Празднования по случаю свержения ненавистного курляндца были пышными. Награды и производства сыпались, как из рога изобилия. Герой переворота фельдмаршал Миних был назначен первым министром России и подполковником полка Преображенского. Сохранили свое положение, что занимали при Анне Иоанновне, Остерман и Черкасский. Первый добился себе еще и звания генерал-адмирала, что означало быть в командовании всем флотом Российским, а второй занял пост канцлера, свободный со смерти графа Головкина. Сын покойного, Михаил Головкин, стал вице-канцлером. Манштейн получил патент полковника с Астраханским пехотным полком впридачу, имения и деньги. Миних торжествовал. Правда, радость его была недолгой.

Генералиссимуса Миниху так и не дали. Принц Антон вмешался и на правах мужа Правительницы для себя вытребовал сей патент. На радостях его жена, никогда, впрочем, не жаловавшая супруга, повелела именовать его Императорским Высочеством, а несколько дней спустя — Соправителем. Тут Миних и допустил в запале, от обиды жестокой, оплошность, стоившую ему всей дальнейшей карьеры. Указ, силою которого становился генералиссимусом Российской Империи Принц Антон-Ульрих, составлял сам фельдмаршал. Не удержался, на бумагу выплеснул: «… хотя фельдмаршал граф Миних, в силу великих заслуг, оказанных им государству, мог бы рассчитывать на должность генералиссимуса, тем не менее, он отказался от нее в пользу Принца Антона Ульриха, отца Императора, довольствуясь местом первого министра».

Остерман хитрый тут же заметил и не преминул обратить внимание Принца на сие высокомерие фельдмаршала. А Миних закусил удила и ни во что не ставил новоиспеченного генералиссимуса. Будучи обязанным по рангу сообщать Принцу о всех важных делах, касаемых армии и флота, он доносил лишь о мелочах. Тут уж фельдмаршал старался вовсю: ни одно повышение по службе нижних чинов не обходило Принца-генералиссимуса, засыпая его бумагами.

Манштейн понял, что над его экселенцем сгущаются тучи. Назначение в Астраханский полк было и для адъютанта выходом из положения. Одно оставалось — вытащить Веселовского из оренбургских степей. Ну, тут было все просто. Миних подписал не раздумывая, опять прогрохотав:

— Как же, помню, деревня Хийтола!.

Ну, а дальше указ поехал с курьерами казенными в Самару, к князю Урусову, начальнику экспедиции Оренбургской.

Звезда же Миниха продолжала закатываться. Остерман теперь уже в союзе с Принцем Антоном добивал фельдмаршала. Миниху было указано обращаться к генералиссимусу с должным почтением. Со временем Остерман убедил капризную Принцессу-Правительницу, что Миних несведущ в делах иностранных, что со свойственной ему прямотой только дров наломает. Вопросы дипломатии изворотливости ума требуют, а не стучания кулаками по столу. Верный слуга Австрии Остерман был страшно встревожен усилением роли Миниха при дворе. Фельдмаршал ненавидел и презирал австрийцев, сорвавших ему все победоносное окончание турецкой войны. Король прусский, Фридрих II, придерживался тех же взглядов. И свое царствование он начал с того, что тут же вломился в пределы Австрии и оторвал от нее лакомый кусок — Силезию. Узнав об устранении Бирона, Фридрих в ладоши хлопнул, адъютанта вызывая:

— Винтерфельд!

— Да, Ваше Высочество, — майор замер истуканом, приказов ожидая.

— Вы, никак, зятем приходитесь русскому фельдмаршалу графу фон Мюнниху?

— Не совсем так, ваше высочество, — смутился Винтерфельд. — Женат на дочери его супруги графини фон Мюнних, от ея первого брака.

— Не важно, — Король отмахнулся, чтоб не сбивали его мысли пустяками разными. — Вы отправляетесь немедленно в Петербург. Отвезете, — Фридрих скрутил с мизинца перстень с бриллиантом крупным, протянул адъютанту, — теще вашей подарок от своего Короля.

Майор смотрел, глаза расширив, не понимая ничего.

— А еще получите в казначействе 15 тысяч ефимков, — продолжал Фридрих, — и передадите шурину своему, графу фон Мюнниху-младшему. Что ж с самим фельдмаршалом делать? — Король задумался. Но ненадолго.

— Придумал, Винтерфельд! — Фридрих аж пальцами прищелкнул от мысли, удачно его посетившей. — Майорат Бюген в земле Бранденбург был пожалован моим царственным отцом князю Меньшикову, а затем отобран ныне сверженным герцогом Курляндским. Посему следует его пожаловать графу фон Мюнниху, дабы казну нашу более не обременять. Нам предстоят великие баталии, а деньги…, — Король поднял палец вверх назидательно, — деньги — это нервы войны! Их нужно беречь! А теперь о главном, Винтерфельд! — подошел к столу. Адъютант поворачивался механически за Королем, храня по-прежнему молчание.

— Вот, — Фридрих протянул бумагу, — сей договор союзный с Россией, препятствующий интересам двора венского, необходимо подписать в Петербурге. Это главное, зачем вы отправитесь в Петербург. И да поможет вам Бог и… фельдмаршал Мюнних.

Вене этот договор был очень неприятен, ибо она надеялась на помощь России в деле возврата Силезии. Тем более, что посол Австрии маркиз Ботта был отозван из Петербурга за несколько месяцев до кончины Анны Иоанновны. Бедная Вена! Один Остерман оставался для защиты ее интересов. Договор, правда, был заключен, но на большее Берлин рассчитывать не мог. Миниха удалили от иностранных дел.

Сюда же Остерман добавил и внутренние дела империи, наговорив Анне Леопольдовне, что, служа постоянно по военному ведомству, Миних с оными незнаком. Дела внутренние передали вице-канцлеру Головкину. Так фельдмаршал, имея титул первого министра, вдруг остался с одной Военной Коллегией, да и то подчиненной Принцу Антону Ульриху.

Все это задело за живое. Недолго думая, Миних заявил Анне Леопольдовне:

— Отставки хочу!

Принцесса, а ныне Правительница, испытывала определенные угрызения совести перед старым фельдмаршалом. Понимала, кому обязана положением своим, ныне столь высоким. Встрепенулась. Упрашивать начала:

— Фельдмаршал, ну полно! Куда вы? Как же вы оставите свою Правительницу? Христофор Антонович, что я буду делать без советов ваших мудрых?

Но Миниха было не удержать.

— Иль верните мне все те полномочия, что пожалованы были Вашим Высочеством, иль отпустите!

Правительница была в растерянности.

