А Россия продолжала пестовать своих офицеров. Кадетский шляхетский корпус, куда зачислен был Алеша Веселовский летом 1732 года, готовил своих птенцов. Вот-вот вылететь должны они были из гнезда, их вскормившего. Трудности первого года, когда был Алеша в четвертом классе, с шагистикой муторной ежедневной да приемами строевыми, как-то незаметно остались позади. А со временем даже послабление вышло кадетам. Высочайше было определено: «Впредь кадет военной экзерции обучать в каждую неделю по одному дню, дабы оным от того в обучении других наук препятствий не было». Да и капралы прусские были со временем заменены на солдат-ветеранов, состарившихся на службе и вышедших в разряд инвалидов. Старики жалели молодежь неразумную, потому и секли не больно, больше для острастки.

Сама учеба давалась легко Алеше. Не пропали даром старания отца Василия, привившего отроку любовь к учению. Привык и к немецкому, поелику знал его немного от того же священника. Да четверть кадет была из дворян лифляндских и эстляндских, для которых немецкий родным был. Общаясь друг с другом, и языки поневоле учили — одни русский, другие немецкий. Жадно впитывал Алеша все, что преподавали. Иногда и зубрить приходилось, а так все больше пониманием брал. Оттого и стал одним из первых в учении. А это значило многое. Положением корпуса определялось, что выпускные кадеты, «не быв в солдатах и матросах, и иных нижних чинах, предназначались прямо на службу в полки от кавалерии или инфантерии, в фортификации или в артиллерии, в унтер-офицерские и в прапорщицкие звания, а которые больше знают — в подпоруческие и в поруческие или тому подобные гражданские чины или ранги».

Жили кадеты в комнатах по 6–7 человек. Никто Алешу не попрекал, что незнатного рода он дворянского, наоборот, когда заметили, как хорошо он в науках преуспевает, за помощью стали обращаться. А он и не отказывал никому. Помогая другим, и сам повторял то, что на уроке отвечать придется.

Секли, конечно, Алешу и на второй год, и на третий. Только, в основном, за то, что товарищам подсказать пытался, да неудачно. Оттого и любили его, и уважали еще больше друзья-кадеты. А на четвертый год и сечь перестали. Уж больно хорошо он учился. Это заметно выделяло его средь прочих. Много было недорослей дворянских, коим учеба давалась с ба-а-альшим трудом. А то и вовсе не давалась. В Сенат доносили, что свыше одной четверти кадет «ни из каких наук ничего не разумели». Во как! Некоторые, ненавидя учебу да порядки воинские, бежать даже пытались. Только куда? Осенью тридцать четвертого, в октябре, два кадета из дворян лифляндских, Франц Фок и Яков Лилинфельд, взяв лошадей для катания, до самой Нарвы добрались. Так их там и схватили. Фок сильно простудился дорогой, потому его оставили на месте, у врача городского. Но болезнь оказалась тяжелой, и кадет умер в том же месяце. А другого, Лилинфельда, привезли в корпус, и Миних приказал его отправить на полгода в школу для солдатских детей. Вот такой бедою закончился их побег.

Вырос Веселовский, возмужал, в плечах раздался. С трудом умещались под париком буйные русые кудри. А взгляд остался тот же — искренний и чистый. Ладно и мундир кадетский на нем сидел. Сукна темно-зеленого, позументом золотым по бортам вышитый. Парик белый, а в косу вплетены ленточки черные. «Какой красавчик!» — заглядывались на него молоденькие фрейлины, когда при дворе случалось бывать Веселовскому. Только он и не смел поднимать на них глаза. Все помнил матушкины слова о том, что из захудалых дворян они. Куда ему до фрейлин царских! Вот в офицеры выйдем, доблестью да умом достигнем званий, тогда и о женитьбе можно будет думать. Не привлекали Веселовского дамы придворные. Чем-то неестественным, притворным и даже порочным несло от них за версту. Да и сокровенных рассказов своих товарищей по Шляхетскому корпусу — о девках крепостных, что в имениях у них были, или о романах с некими дамами замужними, при дворе Императорском состоящими, Алеша сторонился.

Была ли то правда, али грезы и выдумки юношеские, Веселовского не интересовало. Он думал, что встретится когда-нибудь на его пути та, ради которой можно будет и в огонь, и в воду, и на плаху. А пока надобно было ему сначала в офицеры выйти. Потому и гнал он от себя мысли любовные, все больше к учебе стремился.

Кадеты, коим учеба в тягость была, в карты да зернь дулись, с офицеров пример беря, иль развлечения на стороне искали. Что запрещено, то сладостно! Коли таким удавалось из корпуса улизнуть, в кабак заходили, бражничали да ссор искали. Дурь молодецкую выпустить. В полках гвардейских, в Петербурге квартировавших, тож немало недорослей дворянских служило. Вот и дрались на смерть с кадетами. Что за нелюбовь у них промеж собой выходила — неведомо сие. Только бились они страшно. У гвардейцев шпаги длинные, а у кадет мечи короткие. Коль кадет первый удар выдюжит, то с ответом худо уже гвардейцу придется. Веселовский в сих забавах не участвовал. Сторонился. Считал — к чему кровь-то проливать свою, русскую. Для Отечества ее поберечь надо. Хотя искусным стал фехтовальщиком. Мишка Репнин, как-то после шпажного боя учебного, к стене приперт был Веселовским. Пот со лба вытирая, заметил:

— Да, Веселовский, проворен ты дюже! Не дай Бог в бою встретиться.

— Ты что, Мишка? — аж оторопел, — мы ж супротив врагов свое искусство оттачиваем. Мы же слуги государевы.

Через год после поступления чуть не сбылась мечта Веселовского о море. Указ вышел о переводе тридцати пяти кадет Сухопутного шляхетского корпуса в Морскую академию. Брали, правда, в основном новгородцев. Это со времен Петра Великого считалось, что на флот надо брать людей из Архангельской и Новгородской губерний. Император покойный полагал, что из них можно было быстрее сделать хороших моряков.

Как уж упрашивал Алеша начальство… Да все бесполезно было. Во-первых, он числился по Санкт-Петербургской губернии, а во-вторых, опять граф Миних вмешался. Каждую треть года кадеты экзамены сдавали своим преподавателям, а в конце года их экзаменовали публично. Полагалось сие делать или в присутствии Императрицы, или при министрах, генералитете и прочих духовных и гражданских знатных персонах.

На том самом первом публичном экзамене Императрицы не было, зато был Миних, который себя считал здесь главным. Цепким взглядом выхватил он из строя кадет Алешу и тут же вспомнил:

— А, Веселовский. Помню. Как учится? — обратился он тут же к генералу Луберасу.

— Преуспевает, в отличие от многих, ваше сиятельство, — склонив голову, тихо и по-немецки ответил ему генерал. Не хотел, наверно, хвалить вслух.

