Глава первая
Пляж
— Вон, вон она. Ну, та, в бирюзовом купальнике, — сказал Вашек.
— В бикини что ли? — спросил я.
— Ага, — отозвался Вашек, не сводя с нее глаз.
Я тоже всмотрелся в подходившую к нам девушку. Купальник на ней и вправду был крохотный. Он прикрывал только соски и треугольничек внизу. Она шла по траве в нашу сторону, держа в одной руке белую махровую простыню, а в другой — сумку с надписью «Scandinavian Airways»; глаза ее прятались за темными очками. У нее были блестящие черные волосы и короткая мальчишеская стрижка. Она была стройной, очень красивой и шагала горделиво и независимо.
Потом ее внимание привлекло покашливание Вашека. На золотисто-коричневом лице блеснули белые зубы, в темных очках загорелось солнце. Загар у девушки был ровный, золотистый, даже под лифчиком ничего не белело. Наверняка загорала где-нибудь голышом.
— Здравствуйте, господин профессор, — поздоровалась она, и ее зубы засияли, как огоньки в коричневой тьме.
— Здравствуйте, Ленка, — не своим голосом ответил Вашек. — А это редактор Леден, — указал он на меня. Потом — на девушку: — Ленка Серебряная.
— Очень приятно, — проговорила девушка, протянув мне руку. На загорелой коже у локтя я заметил маленький розовый шрамик.
— Мне тоже, — я постарался вложить в ответную улыбку как можно больше обаяния, невзирая на то, что Вашек был моим другом.
Мы лежали на примятой траве по обе стороны от белой махровой простыни. Девушка лежала на спине, и ее мысли были скрыты от нас непроницаемой преградой очков, в которых, окрашенный в мрачные тона, отражался мир. Она всем телом, почти священнодействуя, впитывала солнечные лучи, а мои мысли метались туда-сюда на тонюсеньких нервных ножках. Давненько я не испытывал подобного нервического, муравьиного покалывания. Оно было связано с чем-то неизведанным, и у этого неизведанного были стройные и бесконечно длинные ноги и ненастоящие, но на редкость умные глаза, которые, впрочем, я пока ни разу не видел. Короче говоря, в тот момент я весьма остро ощущал, что живу.
Ослепительно сияли разноцветные зонтики пляжного ресторана, над водной гладью разносился гомон купальщиков. Река искрилась под голубым небом, сквозь которое просвечивало солнце, раскаленное, как атомный реактор. Я вдыхал горьковатый запах воды, запах мокрых тел и таинственный, новый и животный запах девичьего тела.
— Хотел бы я знать, кто победит, — без остановки болтал Вашек. — У советских лучше техника, зато японки сильнее в вольных упражнениях. — Он помолчал; никакого отклика его слова не вызвали, девушка по-прежнему сосредоточенно причащалась солнечными лучами. — А вы, Ленка, как думаете? — спросил Вашек.
— Я в этом не разбираюсь, — коротко отозвалась она. Вашек в отчаянии умолк. До меня дошло, что я нахожусь здесь единственно для того, чтобы помочь ему уломать ее. Впрочем, в глубине души я уже знал, что скорее всего стану предателем. Я предложил:
— А почему бы нам всем не сходить туда? Вы составите нам компанию? Или гимнастика вас не интересует?
Мальчишеская голова слегка повернулась, но поглядел на меня только травянистый берег, усеянный голыми телами. Тайна девичьих глаз осталась нераскрытой.
— Я бы, может, и сходила, только… а во сколько обойдутся билеты?
Я улыбнулся этому мрачному пейзажу с белыми облачками на черном небе.
— Мы оба скинемся и заплатим за вас, если вы согласны доставить нам такое удовольствие.
Уголки девичьих губ под невидимыми глазами приподнялись в намеке на улыбку.
— Как бы вам не пожалеть. Ведь я, если что, захочу сидеть в первом ряду.
— Да разве бы мы посмели на вас эконо… — начал было я, но Вашек, перебив меня, воскликнул с воодушевлением:
— Не беспокойтесь! Я попрошу своих знакомых из Спорткомитета достать мне билеты со скидкой. Это для меня сущие пустяки!
Я аж охнул; впрочем, еле слышно. Что творилось за темными очками — понятия не имею. Вашек, естественно, так ничего и не просек. Я перестал обращать на него внимание, и он опять понес какую-то ахинею, а я перевернулся на живот. Рядом со мной лежала девичья золотистая рука со шрамом на предплечье. Маленький розовый прямоугольничек, как если бы кто-то содрал оттуда несколько сантиметров кожи, а ранка, зажив, оставила по себе розовый след. Кончиком пальца я притронулся к этому странному месту. Оно обжигало жаром внутренним и внешним. Вашек исчерпал очередную тему, и девушка вновь обернулась ко мне.
— Как это вы умудрились? — спросил я, вкладывая, подобно апостолу, перст в давнишнюю рану.
Девушка подняла руку и взглянула на свое предплечье. А потом, раздумав снова вытягивать руку вдоль тела, положила ее на свой обнаженный, красиво запавший живот. Моя же рука осталась лежать на простыне, и вытянутый палец бесстыдно указывал куда-то.
— Да ну, — сказала она. — Вы станете смеяться. Там была татуировка.
— Вот как? — отозвался я. — Хулиганское прошлое?
— Вроде того. Хотя и не слишком.
Тогда я уже без всяких колебаний взял ее за руку.
— И что же там было? Сердце, пронзенное стрелой? Якорь?
— Надпись, — проговорила девушка.
— Ага. Чье-то имя?
Девушка повернула вихрастую голову и устремила свои невидимые глаза в небо.
— Да. Имя.
— А какое? Марк? Или Джон?
— А вам не кажется, что вы несколько бестактны? — поинтересовалась она у неба.
— Извините.
Повисло молчание.
— В одиночных, — подал вдруг голос Вашек, — скорее всего победит Губов. Но шанс есть и у…
Девушка резко поднялась. Изящно, гибко… солнце облило ее голую спину и слегка оттенило две ямочки в самом низу позвоночника. Она потянулась и обернулась к нам. Ее фигурка четко рисовалась на фоне раскаленного неба, и мне показалось, что очки, словно линзы, прожигают меня двумя черными лучами.
— Плавать пойдете? — спросила она.
— А что, отличная идея! — с наигранной радостью воскликнул Вашек и быстро вскочил.
Несколько коротких мгновений я смотрел в эти поддельные огромные глаза. По ним ничего нельзя было разобрать. Девушка не двигалась с места. Я сказал с улыбкой:
— Я к вам скоро присоединюсь.
Девушка мотнула головой и улыбнулась Вашеку. Потом она сняла очки и бросила их на простыню, но в тот момент она уже стояла ко мне спиной, так что ее тайна опять осталась нераскрытой. Она грациозно шагала к деревянному настилу, лавируя среди лежащих тел, и всю ее словно бы окутывало силовое поле разрушительной эротической радиации. Вашек самым идиотским образом скакал вокруг.
Только когда она скрылась в волнах и на поверхности искрящейся реки показалась ее слегка взлохмаченная головка, я поднялся, подошел к деревянным мосткам и бросился вниз головой в студеную от затяжных дождей воду.
Я неторопливо плыл среди повизгивающих детей, пытаясь отыскать вихрастую головку. Невдалеке показался белый пароходик, битком набитый отдыхающими, и на волнах, поднятых его колесами, подобно пробкам, закачались головы пловцов. Меня ослепил яркий солнечный зайчик, и я на секунду зажмурился. Вода неприятно холодила голое тело. Я нырнул и открыл глаза. В зеленоватом полумраке какая-то девица махала некрасивыми ногами в непосредственной близости от мужчины в костюме Адама, который с усилием заталкивал между ее бедер свой внушительный живот. Я подумал, что в воде люди отбрасывают многие лицемерные условности, и решил действовать.
Вынырнув, я вновь занялся поисками черной головки с мальчишеской стрижкой и поредевшей русой шевелюры Вашека Жамберка. Мне навстречу, оставляя за собой пенистый след, двигался водный велосипед. Оттуда раздался знакомый раскатистый голос:
— Карел! Приветствую!
Мой шеф. Он был в плавках, а голову его защищала от возможного солнечного удара кошмарного вида сине-зеленая клетчатая полотняная кепка, только-только входившая в моду. Рядом с ним крутила педали его жена — не то чтобы хорошенькая, но и не страхолюдина.
Я ответил ему тем же дурацким «Приветствую!» — чем-то средним между панибратством и официозом, а к жене обратился более душевно: «Здравствуй, Эла!»
— Почему в одиночестве? — с высоты спросила шефиня. — Где же твоя подружка?
Муж театрально одернул ее:
— Ну что ты, Эла! Неужели Карел хотя бы в воскресенье не может отдохнуть?
Он оглушительно расхохотался. Я почувствовал себя задетым. Анежка наверняка успела донести ему о моих проблемах с Верой. Она ведь всегда старательно навостряла уши, когда Вера звонила мне на работу. Я пытался говорить как можно более нейтрально, однако Анежка, как и большинство женщин, прекрасно разбиралась в интонациях.
