Ехали они сначала по тропам, сперва явным, после чуть пробитым, потом вовсе во мху исчезшим, что не оставляет на себе ни единого следа. Емельян по знакам шел, лишь ему ведомым, а прочему глазу непостижимым. Деревья становились все шире и шире, они захватили верхушками могучими все пространство над землей, словно сговорились, не пускать сюда хилых и тощих своих сородичей. Одни их вершины светом солнечным живут, под ними все мрачно. Только изредка луч яркий пробивает украдкой сквозь ветви, обвивает ствол лентой пестрой и кропит мох росою золотой. Все тихо в лесу тишиною мертвой.

Далеко еще? — спросил Емельяна Суздальцев. — на четвертую ночь уж устраиваемся. — Драгуны с коня мужика стащили. Стоял ноги затекшие разминал. Петр сам спустился, поводья денщику кинул.

— Развяжите! — приказал. Освободили руки Емельяну. Потянулся мужик.

— Завтрева выйдем. — пояснил. — Уже недалече. Версты две остались.

Смеркалось рано. Осень! Телеги составили, костры развели, быстро варево поспело. Сидели, хлебали молча. Суздальцев поел быстро, тарелку с ложкой денщику отдал, сам улегся на телегу. Среди чащи лесной таинственной, отыскивались вот такие полянки, что и ныне для растага присмотрели. До чего хорошо после дня в седле проведенного, в вечном сумраке леса, увидеть вдруг кружок неба над головой. Тишина, лишь поленья потрескивали, да лошади натруженные фыркали. Деревья стояли застывшими, ни одного дуновения ветерка. Пахло листвой опавшей, грибами, землей, дымком от костра потягивало. Лежал капитан звезды разглядывал. Все небо усыпано. Мерцали во множестве своем неисчислимом. Одни поболе, другие помене. Вдруг так захотелось остаться здесь в лесу навсегда. Забыть про все. Жить вот так, просто наслаждаясь этими запахами пьянящими, этой свободой, что окружала со всех сторон. Ловить рыбу в ручьях лесных бурных. Грибы собирать, ягоды. Дичь бить. Вон ее сколько тут. И вся не пугана. Человека не боится. Драгуны не раз видели и лосей, и косуль разных. А зайцы, те просто из-под копыт лошадиных выскакивали. Забыть про все. Про войны, про сыск вечный. Как те, что в скиту. Сколь лет они прожили в счастье этом? Два, три или более? А завтра все кончиться! Для них. И для Петра тоже. Ведь это он пришел, покой их нарушить. Ворочался капитан. Не уснуть было. Опять в небо смотрел долго. Вдруг, заметил — сорвалась звездочка, брызнула светом и упала, за ней еще, и еще. Покатились вдруг они разом. Как дождь, нитями серебряными, по небу плеснул.

— Господи, — перекрестился, — говорят, это души христианские. — Страшно стало Суздальцеву.

— Господин капитан — позвали тихо сзади.

— А? — обернулся встревожено. Драгун стоял перед телегой, что в караул отряжен был.

— Чего тебе?

Помялся:

— Мужик там, ну, этот, что с нами… сказать чего-то сильно хочет. Говорит, до утра нельзя обождать.

— Веди! — Суздальцев сел. Волосы пятерней взъерошил. Из темноты проступили очертания фигуры.

— Говори!

Емельян на колени вдруг опустился, как подломленный:

— Капитан! Поспешать нужно. Боюсь, спалят они себя.

— Это как это спалят? — Суздальцев рывком с телеги соскочил. От боли сразу согнулся. На раненую ногу вступил неосторожно. — Как спалят? — переспросил морщась.

— Досифей, этот. Ну старец ихний. Не раз сказывал. Все уйдем на небо, мол, отсюда. Чрез огонь очищающий. А я так разумею, что о нашем приближении они прознали.

Спалят себя, как Бог есть спалят. Поспешай, капитан. Спаси людей!

— Что ж ты, пес, молчал? — Суздальцев про боль в ноге забыл от ярости. Ударил мужика со всей силы. В зубы. Повалился на бок Емельян. Захрипел, кровь выплевывая:

— Мой грех, капитан, мой!

Но Суздальцев его уже не слышал.

— А ну вставай все! — командовал во весь голос. Суетился, сам перевязь одевал со шпагой, других пихал, будил роту. Драгуны и мужики оторопело просыпались. Хватались, кто за оружие, кто за телеги — растаскивать.

— Драгуны! — Суздальцев уже в седле, — На конь всем. Обоз пускай останется. Этого — на Емельяна валявшегося показал, — взять быстро. И пошли, пошли.

Светать начинало. Откуда-то туманом потянуло. Петр испугался сначала — дым, думал. Потянул ноздрями воздух — нет, не гарью несет. Хлестнул коня:

— За мной! — И поскакал, по тропинке чуть видимой, к гриве прижимаясь, от веток.

Драгуны за ним.

