Какой бы короткой ни оказалась жизнь, человек успевает к ней привыкнуть. Но точно так же можно привыкнуть и к смерти. Все реже и реже эта мысль вызывала возмущение, гнев, страх. Она не считала дни, оставила в кабинете клепсидру и перестала вслушиваться в размеренный стук капель. Все шло, как и прежде… только вечерами кошачьими когтями впивалась в плечи усталость, а по утрам сжимала горло тошнота. Тошноту, в отличие от усталости, приходилось скрывать от придворных дам.

Ко всему привыкает человек: опустошенность и отчаянье, растянутая улыбка на потрескавшихся губах, все еще любимое, вопреки всему, ставшее чужим лицо… но страшнее всего — сожаление о том, чего не было.

Наместница слушала утренний доклад своего секретаря:

— Граф Виастро приехал в столицу и просит аудиенции?

— Да, ваше величество. И с ним приехала герцогиня Квэ-Эро. Они встретились по дороге.

— Сколько с ними людей?

— Граф приехал один, ваше величество, герцогиню сопровождает небольшой отряд, дворцовая гвардия Квэ-Эро.

Энрисса приподняла бровь — она была уверена, что герцогиню будут охранять суэрсенцы. Впрочем, Ивенна удивила ее не только выбором спутников. Сразу после ареста герцога наместница отправила в Квэ-Эро отряд с приказом препроводить герцогиню в столицу; о нет, ни в коем случае не арестовывать, просто вежливо пригласить. Однако ни герцогини, ни маленьких лордов в Квэ-Эро не оказалось, и никто не знал, куда они уехали. Точнее, знали, но не спешили говорить. Хотя, выбирать особо было не из чего — наверняка леди уехала в Суэрсен, а достать ее оттуда будет не так-то просто. Энрисса тогда только пожала плечами и решила оставить все как есть — оставшись вдовой, Ивенна поймет, что не сможет отсиживаться за стенами замка Аэллин всю жизнь. Но герцогиня приехала в Сурем, да еще и в сопровождении графа Виастро, одного из организаторов мятежа, наравне с лордом Дарио и герцогом Квэ-Эро. Энрисса вздохнула, помянув в уме недобрым словом покойного герцога Суэрсен — попробуй теперь отправь прознатчика в замок! Если Ивенна оставила сыновей в Суэрсене, Энрисса об этом не узнает. Но с тем же успехом она могла спрятать детей где угодно, хоть в Кавдне, хоть у варваров.

— Герцогиня тоже просит аудиенции?

— Да, ваше величество, и еще она подала прошение о свидании.

— Да, разумеется, но только после суда. Что же касается аудиенции — ей придется подождать несколько дней. Графа Виастро я приму завтра вечером. Пока же — пусть чувствует себя как дома. И проследите, чтобы он не встретился с Тейвором. Боюсь, что на этот раз он назовет его дураком прилюдно, — наместница вздохнула, — Граф Инхор все еще не уехал?

Ванр покачал головой:

— Нет, ваше величество, и не собирается.

Энрисса кивнула. Весь этот месяц Ванр был подчеркнуто почтителен, но ни разу не посмотрел ей в глаза. Иногда ей казалось, что она взвоет, если еще раз услышит от него: «как будет угодно вашему величеству»! Но она продолжала держать его при себе, словно проверяя, по-прежнему ли его присутствие причиняет ей боль. И, похоже, Ланлосс Айрэ следовал ее примеру — он мог уехать в любой день, забрав и дочь, и любовницу. Впрочем, любовница скоро должна была стать женой — оказалось, что Резиалия умудрилась сходить на сторону. Но чтобы развестись, граф должен был вернуться в Инхор и подать на развод, а вместо этого — жил при дворе, мрачно подпирал стену на вечерних приемах, не обращая внимания на болтовню придворных. Энрисса старалась не встречаться с ним взглядом, понимала, что генерал не уедет до приговора. Судебный процесс подходил к концу — еще несколько дней, и придется решать. Решать, несмотря на то, что закон знал только одно наказание за государственную измену. Она не хотела думать об этом сейчас и с жалостью смотрела вслед генералу, понимая, что в отличие от нее, он даже не может найти спасение в ежедневной рутине. Она бы приказала Ланлоссу вернуться в Инхор, но знала — тот не уедет. Будет ждать, каждый вечер появляться в приемной зале, молчаливым напоминанием: вы обещали проявить снисхождение. Как будто Энрисса сможет забыть хоть одно слово, сказанное в ту ночь. Она боялась только, что снисхождение порой имеет мало общего с милосердием.