— Я тут с друзьями, но они куда-то задевались, — сказал я и оглянулся. А потом добавил с наигранной торопливостью: — Да вот же они! Ну, я поплыл.
— Ну, плыви! — Эла не скрывала иронии.
В последнее время я чувствовал, что свои стремительно менявшиеся интересы она сфокусировала на мне. Благодарю покорно! Я быстро удалился от велосипеда, а шеф с шефиней столбиками поплыли над головами купальщиков в противоположную сторону.
Вашек со спутницей, судя по всему, держали курс на другой берег, потому что добрались уже до середины реки. Я нахмурился. Эта особенность, присущая всем красивым девушкам спортивного типа, давно меня раздражала. Хлебом их не корми, дай только Влтаву переплыть. Лично я проделывал это дважды, причем без всякого удовольствия. Впрочем, Вашек был преподавателем физкультуры. Не исключено, что заплыв предложил именно он. Наверное, надеялся понравиться девушке, потому что подозревал, что ничем другим понравиться не может. Заурядный комплекс, возникающий у болезненно застенчивого человека при виде симпатичного личика. А Вашек как раз и был таким болезненно застенчивым человеком. Его комплекс усугублялся еще и тем, что, будучи преподавателем физкультуры (правда, вузовским), он, по его убеждению, никак не мог считаться интеллектуалом и потому был обделен сексапильностью. Вам, филологам, хорошо, сказал он мне в тот раз, когда я впервые услышал о его вспыхнувшем чувстве к барышне Серебряной. Вы любую сможете уболтать. Как начнете распинаться о театре, о книжках да о стишках, так она сразу прыг к вам в постель. Не то что я — ну кому, скажи на милость, интересно слушать про защитников или нападающих?
Его понятия о социальной функции литературы намного опередили эпоху. И сегодня я был здесь, а не с Верой, именно из-за него: мне вменялось в обязанность уболтать барышню Серебряную. Понятия не имею, как именно он это себе представлял, мне было совершенно все равно, главное, что у меня появился прекрасный повод отказать Вере. То есть я не сказал ей, конечно, что намереваюсь убалтывать некую барышню Серебряную. Вере пришлось выслушать целую историю о Вашеке, совершенном троглодите в области литературного чешского языка, который якобы попросил меня отшлифовать его статью о коллективных играх в мяч, — но она мне все равно не поверила. Ну и ладно.
Вашека заботило одно: я должен был помочь ему добиться свидания. Трюк старый, мы уже использовали его в наши гимназические годы. Вы договариваетесь идти куда-нибудь — например, в театр — втроем, а потом один из вас — в данном случае я — не приходит. Впрочем, в тот раз мы пролетели: девица слиняла во время антракта. И вот теперь Вашек рассчитывал добиться реванша.
Свою работу я уже, можно сказать, сделал, так что имел право расслабиться. И все же я нетерпеливо оглядывал водную гладь, отыскивая черно-белое двоеточие голов, и, ломая всю тактику, прикидывал, а не отправиться ли и мне на тот берег.
В прежние годы я ради такой красавицы вскарабкался бы даже на Эверест. Пожалуй, я был способен на это еще несколько минут назад, когда лежал возле ее умопомрачительных ног и чувствовал то же, что чувствовал некогда возле таких же ножек на пляже в Костельце; впрочем, тогда мне было всего шестнадцать, и с тех пор много воды утекло. Так что стоило барышне Серебряной скрыться из виду, как я стряхнул с себя мимолетные иллюзии и осознал, что все это старо как мир, что все это уже было — не исключая и таких вот девушек, и что все это — только коллективная игра желез внутренней секреции, июльского солнца и странного обычая людей двадцатого века обнажать в специально отведенных для этого местах все то, что нельзя обнажить где-нибудь еще — а иначе вас обвинят в распущенности. Да, когда-то ради барышни Серебряной я взобрался бы по канату на Эйфелеву башню, но сейчас я поумнел и научился не терять головы. Ведь если человек теряет голову, то он обычно лишается и всего своего имущества, так что ему остаются лишь глаза — для горестного плача. А вот если сохранить голову холодной…
Разумеется, я отдавал себе отчет в том, что предаю друга — пока, впрочем, только мысленно. Но это волновало меня меньше всего. Друг — не друг. Я глядел далеко вперед и понимал, что не видать Вашеку барышни Серебряной как своих ушей.
Призыв о помощи застал меня удобно раскинувшимся на воде рядом с лодкой, в которой развалился какой-то толстяк. Еле слышно и издалека, но вполне отчетливо:
— Спасите! Спасите!
Я быстро обернулся на крик, который моментально заставил умолкнуть весь галдящий пляж. Две длинноногие девицы на деревянном водном велосипеде, радующие своими новыми бикини глаз нескольким зрителям, перестали визжать, а одна из них, потеряв равновесие, даже свалилась в реку. Вышло это у нее довольно шумно, тишина была нарушена, так что стало похоже, будто все мы смотрим какую-то трюковую комедию. Далеко впереди, на полпути к противоположному берегу, по взволновавшейся поверхности воды металась черная головка, и было видно, что ее обладательница силится с чем-то справиться. К этому месту со всех сторон устремились пловцы. Краешком глаза я заметил спасателя, снимавшего со стены своей будки бело-красный круг.
Я торопливо подплыл к лодке и забрался в нее. Толстяк изумленно приподнялся, явно намереваясь защищать свое право на сиесту, но я крикнул: «У меня друг тонет! Извините!» — и рванулся к веслам, после чего он передумал и поспешно, задницей вперед, покинул судно. Я налег на весла, и нос шлюпки яростно рассек водную гладь. Послышался плеск. Лодка ходко шла по реке.
Я оглянулся через плечо. Черная головка по-прежнему виднелась над водой, но теперь совсем рядом с ней маячила только что вынырнувшая светловолосая макушка Вашека. Я снова несколько раз ударил веслами, обогнал усердных поклонников кроля и опять глянул назад. На загорелой руке, придерживавшей подбородок Вашека, мелькнул солнечный блик. Я был уже совсем близко и маневрировал, направляя лодку к черноволосой головке.
И вот тогда-то я впервые взглянул ей в глаза. Ни разу в жизни мне не приходилось видеть таких глаз — может, это и противоречит законам анатомии, но они оказались огромными, черными и совсем без радужки. Только два черные зрачка, такие же большие и непрозрачные, как ее солнцезащитные очки, и, когда девушка из последних сил поплыла ко мне, в них заискрились отраженные волны реки. В общем, тайна ее глаз все равно осталась неразгаданной, тем более что обмен взглядами продолжался всего несколько мгновений: девушка перевернулась на спину, волоча за собой бесчувственного Вашека, чья голова покоилась на самом вожделенном месте женского тела.
Бедолага, подумал я. Надо же, сесть в такую лужу! А ведь как хвост распускал… И что характерно, даже не подозревает, на чем именно лежит сейчас его голова. А что если барышня Серебряная сжалится над ним? Вдруг у этой девушки с антрацитово-черными глазами сильно развиты материнские инстинкты… хотя поверить в это трудно.
Поверить в это было и впрямь нелегко. Нос лодки добрался до утопающего, и девушка взялась одной рукой за борт. Она не произнесла ни слова. По ее лицу текли струйки воды, а рот кривился от напряжения. И все же ее красота поражала. У нее был тот редкий тип лица, который не под силу испортить ни одной гримасе. Я наклонился и подхватил Вашека под мышки. С помощью девушки мне удалось затащить его внутрь. Потом я обернулся к ней, однако она успела уже самостоятельно змейкой скользнуть в лодку. Купальник, пропитавшийся водой, прилип к телу, и под тонкой тканью отчетливо и неприлично рисовались соски.
Она посмотрела на меня, и я торопливо отвел глаза от этих бугорков и натолкнулся взглядом на завораживающий антрацит.
— Сядете на весла? — спросила она.
— Естественно.
Я принялся грести, а она опустилась на скамейку напротив меня и опять положила голову Вашека к себе на колени. Однако долго играть приятную роль Харона мне не пришлось: к нам приблизилась лодка спасателя, который привычным движением прижал ее к нашему борту.
— Дышит? — поинтересовался он.
— Дышит, — сообщила Серебряная.
Спасатель мгновенно оценил ситуацию и предложил:
— Девушка, перелезайте ко мне. Это проще, чем перетаскивать потерпевшего. Ему нужно как можно скорее оказаться на берегу.
Серебряная нерешительно взглянула на меня. Я здорово разозлился.
— Не беспокойтесь, — сказал я спасателю. — Мы вот-вот там будем.
Он ответил мне неприятным официальным тоном:
— Не пререкайтесь. В случае опасности для жизни все отдыхающие обязаны подчиняться моим указаниям. Девушка утяжеляет лодку.
Девушка?! Вашек утяжеляет, вот кто, подумал я, но спорить не стал. Она еще раз пронзила меня своими глазищами, улыбнулась, как бы оправдываясь, пожала плечами и легко перескочила к спасателю. Тут-то все и решилось. Этот ее прыжок из одной лодки в другую, мгновение, когда ей пришлось раздвинуть стройные ноги и словно бы пригласить меня в свое прибежище наслаждений, эта таинственная улыбка таинственных антрацитовых очей… Я уже знал, чем кончится дело. Борьба была бессмысленна. Да я и не собирался бороться. Подумаешь, Вашек…
Я налег на весла и, эскортируемый спасательным судном, повез несколько уже очухавшегося доверчивого влюбленного к деревянному настилу пристани.
