.

Дерпт, древний русский город Юрьев, уютно расположился на берегу реки Эмбах. Это была серьезная крепость. С полевой стороны Дерпт был хорошо укреплен бастионами, по новейшим правилам фортификации, но со стороны реки прикрыт был лишь простой стеной каменной. Редан, построенный на левом берегу реки служил вместо предмостного укрепления и обеспечивал сообщение между двумя берегами. Гарнизон крепости состоял из трех тысяч человек под начальством полковника Карла Густава Ските, человека горячего и беспокойного. Крепость была хорошо снабжена провиантом и воинскими припасами. Многочисленная артиллерия довершала неприступность Дерпта, взять который предстояло Шереметеву.

Несколько дней рыли траншеи на обоих берегах реки, а также с севера, со стороны Рижской дороги, прямо напротив ворот Святого Иакова. Подтянули осадную артиллерию и восемнадцать дней беспрерывно бомбардировали Дерпт. Безрезультатно! Осажденные, несмотря на частые пожары в городе и убыль в людях, не сдавались. Видно подкрепления ждали. Каждый день, под вечер, выпускали в небо, высоко-высоко, две ракеты. Сигнал подавали.

Петр торопил, опасался подхода шведских войск на помощь осажденным, осторожный Шереметев медлил. Просил не спешить:

— По Ревельской, Перновской и Рижской дорогам, верст на тридцать никого не видать, окромя чухны!

Драгуны все на шанцевые работы были брошены, превратившись опять в пехоту. Изнывали в траншеях сидя.

После трех недель сидения, надоевшего всем, шведы на вылазку решились. Комендант крепости приказал полковнику Тизенгаузену и подполковнику Бранту взять тысячу человек, конных и пеших, произвести вылазку через ворота Св. Иакова и засыпать воздвигнутый напротив детрашемент. Хотя вылазка и не удалась, шведы отступили, потеряв три офицера убитыми, в том числе Бранта, с ними пятьдесят солдат, и десять пленными, но терпение Петра лопнуло.

Он примчался от Нарвы на трофейной яхте «Ульрика». Переставил все осадные батареи заново. В результате этого между Русскими воротами и башней Пинтурма образовался пролом, куда моментально устремились русские. Шведы бросились им навстречу, завязался упорный бой, а подкрепления, получаемые с обоих сторон, продлили его на всю ночь. С рассветом русским удалось овладеть равелином и захватив шесть пушек немедленно развернуть их вовнутрь. Комендант посылал двух барабанщиков бить сдачу крепости, но оба были убиты. И лишь подав сигнал из трубы, ему удалось обратить внимание Шереметева. К часу дня штурм завершился.

Гарнизон, а из него в живых осталось две с половиной тысячи, был отпущен. Офицерам были даже возвращены шпаги.

Полк князя Волконского особо ничем не отличился. Сначала траншеи рыли бесконечно, а когда штурм начался, в резерве стояли.

Сидели часто Суздальцев и Сафонов вместе. На бревнышке примостившись. Драгуны землю кидали, лес заготавливали, стенки детрашемента крепить. Артиллерию помогали осадную на позиции выдвигать. Скука!

Тут Петька Фредберга вспомнил. Поручик в четвертой роте служил у них. Странный какой-то.

— Слушай, Андрей, а что ты о Фредберге думаешь?

— Фредберге? — плечами пожал Сафонов, — да ничего я не думаю. Тихий какой-то.

— В тихом омуте, сам знаешь, черти водятся.

— А что так?

— Странный он! — уверенно качнул головой Суздальцев.

— В чем?

— В разном. С драгунами некоторыми шепчется о чем-то. Побегов у него в роте несколько.

— Ну-у-у — протянул Андрей, — и у нас с тобой в ротах бывало.