* * *

Оказавшись, наконец, в гостевых покоях королевского дворца, граф Виастро мечтал только об одном — выспаться. Но сначала нужно было проследить, как и где разместили герцогиню Квэ-Эро, подать в канцелярию прошения, успокоить Ивенну — она старалась ничем не выказывать своего страха, ни словом, ни жестом, но в ее глазах он читал ожидание смерти. Они встретились по дороге, за неделю езды до Сурема. Он неожиданно натолкнулся на небольшой отряд герцогини, дальше уже поехали вместе. Граф пытался выяснить, что Ивенна будет делать в столице, герцогиня отмалчивалась, спрашивал, где дети — отвечала, что в безопасном месте, пытался как-то разговорить — но все слова разбивались о стену вежливого безразличия. Вроде бы тебя слышат, отвечают, но чувствуешь себя, словно идешь по тонкому льду, вот-вот он проломится под тобой, а собеседник, досадливо дернув уголком губ, пройдет мимо, даже не обернувшись. Такой взгляд частенько бывал у Иннуона, и глядя на тонкую фигуру Ивенны в мужском дорожном платье, он порой не мог отделаться от наваждения, что рядом с ним едет покойный герцог. Граф тяжело вздохнул — что бы Ивенна ни задумала, помешать — не в его власти, говорить с наместницей она будет без свидетелей.

Он уже присел на кровать и стащил один сапог, когда в дверь постучали. Вошедший слуга поклонился так низко, что невозможно было разглядеть выражение его лица, но в голосе, мазком на холсте, проступила масленность:

— Ваша светлость, там к вам дама.

Граф с раздраженным вздохом потянулся за сапогом:

— Пусть войдет, — кто бы ни была эта дама, не подвергать же ее допросу с пристрастием через слугу. Тем более, что дворцовые слуги, на его взгляд, были непростительно распущенны. Похоже, он чего-то не понимал в столичных нравах, но не собирался их менять за то краткое время, что пребудет при дворе.

Слуга вышел в приемную, отворил дверь, и граф мог позволить себе брезгливо сморщиться, услышав, как мерзавец, чуть ли не причмокивая, приглашает женщину:

— Просим, сударыня, граф к вам сейчас выйдет.

Значит, к нему пришла не Ивенна. С герцогиней Квэ-Эро лакей не посмел бы так разговаривать, будь ее муж хоть трижды изменник. Он встал, торопливо пригладил волосы, застегнул верхнюю пряжку на камзоле и вышел в приемную. Дама стояла у двери застывшим изваянием, тяжелые складки черного платья только сильнее подчеркивали светлый мрамор кожи. Он склонил голову в вежливом приветствии и показал гостье на кресло:

— Прошу вас, сударыня, присаживайтесь. Боюсь, что не имею чести быть представленным вам.

Теперь, когда незнакомка оказалась в освещенном круге, он мог рассмотреть ее как следует, хотя и старался сделать это незаметно: нет, он точно никогда не видел эту женщину, точнее, совсем молоденькую девушку. Все в ней казалось неправильным: одета как замужняя дама, а обручального кольца на руке нет, платье, хоть он и не особо разбирался в придворных фасонах, больше под стать богатой купчихе, а черты лица и точеные запястья в облачке кружев выдают породу. В любом случае — замужем она или нет, знатная дама или простая горожанка, она должна понимать, что молодые женщины не приходят по ночам к одиноким мужчинам, если хоть сколько-то дорожат своей репутацией. Тем более в королевском дворце, где одной неосторожной улыбки порой достаточно, чтобы навсегда утратить доброе имя.