Но Миних был Минихом. Рявкнул:

— Молодец, Веселовский! Я не ошибся. Выйдешь в офицеры драгунские, послужишь, отличишься, а я еще посмотрю, может, тебя в свой кирасирский полк заберу.

Это и определило судьбу Алешину. Как обратился он к ротному командиру капитану Поленсу, что кадет отбирают на флот, тот сразу и вспомнил слова фельдмаршала:

— Ты что, Веселовский, его сиятельство граф Миних сам определил тебе быть в кавалерии. Потому учись еще лучше и в звания выходи офицерские. А флот без тебя обойдется.

Попытался было Веселовский упрашивать Поленса, да бесполезно. Не до кадета ему сейчас было. Накануне два офицера, служивших в корпусе, поручик Штейн и подпоручик Фабер, были у него в гостях. Карты раскинули. Да повздорили. За шпаги схватились. И поручик Штейн возьми и кольни Фабера в левую руку. Рана-то пустяшная, а шуму вышло много. Теперь всех ждал суд. В солдаты угодить можно было. За дуэли да поединки разные по головке не гладили. К тому ж игры азартные, в карты али в зернь, запрещались. И не докажешь, что играли без интереса, не на деньги, а только для удовольствия. До кадета ли было сейчас капитану Поленсу…

Как горевал тогда Веселовский, как обижался на ротного, что даже выслушать не захотел. Да ничего не поделаешь. Так и остался Алеша в корпусе. А друга его Ивана Голенищева-Кутузова, из семьи лейтенанта флота, перевели в Морскую академию. Не сбылась мечта Алешина. Старшим его назначили над семью кадетами, как в учебе преуспевшего. Именовалось это быть «уставщиком в камрадстве», а по-армейски — капральством значит. Видел Веселовский потом Императрицу Анну Иоанновну. Экзерции солдатские ей кадеты демонстрировали, да выездку конную. Алеша вышагивал перед Высочайшими особами с алебардой, а затем в конном строю вольтижировал. Даже удостоился чести приложиться к руке царственной.

Только парадная сторона жизни не прельщала кадета. Проникался все больше долгом своим будущим офицерским. Долгом вечного служения Отчизне. Служения праведного, честного и нелицемерного, не щадя живота своего до последней капли крови. «Врагам же, телом и кровью, в поле и крепостях, водою и сухим путем, в баталиях, партиях, осадах и штурмах, храброе и сильное чинить сопротивление. В чем да поможет мне Господь Бог Всемогущий. Аминь!»

В 1736 году, в связи с войной турецкой, разгоравшейся на южных рубежах, да потерями большими, особливо среди офицеров, состоялся первый выпуск кадет. Как преуспевший в учебе, Алеша был сразу произведен в подпоручики и приписан к Вятскому драгунскому полку.

Кафтан теперь у него был синий, с отложным воротником, обшлагами, оторочкой петель и подбоем красным, по краям все галуном обшито серебряным. Камзол лосиный, рейтузы синие суконные, епанча и нижний ее воротник — красные, а подкладка синяя. Рубашка белая, на шее галстуком черным охвачена. Ботфорты кожаные с раструбами и шпорами серебряными, для пешей службы башмаки. Если нога свободно болталась в ботфорте, то для плотности облегания внутрь закладывалась солома в сапог, и все перехватывалось ремешком. Шляпа с углами закругленными, по краям галуном серебряным обшитая и бант на левом боку, козлиные перчатки с крагами. А еще шарф красовался — трехцветный, с кистями серебряными. Носили шарфы через правое плечо, завязывая кисти на левой стороне, у шпажного эфеса. Также выглядел и темляк офицерский для шпаги, только размера меньшего. Оружие офицера составляла шпага с темляком и портупеей лосиной, которую вне службы носили под камзолом, вставляя в прорезь левой полы. Кроме того, при седле имелась пара пистолетов. Со временем шпага была заменена палашом, ибо в сабельной рубке, в бою конном палаш был намного эффективнее. Сколь гордости было во взгляде, что, наконец, чин офицерский получен!

Вот в таком виде и вступал в службу подпоручик Веселовский. Мечта детская о морях и странствиях дальних забывалась, уходила вместе с детством. Ушла и обида на ротного командира капитана Поленса, что даже слушать не захотел Веселовского, когда отбирали кадет в Морскую академию. Ему и так не повезло.

Отдали под суд капитана за то, что два кадета из их выпуска, Семен Маслов и Иосиф Ватутин, в прапорщики произведенные, напились и передрались между собой. Всех в солдаты определили на шесть месяцев.

Покидали кадетский корпус с ним вместе Сашка Прозоровский и Михайло Репнин. Все вместе и поехали. Полки-то разные им достались, а дорога одна — на юг, в действующую армию.

С началом турецкой войны русского посланника при дворе султана Вешнякова, сменившего на этом посту Неплюева, впервые не арестовали и не бросили в Семибашенный замок, как всегда бывало прежде. Его просто выслали. Но агентура-то осталась. Греки да армяне, проживавшие в турецкой столице и занимающиеся различной коммерцией, исправно снабжали русских сведениями нужными. Узкими улочками рынка, насквозь пропитанными запахами сливаемых нечистот, смешенными с ароматами кофе, нежнейшей халвы и сладковатым дымом кальянов, шныряли быстроногие мальчишки-разносчики. В лавках и кофейнях, казармах и мечетях каждая подслушанная фраза доставлялась по назначению. А затем фелюги, ведомые неустрашимыми греками-рыбаками, на пиратов больше похожими, пересекали Понт Эвксинский. Там их поджидали разъезды казачьи, русским военным начальством поставленные.

Вот и сидел в своем шатре Миних, ломая голову над донесениями из Стокгольма, что пересылались ему из Петербурга, и сравнивал их с данными, доставляемыми из Стамбула — Константинополя.

Ясно, что шведы ведут переговоры с турками. Обогнув Европу, шведские корабли доставили османам пушки, которые теперь стреляют по русским. В обмен шведы ждут денег. Полученные сведения из Стамбула Миних пересылал дальше в Петербург.

Императрица Анна Иоанновна взбеленилась.

— Да что ж это творится! — она сорвалась на крик. — Мы им и денег дали, и трактат они подписали, и нате вам — османам помогают. Дай-то Бог поскорее войну с турками закончить, а тогда уж и шведами займемся. Что молчишь-то, Андрей Иванович? — уже спокойнее она обратилась к вице-канцлеру.

От крика императорского Остерман съежился, испуг изображая, а потому начал вкрадчиво:

— Дразнить сильно шведов не стоит, но и оставлять без внимания их действия нельзя. Ты бы, матушка, запретила для начала вывоз хлеба из наших портов, как обещано было шведам по всем трактатам. А чтоб не сказали они, дескать, нарушаем мы что-то, объявить оным о неурожае в этом году. Самим не хватает. А графу Миниху отписать на Украину, чтоб немедля отправил в Петербург три пехотных да два кирасирских полка. Для нашего спокойствия. Вдруг-де Король шведский полоумный войну объявить нам надумает, — уже спокойно и рассудительно завершал свою мысль Остерман.