— Менее. Менее, чем у него. И потом бежали у него, я приметил, те, с кем он часто разговаривал. А еще я приметил, стоит он солдату что-то говорит. Тихо так, и не расслышишь. А как токмо подходит к нему кто-то другой, он тот час драгуна отпускает, и стоит уже в одиночестве. Улыбается. А взгляд такой…настороженный. И еще одно. Помнишь, Мариенбург брали.

— Как не помнить. Тебя ж ранило!

— Во-во. — Петька даже развернулся возбужденно. — После штурма я к лекарям попал, с своим боком пропоротым. Ну и пока валялся я там, прапорщик Волков с его роты заходил.

— Знаю такого. — кивнул.

— Его камнем здорово по плечу задело при штурме. Думал пройдет само, ан нет. Оказалось вывих сильный. Вот и приперся. Лекарь наш, как дернет его за руку и вставил на место. Ну мы с ним посидели, поговорили. Так вот, слышал ты, что у поручика нашего, Фредберга денщик застрелился?

— Ну да, — неуверенно сказал Сафонов, — говорили что-то.

— Говорили… — хмыкнул Суздальцев, — тут другое странно.

— Что?

— А то, что при штурме том помимо гарнизона, жителей много взяли. Ну, фельдмаршал так приказал в наказание за взрыв тот памятный.

— Взяли. Что с того-то? — не мог никак уловить Андрей, куда Суздальцев клонит.

— Да ты дальше слушай. Девок там было много разных. Ливонских, чухны всякой. Их сначала драгуны себе разобрали. Понятно, для блуда. Кое-кто и из офицеров воспользовался. И наш поручик Фредберг тоже. Через дней несколько, фельдмаршал наш потребовал, чтоб никаких баб при войске не было. А девка-то, что у Фреберга в палатке для забавы была, пропала! Как испарилась.

— Ну может, он ее раньше отпустил, с Богом.

— Может и отпустил — задумчиво повторил Петр, — только денщик почему у него застрелился. Из староверов он был. Те, без причины руки на себя не наложат!

— Всяко бывает. — опять пожал плечами Сафонов.

— Всяко не всяко! — не согласился Суздальцев, — А еще мне драгуны с моей роты сказывали, в прошлом месяце коней они водили на водопой, на озерцо одно лесное. Только коней поить начали, сами искупаться решили. Разделись, в воду полезли, а там девка мертвая плавает. Вся голая и порезанная. И эта вот, делась куда-то бесследно.

— Может, он отпустил ее, что драгуны не забижали?

— Может. Только не верю я ему. Хоть что со мной делай! Да ладно, Андрей, вижу тоску нагнал на тебя. Иль о зазнобе все своей думаешь?

— О ней! — голову понурил. — Когда еще свидимся? — Платочек заветный сжал в руке.

— Свидитесь. — уверенно заявил Петька. — Вот побъем всех шведов и по домам.

— Скорей бы уж… — вздохнул Андрей.

— А мне девок московских не хватает.

— Так вон же, сам говорил…

— То не то! Не могу я так. По принуждению. Или из-за страха.

— Да-а, — согласился.

* * *

Тяжела жизнь подъяческая. Целыми днями в застенке сидишь, света белого не видишь. Зима ль, лето на улице, все едино. В камере пытошной круглый год тепло от жаровен палаческих. Колесо дознания крутится, поток людской не оскудевает. Всю волокут и волокут новых. Одного взяли, под пыткой он еще десятерых оговорил. И так без конца. Провонял весь запахами застеночными. Смрадными. Мясом горелым человеческим, кровью засохшей, потом пахучим нехорошим, что с тел струится под пыткой, блевотиной. Да и еще, понятно чем. Не выдерживают люди от боли страшной, нечеловеческой, под себя ходят. Не успеешь отскочить, уделают.

Тихону Страхову работа нравилась. Фамилии соответствовала. Как глянет на раба Божьего пред очи его подъяческие представшего, так водой отливать можно сразу.

