Александр Шленский

Позорный вонючий след

В тот вечер Гнидыч позвонил мне необычно рано и сказал, что раздумал идти на вечернюю лекцию по теории контрапункта и вместо того приглашает меня в гости, шмальнуть травки.

-- Трава убойная, заявляю ответственно, как самый талантливый студент консерватории. Ты такой травы еще никогда не пробовал. Это я, гениальный Николай Гнедич, говорю тебе собственной персоной. Приезжай.

Интересно, а можно ли говорить не собственной персоной, а чьей-нибудь еще? Понятное дело, нельзя! А тогда зачем такие слова зря произносить? "Собственной", да еще "персоной". Наверное затем, что все-таки можно что-нибудь сказать и чужой персоной, если эту персону подучить, кому и что сказать, и заинтересовать материально. Например, заплатить. С этой точки зрения вообще получается, что мало кто чего говорит собственной персоной, а все в основном говорят чужими персонами. Ведь и вправду - сколько всякой херни мне приходится говорить не потому что я хочу ее сказать собственной персоной, а просто потому что по делу надо все это сказать, чтобы на жизнь заработать. А вот Николай Гнедич - человек гениальный. И говорит он гениальные вещи собственной гениальной персоной.

Вообще то, он Гнедич только по паспорту. А по жизни самый настоящий Гнидыч. Не потому что он может, например, подставить или сдать кого-то, вовсе нет. Гнидыч не такой, он хороший. А Гнидыч он потому что любой, даже самый замечательный оттяг он непременно пытается обставить с научно-мистической, шизо-интеллектуальной точки зрения. Вместо того чтобы отдаться течению нирваны, как все нормальные люди, он начинает в обдолбанном состоянии философствовать, нести всякую заумь и обламывать кайф хорошим людям. Говорит, что это его раскрепощает интеллектуально, высвобождает кармические силы и раскрывает сознание так что оно делается размером со всю Вселенную.

Однажды он начал гнать по поводу того что для человеческого зародыша материнская матка как раз и представляется Вселенной. Он там подвешен на пуповине, барахтается в какой-то жидкой юшке, дышать ему не надо, потому что за него дышат, пить-есть тоже не надо - короче, вообще ничего не надо, кроме как откровенно кайфовать. А потом, когда начинаются роды, юшка выливается, матка сокращается, становится тесно и неуютно, в общем, очень хреново. Именно по этой причине, когда спиногрыза вытаскивают наружу, он дико орет со всей мочи, потому что ему первый раз в жизни обломали кайф, длившийся целых девять месяцев.

-- А сколько раз еще обломают! - сокрушался Гнидыч. - А он же не дурак, он уже все понял, что его по жизни ждет, вот поэтому он так и орет.

Гнидыч в это месте воодушевился и стал нести совершенную ахилесицу. Ахилесица - это помесь ахинеи и околесицы, термин, придуманный специально для Гнидыча, который любит ее нести.

-- Вот подумайте сами,-- размахивал руками Гнидыч,-- все считают, что когда двое трахаются, то эти двое как раз и кончают. Правильно?

-- Ну и? - мрачно спросил Брюшистый Скальпель.

Брюшистый Скальпель - это приятель Гнидыча, хирург из городской больницы, который поит его медицинским спиртом за то что Гнидыч угощает его травой и играет ему на саксофоне. У добряка-хирурга плотное брюхо доброго мясника и блестящий лысый скальп без всяких признаков растительного покрова. А вообще, по жизни, брюшистый скальпель - это инструмент такой. Ну типа, гуманный такой медицинский ножик для резки людей, у которого лезвие выгнуто брюхом книзу. А бывает еще скальпель с плоским лезвием. А бывает грудинный нож у патологоанатома, которым грудину и ребра режут с аппетитным хрустом. Но это детали.