В будке у спасателя врач констатировал, что у Вашека была кратковременная потеря сознания, и как-то назвал это по-научному.
— Сегодня больше не купайтесь, — велел он и наставительно заметил, что нельзя бросаться в воду разгоряченным, да еще и заплывать так далеко. Высказав эти соображения (слишком уж, на мой взгляд, примитивные для специалиста широкого профиля), он испарился, оставив нас вдвоем, и мне пришла в голову высоконаучная мысль, что обморок Вашека явился исполнением его подсознательного желания избежать той ситуации, выйти из которой победителем это плавучее сонмище комплексов даже не надеялось. Теперь же все прояснилось: так как обольстить барышню Серебряную Вашеку не удастся, то и терзаться больше не стоит. Он старался, как мог, однако vis major в виде судороги сердечной мышцы…
Ну вот, так и есть. Вашек горестно произнес:
— Я по уши в дерьме.
— Глупости, — возразил я. — Такое с каждым может случиться.
— Но случилось-то именно со мной.
— Не глупи! Ничего особенного не произошло. Да, она вытащила тебя из воды. Ну, так отнесись к этому с юмором. Может, эта история вас… — я подыскивал слово, осознавая, что любое будет фальшивым, и охотно принимая растерянность своего друга за подтверждение того факта, что Вашек уже выработал твердую линию дальнейшего поведения с барышней Серебряной и что даже если я сравняюсь по красноречию с Геббельсом, он меня все равно не послушает, — … сблизит, — закончил я свое оригинальное высказывание и выглянул в окно.
Вашек замотал головой.
— Исключено. Мне не везет с женщинами, и сегодня я убедился в этом очередной раз. Помнишь в прошлом году? С Кветой? Там было то же самое. Я обучал ее альпинизму, а потом прямо у нее перед носом свалился с какого-то валуна и вывихнул ногу.
Экий, прости Господи, недотепа.
— И ты ей с тех пор ни разу не позвонил? — спросил я. — Да она же наверняка решила, что ты ее бросил!
— Держи карман шире! Она тут же закадрилась с Иоськой Кралем, и он усовершенствовал ее альпинистские познания на какой-то турбазе, — с неожиданной иронией отозвался Вашек. Я посчитал его слова плохим предзнаменованием и потому поспешил цинично добавить:
— Значит, тебе надо было отомстить ей в постели!
Сарказм моего приятеля немедленно сменился приливом отчаяния:
— Подумать только — полгода корчить из себя заядлого альпиниста, а потом…
— Старичок, но это же элементарно! Никогда не стоит хвастаться! Чем больше хвастаешься, тем больнее падать.
— А что мне остается? — растерянно вопросил Вашек. — Трепаться про книжки я не умею, не то что вы, писатели…
Ну вот, опять та же сказка про белого бычка: мифическое сборище эротоманов, так называемых «писателей».
— Меньше слов, больше дела, — нравоучительно заметил я. — Как только ты оклемаешься, мы отправимся на поиски Серебряной.
Но Вашек был непреклонен:
— Я не пойду!
И тут, словно ему в ответ, раздвинулись шторки у двери и в комнату просунулась черноволосая головка барышни Серебряной.
— Можно?
— Милости просим! — пригласил я. Вашек закрыл глаза. Девушка, очевидно, подумала, что он спит, потому что прошептала:
— Как он?
— Хорошо, — сказал я и повернулся к приятелю: — Вашек! Барышня Серебряная пришла!
Вашек, несмотря на всю свою бледность и мнимый обморок, густо покраснел. Он открыл глаза и сел.
— Лежите! — сказала барышня Серебряная и коснулась рукой его плеча.
— Я должен поблагодарить вас, — пробурчал он. — Вы спасли мне жизнь…
— Ну? Разве? — рассмеялась девушка.
Вашек упорно мямлил свое:
— Да нет, правда, я очень вам…
Она перебила его:
— Вы можете идти?
— Ему надо немного полежать, отдохнуть, — ответил я вместо Вашека.
— Ну и лежите себе спокойно! Может, вам что-нибудь принести? Воды? Или кофе?
— Спасибо, — с ужасающим смирением сказал Вашек. Девичьи глаза, прежде меня избегавшие, встретились с моим взглядом. Она вошла сюда все в том же бикини, которое уже начало высыхать; здесь купальник казался еще меньше, чем на пляже. Все ее тело, даже и самые нежные его части, выглядело удивительно, прямо-таки обворожительно упругим. Я подумал, что если бы она стояла перед нами совершенно обнаженная, то казалась бы статуей из коричневого мрамора. Упругой и теплой статуей.
— Мы сейчас к вам выйдем, — сообщил я. — Вы лежите все там же?
Она выдержала паузу — еле заметную, ту самую, которую мастерски умеют высчитывать все женщины, невзирая на свою нелюбовь к математике, а потом ответила чарующим голоском:
— Ну что ж, приходите.
И по моему телу опять забегали на тонюсеньких нервных ножках эти чертовы муравьи.
Стоило ей выйти, как Вашек, вынудив кушетку громко заскрипеть, стремительно вскочил.
— Ты уже готов идти? — поинтересовался я.
— Да. Домой.
— Идиот, — сказал я.
— Напишу ей письмо.
— Отличная идея.
— Плевать я на все хотел!
— Может, ты еще и напьешься?
— Может. — Он протянул мне руку.
— Не сходи с ума. Я лично пока домой не собираюсь.
— А я тебе это и не предлагаю. Я иду один.
Поняв, что можно смело разыгрывать из себя преданного друга, я заявил:
— Ну вот что: ты отправляешься к Серебряной, а я покидаю арену.
— Нет, Карел, я не могу. Правда не могу. Да, я дурак, я знаю.
— Что есть, то есть. Причем круглый.
— Вы, писатели, не такие. Но вот если бы ты, к примеру… — Вашек старательно подыскивал сравнение. — Вот написал бы ты стихотворение, а оно вышло таким глупым, что уронило бы тебя в ее глазах.
Я быстренько прикинул в уме. Стихотворение для барышни Серебряной? Я давно уже писал о совершенно иных предметах, а если и упоминал о любви, то разве что о любви вообще. Я не подгонял ее под конкретных девушек. Конкретные девушки слишком эфемерны, поэзия же — вечна. Но эта, с антрацитовыми глазами без радужек…
Вашек тем временем развивал свое сравнение.
— Вот и у меня то же самое, только подвела не голова — подвело тело. Конечно, ты бы ее в момент уговорил, пускай бы тебе даже твой стих и не удался, но я-то так не умею…
Я собрался было сказать, что как раз потому, что его бицепсы сослужили ему сегодня в волнах Влтавы не слишком хорошую службу, ему и надо непременно взять реванш. Я собрался было открыть ему секрет полишинеля: если он сделает это сегодня, то завтра ему станет значительно легче. В этот горестный миг я даже собирался разоткровенничаться и поведать, как стеснялся когда-то красавиц и излечился от стеснительности одной лишь силой воли. Как ходил на вечеринки и нарочно танцевал с самыми симпатичными девушками, без умолку болтая с ними, — ведь всё на свете, абсолютно всё, достигается тренировками и только ими, вот и в его идиотском баскетболе дело обстоит точно так же… но потом я взял себя в руки и поддался доводам разумного эгоизма. Все равно я ничего не сумел бы ему втолковать. Да, Вашек мне друг, но сколько друзей было забыто ради женщин! И едва я сообразил, что далеко не одинок в своем двоедушии, как тут же почувствовал: моя совесть чиста. В конце концов, пожертвую этическими принципами и предпочту им зов страсти! Ведь это так естественно. И я сказал:
— Ну, раз решил, иди. Но сопровождать ее на гимнастику все равно тебе, запомни!
— Там видно будет, — ответил Вашек. — Привет!.. Да, вот еще что… — он замялся. — Извинись за меня, ладно? Мол, плохо мне стало… или еще что. Пока!
Тут и лгать не придется, подумал я. Вашек испарился, а меня охватила радостная жажда деятельности.
Я выбрался из крохотной будочки спасателя на слепящий солнцепек пляжа, и в мои уши хлынула его гармоничная музыка. Я устремился через поле нагих тел к тому единственному, которое влекло меня к себе невидимыми нитями, более прочными, чем нейлон, и быстро опутывало ими, как паук опутывает беспомощную муху.
Серебряная сидела на простыне, обхватив руками колени, и следила за мной сквозь черные очки.
— А где же господин профессор? — спросила она и подвинулась, давая мне место на простыне.
Я уселся с ней рядом.
— Он пошел домой.
— Почему?
Я замешкался с ответом. Сказать, что ему стало дурно? Да ну его к черту, наш уговор!
— А вы что же, не понимаете?