— Да ж до дыбы не довели, сердечного, — удивлялся притворно. Глаз злой был у Тихона, пронзительный, цвета черного, нос горбился, губки тонкие, подбородок остренький. Раньше и борода узкая имелась, но как указ царев вышел, так сбрил в момент. Теперича с этим было строго!

Иногда и не пытал даже. Скажет кату:

— Слышь, мастер, изгадили вы тута все. Прибраться надо б.

Палач приведет кого-нибудь, а тот сразу в ноги бухается:

— Все скажу, батюшка родной, милай. Токмо не пытай меня! Христом Богом заклинаю, все скажу.

Пришел сегодня Тихон с утра пораньше. Кваску попил холодного. Кувшинчик завсегда рядом стоял. Любил подъячий глотку смочить, пока подследственный криком исходил от боли нестерпимой. Попил, кружечку осторожно поставил. Бумагу, чтоб не замочить. На икону в углу глянул. Перекрестился:

— Ну с Богом! Давай первого на сегодняшний день.

Мужика ввели стражники. Мужик, как мужик. Рожа крестьянская, борода лопатой, глаза темные (воровские — отметил!). по сторонам бегают. Стоит озирается. Торба висит за спиной.

— Ну что там с ним? — спросил лениво. Зевнулось, спал что-то плохо, щепотью рот перекрестил. Мелко-мелко.

— На рогатке задержали. Пройти хотел тайно. А тут казаки городовые рядом оказались. Вот, спымали. — секретарь объяснил, сбиваясь.

— Ну и кто ты будешь, человече? — взглядом вперился. Испугать надо. Взор-то у Тихона ого-го! Ан, нет, выдержал мужичонка. Сдюжил. Бровью даже не повел.

— Не порядок. — подумал подъячий. — Что й то я глядеть разучился? — и вслух грозно:

— Так чьих будешь, мужик? — мол от кого сбежал.

— Я не чьих. — пояснил спокойно. — Я купец вольный, с Москвы, по торговой части к вам в Севск приехал. Много выпил вчерась, вот и не помню, как за рогаткой оказался.

— Врет — безошибочно определил подъячий. — Вот и работа для ката серьезная. Крепкий мужик-то оказывается. Хотя, как знать. И не таких обламывали.

Стражникам:

— А вы мужика-то хоть обыскали? — Те головами замотали испуганно. — Э-эх, дурни, учишь вас, учишь, за что хлеб государев жрете. За даром. А ну вытряхайте все на пол.

Сорвали с мужика торбу штопаную, развязали, высыпали. Барахло всякое, хлеба горбушка, узелки какие-то и листки бумажные, в трубочку свернутые. Тихону интересно стало. Поднялся из-за стола, стражников отодвинул:

— Брысь, дурни! — сел на корточки, сам ковырялся. Взял бумажку одну, развернул. Не видать. Мелко. На лавку сел:

— Ну-ка посветите мне. — Читать начал. Мать родная, аж вспотел. Грамотка то начиналась:

— Мы, Божьей милостью, король Шведский Карл XII …

Челюсть отвалилась. Посмотрел ошарашено на стражников, на палача. Потом на мужика уставился. Тот смотрел прямо. Не мигая. Стражники сами на подъячего уставились. Испугались. Может опять чего не так? Может не того взяли? Палачу-то все едино. Его дело заплечное, а не бумажное. Кат сплюнул длинно. В жаровню попал. Зашипело.

Тихон очнулся. Слюну сглотнул. Враз в глотке все пересохло. Оторвался от мужика, кваса налил. Рука дрожала предательски. Господи, кого словили. Дело-то государево! Успокоился слегка:

— Ты, это, мил человек, где сию бумагу взял? — а голос дрожал предательски.

— Где взял, там уж нет! — твердо отвечал мужик. — А боле, я говорить не намерен. Можете пытать. — И сплюнул так же длинно, как кат. Презрительно. Палач даже подошел поближе. Заглянул в лицо мужику. Тот и не пошевелился даже:

— И кто тут, такой смелый? — Кат головой покачал укоризненно. Дело-то он свое добро знал. На место вернулся. Инструмент стал рассматривать.