-- Так вот,-- продолжил Гнидыч, на самом деле кончают всегда не двое, а трое. И если при этом телка залетает, то этот третий так дальше и кайфует все девять месяцев подряд. И потом когда он вырастет и сам кончает в качестве первого или второго, он частично вспоминает как он кончал, когда был еще тем, третьим. Он собственно, только потому и хочет кончить первым или вторым, потому что хочет повторить то, что чувствовал, когда кончал третьим, все девять месяцев подряд. Только далеко не всем это удается.

Тут Брюшистый Скальпель подмигнул мне и в свою очередь стал долго и серьезно рассказывать Гнидычу, что когда этот третий мужеска пола сидит в матке, обмотанный пуповиной, то у него яйца сперва находятся не между ног, а глубоко в животе. А потом они долго спускаются вниз по паховым каналам, пока не уходят в мошонку.

-- А к чему ты это гонишь? - не понял Гнидыч.

-- А вот как раз к тому, -- серьезно ответил Брюшистый Скальпель, -что я тебя сейчас возьму всей пятерней за яйца и начну со всей силы вкручивать их обратно в живот, по эмбриональным каналам, если ты только сей момент не прекратишь свой трансперсональный пиздеж. Или лучше вот так: сейчас мы с Ромычем вдвоем кончим вот этот флакон со спиртовой тинктурой, а тебе хуй в саксофон! Идет?

-- Нет. Не идет,-- ответил Гнидыч и быстро достал три стакана.

В тот раз он вел себя вполне пристойно, зауми не гнал и лабал на саксе охренительный джаз под цифровой квадрат, и только иногда, когда держал паузу, пугал Брюшистого Скальпеля, что вот сейчас у него из саксофона выскочит обещанный хуй, на манер как из фотоаппарата вылетает птичка. И не просто выскочит, а еще и всяких пакостей наделает. Каких именно пакостей может натворить хуй из саксофона, Гнидыч не уточнял. Он никогда ничего не уточняет, а только запугивает народ, доводя его до беспомощного состояния. Правда, Брюшистого Скальпеля хуем из саксофона не запугаешь, он еще и не такое видал.

Растут в наших лесах грибы - с виду ничего особенного, пухлые, с перепонкой посредине. Если разломить такой гриб, из него сыплется вонючий порошок. Если просушить этот порошок, смешать с травой в пропорции два к одному и это смесь покурить, то полученные в результате глюки ни с чем сравнить нельзя. Брюшистый Скальпель рассказывал, что после обкурки этой смесью на него напали летающие прокладки с крылышками. Вместо клюва у этих прокладок были медицинские иголки крупного калибра, типа как от подключичной капельницы. Хирурги называют такую иголку не иголкой, а троакаром. И вот неисчислимая стая летающих прокладок начала пикировать на Брюшистого Скальпеля со стервячьим писком, норовя попасть троакарами в подключичную вену. Но Брюшистый Скальпель не растерялся, а громко бзднул, что было сил. Вампирские прокладки газовой атаки не выдержали и все как одна спикировали вниз и воткнулись в ковер. Было очень занимательно наблюдать как Брюшистый Скальпель собирает их с ковра по одной и кладет в воображаемый мешок, матерно бурча. Мы его потом долго подкалывали, что он набздел со страху, а он с достоинством отвечал, что вовсе не со страху, а для самозащиты.

Все это я вспоминал, трясясь и позвякивая на задней площадке двадцать третьего трамвая. Я безотчетно смотрел в трамвайное окно, обращенное назад, в сторону, противоположную движению, и наблюдал, как из-под невидимой мне трамвайной задницы вылазят и хмуро отползают назад кривоватые рельсы, густо усеяные неровными поперечинами шпал. В промежутках между шпалами мелькал разнообразный мусор, кое-где произрастала жухлая грязная трава, а в одном месте лежала дохлая крыса, похожая на стоптанный башмак с нелепо торчащим хвостом. В целом картина чрезвычайно напоминала мелькание кадров в старорежимном кино, не хватало только надписи "обычный формат".

