных основаниях. А заодно с вами и вашу невесту.

— При чем здесь Тэйрин? — Вот теперь, впервые со времени ареста, Корвин действительно испугался.

— Это будут решать дознаватели Хейнара. Среди ее родни слишком много аредопоклонников. Не удивлюсь, если и она следует семейной традиции.

— Тэйрин сама привела дознавателей, чтобы они арестовали ее кузенов!

— Очаровательно. Так вот кого Старнис должен поблагодарить за арест. Но мы несколько отвлеклись.

— Вы же знаете, что я ничего не сделал!

— Я знаю, что вы укрывали мятежников, я знаю, что вы отправили корабли к новым землям, не спросив позволения наместницы, и вооружили эти корабли запрещенным оружием. Я знаю так же, что вы производили это оружие в больших количествах и собирались использовать.

— Но не против империи! Если доработать бомбарды так, чтобы их можно было ставить на корабли, мы станем править морями!

— До тех пор, пока секрет не украдут соседи. После чего войны станут в сотни раз кровопролитнее, производство нового оружия будет требовать все больше и больше денег, повысятся налоги, народ будет проклинать того, кто все это начал. Благие намеренья приводят к Ареду, вам следовало задуматься, почему наместница Энрисса запретила эти опыты двадцать лет назад, — голова болела все сильнее и сильнее, к горлу подступила тошнота, пора было заканчивать беседу, Чанг боялся, что больше не выдержит.

Корвин упрямо ответил:

— Я не заглядывал так далеко. Как вы можете знать, что так получится? Уверен, то же самое говорили, когда впервые появились лук и стрелы!

— Вспомните, кому приписывают это великое достижение.

— Ареду, — тихо ответил юноша.

Чанг продолжил:

— После всего, что случилось, вы не можете по-прежнему править Квэ-Эро. Не говоря уже о том, что эльфы не простят вам ни помощи мятежникам, ни новой экспедиции.

Корвин признался:

— Меня предупредили. Но им сейчас не до того, Зачарованный Лес горит.

— Лес горит? — Чанг не смог скрыть удивление. Неужели вмешались Дейкар? Ему нужно вернуться в Сурем как можно скорее.

— Уже отгорел. Но пожар был сильный.

— Не обольщайтесь. У эльфов хорошая память. У меня тоже. Герцогом вам не быть, но ваша дальнейшая участь зависит только от вас. Наместница не хочет крови, я не хочу беспорядков. Откажитесь от титула по доброй воле, благословите преемника и плывите на все четыре стороны, подальше от империи. Можете основать поселение в новых землях, почему бы нет.

Корвин сжал губы — он же его покупает, этот министр! Сначала попытался запугать, впрочем, почему попытался, ему это удалось, за Тэйрин герцогу и в самом деле стало страшно, а теперь покупает. Но если и в самом деле другого выхода нет? Корвин не знал, как далеко готова пойти наместница.

Говорили, что Саломэ ничего не решает сама, во всем слушается Совета, но если она подписывает такие указы, то слухи о ее слабости сильно преувеличены. Он погубит и себя, и Тэйрин, и все равно не отстоит свои земли. Бунт подавят, ему нечем драться, не успел подготовиться. Если хотя бы во дворце стояли новые бомбарды! На суше он бессилен, а залить свою землю кровью без всякой надежды на победу… он не имеет права.

Пускай его род не правил в Квэ-Эро сотни лет. Пусть он всего лишь бастард наместницы и ее секретаря, Корвин любил и эту землю, и этих людей. И ради этой любви был готов от них отказаться. Но готова ли Тэйрин, поймет ли она? Должна понять:

— Мне нужно время подумать.

— У вас ночь на раздумья.

Корвина увели, и Чанг, почти теряя сознание, упал на руки Эйрону. Потом министра долго рвало желчью, прибежавший в кабинет лекарь прикладывал ко лбу больного холодную ткань, осторожно, по капле вливал в рот подсоленную воду, сокрушенно вздыхая. А когда тошнота отступила, Эйрон на руках отнес его в спальню, положил на кровать, старательно укрыл одеялом. Чанг провалился в сон и уже не видел, как Эйрон сказал лекарю:

— Завтра я тут костьми лягу, но из кровати его не выпущу. Если надо, своими руками этому герцогу шею сверну, чтобы не о чем волноваться было.

Лекарь только всплеснул руками.

* * *

— Нет, к министру нельзя. Да, я понимаю, у вас бумаги, но ничем не могу помочь. — Эйрон, сменивший костюм купца на форменный колет, стоял у двери спальни, преградив пусть темноволосому юноше в запыленном плаще. — И незачем так шуметь.

Мэлин не отступал:

— Я должен говорить с министром. Это срочно.

Телохранитель тяжело вздохнул — скрыть болезнь Чанга все равно не удастся. Вчерашняя «беседа» с герцогом забрала те немногие силы, что еще оставались у министра. Сегодня Чанг уже не пытался встать, но Эйрон боялся, что для человека от наместницы его господин сделает исключение даже в таком состоянии, а лекарь предупредил, что больному нужен покой, иначе он ни за что не ручается. Он хмуро глянул на посланника:

— Поймите, это не прихоть. Произошел несчастный случай, господин министр тяжело пострадал, лекарь предписал ему полный покой.

— Если он жив, я его вылечу, — спокойно ответил юноша.

— Вы известный целитель? — Эйрон не скрывал сарказма. Мальчишка что его, за полного дурака держит? Или это офицерский плащ наводит на мысли о некоторой ограниченности своего обладателя?

— Нет. Я магистр ордена Дейкар, — Мэлин протянул вперед руку, ладонью вверх. На кончиках пальцев вспыхнул язычок пламени.

Этого здесь только и не хватало! Дейкар, да еще и магистр. А ведь совсем молодой, значит, они и в самом деле могут менять облик. Эйрон по-прежнему не хотел пускать незваного гостя к министру. Он что-то не слышал о достижениях огненных магов в целительстве, они все больше трупами интересовались, а мертвым припарки ни к чему. Но если этот моложавый магистр решит пройти силой, Эйрон все равно его не остановит, только шум поднимется. Он посторонился — пусть сам убедится, что ни о каких делах с министром сегодня разговаривать не получится.

Увидев, что Эйрон пропустил в комнату посетителя, лекарь, уже в который раз за последние два дня, всплеснул руками. Если так будет продолжаться, сановный больной умрет у него на руках. Мэлин осмотрелся — спальня была погружена в полумрак, ставни закрыты, свет пробивался сквозь щели. Комнату давно не проветривали, воздух пах горькими травами и лавандой, да так, что с непривычки першило в горле. Он шагнул к окну, растворил ставни и поднял вверх раму, впуская соленый ветер. Лекарь в ужасе зашипел на него:

— Что вы делаете!

— Ему дышать нечем, — пожал плечами Мэлин и подошел к кровати.

Чанг дремал, вечером лекарь сумел влить в него немного сонного зелья, и оно еще не до конца выветрилось. Юноша пригляделся: на первый взгляд лежащий на постели человек казался совершенно здоровым. Разве что несколько бледен, так в этакой духоте неудивительно. Но только на первый взгляд, посмотрев другим зрением, Мэлин увидел сотни разорванных тонких нитей.

Его никто не обучал целительству, он понятия не имел, что это за нити, не знал даже, что случилось с министром. Просто понимал, что это — неправильно, так не должно быть, и знал, как восстановить порядок. Нити медленно срастались, цепляясь друг за друга волокнами. Соединить разорванное удавалось не всегда, кое-где не хватало целых кусков, там он пускал нити в обход, стараясь угадать, какой была сеть до разрыва. То, чем он занимался, больше всего напоминало штопку, не хватало только длинной иглы с большим ушком. Соединив все прорехи, он отошел на шаг назад и негромко позвал:

— Господин Чанг!

Министр открыл глаза. Утро встретило его головной болью, но эта боль была привычной, он успел с ней сродниться за долгие бессонные ночи, проведенные над бумагами. Она сдавалась после первой же чашки карнэ и не имела ничего общего с терзавшим его вчера кошмаром. Он осторожно сел, опираясь на подушку, боль не стала сильнее. Что ж, или лекарь настолько плох, что ошибся в диагнозе, либо настолько хорош, что помог ему вопреки собственным прогнозам. А это еще кто?

Чанг прищурился, приглядываясь к раннему посетителю, в первый миг он не поверил своим глазам и правильно сделал — его гость не был Хранителем, несмотря на удивительное сходство. Но родовые черты не оставляли сомнений, хотя министр и не представлял, что этому полубезумному трофею ордена Дейкар могло понадобиться в Квэ-Эро.

— Доброе утро, господин Эльотоно. Я вас внимательно слушаю.

— Я буду говорить с вами наедине.

Министр кивнул, и Эйрон подхватив лекаря под локоть, вышел с ним за дверь. Чанг встал с кровати, сделал несколько шагов, вчерашняя слабость исчезла, не считая легкой головной боли, он чувствовал себя не хуже обычного. Мэлин наблюдал, как Чанг наливает воду в медный кувшинчик, ставит его на жаровню, по комнате поплыл запах свежего карнэ, перебивающий даже морскую свежесть. Министр разлил напиток по чашкам, взял одну себе, вторую протянул Мэлину. Тот взял, хотя и не любил горький вкус карнэ, в Виастро его пили редко, предпочитали вино или ягодные морсы.

— Итак? Что вас привело в Квэ-Эро?

Вместо ответа Мэлин протянул бумагу. Чанг прочитал документ и несколько удивленно посмотрел на юношу:

— Вам-то это зачем нужно?

— Вас удивляет, что я хочу получить свое наследство? После смерти брата этот титул мой по праву.

— Магистр Ир уверил всех, что вы — маг Дейкар, и что только Дейкар способны исцелить вас от безумия. Похоже, он был прав — вы не выглядите сумасшедшим. Но зачем магу Дейкар титул?

— Я не хочу быть магистром Дейкар. Мне с ними не по пути, по крайней мере сейчас.

Чанг отпил из своей чашки и поморщился, голова все-таки болела. Мэлин с некоторой тревогой глянул на него:

— Как вы себя чувствуете? Я никогда раньше не пробовал лечить.

— Так это ваша работа? Благодарю, в сложившейся ситуации мне важно быть на ногах. Не знал, что Дейкар способны исцелять.

— Я — могу, — коротко ответил Мэлин, давая понять, что не хочет дальше обсуждать эту тему.

— Итак, вернемся к делу. Кто вас надоумил потребовать отцовское наследство? Надеюсь, не магистр Ир?

Мэлин вздохнул — похоже, Чанг не настолько легковерен, как его кузен. Неудивительно, учитывая, чем он занимается. Но там, где не получилось солгать с первого раза, проще сказать правду, чем придумывать новую ложь.

— Вы правы. Мне не нужно герцогство. Я здесь чужой, впрочем, я везде буду чужим.

— Приятное совпадение. Вы мне тоже не нужны в качестве герцога. Уж извините за откровенность, но одного Аэллина среди высших лордов более, чем достаточно. Но что вам тогда нужно?

— Месть. Герцог убил моего брата.

— На дуэли, — уточнил Чанг.

— Это не имеет значения.

— Но я все равно не понимаю, зачем вам титул. Хотите отомстить — убейте. Или вы подвержены романтизму: ты отнял у меня брата, я отниму у тебя все, что тебе дорого? Это порочный круг. Вы таким образом отомстите ему, он, потеряв все, в свою очередь, приложит все усилия, чтобы отомстить вам. В конечном итоге вы все равно его убьете, против мага Дейкар у герцога нет шансов, так зачем тратить время?

— Я не хочу его убивать. Я хочу, чтобы он жил, долго. Я даже оставлю ему это герцогство. Но на своих условиях.

— Все-таки романтик, — подытожил Чанг.

— Послушайте, вы ведь здесь не просто так? Я не знаю, что он натворил, но министр государственного спокойствия не помчится на другой конец империи чтобы подышать морским воздухом.

— В данный момент герцог арестован за государственную измену, содействие бунтовщикам и покушение на мою жизнь.

— И вы не можете доказать ни одно из этих обвинений, не так ли? Иначе не делали бы это в тайне.

— И что вы предлагаете?

— Корвин ведь хороший герцог, народ его любит. Его, правда, почему-то считают сыном моего отца, но слухи ведь не переспоришь. Если его снять, начнутся волнения.

— А если оставить, начнется мятеж. Не знай я лучше, тоже бы поверил, что он сын вашего отца. Вы прекрасно изложили суть проблемы, но если вы не собираетесь занять его место, то в чем заключается ваше решение?

— Я предложу ему сделку. Он сохранит власть за выкуп. Поверьте, заплатив мою плату, он сломается. Вы сможете сделать с ним все, что угодно, он не посмеет возразить.

Чанг выразительно поднял бровь:

— Вы так уверенно рассуждаете, словно пару десятков лет только тем и занимались, что ломали людей. Думаете, это так просто? Что вы знаете о страхе, молодой человек?

Мэлин выпрямился:

— Более, чем достаточно. И о страхе, и о боли. Любому другому я бы показал. Вам предлагаю поверить мне на слово.

И что-то едва уловимое в его голосе заставило Чанга согласиться. Если Мэлин сделает, что обещал, герцога можно оставить на месте. Под тщательным наблюдением, разумеется. Нужно будет приставить к нему советника, а к советнику хорошую охрану. Если же у молодого мага ничего не получится, вернемся к изначальному плану — герцога в изгнание, а на его место кого-нибудь из кузенов, и чтобы титул передал самолично. Мол, не может противиться ветру странствий. Поверить никто не поверит, но бунта не будет.

— Хорошо. Но у вас мало времени.

— Мне хватит одного дня и одной ночи.

* * *

Тэйрин сидела на краю кровати и смотрела на спящего Корвина. Говорят, что лицо спящего мужчины выдает все его секреты. То ли девушка не знала, как правильно смотреть, то ли у жениха не было от нее тайн, но лицо молодого герцога выражало только одно — бесконечную усталость. Она вспоминала их ночной разговор… Корвина привели к ней поздно вечером, когда давно уже стемнело, и ветер ломился в закрытые ставни. Он опустился в кресло и долго смотрел в одну точку на стене, потом тихо спросил:

— Тэйрин, ты могла бы оставить все это?

