Чудом уцелел маеор шотландский МакКорин под Нарвой, когда кубарем покатилась конница поместная от железных эскадронов Карла. Опомниться не дали шведы, одним ударом рассекли всех и погнали. Дуглас сперва вертелся на коне, остановить своих драгун пытался. Да куда там! Сам командир полка Шневец бежал без оглядки. Шотландца поток людской и конский уволок за собой. Сколько потонуло при переправе через Нарову и не счесть.
На тот берег МакКорин выбрался весь мокрый. Если б не голштинец-конь мощный, кормить бы ему угрей на дне реки. Потрепал Зигфрида по гриве спутанной, расцеловал друга в губы шелковые и повел за собой в лесок ближайший. Поплутал слегка, пока мызу нашел не дотла выжженную, обсушился, коню любимому овса рассыпанного нашел, себе курицу выловил, общипал кое-как, да на вертел. Поужинал и спать завалился. Для солдата главное — желудок набить и поспать. Если кто чужой пожалует — конь почует и разбудит осторожно. А пистолеты завсегда под рукой.
По утру встал, снежком протерся, и в путь. К Нарве подъехал, увидал, что баталия закончена, присвистнул тихо:
— Конфуз получился! Ну да с таким воинством другое было бы удивительным. — Развернул коня и потрусил в сторону Новгорода.
Петр влетел на постоялый двор под самым Новгородом. За ним Меньшиков, Шереметев, Головин, преображенцы, человек двадцать. Все конные. С коня спрыгнул злой, швырнул поводья так что жеребец испуганно шарахнулся. В корчму ввалился. В горнице пусто было. Хозяин испуганно к стене прижался. На дальней лавке спал кто-то. Из-за стола не видно. Лишь ноги торчали в ботфортах грязных.
— Еды неси, черт бородатый, и выпивки! Живо! — хозяину бросил. Тот засуетился, побежал куда-то.
— А это еще, что за черт разлегся? — ботфорты заметил торчащие. Метнулся в угол.
— Стой, где стоишь! — прямо в грудь царю смотрело дуло пистолета огромного. Его владелец медленно садился. Лица не видать было. Шляпа на глаза глубоко надвинута. Петр замер. Вдруг пистолет исчез, незнакомец быстро поднялся и поклонился, срывая шляпу:
— Сэр! — перед царем стоял МакКорин. Улыбался. — Рад видеть вас в здравии, сэр!
— Черт! — Петр мотнул головой, испуг первый отгоняя. — Вот, черт! Напугал таки царя своего! — Подошел ближе. Обнял. По спине постучал. — Чертушка! Маеор, ты откуда здесь взялся? Чуть не пристрелил!
— Чуть не считается, сэр! Если б хотел, значит, пристрелил бы, а зачем мне в своего царя стрелять. Кто мне будет жалование платить? — Дуглас, как всегда хотел пуститься в логическое повествование о роли жалования в его воинской службе.
— Подожди ты с жалованием! — царь раздраженно махнул рукой. — Садись на лавку. Вечерять будем. Эй, где вы там все запропастились?
В избе только-только появились Меньшиков и Головин, Шереметев где-то замешкался. Царь на пол епанчу с плеч сбросил, туда же шляпу зашвырнул.
— Вона — на Дугласа показал, — знакомца старого встретил. Слыхал, маеор, какой конфуз под Нарвой приключился?
— Не только слыхал, а сам участвовал! — ответил Дуглас, плотоядно на стол поглядывая. Откуда-то из под руки возникали закуски разные, хлеб, разносолы, пироги с рыбой, водка, кружки глиняные. — А что с того-то?
— Как что? Армию угробили! Вон Репнин с ног сбивается. Ищет воинство разбежавшееся.
— Так это разве армия была? — шотландец невозмутимо потянул к себе кусок пирога.
— А что по твоему? — взглядом впился.
— Правду, хотите, сэр? — Дуглас рот открыл пошире намереваюсь половину куска сразу в утробу переправить. Петр кулаком громыхнул по столу:
— Хочу!
МакКорин глянул на царя внимательно, рот закрыл с сожалением. Пирог так и остался в руке занесенной:
— То не армия была. Армию строить надобно. А это сброд был!