Есть такая классическая фраза: "Подъезжая к деревне, сердце радостно забилось". Раньше я не понимал ее смысла. А понял только когда, выходя из трамвая в задумчивом состоянии, со мной случилась подляна. Я вступил правым ботинком в кучу говна. Откуда на трамвайной остановке оказалось говно, я выяснять не стал. Чего ж ему там не оказаться-то? Вот если бы там оказалось что-нибудь хорошее - вот тогда было бы удивительно. Я кое-как очистил ботинок от явных следов вторичного продукта с помощью подручных средств и поплелся к Гнидычу, оставляя за собой позорный вонючий след.

Придя к Гнидычу, я первым делом отмыл ботинок дочиста и пожаловался ему на судьбу, не забыв рассказать о том, что теперь от трамвайной остановки прямо к его квартире тянется позорный вонючий след. Гнидыч отнесся к этой новости как всегда по-философски.

-- Ромчелло, не расстраивайся! Вся наша жизнь - не более чем серия позорных вонючих следов. Следом больше, следом меньше - какая разница! А вот ты представь себе, что было бы, если можно было бы видеть вообще все следы, которые человек оставил за свою жизнь. Вот как ты себе это представляешь?

-- Ну наверное типа как карта какая-нибудь. А на карте сплошь следы, следы... Много следов. Всюду где побывал за свою жизнь - всюду следы.

-- Правильно! Вот допустим - съездил ты разок в Ростов-на-Дону трахнуть телку, с которой по интернету познакомился, и сразу на этой карте остались твои позорные вонючие следы. Следы ботинок на асфальте, следы пальцев на дверной ручки, следы губ на водочном стакане.

-- Все ты врешь! - не выдержал я. - Мы шампанское пили из фужеров!

-- Ну хорошо, на фужере. А ты у нее переночевал?

-- Ну да, а как же!

-- Значит, добавляем еще следы твоих слюней на телкиной подушке и следы твоего говна в телкином унитазе. А про следы твоей спермы в телкиной пизде я уже и не говорю - сам таких следов оставил немеряно.

-- Опять ложь, пиздеж и провокация! - огрызнулся я. - Мы гондонами предохранялись.

-- Ну значит, все равно следы остались на гондонах. Какая разница? Главное, о чем я тебе толкую, это то, что вся наша жизнь - это и есть непрекращающийся позорный вонючий след. Или наоборот - много таких следов.

-- Так все-таки, один след или много следов? - решил уточнить я.

-- Ромчелло, один или много - это вопрос слов и точки зрения, а не вопрос сути. Вот когда парикмахер говорит "волос", ну там, "густой волос" или "жесткий волос", он же не имеет в виду один волос, а имеет в виду много волос. А вот еще - в магазине пишут: "Продается рыба". Что ж там, по-твоему, одна единственная треска продается? Козе понятно, что одна рыба не может продаваться всем покупателям и один волос не может быть густой.

-- Тогда как же это понимать?

-- А очень просто! - торжествующе заключил Гнидыч. - Имеется в виду абстрактный волос и абстрактная рыба. Профессионал имеет дело не с множеством конкретных объектов, а с одним абстрактным объектом. Все конкретные объекты для него сливаются в один абстрактный. Парикмахер работает с абстрактным волосом, а продавец рыбы - с абстрактной рыбой. Один абстрактный волос подразумевает все существующее множество конкретных волос, а одна абстрактная рыба состоит из множества конкретных рыб. Например, треск.

-- Какой треск? - не понял я.

-- Не "какой треск", а "каких треск". Ну, не треск, а тресОк или трескОв. Тьфу ты бля! Ну пусть тогда будет селедок. Короче, когда продается сельдь, то это значит, что продается много конкретных селедок.

-- А когда продается не сельдь, а селедка, то выходит что всего одна селедка и продается? - не понял я. И сразу решил уточнить - Ты что, хочешь сказать, что если сельдь, то значит абстрактная, а если просто селедка, то вроде как конкретная?

-- Навряд ли. - усомнился Гнидыч. - А может, и вправду. Ведь когда говорят "продается картофель", или "собрали урожай моркови", то вроде бы как получается абстрактный картофель и абстрактная морковь. А вот когда сварил картошку и съел морковку, то уж куда конкретнее.