— Конечно, это всего лишь камень. Если нужно продать виллу, то даже и не раздумывай, мы можем вернуться во дворец.

Она не понимала всей серьезности их положения, думала, что проблема в деньгах. Что Корвин потратил слишком много на свою экспедицию, а теперь нужно платить налоги. Солдаты прибыли из столицы за деньгами, а у Корвина нечем откупиться. Будет тяжело расстаться с "Поющим шиповником", она привыкла считать это место домом, но если это поможет жениху, Тэйрин была готова и на большие жертвы.

— Нет, не только. Вообще со всем, с домом, с дворцом, с Квэ-Эро, с империей. Чанг хочет, чтобы я отказался от титула и отправился в изгнание. Вернее, странствовать. Боится бунта, если меня снимут силой.

— Я не понимаю. Ты же ни в чем не виноват! Корабли можно было отправлять, никто не запрещал, а что ты помогал этим бедным людям, так ведь никто не докажет, что они мятежники!

Корвин, не поднимая головы, рассказал ей все: и про бочки с огненным порошком, погруженные на «Сильвану», и про тайный склад. И про взрыв на мельнице:

— А теперь ко всему этому еще добавилось покушение на министра. Как будто я знал, что его туда Аред понесет!

— Корвин, ты не можешь так просто сдаться, это же твоя земля!

— Поэтому я залью ее кровью?

Тэйрин упрямо сжала губы — нельзя же так, по первому слову, Чанг просто запугивает их:

— Пусть будет суд! Они ничего не докажут и опозорятся.

— Тэйрин, ты настоящая дочь своего отца. Он тоже верил в справедливость. Но Старнис не поднял мятеж в Виастро, когда за ним пришли. Не понимаешь? Чанг мне вчера все объяснил. Суда не будет, меня сгноят в тюрьме, тайком. А волнения в Квэ-Эро усмирят. Ему плевать, сколько людей при этом погибнет! Лишь бы царило спокойствие. Как на кладбище! А я не дам сделать из своих земель кладбище!

Девушка вздохнула:

— Если ты считаешь, что так надо, то я с тобой. Корвин, неужели ты сомневаешься, что я всегда буду с тобой? Мы помолвлены, я твоя жена, пускай мы не обошли вокруг алтарей. Я хотела бы, чтобы ты не сдавался так легко, но если это твое решение — я пойду за тобой. Я ведь люблю тебя.

— Я не сдаюсь так просто. Я сам выберу, кому передать титул, выберу достойного. У Эдвара три сына, они выросли у моря, знают наши обычаи, любят эту землю. Я не позволю Чангу отдать Квэ-Эро чужаку. Все будет хорошо, вот увидишь.

В дверь громко постучали, она потрясла спящего Корвина за плечо:

— Просыпайся, они пришли.

Он широко раскрыл глаза, словно и не спал только что, вскочил с кровати. Тэйрин всегда завидовала его умению быстро пробуждаться. Сама она по утрам возвращалась к жизни только умывшись ледяной водой, чем холоднее, тем лучше. Летом служанка приносила ей для умывания воду с ледника, простоявшая ночь в кувшине казалась девушке слишком теплой. Корвин смеясь объяснял, что для того, чтобы обзавестись столь полезной привычкой, нужно годик прослужить на корабле юнгой. Сразу научишься и спать на ходу, и просыпаться в одно мгновенье.

Раздался еще один стук, короткий, нетерпеливый, и дверь толкнули, не дожидаясь ответа. Тэйрин в ужасе отпрянула, выкрикнув:

— Мэлин!

Герцог шагнул вперед, задвинув девушку за спину:

— Что ты здесь делаешь? — Дверь оставалась открытой. В коридоре стояли стражники, значит, он не скрывается.

— Я пришел предложить тебе небольшую сделку. Но лучше обсудить этот вопрос за закрытыми дверями. Не бойся, я не стану брать силой то, что хочу взять по праву.

Мэлин подождал, пока Корвин закрыл дверь, а сам бросил быстрый взгляд на Тэйрин. Та уже справилась с первым испугом и, гневно сжав губы, стояла у стола, глядя в сторону. Он улыбнулся:

— Что же ты, даже не посмотришь на меня, Тэйрин? Я тебе настолько противен?

— Противен? Ты мне омерзителен!

— Это хорошо, — тихо рассмеялся маг, — это просто замечательно.

— Оставь мою жену в покое. Говори, что тебе нужно и почему Чанг вообще тебя пустил? Ты ведь вроде у ордена Дейкар на поруках.

— Уже нет, — мягко поправил его Мэлин, удобно расположившись в кресле, — я теперь магистр Дейкар. Мой учитель, Ир, погиб, и я занял его место.

— Что тебе нужно? — Повторил Корвин. Было так странно видеть на этом чужом лице знакомые черты Ивенны. Воспоминание о матери больно укололо сердце. В глубине души Корвин все еще надеялся, что Ивенна когда-нибудь простит его.

— Мое герцогство, Квэ-Эро. И наместница милостиво согласилась вернуть его мне, — он протянул Корвину уже несколько пообтрепавшийся указ.

— Но Энрисса лишила вас права наследования!

— А Саломэ рассудила иначе. Если одна наместница может отнять, то другая может вернуть, почему бы и нет?

Корвин, все еще не в силах поверить, медленно опустился на край кровати. Она не могла этого сделать! Не могла!

— Ты ведь не в своем уме, неужели она не понимает?

— Я совершенно здоров. Иначе не стал бы магистром Дейкар. Безумцев у них и без меня хватает.

Тэйрин не выдержала:

— Что тебе на самом деле нужно, Мэлин? Только не лги, что титул. Вам всегда было плевать на все и на всех, и тебе, и твоему брату. Вы никого, кроме себя не видели. А сейчас ты вдруг пожелал стать герцогом, отвечать за тысячи жизней, собирать налоги и защищать купцов? Да ты не сможешь решить, что выбрать на завтрак, если на столе два блюда!

Корвин поддержал девушку:

— Ты чужой здесь, ничего не знаешь, ты даже в море ни разу не был. Что ты будешь делать с этими землями и с живущими тут людьми? Об этом ты, наверное, даже и не подумал, лишь бы отомстить. Заберешь герцогство, получишь титул, а что дальше? Жаль, ты не был знаком с моим отцом. Иначе знал бы, что тебя ждет.

Мэлин улыбнулся, Тэйрин никогда раньше не видела у него такой улыбки — веселой, беззаботной, искренней. Близнецы вообще редко улыбались и делали это так неумело, словно кто-то привязал им к уголкам губ веревочки и тянул вверх по приказу:

— Ты прав, мне нечего делать в этом захолустье. Быть может, если бы я здесь вырос, я бы любил эти земли… но я ведь не способен любить, не так ли, Тэйрин? Я могу только вожделеть, — он продолжал улыбаться, но теперь его улыбка казалась Тэйрин оскалом хищного зверя. Она невольно прижалась к Корвину, чувствуя опасность.

— Тогда зачем все это? Или ты как стервятник, прилетел урвать свой кусок?

— Стервятников привлекает запах падали, — невозмутимо парировал Мэлин. — Мне эти земли ни к чему, а вот ордену — пригодятся. Наместнице все равно, что я буду здесь делать, лишь бы воцарился мир и спокойствие. Это я обеспечу. У моих подданных не останется времени бунтовать: они будут работать, чтобы платить двойной налог — в имперскую казну и в орден. Из каждой семьи я заберу мальчика восьми лет, Дейкар нужны послушники, а рабы на кавднийских рынках последнее время подорожали.

Корвин напрягся, прикинул расстояние — совсем близко, одним прыжком можно достать, сломать мерзавцу шею, будь он хоть трижды маг, не успеет ничего сделать. Но Тэйрин, словно прочитав мысли жениха, положила ему ладонь на плечо, останавливая в самом начале движения. Она знала Мэлина, знала, что только этого он и ждет — повода изувечить Корвина так же, как его брат покалечил Вильена. А Мэлин продолжал говорить, лениво, медленно, не скрывая издевку:

— Все беды в Квэ-Эро от морских вольностей. Давно пора разогнать береговое братство. Будут ловить рыбу в прибрежных водах, незачем плавать на край света. Если соседям нечего делать, пускай они защищают купцов.

— Ты все-таки безумен, — в ужасе прошептал Корвин. — Через год таких порядков половина народа разбежится, а половина умрет от голода!

Мэлин пожал плечами:

— Пусть умирают. Главное, чтобы платили налоги. Освободится земля — сдам ее в аренду переселенцам из других провинций. — Он поднялся, подошел к Корвину, наклонился так, чтобы смотреть ему в глаза, — Что не нравится? Вижу, не нравится, хочешь свернуть мне шею, а не сможешь. Не надейся, не успеешь. Второй раз ты меня не убьешь. И я тебя убивать не стану, — пальцы Тэйрин впились в плечо Корвина, ногти процарапали кожу сквозь батист рубашки. «Я» — как легко срывается с его губ это слово! Нет, Корвин ошибается, он не безумен. Он впервые в жизни знает, чего хочет, — Бессилие, как оно тебе, по вкусу? Горько? Ах, как горько… убить или умереть, лишь бы не видеть этого, не быть причиной чужих мучений. Когда ты убивал моего брата, ты не думал об этом, герцог? Ты верил в свою силу.

Корвин выпрямился и встретил насмешливый взгляд:

— Какая же ты скотина. Ничуть не лучше своего брата! Твой отец сам бы тебе шею свернул, если бы знал, что ты задумал. Смелый теперь, магистр! С мечом против меня не выйдешь, побоишься!

— Мимо. Раз я скотина, то и чести у меня нет. И драться с тобой на равных я не стану.

— Скажи, что тебе нужно. Что я должен сделать, чтобы ты убрался отсюда? Стать на колени? Вылизать тебе сапоги? Поцеловать в задницу? Что твоей душонке угодно? Чем тебе заплатить за твоего брата, раз уж кровь тебе не по нраву? — Голос Корвина звенел от гнева.

— А ты все еще не догадался? — Он повернулся к девушке, — А вот она уже поняла, правда, Тэйрин? Я вижу, поняла, губу закусила, чтобы не дрожала от страха. Я хочу провести ночь с твоей женой. С твоего благословения и по ее согласию. Одна ночь, и я уеду. Навсегда.

В глазах потемнело от ярости, и Корвин все-таки прыгнул вперед, он целил в горло, один удар ребром ладони по кадыку, захлебнется кровью, никакая магия не спасет. Он отлетел в сторону, словно натолкнувшись на невидимую стену. Мэлин протянул руку, чтобы помочь ему подняться, но Корвин встал сам, ухватившись за кресло. Тело ломило так, будто его штормовой волной прибило к берегу.

— Ты ничего не можешь сделать, Корвин. Только решить, платить или нет. Третьего не дано. Сегодня ты никого не убьешь: ни меня, ни себя, ни ее. А попытаешься еще раз — я сочту это отказом.

Корвин в отчаянии обернулся к Тэйрин. Девушка смотрела на него не отрываясь, в ее глазах стояли слезы, она часто моргала, чтобы не дать им скатиться по щекам. Он не мог, не мог просить ее об этом. Не мог и не хотел! Она не должна!

— Тэйрин…

— Да? — Он не узнавал ее голос.

— Ты не должна соглашаться, — Мэлин тихо рассмеялся.

Корвин сжал кулаки, сглатывая горечь. Бессилие. До чего же мерзко! А ведь этот подлец не задумавшись исполнит все, что обещал: разорит провинцию, отправит детей на убой, сожжет корабли. Он вспомнил прощальные слова Ивенны: "Ты убил его сыновей, так постарайся хотя бы сохранить его герцогство". Будь она рядом, сумела бы она остановить своего сына? Он не сумеет. Не знает, как. Просить о помощи? Кого? Наместницу? Она уже отдала Мэлину Квэ-Эро. Чанга? Министру нужно спокойствие в государстве, плевать, какой ценой, он только будет рад, что одной заботой меньше. — Тэйрин, — тихо повторил он, — они ведь ни в чем не виноваты. Все эти люди.

Она медленно кивнула, и все тем же чужим голосом ответила:

— Не виноваты. Это я виновата, что они хотели получить меня.

— Тэйрин… — он в третий раз произнес ее имя, словно заклиная. Ненавидя себя за то, что сейчас скажет, не в силах произнести эти слова, не в праве промолчать. — Он уничтожит все.

— Т-с-с-с, — она подошла ближе, совсем близко, и прижала палец к его губам, — не говори дальше. Я все понимаю, ты только молчи. "Если ты скажешь это вслух, я не смогу ни забыть, ни простить", — Тэйрин повернулась к Мэлину, с интересом наблюдавшему за развернувшейся сценой. — Ты получишь свою ночь. Сегодня. В моей спальне. А сейчас уходи. И я уйду. Прости, Корвин, — она погладила его по щеке, — мне нужно побыть одной.

Корвин, оцепенев, смотрел, как закрывается за ней дверь. Невыносимо медленно, целая вечность, чтобы остановить ее, задержать, но он не мог сдвинуться с места, а когда сумел — уже было слишком поздно. Все, что ему осталось — в кровь сбивать костяшки пальцев, колотя в дубовую дверь. Закрывшуюся за его женщиной, навсегда.

* * *

"Никогда ничего не делай только потому, что должна" — я помню, отец, помню. Но что мне из этого? Ты ведь не следовал мудрому совету, и умер в одиночестве, в грязной камере, в темноте. Потому что был должен. А я умерла сегодня, когда он смотрел на меня, не в силах сказать: сделай это. Я не должна, но сделаю. Потому что мы ничего не делаем только из чувства долга. Потому что люблю его, вернее, любила, пока была жива. Потому что это его земля, его люди, его море. Я хотела разделить с ним все, горе и радость, разделю и это".