А тут масла в огонь подлил Бирон. Сидя в казематах Шлиссельбурга, он давал показания откровенные. И щадить Миниха не собирался. Наоборот! Бирон заявил: «…что он никогда бы не принял регентства, если бы граф Миних не склонял его к этому столь убедительно, что хотел даже броситься перед ним на колени. Он, Бирон, советовал великой княгине остерегаться Миниха как самого опасного человека в Империи, и что если Ея Императорское Высочество отказала в чем-либо, то она не могла почитать себя безопасной на престоле». Как в воду глядел! Словно знал об амбициях фельдмаршала, а может, и следствие само подсказало, «каких» показаний ждут от регента бывшего. Но бумага казенная, лист допросный, это не слова чьи-то пустые. Это серьезно.

Почему уже в марте Миниха поблагодарили, отставку приняли и от двора попросили удалиться. Даже полк его имени передали генералу Левендалю, имя, правда, сохранив. Это был конец его карьеры.

Остается добавить одно. Еще ранее, в декабре, спустя месяц после известных событий, фельдмаршал сильно заболел. Далеко было до его отставки, но Принцесса Анна Леопольдовна, Ея Императорское Высочество, сказала одну очень значимую фразу, в которой заключалось все, что она думала о фельдмаршале:

— Миниху было бы счастьем умереть теперь! Он окончил бы жизнь в такое время, когда находится на высшей ступени славы, которую может достичь частный человек.

* * *

Стокгольм опять бурлил: Образовывались самые разнообразные комиссии риксдага, одна секретнее другой. Все занимались одним и тем же — подготовкой к войне. Известие о смещении Миниха вызвало ликование среди воинственных «шляп». Французскому посланнику не очень-то нравилась эта возня с комиссиями. Граф Сен-Северен был истинным монархистом и более полагался на волю одного человека, хотя бы им был кардинал Флери, а не Король, но не на парламент, это уж точно. Француз требовал от шведов представить ему операционный план предстоящей кампании. Настойчивость его, наконец, оправдалась. В марте Сен-Северена пригласили на заседание тайной комиссии сеймовых членов. Здесь графу зачитали то, что он просил:

«Швеция намерена действовать с силою, чтобы скорее окончить войну и тем уменьшить издержки. Мы намерены послать в Финляндию 30 000 пехоты, так как местность там очень неровная, гористая и изрезана реками, почему кавалерии будет трудно действовать. Армию будет прикрывать галерный флот, который сам будет прикрываться корабельным. В самой Швеции будет оставлен обсервационный корпус, состоящий из армии и флота, чтобы наблюдать за Данией».

Сен-Северен изумился:

— И это все?

Ему подтвердили радостно:

— Да!

Левенгаупт поднялся и произнес:

— Ваше сиятельство, господин посланник. Нами уже разработаны условия мира, которые мы приготовили для русских. Не хотите ли ознакомиться?

Сен-Северен, дворянин и офицер, достаточно времени проведший в боях и сражениях под знаменами Бурбонов до назначения на дипломатическую службу, был настолько ошарашен, что молча махнул рукой, соглашаясь. Лучше бы отказался…

Условия мира зачитывал их автор — епископ Эрик Бенцелиус:

«Если Россия будет просить мира, то не вступать с нею даже и в перемирие раньше, чем прелиминарно не будут уступлены Швеции Карелия, Кексгольм, Выборг, Петербург, Кронштадт, Кроншлот и вся Нева. Основанием настоящего мира принять Столбовский договор, заключенный в 1617 году. Поэтому Швеции и ея союзникам, кроме упомянутого выше, должны еще быть уступлены вся Эстляндия, Лифляндия, Карелия и Ингерманландия, и все принадлежавшие прежде Швеции острова, и сверх того все Ладожское озеро, так что граница должна быть значительно отодвинута к востоку против той, которая была назначена в 1617 году, и идти чрез Онежское озеро до Белого моря». — Бенцелиус торжествующе посмотрел на французского посланника. Сен-Северен молчал. Епископ продолжил:

«Если же шведское оружие потерпит какой-либо урон на сухом пути или на море, или стечение конъюнктур (обстоятельств) стало бы вообще невыгодно для Швеции, то тогда требовать только, чтобы были возвращены острова Эзель и Даго, а также другие острова Финского залива, а также вся Эстляндия, Ингерманландия, Карелия и Кексгольмская губерния со всеми предлежащими к ним городами и крепостями, одним словом, восстановлены границы, которые существовали до 1700 года».

— Ну и последнее, благородный граф Сен-Северен, — епископ снова посмотрел на француза, — «…если против всякого ожидания шведское оружие потерпит значительное поражение или на Швецию восстанут другие державы и чрез то ей будет угрожать опасность, то довольствоваться, в таком случае, следующими условиями: вся Карелия, Кексгольм, Выборг и вся Нева с крепостью Нотебург, Петербург, Кронштадт и Кроншлот должны быть уступлены Швеции. Россия должна обязаться не иметь военных судов и галер в Финском заливе или у берегов Эстляндии и Лифляндии, откуда вывоз хлеба должен быть дозволен на условиях Ништадтского мирного договора, о котором, впрочем, ни под каким видом не упоминать, но считать его совершенно уничтоженным, так как он заключает в себе такие пункты, которые служат России предлогом вмешиваться в частные дела Швеции». — Епископ закончил и теперь выжидающе смотрел на французского посланника.

Сен-Северену под конец чтения уже стало смешно. «Театр, настоящий театр. Они, что, издеваются? Нет, кажется, это все серьезно. Господи, о чем они думают?» — пронеслось в голове посланника. Чтобы проверить до конца свои умозаключения, Сен-Северен спросил:

— А что, господа, вы будете делать, если русские не согласятся и нанесут — вам поражение и захватят, ну скажем, Финляндию?.

Ответ был великолепен:

— От потери Финляндии не зависит жизнь или смерть Швеции! Охраняемая своим флотом, она не будет подвержена опасностям войны. А разве Европа будет равнодушно смотреть, когда дело дойдет до решения, кому владеть Финляндией? Разве в случае несчастного исхода войны другие державы не вмешаются и не захотят, чтобы не нарушалось так сильно равновесие на севере?

Сен-Северен поднялся. Ему больше здесь нечего было делать. В поражении Швеции он даже не сомневался:

— Благодарю вас, господа. Я лично убедился в том, что к войне вы «готовы». Граф, — он обратился к премьер-министру Карлу Гилленборгу, — вы не могли бы уделить мне несколько минут тет-а-тет.

Уединившись, Сен-Северен дал волю эмоциям:

— Я не мог и предполагать, дорогой граф, что вас так смущают лавры Мольера! Но если Франции позволительно играть комедии, то Шведскому королевству это явно не по карману. Вы что, всерьез намерены воевать с русскими таким образом? Я считал вас с Левенгауптом, — француз замялся, сдерживаясь и подыскивая подходящее слово, не очень оскорбительное, — прозорливее.

— Понимаю ваше беспокойство, — Карл Гилленборг улыбался. — А войны никакой не будет, мой милый Сен-Северен.

— Что вы имеете в виду? — раздражение не уходило.

— Разве маркиз де Шетарди не известил вас о грядущих переменах в российской столице? — улыбка не сходила с лица Гилленборга.