-- Все правильно. - сказал я. - С сахаром все то же самое. Вот когда мы говорим про сорт абстрактого сахара, так мы говорим "сахара", а когда в чай насыпал, то уже не "сахара", а "сахару". Это потому что конкретного.

-- Ага - задумчиво зевнул Гнидыч. -- Только давай потом про селедку с сахаром. Мы же насчет следа базарим. Так вот, учти: один абстрактный след это вся твоя карта с конкрентными следами, которую ты сам придумал. Срубил фишку? Абстрактный след состоит из множества конкретных следов.

-- Ну да. Если бы еще на этой карте на каждом следе была надпись, кто и когда его оставил, то менты за такую карту удавились бы.

-- Уж это точно. И не одни менты. Но только ведь эта карта, которую ты придумал - это еще вовсе не все следы, про которые мы уже сказали. Есть еще целая куча других следов.

-- Это каких же? - удивился я. - Ты вроде уж все перечислил. Даже про гондоны не забыл.

-- А вот давай сперва шмальнем моей травки, а тогда уже я тебе расскажу.

Гнидыч изготовил изящный аккуратный косячок, взял со стола зажигалку, выполненную в виде небольшой статуэтки обнаженного сатира и щелкнул. У сатира из срамного места показалось небольшое синее пламя, и Гнидыч торжественно подпалил косячок и передал его мне.

Я сделал тяжку и отдал косячок Гнидычу. Он тоже сделал тяжку, выдержал паузу, посмотрел на дым и сказал:

-- Вот посмотри: видишь дым?

-- Ну вижу.

-- Как ты думаешь, дым - это след?

-- Это как посмотреть, -- ответил я. - По отношению к тебе дым это след, потому что ты его выпустил. А по отношению к самому себе - он никакой не след, а просто дым.

-- Правильно, Ромыч! Вот и ты, и я - тоже никакие не следы, а сами по себе. А с другой стороны, и мы с тобой тоже чьи-то следы. А чьи, как ты думаешь?

-- Ну чьи-чьи! Мамки с папкой, чьи же еще!

-- Нет. У мамки с папкой мы не следы, а наследники, потому что мы ступаем на их следы, которые они нам оставили. А следы не могут наступать на другие следы. На следы могут наступать только наследники. Так что мы с тобой следы кого-то другого. Вот, Портвейныч, ты пока шел ко мне, наследил чьим-то говном. Правильно?

-- Ну и что?

-- А то, что этот "кто-то другой" тоже вступил в какое-то говно и наследил нами. Случайно вступил и случайно наследил. Ты понял? Кто-то нечаянно вступил в говно и оставил позорный вонючий след в виде всех нас на этой планете. А мы называем его Создателем и Господом Богом. А он просто не знает, как нас от своих ботинок отскрести! А мы говорим о мироздании, о совершенстве, изучаем гармонию и контрапункт. Мы рассуждаем о великой миссии человеческого рода на Земле и во Вселенной. О братьях по разуму, которых мы ищем и никак не можем найти. Мы ищем следы разумной жизни во Вселенной. А он морщится от вони и рассказывает кому-то про позорный вонючий след и при этом показывает на нас!

Голос Гнидыча начал звучать как бы из иного измерения, тело потеряло вес, и я поплыл вместе со своим креслом по реке, которая плавно журчала медленными ласковыми струями. Я зачерпнул прохладной чистой воды и омыл лицо. Гнидыч со своим креслом плыл рядом со мной.

-- Греби сюда! - закричал я, и Гнидыч послушно подплыл ближе, загребая руками. Река становилась все шире, ее подернутые дымкой берега отодвигались все дальше, и через какое-то время потерялись совсем. Теперь мы плыли на своих креслах в безбрежном океане.

-- Смотри, косяк в воду не урони! - предупредил Гнидыч. - Дай-ка потянуть!