Зимой темнело рано и стремительно: вот только что солнце скупо рассыпало свет по серому облачному покрывалу, как уже наступила темнота, беспросветная, тяжелая. В небе ни одной звезды, даже луна спряталась в облаках, не желая быть свидетельницей. Он пришел, когда в коридоре сменилась вечерняя стража. Она услышала перекличку постов, усмехнулась еще: до чего же министр пуглив, охраняет их маленькую виллу словно дворцовую тюрьму. Как будто им есть куда бежать!

Мэлин закрыл за собой дверь, с его пальцев слетел огонек, пробежался по фитилям, зажигая свечи. До его прихода Тэйрин сидела в темноте, не желая видеть свою комнату. Но свечи горели ярко, теплое желтое пламя осветило спальню, на стенах затанцевали тени. Все такое родное, любимое, каждая безделушка на туалетном столике что-то значит — вот эту раковину Корвин привез ей из города, маленькая, перламутровая, закрученная, словно женский локон, точно под цвет ее волос. В ней пело море, вторя прибою за окнами.

Флакончик из зеленого стекла — розовое масло из Кавдна, подарок отца на двенадцатилетние, прошло три года, а она расходовала совсем чуть-чуть, аромат был стойкий, хватало одной капли в ямочку между ключицами.

Нитка речного жемчуга — она нанизала ее сама, из дешевых разномастных бусин, такие пригоршнями продают на рынке. Бусы получились смешные, ни одной одинаковой жемчужинки — то круглая, то продолговатая, то как крошечная груша, разного цвета. Эта нитка почему-то удивительно хорошо подходила к ее любимому платью.

Синий шелковый пояс, расшитый золотом — подарок мамы в дорогу. Риэста одна во всем графстве умела вышивать такую тонкую ткань. Научилась еще в детстве, у старой служанки из Кавдна. А вот Тэйрин так и не освоила тонкое мастерство, терпения не хватало, она предпочитала рисовать — если не так лег штрих, всегда можно поправить или сделать вид, что так и задумывалось. А вышивая по шелку ошибаться нельзя. Чуть потянешь ткань — и сразу дыра.

Вся ее короткая жизнь уместила на этом туалетном столике, прошлое, настоящее — все заставлено, нет места для будущего. Мэлин прошел на середину комнаты, подвинул себе кресло, сел, развалившись. Девушка молча стала перед ним. Он негромко приказал:

— Раздевайся. Медленно. Так, чтобы я все видел.

Тэйрин усмехнулась — как жаль, что дома она носит ландийские платья. Они застегиваются спереди, на маленькие костяные пуговицы. Если бы она одевалась как положено знатной даме, Мэлину пришлось бы звать служанку, или самому взяться за шнуровку. Она быстро расстегнула пуговицы, платье упало на пол, девушка осталась в нижней рубашке. Не было ни стыда, ни страха, словно это не она раздевается под внимательным мужским взглядом. Изучающим, холодным.

Почему-то она знала: он не ее прелести оценивает, а ждет, когда же она сорвется, начнет кричать, просить, звать на помощь. Что там еще полагается делать благородной девице в руках насильника? Тэйрин не знала, не успела дочитать. Потрепанную книжку, доставшуюся от гостившей кузины, обнаружила под матрасом служанка и отдала матери. Грамоты она не знала, но по картинкам поняла, что это чтение для молодой госпожи неподходящее. Тэйрин жаловалась тогда близнецам, что Риэста заставила ее переписать двадцать страниц из "Книги Семерых" и не пустила на охоту. Тогда близнецы еще были людьми, с ними можно было говорить. Этому чудовищу она не скажет ни слова.

Рубашка последовала за платьем. Она стояла, не пытаясь прикрыться. Мэлин смотрел ей в глаза и не понимал: он не видел ни страха, ни ненависти, ни презрения. Пустой мертвый взгляд, словно у фарфоровой куклы. "Ллин, ты этого хотел?" — Он помнил, что брат желал эту девушку, но захотел бы он ее сейчас? Пустую оболочку, выгоревшую изнутри. Она красива, их маленькая кузина. Намного красивее шлюх в борделе, за двойную плату соглашавшихся сразу с двумя, когда они несколько раз в год выбирались в город. Другим мужчинам в графском замке было проще — всегда находилась сговорчивая служанка. Близнецам же оставались только шлюхи.

"Ллин? — растеряно спросил он, — Ллин?" Но ответа не было. И в этот миг он почувствовал, что свободен. Есть только он, Мэлин Эльотоно. Терзавший его голос брата был всего лишь эхом, памятью, образом в его душе. Память можно беречь, хранить, бережно перебирать воспоминания, но решать он будет сам, не оглядываясь назад. Неважно, чего хотел Ллин. В посмертии они с братом разберутся. Сейчас важно, чего хочет или не хочет он, Мэлин.

Простая истина, ее пытался объяснить ему Ир: живи своей жизнью, здесь и сейчас, служи своим целям, исполняй свои мечты. А он все искал, кому бы заплатить по несуществующим счетам. Искал смысл жизни в других, потеряв в самом себе. Мэлин тихо рассмеялся, уже не глядя на обнаженную девушку. Потом встал, снял с кровати покрывало накинул ей на плечи:

— Ложись спать, Тэйрин. Я посижу тут, в кресле, а утром уйду. Не бойся.

Она некоторое время стояла не шевелясь, словно не услышав его слов, потом одним быстрым судорожным движением запахнула ткань на груди:

— Почему?

— Потому что мне этого не нужно.

Она села на кровать, и, комкая край покрывала тихо сказала:

— Ты изувечил Вильена, убил отца, разрушил мою жизнь, и все, что теперь можешь сказать: мне этого не нужно?

— Убил? — Растеряно переспросил Мэлин.

— Ты не знал? Его арестовали за ваш побег, по твоим показаниям. Он умер накануне казни.

Мэлин опустил голову:

— Я не знал, — он ничего не помнил между гибелью брата и появлением Ира. Значит, еще и Вэрд. И этого уже не исправить. — Тэйрин, это все в прошлом. Я не стану оправдываться, просто знай, что в будущем все будет иначе.

— Меня не волнует, что будет дальше. Все что мог, ты у меня уже отнял. Но для других будет лучше, если никакого будущего у тебя не будет. Ты можешь только разрушать. — Она съежилась под покрывалом, повернувшись к нему спиной и закрыла глаза.

Мэлин вернулся в кресло. Предстояла долгая ночь.

* * *

Когда Тэйрин проснулась, Мэлина уже не было в комнате. Девушка медленно оделась, расчесалась перед зеркалом, несколько раз переплетая косы, думать о предстоящей встрече с Корвином не хотелось. Если бы можно было пропустить сегодняшний день, чтобы сразу настало завтра… чтобы все уже было сказано… Зеркало отразило безупречную прическу — изящная раковина на затылке, спереди венец из двух кос, ни одного волоска не выбивается, шпильки не видны, не к чему придраться, пора идти.

Корвин провел бессонную ночь. Сначала он яростно колотил в дверь, но охранники так и не открыли, потом ходил по комнате, туда-сюда, от стены к стене, стоило прикрыть глаза, и услужливое воображение подсказывало, что сейчас происходит с Тэйрин. Из-за него, его глупости, его нерешительности, его трусости. Она платит по его долгам.

Тэйрин стояла на пороге, бледная, под глазами круги, проглядывающие сквозь неумело наложенный слой пудры. Он кинулся к ней, прижал к себе, впился в губы поцелуем, отгоняя прочь всплывающие перед глазами картины: как тот, другой, заставляет ее… проклятье, он знал, что никогда не избавится от этих видений. Каждый раз сжимая Тэйрин в объятьях, он будет видеть ее с другим. И осознание, что это произошло по его вине, только усугубляло боль. Не в силах совладать с собой, он выпустил девушку из рук, оборвав поцелуй. Тэйрин, грустно улыбнувшись, покачала головой:

— И как мы теперь?

Он сжал кулаки:

— Будем жить, Тэйрин. Мы справимся. Будет трудно, но мы справимся. Я люблю тебя.

— Я знаю, — тихо ответила девушка.

Они сидели рядом на кровати, взявшись за руки. Тэйрин хотелось плакать, но слез не было. А Корвин хотел уйти в море, смыть с себя эту ночь, вдохнуть свежий воздух. И обоим хотелось верить, что все еще будет хорошо.

* * *

Мэлин пришел к министру уже в дорожном плаще, положил на стол указ наместницы:

— Он мне больше не нужен. Дайте герцогу шанс, он согласится на любые ваши условия. Заплатив такую цену, он сделает все, чтобы сохранить свои земли.

Чанг, нахмурившись, посмотрел на молодого мага:

— Вы провели ночь в спальне леди.

Мэлин оценил точность формулировки — не "с леди", а "в спальне леди":

— Верно.

Чанг медленно кивнул:

— Что ж, счастливого пути, магистр. Думаю, что мы с герцогом придем к согласию.

Они вежливо раскланялись, и Мэлин ушел. Чанг толкнул в сторону стеклянную дверь и вышел на пляж. Налетевшая волна намочила носки его сапог, брызги мелким жемчугом обсыпали короткие волосы. На душе у министра государственного спокойствия было мерзко, хотя ситуация и разрешилась к всеобщему удовлетворению. Господин Чанг знал, что цель всегда оправдывает средства, но он, в отличие от цели, даже прибегая к этим средствам, не всегда мог их оправдать.

 

38

Арно Дарио вот уже тридцать с лишним лет управлял Инваносом. Он знал, как охранять границы и собирать подати, регулярно проверял расходные книги и никогда не задерживал жалованье солдатам. Но вот жрецов Ареда ему до сих пор еще ловить не приходилось. Мерзавец словно сквозь землю провалился: собаки не смогли взять остывший след, патрули никого не заметили, указующий перст Хейнара не обличил убийцу. Ни люди, ни боги не помогли Арно выполнить обещание, данное Старнису.

Арно плеснул на алтарь Келиана вина из ритуального кубка, выпил остаток, прочитал молитву. Благочестивые отцы-дознаватели даже похоронить преступника не позволили, сожгли тело и развеяли пепел, прокляв саму память аредопоклонника. Ни жизни не дали, ни смерти, но до посмертия им не дотянуться! Лорд Дарио ничего не понимал в священных книгах, но верил, что там, за гранью, каждому воздается по делам его, а значит, с Вэрдом все будет в порядке. А вином, хлебом и добрым словом бывшего графа Виастро помянут многие, что бы там не провозглашали псы Хейнара.

Помолившись, Арно постоял еще немного, глядя, как вино алыми струйками стекает с алтаря, и вышел из часовни. Так уж повелось, что из Семерых больше всего почитали братьев-близнецов, Эарнира, бога жизни, и Келиана, бога смерти. К остальным обращались реже — на побережье строили храмы Навио, в крупных городах славили Хейнара и Аммерта, в гарнизонах и казармах — Лаара. А рождались и умирали люди повсюду, потому алтари Келиана и Эарнира можно было найти в каждой деревне.

Но сейчас часовня Эарнира в графском замке стояла закрытой, нового жреца еще не нашли. А жаль… Арно бы не отказался от исповеди, уж больно тяжело было у него на душе. Он не успел. Старнис не воскреснет, даже если его оправдают посмертно. Лорд Дарио невольно обманул старого друга — обещал, что вытащит, и не сумел. Горько было на душе у Арно, мерзко и муторно, словно неделю пил, не просыхая. Если бы он тогда не уступил, отправил дознавателей восвояси без пленника… то сейчас в Инваносе стоял бы имперский гарнизон, а он сам сидел в тюрьме, ожидая казни. Вэрд, как всегда, оказался прав, но легче от его правоты не становилось.

Невеселые раздумья Арно прервал дежурный стражник:

— Его светлость вернулся, мой лорд! Только что.

— Почему раньше не позвали?

— Так ведь вы в часовне были. Капитан приказал не мешать.

— Где он?

— В зал пошли, только не он, они. С графом девушка приехала, молодая, но не сказать, что красавица, — стражника аж распирало от желания поделиться новостью.

Арно перешел на быстрый шаг: что ж это за напасть такая! В прошлый раз Эльвин привез из Сурема Клэру, не стоит плохо говорить о покойнице, но лучше бы он этого не делал, а теперь опять приехал с девицей? Не успев толком овдоветь, собрался жениться? Лорд Дарио слишком хорошо знал своего племянника и не надеялся что граф притащил домой сладкую шлюшку из столичного борделя. Утешало только одно: Глэдис лопнет от злости и, наконец-то, избавит Арно от своего общества. А может, все еще обойдется? Увы, первые же слова Эльвина подтвердили его худшие опасения:

— Арно, я хочу представить тебе свою невесту, Рэйну Доннер. Рэйна, познакомьтесь с лордом Дарио, моим дядей.

Арно обреченно склонил голову и поднес к губам руку невесты, покосившись на застывшую возле окна Глэдис. Судя по выражению ее лица, она с Рэйной уже познакомилась. Эльвин продолжил, и в его голосе прозвучала непривычная твердость:

— Как только выйдет срок траура, мы поженимся.

Дарио окинул девицу Доннер быстрым взглядом — и впрямь, не красавица, с покойницей не сравнится. Но Эльвин все равно слеп, значит, выбрал невесту за другие достоинства. Серьезное умное лицо, тонкие запястья, длинные пальцы — видна хорошая порода. Если парню так легче, пусть женится. Глэдис будет кипеть и шипеть втихомолку, но вслух возразить сыну не посмеет. Рэйна поздоровалась, и Арно окончательно убедился, что девочка ему нравится — у нее оказался красивый голос, глубокий, теплый, такой, что согреет в холодный день вернее огня в камине. Мягкие ладони и ласковый голос — что еще нужно слепому в женщине?

Первое впечатление, против обыкновения, не обмануло. Прошло две недели, и даже неумолимая Глэдис смирилась с будущей невесткой. Да, родовитостью не вышла, зато хорошо воспитана, знает свое место и, что самое главное — любит Эльвина. В этом вдовствующая графиня не сомневалась: она всегда знала, как кто относится к ее драгоценному сыну. И за эту любовь Глэдис была готова простить девушке любые недостатки.