— Неправда, — Меньшиков вмешался гневно, — врешь, собака! А как полки стояли Преображенский с Семеновским? Как в землю вросшие! — Царь руку поднял: «Замолчи, мол!» и бросил коротко:
— Продолжай, маеор!
— Два полка — это не армия. А постыдного в конфузе ничего не вижу. Вы же русские сами говорите: «За одного битого, двух не битых дают». Сегодня Карл оказался лучше нас, значит поделом досталось! И мудрено было бы если б вдруг виктория с нами приключилась. Кто на такой фронт длинный армию растягивает? А? При Флерю мы тоже вот так растянули свои порядки, что фланги друг друга не видели. А герцог Люксембургский нас рассек пополам и дал жару. И доблестные шведские полки, в которых я имел честь тогда состоять, разбежались. Как ваши конюхи под Нарвой. — завершил свою речь шотландец и ухватился крепкими зубами за пирог.
— Да подожди ты со своим Флерю! Ты ничего постыдного в конфузе не видишь? — царь не отводил взгляда. Правда, уже не бешено смотрел, а внимательно.
МакКорин помотал головой молча, пирог проглатывал. Потом ответил:
— Конечно, нет, сэр! То была ошибка, а не конфуз. Ну случилось ретироваться, что с того? Шведы вояки знатные. Еще со времен их Густава Адольфа они и поляков били, и немцев разных. Ну и нас с вами побили давеча. Армию надобно строить, кавалерию, пушки нужны новые. А не то старье, что под Нарвой собрали. Курицам на смех. Ядер нет, булыжниками заряжали. — глянул насмешливо, — Много камнями навоюете, сэр? — и шотландец засунул вторую половину пирога в рот.
— Ну а ты-то? Что делал под Нарвой? — Меньшиков встрял неугомонный.
— Я то?
— Ты, ты!
— Я в полку драгунском сэра Шневица состоял. Хороший командир, только не в конном строю. Когда атака шведская приключилась надо было всех драгун наших поплотнее поставить, а он стрелять приказал. Много ли с коня настреляешь? Вон у шведов вовсе оружие только холодное. Они скоростью берут. Силой удара. Видали, как шведский эскадрон строится?
— Как? — Петр склонился к нему.
— Плугом. — Руки клином сложил на столе. Показал. — И каждый всадник за коленом другого стоит. Не разорвать! И строятся они в три шеренги. Не более. Мешкотно иначе. Неповоротливо.
— Федор Алексеевич! — к Головину повернулся. — Пиши указ!
— Князю Борису Алексеевичу Голицыну, воеводе казанскому и астраханскому. Прибрать в службу детей боярских и недорослей и казачьих и стрелецких детей же и братьев и племянников и захребетников (бездомных и безземельных) и из иных чинов и из наемных работных людей, опричь московских стрельцов, чтобы добры были и к службе годны: лет 17–30, или малым чем больше 30, а ниже 15 лет чтоб не было. Им дано будет Его Величества Государя, жалование против Московских солдатских полков, денег на год всего по 11 рублей человеку, да хлеба по тому же, как Московским полкам.
А помимо того велю взять рекрутов: с каждых 50 дворов — одного пешего, а со 150 — двух конных. С монастырей и с церквей, где дворы имеются крестьянские тако же. С тех дворян, что не в военной службе состоят, а при воеводствах, на приказах, с отставных, с 30 дворов по человеку. А буде у кого указное число не достанет, с тех денег имать по 11 рублей за человека.
Кто своей охотой пойдет принимать на съезжих дворах без всякой задержки и взяток. Буде он и крепостной чей-то.
И тех людей набрать десять полков драгунских. Числом не менее тысячи в каждом. А к весне отправить в Пскову. К Шереметеву.
— Тебе, Борис Петрович, — Шереметеву, — покудова дефензиву крепить у Новгорода, Пскова и Печор. Как полки новые соберутся, так и думать будем дальше. Что делать-то.
— Пушки нужны, государь. — тихо напомнил Головин.
— Кому поручить дело сие?
— Думному дьяку Андрею Виниусу. — предложил Головин тот же.
— Справится?
— С Сибирским приказом справляется.
— Тогда отпиши ему: «Со всего государства, с знатных городов от церквей и монастырей, собрать часть колоколов на пушки и мортиры».