Она сняла темные очки и посмотрела на меня своими антрацитовыми глазами. Прочесть по ним что-либо было невозможно, и все-таки мне стало зябко. Может, именно потому, что я ничего в них не прочитал. О чем она думала?
— Не понимаю. Почему? — опять спросила она.
— Ему неприятно. Он решил, что повел себя недостойно.
Некоторое время она продолжала сверлить меня неподвижным взглядом, а затем произнесла задумчиво:
— Гм! — И только.
— Он собирался завести с вами роман, — предательски продолжал я. — Потому-то меня сюда и позвали.
— Как это?
Она опять — совершенно непонятно, зачем — надела очки.
— Я так понял, что вы держитесь с ним слишком сдержанно. Он даже свидания не смог от вас добиться. Вот и пришлось ему подключить меня. Я договорился о нашем совместном походе на гимнастику, но предполагается, что сам я туда не приду.
Девушка легла на спину. В ее очки снова вплыла флотилия облаков.
— Вы его друг?
— Да.
— Зачем же вы мне это рассказываете?
— А вам неинтересно?
Короткая пауза.
— Неважно, — наконец сказала она.
— Важно, — сказал я.
Она помолчала, а потом произнесла загадочное:
— Добавьте сюда местоимение.
Я не понял.
— «Вам!» — медленно проговорила она. — Так и скажите, что вам это важно.
До меня, наконец, дошло, и я рассмеялся, однако лицо девушки оставалось бесстрастным. Я произнес решительно:
— Теперь-то я уж точно приду на гимнастику.
— Вопрос в том, приду ли туда я.
— Но вам вовсе не обязательно… — я запнулся. —.. Вовсе не обязательно идти именно на гимнастику. До тех пор еще целая неделя, а в ней целых семь дней. Я могу семь раз прийти куда-нибудь еще. Что вы на это скажете?
— В данный момент вы здесь, а господин Жамберк отправился домой. По-моему, этого пока достаточно.
Я перевернулся на бок и оперся на локоть. Я неторопливо, с головы до пят, исследовал барышню Серебряную взглядом. Короткая стрижка, блестящие волосы цвета воронова крыла, классический профиль очень красивого лица, покатые плечи, кожа, гладкая, как коричневый шелк, грудь, которая даже сейчас, когда девушка лежала на спине, не утратила своей триумфальной и божественной формы; впалый живот с крохотным пупком, мелкие черные волосики возле трусиков, длинные, стройные — но ни в коем случае не худые — ноги, ровные, коричневые и прекрасные.
— Гм, — уже во второй раз хмыкнула девушка, но я продолжал свою анатомическую экскурсию.
— Может, скажете что-нибудь? — предложила она.
— Вы в Праге недавно, да? — спросил я.
— Да. Всего месяц.
— А как у вас с квартирой? — поинтересовался я. — Я здесь уже десять лет, но своего жилья у меня так и нет. Снимаю.
Я взглянул в темные очки. Она отлично поняла смысл моих слов, и на загорелом лице вновь сверкнул жемчужно-солнечный зайчик.
— У меня однокомнатная.
Я почувствовал, как во мне шевельнулась радость бытия.
— Уточняю, — продолжала она. — Одна подруга поделилась со мной своей квартирой.
— И добавила, будто уже сказанного было мало: — У нее сейчас ангина, и она почти не встает.
Я невольно помрачнел. В глазах барышни Серебряной блеснули — сквозь очки — странные искорки. — Дайте мне сигарету, — сказала она. Однако! Ну и штучка эта самая барышня Серебряная!
Она спросила:
— Вы ведь стихи пишете, да?
Мы сидели на лавочке под ивой неподалеку от киоска с едой. Я удивился осведомленности барышни Серебряной. Как я выяснил, она работала в какой-то вечно реорганизующейся конторе, то ли «Зооэкспорте», то ли «Звероэкспорте»… в общем, в чем-то таком, и хотя мне не довелось пока увидеть ее в платье, я подозревал, что она больше интересуется нарядами, чем поэзией.
— Ну… случается иногда, — скромно ответствовал я. — И как они вам?
— Не очень.
Видит Бог, я был не слишком высокого мнения о творениях своей Музы: они давно уже напрямую зависели от кадровой политики и не имели ничего общего со смыслом моей жизни. И все-таки откровенность барышни Серебряной показалась мне чрезмерной.
— Что так?
— По-моему, это все не всерьез. В них нет никакого чувства. Вы в основном озабочены тем, чтобы их напечатали.
Меня впервые разоблачали столь мучительно больно. Может, мои поделки мало кто читал, а может, те, кто их читал, озабоченность автора попросту проглядели. Во всяком случае я хранил пару писем от читательниц, которые ничего не заметили. Я засмеялся кислым и очень неестественным смехом.
— Вы ошиблись в выборе профессии. Вам бы в литературные критики податься. Счастье, что не подались.
Серебряная тянула через соломинку зеленый лимонад.
— Меня не проведешь. А вы вообще пробовали писать просто так? О любви, например?
Пробовал ли я? Любопытно: ведь я сегодня уже думал о лирике, причем как раз в связи с этой загорелой девицей. Если же начистоту, то о любви я написал целый том. Когда учился в гимназии.
— Пробовал, — признался я. — Только давно.
— Моей сестре писал стихи один парень, — сказала Серебряная. — С тех пор мне ничего больше не нравится, хотя я и была тогда совсем малявка. Не то чтобы я разбиралась в поэзии, — быстро добавила она, — да я их все и не помню. Просто у меня в голове живет их… настроение, понимаете? А так только одна строфа и застряла в памяти. «Я пишу вам, Салина, а под окном пан Лустиг играет на гитаре…»
— Это писал тот парень вашей сестре?
— Да.
— Забавно, а я думал, это были любовные стихи.
Она перебила меня, проговорив подчеркнуто серьезно:
— Это и были любовные стихи, и никакие они не забавные. Они трагичные, но вы в этом ничего не смыслите.
— Забавными я их назвал потому, что они списаны у Ортена. Этот ваш юноша хвастался чужим оперением: «Я пишу вам, Карина, и не знаю, живы ли вы…»
Барышня Серебряная бросила стакан с недопитым лимонадом в урну и поднялась.
— Пойдемте окунемся, а? Сегодня воскресенье — и солнце брызжет в окна.
Она сняла очки и взглянула на меня; мне показалось, что строчка из модного шлягера была произнесена ею с каким-то затаенным сарказмом. Словно девушка заклеивала пластырем рану на больном сердце. Барышня Серебряная. Как же больно бывает, наверное, иногда таким барышням, подумал я.
Она спускалась по лесенке в воду, спускалась спокойно, не медленно, но и не торопливо, а вода поднималась к ее коленям… бедрам… треугольничку, превосходно обрисованному бикини… талии… еще выше, и наконец над водой виднелась уже одна только хорошенькая головка барышни Серебряной. Она улыбнулась мне, как девушка с рекламы зубной пасты. Она вообще вся будто сошла с рекламного плаката. Настолько женщины удаются лишь рекламщикам. Но не Господу Богу.
— А на другой берег я с вами не поплыву, — крикнул я.
— Я с вами тоже! — И она повернулась ко мне спиной. — Хватит с меня на сегодня и одной попытки.
Она быстро поплыла вперед.
Я бросился в реку и вскоре нагнал девушку. Мы были в нескольких метрах от берега, рядом с лодками, битком набитыми семейными парами с детьми — маленькими девочками в резиновых шапочках и мальчиками, ожесточенно колотящими по влтавской воде. Возле берега вода была теплее. Барышня Серебряная легла на спину. Я последовал ее примеру. Над нами, склонясь к западу, ослепительно пылало июльское солнце. Длинноногие девицы занимались на деревянном водном велосипеде стриптизом.
Я повернул голову к Серебряной.
— А вы, собственно, откуда?
— Я? — переспросила она, не открывая глаз. — Из Брно.
— У вас там родители?
— У меня нет родителей.
— Сестра?
Какое-то время она молчала, а потом сказала:
— Она уже тоже умерла.
— Простите.
С набережной донесся звонок трамвая. Резиново-игрушечная флотилия гомонила детскими голосами, и они отскакивали от поверхности воды.
— Простите, мне не следовало говорить о ней, — сказал я. — Но вы вспоминали те строчки, а они, черт возьми, и вправду застревают в памяти. «Я пишу вам, Салина, а под окном пан Лустиг играет на гитаре…»
Мне внезапно стало холодно. Наверное, потому, что сам я давно не только не писал стихов, но даже и не читал — ради удовольствия — чужих.
— Хотя это и явный парафраз, но все-таки — откуда там взялся этот Лустиг?
— Молодой человек, который это писал, был евреем, — сказала девушка, по-прежнему не открывая глаз. — Он писал Салине из лагеря Терезин, тайком, когда вспоминал там о ней.
— Вот оно что… — протянул я. — А он… вернулся?
— Нет, — ответила барышня Серебряная. — Но Станя — моя сестра, он звал ее Салли, — все равно умерла раньше него. Тоже во время войны. От воспаления легких.
— Бедняжка, — сказал я. — Сколько ей было?
— Двадцать четыре, — ответила Серебряная. — Она была на четырнадцать лет старше меня, но я ее страшно любила. Наша мать умерла, когда я родилась, и меня вырастила Станя.