— Ну и ну. — Подъячий таких на своем веку и не видывал. Воеводу звать надобно.

Кликнули. Покуда ждали, Тихон даже к пытке не приступал. Молча смотрели друг на друга. Подъячий не выдержал. На воздух вышел. Решил там подождать. Долго ли нет, появился воевода Нащокин. Пыхтя (лет шестьдесят уж было), с коня слез. Пробурчал недовольно:

— Ну чего там стряслось? Чего звал-то?

Страхов быстро пересказал ему. Мясистое красное лицо с изрытым оспинами носом воеводы стало свекольного цвета:

— Вот, ирод! От самого свейского короля?

— Да! — кивнул подобострастно подъячий.

— Пытать зачали?

— Нет! Вас ждали.

— Правильно! — воевода в застенок направился. Остановился на пороге:

— В приказ нужно сообщить. В Преображенский! Князю-кесарю Ромодановскому. Это не крамола, не раскол, это… — запнулся, слово подыскивая, — это измена государева! Что делать то, а, подъячий? Пытать надобно, а вдруг лишку дадим? Вдруг помрет? Ни в чем не сознавшись? Покуда Москва отзовется? С нас ведь шкуру спустят. И не только шкуру! Ох, Господи! Принесла к нам этого черта нелегкая. — воевода растерялся. На Тихона смотрел глазами белесыми. Тихон сам стоял ни жив, ни мертв. Как боярин имя князя-кесаря назвал, будто бездна разверзлась. Страхов себя почему-то представил. На кол надетого! Молчали. Потом подъячий разлепил с трудом губы слипшиеся:

— Попытать надо, только не сильно. Чтоб не сказали потом. А сами будем ждать, что князь-кесарь соизволит приказать.

— Твоя правда, Тишка. — согласился Нащоков.

Вздернули мужика на дыбу. Он не поморщился даже.

— Пяток раз, врежь ему! — Кат удивился, но выполнил. Первые капли крови с кнута упали. Истязаемый даже не вздрогнул.

— Все, все, все. — воевода разволновался. — Довольно тебе. На смерть забьешь. — Кат ничего не понимал. Он-то думал сейчас всю науку свою палаческую показывать будет.

— В мешок его, в каменный. — и шепотом Страхову на ухо, — и кормить. Что б не сдох случаем.

Через два месяца курьер вернулся. Князь-кесарь повелел оного под караулом изрядным в Москву доставить.

— Слава тебе, Господи, услышал Ты молитвы наши! — перекрестились воевода с подъячим. И скорей мужика опасного в Москву отправлять.

Съезжий двор слободы Преображенской. Самое страшное место на Москве. Вотчина князя-кесаря Ромодановского. Главная изба съезжая. Перед избой для входа крыльцо красивое — площадка на резных витых столбах, покрытая кровлей в виде двух шатров-башен с прорезными железными флюгерами наверху. С площадки вверх поднималась лестница, также покрытая кровлей.

Над самой избой возвышалась восьмигранная трехъярусная башня, вроде Сухаревской, с таким же верхом шатровым, на котором на высоком шпиле красовался железный прапор с изображением герба и короны; кровля над всей избой была украшена точеными балясинами, резными гребнями и резными подзорами и подвесами. Все это было раскрашено разноцветными красками, а корона на прапоре вызолочена.

Сюда и привезли мужика, в Севске взятого с грамотками от короля шведского. Сначала в избу. Прям под очи боярские. Изба внутри убрана по-старинному: посреди большой стол, покрытый красным сукном, по сторонам стола лавки, на некоторых из них лежали тюфяки кожаные, на столе чернильница и песочницы, а по краям подсвечники. Сидит за столом сам князь-кесарь.