В графском замке воцарилась полнейшая идиллия — будущая свекровь и невестка чинно обсуждали старинные поэмы, склонившись над вышиванием, в хорошую погоду прогуливались по саду, закутавшись в меховые плащи, за обедом беседовали на темы, способствующие пищеварению. Женская война, портившая нервы всем обитателям замка, от графа до поваренка, ушла в прошлое, следом за покойной Клэрой. О Светлом Адане сожалели, о ней — не вспоминали. Даже дети легко забыли мать и ластились к Рэйне, у которой всегда находилось для них время и доброе слово.

И только Арно и Эльвин не могли предаться всеобщему благодушию, пока не отдадут Старнису последний долг. Спустя несколько дней после возвращения графа они сидели в его кабинете. За окном мерзко подвывала ночная вьюга. Эльвин только что закончил рассказывать, Арно мрачно смотрел в камин:

— Значит, корень ареники.

— У меня ничего больше с собой не было, — граф словно оправдывался.

— Ты молодец, малыш, все сделал правильно, — Арно не называл так племянника уже двадцать лет, с того самого дня, как маленький Эльвин впервые взял барьер, удержавшись в седле. — Осталось только найти мерзавца.

И они искали, собирали слухи, платили прознатчикам, выслушивали доносы — все без толку. И уже на исходе зимы, перед самым днем королевского траура, Арно напал на след.

* * *

В детстве маленький Кало отличался неуемным любопытством. Матушка только руками разводила, выслушивая очередную порцию вопросов: почему у лошади четыре ноги, а у человека две, почему вода на улице в луже замерзает, а в доме — нет, почему небо синее. Почему солнце желтое, почему, почему, почему… Наказание, а не ребенок! И только когда мальчика удалось пристроить в школу при храме Аммерта, бедная женщина смогла вздохнуть свободно — остальные семеро детей все вместе не доставляли ей столько хлопот, сколько этот один.

Попав в школу, Кало убедился, что аппетит приходит во время еды. Стоило найти в книгах или у наставников ответ на один вопрос, как тут же возникало еще десять, и порой учителя так же разводили руками, как в свое время матушка. Всеведущ один Творец, а не в меру любознательным школярам следует больше времени уделять полезным занятиям, например, совершенствовать манеру письма. Кало послушно отправлялся выполнять урок, но от дурной привычки спрашивать так и не отучился, зато приобрел безупречный почерк.

Шли годы, домой Кало уже не вернулся, стал жрецом, хотя бог и не отметил его своим знаком. Впрочем, для служения Аммерту этого и не требовалось. Он надеялся, что пройдя полное посвящение, получит, наконец, ответы на все свои вопросы. Надежда обернулась разочарованием. Сумма знаний в мире — конечна. Люди не в состоянии узнать больше, чем в свое время Аммерт открыл им. Жрецы сохраняют знания, восстанавливают утраченное, обучают молодежь, но не открывают нового. Все, что необходимо, давно уже известно, прочее — соблазн от Ареда.

Ученикам тщательно разъясняли разницу между богоугодным знанием и богопротивным познанием. Первое — добровольный дар Аммерта смертным, второе — греховная гордыня, попытка силой выйти за пределы, отпущенные людям. Даже Аред, которому было дано так много, не устоял перед искушением узнать больше, что уж говорить о слабых людях? Судьба падшего бога должна была стать для слуг Аммерта предостережением, но для Кало обернулась непреодолимым соблазном.

Молодых жрецов поощряли задавать только те вопросы, ответы на которые известны, чтобы уберечь от греховного пути. Кало оказался в ловушке: он жаждал новых знаний, но не умел добывать их своими силами, его этому не учили. Убедившись, что учителя не станут ему помогать в стремлении к запретному, он обратился к Ареду, в надежде, что тот удовлетворит его жажду познания.

Падший не отвечал на молитвы жреца, и отчаявшись, он принес первую жертву. В ночь после обряда Кало увидел во сне состав пурпурного красителя, над которым бился уже полгода. С тех пор он покупал у Проклятого знания, оплачивая их чужой кровью, не смея даже самому себе признаться, что средство давно уже подменило цель.

Беспомощность жертвы на алтаре, страх, чужое страдание кружили голову сильнее дурмана, а более всего пьянила власть — над болью, над смертью, над тайной. И хотя Кало верил, что своим служением приближает возвращение Ареда, в глубине души он предпочел бы, чтобы все оставалось как есть. Ведь если Темный вернется, к его услугам будут тысячи тысяч рабов, заметит ли он среди них старого жреца?

Сбежав из Инваноса, Кало понимал, что нужно затаиться — его будут искать все: Дарио, псы Хейнара, а то и господин Чанг, этот каждой бутылке пробка. По весне он собирался перебраться в Кавдн, а пока что спрятался под самым носом у сыщиков. Но на душе у почтенного мастера было беспокойно — Аред никак не ответил на последнюю жертву, Кало спал без сновидений. Неужели жрец Эарнира оказался слишком жирным куском даже для Темного?

…С неба падали звезды: огненно-красные, бардовые, слепяще-алые, искры рассыпались по ночному небу каплями крови. Аред шел, и земля прогибалась под его ногами, за его спиной вметались ввысь фонтаны лавы. Он возвращается в мощи своей, явственно осознал Кало, даже во сне почувствовав, как холодный пот проступает на лбу. Жрец увидел себя со стороны — вот он стоит, крошечный, слабый, без одежды, на пути у бога, не в силах отойти в сторону, сдвинуться с места. Огромная нога нависает над ним, все ближе, ближе… и в последний спасительный миг Кало проснулся.

Он стоял на коленях, сцепив дрожащие пальцы в замок и торопливо молился, каялся, что возомнил о себе слишком много, обещал новые алтари и новые жертвы в великом множестве, умолял о прощении, понимая, что Аред видит его насквозь, словно жрец был отлит из стекла. Он возомнил себя равным богу, решил, что может покупать у Ареда знания, и бог раздавит своего горе-служителя как букашку, если тот не успеет заслужить его милость.

* * *

Тесть лорда Дарио, вождь Грахор, прозванный Железным Жеребцом за неутомимость в бою (правда, злые языки говаривали, что прозвищем он обязан болтливому языку своей младшей жены) выглядел как раз подходяще, чтобы пугать маленьких детей. Огромный варвар в безрукавке мехом наружу, с голыми руками в любой мороз, длинные волосы, плохо знакомые с гребнем, вислые усы, широченная борода. Любой неслух враз шелковым станет, как такого увидит. Мало кому было известно, что косматый дикарь говорил на шести языках, умел читать и писать на трех из них, и при случае не жалел трех коней за книгу.

Арно знал об этом, хотя и выбрал чернокосую Ральгу в жены вовсе не за ученость ее отца. Грахор хотел мира с Инваносом. Его народ не так давно перестал кочевать, отбив у окрестных племен достаточно земли, чтобы осесть, и вождю не с руки было воевать на две стороны. Хватало забот с соседями, пытавшимися вернуть свои угодья. Арно тоже устал от постоянных стычек на границах, да и пятнадцать сотен конных варваров располагали к мирному договору.

Глэдис пришла в ужас, увидев новую родственницу, но бойкая Ральга не дала себя в обиду. Что же до чистоты крови, то молодому графу было все равно, на ком женится его дядя, а лорда Дарио и подавно не волновали подобные мелочи. А Старнис тогда еще, помнится, пожалел в шутку, что не может последовать его примеру — уже женат.

Через год родился сын, и старый Грахор зачастил в гости — Ральга была его любимицей. Но по зимнему бездорожью через горные перевалы только затем, чтобы повидать внука, даже самый любящий дед не поедет, и поэтому Арно с некоторой тревогой наблюдал, как его тесть стискивает в железных объятьях выбежавшую навстречу дочь. Что-то случилось…

Грахор удобно устроился у огня, одним глотком осушил бокал и плеснул еще из кувшина:

— Не ждал меня до весны, сын, — «старый» Грахор был на два года младше своего зятя, но обычай это не отменяло.

— Не ждал, отец, — согласился Арно.

— Мне бы с вашим жрецом поговорить сперва, а потом уже с тобой. Даже до нас слухи дошли, что он у вас святой человек.

Лорд Дарио вздохнул — зимой новости расходились медленно, голубями варвары не пользовались, а перевалы закрыты. Сплетнями обменивались по весне, как сойдет снег, на большом сходе. Там и торжище устраивали, и поединки, и свадьбы сговаривали. Грахор еще не знал…

— Нет его больше. Убили Светлого Адана. И Клэру вместе с ним, уж не знаю, как ее угораздило. Принесли в жертву Темному.

Грахор надолго замолчал, потом осторожно поставил опустевший бокал на стол. Ландийское стекло казалось особенно хрупким рядом с его огромной лапищей:

— Темному, значит? И кто у вас таким промышляет?

— Если б знать! Я уже два месяца мерзавца ищу, и все попусту. А жреца пока что нового не выписал, не до того было. Если совет жреца нужен, в город придется ехать, там найдут.

— Абы какой мне не нужен, такого добра и у нас хватает. Я лучше с тобой поговорю, сын. Может, что умное скажешь, — Грахор говорил задумчиво, склонив голову набок, словно приглядывался к чему-то. — Ты сам знаешь — я человек щедрый: ни железа, ни коней, ни шкур, ни овец, ни вина на доброе дело не пожалею.

— Будь у меня столько добра, я бы тоже не жалел, — хмыкнул Арно. Это вступление он выслушивал каждый раз, когда Грахор начинал говорить о делах. Обычно после этого хитрый варвар обдирал собеседника как липку. Но при чем тут Эарнир?

— И шаману я никогда ничего не жалел. У нас ведь не принято каждому из Семерых по жрецу держать, сам знаешь. Один шаман, семь алтарей.

Арно внимательно слушал. Он прекрасно знал, что алтари — алтарями, а шаман потому и не жрец, что шаманит. За то варваров в империи и считали еретиками, что кроме Семерых они поклонялись и родовым божкам, и горным духам, и предкам. Самые дикари, по слухам, и человеческими жертвами не брезговали. Но в их краях таких племен не водилось.

— Так вот, приходит ко мне шаман. И говорит, что мало семи алтарей, восьмой нужен. Виденье ему было, что Темный скоро цепи порвет и вернется. И всем, кто против него — плохо будет. А мы алтарь поставим, нас и не тронут. Ничего мол делать не надо, ни жертв, ни молитв. Просто алтарь, чтобы отличаться от прочих, когда время настанет. Вот я и решил с умными людьми посоветоваться. Шаман у меня сильный, если ему видение было, значит, и впрямь Темный возвращается. А тут ты говоришь, у вас жертвы приносят. Да не первого встречного, а жреца и графиню.

Арно нахмурился:

— И когда у вас этот разговор был?

— Луну назад.

— Вскоре после того, так… До чего же вовремя вашему шаману виденья приходят! Тела еще остыть не успели, а он уже знает, что Темный возвращается, — мужчины переглянулись.

Самого колдуна Арно не подозревал — шаман не мог уйти от алтарей дальше полета стрелы, считалось, что боги разгневаются за небрежение. Но и в совпадения не верил:

— А гостей у вас с тех пор не было?

— Какие гости, когда перевалы закрыты? Без нужды никто не поедет. Я бы и сам до весны подождал, да уж больно шаман прицепился: ставь да ставь! Словно Темный ему самолично на ухо нашептал, что завтра проверит, на месте ли алтарь. Думаешь, испугал его кто?

— Да уж не Аред. — Арно сильно сомневался, что Проклятый, если и впрямь вырвется из солнечного плена, первым делом потребует алтарь у варваров. Будто больше заняться нечем! — Надо проверить осторожно, чтоб не спугнуть, кто вашему шаману сны на ушко нашептывает.

Грахор вздохнул:

— Если б только нашему. Соседи уже поставили. Им последние годы не везло все время — то мор, то вождь с лошади упал, то угодья уполовинили (Грахор не стал уточнять, кто был виновником последнего несчастья) — решили, что хуже уже не будет, а помочь может.

Арно ухмыльнулся — вот и нашлось дело для людей Чанга. А то они как-то странно убийцу ищут — в графском замке, не отходя от лорда Дарио ни на шаг:

— Пусть двое из твоих молодцев останутся у меня, я взамен своих дам. Они все разведают.

Лорд знал, что обмен воинами никого не удивит — так всегда делали, подтверждая прочность союза. Мол, у меня от тебя секретов нет, пусть твои люди сражаются в моем войске, а мои — в твоем. Арно и сам в юности, во время очередного короткого перемирия, провел два месяца среди варваров.

* * *

Сначала граф решил, что ослышался:

— Арно, этого не может быть. Мастер Кало мой учитель, и потом, он ведь жрец Аммерта!

— Вот потому, что он твой учитель, я и не отдал его дознавателям. Он во всем признался в обмен на быструю смерть. Этого хватит, чтобы оправдать Вэрда.

Эльвин неловко повернулся, и опрокинул локтем чернильницу, по поверхности стола растеклась блестящая черная клякса:

— Мне тяжело в это поверить. Но если он сам признался… я не понимаю, Арно, я больше ничего не понимаю. Он был хорошим учителем, я много узнал от него! Если он служил Темному, почему он не попытался подтолкнуть меня на свою сторону? Ведь это было бы так просто — я верил каждому его слову, когда был ребенком!

— А мне откуда знать? Может, побоялся, может, решил, что не справится, — лорд Дарио явно стремился поскорее закончить неприятный разговор.

Эльвин нахмурился, прислушиваясь:

— Ты больше ничего не хочешь мне рассказать?

— Тебе что, нужны подробности? Я хочу побыстрее отправить бумаги в столицу, заставить псов-дознавателей объявить на площади, что Вэрд ни в чем не виноват, и забыть об этом кошмаре раз и навсегда. И ты забудь. Мертвых не вернешь, а живым эта скотина больше ничего не сделает. Пусть теперь своему хозяину в посмертии прислуживает.

— Ты должен был дать мне поговорить с ним.

— Вот уж точно незачем. Извини, Эльвин. Я устал с дороги, хочу отдохнуть.

Арно и в самом деле устал, но перед тем, как лечь спать, да даже перед тем, как смыть с себя дорожную грязь, ему нужно было закончить с одним весьма неприятным делом.