— Каких переменах? Что вы имеете в виду? Очередной дворцовый переворот? Вы на него рассчитываете? Точнее, на дочь царя Петра — Елизавету?

— Безусловно, граф!

— Ах, — Сен-Северен махнул огорченно рукой и опустился в кресло, — все это призрачно.

— Я бы так не сказал, — Гилленборг сел напротив.

Сен-Северен пропустил замечание премьер-министра:

— Да, Елизавета пользуется популярностью среди русской гвардии, уставшей от засилья выходцев из различных германских княжеств. Да, она берет деньги у маркиза де Шетарди. Но никаких гарантий при этом! Елизавета вам не Остерман. Если оный берет деньги от Габсбургов, то верно служит им.

— Может, доблестный маркиз Иоахим Жак де ла Шетарди не был достаточно щедр с будущей русской Императрицей? — хитро прищурясь, спросил Гилленборг.

— Бросьте, ваше сиятельство, — отмахнулся француз, — только при последней встрече он передал Елизавете 2000 золотых монет.

— Что можно получить за две тысячи золотых монет? — мечтательно закатил глаза шведский премьер-министр. — Неужели Франция хочет за эту смехотворную сумму купить русскую Императрицу со всей русской гвардией?

— Елизавета не Императрица! Она изолирована от двора. Русская инквизиция генерала Ушакова следит за каждым ее шагом. Сам маркиз Шетарди опасается за свою жизнь, которая может в любой момент или закончиться на плахе, или в Сибири. А Сибирь, говорят, — это хуже нашей Бастилии и Кайенны, вместе взятых.

— Вы преувеличиваете, мой друг, — Гилленборг отпил вина и жестом предложил сделать то же самое Сен-Северену. — Наш посланник, Эрик фон Нолькен, сообщает совсем другое из Петербурга.

— Что ж такого интересного мог сообщить ваш посланник? — француз взялся за бокал и рассматривал его на свет, проверяя прозрачность вина.

— Елизавета, дочь Петра, благосклонно приняла от Нолькена сто тысяч, — Гилленборг замолчал, ожидая реакции собеседника, но не дождался и продолжил, — в ответ она обещала то, что русская армия не будет драться с нами за младенца Императора. А деньги… деньги она передаст в гвардейские полки. Это ускорит их выступление против правительницы Анны.

— И вы верите в это? — Сен-Северен поставил бокал обратно, так и не притронувшись к вину. — Она дала вам что-нибудь, кроме неких устных заверений?

— Пока нет. Но Нолькен уверяет, что это дело нескольких недель.

— Ваш Нолькен, — граф поднялся, — и ранее утверждал, что русская армия и ее фельдмаршал Миних ни на что не способны. Но если бы не интриги Австрии, то турок, которых мы всемерно поддерживали в последней войне, ждал бы неминуемый и полный разгром.

— Ваше сиятельство, — Гилленборг продолжал сидеть, — он это делал по прямому нашему указанию. Нашему риксдагу незачем было знать об истинном положении дел в русской армии. Иначе мы бы никогда не получили бы большинства и не смогли бы объединить нацию в едином желании отомстить русским. Слишком сильны в народе воспоминания о великом лихолетье последней войны. А уверения в слабости России и гнев, вызванный убийством несчастного майора Синклера, в чем нам, каюсь, очень помогли русские, сплотили народ. Финансовая помощь, что оказал нам Его Величество Король Франции, позволит провести войну без потерь. Русские сами передерутся между собой, а мы лишь окажем им помощь в избавлении от министров-иностранцев. Нами заготовлены уже обращения к русскому народу. А в благодарность новая Императрица вернет нам все, что мы у нее попросим. Вот так, дорогой граф! — Гилленборг торжествующе и слегка насмешливо посматривал снизу вверх на француза:

— Эту войну мы выиграем в кабинетах!

Сен-Северен смотрел на премьер-министра ошарашенно:

— Если б вы не были лютеранином, я бы посчитал вас иезуитом.

Гилленборг кивнул важно:

— Я изучал сочинения досточтимого Игнатия Лойолы. Много полезного для государственных умов.

— Вы хотите сказать, что Швеция и не собиралась воевать? — Сен-Северену необходимо было знать это.

— Отнюдь! Здесь, в Стокгольме, полки готовятся к отправке. В Финляндии Будденброк собирает финнов и заготавливает провиант. Но должен вас огорчить, граф, настроения в армии не располагают к войне. Потому мы и не рассчитывали на длительную кампанию. Простая увеселительная прогулка до Петербурга и обратно. А вот вас, граф, я хотел попросить…, — Гилленборг, наконец, поднялся:

— Я не сомневаюсь, что Его Высокопреосвященство кардинал Флери наделил маркиза де ла Шетарди особыми полномочиями, но, тем не менее, хотелось, что бы и вы оказали воздействие на посланника французского двора в Петербурге.

— Чем же? — недоумевал Сен-Северен.

— Сообщите, что шведская армия готова выступить на защиту Елизаветы, на восстановление ее попранных прав на русский престол. И боевой настрой, и боевая мощь шведской армии и ее великого флота не вызывает у вас ни малейшего сомнения. Ведь не так ли, дорогой граф?

— Черт меня побери, можно подумать, вы оставляете мне выбор! — пробормотал Сен-Северен.

— Ну и прекрасно! — удовлетворенно заметил Гилленборг. — Значит, мы мыслим одинаково. Не смею вас задерживать. — Дал понять, что аудиенция завершена.

* * *

Как выехал Веселовский в марте месяце из Самары, к Петербургу он добрался лишь к июлю. Выезжали-то еще по снегу, да весна была совсем ранняя, пока заменили сани на бричку, пока то да се, почти три месяца и прошло. Подъезжая к столице, увидел Веселовский какое-то странное скопление иноземных людей в красочных восточных одеждах, в тюрбанах, гарцующих на великолепных лошадях. Впереди него двигался целый караван из лошадей, верблюдов, ослов и… слонов. Капитан доселе не видел никогда серых гигантов. Он был поражен мощью животных, неторопливо шедших к русской столице, понукаемых своими погонщиками, которые казались карликами, сидящими на спинах слонов. Встречающиеся на пути каравана крестьяне в ужасе сворачивали и отъезжали подальше от дороги. Замирали в остолбенении, крестились: «Свят, свят!» и показывали руками на диковинки.

Это было знаменитое персидское посольство, которое шах Надир отправил со столь щедрыми дарами в Петербург покойной Императрице Анне Иоанновне. Караван двинулся в путь еще в начале 1740 года. Его охрана состояла из 16 тысяч всадников при 20 пушках. Внушительно! Петербургский двор обеспокоился. Двигается целая армия. Велика была вероятность того, что шах Надир имел намерения захватить Астрахань. А посему было велено: преградить путь посольству генерал-майору Апраксину с пятью пехотными и шестью драгунскими полками.