Она прошла в центр комнаты, остановилась перед письменным столом, но осталась стоять, глядя графу прямо в глаза, ей даже не пришлось поднимать взгляд, они оказались одного роста:

— Меня некому вам представить, граф, как полагается по этикету.

Граф с пониманием кивнул — думать об этикете и впрямь уже было поздновато. Как в прямом, так и в переносном смысле — дворцовые часы недавно пробили полночь. Девушка сцепила руки в замок, словно собираясь с силами, и продолжила:

— Я Риэста Эльотоно.

— Миледи? — Граф не сумел сдержать удивление.

Насколько он знал, все сестры герцога Квэ-Эро были замужем, и ни одна из них не вышла за кузена. Риэста никак не могла сохранить родовое имя, а для замужней дамы воспользоваться девичьей фамилией означало оскорбить супруга. Но фамильное сходство было несомненно: те же самые темно-синие глаза, что кажутся черными, пока прямо в них не заглянет пламя или солнечный луч, изящной лепки высокие скулы, светлые волосы, твердый рисунок губ, и, самое главное, знакомое выражение лица. Доверчивая мягкость, силой запрятанная под маску твердой уверенности.

Девушка отмахнулась от незаданного вопроса:

— Это не имеет никакого значения. Мой муж… я ушла от него. — Коротко и ясно, закрывая тему, и тут же к делу. — Я должна поговорить с вами, граф, это очень важно.

Он смотрел не на ее лицо, спокойное, под стать голосу — похоже, девочка прошла суровую школу, а на руки — казалось, нет в мире силы, способной расцепить сжатые пальцы:

— Конечно, миледи, прошу вас, сядьте, — он подвинул ей кресло чуть ли не под ноги, рискуя придавить юбку. Она села, так и не расцепив рук, не отведя взгляда от его лица. Теперь свеча оказалась за ее спиной, и платиновые волосы окружили голову девушки сверкающей паутиной, похожей на серебряные ореолы вокруг магов на старинных фресках. Он сел напротив, постарался придать лицу самое располагающее к откровенному разговору выражение — проклятье, сколько же ей лет? На вид так больше шестнадцати не дашь, а смотрит как седая старуха, доживающая свои дни у неласковой невестки. И что значит: ушла от мужа? Кто о ней теперь позаботится?

— Через три дня суд объявит приговор. Я знаю, что вы тоже участвовали в мятеже, все знают. И не только вы. Почти все лорды так или иначе виновны. А отвечать будет один. Это несправедливо, — она говорила тихо, не повышая голоса, четко выговаривая каждое слово, медленно, словно опасаясь, что не выдержит и сорвется в крик.

— Я приехал, чтобы просить ее величество проявить снисхождение, — но он и сам понимал, как фальшиво звучат для нее его слова.

— Она ничего не станет делать. Даже если захочет — не сможет, она сама сказала. Кого-то ведь нужно наказать, чтобы другие запомнили.

— Это вам сказала наместница?

— Нет, она просто сказала, что не может отпустить.

— Я понимаю, но миледи, что я еще могу сделать? Все, что в моих силах — просить. И я буду просить, хотя, поверьте, не привык.

— Это не поможет. Я думала, весь этот месяц думала, хотела устроить побег — но это невозможно. А сейчас уже слишком поздно. Есть только один способ — наместница простила всех остальных мятежников, она ведь не может казнить всех сразу. Вы ведь не пленник, а гость. Я не в свите наместницы, но при дворе все про всех знают. Вам позволят самому набрать новый военный гарнизон в Виастро, за счет империи, и отдадут под ваше командование на десять лет. Молодому герцогу Астрину обещали в жены племянницу наместницы, и так с каждым. Каждого купили.

— Да при чем здесь гарнизон? Нет никакой купли-продажи! Просто раньше у нас был шанс — теперь нет. Драться дальше — зря проливать кровь. Мы проиграли.

— Проще всего сказать: «мы проиграли», когда не вам идти на плаху! — Она все-таки сорвалась.

— Я попытаюсь убедить наместницу ограничиться изгнанием.

— Его казнят, потому что он один.