…Чанг умел подбирать людей: прошла неделя с тех пор, как маленький отряд Грахора вернулся домой, и голубь принес весть. Арно собрался в дорогу. Он успел проскочить перед февральскими снегопадами, когда рыхлый снег заваливает перевалы, и даже контрабандисты сидят по домам, словно добропорядочные крестьяне.

Пленника держали в пещере, подальше от стойбища, забив в колодки. Взяли врасплох, шаман, побеседовав с вождем наедине, рассказал все, что знал, и охотно согласился помочь. О восьмом алтаре речь уже не шла, зато упоминались слуги Хейнара. Шаман назначил жрецу Темного встречу в укромном месте, обсудить какой алтарь угоден его господину, и с этой встречи мастер Кало уже не вернулся в свой уютный шатер.

Арно поднес факел к лицу сидящего в углу человека и выругался. Он бы и в кошмарном сне не представил, что жертвы Ареду может приносить почтенный мастер Кало, жрец Аммерта, бывший наставник Эльвина. Да ведь Арно самолично его из Сурема выписывал в их захолустье! А если бы он ученика вот так, как Клэру… или всех их ночью перерезал во имя Проклятого? У лорда мороз пробежал по коже.

Кало улыбнулся:

— А вот и вы, наконец-то. Я уже думал, что не дождусь, в этой пещере так сыро, что мои бедные кости…

— Меня не волнует твое здоровье! — Резко оборвал его Дарио.

— Понимаю, — сочувственно кивнул старик, — на вашем месте я бы тоже гневался. Хотя по большому счету вы должны сказать мне спасибо — женившись на Клэре, Эльвин совершил большую ошибку. Теперь он свободен, и сможет в следующий раз выбрать достойную женщину.

Арно с трудом сдерживался, чтобы не сломать подлецу шею — он еще и рассуждает, словно в классной комнате! И ведь что самое мерзкое — правду говорит, с Рэйной Эльвину будет куда как лучше, чем с Клэрой… но это же не повод бедную дурочку на куски резать!

— Пусть тебе твой хозяин в посмертии спасибо говорит. А на этом свете побеседуешь с дознавателями. Им все и расскажешь, и только попробуй что-нибудь умолчать. Из-за тебя, твари, невинного человека опозорили!

— Да, Старнис… я только здесь уже узнал. Действительно, жаль, ваш близкий друг… да и человек хороший. Так значит, я могу рассказать дознавателям, что вдовствующая графиня Глэдис самолично привела ко мне свою невестку и нанесла последний удар в сердце? А так же поведать, что госпожа графиня двенадцать лет приносила жертвы, чтобы купить у Ареда здоровье своему сыну? По одной жизни в год, недорогая плата за такого славного юношу, как Эльвин, вы не находите? — Старик сочувственно улыбался, не сомневаясь, что загнал Арно в угол.

На какой-то краткий миг так и было — Арно в ужасе отшатнулся, пытаясь уложить в голове эти слова: Глэдис? Да что ж это такое, озверели все вокруг что ли? Но потом растерянность прошла, с дорогой сестрой он разберется дома, а сейчас нужно покончить с этим мерзавцем. Быть может лорд Дарио и не отличался особой образованностью (Глэдис порой высказывала сомнения, умеет ли он читать, так как за сорок лет знакомства ни разу не видела Арно с книгой), но постоянная война научила его быстро принимать решения. Арно опустил голову:

— Я не могу этого допустить. Если Эльвин узнает… — Голос звучал устало и растеряно. — Говори свои условия.

— Побег. И я навсегда покину эти земли.

— И будешь приносить жертвы где-нибудь подальше?

— Это не ваша забота, лорд Дарио.

Арно воткнул факел в расщелину и прошелся по пещере, заложив руки за спину. Он рассуждал вслух:

— А с другой стороны, сколько Эльвин еще будет цепляться за мамочкину юбку? А я, наконец, вздохну свободно без дорогой родственницы.

Мастер Кало ехидно хмыкнул:

— С таким актерским талантом, милорд, вас даже в балаган на ярмарку зазывалой не возьмут. Заканчивайте представление, у вас нет выбора.

— Выбор? Выбор есть всегда. Мне жаль Эльвина, но я дал слово Старнису. И слово сдержу, так или иначе. А вот ты, выбирай — отправиться к жрецам или на свободу. Если напишешь признание и все возьмешь на себя, не упоминая Глэдис — я тебя отпущу. Ты ведь все равно собрался в дальние края, а этих бумажек хватит, чтобы оправдать Вэрда. Или же я сдам тебя дознавателям, как только откроются перевалы. Вэрда все равно оправдают, а Глэдис туда и дорога — я с ней под одной крышей жить не буду.

Старик сохранял невозмутимое выражение лица, но нервно ходящий кадык выдавал его страх — все пошло не так, как он рассчитывал. Он думал, что достаточно хорошо знает лорда Дарио — честного, порывистого, но, увы, недалекого. Была вероятность, что тот просто-напросто убьет аредопоклонника на месте, но Кало сделал ставку на доброе имя Старниса, не сомневаясь, что Арно сперва сделает все, чтобы выбить из пленника оправдание для своего друга. Завязать разговор, ошарашить известием о Глэдис и потом предложить сделку — свобода в обмен на признание.

Мастер Кало хотел жить, особенно сейчас, на пороге возвращения Ареда. Было бы нестерпимо обидно отправиться в посмертие не получив заслуженную награду. А он верил, что достоин вознаграждения. Страх, испытанный во сне, забылся, уступив место видениям прекрасного будущего. Он покажет Ареду свою преданность, и станет подле него, не как равный, но как первый среди слуг Темного.

Он задумался: с Арно станется отдать его дознавателям, наплевав и на свою честь, и на честь племянника. В конце концов, они виноваты — пригрели на груди гадюку. А вот на честь покойного друга он плюнуть не сможет. За оправдание Старниса Дарио заплатит любую цену. Но что помешает ему убить Кало после того, как тот подпишет признание?

— И какие у меня гарантии, что получив документ, вы не убьете меня на месте? — Поинтересовался мастер.

— Моего слова уже недостаточно? Я никогда не лгал, и уж тем более не стану лгать такой мрази, как ты. Потом вовек не отмоешься, — в голосе лорда слышалась неподдельная брезгливость.

И в самом деле, Арно будто позаимствовал у Вэрда Старниса его болезненную честность. Кало не мог припомнить случая, чтобы лорд Дарио не сдержал слово, даже себе в убыток. Он отбросил колебания:

— Ну что ж… я понимаю ваше стремление обелить память друга и готов поспособствовать.

Арно разрезал веревки, и освободившийся от колодок Кало с наслаждением размял запястья:

— Давайте перо, чернила и бумагу.

Примостившись на выступе, старик начал писать — на бумагу ложились изящные строчки — буква к букве, безупречные очертания, правильный наклон — чувствовалась рука мастера. Покаяние не заняло много времени — Кало знал, как составлять подобные бумаги, видел их во множестве в старых архивах.

— Вот, извольте ознакомиться. Черным по белому и ни слова про госпожу графиню. Как вы и заказывали. Когда вы устроите мой побег?

— Прямо сейчас, — мрачно произнес Арно.

Кало не разглядел, откуда появился нож, и не успел увернуться. Один удар, наискось, под ребро, он сумел только с всхлипом втянуть воздух последним вдохом, а выдохнуть уже не успел. Арно, брезгливо сморщившись, смотрел, как грузное тело оседает на каменный пол пещеры. На душе было мерзко: он солгал, пожалуй, первый раз в жизни. Всегда считал ложь прибежищем для слабых и подлых и всегда держал слово. Обещал, что развесит контрабандистов на соснах — и развесил. Поклялся, что заключит мир с варварами, и заключил. Один только раз он не исполнил обещанного, не успел, и промедление стоило жизни Вэрду. И если для того, чтобы вернуть графу Виастро его доброе имя, нужно замарать свое, Арно пойдет на это без малейшего сожаления. Подоспевшим охранникам Дарио сказал:

— Он пытался меня убить. Сначала уговорил освободить, обещал написать признание и назвать сообщников, а потом напал, я едва успел ударить его кинжалом.

Как он и предполагал, никто не стал разбираться. Тело колдуна хотели бросить псам, но потом все-таки решили сжечь, мало ли, вдруг собаки взбесятся, отведав его плоти. Пепел утопили в выгребной яме.

* * *

За все эти годы Арно ни разу не побывал в личных покоях Глэдис. Они встречались в обеденном зале, в большой гостиной, на половине Эльвина, но не ходили друг к другу в гости. Потому Глэдис весьма удивилась, застав дорого брата в маленькой комнате, служившей ей кабинетом. Он стоял у стеллажа и просматривал книги. Услышав ее шаги, Арно обернулся и без долгих отступлений поинтересовался:

— А где вы храните сборники темных обрядов и восхваления Ареду? Или все заучили наизусть?

Глэдис оперлась о стол, изящный маленький столик с перламутровой столешницей — когда-то давно он приехал в обозе с приданым юной графини. Теперь погрузневшая женщина с трудом помещалась за ним, но так и не заменила на более удобный. Она не стала отрицать:

— Нет никаких обрядов и восхвалений. Боль, страх, нож. И больше ничего. И не надо спрашивать, как я могла. Эльвин умирал. Что мне еще оставалось?

— Но сейчас-то он не умирает! Проклятье, из-за вас погиб Вэрд!

— Вы способны думать о ком-либо, помимо своего драгоценного друга, Арно? — Устало поинтересовалась Глэдис. — Он сам виноват в своих бедах. Если бы опеку над сыновьями Квейга доверили мне, они бы не превратились в чудовищ. Мальчикам нужна была материнская любовь, а им подсунули ходячий свод правил дворянской чести.

— О, да. Вы найдете вину для каждого. Клэра и Адан тоже "сами виноваты"?

— Я застала их вместе, в часовне, — пояснила Глэдис, сама удивляясь своему спокойствию.

— Вы должны были придти ко мне! А не… Эльвин бы получил развод!

— Надеюсь, так он получит больше. Если Темный примет жертву, мой сын прозреет.

— И ослепнет снова, как только узнает, что его мать — убийца!

— Вы не скажете ему, — все так же спокойно ответила Глэдис. — Он не вынесет, и вы это знаете.

Арно знал. Он бы и сам, наверное, не вынес. Одно дело убивать в бою, другое — когда за твою жизнь платят жертвами на алтаре. И творит этот ужас твоя собственная мать. Тут хочешь не хочешь, а поверишь, что проклят. Он посмотрел на Глэдис, надеясь найти в ее взгляде хоть намек на раскаянье, но обнаружил только печальную усталость.

— Не скажу, — подтвердил он. — Это не его вина. Но и не могу этого так оставить.

Глэдис кивнула:

— Я понимаю. Честь семьи, — в голосе звучала легкая насмешка, — светлая память друга и невинно убиенной шлюхи. Я приму корень ареники, от бессонницы. В моем возрасте легко ошибиться с дозой. Все, что могла, я для Эльвина сделала. А эта девочка, похоже, сумеет о нем позаботиться. Уж получше, чем Клэра.

Арно испытывал огромный соблазн согласиться. Но корень ареники? Чтобы она во сне, как Вэрд… Нет, это будет слишком легко. Да и потом… он не хотел убивать ее. Жрец Темного — другое дело, это было зло, неприкрытое, скалящее зубы, опасное, жаждущее убивать. А Глэдис… их вражда давно уже стала привычкой, ритуальной игрой, но он уже и не помнил, что послужило причиной.

Старая уставшая женщина… ему пришлось напрячь память, чтобы увидеть ее другой — тонкая, синеглазая, распущенные волосы укрывают спину плащом, сотканным из темного золота. Свадебный обряд, смуглые пальцы комкают шелковую ткань. Удивительно, как он запомнил все эти мелочи, ему ведь было одиннадцать лет. А потом каждый год на кладбище прибавлялось по маленькой могиле… Арно не мог простить ее, но сумел понять.

— Корень ареники? Это было бы слишком просто.

— Просто? А что вас удовлетворит? Упасть с обрыва на верховой прогулке? Выпасть в окно? По ошибке выпить уксус вместо лимонной воды?

— Вы отправитесь в обитель Эарнира. Замаливать грехи. А там делайте, что хотите — хоть с башни прыгайте, хоть в пруду топитесь. Ваша душа, ваше посмертие, вам решать. Я просто не хочу жить с вами под одной крышей. Эарнир добрый, он вас, быть может, и простит. Если хорошо попросите.

Глэдис медленно кивнула:

— Да, для Эльвина так будет лучше. Он будет переживать, когда я умру. Он ведь меня любит, — почему-то эти слова прозвучали так, что у Арно сжалось сердце. — Я всегда была рядом, ему нужно время, чтобы отвыкнуть. Вы все правильно решили, Арно. Никогда не думала, что буду благодарить вас, но — спасибо. И берегите его вместо меня.

* * *

Эльвин стоял в опустевшей часовне Эарнира у алтаря, только что слуги закончили уборку — подмели пол, протерли алтарь, заменили свечи. Утром ожидали нового жреца. Можно потерпеть до завтра и попросить совета, но Светлый Адан говорил, что Творец даровал людям право выбирать. И он выберет сам. А магистр Илана в зале совета уравняла право выбирать с правом ошибаться. Но и ошибаться он отныне тоже будет сам.

На ладони слепого графа лежал маленький шарик, подарок Далары. Снадобье из подземного города служителей Ареда. Быть может, в него подмешана кровь жертв? Они там тоже разрезали несчастных на куски во имя своего бога? Неудивительно тогда, что мир отверг их. Но Далара ничего не говорила про убийства, кровь и смерть. Она верила, что служение Ареду по сути своей служение познанию. И если она ошиблась, его душа уже обречена на муку в посмертии.

Эльвин не мог знать, кто прав: его бывший учитель, поливающий кровью алтарь Темного, или ученая эльфийка, хранящая утраченное знание. И тот, и другая служили Ареду, но это не мог быть один и тот же бог. Или же у Ареда две ипостаси, как у Семерых, но не мужская и женская, а темная и светлая? И все зло творится во имя темной, а все новое открывают служители светлой ипостаси? Какая разница? Он не может отступить, теперь, когда зашел так далеко. И он хочет увидеть лицо Рэйны, даже если за это придется заплатить посмертием. Она говорила, что у нее голубые глаза.

