Эльфийский лес издавна был для жителей деревни Большие Валуны что пресловутый локоть — и близко, и не укусить. Ну как тут не проклинать все и вся, если одного дерева достало бы и на приданое дочке, и на лошадь, и на корову, и на дом сыну, и к своему горницу пристроить, и хлев перекрыть, а самое заветное — взять в аренду кусок земли побольше. Простой лес давно уже расчистили, а к заповедному не подступишься, потому земля в округе была самая дорогая во всем герцогстве.

Так и повелось, что старший сын оставался с отцом хозяйничать, а младшие уходили в море. Сельчане не бедствовали — морякам хорошо платили, хватило даже часовню Навио, покровителю путешественников, возвести. Но и моряки, навещая родных, жадно поглядывали на ряды стройных деревьев: мачта из алмазной ели выдержит любую бурю, а если срубить корабль из чешуйчатого дуба — он сотню лет проплавает, ни одна доска не подгниет, ни щелки, ни пятнышка.

А что самой главной обидой для крестьян было: лес-то все равно рубили, но не свои, пришлые. Эльфийское дерево простым топором не возьмешь, заговоренный нужен, такой, что и железо с одного удара перерубит, и в камень, как в масло войдет. А такой топор целое состояние стоит — продай все хозяйство, все равно не наскребешь. Вот и доставались барыши чужакам, местных разве что в проводники за пару монет брали, или подводу нанять. Сельчане знали, что помогая порубщикам, нарушают закон, но со старого борова хоть щетины пук. Эльфы, ясное дело, понимали, кто их деревья рубит, но сделать ничего не могли. На месте не застал — лови потом волны в море.

Этим вечером в деревню приехали двое, старые знакомые — каждый год по осени наведывались, шутили, что дрова на зиму запасать. К старосте завернули, сына его младшего подрядить с подводой. Сперва, как водится, за приезд выпили, потом за успех, затем сторговались, и выпили уже за договор, так, между делом, вторую бутыль и уговорили. Вино молодое, перебродить толком не успело, пьется, как водичка, потом только недоумеваешь — почему с места не подняться, ноги не слушаются?

Встали утром, перед рассветом, собрались и поехали. Салин, младший сын старосты, с завистью смотрел на кожаный чехол, в котором покоился до поры до времени заговоренный топор. Ему бы такой, и в море уходить вслед за братьями не надо. Сосватал бы Ксану, ну и что, что бесприданница, когда деньги есть, можно и по любви жениться, отец бы и слова не сказал. Купил земли в соседней деревне, у них как раз участок освободился, старик один помер, а детей не оставил. Зажили бы, припеваючи. Он злобно скосился на своих спутников, передававших друг другу флягу с холодной водой — ему даже не предложили!

Нет уж, господа хорошие, мало ли о чем вы там с отцом договорились, а он своего не упустит! Пока на его долю дерево не срубят, из лесу он их не повезет. Будут куковать у пеньков, пока снег не выпадет. Распаленному жадностью мальчишке в голову не пришло задуматься, почему ему первому из проводников пришла в голову такая «удачная» мысль, неужели остальным деньги были ни к чему? Предвкушая грядущее благосостояние, Салин поторопил лошадь — к завтрашнему утру он станет первым богачом на деревне.

Несмотря на похмелье, работали порубщики споро — еще толком не рассвело, а они уже две ели свалили и один дуб. Остановились, переглянулись — можно и больше успеть, да лошадь уже не свезет. Салин приметил себе елочку — самая лучшая, стройная красавица, иголки одна в одну, так бы и любовался! Вот ее он и потребует. Один из браконьеров прикрикнул на мальчишку:

— Ну что уставился? Ехать пора. Или хочешь хозяев дождаться?

— А мне-то что? Могу и дождаться, не я ж деревья рубил, — развязно ответил паренек, черпая в наглости храбрость, — вот заплатите, тогда и поедем.

— Твоему отцу уже все заплачено. Шевелись давай.

— Так то отцу. Отец дома сидит, вино пьет, а я свой зад под стрелы подставляю. Вот со мной и расплачивайтесь.

— Да дай ты ему пару монет, Дарк, будем тут еще пререкаться! — Вмешался в перепалку второй порубщик.

Салин на одном дыхании выпалил:

— Нет уж, господа хорошие, парой монет не откупитесь. Риск поровну делили, так и барыш так же. Много не спрошу, топор-то ваш, но чтобы все по-честному, отдайте мне одно дерево, а остальное — ваше.