Апраксин встретил караван под Астраханью, вблизи русско-персидской границы, и смог убедить персов, что путь до столицы лежит через пустыни, где не будет возможности подвозить нужное количества фуража и съестных припасов для такого большого количества людей и животных. Посему было предложено ограничиться лишь двумя тысячами. Персидскому послу ничего боле не оставалось, как уведомить об этом шаха и, получив его соизволение, оставить лишних на границе и продолжить путь в составе, предложенном русскими. Так в Петербург и вошла блистательная кавалькада из 2000 всадников, окружавших 14 слонов.

Караван шел полтора года, и целью посольства было испросить у покойной ныне Императрицы руки Цесаревны Елизаветы. Ни много, ни мало. Ох, и много же было женихов, охочих до руки дочери Петра… Забегая вперед, скажу лишь то, что сватовство не удалось. Остерман вмешался и не допустил встречи Цесаревны с персидским посольством. Это уже вызвало настоящий гнев Елизаветы Петровны. Она даже ногой топнула и бросила в сердцах:

— Остерман забывает, кто я и Кто он сам — писец, ставший министром благодаря милости моего отца… Он может быть уверен, что ему ничего не будет прощено.

Зачтется, ох, все зачтется канцлеру совсем скоро…

Веселовский так и въехал в столицу. Прямо за слонами. Народу сбежалось! Поглазеть-то на диковинки. Не протолкнуться. Караван разместили прямо на берегу Фонтанки, неподалеку от Летнего сада. Слонов поить надобно!

Веселовский с трудом через толпу пробился к Литейной части, где размещалась Военная Коллегия. Коня за повод тащил. Бричку-то отпустил на первой же заставе. Ямской двор там еще был. Щедро дал денег своему разбойного вида вознице. Тот поклонился в пояс, ухмыльнулся:

— Благодарствуйте, барин. Эх, и загуляю же…

— Ну-ну, не переусердствуй, — улыбнулся на прощание капитан. — Спасибо тебе за службу. Прощай.

Взобрался капитан в седло и далее уже верхом один поехал. Куда девался тот румяный мальчишка-офицер, только-только выпущенный из кадетского корпуса? И пяти лет не минуло. Война, Перекоп, Крым, баталии и бессмысленные бесконечные переходы по выжженным огнем и солнцем причерноморским степям. Он вел вперед своих солдат, он делил с ними тяготы и лишения, он хоронил их. Долг свой выполнял. Как мог. Теперь в столицу въезжал умудренный войной и уже убеленный ранней сединой взрослый мужчина — русский офицер, потерявший жену и ребенка, которому от роду не было и двадцати четырех годков.

Военная Коллегия как вымерла.

— Все ушли слонов смотреть, — пояснили караульные, но пропустили. — Оно, может, кто и остался, посмотри сам, капитан.

Еле-еле отыскал одного чиновника, который согласился поискать его назначение. Пришлось сунуть в лапу, иначе ну никак не соглашался. Сменив гнев на милость, столичный чиновник по военным делам отыскал-таки указ, правда, еще Минихом подписанный, об определении Веселовского в Ямбургский драгунский полк.

Чиновник, крыса канцелярская, даже внешне схожий с сим весьма неблагородным животным, сам удивился, как долго бумага казенная вылеживалась. Носик остренький, усики тоненькие топорщатся, глазки бегают, губки узенькие да сухие — облизывает все. Задумался, что ж делать-то. Бумага вроде б как есть, да подписана невесть кем теперь. Тупик для мозгов чиновничьих! Денег-то взял с Веселовского, но попытался на него все перевалить:

— И что ж вы, сударь, так долго ехали в столицу? За Назначением-то новым? — впился глазенками-бусинками.

— А вы, сударь, загляните в бумагу-то казенную. Я думаю, что там прописано — откуда я еду.

— Ну, написано, что с оренбургской линии. Что с того-то? — не понимал чиновный.

— Так где это, линия оренбургская? Ведомо ли вам?

— Какая разница где?

— За Уралом, за Поясом Каменным, который обогнуть сперва надобно, затем к князю Урусову в Самару заехать, от него предписание к вам явиться получить, а потом уж и в Петербург направляться. Это верст поболе двух, а то и трех тысяч будет. Кто их считал-то, эти версты? — объяснить пытался устало.

— А что вы мне сейчас прикажете делать? Указ-то фельдмаршалам Минихом…, — испугался канцелярский, что вслух произнес имя опальное, и еле слышно закончил, — подписан.

— Ну и что с того? — Веселовский насмешливо смотрел на военного чиновника.

Тот лихорадочно соображал. Глазки-бусинки бегали по сторонам, лысая головка сморщилась, личико удлинилось.

— Ах, капитан, — махнул рукой, решившись, — покуда нет никого в Коллегии и не будет, я думаю, дней несколько. Это я вот на свою голову задержался и на вас напоролся. Видите, сколь значимые празднества в столице происходят? А я тут с вами… Ладно, берите указ, неважно кем он подписан. Подписан и подписан. Отправляйтесь в полк, а там разберутся с вами.

— Вот так-то лучше, — усмехнулся Веселовский. — И где полк ныне квартирует?

— Где, где? Вестимо где — под Выборгом. У генерала Кейта в корпусе. Там ныне войска собираются. Война у нас на носу, сударь. Шведы грозят ныне отечеству нашему. — Чиновник даже в плечах стал шире и ростом выше, как заговорил о судьбах Отечества, ему врученных.

— Вижу, вижу, как к войне готовитесь…, — откровенно издевался Веселовский.

— Вы вот что, сударь. Вы не забывайте-с, что вы в столицах ныне, а не в степях своих диких. Привыкли воевать там-с…

— Вот именно, сударь! — жестко взглянул на него капитан. — Именно воевать, именно привыкли! — рука левая сама легла на эфес.

Жест не ускользнул от чиновника. Испугался.

— Все, все, сударь. — Заторопился. — Вот ваши бумаги-с. Полк под Выборгом. Командует им полковник Каркатель. К нему и отправляйтесь. А меня увольте, и так с вами времени столь много потерял.

Веселовский выдернул из его рук бумагу.

— Последний вопрос, сударь! Где я могу найти полковника Манштейна, бывшего адъютантом фельдмаршала графа Миниха, — Веселовский назло громко произнес фамилию опального первого министра.

Чиновник аж присел от страха, по сторонам замотал головешкой — не слышал ли кто:

— Господи, сударь, да когда ж вы уйметесь. Манштейн ваш Астраханским пехотным полком командует. А полк оный там же, под Выборгом. Поезжайте, сударь, — уже умолял опасного гостя чиновник, — поезжайте к Выборгу. Там, там всех найдете. Я же говорю, — вся армия туда стягивается. Война ведь вскорости ожидается.

— Замечательно! Прощайте, сударь, это то, что мне нужно. — Веселовский издевательски поклонился, махнув шляпой на прощание и, резко повернувшись, вышел, дверью громыхнув.