 

39

В день королевского траура вся империя пребывает в глубочайшей скорби. Да и как не пребывать? Закрываются все лавки, все трактиры, дома удовольствий — хочешь не хочешь, а ничего, кроме как горевать по его эльфийскому величеству, простому люду не остается. Вот они и горевали по домам, поминая короля Элиана заранее припасенной бражкой.

А дворянам полагалось скорбеть публично: сперва на утренней службе в храме Эарнира, где жрецы просили милосердного бога даровать королю легкую дорогу домой, потом на вечерней, в храме Келиана, моля властелина смерти отпустить его величество к страждущим подданным в следующем году. Днем следовало носить черные одежды с белыми лентами, читать вслух "Сказание о деяниях великого короля" и раздавать пожертвования.

Но с самым большим размахом предавались скорби в королевском дворце. За две недели до траурного дня прекращали все увеселения, входил в силу запрет на драгоценности и разноцветные платья, дамы распускали затейливые прически и ходили простоволосыми, а кавалеры не брились. Повара готовили грубые кушанья, вместо вина пили подсоленную воду. Не удивительно, что лица придворных отображали искреннее страдание.

Во времена Энриссы при дворе скорбели в меру, соблюдая больше видимость, чем дух, но Саломэ Светлая, мягкая и уступчивая, обретала непреклонность во всем, что касалось ее каменного супруга. Любая дама, уличенная в преступном легкомыслии в траурные дни, навсегда покидала двор. Повинный в том же грехе кавалер отправлялся служить на границу.

Сам день Скорби начинался рано, еще до восхода солнца. Наместницу омывали талой снеговой водой (если снег в Суреме успел сойти, везли издалека), затем она одевалась: черное платье из грубой шерсти, светлый плащ из небеленого льна, распускала волосы. Рассвет она встречала в часовне, наедине с королем, в посте и молитве. Около полудня собирался ближний круг — члены Высокого Совета, министры, послы, избранные придворные — присутствовать на службе в часовне считалось большой честью. Не удостоенные таковой молились без наместницы, в дворцовом храме Эарнира.

После общей молитвы все опять расходились, и только наместница оставалась в часовне до вечера, потом торопливо съедала кусок хлеба прямо в коридоре и уходила обратно, для ночного бдения. На следующий день траур заканчивался, наместница возвращалась к привычному белому цвету, а двор — к обычному укладу.

Саломэ сидела в ногах статуи, на ступеньках, и теребила край плаща. Приближался полдень. День выдался неожиданно солнечный, по-настоящему весенний. Свет залил мраморный пол, пятнами рассыпался по виноградным гроздьям на барельефах, вызолотил светлые волосы наместницы. Она смотрела на короля: статуя казалась живым человеком, словно Элиан прилег на каменный постамент отдохнуть и погрузился в дрему. "Сегодня он вернется, — повторяла она про себя, — он обещал".

Этот скорбный день должен был стать самым счастливым днем ее жизни, если бы не Леар Аэллин! Герцог так и не внял голосу разума. Сегодня он бросит вызов королю и потерпит поражение. Король милосерден и простит дерзкого Хранителя, но Леар будет опозорен. Он мог вернуться в Суэрсен по своей воле, сохранив честное имя, но выбрал безнадежный бой. Она заранее сочувствовала другу, но не видела другого выхода — выставив себя на посмешище, Леар покинет Сурем и забудет свою безумную любовь к чужой жене. Они больше никогда не увидятся.

Полдень. Ближайшие часы пробили двенадцать раз, им отозвались колокола столичных храмов. Саломэ поднялась и заняла свое место возле алтаря. Сейчас жрец Эарнира призовет короля вернуться и подтвердить брачную клятву. Десять раз она стояла перед этим алтарем, десять раз жрец тщетно взывал в пустоту. Сегодня все будет иначе.

Часовня заполнялась людьми. Явились члены Высокого Совета, за исключением Хранителя: магистр Илана в лазурном шифоне, вместо Ира — незнакомый наместнице маг в алой робе. Обычно Ира заменял Арниум, сухенький вежливый старичок с бегающими глазками, а этого, похожего на старую пегую борзую, Саломэ видела впервые. Бургомистр в черном бархатном камзоле посторонился, пропуская военачальника. Тейвор облачился в церемониальный бронзовый доспех, бережно хранимый со времен Элиана: солнечный свет дробился в нагрудной пластине, на поясе висел короткий широкий меч без ножен, голову венчал шлем с алым плюмажем.

Леар опаздывал — следом за высокими советниками вошли министры, Саломэ удивилась, заметив Чанга — она не ожидала, что тот успеет вернуться из Квэ-Эро. Он даже не переоделся с дороги, только сменил плащ — пыльные сапоги предательски выглядывали из-под дорогой ткани. Придворные в черных костюмах, жрецы, послы… Хранителя по-прежнему не было, Саломэ с облегчением вздохнула — он все-таки одумался — и собралась уже кивнуть жрецу, чтобы тот начинал, как дверь распахнулась.

Леар вошел в часовню. Придворные переглядывались — Хранитель явился на траурную церемонию в родовых цветах, вместо обязательного черного. Он шел вперед, к алтарю, установленному напротив пьедестала, перед ним расступались в недоумении. Леар остановился возле наместницы, повернулся лицом к собравшимся.

Серая шелковая рубашка, расшитая серебряной нитью, словно лед на реке, усыпанный первой порошей, открывала тонкую шею, глаза казались огромными на заострившемся лице, широкие зрачки занимали почти всю радужку, оставив только тонкий ободок по краю, между бровей залегла прямая складка. Саломэ не узнавала Леара — родное, знакомое до мельчайших черточек лицо выглядело мертвым, высеченным из камня. В статуе короля на постаменте и то было больше жизни.

В часовне нарастал ропот, жрец выразительно кашлянул, Чанг шагнул вперед, хотя оружия у Хранителя на первый взгляд не было, разве что он спрятал кинжал в сапоге. Министр был готов выдворить сошедшего с ума герцога за дверь, раз уж больше некому, но наместница молчала, и Чанг отступил назад, успев заглянуть Леару в лицо. Позади кто-то пробормотал: он что, напился? Но Чанг сомневался, что подобного эффекта можно добиться простым вином. Если Хранитель и пил что-то, то настой красной травы из Инхора или маковую вытяжку.

— Я жду, брат, жду, не тяни время. Некуда отступать.

— Зачем? Ты хочешь убить меня, так убивай! Сделай все сам!

— Ты опять трусишь, мой младший брат. Но на этот раз ты не улизнешь. Говори, они ждут, она ждет. А я посмотрю. — Элло присел на нижнее кольцо змеи, тварь изогнулась, при этом сжав Леара еще сильнее, и положила на плечо мальчика треугольную голову. Элло ласково погладил горячую чешую. — Покажи. На что ты способен, младший брат. Развесели меня, и там, в посмертии, я уговорю ее ослабить объятья. Ненадолго.

— Ты же обещал, что все закончится… — в бессилии прошептал Леар.

— Ну что ты, все только начинается, — Элло запрокинул голову и рассмеялся, взрослым глубоким смехом.

Леар посмотрел на Саломэ, застывшую у алтаря, обвел взглядом собравшихся:

— Наместница позволила мне говорить здесь сегодня, в тайной надежде, что я не посмею. — Он усмехнулся, и продолжил, — Сотни лет стоит эта часовня. Сотни лет на постаменте лежит кусок камня. Сотни лет глупцы величают этот кусок камня королем, поклоняются ему, позволяют править собой его именем. Сотни лет каменному болвану отдают в жертву лучших девушек из знатных семейств. Саломэ Тринадцатая — Тридцать Третья наместница короля Элиана. Тридцать две до нее сошли в могилу, так и не узнав любви. Честной любви, а не торопливых объятий, краденых поцелуев, отравленных взглядов. Сотни лет империей управляет призрак никогда не существовавшего короля.

"Да он с ума сошел!" — Растерянно произнес мужской голос в толпе, но с места никто не двинулся. Министр государственного спокойствия положил ладонь на рукоять кинжала, спрятанного под плащом. К сожалению, потеряв здравый ум, герцог Суэрсена сохранил трезвую память. Но наместница, словно окаменев в пару своему мраморному супругу, стояла, не шевелясь. А без ее знака остановить безумца не смели.

— Я, Леар Аэллин, герцог Суэрсена, Законохранитель и Законоговоритель империи Анра, здесь и сейчас предлагаю Саломэ Светлой, наместнице короля Элиана, стать моей женой, чему беру вас в свидетели, — сдавленно ахнула какая-то дама, остальные, ошеломленные, молчали.

Леар повернулся лицом к статуе короля:

— Слышишь меня, король Элиан? Каждый год тебя умоляют вернуться тысячи твоих подданных. Их ты не слышишь. Я забираю твою жену у тебя из-под носа. Встань и покарай меня, если ты и вправду король и мужчина!

Статуя неподвижно лежала на постаменте. Леар подошел к Саломэ, наклонился, привлек к себе и поцеловал. Медленно, не торопясь, спешить было уже некуда. Наместница не сопротивлялась, ей было все равно. Король не вернулся. Оторвавшись от ее губ, Леар повернулся к жрецу:

— Можешь не молиться за его возвращение. Король Элиан — всего-навсего раскрашенный кусок камня. А мы поклоняемся ему, как варвары своим божкам.

Жрец не успел ничего ответить — воздух пронзил глубокий торжественный звук, словно великан ударил в невидимый гонг. После никто не мог вспомнить, как же это произошло. Только что мраморная статуя неподвижно лежала на пьедестале, а вот уже король стоял на ступеньках.

Высокий эльф, будто сошедший со старинного портрета. Волосы цвета расплавленного в горне золота, тяжелой волной спадают на плечи поверх атласного плаща. Золоченая кольчуга обтягивает широкую грудь, на безупречно-правильном лице драгоценными сапфирами сверкают глаза, алые губы изогнуты луком, на правой руке — королевское кольцо-печать. По сравнению с королем дерзкий Хранитель казался жалкой тварью — черным скукоженным пауком. Светлые одежды только сильнее подчеркивали его уродство. Придворные не понимали, как они раньше могли смотреть на этого человека не испытывая омерзения.

Люди в зале застыли в благоговейном ужасе. "Когда король вернется" вот уже сотни лет означало — «никогда». За его возвращение привычно поднимали здравицы, молились в храмах, его именем оглашали указы и подписывали договора. Но никто, кроме наместницы, не верил, что король и в самом деле вернется, никто не задумывался, что произойдет потом. Старые летописи были щедры на восхваления, но разве можно верить придворным летописцам? Мир, еще утром предсказуемый и прочный, разваливался на глазах. Ни один страх не сравнится со страхом неуверенности.

Король простер руку:

— Ты оскорбил меня дерзкими словами, Леар Аэллин, но я мог бы простить тебя. Ты осквернил мою супругу похотью, но и это я бы мог тебе простить, ибо никакая грязь не способна запятнать ее свет. Но ты оскорбил народ империи, отрицая основу основ — верность подданных своему королю, вассалов — своему сюзерену. И этой вине нет прощения. Ты трижды предал меня, Леар Аэллин, и заплатишь за это жизнью. Взять его!

Приказ вырвал людей из оцепенения: несколько молодых кавалеров, ближе всех оказавшихся к алтарю, бросились вперед, сообразив, что имеют шанс первыми доказать свою преданность новому господину. Хранитель не сопротивлялся, когда его швырнули на колени, заломив руки за спину. Чанг, прикусив губу, оглянулся в поисках эльфийского посла. Обнаружил его у самой двери, на обычно непроницаемом лице эльфа читалось откровенное торжество. Заметив, что на него смотрят, Эрфин спрятал улыбку. А вот незнакомый магистр, заменивший Ира, напротив, не выглядел счастливым, так же, как и Илана, недовольно поджавшая губы.

Король величественно спустился вниз, и протянул обе руки Саломэ:

— Ты прекрасна, моя королева. Одной лишь твоей красоты было бы достаточно, чтобы вернуться со звездного пути. Твоя вера послужила мне путеводной нитью.

Саломэ вцепилась в подставленные ладони. Голова кружилась. Он такой же, как в ее снах. Его голос, его глаза, от него даже пахнет так же — едва уловимо, лавандой и земляникой. Но почему же тогда ей так страшно? Почему ком сдавил горло, и она не может сказать ни слова? А король, приблизив ее к себе, подозвал военачальника:

— Вина преступного Хранителя видна всем. Он призывал этих людей в свидетели своей дерзости, пусть же они станут свидетелями его смерти. Твой меч послужит орудием правосудия, твоя рука исполнит мою волю.

И жрец и Чанг одновременно шагнули вперед, и так же одновременно отступили. Министр государственного спокойствия не переносил Леара, еще день назад он был бы рад казнить его под каким-нибудь благозвучным предлогом, но не вот так… по воле эльфийского оборотня. Чанг знал, что король Элиан не может вернуться. И знал так же, что любой, владеющий этим знанием, разделит судьбу герцога Суэрсена. А он обещал Энриссе сохранить ее империю.

Жрец в ужасе смотрел на меч в руках Тейвора — пролить кровь перед алтарем Эарнира, бога жизни! Да будь этот человек хоть трижды преступник, недолжно осквернять храм! Но кто он такой, чтобы возражать королю? Ведь если король вернулся, такова была воля Семерых, значит, все, что велит король — согласно их воле. И жрец опустил руки.

Саломэ хотела сказать, пыталась, но звуки упорно не желали покидать ее горло, она будто онемела. А Леар смотрел на нее, запрокинув голову, и в его взгляде она видела только бесконечное сожаление. Тейвор растеряно вертел в руках меч — церемониальный, старый, с плохой заточкой… Он же не палач, он воин!

Но король приказал, и он быстрым коротким движением полоснул подставленную под удар шею. Тупое лезвие только рассекло кожу. Военачальник нажал на рукоять, проталкивая меч вперед, словно пилу. Руки дрожали, кровь забрызгала золоченый доспех. Леара держали сзади за волосы, не давая опустить голову. Наконец ему удалось перерезать артерию. Леар Аэллин, герцог Суэрсена, Хранитель дворцовой библиотеки, был мертв.