— Ишь ты, какой ушлый! Два дня как портки под рубаху у мамки выпросил, а туда же. Дерево ему подавай! Не ты ли только что пел, что можешь и хозяев подождать, все равно ничего не рубил, а так, в сторонке стоял? Случайно сюда с подводой забрел, прогуляться с утречка.

— Не трать время, Дарк, — спокойный голос второго браконьера испугал мальчишку куда сильнее, чем гнев его сообщника.

Только сейчас Салин понял, во что ввязался. Зарубят, ей боги, зарубят, вот этим же топором. И все свалят на эльфов, а отец только рад будет — одним ртом меньше. Он хоть и староста, а когда жена каждый год по дитю в люльку кладет, волком взвоешь. Мальчик попятился, став так, чтобы подвода оказалась между ним и мужчинами. Луков у них нет, а топором отсюда не достанут, разве что нож метнут, так он наклониться успеет.

Порубщики не хуже его понимали, что положение безвыходное: пока они будут за мальчишкой гоняться, и впрямь эльфы нагрянут. Дарк, хоть и был в плечах раза в два шире своего подельника, вопросительно на него оглянулся, тот досадливо поморщился — мол, потом разберемся:

— Хорошо, твоя взяла. Один ствол — твой. Только дуб не трогай. Но что ты с ним делать будешь? Ты ведь не знаешь нужных людей, а за продажу дерева из эльфийского леса каторга положена. Давай так договоримся: ты нам свой ствол и продашь. Сколько ты за него хочешь? Пятьдесят монет хватит?

— Пятьдесят? Что вы меня, за дурака держите, — от возмущения Салин даже забыл, что ему нельзя выходить из-за подводы, — моя елочка в десять раз больше стоит!

— Ну и кто тебе в десять раз больше заплатит? Хорошо, сто, и не будем препираться. Солнце уже вышло, пора ноги уносить.

Сто монет — меньше, чем он ожидал, но зато сразу, не надо искать перекупщика, рисковать шкурой. Хватит на кусок земли, а дом потом и сам построит, не безрукий же. Жадность неохотно уступала место благоразумию, он совсем уже собрался ударить по рукам, когда Дарк, захрипев, опрокинулся на спину — его горло пронзила тонкая стрела с черным опереньем.

"Доспорились! Эльфы!" — мальчишка в ужасе попятился, а вторая такая же стрела догнала метнувшегося в сторону тощего браконьера. Салин, пригнувшись, кинулся под защиту деревьев, и побежал, петляя между стволами. На его счастье эльфы перестали стрелять, опасаясь оскорбить священный лес. Хотя никакого вреда от воткнувшейся стрелы дереву не будет, эльфы предпочли упустить разбойника. Ненадолго.

* * *

Около полудня цепочка всадников окружила деревню. Эльфы, не шевелясь сидели в седлах, держа луки на взводе. Девчонок, собравшихся в лес за грибами, завернули обратно, не сказав и слова — хватило стрелы, вонзившейся в землю под ногами. Эльф в расшитом золотыми нитями тяжелом малиновом плаще, поверх серого походного дуплета, безошибочно спешился у дома старосты. Он проговорил, негромко, но отчетливо, не сомневаясь, что его услышат:

— Старосту сюда.

Староста, не мешкая, вышел. Он знал, что деревню оцепили, но не понимал, зачем — упустили вора, так все теперь, олухи бессмертные. В следующий раз попроворнее будете. Если порубщик успевал выбраться за границу леса, преследовать его дальше у эльфов права не было. Бояться староста не боялся — ничего они не сделают, но на душе было неспокойно — Салин еще не вернулся. Что, как поймали мальчишку, а он все на отца свалил? До суда дело дойдет, выставят свидетелем, не оправдаешься. Не надо было его посылать, мал еще, гонору много, а ума что у котенка — только миску найти и хватает. Он степенно вышел из дому, поклонился эльфу:

— Гостя в дом боги приводят. Что ж мы посреди дороги говорить будем? Вы уж в дом пожалуйте.

— Незачем, — холодно ответил эльф. — Этим утром в священном лесу погибли деревья. Убийцы — из вашей деревни. Мы застали их на месте преступления. Двое мертвы, один сбежал. Выдайте нам виновного.