— Государь! — Меньшиков аж приподнялся.
— Что тебе?
— Попы все взъяряться!
— Угомонись! Поорут и отстанут. Тебе в Москву отправляться. Выберешь из стольников царских командиров для новых полков драгунских. Только иноземцев не ставь! — поморщился царь. — Разбежались все. Даже из Преображенцев. Шневеца… — задумался. Все переглянулись. Сейчас скажет: «Казнить!» Андрей Алферович и правда командир был неплохой. В пехоте. Петр по Азовскому походу его знал. — Перевесть пехотным полком командовать. А ты, маеор, — Дугласу, — с Александр Данилычем поедешь. В Москву. Надобно офицеров набирать новых для полков. Из дворянских недорослей, кто воинскому искусству обучен. Смотреть их. Верю тебе, МакКорин. — поостыл царь. — Ну, давайте вечерять, а то вон, один шотландец метет все со стола, нам ничего и не достанется. — Все дружно рассмеялись.
* * *
А в Стокгольме меж тем викторию праздновали. Оды слагали в честь полководца своего юного. Медали чеканили. Все с Карлом XII. То напишут: «Истина превосходит вероятие!», то «Наконец правое дело торжествует». А одну выбили в насмешку. Над Петром, конечно. С одной стороны его изобразили, греющимся от огня собственных пушек, Нарву обстреливающих. С надписью: «Стоит Петр и греется». А с другой, бежит Петр впереди войск своих подале от Нарвы. Шапка падает, шпага брошена, и рыдает, слезы платком утирая. «Изшел вон, плакался громко!» — надписали.
* * *
Шпагу-то Петр не бросил! В ипохондрии жесточайшей повалялся дней несколько и все. Закипела работа. Полетели наземь колокола монастырские да церковные. Со всего государства везли их к в Москву, в Тулу, на другие заводы, где литейщики были знатные. Крестился люд православный:
— Знать точно, царь антихрист. Коли так храмы наши оскверняет.
— Цыц, юродивые, вот я вас! Сказано, пушки нужны! Снимай колокола. После виктории над врагом новые отольем. Такой перезвон устроим, на небесах услышат! — наводил порядок железной рукой думный дьяк Андрей Андреевич Виниус, что Сибирским приказом ведал. Бок о бок с ним шли служки приказа Преображенского. Брали всех, кто речи вел крамольные. И в застенок, аль избу съезжую. Письма подметные с манифестом Карла XII вдруг обнаружились. Тех, кого словили с ними — туда же. Да на дыбу, да под плети. На огне ленивом поджаривали, спрашивали ласково:
— Кто тебе мил человек внушение сие сделал? О государе нашем?
Особливо пристрастно с письмами взятых допрашивали:
— Не со свейской ли стороны заслан? Откуда бумага сия воровская?
И винился человек подвешенный. Признанием думал спастись от мук невыносимых. Мало этого было мастерам заплечным:
— А ну-ка, кат, добавь огоньку поболе. Аль клещами попробуй. Чтой-то давно железом каленым не охаживали.
— Так кто, говоришь, с тобою толковал об ентом? А? Не слышу что-то.
И корчились люди от боли безумной. Наговаривали лишку. С листов пытошных, кровью закапанных, других брали. Оговоренных. И на дыбу. После новых в застенок волокли. Так плелась паутина следственная. И думали люди: «Хоть бы смерть легкую принять!» Казнили то всех. Не выпускать же. Но не всем везло. Могли казнить долго и мучительно. Колесованием или на кол посадить. Вой пошел по Руси.
А дьяк Виниус старался:
— Можно медную кровлю снять с дворцов, а заместо оной покрыть железом луженым, будет красиво и прочно. — предлагал царю.
Сняли! Всего девяносто тыщ пудов меди навезли. А израсходовали восемь! Из одной-то колокольной меди лить нельзя, на сто частей меди нужно еще 12 частей олова. Не подумали сразу. Стопорилось дело. Но как признаться то? Виниус отписывал царю:
— Пущая остановка, Государь, от пьянства мастеров, которых ни лаской, ни битьем от этой страсти отучить не можно.
О, Господи, бедная Россия!