— Фу, оглашенный, канцелярский протер вспотевшую от страшного взгляда Веселовского лысину и зашарил под столом в поисках парика. — Дернул же меня черт его принять. Они там все оглашенные, в энтих экспедициях. Привыкли дело иметь с басурманами разными, татарами да башкирцами и прочей нечестью некрещеной. И как их только в столицу пущают…

На улице капитан сердечно попрощался с караульными, поблагодарил, что пропустили, а то кто знает, сколь дней пришлось бы отираться в присутственном месте. Спросил еще, как на Выборг сподручнее выбраться. Показали. Так и поехал. А по пути раздумывал, как бы к матушке на пару дён выбраться. Кексгольм, да и Хийтола родная, совсем ведь недалеко от Выборга. Не то, что Оренбуржье…

* * *

А в Стокгольме весь воздух был пропитан грозой. Сеймовые комиссии заседали непрерывно. Нужно было во что бы то ни стало получить согласие всех сословий на войну. Духовенство сломили, и в этом преуспел епископ Эрик Бенцелиус, оставалось крестьянство. Эти с трудом уговором поддавались. Врожденное чутье земледельца, практичность ума сопротивлялись войне как могли. Не было уверенности в том, что не ляжет она, как обычно, ярмом невыносимым на плечи пахаря-труженика. Войны объявляют политики, а расплачиваются крестьяне — рекрутами, припасами, скотом. Только-только от той, последней войны страшной оправились, да еще и неурожаи два последних года мучали, и опять дворяне за свое… Как объявят войну, так только держись — все отберут, а сами скажут: «Ваше сословие голосовало? Так теперь нечего стонать или роптать!»

Собрали отдельно сословие крестьянское. Комиссия по вооружению, ведавшая вопросами снабжения армии, в составе полном явилась уговаривать. Один из членов сей комиссии, некто Плумгрен, как уж витийствовал, каких только обещаний не раздавал. Цифирями сыпал. Щебетал птахою утренней:

— …И все магазины уже полные, а кроме того, заготовлено дополнительно хлеба, коим десять тысяч войска можно будет кормить аж целых 11 месяцев и еще три дня в придачу. А гороха? Гороха и круп — на 10 месяцев. И это не считая того, что заготовлен провиант для галерного флота отдельно, и здесь он не подсчитывается. И война продлится ну никак не более шести месяцев. А припасов-то сколько!

Крестьяне тужились, за цифрами не поспевая. В затылках почесывали. Переглядывались. Плумгрен соловьем заливался:

— А разве иностранные державы и первая наша союзница — Турция, разве не вмешаются? Хотите, чтоб вас не отягощали ни вербовкой, ни конскрипцией? Да ради Бога! Только соглашайтесь! Или вы забыли, как подлые русские расправились с верным слугой престола, майором Синклером?

— А как Король? — спрашивали крестьяне, верные древнему шведскому характеру, всегда согласные со своим Королем.

— Король? — изумился Плумгрен. — Да Король готов уже вдеть ногу в боевое стремя и поднять свой древний меч викинга на борьбу с подлыми и коварными русскими.

Что оставалось бедным крестьянам… Они посмотрели друг на друга, поколебались еще немного и… согласились! Цифры ведь впечатляют!

«Шляпы» торжествовали. Карл Гилленборг и Карл Левенгаупт, два графа, два зачинщика, предстали перед Королем.

— Ваше Величество, — начал высокопарно Гилленборг, закончив церемониал приветствия, — народ Швеции, его парламент, его дворянство полагают, что стечение всех обстоятельств наиболее благоприятно для объявления войны дикой Московии. Швеция должна решиться, и это, безусловно, согласовывается если не с ее возвышением и возвратом к славным временам наших победоносных королей, то, по крайней мере, с ее честью, достоинством и значением во всей Европе. Пора посчитаться за то бесславие государства, на которое наша страна была обречена в результате последней войны. Народ Швеции ждет Вашего Королевского согласия.

Фредерик I вздохнул и поерзал на троне: «Господи, — подумалось, — и когда ж они успокоятся?» Король был гессенцем, и, к несчастию для Швеции, он не мог сочувствовать симпатиям или антипатиям своего народа, он просто не мог понимать их. В нем ведь ничего шведского, кроме короны, и не было.

Гилленборг и Левенгаупт переглянулись. Им не понравились колебания Короля. Теперь пришла очередь Левенгаупта блеснуть искусством риторики. Описание битв, славных для шведского оружия, сменялось рассказами о мудрых решениях предшественников Фредерика на престоле, о присоединении области за областью, об основании крепостей, о завоевании все новых и новых земель, отодвигавших все дальше русскую границу.

— Народ ждет, Ваше Величество! — завершил свою речь Левенгаупт и церемонно поклонился. «Ну что ж, — подумал Король, — а если и правда, что мой народ ждет именно меня, именно своего Короля, чтоб он возглавил армию страны в борьбе со старым и коварным врагом? Тогда Король не может отказать своему народу!»

— Ну что ж, господа. Король согласен… на войну и согласен возглавить армию! Раз это воля народа, то суверен не вправе отказать своим подданным. Да-да, господа. Передайте в риксдаг — я возглавлю армию! — Король даже встал с трона и в волнении стал прохаживаться по залу.

Такой поворот событий был неожидан для одного и другого графа. Война — это да, но при чем здесь командование армией! У шведской армии есть уже ее главнокомандующий — Левенгаупт, и зачем ей другой, даже если это сам Король. Левенгаупт дара речи лишился.

Гилленборгу пришлось одному выворачиваться из создавшегося щекотливого положения:

— Ваше Величество, — издалека начал. — Вы знаете, какую самую искреннюю, верноподданническую любовь испытываем и мы с графом Левенгауптом и весь шведский народ к Вам.

— Да, да, господа. Король это знает. — Фредерик продолжал мерить шагами зал.

— Мы все уверены, — продолжил Гилленборг, — что если шведская армия будет сражаться под личным предводительством такого великого Короля, неустрашимость и опытность в военном деле так хорошо известны всему свету, то желанная цель этой войны непременно будет достигнута, — граф бросил быстрый взгляд на Левенгаупта. Тот стоял весь потерянный и жалкий. Гилленборг вздохнул и продолжил:

— Но когда мы вспомним преклонность лет Вашего Величества, суровость климата и трудности предстоящей кампании, коя придется на позднее, зимнее время года, то в наших сердцах, — Гилленборг положил одну руку себе на грудь, другой указал на Левенгаупта, — как в сердцах всех подданных Вашего Королевского Величества, невольно возникают опасения. Мысль об ужасах и опасностях войны, которым геройское мужество Вашего Королевского Величества подвергло бы свою священную особу, ужасает нас и заставляет колебаться, какой ответ должны мы дать Вам, — Гилленборг остановился перевести дух. Левенгаупт внимательно прислушивался к его речи.