Она открыла глаза, покосилась в мою сторону и вдруг, изогнувшись назад, ужом скользнула под воду, даже не оставив за собой кругов. Я торопливо нырнул следом. В зеленоватой толще мелькнул удаляющийся стройный силуэт. Он сиял, как если бы был из золота, а две полоски тонкой ткани, обнимающие грудь и бедра, светились двумя бирюзовыми маячками блаженства. Я пустился вдогонку, но она оказалась проворнее. Вдобавок я почувствовал, что задыхаюсь, и вынужден был вынырнуть.
Я чертыхнулся про себя: надо же, столько лет шарахался от спорта! Серебряная походила на гимнастку; не на фанатичку бревна, а на гимнастку, которая тренируется ради красивого тела. И тренируется не напрасно. Сейчас я уже не удивлялся Вашеку, который в тот день, когда увидел ее среди своих вечерников, сорвался, делая «солнце», с турника, врезался в стену и рухнул на пол с портретом какого-то государственного деятеля на шее. Немного передохнув, я снова нырнул под воду.
Барышни Серебряной там уже не было. Я огляделся и увидел, что она висит между перекладинами водного велосипеда, высунув из воды голову. По ее золотому, охваченному сиянием телу бежали ласковой цепочкой воздушные пузыри. Вокруг, подобно ореолу, белела пена, взбитая лопастями велосипеда. Несколько взмахов — и я вплыл в этот ореол.
Девушку увлекала вперед невидимая пара, нажимающая вверху на педали, и длинные ноги колебались в зеленоватом сумраке, подобно русалочьему хвосту. Ну, моряк, совсем ты пропал, сказал я себе и бросился на нее, как водяной на христианскую душу. Я обхватил обнаженные девичьи бока, и на меня накатила такая волна желания, что я едва не утонул. До моих ушей донесся ее вскрик, и она начала извиваться и крутиться в моих объятиях, пока наконец не выскользнула из них. Мне пришлось вынырнуть. Над водной гладью я встретил смеющееся личико, жемчужные зубки и насмешливые угольно-черные глаза. Я немедленно возобновил свою атаку на барышню Серебряную.
— Поосторожнее, товарищи голыши, а то вы нас перевернете! — сказал кто-то над нами. Только тут я заметил, что велосипед опасно раскачивается. Четверка ног, потеряв педали, искала опору. На лицо Серебряной, покрытое водяной пылью, упала тень велосипедистки.
— Вера! Да умерьте же ваш пыл! — послышался голос жены моего шефа. Я быстро вскинул голову; глаза были еще полуслепыми от воды. Но сверху уже прозвучало — на удивление фальшиво, так, как говорят, когда хотят царапнуть: — Ах, простите! Я думала, это барышня Каэтанова. Когда я заметила доктора Ледена… вы же вроде собирались поехать в Слапы?
Я кисло хохотнул.
— Это барышня Серебряная, — представил я русалку, повернувшись в ее сторону. Чертенята в черных глазах прыгали так, словно играли в бадминтон. — Товарищ Прохазка — товарищ Прохазкова.
Барышня Серебряная поглядела на моего пузатого шефа, возвышавшегося спиной к солнечному свету на железной махине велосипеда.
— Очень приятно! — хором пропела парочка, и если Серебряная что-то и сказала, то ее слова потонули в этой дисгармонии.
— Удачное воскресенье, правда? — буркнул шеф.
— Не то слово! — с энтузиазмом согласился я.
Барышня Серебряная усмехнулась.
— Вот все ругают пражские пляжи, а по-моему, здесь лучше, чем в Слапах, — сообщила Эла, и мешочек с ядом, запрятанный в ее словах, раздулся и лопнул. — Как-то веселее. Вы, барышня, со мной согласны?
Девушка, по-прежнему усмехаясь, отвела глаза от моего лица. Она смерила шефиню с перманента до самых пяток красноречивым и быстрым взглядом. Слегка расплывшаяся Эла восседала на велосипеде как-то криво.
— Да, — сказала Серебряная. — Здесь куда смешнее.
— Кто это? — спросила она позже, когда мы с ней бок о бок смирно плыли к берегу.
— Мой шеф.
— Шеф?
— Главный редактор издательства «Наша книга».
Она молча убыстрила темп. Я тоже. Барышня Серебряная плыла профессионально, рот под водой. Потом ее движения замедлились.
— Он не был раньше?..
Тишина. Я переводил дыхание. Ее скорость была не для меня. Свой вопрос она так и не закончила.
— Не был — что? — отдуваясь, спросил я.
— Ничего. Мне кажется, я знаю его жену… откуда-то.
— Возможно. Она дочка… министра Шнайдера… — проговорил я. — Того, что умер в прошлом году… его хоронили за государственный счет.
— Гм, — отозвалась она. — Значит, не та. Я знала в Брно одну Прохазкову из Праги. Ее муж тоже был чем-то вроде редактора.
— Может, это была его первая жена? Он с ней развелся.
— Ага.
Я прикидывал, можно ли рискнуть и пойти на откровенность. Не в эротическом плане, конечно: это в нашем обществе не наказуемо. Я имел в виду другое. Барышня Серебряная немного обогнала меня; ее бронзовые лопатки ритмично погружались во влтавские воды. Я не знал о ней почти ничего. Однако многолетний опыт подсказывал мне, что с такими красивыми девушками идти на риск не опасно. Они редко принадлежат к числу строительниц светлого будущего. Разве что строят свое личное счастье.
— Первая жена стала ему после Февраля помехой, — решился я. — Она была дочерью крупного издателя и не поняла сути эпохи.
Краем глаза я следил за барышней Серебряной. Она не ответила, но мне показалось, будто ее нежный профиль слегка заострился. У меня заныло в животе. Она сильно втянула свои пухлые губы, словно намереваясь закусить их. Мы быстро и молча добрались до берега, и Серебряная поднялась по лесенке. Даже не оглянувшись на меня, она помчалась к тому месту, где мы оставили ее полотенце. Я впервые видел ее бегущей. Она бежала, как спринтер, как бронзовый фламинго; совсем не по-женски, не по-утиному; красиво — но мне это все же не понравилось: когда я вынужден догонять женщину, я чувствую себя киногероем, которые, как известно, только этим и занимаются. Однако я все-таки перешел на трусцу и очутился возле полотенца всего лишь на долю секунды позже, чем барышня Серебряная. Мне было здорово не по себе. Как если бы я сболтнул что-то человеку, а он взял да и обернулся секретарем обкома партии, так что мне обязательно пришлось бы перед ним оправдываться.
Но не успел я начать свои оправдательные речи, как заметил, что барышню Серебряную бьет крупная дрожь.
Она упала на простыню и обняла руками колени, продолжая выбивать зубами звонкую дробь. Огромные глаза превратились в две угольно-черные щелки.
— Что с вами? — спросил я участливо. — Вам холодно?
— Н-нет. Ничего. Н-немного переборщила.
— С чем?
— С пла-плаванием.
— Вода же теплая.
— Н-ну да. Н-но у меня слабое сердце.
Я действовал решительно.
— Немедленно в тень! Глупышка — разве так можно: со слабым сердцем — и столько плавать?! Идите-ка лучше переоденьтесь. Хорошенько разотритесь полотенцем, а я — я принесу вам горячего чаю.
— Н-не нужно! — И ее зубки простучали соло на кастаньетах.
— Быстрее! — Я взял ее под руку, помогая подняться. Серебряная послушно встала, теперь она была покорной, как овечка. Я с иронией отметил, что во мне просыпается защитник слабого пола — совсем как в тех бездарных фильмах, где все начинается с бега по лугам. Ну и?.. — произнес кто-то внутри меня. И я ответил ему: я люблю барышню Серебряную. А когда кого-нибудь любишь, то хочешь для него что-нибудь сделать. Хемингуэй. Я, например, хотел принести Серебряной горячего чаю, усадить ее на скамейку под каштанами и поступить к ней на службу — сотрудником в отдел любви с высоким должностным окладом. Быстро же, однако, я теряю голову, барышня Серебряная. Что называется, попали в яблочко, моя прекрасная лучница!
Я провел ее по узенькому проходу между кабинами для переодевания к кабинке номер семь и там клятвенно пообещал — хотя она и не требовала никаких клятв, — что доставлю чай на скамейку напротив. Она закрыла за собой дверцу, я заметил дырочку от выпавшего сучка и едва не поддался искушению. Вокруг не было ни души, а дырка находилась как раз на уровне глаз. Нет! Похоже, барышня Серебряная, вскоре у нас с вами все и так пойдет без сучка без задоринки. Я люблю вас, Серебряная! Развернувшись, я стремительно зашагал к ресторану.
Чай обошелся мне в двадцать пять крон и в десять минут переговоров, потому что официант решительно протестовал против моего намерения унести чашку и чайник за пределы ресторана. Я без малейших колебаний отдал ему деньги. Черт с ним, с этим четвертным! Скоро я буду платить за барышню Серебряную в «Алькроне».