— Быть по сему! — одобрила Императрица. — Миниху отписать на Украину о присылке полков. А по поводу запрета на отпуск хлеба повременим. Шведы скажут, что пушки ихние на Туретчине еще со времен Карла XII остались. Доказать сложно обратное. Коли сыщем другие доказательства, тогда объявим. Но пригрозить можно! — прищурилась в злобе.

Отношения накалялись. Шведы были возмущены намеком Императрицы на возможный отказ вывоза беспошлинного хлеба из России и продолжили свои переговоры с турками. С другой стороны, усилили свое присутствие воинское в Финляндии. Еще 6000 человек пехоты отправлялись через Ботнический залив и поступали в распоряжение генерала Кронштета, назначенного командовать всеми войсками провинции.

Лучшей кандидатуры шведам было не сыскать. Карл Кронштет был действительно настоящим профессионалом, особливо артиллерии касаемо. За долгие годы службы он преобразовал шведскую артиллерию и, в отличие от Короля-солдата Карла XII, уделял ей заслуженное внимание.

Сразу по прибытию в Финляндию он убедился, что к дефензиве провинция не готова. В результате Ништадтского мира в 1721 году Швеция окончательно лишилась двух первоклассных крепостей — Выборга и Кексгольма. Тогда же и было принято «историческое» решение, что их заменят новые крепости — Вильманстранд и Фридрихсгам. Ответственным за их строительство был тогда назначен государственный советник граф Левен. Он честно истратил отпущенные на строительство Фридрихсгама 23 бочонка золота (383 333 рейхсталера и 16 шиллингов), но крепость получилась никудышная. Само по себе место для строительства было выбрано неудачно, в низине, так что с окружающих Фридрихсгам сопок простреливались все ее улицы. Валы были низкие и плохо покрыты дерном, так что в сильные дожди они просто размывались отдельными участками, открывая доступ внутрь. Вдобавок, ни в самой крепости, ни поблизости не было хорошей воды, а имевшаяся в крепости имела дурной привкус и содержала в себе серные и известковые примеси. Да и сама крепость была заложена таких огромных размеров, что для ее обороны требовалось не менее десяти тысяч человек. Вильманстранд, располагавшийся на каменистом мысу, вдающемся в озеро Сайму, назывался крепостью лишь из-за наличия земляного вала, его окружавшего. Все здесь также пребывало в запустении.

Остальные крепости Финляндии — Нейшлот, Тавастгус и Або — были построены столь давно, когда и военное искусство было на совершенно другом уровне развития. Наскоро поправленные, все равно крепостями считаться не могли.

Опытным глазом артиллериста генерал Карл Кронштет в момент определил все недостатки, и следствием этого был представлен в Стокгольм его собственный план обороны Финляндии. Он предложил: уничтожить укрепления и Вильманстранда, и Фридрихсгама, всей армии отступить к реке Кюмень и срочным порядком возвести по ее рукавам новую сильную оборонительную позицию. Таким образом, противнику сходу отдавалась вся восточная часть Финляндии.

Доклад Кронштета был настолько обстоятельно и обоснованно составлен, что в Стокгольме пришли в ужас от истинного положения дел в Финляндии и даже согласились было с ним. Но давление партии войны было столь велико, что ветерана срочно отозвали в столицу и быстро назначили на почетную должность председателя военной коллегии, лишь бы скрыть истинное положение дел.

Командующим войсками в Финляндию на его место отправился генерал Будденброк. Глава партии «шляп» граф Карл Гилленброк строго наказал отъезжавшему Будденброку в своих донесениях писать только то, что могло быть полезно и приятно для господствующей партии.

Кампанию 1738 года Миних решил начинать как можно раньше, не дожидаясь летней жары. Полкам было приказано выступать в начале апреля с зимних квартир и собраться близ Переволочны. Место памятное. Здесь была завершена окончательным разгромом шведов Полтавская баталия.

В первых числах мая русские начали переправу через Днепр по понтонному мосту. После благополучной переправы армия спокойно двинулась по направлению к Бугу.

Казачий разъезд, пылью покрытый с ног до головы, примчался. Миниху последние донесения доставил. В них говорилось, что наделенный чрезвычайными полномочиями особый посланник Швеции майор Мальком Синклер был удостоен торжественной аудиенции у великого визиря, а также получил в подарок от султана табакерку, осыпанную драгоценными камнями. Судя по донесению, Турция и Швеция подписали уже важные соглашения, и теперь означенный майор направляется с ними в Стокгольм.

— Перехватить, уничтожить, а почту изъять и изучить. Мы получим доказательства неопровержимые шведской измены союзническому трактату, что выбил из них Бестужев. — Чеканные мысли выстраивались в голове фельдмаршала.

— Императрице доложим о свершенном, — довершил вслух свои умозаключения Миних.

— Манштейн! — прозвучал зычный приказ.

Полог шатра откинулся, и перед фельдмаршалом моментально и бесшумно предстала стройная высоченная фигура его личного адъютанта, премьер-майора Манштейна. Пропитанный духом предков — германских рыцарей времен короля Барбароссы, их потомок, однако, отличался в лучшую сторону и манерами, и благородной наружностью, и умом, светившимся в голубых тевтонских глазах. С первых дней пребывания в русской службе он заметно выделялся из всех прочих иностранцев. Многие генералы пытались заполучить такого образцового красавца офицера в личные адъютанты. Но Миних своей медвежьей лапой отодвинул всех.

— Я здесь, ваше сиятельство.

— Черт побери, Манштейн, ты всегда появляешься так внезапно, как тень. Глотку перережешь, а я и пикнуть не успею, — притворно возмутился Миних.

— Ну что вы, экселенц, — Манштейн склонил голову, — вы прекрасно знаете мою преданность.

— Знаю, знаю, — проворчал фельдмаршал.

Миних какое-то время молча смотрел на застывшего перед ним Манштейна, словно еще раз проверяя правильность своего решения. Затем решительно кивнул и начал:

— Слушай внимательно. Нужно подобрать, не мешкая, двух, нет, трех надежных офицеров — истинно слуг государевых, лучше из драгунских полков. Каждый из них пусть возьмет с собой по два проверенных унтер-офицера. Из Стамбула в Стокгольм выехал некий майор Синклер. Его нужно сыскать на дорогах Европы и выяснить, что он везет с собой в дорожных сумках. Понятно, что турки дадут ему охрану, но до своих границ. Затем он, скорее всего, направится через владения гетмана Потоцкого, а тот, симпатизируя шведам, также даст ему конвой. А вот дальше… дальше Силезия. Это владения наших союзничков — цесарцев. Тут-то и надо его перехватывать. Вена нам поможет. Думаю, что будет хорошо вооружен и, должно быть, неплохо владеет этим оружием. Поэтому и приказ следущий: выследить и уничтожить! Все бумаги, найденные при нем, немедля доставить ко мне. Манштейн, все понял?