Тейвор отошел от тела на негнущихся ногах, прислонился к стене. С нагрудной пластины капала кровь. Король окинул часовню взглядом и безошибочно подозвал Чанга:

— Господин министр, тело изменника обезглавить и выставить на площади. Через три месяца снять и бросить на свалку. Род Аэллин объявляется вне закона и лишается всех своих владений. Суэрсен переходит под власть Короны.

Чанг покорно склонился, радуясь, что может спрятать лицо. Министр чувствовал, что отточенная годами службы внешняя невозмутимость готова подвести его. Придворные расходились молча, не глядя друг на друга. Каждый боялся, что на его лице вместо положенного ликования заметят страх. Король увел Саломэ, так и не подтвердив брачную клятву. У испачканного кровью алтаря остался один жрец. Он опустился на колени возле тела и тихо, словно опасаясь, что ему запретят, начал читать молитву.

* * *

Змея неторопливо, кольцо за кольцом, сползла вниз, освободив Леара. Он стоял на негнущихся ногах и все никак не мог надышаться. Воздух с хрипом врывался в легкие, в висках стучала кровь. Элло в гневе кричал на змею:

— Ты же обещал, обещал!

— Провидец мертв. Он мне больше не нужен. Так же, как и ты.

Из пасти вырвался язык пламени и медленно подплыл к застывшему на месте Элло. Мальчик смотрел на приближающееся пламя не в силах пошевелиться. Огонь коснулся его плеч, и Элло рассыпался золотистыми искрами, так и не промолвив ни слова. Но Леар услышал отчаянный немой крик: "Ты же обещал!" — и наступила тишина. Очертания змеи подернулись мелкой рябью, и чудовище растаяло, оставив его в одиночестве.

Леар вслушивался в себя, всматривался, заглядывая так глубоко, как никогда не посмел бы раньше, опасаясь того, что мог обнаружить в глубине своей души. Пустота. Он один, наконец-то один. Узы разорваны. Ради этого стоило умереть. Он запрокинул голову и негромко рассмеялся, в последний раз обращаясь к брату:

— Извини, Элло, ты не подаришь мне свою вечность.

* * *

Король спал. Его золотые волосы разметались по подушке, одеяло сползло вниз, открыв плечи, на губах играла легкая улыбка. Саломэ сидела на кровати, обхватив колени руками и смотрела прямо перед собой. Сколько лет она мечтала об этой ночи… даже когда была совсем девочкой и не знала, что приводит мужчину и женщину на общее ложе. Ее мечта сбылась — король был нежен и осторожен, его ладони — теплыми и мягкими, губы — сладкими. А терпкий волнующий запах мужского тела кружил ей голову, заставляя забыть об извечном девичьем страхе. Все хорошо, но почему же ей тогда так плохо?

В спальне было жарко, но она все равно озябла в тонкой сорочке. Нужно было уснуть, предстоял долгий день, но Саломэ боялась закрыть глаза. Знала, стоит сомкнуть веки, и она снова увидит, как меч приближается к открытому горлу Леара, как дрожит рука Тейвора, вцепившаяся в рукоять, увидит его прощальный взгляд. Если бы можно было обходиться совсем без сна! Но усталость победила, и Саломэ сама не заметила, как задремала.

Он присел на самый край кровати и протянул ей персик. Большой, сочный, с бархатной шкуркой, он едва помещался у него на ладони:

— Возьми. Он сладкий.

— Леар! Но ты ведь…

— Мертвый? — Леар улыбнулся, — верно. Но персик от этого не станет хуже. Ты ведь весь день ничего не ела.

И в этот миг Саломэ почувствовала голод — он прав, сначала был день траура, а потом… потом ей было уже не до еды, она только выпила большой бокал сладкого вина, перед тем как перепуганные дамы проводили ее в спальню. Она впилась в золотистый бок фрукта, сок брызнул на рубашку.

— Это настоящий, южный. Они там куда вкуснее оранжерейных.

Саломэ ела персик. "Это совсем нестрашный сон, — подумала она, — хорошо бы видеть такие сны почаще". Она украдкой глянула на Леара — он выглядел совсем молодым и беззаботным, словно скинул с плеч тяжелый груз. Даже в детстве она не помнила у него такой легкости во взгляде:

— Ты… ты такой счастливый.

— Я свободен, Саломэ. Наконец-то свободен. Ты не расстраивайся. Все оказалось к лучшему. — Он потер шею, — способ, правда, можно было выбрать и другой, но оно того стоило. И не вздумай себя обвинять.

— Но ведь это я тебя заставила.

— Нет, не ты. Мой брат сводил счеты. И просчитался. — Леар негромко рассмеялся и провел ладонью по щеке Саломэ, — ты вся перепачкалась.

— Пусть, это ведь просто сон, — она перехватила его руку. — Ты ведь еще будешь мне сниться?

— Нет, я пришел попрощаться. Я ухожу. Так уж положено. Да и потом, в библиотечной башне и без меня хватает призраков.

— А как же я теперь? — Она будто забыла, что Леар мертв, вот он, здесь, рядом, можно протянуть руку и коснуться. И в глазах его нет и намека на маслянистую пленку, так пугавшую ее последние недели. — Ты не можешь уйти. Ты мой единственный друг.

— У тебя теперь есть король, Саломэ. Ты ведь всегда хотела, чтобы он вернулся. Радуйся.

— Он не должен был убивать тебя!

— Саломэ, — Леар внезапно стал серьезен, — ты любила статую, а вернулся живой человек. Эльф, неважно. Важно, что он настоящий, а не твоя мечта. И тебе придется любить то, что есть.

— Или не любить, — тихо произнесла она.

— Или не любить, — согласился Леар. — Но этого, живого, а не каменную статую. Не торопись судить, ты его совсем не знаешь.

— Не понимаю. Почему ты заступаешься за него?

— Я хочу, чтобы у тебя все было хорошо, — он глянул в окно, — скоро рассвет. Мне пора. Прощай, Саломэ.

Когда она проснулась, король все еще спал, но солнце уже просвечивало сквозь занавеси. Под подушкой лежала влажная персиковая косточка. Саломэ бережно отложила ее на ночной столик. Потом она высадит ее в оранжерею, возле той беседки, где двадцать лет назад они с Леаром, смеясь, ели краденые персики.

 

40

Твердыня Аэллинов была красива сказочной, воздушной красотой, устремленной в небо. Тонкие башни, опоясанные лентами витражей, пронзали облака резными шпилями. В погожие дни разноцветные стекла отражали солнечные лучи, набрасывая на каменные стены радужную мантию. Золотые флюгера пели на ветру, каждый свою мелодию.

Колонны из кавднийского розового мрамора и резные панели из ландийской березы, горный хрусталь и прозрачное стекло, витражные вставки и затканный сетью черных прожилок малахит, аметистовые вазы и яшмовые столики. Библиотека, уступавшая лишь дворцовой в Суреме, и розарий, в котором каждую неделю расцветал новый сорт роз.

Поколения Аэллинов заботливо украшали свой дом. Порой гордыня перевешивала присущее этому роду понимание красоты, и тогда на стенах появлялись аляповатые фрески, а потолок обильно покрывала позолота. Проходили годы, золото осыпалось, обнажая матовое дерево, фрески покрывались трещинами, обретая благородное обаяние древности.

На витражах в Храме Четырнадцати стеклянные боги творили стеклянный мир, воевали со стеклянными людьми, прощали и карали, принимали дары и отвечали на молитвы и, исчерпав чашу терпения, уходили в кобальтовое небо, того пронзительного, кружащего голову оттенка, что встречается только на шедеврах северных мастеров. А стеклянные человечки оставались жить — строили дома, возводили храмы, рождались и умирали.

Говорили, что красота защищает замок Аэллинов надежнее камня и железа — не родился еще на свет варвар, способный покуситься на совершенство. Но Аэллины не полагались на одну лишь красоту. Их твердыня по праву считалась неприступной: замок стоял на скале, к железным воротам вела одна единственная дорога, перекрытая сторожевыми башнями. Враги потеряют половину людей еще на подходах, а остальные лягут под стенами. И только короля не остановили ни стены, ни красота.

* * *

Вниз по дороге медленно тянулись повозки, груженые камнем. Мэлин непонимающе провожал их взглядом — они что там, замок по кускам разбирают? Ранняя весна не самое удачное время для ремонта. Он уже собирался остановить кого-нибудь и расспросить, как у одной из повозок слетело колесо. Возница остановил уныло плетущихся лошадей, спрыгнул вниз и выругался. Мэлин подошел поближе:

— Помощь нужна?

— Да уж, не помешает. Говорил я им, что не свезу столько, да разве они послушают. С утра туда-сюда гоняют, оси трещат, лошади не поены… — Жаловаться крестьянин был готов еще долго, но Мэлин оборвал его:

— Да кто «они»? Что случилось-то? Я как утром вышел, так все время повозки едут. В замке что, каменоломни открыли?

Возница подпихнул колесо поближе, но даже вдвоем они не смогли насадить обод на ось. Он устало махнул рукой:

— Ничего не получится, разгружать надо. Подожду тут, пока старший сын поедет. — Он вытащил баклагу, отхлебнул и протянул Мэлину, — а ты где был, что ничего не знаешь?

— В дороге, — кратко ответил Мэлин, не вдаваясь в подробности.

— Это глухим надо быть, чтобы ничего не слышать. Только об этом и говорят.

— А я не прислушиваюсь. — Мэлин и впрямь не интересовался новостями, он слишком привык существовать в своем внутреннем мире, чтобы вот так сразу высунуться из раковины. Останавливаясь в трактирах переночевать, он всегда брал отдельную комнату и не спускался в общий зал. Служанками Мэлин не интересовался, и те, в свою очередь, держались подальше от мрачного юноши в потрепанном плаще, хоть он и расплачивался золотом. — Так что случилось-то? — Беспокойство холодным порывом ветра коснулось щеки.

— Король приказал замок снести, а род весь — вне закона, — мрачно ответил крестьянин, спрятав баклажку в мешок. — А здесь что ни лорд, то Аэллин. Вот и получается, что вся земля теперь королевская, а нам или под него идти, или по миру.

— Король? — Хрипло переспросил юноша, сразу пожалев, что не слушал, о чем говорят случайные попутчики.

— Король. Вернулся он, а герцог на него напал. Или не признал, или еще что, меня там не было. Король его там на месте убить приказал, а род весь земли лишить и дворянства. Говорят, герцог с огненными магами спутался, их тоже под корень всех.

— Погоди, погоди, а герцогиня как же? Герцогиня Ивенна? Она ведь не Аэллин уже! — Судьба ордена Дейкар Мэлина не волновала, правда, он хотел бы знать, где король взял силу, чтобы раздавить орден, но не спрашивать же об этом крестьянина.

— Король солдат прислал. Замок разрушить. Она там осталась. Пожар был. — Возница неохотно цедил по слову.

— Как же вы позволили? — В голосе Мэлина горечь перекрыла гнев, — у вас же оружие у всех! Он же не всю армию сюда прислал!

— А тебе что за дело, как мы позволили? — Ощетинился крестьянин, — ты нездешний, а нам тут жить, — помолчал, и угрюмо добавил, — да мы бы кровью их умыли, не войско пришло, а одно слово — два отряда маленьких, но герцогиня сама замок сдала. У меня племянник в страже служил, рассказал. А ее воля — закон. А теперь-то уж чего… сгорело там все, а мы по камню разбираем. Чтоб, значит, даже следа не осталось.

Мэлин поднял голову и вгляделся в силуэт замка, возвышающийся над дорогой. Теперь он видел — почерневший от пепла камень, просевшие крыши… Издалека замок казался нетронутым, но стоило присмотреться, и становилось ясно — от твердыни Аэллинов остался выгоревший остов.

До замка Мэлин добрался уже ближе к вечеру, шел по обочине, пропуская бесконечную вереницу повозок. Створки ворот предусмотрительно сняли, у открытого проема дежурили солдаты. Но Мэлину даже не понадобилось отводить охране глаза — он прошел внутрь, пристроившись к порожней повозке. На стенах рабочие стучали кирками, внутренний двор был завален кучами камня. Юноша подошел к стене, покрытой слоем пепла, приложил ладонь. Он хотел увидеть и запомнить.

* * *

Ивенна встретила незваных гостей в кабинете брата. Капитан, уставившись в пол, протянул ей лист пергамента:

— Приказ короля.

Она читала медленно, как полуграмотный крестьянин — соединяя буквы в слоги, слоги в слова, слова — в предложения. Капитан терпеливо ждал, но герцогиня все продолжала читать, и он не выдержал:

— К вам указ не относится, вы уже не Аэллин. Его величество желает, чтобы вы вернулись в Квэ-Эро и посвятили себя Эарниру. Взносом послужит ваше приданое. Остальную казну приказано изъять.

— Я прочитала, — голос спокойный, вежливый, словно речь идет о ком-то другом. И лицо безмятежное, как у опытной шлюхи в столичном борделе, когда она девятого за вечер клиента проводила и спешит навстречу десятому. Но почему-то капитана передернуло и от этого голоса, и от этого лица. — Герцога уже казнили?

— Сразу, прямо в часовне. — В глазах капитана промелькнул страх — только бы эта странная леди не стала расспрашивать подробности. Воистину все Аэллины ненормальные, правильно король решил с ними покончить. Ей говорят, что племянника казнили, род вне закона, замок сейчас снесут — а она улыбается. Может, от горя умом повредилась? Но Ивенна все так же спокойно положили пергамент на стол:

— У вас не хватит людей вывезти сокровищницу и библиотеку. Не говоря уже о витражах.

— Витражи снимать не приказано.

— Будет жаль, если они сгорят. Я соберу людей вам в помощь.

— Чтобы они ночью перерезали моих солдат? Нет уж, сами справимся.

Герцогиня встала. Высокая, стройная, затянутая в корсет, она казалась моложе своих лет, но лицо выдавало подлинный возраст — морщины прорезали лоб, раскинули паутину вокруг глаз и губ. И взгляд… случайно заглянув Ивенне в глаза, капитан поспешил отвернуться:

— Достаточно одного моего слова, и никто из ваших людей не вернется в Сурем. Их убьют в бою, при свете дня.