* * *
Торчит глыбой каменной замок Ланс, что в пяти милях шведских от Дерпта. Мрачно оскалились зубцы его башен древних. Не жалели ничего псы-рыцари, когда возводили громадину серую. Ни камней, ни яиц куриных, что в раствор добавлять было велено, ни жизней презренных эстов, согнанных на стройку орденскую со всех деревень окрестных. Бродят по мрачным комнатам замка, под сводами закопченными привидения разные. И хозяев, и рабов замученных.
В полутемной комнате угловой башни мерцает одинокая свеча. Единственное окно-бойница завешено куском красного бархата с крестом тамплиеров. В комнате двое. Оба в черном. Один, молодой еще мужчина, лет тридцати, стоит с обнаженной головой, преклонив колени. Хищный, но небольшой нос, сжатые тонкие губы, острый слегка вытянутый подбородок. Другой, его лица не видно, ибо скрыто черным капюшоном-маской с прорезью для глаз, возвышается над ним:
— Итак, вам Иоганн, как верному адепту, предстоит выполнить волю нашей ложи «Трех львов». Предстоит исполнить то, что предначертано. Сегодня ваш день, когда вы истинно вступаете на путь служения.
— Да, мастер. — голос мужчины тих, но тверд.
— Тогда слушайте! Вы отправляетесь в Московию и поступаете в армию к русским. Вы отличный солдат, и потому у них офицерский патент вам обеспечен. Ваши бумаги выписаны в Курляндии. Подозрений не будет. Царь московитов Петер после того разгрома, что учинили мы ему под Нарвой, нуждается в хороших офицерах. Вы станете им. Насколько я знаю, вы состоите в родстве с одной из древних русских фамилий?
— Да, мастер. С родом Аминофф. Моя мать из них. Ее давний предок сдал Ивангород королю Густаву-Адольфу, за что и был пожалован шведским дворянством.
— Прекрасно. Вы ведь знаете русский язык?
— Да, мастер.
— Здесь манифесты нашего короля. Возьмите. — Стоявший выпростал из-под черного плаща сверток и передал молодому человеку. Тот принял и прижал к груди. — Они написаны по-русски. В них, наш король обещает всей нации московитов свою защиту и покровительство. Но, главное, возврат к старой вере. Нам кажется, что сейчас это самый болезненный для них вопрос. В обмен на это нам нужен бунт, который сметет с престола царя Петера. Недовольных его правлением вы найдете повсюду. Особенно он не популярен среди приверженцев старой веры, их называют раскольниками, и бывшими солдатами раскассированных им полков — стрельцами. Через верных людей, которых вы найдете в Москве, в Немецкой слободе, вы распространите этот манифест. И помните! — глухой голос, раздававшийся из под капюшоны, усилился, — помните, что тот укол циркуля, что вы получили в сердце, при посвящении вас в члены нашей ложи, может стать и смертельным.
— Да, мастер. — голова стоявшего на коленях склонилась.
— И еще! Покажите мне ваши глаза! — мужчина поднял вверх свои белесые, почти бесцветные, с небольшой голубизной, глаза и посмотрел наверх. Глаз собеседника даже несмотря на прорези капюшона он видеть не мог. — Братству известно о вас все. — сказал, как пригвоздил.
— Господи, откуда? Они никогда ничего мне не говорили до этого. Значит все это время они знали? — Иоганн подумал и внутренне съежился.
— Если я говорю все, это значит все. Вы меня поняли?
— Да, — чуть слышно ответил.
— И если вам до сих пор палач не переломал все кости, не вырвал вам ваши детородные органы, сердце и печень, и не кинул это все на съедение собакам, то только потому, что вы нужны братству. — голос проникал под кожу. Иоганн почувствовал, как по спине покатились капли холодного пота.
— Идите и поторопитесь. Да поможет вам Бог! — из-под плаща показалась белая холеная рука с массивным древним перстнем. Мужчина припал к ней. Потом резко встал, повернулся и покинул комнату. Через несколько минут раздался топот копыт.
* * *
Собирали полки из охочих людей, рейтар бывших, детей стрелецких (но не стрельцов!), дворянских недорослей безземельных и казаков. Говорили сразу:
— Служба бессрочная!