Однако когда я торжественно доставил дымящийся чайник на скамейку, меня опять встретили антрацитовые чертенята. Серебряная уже не дрожала, словно искупавшаяся собака, а восседала на скамейке в белом платье с широкими розовыми полосами (ни дать ни взять орхидея!), закинув ногу на ногу — а ноги загорелые и в розовых босоножках.
— Да вы просто рыцарь! — иронически воскликнула она. — Но у меня уже все прошло!
Я стоял с дымящимся чайником в руках, освещенный жаркими лучами клонящегося к закату солнца, и чувствовал, что выгляжу все более смешным.
— Чай — отличный напиток, — сообщил я. — Он вас освежит.
— Я вспотею, — сказала барышня Серебряная.
— Не вспотеете. В жару нет ничего лучше горячего чая.
— Ага. Вот и Владимир так говорил. А сам пил пиво.
Мое сердце сделало кульбит. Какой еще Владимир? Я подсел к ней и налил чай в чашку. Она взяла ее, усмехнулась и сделала глоток.
— Какой Владимир? — спросил я, неумело разыгрывая равнодушие.
— Мой Владимир.
С сердцем случился миниинфаркт.
— А кто такой ваш Владимир?
— А зачем вам это знать?
Зачем, барышня Серебряная? Вы же отлично понимаете, зачем. Но тут мне пришла в голову спасительная мысль.
— Да, точно, незачем мне это знать! Вы же употребили прошедшее время.
Пауза. Антрацитовые чертенята взглянули на меня поверх чашки с чаем.
— Однако же он жив, — злорадно сообщила Серебряная. — Несмотря на прошедшее время.
— Какая у него может быть жизнь, — сказал я, — если вы говорите о нем в прошедшем времени.
Она засмеялась.
— А барышня Каэтанова? — хитро поинтересовалась Серебряная. — Или это не настоящее время?
Луч солнца, пробравшийся сквозь листву каштана, зажег на платье барышни Серебряной розовый огонек. Я накрыл ладонью ее колено и произнес с чувством:
— О чем вы? Оно никогда не было даже давнопрошедшим!
Серебряная насмешливо приподняла брови и левый уголок красивого рта. Потом сняла одну ногу с другой, а когда вследствие этого моя рука оказалась в ее розово-белом полосатом подоле, взяла чайную чашку в правую руку и левой аккуратно опустила мою руку на скамейку рядом с собой.
— Какой же вы жестокий, — изрекла она, совершив все эти манипуляции.
— Вы о чем?
— Девушка страдает где-то в С лапах, а вы здесь тем временем…
Она замолчала.
— А я здесь тем временем?..
— Не знаю. Но по-моему, вы пытаетесь охотиться в угодьях вашего друга.
— В угодьях? — повторил я за девушкой со всей возможной многозначительностью, да еще при этом взглянул ей прямо в глаза. Из них вылетело крохотное, но очень прочное лассо и в долю секунды обвилось вокруг моего сердца, едва оправившегося от инфаркта. — Но ведь мой друг с вами не ветре…
— Но он хотел бы! — перебила меня девушка. — Вы сами это сказали.
— Еще бы ему не хотеть… я бы тоже хотел.
— А вот я — нет.
— Нет? Почему?
— Потому что вы типичный жалкий обманщик. Я пока еще в своем уме.
Я словно перенесся во времена собственного зеленого отрочества. Болтовня с Серебряной доставляла мне куда больше удовольствия, чем все стихи всех вместе взятых заслуженных поэтов республики.
— Вы несправедливы ко мне. Никакой я не обманщик, — проговорил я серьезным тоном. — Я никому ничего не обещал.
— А как насчет барышни Каэтановой?
Ах да, барышня Каэтанова. Я грустно изрек:
— Человек так одинок в этом мире!
— Час от часу не легче! Значит, вы забавляетесь с бедной девушкой только от скуки?
— Мне не скучно. Мне грустно.
— И каково же ей будет, когда вы…
Пауза.
— Что — «когда»?
— Ну, когда вы сделаете то, что вы обязательно сделаете?
— А что я сделаю?
— Не буду я ничего объяснять. У таких, как вы, все на лбу написано.
И Серебряная приняла строптивый вид.
Я усмехнулся:
— Я ее не брошу…
— Да ну? — удивилась она.
— … по крайней мере до тех пор, пока не отыщу ей достойной замены. — Я говорил нарочито цинично, зная, что им это нравится. Русалка реагировала восхитительно.
— Вот как? — подняла она вновь брови. — И когда же это произойдет?
— Не знаю, — объяснил я. — Но твердо надеюсь, что скоро.
Я все более отчетливо понимал, что либо барышня Серебряная тоже на меня запала, либо что она — очень тертый калач. За такое короткое время я не успел еще толком в ней разобраться.
В маленьком кафе, куда она затащила меня поужинать (я чувствовал себя там несколько неуютно, потому что всего в двух улицах оттуда жила Вера и мы пару раз заходили сюда с ней перекусить), она выспрашивала меня о моем прошлом…
Я признался, что в основе моей поэтической карьеры лежит дипломатия. Когда-то, на самой заре социалистического строительства, я заслужил репутацию смелого новатора, включив в свой первый, насквозь железобетонный сборник цикл любовных стихов. Легкая паника в рядах литкритиков, вызванная этим обстоятельством, послужила мне рекламой, и с тех пор читающая публика отличала меня от прочих «железобетонных» авторов. Серебряная высказала желание послушать что-нибудь поэтическое из той моей книжки.
— Да я все давно перезабыл, — сказал я. — Уже семь лет прошло.
— А я думала, поэты свои стихи помнят.
— Только те, в которые вкладывают чувства, — объяснил я. — Но вы же сами сказали, что в моих творениях их и в помине нет.
— В тех, что пишете сейчас, нет. А тогда, может, вы…
— Как тогда, так и сейчас, — сказал я. — Только тогда мне это не мешало.
— А сейчас мешает?
— Начинает мешать, — открыл я ей самую горькую из всех тайн моей нынешней жизни. — Поэтому я печатаюсь теперь только изредка, в газетах. На то, что печатают в газетах, никто не обращает внимания, а я не выгляжу обманщиком, когда предъявляю членский билет союза писателей.
— Но вы же все равно немного обманщик, правда?
Я пожал плечами и ответил меланхолически:
— Всего лишь один из легиона. Вот как вы полагаете, сколько поэтов среди поэтов?
Она молчала.
— Вы можете не верить, но мне до сих пор иногда приходят письма от читательниц. Например, недавно, когда я напечатал в «Руде право» этих своих «Детей из Алабамы»…
И тут у барышни Серебряной странно запылали щеки.
— Вот это и есть ваш самый огромный обман, — произнесла она, блеснув глазами. — Неужели вас действительно интересуют алабамские дети?
Я опять пожал плечами. Негодование удивительно красило ее. И я решил заставить свою собеседницу вознегодовать еще больше.
— Вреда от этого никому нет, — сказал я, — а дела в Алабаме творятся нехорошие.
— Да вам-то что до них? Вам и правда так жалко этих детей?
Я усмехнулся. Здорово же я сумел потрясти девушку.
— Расизм — вещь отвратительная, мой стишок никому не повредит, а я получу за него деньги. Деньги не повредят мне. Это и есть моя эстетика.
— Если вы говорите серьезно, то вы — циник, — нелюбезно откликнулась Серебряная.
— И не думайте, что цинизм мне по душе.
Вот как? Что ж, красавица, отступим на заранее подготовленные позиции.
— Разумеется, я говорю не всерьез. Но если человек не склонен к истерии, слезы у него вызывают лишь те вещи, которые касаются его напрямую.
Серебряная уставилась в тарелку с анчоусами. На коричневом шелке ее виска еле заметно пульсировала крохотная жилка. Обворожительно, маняще, тактично, словно намекая, какой хрупкий механизм являет собой барышня Серебряная и сколь велико наслаждение делать вместе с ней все равно что: хотя бы просто находиться рядом. Она поморгала, точно что-то попало ей в глаз, а потом сказала понуро:
— Ну да… вы правы.
— Вот видите. Так неужели мне из-за этого надо бросить писать?
Она очнулась от отрешенности, достала зеркальце и совершила несколько ритуальных движений, поправляя свои слегка взлохмаченные вихры.
— Может, и надо. Я думаю, надо, — сказала она.
Я улыбнулся.
— Не слишком ли вы строги? Что бы стало с литературой, если бы ее воспринимали настолько буквально?
— К некоторым вещам я ужас как строга, — ответила она, полностью выйдя из транса над анчоусами. — И воспринимаю их абсолютно буквально.
— Что еще, кроме литературы?
— А вы подумайте, — отрезала она.
Наколов анчоус на деревянную шпажку, она отправила его в рот. Я последовал ее примеру, заметив:
— Как же, однако, вы воспламеняетесь от поэзии!
Она состроила мне гримаску на манер других юных девиц, показав свои великолепные зубы. Я оскалился в ответ.
— Я уже подумал… Но это для меня пока ново. Вы толкаете меня на тернистый путь.
— Никуда я вас не толкаю. Я предостерегаю. Причем заранее. Я совершенно не переношу..
— Что?