— Все, экселенц.

— Ступай. Подберешь людей и с ними ко мне. Обсудим детали. Все необходимые бумаги по их отсутствию в полках справим. Но! Предупреди сразу — язык держать за зубами. Дело наисекретнейшее.

Манштейн исчез бесследно. Так же, как и появился.

— Вот черт, — опять проворчал Миних, — такой действительно может подкрасться так, что и не заметишь. Но хорош, подлец!

Себя считал он очень проницательным и хорошо разбирающимся в людях человеком. А за свою особу Миних не опасался. Его судьба была великой, — он был убежден в этом. Препятствия некоторые к высочайшей славе могли лишь раззадорить, но не смутить. Плеснув себе вина, Миних погрузился в мысли о том, как лучше для себя использовать бумаги, захваченные у шведского майора. В успехе задуманного он даже не сомневался.

Манштейн, выйдя из шатра фельдмаршала, присел на полковой барабан и задумался.

— Синклер едет из Стамбула в Стокгольм… Значит, ему нужно добраться до Гамбурга. Дания отпадает — он швед, они заклятые враги. Его маршрут пройдет по землям Порты, наверно, через Хотин, затем польские земли Потоцкого, а затем Силезия, германские княжества и Гамбург. Значит, нужны обязательно уроженцы тех мест, желательно немцы — пруссаки, австрийцы, саксонцы или силезцы. Нет. Так не годится. Старший должен быть действительно немец, но всех офицеров набирать из немцев нельзя. Во-первых, могут переметнуться за деньги, во-вторых, собственные солдаты могут это заметить и просто прикончат. В любом случае дело будет сорвано. А тут надо, чтоб и местность знал, и надежен был. Так, так, так, — Манштейн тер лоб, напрягая память. — Вспомнил, кажется. Кутлер! Да, капитан Кутлер, Тверского драгунского полка. Силезец, давно служит, храбр, не болтлив, фельдмаршала боготворит. Пусть и подберет себе из своей роты двух поручиков и нужное количество драгун. — Манштейн встал и собрался было ехать, но вдруг опять задумался и снова сел:

— Нет. Не все верно. Нельзя оставлять всю роту без офицеров. Подозрения возникнут, что все и сразу куда-то убыли. Думай, Манштейн, думай… — Веселовский! Драгунский поручик Веселовский. Он же рассказывал мне, что благодаря Миниху попал в кадетский корпус, стал офицером. Был опять же графом нашим из подпоручиков произведен в поручики. Умен, храбр, молчалив. Ну что ж, если этот сыск будет удачен, то и карьера всем обеспечена. Годится. Дело не совсем чистое, но зато Веселовскому и чин будет, и награда. Фельдмаршал слов на ветер не бросает. Он же офицер и понимать должен, что это война и приказы не обсуждаются. Да и влюбился еще, как мальчишка, — Манштейн даже улыбнулся, — кажется, в дочь своего командира полка. Ну и слава Богу, глядишь, убережем молодца от пуль турецких. Хотя бы на эту кампанию. А там, глядишь, и война, в конце концов, закончится. Вот и поможем счастью молодых. — Адъютант Миниха явно симпатизировал поручику.

Премьер-майор встал, знаком показал караульному кирасиру Минихова полка, чтоб тот подвел ему лошадь, легко взлетел в седло и, тронув поводья, махнул еще двум кирасирам охраны следовать за ним.

* * *

Христофор Герман фон Манштейн родился в Петербурге 1 сентября 1711 г. Его отец — Эрнст Себастьян фон Манштейн — был старинного богемского рода. Его предки когда-то бежали из-за религиозных преследований в прусскую Польшу, да там и осели. Мать — Доротея фон Дитмар — была шведского дворянского рода, имевшего поместья в Лифляндии. Его отец вступил в русскую службу еще при Петре Великом, служил 9 лет командиром Нарвского драгунского полка, затем принял под команду гренадерский фон дер Роопа полк и 8 лет, до 1727 г., прослужил в нем. Кстати, именно этот полк был в тот же год переименован в Выборгский драгунский и стал основой для создания кирасирского Минихова полка. Отец Манштейна закончил свою службу уже в чине генерал-поручика и будучи комендантом Ревеля.

С юных лет Христофор Герман был при отце, он и обучал сына грамоте, началам математики, брал постоянно с собой в походы, пока не определил его в Нарвское училище, а затем отправил учиться в Берлин. Манштейн-младший стал сначала прусским кадетом, а потом через три года был выпущен подпоручиком в полк маркграфа Карла. В 1736 г. он уже поручик и приезжает в Лифляндию навестить родителей. Здесь ему предлагают пойти по стопам отца и перейти на русскую службу. Манштейн соглашается и назначается капитаном в Санкт-Петербургский гренадерский полк. С корабля на бал. А балом была турецкая война, которую уже второй год вел блистательный Миних. Многие его недоброжелатели втайне надеялись, что Миних сломает себе шею с турками, но они недооценивали упрямство и настырность фельдмаршала в достижении цели. Миних просто шел напролом, не обращая внимания на потери, возвращался с неудачей на зимние квартиры, а весной все начинал сначала.

* * *

В то лето 1736 года русская армия, вытянувшись пятью колоннами, шла во второй раз к Перекопу — турецкой крепости, преграждавшей дорогу в Крым. Уничтожить это осиное татарское гнездо, разорить, а всех татар вместе с их ханом отдать в русское подданство — вот был план Миниха на кампанию.

Вторая колонна принца Гессен-Гомбургского состояла из двух драгунских полков — Вятского и Рижского, а также четырех пехотных, один из которых был Петербургский гренадерский.

Здесь, при штурме Перекопа, и свела судьба молодых офицеров — подпоручика Веселовского и капитана Манштейна.

Колонны медленно двигались по бескрайней степи, которая с началом жары постепенно превращалась в безводную пустыню. Трава высохла, все было сложнее найти корм для лошадей, но еще более страшной была жажда. Палящая жара и отсутствие воды вызывали тепловые и солнечные удары, сопровождавшиеся глубокими обмороками. По 20–30 верст приходилось идти, не встречая ни капли воды, ни кустика травы. Случалось, приходить на ночлег и там не иметь ничего.

Противник почти не появлялся. Лишь изредка можно было заметить сотню-две конных татар, которых казаки тут же отгоняли в степь. Но с каждым днем их становилось все больше и больше. Они, словно мухи, кружили около русских колонн.

По ночам все кавалерийские лошади выпускались в степь на подножный корм под охраной отводных караулов. Татары незаметно подкрадывались и каждую ночь отгоняли нескольких лошадей.