— Вы бы предпочли, чтобы казнили еще кого-нибудь? Например, меня? Не понимаю, чем это поможет вашему брату. Но если поможет — то, право же, я готов.

Она на секунду прикрыла глаза, успокаиваясь:

— Нет, я не хочу, чтобы вас казнили, простите. Я хочу, чтобы простили всех. Если все мятежники скажут, что виноваты в равной степени, наместница не сможет наказать только одного, но не сможет и наказать всех. Не то останется вообще без лордов.

Она смотрела на него с такой надеждой: правда же, замечательно придумано! Бедная девочка и впрямь любит брата. И это несмотря на неудачное замужество. Лучше бы Квейг повнимательнее следил, за кого отдает своих сестер, чем в одиночку штурмовал королевские дворцы!

— Миледи… Риэста…

— Вы боитесь?

— Нет. Но я — один. И кроме меня на ваш план согласятся от силы двое.

— Но ведь это уже шанс!

— Нет, — проклятье, не объяснять же ей все политические тонкости.

Одно дело сменить герцога в мирном Квэ-Эро, а другое — оставить без лордов приграничные провинции. Он может писать одно признание за другим — наместница прочтет, укоризненно покачает головой и милостиво простит. Обязав этой милостью сильнее, чем всей имперской армией вместе взятой. Если бы все мятежники признали свою вину и настаивали на суде, что-то еще могло получиться, но у всех семьи и земли. И Квейг это прекрасно понимал, потому и пошел один. Вэрд чувствовал себя последним подлецом, ох, насколько же легче было бы ожидать казни под замком, чем смотреть, как бедная девочка расшибается о непробиваемую стену.

Она резко поднялась:

— Вы просто трус!

— И вы жалеете, что не можете вызвать меня на дуэль, — устало закончил он за нее фразу.

— Вас всех! Вы все спрятались за одну спину! Получили, что хотели и разбежались по углам!

— Проклятье! Ваш брат никому не сказал, что идет на Сурем! Если бы я знал — я был бы с ним! И не слушал бы сейчас ваши упреки!

Теперь они кричали друг на друга, граф чувствовал, как горят щеки, первый раз за последние тридцать лет. Спрятался за чужую спину… и ведь не возразишь, и не исправишь, И какого Ареда он оправдывается, опять сваливает все на ту же самую спину, за которой спрятался. Коварная частица «бы» — он был бы там, но оказался здесь. Вэрд успокоился, как раз вовремя, у Риэсты опасно дрожали губы — еще чуть-чуть — и заплачет, а потом не простит себе слабости перед лицом труса и подлеца:

— Простите мою несдержанность, миледи. Я еще раз обещаю, что сделаю все, что в моих силах.

Он встал, и чтобы дать ей понять, что разговор закончен, и чтобы не видеть ее лицо, она тоже поднялась, направилась к двери:

— Подождите. Я провожу вас, — он сам не знал, зачем вызвался.

Да, знатной даме не положено ходить одной ночью по дворцу, хотя это и безопасно, но ведь пришла же она сюда сама — может точно так же и уйти. Но что-то мешало просто закрыть за ней дверь и постараться забыть об этом разговоре. Он не понимал, зачем вызвался в провожатые, она же не знала, почему согласилась, не знала, почему идет рядом с человеком, которого только что назвала мерзавцем. Они молча шли по дворцовым коридорам, она — чуть впереди, он — на шаг сзади, и с каждым шагом справедливый гнев в ее душе уступал место сожалению, потеснившему отчаянье. За свое короткое замужество Риэста научилась узнавать боль в чужом взгляде. Она больно ударила этого человека, и, быть может, незаслуженно, но не стала извиняться. Пусть хотя бы в эту ночь будет тяжело не только ей!