Она подняла глаза к потолку, где висела люстра, украшенная плюшевыми обезьянками, и принялась загибать пальцы:
— …притворщиков, обманщиков, литераторов, циников…
— Так по-вашему, я циник?
Барышня Серебряная перестала считать и закрыла глаза, а открыв их, одарила меня такой улыбкой, что мое сердце взмолилось о пощаде.
— Я пока не знаю, — сказала она, извлекла из вазочки на столе красную гвоздику и сунула ее прямиком в свое декольте. — Наверное, да. Как и все везунчики.
Но эти слова она уже произносила таким тоном, будто именно циники были ей дороже всех на свете.
Однако время шло, и я чем дальше, тем больше путался в происходящем. Иногда мне чудилось, что все у нас пойдет по накатанному многими молодыми телами пути, но едва я протягивал руку, чтобы сорвать гроздь взаимопонимания, как Ленка ускользала от меня. Я прилагал нечеловеческие усилия. И девушка охотно шла мне навстречу. С любой другой, которая вот так бы охотно шла навстречу, мне давно было бы все ясно. Барышня же Серебряная представляла собой тайну в бело-розовую полоску. То мне казалось, что я теряю рассудок. То я сомневался, что вообще когда-нибудь что-нибудь понимал. В конце концов, совершенно увядший, я остановился на тротуаре перед винным рестораном, щурясь на звезды.
— Где вы живете? — спросил я настолько угрюмо, что Серебряная рассмеялась и впервые за целый вечер сама на секунду взяла меня за руку.
— Пойдемте, — сказала она. — Это вон за тем углом. Можете меня проводить.
Я немедленно ожил.
— А на кофе вы меня пригласите?
— Об этом я подумаю по дороге.
Я шагнул к ней и взял под локоть. Она не протестовала. Мы шли бок о бок. Ее бок под розово-белой тканью пылал, обдавая меня пружинящей волной сильного и живого жара. Мы свернули за угол и очутились под прямым обстрелом полной луны. Панкрацкая улица была широкой и пустой, точно парижский бульвар, с которого разом исчезли все пешеходы, и перед нами возникло внезапно наше собственное изображение на стекле темной витрины. Облитая лунным светом барышня Серебряная казалась сияющим призраком из легенды. Я отпустил ее руку, позволив девушке пройти несколько шагов в одиночестве. При каждом шаге сборчатая юбка легонько распускалась — совсем как водяная лилия. Потом Серебряная остановилась и поглядела на меня из блеска темного стекла. В нем ее изображение было другим: оно походило на перевернутую полосатую гвоздику.
— Что случилось?
Я молчал. Наши глаза встретились где-то в темноте за витриной. Канонада все продолжалась: над пустынной улицей, над головой барышни Серебряной без устали пролетали электроны лунного света, так что под девичьими грудями залегли две полукруглые тени.
— Гм, — сказала она.
— Ну не красавица ли вы? — выдохнул я мечтательно. — Не самая ли вы красивая девушка в Праге и во всей Чехословакии?
— Господин Леден, — сообщила она, — вы говорите это так, словно и не думаете шутить.
Я упал на колени и простер руку к луне.
— Клянусь, что я не шучу! Смилуйтесь надо мною, Ленка!
Барышня Серебряная опасливо оглянулась по сторонам и протянула мне руку.
— Вы клоун, господин редактор, и вдобавок обманщик, каких мало.
Я застонал.
— Но чтобы вы не отягощали мою совесть, я открою вам один секрет.
Мое несчастное истерзанное сердце подпрыгнуло от радости. Вот оно, то самое заветное слово. Секрет! Да она вся олицетворенный секрет…
Но не успела моя спутница открыть рот, как за углом послышался перестук женских каблуков, и не успел я подняться, как перед нами уже возникла Вера, Вера, приехавшая из тех самых одиноких Слап, с большой сумкой, в которой голубело полотенце и из которой торчали две грустные вязальные спицы.
Происходившее несколько напоминало фарс. Цокот каблуков мгновенно оборвался, Вера застыла, как пораженная громом, и ее лицо, обычно украшенное здоровым румянцем, воссияло при лунном свете удивительной бледностью. Я тут же вновь опустился на колени и произнес как ни в чем не бывало:
— А, Вера! Привет!
С той стороны, где стояла барышня Серебряная, донеслось нечто похожее на слабый вздох. Я принялся усердно ползать на четвереньках, и на какое-то мгновение мне даже захотелось добавить к этому еще и громкое, как у таксы, сопение. Потом я поднял лицо к барышне Серебряной:
— Не могу найти.
Того слова, что она произнесла, я от нее никак не ожидал. Она спросила:
— Что?
Не такая ты дура, русалочка, заскрипел я мысленно зубами. Ты прекрасно смогла бы подыграть мне, однако же не захотела и предала меня. Наверняка нарочно. Черные, как антрацит, глаза подтвердили, что так и есть: они отражали сейчас только разинутый в хохоте рот луны. Вот ведь какая вы продувная бестия, барышня Серебряная!
Тем временем Вера опомнилась.
— Что ты делаешь, Карличек?
— Ищу… — я пытался побыстрее придумать, что именно, но мне мучительно долго ничего не приходило в голову. — Барышня Серебряная где-то здесь потеряла сережку.
Ерунда какая-то! Глупее не бывает.
— Здесь? — переспросила Вера, абсолютно мне не поверив.
— По дороге, — пропела мелодичным голоском Серебряная.
Господи, зачем же тогда я ползаю на четвереньках на углу улицы Девятнадцатого ноября?!
Именно это Вера как раз и собиралась выяснить, когда Серебряная снова решила вмешаться. Она подала ей руку и сказала елейно:
— Серебряная.
— Каэтанова, — ответила Вера совсем не в тон. И в голосе у нее зазвенели слезы.
Это было мне знакомо. Я встал на ноги, не понимая, что делать дальше. Для начала старательно отряхнул брюки на коленях. Вера повернулась ко мне.
— Ты… пойдешь… со мной?
Я откашлялся.
— Так пойдешь? — повторила Вера с совершенно иной интонацией. Слезы струились из ее глаз, как из крохотной частной Лореты.
Последовала трагическая пауза, прервала которую барышня Серебряная.
— Я с вами прощаюсь. Мой дом вон там, за углом. Спокойной ночи.
Во второй раз за последние пять секунд она протянула Вере руку, а Вера, у которой все силы уходили на борьбу со слезами, не смогла этот жест проигнорировать.
— Спокойной ночи и спасибо, что проводили, — сказала мне Серебряная и ушла в своих розовых босоножках в темноту на другой стороне улицы. Там светился зеленоватым светом подъезд выложенного плиткой жилого дома. На его фоне и возникла на мгновение полосатая гвоздика. Щелкнул замок, блеснули стекла, сверкнула хромированная сталь — и девичий призрак исчез.
Все длилось не более нескольких секунд и внезапно закончилось. Я вернулся на тротуар и встретился взглядом с Верой. Ее глаза, старочешские, незабудковые, плавали в потоке влаги. И опять мне не пришло в голову ничего более остроумного, чем предложить все тем же сомнамбулическим голосом:
— Ну, иди!
Она послушно двинулась с места, но руку в моем кармане, как привыкла делать, не спрятала. Какое-то время мы шагали молча; мои мысли все еще были целиком поглощены полосатой гвоздикой, видением русалки. Водяной лилии. Вера пропищала тоненько:
— Кто это?
Кто такая барышня Серебряная? При одном только звуке ее имени мое сердце пронзал ножик нежности. Два этих слова, слитые воедино: «барышня… Серебряная…» казались мне верхом совершенства. Квинтэссенцией чего-то. Я знал, что поддаюсь иллюзии, потому что мне уже было гораздо больше семнадцати. Но это меня не беспокоило. Иллюзия, ты прекрасна. Останься со мной! О Вере я и думать позабыл.
Она сама напомнила о себе.
— Так ты мне ответишь? — послышался голосок, рассказывавший о своей обладательнице-доброй душе абсолютно все. А потом я услышал собственный голос, чужой, отсутствующий, который произносил:
— Знакомая Вашека Жамберка. Я должен был зайти к нему после обеда, я же тебе говорил. Мы редактировали его статью. А она тоже зашла, и мы втроем отправились искупаться.
Вера молчала. Потом лоретские колокольчики, совершенно для того не предназначенные, попробовали вызвонить ехидную мелодию:
— Почему же Вашек не проводил ее сам, раз это его знакомая?
— Ему плохо стало. Он домой ушел.
Она опять замолчала. Мне тоже не хотелось разговаривать. Вместо того, чтобы объясняться, я был нем, как могила. И в эту могилу я бесстрастно укладывал Верушку. Не такая уж она страшная, эта могила. Люди в ней обычно выживают. На сцене Вера солировала, а вот в жизни ее уделом был кордебалет. В жизни солировала другая девушка, прекрасная барышня Серебряная.
Эта фамилия буквально сводила меня с ума.
Вера первая нарушила молчание:
— И она потеряла сережку?
— Тогда почему же на ней не было второй? — вопросил, хныкая, хрупкий сыщик. Ох уж эта мне женская наблюдательность! Я допустил просчет, как и любой убийца. Ну и ладно!
