Хорошо, что отдел регистрации отреагировал довольно быстро.

— Виктор, перемещайся в тысяча девятьсот тринадцатый на Златорусьинскую ярмарку! — раздался в голове голос Бурлакова. — Слушай координаты…

Через секунду Холодов оказался в тринадцатом году на окраине Златорусьинска. Перемещение было организовано наскоро, поэтому своим появлением Виктор чуть не сшиб с ног двух крестьян, стоящих в тени, отдыхая от полуденной жары. На перемещенца, как водится, они не обратили внимания. В метрах двадцати начинались торговые ряды. Среди толп покупателей, расхаживающих вдоль рядов, Холодов заметил улепётывающего во все лопатки Игнатьева. Националист двигался сквозь толпу в противоположную сторону, туда, где на горизонте высилось ненормально огромное колесо обозрения.

Молодец Бурлаков, что додумался в комплект хистприборов положить и мемобраз. Фатумист достал хистприбор и моментально соорудил себе наряд, украдкой подглядывая за крестьянами и стараясь повторить основные черты их одеяния. У Игнатьева явно не было мемобраза, раз он удирал в том самом виде, в котором только что пропагандировал колхозникам арийские ценности. По фасону одежда дореволюционных крестьян и советских колхозников мало чем отличалась, разве что у вторых она была победнее, погрязнее и похуже качеством.

Соорудив себе наряд и смоделировав окладистую бородищу для убедительности, Виктор хотел продолжить преследование. Но тут ему пришла в голову здравая мысль, что у неуловимого Игнатьева тоже есть совромер — не может человек на такой рискованной работе обходиться без этого нужного хистприбора. А раз так, то националист запросто вычислит преследователя, и никакая борода не спасёт.

— Да, Николенька, погода — просто благодать, — говорил крестьянин из стоявших рядом, который постарше другому, молодому и безбородому. — Боженька нашу ярмарку благословляет.

— Верно, дядя Митяй, — ответил безбородый Николенька и невпопад, но очень патриотично, добавил: — И Россию нашу тоже благословляет.

— Потому что нет в мире страны, более духовной, чем матушка Русь, — глубокомысленно вздохнул дядя Митяй. — Ну, вкусим, что ли, от трудов наших.

Николенька развязал мешок и вынул пару бутербродов с чёрной икрой и корзинку с кусками копчёной оленины. Мужики, перекрестясь, чинно принялись за еду. Виктор прятался за ними так, чтобы вести наблюдение за Игнатьевым, который остановился и начал водить совромером по толпе покупателей.

— Есть ведь в городе лихие люди, дядя Митяй, — рассуждал, жуя, Николенька, — которые Россию нашу погубить хотят. Революционеры или как их…

— Антихристы это, Николенька, всем недовольные. Не рады они ни солнышку ясному, ни небу чистому, ни царю богопомазанному. Всё хотят уничтожить, всё погубить, всю стабильность нарушить. Всё бы им стачки да майданы устраивать. Нелюди это, прости господи! Столыпина убили, который так хотел Россию сделать ещё могучее. А какой человек был Пётр Аркадьевич! — Дядька Митяй всхлипнул и истово закрестился на виднеющиеся вдалеке золотые купола. — Как крестьян любил, царство ему небесное!

На слове «майдан» Холодов вздрогнул, поняв, что дядя Митяй употребил его не в значении «площадь». Потом вспомнил, что мемлингвисты часто адаптируют старые эпохи, чтобы мемтуристы чувствовали себя комфортно, и им не резали слух постоянные «гой еси», «житие мое» и разные «аки-паки». Но часто мемлингвисты юного поколения при адаптации перебарщивают, и прошляки древней эпохи начинают вворачивать в речь современные термины и жаргонизмы.

Из своей засады Виктор разглядел, как Игнатьев, закончив обшаривать толпу совромером, двинулся вдаль через торговые ряды. Прошмыгнув мимо столыпинофилов дяди Митяя с Николенькой, Холодов осторожно двинулся вслед за националистом. Неизвестно, боженька благословил или местный Гидрометцентр, но жара стояла ужасная. Страшно хотелось пить, тем более что вокруг Виктора покупатели то и дело что-нибудь пили: или хлебный квас, или клюквенный морс, или воду со льдом на бруснике, заедая мидиями, устрицами либо жульеном из крабов. Фатумист прекрасно знал, что где-то там в реале его тело, лежащее в мемкапсуле, исправно подпитывается водой и питательными смесями, и жажда вызвана скорее привычкой, но от этого пить хотелось не меньше. Тем более что пьющие, влив в себя щедрую порцию освежающей жидкости, удовлетворённо крякали, ухали, и, крестясь, благодарили бога за благодать, тем самым раздражая и без того дёрганого фатумиста.