— Король пришлет войска. Вас все равно сметут!

— Верно. Сметут. Будет бойня. Беспощадная и, что самое печальное, бессмысленная. Леар был последним Аэллином, у него нет наследника. Не для кого хранить все это, — она обвела рукой кабинет.

Картины, статуи, книги, свитки, доспехи и мечи, драгоценности, витражные картины в металлических рамках — ящики грузили на подводы, старик-библиотекарь причитал, умоляя везти как можно осторожнее, укрывать от сырости. Но оставались обреченные на гибель в огне витражные окна, фрески на потолках, статуи Семерых в храме. Крытая галерея с резными столбиками-танцовщицами и зимний сад под стеклянным куполом из мелких пластин, пол в музыкальном салоне из разноцветных кусочков дерева.

Ивенна прощалась с замком. Розовый дворец-игрушка на берегу моря так и не стал для нее родным. С ним она рассталась безболезненно, сожалея лишь о могилах на побережье. Дом оставался здесь, где жил ее брат. Она прошла по храму, плеснув вином под ноги каждой статуе, заглянула в любимую беседку, где часами скрывалась от матери, зашла в потайную часовню Ареда. Аэллины одинаково чтили и Семерых, и Проклятого. Но ни Семеро, ни Восьмой, не спасли Леара. Будет только справедливо, если и храм и часовню пожрет один и тот же огонь.

Ивенна вернулась в кабинет. С Иннуоном она простится здесь. В коридорах горели факелы, но и слуги, и стража уже покинули замок. Завтра с утра повсюду разольют масло и подожгут. Выгорят перекрытия, обрушатся балки, останутся голые стены. Потом их разобьют кирками, камень свезут вниз, наверное, что-нибудь построят, не пропадать же добру. Она посмотрела на окно — прозрачное стекло.

Когда-то здесь был ее любимый витраж. Ивенна закрыла глаза: море и небо, одно перетекает в другое, волны отделены темными бликами, а вдалеке, за горизонтом, вызолоченный восходящим солнцем парусник. Иннуон так и не удосужился спросить, почему она любила именно эту картину. А она все детство мечтала, что однажды они с братом поднимутся на борт прекрасного корабля и уплывут далеко-далеко, в неведомые земли, и будут жить там вдвоем. Он и она, и больше никого. Ивенна выросла и действительно покинула дом на прекрасном корабле. Но Иннуон остался в замке, и в этой жизни им не довелось увидеть друг друга.

* * *

Замок горел: огонь с хрустом вгрызался в деревянные панели, перепрыгивал с балки на балку, пожирал резные двери и перила. По витражным окнам стекали свинцовые слезы — плавилась оправа, стекла осыпались разноцветным дождем. Строгие лица богов, танцующие драконы, лепестки цветов и крылатые змеи — гибли северные витражи, гордость рода Аэллин.

В храме языки пламени жадно облизывали статуи Семерых, стирая с мрамора краски. Келиан Темный и Эарнир Светлый, Лаар Доблестный и Навио Незыблемый, Аммерт Мудрый и Эдаа Вечный, Хейнар Справедливый — без разницы. Никто из них не сошел с постамента, не защитил свое обиталище. Ни мудрость, ни знание, ни справедливость не спасли твердыню Аэллинов. Рушился свод, падали стены, осколками осыпался мир, сотворенный мастерами-витражниками.

В кабинете герцога не осталось витражей. Ивенна стояла у окна и смотрела, как пламя, словно голодный великан, поедает замок — вот обрушилась северная башня, самая высокая, а вот огненный вихрь пробежал по крытой галерее второго этажа. Пахло смолой и горечью, в камине потрескивали дрова, на столе так и остался лежать забытый указ короля. Она отошла от окна, с ногами забралась в любимое кресло Иннуона — старое, вытертое, с заплаткой на самом видном месте. Огонь ворвался в комнату, накинулся на стулья, взбежал по ножкам стола, а она продолжала смотреть в камин.

Сквозь пламя проступали лица: Иннуон, совсем молодой, еще до того, как отправился на войну, склонился над лютней, подкручивает колки. Квейг барахтается на песке с близнецами, все трое смеются, грязные, промокшие, счастливые. Маленький Корвин бежит к ней навстречу, визжа от радости, широко раскинув руки. Он только что научился бегать. И черноволосый смуглый юноша, опустивший голову, руки связаны за спиной. Мэлин… она слишком легко сдалась, нужно было бороться за них, пускай она не смогла отстоять себя, с ними все могло быть иначе. Но она слишком жалела себя, чтобы найти силы на борьбу даже во имя своих сыновей. Ивенна закрыла глаза и откинулась на спинку кресла. Голова кружилась от угара…

…Мэлин отдернул руку, ладонь болела, на коже горело алое пятно. Горло разрывалось от кашля, случившийся поблизости каменщик кинул ему флягу. Он пил медленно, выбрав все, до последней капли. Опоздал. Некого спросить, почему леди Ивенна забыла своих сыновей и предпочла им приемыша, не узнать, могло ли все быть иначе…

Воспоминания таились так глубоко, что пока был жив брат, Мэлин даже и не знал, что помнит. Помнит черные волосы матери и отцовские руки — огромные, крепкие, с шершавыми ладонями, помнит ленивого рыжего кота и мраморные ступеньки, спускающиеся к воде. Помнит, что они были другими. В залитом солнцем прошлом их любили, и они умели любить — маму, папу, кота, абрикосы…

Мэлин шел сюда, чтобы узнать, вернется ли та детская любовь, когда он увидит ее лицо. Он мечтал обрести хоть кусочек утраченного и снова потерял все. Встретившись с Тэйрин, Мэлин осознал, что ему некого ненавидеть, у развалин родового замка понял, что ему больше некого любить. Все, что осталось — уплатить по старым счетам и взыскать долги. Сначала он расплатится сам, а потом займется должниками. И первую строчку в списке, потеснив эльфов, только что занял король.

* * *

Риэста осталась в Виастро вопреки последней воле мужа. Сыновья Вэрда должны были вырасти в доме своего отца, а ей без него и море оказалось не в радость. Управляющий, присланный Чангом, не вмешивался в домашние дела графской семьи, с невесткой, и прежде относившейся к Риэсте с уважением, их сблизило общее горе. Хотя порой она завидовала жене Вильена — у той все еще оставалась призрачная толика надежды.

От графа, которого по привычке все еще называли «молодым», скрывали смерть отца, опасаясь ухудшить и без того слабое здоровье. Лекарь только удрученно поджимал губы — чудо, что его светлость до сих пор жив, благодарите богов. Вильен узнавал жену, с трудом, невнятно произносил простые слова и двигал руками. В таком состоянии он мог прожить еще годы, а мог умереть завтра.

Новости проходили мимо Риэсты, не волнуя и не задевая. Мир съежился до размеров замка. Что ей до возвращения короля, до казни Хранителя, до уничтожения Дейкар? Приезжал Арно, коротко рассказал, что поймал настоящего убийцу. Вскоре после этого министр лично отписал ей, что Вэрда Старниса оправдали посмертно, по всем обвинениям. Она не ответила на письмо. Министр опоздал со своим участием. А ее муж умер, даже не успев сказать, что любит свою жену. Риэста и так это знала, но в глубине души мечтала услышать слова любви от безукоризненно вежливого, но сухого супруга. А услышала от Эльвина, по старой привычке отводящего в сторону невидящий взгляд.

Наступила весна. И она проводила все свободное время в саду, в маленькой беседке на берегу пруда, ожидая, когда же зацветут кувшинки. Слуги быстро приучились не беспокоить госпожу без особой нужды, тем сильнее удивил ее запыхавшийся стражник:

— Леди Риэста, там, там колдун этот треклятый!

— Какой еще колдун? — Риэста отложила вышивание.

— Да откуда же мне знать? Говорит, что Мэлин. Но кто ж их различит! Дознавателей звать надо, пока опять не убежал.

— Не нужно никого звать, — Риэста устало успокоила стражника. — Чего он хочет? — Она не испытывала ненависти к племянникам. Удар наносит рука, а не кинжал. Вэрда погубила его собственная честь, а не они. Двадцать лет назад честь подвела его к самому краю пропасти, но тогда он сумел спастись, она так и не узнала, каким образом.

— С вами говорить.

— Проводи его сюда.

Стражник упрямо тряханул головой:

— Чтобы он и вас как графа приложил?

— Он ничего не сделает. — Риэста почему-то была в этом уверена. Она слышала, что уцелевшего близнеца передали Дейкар на поруки, но что с ним произошло после, не знала. Может быть теперь, когда огненных магов объявили вне закона, он, как раненный зверь, решил спрятаться дома? Но ему больше нет здесь места.

Стражник, постояв немного, все-таки сделал, как велели. Риэста смотрела на племянника — внешне он не изменился, разве что похудел немного, но она с трудом узнавала в этом молодом человеке с тяжелым взглядом прежнего Мэлина, рассеянного, с отрешенным мягким лицом.

— Ты не похож на безумца, — сказала она вместо приветствия.

— Я в своем уме, леди. Впервые за все эти годы.

— "Я"?

— "Мы" — больше не существуем. Остался только я. — Он произнес эти слова спокойно, но сердце Риэсты больно уколола жалость. Она отогнала непрошенное сожаление — Вэрд мертв, Вильен прикован к постели…

— Что тебе здесь нужно? Дейкар вне закона, мы не станем тебя прятать, после всего, что ты сделал.

Мэлин мягко успокоил ее:

— Я не маг Дейкар, Риэста. И мне не нужно убежище. Я пришел исправить, что натворил.

— Исправить? — С горечью переспросила женщина, — ты умеешь воскрешать мертвых?

— Нет. Но могу исцелять живых. Если я скажу, что мне жаль, ты не поверишь. Но это правда. Я вылечу Вильена и уйду. И больше никогда не побеспокою никого из вас. Ни тебя, ни Тэйрин.

Риэста грустно усмехнулась — если бы Мэлин просил прощения, она бы не смогла его простить. Но он просто говорил, что ему жаль. Быть может и так. Но что ей до его сожаления?

— Я тебе верю, Мэлин. Но мне все равно.

— Знаю.

Теперь, когда он уже знал, что делать, связывать оборванные нити оказалось легко. Они как будто сами скользили в нужном направлении, он только сращивал концы, восстанавливая сеть. С министром было труднее, у того нити были истерты, натянуты до предела еще до несчастного случая. А Вильен отличался завидным здоровьем, пока не столкнулся с Ллином. Мэлин отошел от постели больного:

— Я закончил. Когда он проснется, все будет в порядке.

Риэста глянула на лекаря, тот покачал головой — мол, откуда же мне знать, граф как спал, так и спит. Но она верила, что теперь все будет хорошо. Должно же хоть что-то в этом бесконечном кошмаре пойти на поправку!

Мэлин уехал вечером, убедившись, что Вильен полностью пришел в себя. Управляющий почему-то не спешил задерживать богомерзкого мага, поверив ему на слово, что тот не принадлежит к Дейкар. Проводив юношу до ворот, Риэста зашла в кабинет мужа — там все оставалось так, как было при Вэрде, она сама убирала в комнате, не допуская служанок. Села в кресло, провела ладонью по безукоризненно чистому столу: "Ты бы пожелал ему удачи в пути. А я не могу".

 

41

"Король вернулся! Слава королю!" — во все концы империи разнеслась благая весть. До чего же он мудр! Столетия маги Дейкар заседали в Высоком Совете, обманывая наивных наместниц, и только король распознал их злой умысел. Мало было огненным магам слова в Совете, пожелали всю власть себе забрать, да Саломэ Светлая воспротивилась. Тогда проклятые волшебники сожгли деревню, эльфами прикинувшись, и начался мятеж. Знали, что родичи короля им зачаровать наместницу не позволят, решили чужими руками с врагом управиться, да не вышло — услыхал король, как взывают к его милости простые люди, как слезами статую обмывает Саломэ Светлая, увидал, как льется невинная кровь, и вернулся.

Вот тогда-то маги-злодеи за все ответили: магистров-чернокнижников перебили, дом их проклятый в Суреме сожгли, а землю солью засыпали, чтобы даже травинки там не пробилось, пока не минет семь раз по семь лет. В ужасе передавали люди друг другу страшные известия, радуясь, от какой беды избавило их возвращение короля — ведь не от Семерых сила у Дейкар была, а от Ареда, и если б не король, вся кровь, невинно пролитая, на жертвенник бы Проклятому пошла, порвались бы огненные цепи, треснула солнечная ловушка, и вернулся бы Аред в мощи своей!

Слава мудрому королю! Вечность ему сиять на троне! Все ему ведомо, все открыто, карает справедливо, милует щедро. Всех, кого маги обманули, простил, с каторги отпустил, по домам вернуться позволил. Не виноваты простые люди, что их в заблуждение ввели. А вот тому, кто против короля по своей воле идет, нет пощады! Казнен герцог Суэрсена, наказан за гордыню и он, и весь род его. Не будет больше Аэллинов, север отходит под руку короля.

Всем хорош король Элиан, радуется простой народ — довелось жить в светлую пору. Счастливая улыбка на лице королевы, быть ей скоро в тягости, рожать наследников супругу. Звонят колокола в храмах, возносят благодарственные молитвы в обителях — вернулся великий король!

И только мальчишка в белой робе Хранителя стоит, прислонившись лбом к прохладному окну, закрыл глаза, чтобы не видеть праздничных фейерверков, перепачканные чернилами пальцы сжимают медальон. Вчера он поклялся в верности королю Элиану. Вчера же тело его учителя бросили на свалку. Мальчик не плачет, у него кончились слезы.

И только министр государственного спокойствия Джаллар Чанг пьет в полумраке, закрывшись в своем кабинете. В кубке — прозрачное хлебное вино с островов, виноградное министра давно уже не берет. Он с мрачной ухмылкой салютует женщине на портрете: ах, как же вам повезло, ваше величество, вовремя умереть! Министру придется жить.