Я протянул Гнидычу косяк, осторожно балансируя на воде, он принял его и сделал очередную тяжку. А мне пришли в голову неожиданные мысли.

-- А почему не посчитать, что Он не вступил куда ты сказал, а просто его стало ломать, захотелось какого-нибудь оттяга, и он сделал себе косячок вот как мы сейчас. Потом он курнул, и кайфует себе, а мы - это его дым. Ведь дым - это тоже след. Значит, Гнид, он от нас кайфует! Ты понимаешь, Господь от нас тащится! Ты же видишь, как население растет. Значит, если мы - Его дым, то дым плотнее становится. Значит, Он хочет побольше кумару себе напустить, понял? Чем нас больше, тем больше у Него кумару, и тем сильнее Он от нас тащится!

И тут Гнидыча понесло.

-- Тащится, говоришь? Ну если так, тогда он от всего тащится. Потому что у него следов гораздо больше чем ты думаешь, и вовсе не обязательно, чтобы он тащился именно от нас. Ты думаешь, что существуют только те следы, которые мы видим? Да как бы не так! Мы и своих-то следов всех не знаем. Вот смотри: люди по улице ходят, а ты можешь из окна увидеть их всех как на рентгене? Нет, не можешь. А Он их именно так и видит. Всех насквозь. И душа - тоже насквозь. И еще по-всякому видит, как мы не знаем, потому что мы знаем только рентген, а Он знает все. Вот ты идешь, например, по улице и дышишь. Может, иногда бзднешь. Но ты ведь все то, что ты надышал и набздел собой не считаешь. Ты же даже не видишь воздуха, который ты выдыхаешь. А Он видит этот воздух и продолжает считать его частью тебя. И все остальное тоже. Вот например, ты хочешь телку трахнуть, и она тоже хочет с тобой трахнуться. И у вас у обоих в воздух начинают выделяться феромоны. Они смешиваются, и Он знает о том, что вы трахнетесь, гораздо раньше, чем ты со своей телкой об этом узнаешь. А потом, когда вы трахнулись, у вас столько всего смешалось между собой, что это только ты можешь считать, что вы разбежались и стали опять сами по себе. А для Него вы уже связаны на веки вечные, вы уже не отдельные следы, а общие, перепутанные между собой следы, и распутать их никак нельзя. Ты понял? У Него совсем не такая карта следов как у тебя, а совсем-совсем другая. У Него карта следов в вечности, и на нее наносится все. Понимаешь - все! А на твою карту, Ромыч, наносится только позорный вонючий след, как мы с тобой его видим. Вот это я и имел в виду, это и есть то, о чем я тебе говорил! Все следы на самом деле взаимосвязаны между собой, и поэтому их все можно считать за один большой абстрактный след. Но мы не можем воспринимать этот след как один след и воспринимаем его, разрезая его на части своими органами чувств и своим умом, а потом считаем эти части одного общего следа за отдельные следы. А они на самом деле все друг с другом повязаны в один узел, а еще точнее, они - просто один общий след, который вечность оставляет сама в себе.

Я отшвырнул ненужное кресло и лег на воду, распластавшись по ее поверхности и раскинув руки. Надо мной раскинулось синевато-белесое, блеклое небо.

-- А про какие другие следы ты мне хотел рассказать? Про эти-то я вроде про все знаю. Я просто о них не подумал, а так, в общем же, все понятно.

-- Ну хорошо. Вот представь, что мы слушаем с тобой, ну допустим, сонатное аллегро. Ну вот, скажем, в левой руке идут альбертиевы басы, а в правой проходит тема. Вот как мы с тобой слышим эту тему, объясни ты мне, Ромыч!

-- Ну не знаю, Гнид! Слышим, и ладно. Я просто никогда про это не думал.