Однако попытка напасть на русских крупными силами окончилась для татар плачевно. Двадцать тысяч всадников с визгом устрашающим стремительно атаковали русский авангард из двух тысяч драгун и семисот пятидесяти казаков. Но шесть часов атак непрерывных, успешно и с большим уроном для противника отбитых русскими, показали, что значит регулярство в бою с толпой храброй, но беспорядочной. Несколько сотен храбрых и дисциплинированных воинов легко противостояли конным полчищам татар.

Наконец, русские колонны вышли к Перекопской линии, занятой турками и татарами. Линия была сплошным глубоким рвом и насыпью, протянувшихся на 7 верст от Черного моря до вытянутого рукава Азовского моря, называемого отдельно — Гнилым морем. Поверху бруствера издалека виднелись каменные башни, в которых засела султанская гвардия — янычары.

Миних, валы Перекопа осмотрел, изрек, насупившись:

— Армию перестроить в шесть колонн и изготовиться к штурму! Противу правого фланга ихнего насыпают два редута земляных. Пушки поднять, да побольше. И пехоты собрать до двух с половиной тыщ. Пусть думают, что отсель мы нанесем басурманам главный удар. То ложный маневр будет.

Весь день 19 мая артиллерия непрерывно бомбардировала правый фланг турок, а за час до рассвета следующего дня здесь же был произведен ложный штурм.

Остальные перестроились под прикрытием темноты ночной для штурма одновременного по всей линии оборонительной, большее внимание уделяя нашему правому флангу. Каждый батальон пехотный вместе с полком драгунским образовывал три отдельные штурмовые колонны по пять взводов в каждом.

Атака началась в полной тишине, и турки обнаружили русских лишь тогда, когда они были уже на расстоянии ружейного выстрела. Изумлению их не было предела, но они быстро оправились и встретили наступавших тучей стрел и выстрелами. Поздно. Русские вскарабкивались на бруствер, помогая себе штыками, пиками и рогатками. Одновременно был открыт ответный огонь из пушек и фузей. Не дожидаясь, когда русские ворвутся на вершину вала, турки стали откатываться и, в конце концов, побежали.

Оставались те самые башни каменные, где засели янычары, не желавшие сдаваться. Гарнизон одной из башен отчаянно сопротивлялся и нанес значительные потери. Манштейн тогда сам вызвался с одной из штурмовых групп захватить башню.

Три взвода петербургских гренадер его роты и два взвода вятских драгун подпоручика Веселовского с ним пошли. Проскочив под стены, капитан остановился и дал людям отдышаться. Из нутра башни доносились истошные крики и пальба. Присели на землю. К стене прислонились. Рядом с Манштейном подпоручик драгунский оказался. Шляпа на затылок сбилась, пот вытирал.

— Как зовут? — крикнул Манштейн.

— Подпоручик Вятского драгунского Алексей Веселовский, — радостно рапортовал спрашиваемый.

— Чего веселишься, подпоручик?

— Так первый раз в деле, господин капитан. Басурман бьем! За матушку Россию.

— Ну, давай тогда вместе бить будем, — веселье подпоручика передалось и Манштейну, заулыбался. — У твоих драгун топоры имеются?

— Так точно, господин капитан.

— Прикажи им начинать рубить дверь. Как рухнет, мои гренадеры закидают турок гранатами, а там и штыками пойдем поработаем.

— Слушаюсь! — Веселовский отдал нужные распоряжения, и тут же четверо драгун, достав из-за пояса топоры, принялись рубить сухое плохо поддающееся дерево.

Кто-то отчаянно закричал по-турецки прямо за дверью. Потом голосов прибавилось, и турки принялись стрелять прямо по двери. Двух ранило вылетевшими из дверных щелей турецкими пулями. Их тут же оттащили в сторону и встали другие. Наконец проем освободился, в нем были видны ощетинившиеся ятаганами турки. Гренадеры Манштейна зашвырнули гранаты. Рвануло крепко.

Когда дым рассеялся, на первом этаже башни осталось лишь несколько растерзанных тел янычар. Выхватив шпагу, Манштейн скомандовал:

— За мной, ребята! В штыки их! — и запрыгнул первым в проем.

Гренадеры вырвались вперед, прикрывая командира, за ними устремились и драгуны Веселовского. Каждый ярус башни приходилось брать штурмом. Сначала швыряли гранаты, затем бросались в штыки. Пыль на зубах скрипела, дым пороховой удушливый с запахом крови теплой глаза застилал. Остававшиеся в живых после разрывов янычары отступали выше или, разрядив свои ружья, доставали кривые ятаганы и отчаянно дрались.

Драгуны уже перемешались с гренадерами, и только теснота мешала им окружить и переколоть турок. Но та же узость не давала с размахом рубить ятаганам турецким.

Длинный русский багинет находил свою цель, и еще один нанизанный на него со стоном валился под ноги сражавшимся.

Манштейн ловко Орудовал шпагой, не рубил, а колол, успевая ускользнуть от кривых и острых клинков. Если кого-то из солдат и доставал турецкий булат, то место раненного тут же занималось другим, из столпившихся позади.

На третьем ярусе башни очередной бросок гранаты был не очень удачен, и турки ответили залпом. Манштейн застонал и схватился за плечо. Стоявший за ним Веселовский подхватил капитана:

— Двое. Быстро. Раненного вниз. И лекаря ему срочно, — крикнул подпоручик.

— Веселовский, — прошептал побледневший Манштейн, еще держась окровавленной рукой за плечо подпоручика, Когда его подхватывали два гренадера, — принимай команду. Добей их всех!

— Не сомневайтесь, господин капитан, — крикнул, уже оборачиваясь лицом к противнику, Веселовский, — всех басурман побьем. Вперед, ребята!

Вскорости все было закончено. Итог схватки — 160 убитых янычар. Правда, и своих потеряли убитыми 6 человек, да тридцать раненных, в том числе и капитан Манштейн оказался в лазарете. Так взята была Перекопская линия, и русские колонны устремились дальше в Крым.

А за подвиги свои при взятии башни офицеры, в том деле участие принимавшие, были вознаграждены: Манштейн стал секунд-майором, а Алеша Веселовский — поручиком.

Алеша потом по возможности навещал выздоравливавшего Манштейна, сидел с ним, рассказывал о жизни своей, о матушке, оставшейся в далекой русской Финляндии, об отце Василии, о мечтах своих юношеских. Манштейн внимательно слушал офицера и все больше проникался к нему любовью и уважением. За честность, скромность, открытость, преданность Отчизне. Ну, а в его храбрости он уже сумел убедиться.