— Но если бы мы смели надеяться, что желания наши удостоятся милостивого внимания Вашего Королевского Величества, то мы просили бы Ваше Королевское Величество остаться в центре государства, чтобы постоянно можно было совещаться с Вашим Величеством обо всем, касающимся военных операций. — Гилленборг закончил и низко склонился перед остановившимся Королем.

«Вот это умозаключение…», — с восхищением подумал Левенгаупт и также склонился перед Фредериком.

«А зачем мне, действительно, командовать армией? — подумал Король, который успел уже загореться, успел и остыть, подумав, что он погорячился. — Лучше остаться с детьми, тем более, что Гилленборг выполнил свое обещание и провел через риксдаг утверждение им титула графов Гессенштейн».

Дорога на Выборг была забита военными. Видно, дело затевалось серьезное. Мерно шагала пехота — новгородцы, апшеронцы и ростовцы, пылила поэскадронно кавалерия, катились пушки, на двуколках примостилась артиллерийская прислуга, со свистом проносились казачьи разъезды, невозмутимо, с азиатским спокойствием, лишь кося в стороны рысьими глазами, ехали дети степей — калмыки. На них с беспокойством посматривали даже бывалые солдаты. В пестрых халатах, остроконечных звериных шапках, с луками и копьями, кочевники внушали страх.

Жива, жива была память людская по татарам, а калмыки, на первый взгляд, сильно их напоминали. Немногие знали, что калмыки давно и верно служат российскому престолу, а в последнюю войну храбро и беззаветно, плечом к плечу с казаками, отчаянно бились с татарвой и ногаями.

Дорогой скучать не пришлось. Здесь, среди полковых обозов, среди скопления людей в мундирах, Веселовской чувствовал себя, как рыба в воде. Отвык он от армейских переходов, забыл в оренбургской глуши, где каждый солдат или казак на вес золота, что такое армия. В шуме движения, в скрипе колес, топоте сотен копыт, ржанье лошадей, в походных песнях неутомимой русской пехоты чувствовалось единство армии, ее мощь, ее непобедимость. Все здесь было родным и знакомым. Так, с растагами, с ночлегами под звездным летним небом Карелии, незаметно пролетели несколько дней, что добирался Веселовский до Выборга. Там справился в канцелярии обер-коменданта Шипова, где его полк, а заодно и Астраханский пехотный. Надо ж было увидеть Манштейна, поблагодарить. Сдержал-таки слово старый знакомец!

Корпус генерала Кейта, куда шли все полки, расположился лагерем в нескольких верстах западнее Выборга. Поближе к шведской границе. Каждый полк размещался отдельным лагерем, хотя, скорее, это все напоминало не временное жилище, а целую слободу. Стояли избы для штаба, для полковой канцелярии, для обер-офицеров, для штаб-офицеров, это все по знаменной линии, а дальше тянулись эскадронные и ротные линии из землянок обрубленных, то есть бревнами внутри обнесенными, с обустроенными лазаретными избами, конюшнями, банями, кузнями и погребами.

«Видимо, давно уже стоят, — подумал Веселовский, — раз вместо палаток успели так много и изб, и землянок теплых построить да обострожиться. Знать, заранее о зиме думают. Молодцы, что сани летом готовят».

Полковник Каркатель, командир Ямбургских драгун, принял Веселовского радушно. Худой и высокий, как журавль, он вышагивал по полковому лагерю, внимательно осматривая постройки да порядок в эскадронных хозяйствах. Где-то замечания делал, кого-то хвалил за радение, ругал за леность, но ничего не ускользало от внимательного и зоркого ока начальника. Видно было, что службу полковник знает и любит, а также печется и о солдате, и о конях, верных боевых друзьях драгун.

Веселовский встал на его пути, представился, держа коня в поводу. Каркатель внимательно осмотрел капитана, хмыкнул и приказал:

— Васильев, — это денщику предназначалось, — возьми коня у капитана. А вас, — Веселовскому, — прошу прогуляться со мной, на ходу и полк весь посмотрите, и о себе мне расскажете, а я буду думать пока, куда мне сподручнее применить офицера нового.

Так и двинулись дальше. Веселовский рассказал о службе в Вятском полку, о войне, о том, как командирован был в Оренбургскую экспедицию, об усмирении башкирцев и о приказе вернуться сюда, в армию. Каркатель почти не перебивал, лишь изредка задавал вопросы. Тем временем они дошли уже почти до конца лагеря.

— Хорошо, капитан. Я доволен тем, что услышал. И позволь последний вопрос. Не ты ли вместе с Манштейном, адъютантом бывшим Миниховым, что ныне командует астраханцами, отличился при взятии турецкой башни на Перекопе?

— Я, господин полковник, — Веселовский опустил голову. Не любил он, когда вдруг начинали его расспрашивать о его геройстве. Не считал он это таковым. То была обычная работа, дело, которое могло потом стать славным, а могло и бесславием закончиться, как те блуждания в степи, что тоже имели место.

— Не опускай голову, капитан. Гордись! Славное тогда было дело. Про вас вся армия слыхала и гордилась. Молодцы, — Каркатель стоял напротив и весело смотрел на Веселовского.

— Вот моя рука, — протянул, обменялись крепким рукопожатием, — рад, чрезвычайно рад, капитан, видеть вас среди офицеров моего полка. Пойдем, я покажу тебе третью роту. Ее примешь. Знаю, что не подведешь. Как твое впечатление от нашего лагеря? Что скажешь? Как обустроились?

— Замечательно, господин полковник. Чувствуется рука опытного командира.

— Спасибо, капитан, — было видно, как приятно Каркателю. — Одна беда — не можем никак пока хлеб печь приспособить. В Систербек муку возим, там и печем.

У мастеровых заводских. А за обустройство ладное генерал Кейт объявил в уважение общих трудов наших великую благодарность всем чинам полка.

— Заслужено, господин полковник. А вам, случаем, неведомо, где может квартировать Астраханский пехотный?

— Манштейна ищешь?

— Да надо бы повидаться.

— Да рядом! Вона, за тем лесочком, — полковник указал направление, — деревня чухонская Кананоя, там штаб корпуса стоит, а чуть подале, в сторону границы, да левее, всего менее версты от деревни, лагеря полков пехотных начинаются. Там астраханцы и стоят. Как раз промеж Ингерманландского и Невского полков их лагерь будет. Ну вот и пришли. — Навстречу Каркателю спешил поручик. Командир махнул рукой, отменяя доклад. — Вот, познакомьтесь, капитан Веселовский, Алексей Иванович, новый командир роты. А это поручик Степан Караваев. — Офицеры поздоровались. — Расскажи и покажи все ротному командиру, поручик. Он офицер бывалый. И войну турецкую прошел, и мятежников усмирял в степях башкирских. А роте опытная рука ох как нужна. Рекрутов необученных много, — пояснил, — да конский состав только получили. Всех и сразу учить надобно. Давай, капитан. Поспешай. Не сей день, так завтрашний — война!