* * *

Пока народ в избу молельную собирался, Досифей две доски широченных приготовил, гвозди и топор. Все к дверям притащил. Взял бутыль с маслом лампадным, на стены плескал щедро. После достал еще одну, с составом горючим. Давно хранил ее. У поселянина одного выменял. Знал, что придет день Судный. Ждал его и готовился загодя. Пролил жидкость вонючую на пол, вдоль стен. Сам на пороге встал. Тут и люди пошли. Внимательно пересчитывал, губами шевеля беззвучно. Наконец, успокоился — все собрались.

— На колени, братья и сестры! Всем молиться во спасении души нашей, ибо пришел день суда Божьего! — прокричал зычно. — На колени! И молитесь все!

Люди закрестились и на пол стали опускаться. Мужики, бабы, детишки. Все. Озирались с ужасом. Пахло сильно чем-то в храме, аж дыханье спирало.

— Что это, матушка? — Наташа оглядывалась в страхе, — Батюшка? Что будет-то с нами, Господи?

Окон нет. Одни стены вокруг, да иконы с лампадами. Смотрят со стен лики строгие. Запели люди молитву голосами нестройными. Вдруг стук услышали. Обернулись разом. Досифей двери заколачивал. Гвозди вгонял и одного удара. Откель силы-то столько взялось в старце немощном. Поняли все. Заголосили разом бабы, детишек к себе прижимая. Те заплакали, матерям вторя. Мужики враз сил все лишились. Даже с пола не подняться. Так и стояли на коленях, головы опустив.

— Молитесь, говорю вам! — неистовствовал Досифей. Взгляд безумный. Выпрямился весь, и куда сгорбленность делась. Одну руку поднял, двупало ощерив, в другой свеча толстая зажата, с огоньком мечущимся. У ног старца топор валяется. — В огне очистительном уйдем мы на небо сразу. К Господу нашему, Исусу Христу. К Богоматери, к Святым Архангелам. Да пошлют они нам смерть легкую, да спустятся ангелы с крыльями и вознесут души наши праведные. Аминь! — и бросил на пол свечу зажженную. Побежало пламя синеватое, как ручеек весенний быстрый, струйками, струйками, по полам вдоль стен рубленых, по ним подниматься стало, и лизал их, лизал огонь ненасытный. Разом стихло все в храме, а потом взорвался люд голосами нечеловеческими, рыданьями звериными, погибель страшную осознав. А стены трещать уже начали, дым пошел едкий от них, масло сгорая, пузырилось, брызгало. Кто-то осмелев в предчувствии смерти неминуемой к дверям рванулся. Досифей топор уже в руках держал. Размахнулся — одного положил, другого. Кровь брызнула и зашипела в пламени.

— Назад, — кричал — изыди, сатана! — Отшвырнули старца, затоптали. Он по полу катался, извивался змеей, цеплялся за ноги, пока на глотку не наступили. Хруста никто и не услышал в таком шуме. Затих старец безвольно у стены. Огонь уже до его рясы добрался. Вспыхнул Досифей, как факел. А в дверь ломились изо всех сил. Доски отдирали голыми руками, ногти с мясом срывая. Кто-то снаружи стучал отчаянно. Кашляли уже все, задыхались. Кто-то валился на пол, не в силах за жизнь бороться. По ним другие шли, не замечая, затаптывая.

Никонов сгреб своих в объятья, поцеловал на прощанье и на пол опрокинул. Как раз посередь зала молельного. Собой накрыл. Наташа платок с головы сорвала, рот прикрывала. Дышать становилось все тяжелее и тяжелее. Дым раздирал грудь. Еще немного и поплыла она куда-то.

— Вот и все. — подумать успела, — а как же Андрейка? — и чувств лишилась.

* * *

Драгуны вылетели на полянку, где скит стоял. Вокруг забора высокого бревенчатого то там, то здесь избушки виднелись. А из людей никого. Ни души. Как вымерло все.

— А ну, ломай ворота! Живо! — крутясь на лошади распоряжался Суздальцев. Драгуны топоры выхватили и рубить. Но дерево сухое, поддается плохо.

— Я сейчас — один крикнул, на лошадь вскочил, к забору подъехал, в седле встал и кувырк, уже там. Еще немного и распахнулся скит. Внутрь ворвались. Петр, как был на лошади, так и въехал. А на дворе, Матерь Божья! … дом большой посередине стоит, избами окруженный, двери затворены, а из под крыши дым валит и языки огненные вырываются.

— Руби двери! Спасай! — что было сил, крикнул Суздальцев. Сам с коня спустился, побежал, хромая. Врубились топорами, полетели щепки. А дверь дышит мучениями человеческими, изнутри телами бьётся, криками исходит. Струйки дыма сочатся в щели редкие. С ними боль людская и жизнь выходит наружу.

— Быстрее! Быстрее! — кричит капитан, не в силах смотреть даже. А там, за дверью, и биться перестали. Страшно тихо стало вдруг внутри. Поддалась, наконец, проклятая. Срубили драгуны петли с одной стороны, рухнул одно полотнище, клубы черные выпуская. А там… Господи, люди вповалку! А пламя, воздух почуя, взъярилось и пошло гулять, жаром смертельным драгун отпугивая, волосы в миг в пепел превращая. Но бежал уже кто-то, ведра нес с водой. Облились смельчаки и внутрь бросились. Спасать! Остальные, кашляя надсадно, вытаскивали тех, кто у входа лежал.