Со временем они расстались. Манштейн был отправлен в тыл на излечение, а Алеша Веселовский пошел со своим драгунским полком вглубь Крымского полуострова. Поход был тяжелый. Хоть и взяли русские сначала Гезлов, а затем и столицу ханства — Бахчисарай, но противник не был сломлен. Ряд неудачных рейдов против татар еще более ослабил русские колонны, и так страдавшие от жары, отсутствия воды, болезней, корма для лошадей. Вдобавок ко всему, татары поджигали степь, трава в которой совершенно высохла и вспыхивала, как порох. Чтобы накормить лошадей, приходилось отыскивать огнем нетронутые участки в степных балках, где с теневой стороны трава еще сохранила свою свежесть. Но все это требовало значительного прикрытия, потому что татары не дремали и тут же норовили ужалить побольнее.

Наконец, и Миних устал:

— Возвращаемся! — махнул рукой.

Так армия потянулась назад к Перекопу. Настоящих боевых потерь было мало, не более тысячи, зато огромное количество (около 15000) от болезней умерших и бесчисленно павших от бескормицы и отсутствия воды лошадей.

Полки ушли на квартиры зимние. Щедротами главнокомандующего все были вознаграждены третью годового жалования не в зачет. Веселовский страшно обрадовался деньгам и постарался их матушке поскорее отправить.

«Вот уж, наверно, будет рада. Поймет, что значит сын стал офицером! — думал Алеша, с грустью вспоминая ее. — Как она там? Сколь не виделись. Да и удастся ли свидеться вовсе? Постарела, небось». В нечастых письмах, что отправлял он с оказией, был краток. Писал, здоров, мол, воевать не страшно, что побеждают басурман. Не рассказывал матери всего, что видел на самом деле. Потери полка Вятского были громадны. В сражениях погибло 9 драгун и 63 лошади, а от болезней и безжалостного солнца скончались 543 человека. Степная жара и ядовитые испарения болот Перекопа, при изнуренности организма общей, только увеличивали смертность. Про лошадей и говорить нечего — пали почти все — 935 строевых, 184 подъемных, да татары отбили еще 72. Даже Миних признавался в письме графу Остерману, что «драгуны почти все пеши». Лекарей настоящих не было, а большая часть имевшихся не обладали никакими познаниями в медицине. Ротные фельдшера назначались прямо из строя, без всякой подготовки. Посему обыкновенным считалось, если треть больных умирала. Иностранцы, при армии состоявшие, просто поражались выносливости натуры русской.

Господь миловал Алешу, мелкие царапины и порезы от турецких ятаганов были не в счет, зачем было пугать старушку. Писал лишь токмо то, что отличился, был повышен в звании да деньгами награжден за труды воинские.

Командир Вятского драгунского полка, сухонький и прихрамывавший полковник Кирилл Максимович Редькин испросил позволения фельдмаршала Мини-ха отстранения от службы за старостью и слабостью. Граф согласился, лично побеседовав с полковником, и подал рапорт на Высочайшее имя с ходатайством об увольнении Редькина. На что последовало соизволение Императрицы, и Редькин был отпущен со службы (в 62 года!) и даже награжден бригадирским чином.

* * *

Кирилл Максимович Редькин (1674-?) был определен к службе боярином Тихоном Никитовичем Стрешневым во вновь формируемый Ингерманландский драгунский полк капитаном «из шляхетства и однодворцев» Москвы 25 октября 1704 г. С полком прошел все кампании Северной войны, был ранен неоднократно, дослужился до подполковника. 13 января 1726 г. переведен полковником в Новотроицкий драгунский полк. Назначен командиром Вятского полка 10 декабря 1731 г. 27 января 1737 г. уволен со службы.

* * *

Правда, уходя на зимние квартиры, добросердечный Редькин уступил просьбам многих офицеров полка и отпустил их в отпуска, да и сам уехал, не дождавшись Высочайшего соизволения на отставку. Делать этого без разрешения Миниха он никак не мог. Веселовский по молодости даже не просился, посему остался за ротного командира. А многие уехали. Сие было замечено и доложено Военной Коллегии. За что бригадир, теперь уж, Редькин был заново отозван на службу, а до тех пор, пока не явится, в залог забирались две его деревушки — Усть-Парцы Шацкого уезда и Обухово Калужской губернии. Что с ними потом стало — то неведомо.

За год до этого, в 1735, началось восстание башкир близ Уфы, Им даже удалось разгромить Вологодский драгунский полк, посланный на их подавление. Для усмирения бунта из армии был отправлен сначала генерал-поручик Румянцев, затем его сменил бригадир Хрущов. Но сил не хватало, они нуждались в подкреплении. Не успел Вятский полк оправиться от тяжелого похода, как последовал Высочайший указ о командировании из армии графа Миниха двух драгунских полков «с добрыми командирами» для усмирения бунта башкир, «понеже интерес наш всемерно требует, чтоб чрез нынешнюю зиму тех бунтовщиков усмирить и сие замешательство к вящему расширению не допускать».

Выполняя волю Императрицы, Миних распорядился послать туда осенью 1736 года Вятский и Ростовский полки. Лошадей своих, что пережили крымский поход, драгуны передали в другие полки, а сами отправились в поход пеши, держа путь свой на Воронеж. Таков приказ был.

Надо ж случиться, что встретил Алеша в походе старого знакомца — подполковника Павлова. Да, того самого, что взял их когда-то с матушкой в обоз своей роты, шедшей в Петербург.

— Господин подполковник! — изумленно обратился к ветерану Веселовский. — Не узнаете?

Павлов посмотрел на молодого поручика сначала недоуменно. Лоб наморщил. Потом лицо его прояснилось:

— Постой, постой, поручик. Уж не тебя ли я забирал с матушкой в Петербург, когда собирали полк наш по приказу фельдмаршала Миниха?

— Меня, господин подполковник! Значит, запомнили? — радовался Алеша.

Павлов заулыбался. Постарел ветеран, видимо, нелегко дались ему походы крымские, но все такой же был широкоплечий, кряжистый. Заграбастал он Веселовского по-медвежьи в объятья свои. По спине похлопал:

— Помню, помню. Только, отроком был ты еще совсем малым. В кадеты определялся. Вижу — удачно карьер пошел. Вона, в поручиках ходишь. А про море-то думаешь все? — И это помнил старый Павлов.

— Да забыл уже! Когда думать-то?

— Вот то-то. Что я тебе говорил тогда? Правда, и нонешная война…, — Павлов махнул рукой, не договаривая. — Но рад, рад видеть тебя.