— Не знаю. Может, она ее сняла и сунула в сумочку.
Тишина. Вера грустно шла вперед, и я заметил, искоса поглядев на свою спутницу, слезу-бриллиант, дрожавшую на кончиках ее ресниц. Стоило только взять девушку под руку и что-нибудь зашептать, все равно что, лишь бы зашептать — и она бы расплакалась; стоило мне немножко постараться — и слезы унесли бы с собой горе, и она наконец обняла бы меня за шею, и все было бы в так называемом порядке. Именно поэтому я не взял ее под руку и ничего не зашептал.
На углу улицы она остановилась.
— Карличек…
— Что?
— Почему ты меня опять обманываешь?
Я не привел ни единого разумного довода. Я действительно имел такую привычку, но и она привыкла, что я всегда хотя бы признаюсь в своем обмане. Сейчас я рассчитывал на то, что мое молчание выведет ее из себя.
— Думаешь, я не знаю, чем ты там занимался? — воскликнула она истерически. — Думаешь, я такая дура? Да, я дура, но не такая!
О степени ее наивности я с ней спорить не намеревался.
— Ты, конечно, уже забыл, — продолжала она, и истеричность мгновенно сменилась печалью, — но передо мной ты тоже падал на колени. Причем на том же самом месте! Этот спектакль ты разыгрываешь перед каждой, да?
Я пожал плечами, как герой гангстерского фильма, и направился к ее дому. Да, Верушка, разыгрываю, ну и что с того? У всех есть своя проверенная методика. И нечего тут злиться. Каблучки за моей спиной снова зацокали.
— Карличек! — в ее голосе звучала настойчивость. — Ты что… ты что, меня больше не… я тебе безразлична, да?
И снова я не стал ни спорить, ни соглашаться. На тротуаре лежал сигаретный окурок, ало прожигавший ночной сумрак. Я машинально удлинил свой последний шаг и затоптал огонек. Вера вздохнула.
— Зачем ты это сделал?
— Что?
— Зачем ты затоптал сигарету?
— Зачем? Не знаю. Просто так.
— Ну уж нет. Ты что-то подразумевал.
Я равнодушно посмотрел ей в глаза, и — черт знает, почему! — мне стало жаль ее. Бедная девочка. Помириться с ней, что ли? Но это может не понравиться барышне Серебряной. Девушки жуткие эгоистки. Никогда не хотят ни с кем делиться. Идеальная барышня Серебряная наверняка окажется идеальной эгоисткой. Нет, мне больше нельзя было мириться с Верой. Самое милосердное, что я мог сделать сейчас для нее, это нанести мгновенный coup de grace.
— Это бессмысленно, — сказал я.
— Что бессмысленно?
— Продолжать наши встречи.
— Но ведь… Карличек…
— Бессмысленно.
— Карличек! Не говори так!
— Прощай, Вера. Для нас обоих будет лучше, если мы расстанемся. Причем прямо сейчас.
Эти традиционные формулы я произносил под аккомпанемент надрывного Вериного плача. Однако ее подъезд был уже совсем рядом.
— Карел! Пожалуйста!
— Прощай, Верушка. Не держи на меня зла.
Я развернулся и попытался быстро удалиться, но каблучки снова пришли в движение.
— Карличек! Подожди!
Она догнала меня и схватила за руку. Незначительное усилие, и я высвободился.
— Иди домой, Вера. Не ходи за мной.
— Но не можешь же ты меня вот так… Карел! Карличек!
Я улыбнулся ей улыбкой героя первомайского плаката.
— Ступай домой, Верушка!
Я увидел еще, как она резко отвернулась и прижалась лбом к стене дома. Веру сотрясали рыдания. Я быстро скрылся за углом и там (на всякий случай) перешел на бег, устремившись к Нусельской лестнице. Но она не гналась за мной. Завтра наступит черед телефонных звонков, писем, написанных изящным почерком и полных просьб, требований и молений. Но самое страшное было уже позади.
И только когда я уже спускался в лунном сиянии по ступеням лестницы, у меня от всего этого защемило сердце. Но не то чтобы очень. Бальзамом служила сладкая награда за мое предательство, девушка с глазами черными, как антрацит. Я остановился; лунное брюхо почти касалось города подо мной, и я вдруг вспомнил, что именно здесь, на этой романтичной лестнице, и закрутилось все у нас с Верой. Или — или все-таки где-нибудь в другом месте? Что ж, очень может быть. Я уже не был уверен. Возможно, это была только лунная ассоциация, а могла ведь быть какая-нибудь другая, и место могло быть другое. Но здесь мы с Верой точно проходили, мы шли тогда в ее однокомнатную квартирку, и там она потом наивно выспрашивала меня, не считаю ли я ее продажной женщиной. Наша любовь, видите ли, случилась через два дня после знакомства, а у Веры был этакий своеобразный трогательный комплекс: вдруг я думаю, что она готова переспать с первым встречным только потому, что она танцовщица? Она рассказала мне историю, положившую начало этому комплексу: мы завтракали, я лопал яичницу, поджаренную мне щедрой рукой нереализовавшейся домашней хозяйки, и Вера была в бирюзовом халатике, привезенном ею из Парижа, причем ни там, ни дома она так и не поняла, что этот халатик чужд ее сексуальной идеологии, потому что сшит для дешевых проституток. Она всегда была не слишком-то сообразительна, милая Верушка… и вот как раз в этом халатике она и поведала мне свою историю, нет-нет, вовсе не для того, чтобы позабавить меня: на полном серьезе, совершенно не ощущая комизма происшедшего с ней случая. Рассказ должен был послужить иллюстрацией того, что Вера Каэтанова — не какая-нибудь там босоногая легкомысленная муза, а самая что ни на есть приличная молодая женщина, а ее поведение в последние два дня объясняется исключительно тем, что она меня искренне любит. В ее истории фигурировали наши чехословацкие дипломаты из Парижа. Один такой дипломат… то ли советник посольства, то ли первый секретарь, то ли даже атташе по культуре, короче говоря, некая редкая птица в этом роде… ждал ее после спектакля возле театра в «татре-603» — отвезу, мол, на какую-то вечеринку в чью-то честь в какое-то посольство; но едва они сели в машину, как он полез ей под юбку — прямо на заднем сиденье. Вера совершенно обалдела и, не имея ни малейшего понятия о том, как вести себя с нашим дипломатом в такой ситуации, влепила ему после короткого раздумья старомодную пощечину. Культурный атташе перетрусил и спросил смущенно: «Извините, но вы же танцовщица! Или я ошибся?» Наверное, перепугался, что по ошибке атаковал сотрудницу министерства внутренних дел.
Но Вера пережила шок, шок перерос в травму, и теперь всякий раз, заполняя какую-нибудь анкету, в графе «Профессия» она писала «Театральный деятель». А еще она мне тогда же рассказала по секрету, что после случая в «татре» у нее ни с кем ничего не было. Не то чтобы с тех пор прошло много времени, но для мотылькового существования молодых танцовщиц срок был вполне достоин уважения. Позже она призналась, что и до парижской истории ее жизнь не отличалась пестротой. Вера была работягой и к своей профессии, из-за которой культурному атташе как раз и удалось подселить к ней в голову тараканов, относилась с абсолютной серьезностью, оставляя без внимания привходящие, внебалетные возможности ремесла. Вместо укладывания наповал поклонников она с утра до вечера повторяла пируэты и шаги с французскими названиями, так что я у нее собственно, как выяснилось, оказался всего лишь вторым. Первый был еще в училище. Он играл на тубе в филармонии. В этом была вся Вера. Тубист и танцовщица. Я так буйно ржал, что Вера обиделась: у нее не было даже намека на чувство юмора, и в этой истории она не видела ничего смешного. Однако обиженно замыкаться в себе надолго она не могла. Вера нуждалась в нежности так же, как нормальный человек нуждается в воздухе, и потому жила на этом свете, словно бы задыхаясь. Дело с тубистом тоже закончилось шоком, и хотя это был типичный finis из двухактового фарса, она опять же не считала его смешным. Тубист иногда подхалтуривал в оркестре варьете и изменил там Вере с дрессировщицей шимпанзе. Именно так — с дрессировщицей живых шимпанзе; расшалившись, один шимпанзе так укусил музыканта, что ему ампутировали ногу ниже колена. Вера, святая душа, тут же решила навсегда сохранить инвалиду верность. К счастью, над ней сжалился какой-то аноним; пострадавший во всем признался, а святой до такой степени Вера все же не была. Возможно, впрочем, что ей так и не удалось оправиться от шока. И в этом вот ряду шоков я был третьим, что тоже напоминало гротесковый фарс.
Но что поделаешь. Panta rei. Не мог я из-за Веры отказываться от того, к чему меня влекло. К тому же эта шоковая терапия может в конце концов ее вылечить. Итак, испустив один вздох в память о моей сентиментальной солистке, я в размягченном состоянии духа сбежал по ступеням вниз, в Нусли, навстречу будущему, которое звалось — барышня Серебряная.
Ни черта я еще тогда, конечно, об этом самом будущем не знал.