Суздальцев сам у кого-то ведро выхватил, на себя опрокинул, и туда, в пламень и дым. Не видно ни черта. Влетел на середину, на карачки опустился. Смотрит мужик лежит бездыханный, на нем рубаха тлеет, под еще два тела женских. Мужика скинул, одну бабу схватил и на выход. А жар нестерпимый, а дышать нечем. Как до порога добрался, сам не мог понять потом. Только шагнул вперед, хватанул воздуха грудью полной, закашлялся надсадно, за спиной, как затрещит страшно. Крыша в зал провалилась. Дыхнуло так сильно, что Петра с крыльца смело. Так и упал с крыльца, вместе с бабой. Долго лежал, откашливался до мокроты. После посмотрел на спасенную. А это девушка оказалась. И лежала она на земле, простоволосая, вся в саже, сарафан белый чуть подгорел, а так, как живая. Только не дышит! Оглянулся, вокруг солдаты его. Изба молельная уж догорает. А запах вокруг страшный. Мясом подгоревшим так и несет. Еще несколько тел бездыханных лежат в рубахах белых, да в сарафанах домотканых. И детишки промеж них.

Сел и заплакал капитан, не в силах подняться.

— За что ты их так, Господи? — Стянули драгуны шляпы с голов, закрестились все.

Посидел Суздальцев на земле, погоревал, да на девушку из огня вынесенную посмотрел. Ох, и красавица! Впопыхах, и не заметил. Волосы русые растрепались, сажы след на щеке одной, да над бровью еще, а само лицо чистое, округлое, нос прямой, только глаз не видно, закрыты. Грудь высокая, стан тонкий. Пригляделся, ан дышит вроде. Наклонился к ней, ухо прижал боязливо к груди девичьей. Вдруг очнется — стыдобища! Замер капитан прислушиваясь. Тук. Тук. Тук. Бьется! Бьется, сердце-то!

— Жива! Жива, братцы вы мои. — Закричал обрадовано. Голову девичью осторожно приподнял, на колено себе положил — чтоб повыше. Волосы поправил. Господи, как красива! Может судьбу свою встретил — мысль мелькнула шальная. Драгуны обступили — нешто правда живая?

— Да живая, живая. — как в бреду повторял Суздальцев. — А ну не загораживайте, рукой свободной замахал солдатам, — воздуху ей надобно поболе.

— Давай, давай красавица наша, приходи в себя. — шептал. В руке ее бумагу приметил. Потянул осторожненько. Освободил, развернул и прочел:

— Столбовая дворянка Анна Сергия дочь Арсеньева… Так вот ты кто, красавица. Аннушка, значит. Анна Сергеевна. — Посмотрел в лицо влюблено.

А тут Наташа очнулась. Открыла глаза свои синие:

— Господи, где я? Что со мной? Люди какие-то вокруг. Нешто в раю, иль в аду я? — мысли роились. Огляделась по сторонам. Сама на земле лежит, а голова на коленях у военного какого-то. А он имя чье-то называет и смотрит так…странно как-то. — Господи, а где матушка с батюшкой? Что с нами было? Где все? Где Досифей? Люди? — вспомнила вдруг — теснота и полумрак храма, иконы, свечи, все на коленях, потом крик страшный общий, треск, огонь, отец на них с матушкой ложиться, к полу прижимает. И дым! — закашлялась сразу тяжко. На бок лечь потянулась. Выворачивало всю. Судорогами живот и грудь сводило. А тот, незнакомец, что рядом, все поддерживал, по головке гладил, приговаривал:

— Ничего, Аннушка, ничего, красавица, жива главное. А там и поправишься.

Откашлялась Наташа. Отдышалась. Встать попробовала, и не смогла сама. Слабость напала, чуть снова на земле не оказалась, хорошо незнакомец подхватил.

— Ты полежи. Полежи, девонька. Тебе нельзя так сразу. Потравилась ты малость дымом дурным, угарным. Пройдет. Телегу быстро, давайте! — драгунам приказал, — увозить ее надобно. Быстрее, быстрее отсюдова. От места страшного.

Подняли Наташу и положили на сено пахучее, дернулась телега, и поплыли облака над головой. Скосила она глаза в сторону и увидела дом их молельный, верней головешки от него. Поняла все. Ни единой слезинки не выкатилось. Окаменела. Ворота проехали и дальше. А на дереве ближайшем мужик повешенный болтается. Скользнула взглядом по нему Наташа:

— Емельян! — узнала безразлично и снова в небо уставилась.

— Сам он. Связать запамятовали. — драгуны пояснили Суздальцеву на вопрос немой. — Покудова мы тут бегали, ворота да двери ломали, воду тащили, он и петлю себе сам сподобил. Прям с лошади не сходя в нее и залез. Потом видать хлестнул, конь-то дернулся, а ентот остался. Висеть.

Уходили драгуны обратно. Никто более из огня не спасся. Одна Наташа.