— Это точно? Вы уверены? — переспросил Веселовский.

— А зачем, капитан, нас сюда стягивают? Зачем лагеря так добротно строим? Зачем полков идет сюда множество? Сам видел, небось, дорогой. Коли на травы коней мы выводили, так палатками обошлись бы. Вот увидишь, скоро пойдем туда, — махнул рукой, — на запад. Ну, давай, обустраивайся, принимай роту. Поручик все покажет. А вечерком можешь и Манштейна навестить. Не возражаю.

Так и был принят капитан Веселовский в новую полковую семью.

Ранним утром 28-го июля 1741 года под грохот барабанов на площади перед королевским дворцом был зачитан указ:

— Мы, Фредерик, Божьей милостью Король Шведский, Готский и Венденский, и прочая и прочая и прочая, Ландграф Гессенский, и прочая, и прочая, и прочая. Объявляем сим всем Нашим верным подданным, каким образом Мы, вследствие многих обид, нанесенных в разное время Нам, государству Нашему и подданным Нашим Русским Двором…, для благосостояния и безопасности нашей, государства Нашего и верных Наших подданных находимся вынужденными, воззвав ко всеблагому Богу о помощи, взяться за оружие и объявить сим во всенародное известие, что Нами объявлена война против ныне царствующего Русского Царя…

По-разному восприняли указ шведы. Объявление войны, о которой так много говорили, спорили, хотели, вдруг оказалось внезапным. Когда глашатай закончил чтение Королевского указа, а затем и пояснений к нему, толпа не взорвалась восторженными криками. Одно дело кричать об отмщении ненавистным русским, об их подлости и виновности в убийстве славного шведского майора Синклера, и совсем другое внезапно осознать, что война-то началась. И начали ее первыми мы — шведы. И тут на память сразу пришли те страшные для страны двадцать лет опустошительной прошлой войны. Вспомнили сыновья погибших отцов, вдовы — мужей, матери — сыновей. Вспомнили набеги русских галерных флотов, безжалостного врага, высаживавшегося на побережье Швеции и разорявшего все дотла. И вот свершилось. А если все это предстоит пройти еще раз?

— А если русские снова придут и захотят отомстить нам за объявление войны?

— А может, мы не будем воевать?

— Может, просто объявим войну и ничего предпринимать не будем?

— Может, русские не заметят? — Тихо, почти шепотом переговаривались между собой оглушенные Королевским указом жители Стокгольма. Да и в армии настроения были нерадостными. Оказалось, войны более всего хотели дворяне, заседавшие в парламенте, а не служившие в армии.

Командир Королевского драгунского полка барон Унгерн фон Штернберг мрачно объявил своим офицерам приказ готовиться к погрузке на суда. Молча выслушали. Переглянулись. Опустил голову майор Мейергельм, о жене да дочери задумался. Молчал полковой пастор Тибурциус. Лишь перекрестился.

По улицам поволокли арестованных в гавани русских купцов в тюрьму. Случись это раньше, когда войны не было, а Стокгольм бушевал, поднятый известием о гибели Синклера, и бил стекла в русском посольстве, в запале могли бы купцов разорвать прямо на улице. А тут притихли. Смотрели молча, как вели их под караулом усатые строгие королевские гвардейцы. Это уже было серьезно, это было страшно. Раз появились первые русские пленные, теперь можно было ждать какого угодно ответа от русских. В гавани уже готовились суда для отправки войск в Финляндию. Подходили полки на погрузку. Радости не было. Настроение и офицеров, и солдат было подавленное. В воздухе висело ощущение какого-то рока. Все делалось медленно и вяло. Уже три месяца минуло, как полкам было объявлено, чтобы они готовились к походу, но когда дело дошло до выступления, оказалось, многое было в неисправности. Одни офицеры подали в отставку, другие смирились.

Когда пошел на погрузку Королевский драгунский полк, прямо со сходней в воду сорвалась лошадь. На глазах командира полка, Унгерна фон Штернберга.

Отвернулся старый вояка к пастору Тибурциусу, стоявшему рядом и все видевшему, сказал в сердцах:

— Черт ее побери! Войну начали против нашего желания, так и пойдет. Теперь остается только молиться, пастор. Мне кажется, все это закончится бедой.

С трудом собирались войска и в самой Финляндии. Будденброк четыре месяца назад отдал приказание финским поселенным полкам выступить, но исполнение приказа задерживалось. Лишь к концу августа смогла прибыть их большая часть. Шведская армия стояла двумя корпусами. Основные силы шведов разместились около Кварнбю, в трех четвертях шведской мили к востоку от Фридрихсгама, а второй корпус, под командованием генерала Карла Гейнриха Врангеля, в трех милях западнее Вильманстранда, близ деревни Мартила. Между корпусами было около 40 верст — один хороший дневной переход.

Горько рыдали финские матери, провожая своих сыновей. Плакала и Миитта, провожая своего Пекку. Опять был собран их батальон Саволакского полка и отправлялся он в корпус генерала Врангеля. Два других батальона вместе с командиром Саволакского полка Лагергельмом ушли к Фридрихсгаму, в корпус генерала Будденброка. Шли в строю финские парни — вместе с Ярвиненом уходили из его деревни Лехтинен, Нуминен, Тимонен, Пелтонен, Иоканен, Ниеминен и другие. Кто давно уже тянул эту лямку, а кто только сейчас встал в строй. В деревне было приказано остаться лишь тем, кому еще не исполнилось пятнадцати. Из них формировали ополчение. Командовать дриблингами оставался майор Кильстрем.

Лишь через неделю выбрался Веселовский к Манштейну. Забот оказалось много. Третья рота, назначенная капитану, была наполовину из рекрутов составлена. Занимались по взводам. Веселовский следил, чтоб новички промеж ветеранов стояли, локоть к локтю. Так вернее. Так быстрее переймут что-то. Вечером собрал отдельно старых солдат. Поговорил с ними. По-людски.

— На вас вся надёжа! Сами видите — рекрутов много, обучать времени нет. Кто, кроме вас, научит всему искусству воинскому, фронту да уставу, чем сами овладели.

За всех ответил старый фельдфебель Засохов:

— Не сомневайтесь, господин капитан. Коль вы нас просите, рази мы можем отказать. Сами все понимаем.

— Спасибо, братцы. Знал, что не подведете.

И учение легко пошло. Через неделю не узнать было роту. И во фронте подравнялись, и фузеи уже не роняли, и палаши научились из ножен извлекать не запутываясь.

Полковник Каркатель поглядывал со стороны на ротные экзерцисы, головой кивал ободряюще. Доволен был.