Под лёгкое треньканье далёких балалаек и выкрики зазывал из ярмарочных балаганов, Виктор быстро двигался сквозь торговые ряды, стараясь не упустить Игнатьева и, в то же время, не попасться ему под совромер. Благо, силовая подкачка помогала преодолевать сопротивление толпы без особых усилий. Националист порой оглядывался, и Холодов моментально прятался за розовыми свиными окороками, кадками с икрой, связками балыка, бочками с маринованной стерлядкой, гирляндами домашних свиных колбасок, мясных рулетов или гор тульских печатных пряников. Продавцы косились на подозрительного бородатого малого, но Виктор немедленно реагировал. «Во имя господа и во благо России» — говорил он, крестился и прижимал палец к губам. Услышав о боге и России, суровые продавцы моментально таяли и вежливо крестились в ответ.

Ближе к торговому дому стали появляться мемтуристы. В других эпохах, где побывал сегодня Виктор, мемтуристами и не пахло. Значит, лето тринадцатого года пользуется популярностью: желающих посмотреть Россию, которую мы потеряли, очень много. Вероятность столкнуться в мемориуме двум группам туристов крайне мала. Если их разделяет одна миллионная доля секунды, то они уже друг друга не увидят. А Виктору попалось на глаза уже трое. Значит, плотность туристического потока в эту эпоху очень большая. Есть популярные эпохи, куда мемтуристы лезут как мухи на варенье. Ещё следует учесть тех погруженцев, которые сейчас незримо присутствуют в режиме бога. Любого начинающего мемтуриста поначалу это пугает — что его в любой момент могут увидеть невидимые погруженцы. Ему потом и в реале начинает казаться, что за ним незримо следят тысячи глаз. Это называется синдромом боязни всевидящего ока.

В голове Виктора неожиданно раздался голос оператора мемсвязи. Холодов спрятался за широкими спинами трёх мирно беседующих празднично одетых рабочих, только что отоварившихся в торговых рядах, и вполголоса отозвался.

— Витя, это Бурлаков, — раздался в голове голос полковника. — Догнал Игнатьева?

— Почти, — уклончиво ответил фатумист. — Ты мешаешь.

Полковника было плохо слышно, потому что рядом стоящие рабочие громко разговаривали. Самый рослый разглагольствовал:

— Эх, жизнь пошла, братцы, просто сахарная! Сроду не думал, что можно так хорошо жить на Руси!

— Царю-батюшке скажи спасибо! — отвечал другой с двумя здоровенными осетрами под мышками. — Разве в какой другой стране рабочий ест каждое утро на завтрак осетринку?

Третий громко смеялся:

— Каждый день осетрина надоест! Я вот по утрам лёгкий завтрак предпочитаю: креветки или омлет из страусиных яиц.

Виктор, досадливо покосившись на гурманов, зажал уши, чтобы лучше слышать Бурлакова.

— Тут нам позвонили из Общества по защите прав прошляков, — говорил тот из кабины мемсвязи, это было слышно по характерному эху. — Там обреалились двое из какой-то квазиславянской альтерны. Парень с девкой. Так вот, они говорят, что у них заправлял всем волхв Густояр. Девица рассказала, что слышала беседу волхва с «богом». Бог называл Густояра Игорем, а тот «бога» — Владимиром Степановичем. По всем признакам Густояр — это Игнатьев. Отдел регистрации только что подтвердил. А мы пока попытаемся пробить Владимира Степановича по базе националистов.

— Как смогли твои парень с девкой обреалиться из альтерны? — удивился Холодов. — На моей памяти такое было раза три, не больше.

— Парень шустрый попался, Игнатьева-Густояра скрутил и заставил обреалить их с девицей.

Виктор больше поразился ушлости не парня-прошляка, а Общества по защите, которое моментально загребло в свои сети свежеобреаленных молодых людей. Холодов знал эту либеральную организацию, которая постоянно устраивала пикеты и митинги, требуя уравнять в правах реальных людей и прошляков. Либералы вообще любят всех равнять со всеми: белых с неграми, нормальных с извращенцами, умных с тупыми (альтернативно одарёнными), совров с прошляками. Как водится, организаторов в Обществе было раз в пять больше чем подзащитных прошляков — типичные либералы: болтливые, трусоватые и нервно-истеричные.