Бежали многие. От побегов избавиться два способа изобрели. Сперва крест на руке правой кололи иглой и порохом натирали. Синий он получался, и на всю жизнь. По нему завсегда солдата беглого опознать можно. А во-вторых, указ вышел:
— Сбирать поручные круговые записки в поруку по 50 человек и привести их к крестоцелованию. А за сим давать деньги кормовые по 6 (денег) на день, всегда помесячно на сроки, без отсрочки, чтобы на то смотря, другие шли в службу.
С одной стороны деньги, как бы обещали, с другой, сотня глаз друг за другом наблюдала. Сбежит кто — оставшиеся в ответе будут.
Не только с армии бежали поначалу, но и в армию тож. Крепостные записывались, как прослышали про указ царский, что если своей охотой, то и их берут, барина не спрося. С тех деревень бежали, где особо лютовали помещики.
Поддъячий Леонтий Кокошкин про указ-то царский слыхал само собой. Но как заявился к нему первый беглый, Федька сын Иванов Прохоров, по сторонам испуганно озираясь, так и зачесались руки к поживе легкой. Вопросами засыпал:
— Ты откудова сбег-то? Кто барин-то твой?
Совсем оробел крестьянин.
— Львовы. Помещики. — лишь выговорить смог. Стоит, с ноги на ногу переминается, шапку мнет. Кокошкин сидит, властью упивается. Помолчал, размер мзды обдумал:
— Ты, вот что, мил человек, пять рублей найди и приходи сызнова. Так и быть определю тебя в полк какой-нибудь. А нет, так сам знаешь. Вернем, откель прибег. Иди, ступай с Богом, подумай. — Да откуда у беглого деньжищи то такие? Вышел из съезжей, света белого не видит. Куда идти-то? Назад, к барину? Запорет насмерть! Плачет.
А тут откуда ни возьмись — царь! Краем глаза увидал, что человек плачем исходит. Остановился, да спросил: кто, да что, да зачем. А тому и деваться некуда. Рассказал все. Как на духу. Казнят, так уж по царскому указу. А царь лишь глазом сверкнул и сказал что-то коротко свите своей. Смотрит беглый, солдаты из избы волокут подьячего, того самого. Да петлю веревочную тут же на воротах прилаживают. Раз! И повис Леонтий Кокошкин. Ногами задрыгал. А Федьку Прохорова тут же к докторам отправили, там, как лошадь осмотрели дотошно, и в полк фузилерный записали. Из крепостных — в служивые!
* * *
Как прослышал Андрей Сафонов про указ царский так сам и собрался. Матушка запричитала, но сказал ей твердо:
— Как батюшка мой служить мне надобно. Тем паче, что война объявлена. То долг дворянский.
— Отец-то твой голову сложил на службе энтой — рыдала мать.
— Знамо судьба была такая, матушка! Указ царский сполнять нужно.
— Так мужиков лучше отдадим. Заместо тебя. — удержать пыталась.
— Дозвольте барыня я с Андреем Дмитриевичем поеду. — вмешался Афанасий.
— А тебе куда ж? — к нему обернулся Сафонов. — Тебе лет-то сколь? А в царевом указе сказано, если токмо чуть больше тридцати.
— Ничего, старый боевой конь им дела не испортит. — усмехнулся Хлопов.
— Поезжай, поезжай, Афанасий. — ухватилась за последнюю надежду матушка.
Андрей выбрал время и с Наташей попрощаться. Горевала сильно девушка. Чуть не плакала. Обнялись они и расцеловались в первый раз. Прижал ее Андрей к груди широкой. Платок сбился. Зашептал горячо в ухо:
— Наташенька, свет мой, цветочек мой лазоревый. Люба ты мне больше жизни. Дождись меня, ласковая моя. Сердечко ты мое.
И она плакала, в плечо уткнувшись. Приговаривала, сквозь слезы:
— И ты люб мне очень. Никого и никогда не полюблю. Ждать тебя буду милый. Сокол ты мой ясный. А посмотри вот… — отстранилась, всхлипывая, — два платочка вышила. С именами нашими. Ты один с собой возьмешь, чтобы помнить всегда, а другой со мной останется. На, возьми.
— Ох, ты моя голубка. — взял платочек, поцеловал и за пазуху спрятал. Поднял Наташу на руки, закружился с ней вместе.