Два месяца шли полки, пока не достигли Ельца. Здесь их догнал курьер с Высочайшим указом остановиться. Бригадир Редькин к этому времени был уже снова в своем полку, и лишь встали на зимние квартиры близ Ельца, отправился опять в Петербург, в Военную Коллегию за получением отставки. Командиром бригады остался старый знакомый Веселовского — Павлов, ставший командиром Ростовского полка и получивший к тому времени патент полковничий. А командиром Вятских драгун вскоре был назначен Иван Семенович Тютчев. Новый полковник разительно отличался от Кириллы Редькина и статью, и голосом звучным, и строгостью командирской. Хотя были они почти ровесники. Неподалеку от Брянска, в трех днях езды от полковых зимних квартир, Тютчев имел поместье Карповку. Там и проживало его семейство — супруга Анна Захаровна, две дочери — Елизавета старшая и Мария — младшенькая. Было еще у старого полковника два сына: старший — Степан Иванович, от первой еще жены покойницы — Прасковьи Юрьевны, находился в службе по артиллерийской части с 1712 года и младший — Михайло, ровесник Алешин. Состоял он по гвардии — в Измайловском полку, прапорщиком. От гвардии в турецкой кампании было отряжено по батальону с каждого полка. Так и Тютчев-младший оказался в армии Миниха. В боевых действиях до сей поры гвардейцы не участвовали, выполняя караульную да курьерскую службу. Старый Тютчев очень гордился своим младшим сыном и в тайне радовался, что состоит он ныне при ставке, а не в полевых войсках. Риску меньше и карьер можно удачный сделать. О старшем почти и не вспоминали. Жил он бобылем, единой службой, с отцом редко переписывался, а уж в имение-то родовое вообще не заглядывал.

Алеша Веселовский сопровождал не один раз своего полкового командира, когда тот отлучался домой. Деревенька их Карповка была совсем небольшой — дворов тридцать-тридцать пять, да крепостных с дворовыми — душ двести, не более того.

* * *

Род Тютчевых хоть и считался древним, да не все гладко там было с родственниками, а может и однофамильцами, кто разберет. Одни утверждали, что происходят от Захария Тютчева, посланного князем Дмитрием Ивановичем (Донским) к Крымскому царю Мамаю в 1381 г. «Князь же великий Дмитрий Иванович, избранного своего юношу, доволна суща разумом и смыслом, имянем Захарию Тютьшева…посылает к нечестивому царю Мамаю». Предание гласит, что Захар первый сообщил князю Дмитрию о готовящемся союзе Мамая с Рязанью и Литвой. Однако уверенное поведение русского посла в ставке Мамая заставило последнего отказаться от замыслов продолжать войну с окрепшей Русью, особенно после Куликовской битвы.

Другой пращур — Третьяк Васильев сын Тютчев — был пожалован поместьями и грамотами на них от царя Михаила Федоровича за Московское осадное сидение в 1618 г. Так считала одна ветвь рода Тютчевых. Была она намного известнее и богаче другой, более поздней, к которой относил себя наш Иван Семенович. Его род, он полагал, идет от Дмитрия Игнатьевича Тютчева, начиная с 1626 г. И восходит к генуэзцу Тутче, проживавшему в Крыму и занимавшемуся оружейным делом, так как основой фамилии было турецкое слово «tuc» — медь, латунь, бронза. Дядя Ивана Семеновича — Гаврила Тютчев был намного удачливее брата Семена, потому и оставил своим сыновьям — Петру и Николаю — гораздо больше имений в том же Брянском уезде Белгородской губернии: Глинищево, Хотылево, Кабаличи с деревнями Маковье, Именка и другими. Да и крепостных было у двоюродных братьев намного больше, чем у нашего героя. Об этом поведала Алеше Веселовскому супруга Ивана Семеновича — Анна Захаровна, когда сидели они долгими зимними вечерами возле печки. Женщины занимались вышивкой, а полковник Тютчев подремывал в уютном кресле, грея свои старые раны.

* * *

Там и произошло его знакомство с сестрами. Младшая — Мария, Машенька, как мысленно называл ее про себя Алеша, сразу понравилась молодому офицеру. Семнадцатилетняя, стройная, высокая, с русыми волосами, заплетенными в длинную косу, видневшуюся из-под платка, с острым смеющимся взглядом голубых глаз покорила сердце Веселовского. Она тоже видела, что нравится офицеру, и всегда с радостью встречала, когда он приезжал с отцом. Тихими зимними вечерами сидели они всей семьей за чаем в гостиной, и Алеше, порой, казалось, что он непозволительно часто и долго заглядывается на Марию Ивановну. Что это увидят. Конфуз получится. От того краснел, когда взгляды их встречались, и скорее отводил очи в сторону. Но и сама Маша заглядывалась на молодого офицера. Возвращаясь в полк, Веселовский невольно ловил себя на мысли, что постоянно думает о ней, вспоминает ее звонкий голос, серебристый смех. Как быстро пробегает по залу мелкими-мелкими шажками, нет-нет да посмотрит на молодого поручика и тут же отворачивается.

«Вот ведь славная какая девушка, — мечталось поручику, — вот жену какую иметь-то надо бы. И слава Богу, что рода она хоть и знатного, но небогатого. Значит, не все князья да графы ей нужны. Может, и я смогу сделать так, что полюбит меня Машенька. Ах, как счастливо зажили бы мы в родной деревеньке Хийтоле. Как бы счастлива была матушка!»

А когда как-то Тютчев приехал без поручика, Маша выбежала встречать и, увидев, что отец один, сразу померкла. Это не укрылось от зоркого взгляда полковника:

— Что-то вы, сударыня, не радостно встречаете своего родителя, — притворяясь обиженным, проворчал Иван Семенович.

— Нет-нет, батюшка, что вы. Конечно, рада, — и Маша кинулась на шею родителю, целуя, а заодно и пряча лицо.

— Никак другого ждали, сударыня? А? Что, в точку попал? — шутливо продолжал отец, стараясь заглянуть в глаза дочери. Но та еще крепче прижималась к отцу, словно тайну свою пряча.

— Ну, ладно, ладно уж. Задушишь старика в объятьях. Так и быть, в следующий раз обязательно возьму с собой Веселовского. Хороший, добрый и человек, и офицер. Умный, образованный, храбрый. Вон, за прошлую кампанию чин получил следующий. Хоть и небогатый, но чую, что карьер у него пойдет. Сам фельдмаршал граф Миних его знает.

— Придумаете тоже, батюшка, — Маша быстро расцепила объятья и убегая, чтобы скрыть краску, выступившую на лице от смущения, бросила уже на ходу.

— Дело молодое, — усмехнулся полковник, — нечто думаете, что мы, старики, ничего не видим.

Уже вечером поздним, перед тем, как ко сну отойти, завел разговор Тютчев с супругой своей — Анной Захаровной:

— Примечаю я, матушка моя, что дочка наша младшенькая суженого себе выбрала. Как тебе мой поручик-то?

— Да и я приметила, Иван Семенович, — откликнулась жена, расчесывая волосы. — По сердцу мне Алексей Иванович-то твой. Взгляд у него чистый, ясный. Знать, человек хороший. Да и Машеньке нашей люб он.

— Ты уж и с ней пошептаться успела? — усмехнулся Тютчев.