Староста вцепился в кисть пояса: знать бы, кого убили, а кто ноги унес. Салин ведь хоть и восьмой сын, а все равно своя кровиночка. Эх, не надо было его посылать, не надо, лучше бы свояка подрядил, так жадность сгубила. Но жив парень, или уже нет, а эльфам тут делать нечего. Он откашлялся и степенно возразил:

— Деревень много вокруг. Может, кто из соседей и баловался, а мы такими делами не промышляем.

— Лошадь вернулась в вашу деревню. Не изворачивайся, смертный.

— А если и вернулась, то что? По закону вам только в лесу право судить дадено. А в деревне мы уж сами как-нибудь разберемся. Если и впрямь кто в лесу шалил, сами накажем, чтоб неповадно было. По-свойски, как испокон веку было. А вам, господин хороший, домой пора, а то, неровен час, еще чего срубят.

Эльф смерил его холодным взглядом, так, что мужик поежился, несмотря на боевой настрой:

— Испокон веку вы убивали наш лес, смертные. Так было. Но больше не будет. — Эльф взмахнул рукой, и в воздухе повисли огромные песочные часы. Из верхней колбы тонкой струйкой сыпался кроваво-красный песок. — Два часа. К этому сроку вы должны выдать преступника.

— Да что он, дурак последний, пока вы тут торчите, возвращаться? — Староста уже не взывал к законам.

Но эльф не стал слушать. Он одним быстрым движением вскочил в седло и ускакал, обдав старосту клубом пыли. Часы остались висеть прямо перед носом растерявшегося крестьянина, песок с тихим шелестом сыпался вниз. Староста досадливо махнул рукой ему вслед и вернулся в дом, успокоить жену. Только бы Салин целым вернулся, шкуру с него отец сам спустит.

Старшие сыновья каждый год порубщиков в лес водили, ни разу не попались, а этот только сунулся — и на тебе. Одни убытки: сын-то еще, может, вернется, а вот лошадь и подвода сгинули. А какая коняга была, семижильная, да и молодая еще совсем — пяти лет не разменяла, сам из жеребенка вырастил! Об эльфах, окруживших деревню, староста и думать забыл. Постоят-постоят, да уедут. Права у них никакого нету на людских землях суд вершить.

Последняя песчинка упала в нижнюю чашу, и по деревне разнесся низкий глухой звук, словно кто-то ударил в набат. Староста вышел из дому, оставив в горнице подвывающую жену — Салин, последыш, был ее любимчиком. Эльф уже ждал, появившись посреди улицы будто по волшебству. На этот раз он не стал спешиваться, застыв в седле, словно был со своим конем одним целым. Казалось, он даже не дышал. Староста развел руками, отгоняя страх, внезапно пробежавший по спине липким потом:

— Нету у нас в деревне порубщика. Хоть год дожидайтесь.

— Укрывший виновного виновен сам. — Эльф словно потерял всякий интерес к старосте. Часы, повинуясь его жесту, исчезли.

Староста, помолчав, ушел в дом. Что толку стоять тут пялиться? Заплатят они, как же. Было уже такое, пару лет назад, с соседями. Эльфы на целую деревню в суд подали, так отправил их судья восвояси: мол, не может вся деревня виновата в порубке быть, это вам не государственная измена.

Эльфы стягивали кольцо, оттесняя сельчан к центру деревни, где на площади перед общественным колодцем стояла часовня Навио. Они заходили в каждый дом, заставляли всех выйти на улицу, не забыв и стариков, доживавших свои дни на печках, бабам приказывали взять детей, даже младенцев из люлек. Дети, не понимая, что происходит, плакали, женщины, вместо того, чтобы успокоить отпрысков, причитали.

Кто-то пустил слух, что эльфы в отместку сожгут деревню, чтобы другим неповадно было, потому и выгоняют всех из домов. Проклинали старосту: если бы не его жадность, ничего бы и не случилось. Каждый мужик не сомневался, что уж он-то бы не попался. Бабы торопливо прятали за пазуху деньги, вытащив из ухоронок.

Наконец, все население деревни оказалось на площади. Пять сотен живых душ, самый старший — дед Опалий, он и сам не помнил, сколько ему лет, самый младший — сын кузнеца, только два дня как появился на свет, еще в книгу записать не успели. Староста с семьей держался чуть поодаль, старательно не замечая мрачных взглядов односельчан. Он все еще не верил, что эльфы что-либо сделают. Небось попугать решили.