Граф Виастро медленно возвращался к себе. Во дворце еще не спали — наместница предпочитала ложиться рано, но увеселения продолжались и после ее ухода. Из бального зала доносилась музыка. Спать не хотелось, понимал — не заснет, будет всю ночь ворочаться на мятых простынях, то и дело переворачивая на другую сторону нагревшуюся подушку, но еще меньше хотелось кого-нибудь видеть. Он просто брел по дворцу наугад, не зная, куда приведет его очередной поворот, пока не оказался на широком балконе, нависающем над дворцовым парком. У фигурной решетки кто-то стоял, издали силуэт показался смутно знакомым, он подошел ближе и узнал Ланлосса Айрэ:

— Ваше сиятельство, — сухо поздоровался граф. Он всегда относился к генералу Айрэ с уважением, понимал, что бывший военачальник — прежде всего человек долга, но ничего не мог с собой поделать. Он верил, что когда честь противоречит долгу — следует выбирать честь, Ланлосс же выбрал долг. Вэрд уже знал, что никто иной, как генерал Айрэ выходил к мятежникам с предложением сдаться, и сразу после этого разговора герцог внезапно раскаялся. Если кто и знал, что там случилось на самом деле — это Ланлосс Айрэ, и, хотя Вэрд не надеялся, что генерал расскажет все, как было, считал, что должен хотя бы спросить.

Ланлосс медленно повернулся, и, подойдя ближе, Вэрд понял, почему генерал так прильнул к решетке — он был попросту пьян, пьян настолько, что не мог держаться на ногах без опоры, пустая бутылка стояла на перилах, судя по всему — не первая за этот вечер. Но Вэрда граф Инхор все-таки узнал, и речь его не утратила связности, просто он с преувеличенной тщательностью выговаривал слова, словно боялся оговориться:

— Ааа, Старнис, вы. Я слышал, что вы приехали, днем. Вместе с герцогиней.

Вэрд подошел ближе — за три года военной компании он ни разу не видел генерала не то что пьяным, но и даже выпившим, Ланлосс Айрэ всегда считал, что вино и победа — несовместимы. Неужели ему довелось проиграть?

— Да.

— Как она?

— Плохо.

— Да, плохо, — кивнул Ланлосс, — сейчас всем плохо. — Он махнул рукой, показывая на парк, но тут же снова вцепился в решетку. — Вон там они и стояли. В парке. Хороший план, с самого начала хороший. Я сказал ему, что он хорошо шел. Они бы взяли дворец, Старнис, взяли. Тейвор — дурак. Впрочем, вы ему об этом уже говорили.

— Что случилось?

— Это все пояс, проклятый пояс. Он как змея, только не шипит, лязгает пряжкой. Пояс отчаянья! Они бы взяли дворец! А это конец всему. Конец империи. Я не мог иначе, а теперь не могу уехать, жду. Я должен видеть все до конца. — Он с удивлением уставился на свою ладонь, потом протянул ее Вэрду, — Видите? Крови нет. Все выгорело. Сила Лаара подчиняет и захватывает. Проклятые маги! Я никогда не проигрывал, никогда! Какая разница, меч или магия? Главное ведь — победить.

— Да, никогда, — Вэрд слушал, уже начиная понимать, что произошло, но отказываясь в это поверить.

— А сейчас я не знаю, победа это, или поражение. Но он бы взял дворец! И все равно бы погиб! Все равно! Одна жизнь, или тысячи тысяч? Всего-то и было нужно, что пояс и немного крови. Моей крови. Всем им нужна моя кровь.

И непобедимый генерал Айрэ медленно сполз вниз, все еще цепляясь за решетку. Вэрд наклонился, ухватил его под плечи, поднял на ноги, затем поволок по коридору, генерал едва передвигал ноги, все повторял про кровь, про цену, про победу и силу, называл магистра Илану — змеей, а пояс — удавкой. Граф дотащил Ланлосса до ближайшего диванчика в одном из многочисленных салонов, уложил. Подумал, стоит ли позвать слугу — решил, что не нужно. Иначе завтра весь дворец будет знать, что Ланлосс Айрэ ушел в запой. Но и оставаться с притихшим генералом он не хотел, после того, что услышал — тем более. Боги великие, до чего же гнусно! Мало того, что подлость — так еще и чужими руками. Вэрд осторожно прикрыл за собой дверь. Хорошо бы с утра генерал не вспомнил, с кем и о чем разговаривал на балконе, если, конечно, это можно назвать разговором.