Великие боги… он уже успел забыть, когда в последний раз просыпался сам, просто потому, что выспался. Обычно настойчивый голос слуги вырывал его из сна задолго до блаженного мига пробуждения. «Ваше сиятельство, пора вставать» — и тут уже ничего не поделаешь. Но сегодня он проснулся сам, и не спешил открывать глаза, предоставив солнечным лучам щекотать прикрытые веки. Солнечным лучам?! Но ведь он приказал разбудить себя на рассвете, даже до рассвета! Квейг рывком вскочил на ноги: вместо скамейки — узкий топчан, под головой — скатанное одеяло. Небольшая комната, да чего уж там — камера. Четыре стены, тяжелая дверь, окно, как и положено, забрано решеткой, солнце подобралось к полудню и заливает светом каменный пол. Дворцовая тюрьма — все чисто, прочно, безысходно. Он медленно опустился на топчан — реальность противоречила памяти так сильно, что вызывала головную боль, почти на ощупь нашел кружку с холодной водой, выпил, пытаясь заглушить внезапную сухость во рту, не сразу осознав, что это вкус страха. Вчера они окружили замок, он отправил парламентера, дал два часа на раздумье, иначе — штурм на рассвете. Потом пришел генерал Айрэ, они говорили, недолго, все ведь уже было сказано, Квейг еще подумал тогда, что пять к одному не так уж и много, когда на стороне противника Ланлосс Айрэ. А потом… что же было потом? И если он здесь, то что случилось с его отрядом? Он не мог вспомнить, как ни старался — не мог. Чем больше пытался — тем сильнее захватывала рот сухость, смягченная было водой, тем сильнее впивалась в затылок боль. Все, что всплыло на поверхность — дворец, огромный, закрывший собой полнеба, нависший над крошечной фигуркой человека, и, глядя со стороны, он понимал, что маленький человечек непременно дойдет до исполинских ворот, как ни кричи, не протягивай руки — не остановишь, это уже случилось.

Дверь открывалась медленно, словно толстяк, поднимающийся в гору. Два стражника стали по бокам дверного проема, как будто магистра ордена Алеон нужно защищать от него! Герцог попытался было встать, но тут же подступила тошнота, и чем ближе подходила к нему белая ведьма, тем сильнее сжимало горло, так, что приходилось бороться за каждый вдох. Пальцы Иланы, коснувшиеся висков, показались раскаленным железом, но в тот же миг боль, достигнув высшей точки, исчезла, растеклась струйками пота по лицу и спине. Магистр протянула ему металлический кубок с чем-то горячим:

— Пейте, это уберет все последствия. Пояс отчаянья — не самое приятное заклинание.

— Заклинание?

— Разумеется. Неужели вы думали, что вам позволят взять штурмом королевский дворец? Достаточно и того, что вы натворили с трактами. Поблагодарите лучше богов, что удалось избежать кровопролития.

— Что с моими людьми? — Но он уже понимал — «удалось избежать» — значит, все живы.

— К счастью, ваши офицеры оказались разумными людьми. Генерал Айрэ убедил их не сопротивляться. Высокий Совет решит их участь позже, пока что они просто сдали оружие.

Он медленными глотками пил горячий отвар, растягивая время. «Пояс отчаянья» — теперь он помнил приступ тоски, одиночества, пустоты, даже воспоминание, слабая тень пережитого заставляло вздрогнуть. Он сам пришел сюда, сам сдался, оставил своих людей растерянно стоять под стенами дворца. Илана словно прочитала его мысли:

— Именно так, герцог. Вы раскаялись, и предпочли отдать себя в руки правосудия.

— Это официальная версия?

— Для вас же будет лучше согласиться.

— Я подумаю.

Илана с усмешкой забрала у него пустой кубок:

— О, да. У вас будет предостаточно времени для раздумий. По крайней мере — до суда.

Она ушла, и Квейг принялся измерять камеру шагами. Чувствовал он себя великолепно — ни следа усталости, хоть сейчас в бой, но, похоже, отвоевался. Богов он действительно благодарил — за то, что повел отряд сам, не известив никого из союзников, даже Арно сумел оставить в стороне. Наместница и так знает, кто поддерживал восстание, но фокусник, пока не пойман за руку — маг. Квейг не сомневался, что наместница ничего не забудет, но и карать по всей строгости не станет. Нельзя же оставить добрый десяток провинций без лордов, особенно приграничные земли, куда варвары как к себе домой захаживают. А именно эти лорды и поддержали Квейга — им военная реформа вместе с Тейвором давно уже стояла поперек горла. Даже сейчас герцог не смог удержать улыбку, вспомнив, как граф Виастро «побеседовал» с графом Тейвор. Несмотря на отсутствие свидетелей, разговор этот быстро разошелся сначала по дворцу, а потом и по империи. Что и не удивительно — уши в дворцовых стенах росли гуще, чем опята на трухлявом пне. Граф Виастро, доведенный до отчаянья навязанным ему за его же деньги имперским гарнизоном, в котором новобранцы занимались строевой подготовкой, в то время как его люди сражались с варварами, отправился в столицу. Ему удалось добиться некоторого снижения военного налога, но гарнизон остался на своем месте, и, после очередного спора с военачальником, граф не выдержал. Откашлявшись, он сообщил своему собеседнику: «Граф Тейвор, я еще раз изучил ваш проект военной реформы, и пришел к выводу, что вы дурак!» — на что получил весьма необычный для подобной ситуации ответ: «Что вы хотите этим сказать?» Граф, приготовившийся драться на дуэли, не нашел в себе силы еще раз объяснить Тейвору, что именно он имел в виду, и вернулся домой в твердой убежденности, что молодой военачальник рано или поздно погубит империю.

Квейг грустно улыбнулся — хоть чего-то удалось добиться. Тейвора с его военной реформой теперь урезонят и надолго забудут о роспуске дворянских дружин, не говоря уже о рекрутских наборах. Нечасто в империи случаются восстания. Лордов простят и умиротворят, никто ведь не хочет проливать кровь. Он тоже не хотел. Подходящая надпись для надгробия.

Ивенна… Ивенна и дети. Нет, детей никто не тронет, но Ивенна… Почему он послушал ее, позволил остаться в Квэ-Эро, не забрал эту треклятую книгу? Хотел, чтобы она перестала бояться, поверила, что все будет хорошо, устал от непреходящего страха, притаившегося на дне ее зрачков, не мог больше видеть, как дрожат ее пальцы, касаясь детской щеки. Одному только Эдаа Предвечному ведомо, что она натворит теперь, когда страх превратится в ужас, сметающий последние преграды. Одна, никого рядом, и двое детей на руках.