Так лишь через неделю и выпала возможность Веселовскому съездить в Астраханский полк. Роту оставил на поручика Караваева, взял с собой денщика и тронулся в путь. Ехал не торопясь, природой любовался. Уж больно она родные места напоминала. Сосны, невысокие пологие сопки, кое-где гряды каменные землю прорезали. Прямо все как в Хийтоле. Ехал капитан да о матушке думал. Ну никак не выбраться! Обращаться к полковому командиру было совестно. Ротой надобно заниматься — сам понимал. Не до отпусков тут. Подъезжая к лагерям пехотным, вдруг пронзила мысль:

«Астраханский полк! Ведь это тот самый, что Тютчева расстреливал… Что ж за судьба такая. И угораздило ж Манштейна именно к ним командиром…».

Мысли грустные сменились мыслями скорбными. Так и въехал в лагерь астраханцев, понурив голову.

Манштейн встретил радостно. Обнялись. Веселовский чувствовал себя смущенно. Старый знакомый был уже полковником, но просил не чинится. За стол усадил, сам вино разлил по бокалам.

— Наконец-то добрался! Рад, чертовски рад видеть тебя, Веселовский. Видишь, как все меняется. А я, брат, женился…, — осекся тут же, — прости. Прости, Алеша. Запамятовал от встречи, забыл о горе твоем.

— Да чего уж там…, — опустил голову Веселовский, — все за грехи наши воздается.

— Не токмо твои, Алеша, но за мои то ж, — сел напротив Манштейн, — это ж я тогда тебя в Силезию сподобил ехать. Опосля все наперекос и пошло. Но ты ж солдат, чего винить-то себя. Ты ж приказ фельдмаршала выполнял, как и я. Хотя понимаю, приказ приказу рознь. Вот и полк Астраханский, коим командую, тестя твово расстреливал. Так разве виноваты солдаты, что им пришлось приговор исполнять?

Замолчали оба. Наконец Веселовский нарушил тишину:

— Чего далее-то ждать, господин полковник?

— Нам-то? Войны, вестимо! Генерал Кейт сказывал, что в скорости зачнется. А в остальном… Я ж намеренно тебя не в свой полк записал, хотя и желал иметь рядом, как тогда на Перекопе. Думаю, грядут перемены. Тебе надобно будет от меня подале пока держаться. Глядишь, еще тебе меня выручать придется.

— Отчего? — не вразумел Веселовский.

— Потому как у вас в России просто ничего не бывает. Мы здесь иноземцы, хоть и служим ей. И беда многих из нас в том, что считают русский народ вообще, и каждого из них в частности, глупым и тупым. А это в полной мере ложно. Те, кто составил себе подобное понятие, не утруждали себя изучением истории вашей. Еще в прошлом веке Россия стояла на краю погибели. Шведы владели Новгородом, а поляки Москвой. Но русские вновь отвоевали все эти земли, при этом у них не было ни одного министра, ни одного генерала иноземного. Размышляя об этих событиях, разве можно сказать, что столь важные предприятия могут быть задуманы и выполнены глупцами. Да и сколь я не общался с любым из сословий, хоть и самым подлым, видел рассудительность и здравый смысл, понимание и сметливость. Многие же, сюда приехавшие, не утруждались изучением даже языка русского. От того и презрение неосновательное к народу. А у русских недостатка в уме нет. Сильно в России мелкое дворянство, которое опасается тирании вельмож более, нежели власти государей. А не стало Императрицы, вельможи к власти рванулись. Да как собаки перегрызлись. Герцог Бирон, Принцесса Анна, Принц Антон Ульрих, граф Остерман, прыщ этот Гесенн-Гомбургский и наш фельдмаршал туда ж… А про гвардию, из дворян мелкопоместных состоящую, забыли. Дразнят только арестами. Да и надоели иноземцы русским, хуже редьки горькой. Так что жди, Веселовский. Что-то свершится скоро.

— Так ведь не все иноземцы плохи. Ну понятно, Принц Гессен-Гомбургский, люто его в армии ненавидели, сек солдат без удержу, беспричинно, но есть же генералы Кейт, Ласси, наконец. А вы-то? Сколь раз ранены? Разве не вместе мы на том же Перекопе были?

— Ласси и Кейт — они солдаты. И наравне со всей армией лямку тянут. И от пуль не прячутся. От того и любовь к ним в полках. Генералов этих при дворе не увидишь. Политика — не поле баталии. Без интересу им. А остальных сковырнут вскорости. Кто не спрячется аль выслужиться успеет. Только мне-то не простят службу в адъютантах Миниховых. Елизавета Петровна никогда не жаловала фельдмаршала.

— Елизавета Петровна?

— Да, Алеша. Цесаревна наша. Дщерь Петрова. Это ей надобно на троне российском сидеть, а не нынешним.

— Видывал я ее, — молвил задумчиво, — когда еще в корпусе кадетском учился. Веселая такая… и простая с виду.

— Она, она. Только мне от того проку мало. Уехать придется. Если худшее не случится. Так что, Алеша, может в последний раз видимся.

— А то, — встал, заходил нервно, — я абшид запрошу, ты отставку. Связи есть еще при дворе. Вытребуем.

— Зачем? — недоумевал все Алеша.

— А затем! — Манштейн остановился, вплотную придвинулся. В глаза заглянул пристально. — Мало ты претерпел за службу верную? За храбрость? За приказ фельдмаршала исполненный?

Веселовский в сторону взгляд отвел, молчал сосредоточенно.

Манштейн не успокаивался:

— В глушь сослали, жену потерял, ребенка, тестя. Мало тебе? — замолчал, дыша тяжело.

Алеша не отвечал, лишь голову опустил низко.

— Да такие шпаги, как наши, всегда в цене, — Манштейн наклонился к нему, почти на ухо зашептал прерывисто. — Вона, король прусский Фридрих давно на службу к себе приглашает. И чины повыше будут, и содержание достойное. Поедем?

— Я, господин полковник, — Веселовский голову резко поднял, что отшатнулся Манштейн, — не могу.

— Ну почему? Почему, Алеша?

— Не могу. Долг офицерский. Присяга. — По сторонам посмотрел. Подумал. — Отечество здесь мое. Матушка, — тряхнул кудрями, добавил уверенно, — не могу. Слуги мы государевы.

— Эх, Веселовский, — покачал головой Манштейн удрученно. — Ведь даже не ведаешь, что еще впереди ждать-то можешь.

— Чтоб не случилось, господин полковник, приемлю как должное. Отечество свое не выбирают.

— Да Отечество там, где нужны мы. А раз нужны, значит и ценимы будем. Нечто лучше терпеть несправедливость всю жизнь? — горячился Манштейн.

— «ПРЕТЕРПЕВШИЙ ЖЕ ДО КОНЦА — СПАСЕТСЯ!» — вдруг вспомнился Веселовскому отец Василий. А вслух молвил примиряющее:

— Да полно, господин полковник, не для меня это. От судьбы не спрячешься. Долг не позволяет и честь моя от нее прятаться. Что положено — вынести обязан.

— Эх, и упрямые же вы, русские, — Манштейн искренно огорчен был. Замолчал. Вина налил. — Давай, выпьем, что ль?

Долго сидели еще старые знакомцы. Только беседа не клеилась.