Как все закончится, будет герцогу жаловаться: хоть они и бессмертные, и королю сородичи, а на чужой земле хозяйничать нечего! Не им подать платят, не им с деревни и спрашивать. Только вот что герцог сделает? На эльфов испокон веку никакой управы не было, такие им наместницы вольности дали. Одно ясно — после такого перепуга старостой ему уже не быть, изберут на сходке другого.

Эльфы разделились: половина оцепила площадь, с луками наготове, остальные начали загонять людей в часовню. Сруб сельчане поставили большой, не пожалели общинных денег, но не на пять же сотен человек! Но эльфы, не обращая внимания на жалобы и крики, запихивали сельчан внутрь, быстро и бесстрастно, будто снопы на подводу грузили. Старосту загнали последним, он спиной уперся в тяжелую дверь и закашлялся: дышать в часовне было уже нечем. Дети орали, бабы выли, мужики глухо кашляли, и никто, в том числе и староста, не понимал, что происходит.

Холодный звучный голос медленно произносил слова, словно роняя тяжелые зерна в ступку:

— Укрывший виновного равно виновен в его преступлении. Много лет вы, смертные, безнаказанно убивали священные деревья, но сегодня чаша переполнилась. Ваша смерть послужит уроком для прочих. Молитесь, чтобы Творец в милости своей простил ваш грех.

"Смерть? Смерть? Да что они, волчаницы объелись?" — староста не верил ушам, но тело оказалось умнее своего хозяина, и все еще пытаясь осознать слова эльфа, он изо всех сил налег на дверь. Стоявшие возле него мужики помогли, но дверь не шелохнулась. "Закрыли, и как ухитрились? Там же засова снаружи нет!" — и в этот миг вспыхнуло пламя. Нарядное — красное, оранжевое, желтое, как нарядная юбка деревенской красавицы на празднике урожая. Оно радостно вгрызалось в светлые бревна, похрустывало капельками смолы, жадно проглатывало кусочки мха, выедая его из щелей.

Стены горели, и вместе с ними горели люди, треск дерева смешивался с надсадным воем. Толпа оттеснила молоденькую жену кузнеца к маленькому окошку в стене над алтарем, единственному в часовне, и она, не замечая, что ее длинные волосы уже охватило пламя, одним быстрым движением вышвырнула орущего младенца наружу. Пусть расшибется, сразу, чем так, живьем сгореть. Она не видела, как три стрелы пронзили маленькое тельце еще до того, как ребенок коснулся земли. Эльфы ничего не оставляли на волю случая.

Подул ветер, и огонь, встрепенувшись, охватил кровлю. Через несколько минут пылающие балки рухнули, следом обрушилась стена. Лучники, подождав еще некоторое время, убрали луки. Живых не осталось. Даже к лучшему, что крестьяне отказались выдать порубщика — одна казнь, как ее не обставляй, не впечатлит смертных.

Люди казнят своих преступников с начала времен, а преступлений меньше не становится. Но если они будут знать, что за каждое погубленное в священном лесу дерево ответят жизнью их семьи, десять раз подумают, прежде чем соблазниться легкими деньгами. Эльфы покинули опустевшую деревню, проследив, чтобы огонь не перекинулся на другие дома. Пусть это селение стоит пустым, в назидание.

* * *

Салин толкнул дверь в горницу: что за чудеса? Никого. Отец мог по делам уйти, но мать и сестры куда подевались? Утро раннее, не время для посиделок с прялками, вон, коровы не доенные в хлеву мычат, аж уши закладывает. Он обошел двор, заглянул в хлев, и убедившись, что в доме никого нет, пошел стучать к соседям.

Он переходил от дома к дому, распахивая двери уже без стука, крича в голос, но никто не откликался. К горлу кислой волной подступил страх: что-то случилось, страшное, неправильное, непоправимое, откуда этот странный запах? Словно во всех домах сразу тряпки жгли. Выйдя на площадь он увидел обгоревшие бревна и… нет, этого не может быть, так не бывает, боги такого не допустят, чтобы с людьми так.

Мальчик упал на колени в золу, прах забился в горло, не давал дышать. Он плакал, давясь слезами, размазывал пепел по лицу мокрыми разводами, пересыпал золу в руках, шепча про себя имена: отец, мать, сестры, Ксана… Ксана! Потом встал: нужно было собрать останки и похоронить. Всех вместе, в одной могиле. Прочитать молитву. А потом… Салин не знал точно, что он будет делать потом, но одно было ясно — пока хоть один эльф ходит по земле, ему покоя не будет.