— Конечно. — И обернувшись, посмотрела на мужа с укоризной. — Ты что ж думаешь, батюшка? Материнское сердце и не почувствует? Да и Машенька наша притворяться не горазда. Все как на белом листе прописано. Сама призналась, что люб ей поручик Веселовский.

— Люб, говоришь? Ну и славно. Вернусь завтра в полк и с ним поговорю откровенно. Если взаимно чувство их, так и благословлю. А то чует мое сердце — поход скоро. Война ведь. Вернусь ли. Неведомо.

— Типун тебе на язык, Иван Семенович, — жена быстро перекрестилась. — Что говоришь-то такое. Тебе уж лет-то сколько. В отставку пора, внуков нянчить. Тем более, что Машеньку сосватали, почитай. Поберечься на войне нужно.

— Да как поберечься-то? Война ж! — задумчиво произнес полковник. — Вот эту кампанию одолеем, а там попробую с самим фельдмаршалом поговорить об отставке. Хотя сложно это. Вона Кириллу Редькина, командира прежнего, сколь мытарили, допрежь отпустили.

— Береги себя, Иван Семенович. Христом Богом тебя заклинаю. Уж и так, почитай, каждый день молюсь. За тебя да за Мишу нашего. — Жена даже опустилась на колени перед ним.

— Ну что ты, матушка, — засуетился Тютчев, поднимая ее. — На все воля Божья. Из свейской войны живым вышел, надеюсь, что и сейчас убережет меня Богородица. Да и Миша наш, слава Господу, пока в баталиях не бывал.

Утром, готовясь к отъезду, попрощался полковник с родными. Обнял жену, дочек прильнувших. Поцеловал их всех, потом поклонился низко и сказал перед разлукой:

— Скорей всего, увидимся лишь к концу года, когда опять на зимние квартиры встанем. Думаю, поход скоро. Так что, не обессудьте и не поминайте лихом батюшку своего.

— Нечто не приедешь более, Иван Семенович? — опечаленно спросила Анна Захаровна.

— Тебе ж не впервой провожать меня, матушка, — отозвался Тютчев.

— Да каждый раз сердце обрывается. Рази к этому привыкнешь. Сначала только тебя одного ждала, потом и тебя, и Мишу, а теперь и… сам знаешь, — намекнула о ночном разговоре, не вводя в конфуз прислушивающуюся к ним Машу.

— Служба, матушка, — Иван Семенович широко раскинул руки и еще раз обнялся со всеми родными.

В полк вернувшись, командир вызвал к себе Веселовского.

— Ну что, Алексей Иванович, вижу, что вы с Машей моей сохнете друг по другу, — без прелюдий начал разговор Тютчев.

Веселовский растерялся и даже не знал, что ответить.

— Да можешь и не говорить ничего. И так все вижу, без ваших слов. Одно скажи — любишь ее?

— Люблю, Иван Семенович! Больше жизни, — пересохшими от волнения губами еле проговорил Алеша.

— И жениться хочешь?

— Да.

— Ну и замечательно. Я возражений никаких не имею. Конечно, хотелось бы замуж выдать старшую сначала — Лизу, но это уж как Бог положит. Значит, не встретился ей еще достойный человек. Не пришло, значит, еще ее время. Токмо сам понимаешь, брат, война еще идет. Наш полк скоро снова переведут в действующую армию. Пакет мною ныне получен. Весна наступает, поход будет. Давай к вопросам женитьбы вернемся, когда все закончится. И вот еще что, Алеша… Ты не обижаешься, что так тебя называю? Это я уже как бы по-родственному, не чужой ты мне стал. Я, может, и батюшку твово знал, по кампаниям против шведов. Я ж службы начал в Нарвском драгунском полку, с 1705 года. Был он сначала полком Пестова, потом Баура — по именам командиров. Это уже в бытность нашу в Петербурге, в 1708 году, полк назвали Нарвским. И в бою на реке Пелкиной участвовал. Отца твоего, как ты сказывал, ранило тогда, а я вот целехоньким из того дела вышел. Потом на Украине долго стояли на кордонах. А как поход в Польшу и Литву случился, так и там повоевать пришлось. Гданьск, конечно, не брали, но погонять довелось конфедератов Лещинского по холмистым литовским землям. А потом уже сюда, под Перекоп. Слышал, как ты там отличился с капитаном Манштейном. Я ведь восемь лет под началом его отца состоял. Хоть и немец, но рубака был достойный. Сын, судя по геройству проявленному, в отца пошел. А мы, видишь, даже тезки с твоим батюшкой покойным. Так что, не обижайся на старика, сынок!

— Что вы, Иван Семенович, я просто счастлив.

— Ну и ладно. Война ведь, сам понимаешь. На войне всяко может случиться. Ежели, что со мной… не бросай вдову с сиротками, помоги, чем сможешь. Сыну младшему, Михайле, я тоже отпишу, чтоб знал о намерениях ваших. А мое благословление отеческое — считай, что получил. Ну, а ежели с тобой что… обещаю о матушке твоей позаботиться.

— Спасибо, дорогой Иван Семенович. Я никогда, никогда не брошу, не отступлюсь. Да, Мария Ивановна — это же ангел. Разве я могу…

— Ну вот и договорились. А теперь ступай. Ступай. Поезжай, попрощайся с невестой со своей. Приказ получен. Выступаем через десять дён.

— А вы? Иван Семенович? Вы не поедете прощаться?

— Нет. Я уже все им сказал. К чему лишние слезы. Даст Бог, свидимся еще, коли живыми вернемся. А ты ступай, ступай. Поезжай.

Пулей вылетел Алеша из командирского дома. Помчался на конюшню, сам оседлал коня и понесся на встречу с любимой.

Анна Захаровна благословила молодых иконой древней, что целовали они поочереди.

— Теперь сама Богородица будет Вашей заступницей, — сказала напоследок Машина матушка. — А мы с Иваном Семеновичем благословляем вас, дети мои. Будьте счастливы.

Как долго они говорили в тот вечер. И признания в любви прозвучали впервые. И обещания вернуться и ждать, сколь долгой ни была бы разлука. А на следующий день, прощаясь уже окончательно, не выдержала Машенька и при всех, не стесняясь, бросилась на шею к Алеше и зарыдала. Так и поцеловались впервые.

Мать, сестра да девки дворовые, наблюдавшие эту трогательную сцену, даже отвернулись и незаметно сами смахивали слезы.

— Я вернусь, — крикнул Веселовский уже в седле гарцующей под ним лошади. — Я обязательно вернусь. Ждите меня, Машенька. Я люблю вас, — он развернул лошадь, пришпорил, пустил сразу широким аллюром и не оглядываясь помчался обратно в полк.

Машенька, рыдая, обняла матушку. Та одной рукой поглаживала выбившиеся из-под платка русые волосы, целовала ее головку, а другой осенила крестным знамением удаляющуюся фигуру всадника.

— Благослови и сохрани его, Господи, — прошептали материнские губы.