-- А я вот, представь себе, думал. И получается, что без внутреннего следа ничего услышать нельзя. Потому что настоящее - это миг, в который не умещается даже одна нота. Значит продолжение звука каждый раз наслаивается на свой собственный след. И ты этот след слышишь, ощущаешь. И на стыке следа старого и того, что приходит вновь, возникает звук, нота, тембр. Это одна серия следов. А из нот создаются музыкальные фразы, мотивы, мелодии, а из них уже произведение. Это совсем другая серия следов, с другим временным диапазоном. Они как орбиты в атоме. Есть подстилающий слой - звуки, тембры, а есть верхний слой - музыкальные идеи, фразы, мелодии, ритмы. И все это, Ромыч, - следы. Следы в нашей с тобой памяти. Но ведь это не просто следы, а звучащие следы из прошлого. Звук в реале уже прошел, а внутри себя ты все еще слышишь его как след, и на этот след накладывается новый звук, и этот след изменяется, а на него опять накладывается новый звук. Только поэтому, Ромыч, мы и слышим музыку. Наше внутреннее ощущение гармонии, ритма - это самоизменяющийся, самомодифицирующийся след. Музыка, Рома, - это не последовательность звуков, сменяющих друг друга, а последовательность звуков, накладывающихся на звучащий след других звуков, которые в реале уже отзвучали.

-- Ну и что в этом необыкновенного? - спросил я.

-- Как что? - возмутился Гнидыч. - То что звука в реале уже нет, а в твоей памяти его тоже нет как звука звучащего, он уже отзвучал. Но он есть в твоей памяти как след, как переживание, как настрой, как ритм, как предвосхищение новых звуков. Его нет, но при этом он есть в снятом состоянии!

-- В каком состоянии?

-- Ну не важно. Так Гегель выражался. Но самое интересное - не в этом. Вот ты все до сих пор считаешь, что ты - это ты. То есть, что есть отдельно ты, а есть отдельно твой след - ну всякий, и который на твоей ментовской карте, и про который я тебе говорил, правильно?

-- Ну да! И что?

-- А то, что тебя нет! И меня нет! Есть только следы, и больше ничего. Ты про Ахиллеса и черепаху помнишь прикол?

-- Ну помню.

-- А ты понял теперь, до чего этот Зенон не допер? Вот смотри. Когда мы с тобой говорим, ты видишь и слышишь меня. По крайней мере ты так думаешь. Но ведь пока до тебя дойдет звук и изображение, я уже успел измениться, ну хоть чуть-чуть. Значит ты видишь и слышишь вовсе не меня, а мой след. И когда ты вслушиваешься в свои мысли, когда слушаешь музыку, когда ощущаешь самого себя - ты ведь не себя ощущаешь, а свой собственный след. А самого себя ты никак не можешь догнать, как Ахиллес черепаху. А сейчас я тебе скажу самое главное: тот самый ты, которого ты не догоняешь и никогда не сможешь догнать - это и есть наш Господь, который не познаваем. И только когда мы напрягаемся изо всех сил, чтобы понять внутренние Его следы в душе нашей, когда начинаем разбираться в них - только тогда мы понимаем по ничтожным крупицам Его настоящих следов, как прекрасна и безупречна та часть нас с тобой, которую мы не в силах уловить, и которая составляет Его божественную суть. А когда мы не можем или просто не хотим Его понять, от нас остается всего лишь позорный и вонючий след.

Гнидыч сложил руки лодочкой, выставил на мгновение спину и с шумом нырнул в холодный океан, оставив на воде лишь легкую волну.

Когда я пришел в себя, я все еще сидел в кресле. У меня дико болела голова и мутилось в глазах. Хотелось блевать. Еще более неприятно было то, что у меня оказались мокрыми штаны, и на кожаном кресле подо мной тоже была порядочная лужа, в которой валялся подмокший, погасший косяк, точнее, его недокуренная часть. Так вот где я плавал! На соседнем кресле стонал и раскачивался Гнидыч. Ему было не лучше чем мне. Кое-как я встал, прошел, держась за стенку, в ванную комнату, снял штаны и трусы, швырнул их в ванну, наполнил водой пластмассовое ведро, кинул в него тряпку и на подгибающихся ногах пошел назад к креслу замывать за собой позорный вонючий след.