— Ну да нам здесь толковать нечего, — лишь глянув на мужика, сказал Федор Юрьевич, — в застенок его.

Крепкий орешек оказался. Ну да и Федор Юрьевич тож не лыком шит. В деле пытошном опыт имел пребогатый. Сперва попробовали по всякому. Молчит. Но здесь главное терпение. У тех, кто истязает его должно быть больше. Что делали с тем мужиком описывать не будем. Побережем читателя. Приказ Преображенский может и святую инквизицию перещеголял. Изобретательностью. Мы, русские, ко всякому делу способны. К концу третьей недели пыток заговорил мужик. Много что рассказал. Одного не мог добиться от него князь-кесарь, как не спрашивал:

— Откуда изначально манифесты шведские в Москву попали? — Не сказал. Или не знал, или не хотел. Лежал на лавке широкой. Смотрел в свод каменный глазами незрячими. Не человек. Кусок мяса кровоточаший. Ни костей, ни суставов целых.

— Добить что ль? — спросил палач, кивнув на дело рук своих.

— Зачем? — удивился Ромодановский. — И так сдохнет. Как собака. Впрочем, можете выбросить. Пусть собаки и сожрут его.

В листах пытошных большой список имен вышел. По всей Руси. От деревень поморских до границ западных и южных. Начали брать. По Москве — человек двадцать, в Астрахани — подъячего Кочергина, в Нижнем — посадского Иванова Андрея, в Дмитрове — посадского Большакова, в Симоновым монастыре — старца Захария и так человек с полсотни.

В Севск опять курьер поскакал казенный. Вознаградить службу государеву пожелал сам Ромодановский:

— Хорошо что эти дурни пытать его не стали. Ума хватило. А то б загубили все дело. И его бы умертвили неумеючи, и самих бы пришлось на плаху отправлять за нерадение. Воеводе — полсотни рублей серебряных, а подъячему — десятку.

Окромя наград, предписывалось взять некоего крестьянина Ефимку Никонова, старой веры, что обитается в деревне Семеновка, неподалеку от Севска. Заковать в цепи и в Москву отправить.

Страхов сам отправился в Семеновку. Два десятка казаков городовых с ним. Ефим в окно издалека их увидел. Понял, что за ним:

— Наташа, — крикнул. Девушка вбежала в горницу. — Бери мать и бегите отсюдова.

— Куда бежать-то, батюшка? И что случилось? — испугалась она.

— Не спрашивай! Спасайтесь! — быстро говорил отец, — я навстречу им пойду. Задержать постараюсь. А вы бегите. Да, Наташа, — вдруг вспомнил, — если что, за иконы загляни, там для тебя бумага одна лежит. Прощай! — дверь хлопнула. Ефим пошел навстречу подъячему.

С опушки женщины наблюдали, как казаки завели Ефима назад в дом. Руки были у него за спиной стянуты. Мать плакала тихо в платок. Наташа гладила ее, успокаивала, хоть и у самой сердце заходилось. Где-то через час вся процессия вышла из их дома. Отца вели по прежнему с собой. Что-то еще везли казаки.

— Добра небось пограбили. — догадалась Наташа. — Хотя что брать у нас, Господи!

Из под крыши дома дым показался. Подпалили.

— Матушка, бежим! Надо, хоть скотину вывести. — рванулась девушка. Мать обессилено опустилась на траву. Пока Наталья бежала, наказ отцов вспомнила:

— За иконами!

Когда подбежала к дому уже вовсю полыхала крыша. Заскочила, платок схватила, что полу оброненный лежал, лицо от жара и дыма прикрыть. Пробралась к иконам, руку сунула, схватила бумажку какую-то и бежать. Повезло. Выскочила. За ней уж бревна подволока рушиться начали. Закашлялась на дворе от дыма едкого. Еле отдышалась и к сарайке, где корова была, козочек пару. Успела таки. Выпустила скотину.