Виктор отнял ладони, и разговор рабочих снова потёк в уши.

— Приходил один, говорит, хозяев надо скинуть, — бубнил под ухо рослый. — А зачем мне их скидывать, если я нашего мастера, Фрола Кириаковича, уважаю?

— И заводовладелец, Карл Оттович Кейних, тоже редкой души человек, — вторил ему рабочий с осетрами. — Кормилец наш. Дай ему бог здоровья и процветания!

— Все эти марксисты — пьяницы и неудачники, — разглагольствовал третий. — Если жизнь не сложилась, так пойди в церковь, помолись, свечку поставь. Зачем же смуту устраивать? Нам не нужны великие потрясения!

Холодов, едва не выругав болтунов, отошёл в сторону, потому что Бурлакова почти не было слышно. И тут Виктор заметил, что Игнатьев подошёл почти к самому торговому дому, на котором висел огромный плакат «Мы кормим российской пшеницей пол-Европы!». Запутавшийся Холодов так и не смог понять, обработали тринадцатый год националисты или он был таким, лубочно-патриотическим, изначально. Зажав уши, фатумист бросился в погоню. Добежав до площади перед торговым домом, Виктор чуть не потерял националиста в толпе. Потом, разглядев его чуть ли не в конце площади, Холодов, извиняясь направо и налево, быстрым шагом двинулся вслед. Мельком он успел заметить, что публика изменилась. Теперь в толпе преобладали гимназистки с нежным румянцем, подтянутые юнкера, бравые офицеры, солидные господа в сюртуках.

Бурлакова он опять не расслышал, так как окружающая публика мешала разговорами, что зажатые уши не помогали:

— Ах, вчера мы у Мими играли в фанты. Серж, такая душка! Когда мне ручку целовал, так занятно краснел!..

— У Таточки на именинах мы вальсировали с Анатолем. Он меня ангажировал, проказник!..

— …а он мне, я ненавижу царя! А я ему, не смей, подлец! И хлоп по мордам!

— Как вы грубы, Алексис! Не уподобляйтесь, голубчик, хамам! Негоже русскому подпоручику такими словами…

— После дня ангела мы с маман и папа поедем на воды…

Колесо обозрения, казалось, возвышалось прямо над головой. По мере приближения становилось видно, что оно чудовищных размеров.

Виктор продолжал настойчиво пробираться сквозь толпу под звуки военного духового оркестра, играющего вальсы, вероятно, Шуберта. Иногда оркестр глушился колокольным звоном, исходящим от многочисленных златокупольных соборов, окружающих площадь. Увидев впереди огромный рекламный щит «Посети единственный в этой эпохе луна-парк!», Холодов разглядел под ним Игнатьева. Тот направлялся в парк, и Виктор понял его замысел: в луна-парке развлекаются в основном мемтуристы, совры, поэтому националист рассчитывал затеряться среди них. Едва не сбив с ног торговку французскими булками, Холодов рванул к парку развлечений. Многие меминженеры приукрашивают неинтересные эпохи, чтобы повысить посещаемость: вносят элементы приключений в жизнь исторических персонажей, повышают эпичность битв и сражений. Есть даже профессионалы хистаниматоры, задача которых — развлекать мемтуристов в какой-нибудь скучной эпохе, устраивать разные интересные мероприятия вроде королевской охоты или гладиаторских боёв. Видать, тринадцатый год в России — эпоха и без того интересная, если меминженеры решили обойтись тривиальным луна-парком.

Единственное, что выдавало националиста — одежда. Холодов попробовал поставить себя на место преследуемого и понял, что сделал бы следующее: по луна-парку ходит большое количество порожденцев от мемтуристов, нужно заманить жертву поглупее в укромное место и заставить поменяться одеждой. Мемтуристы в большинстве своём не используют мемобразы из-за экономии, поэтому они при погружении имеют свой реальный облик и свою одежду. Если националист наденет универсальную туристическую экипировку всех времён и народов — шорты, бейсболку и сандалии, то совершенно растворится в толпе.

У входа в луна-парк толпились — мемтуристы, большинство из которых уже стали порожденцами. Большинство из них были соотечественники, но попадались и иностранцы-европейцы. Виктор отличал их по глазам: у интуристов взгляд пустой, стеклянный, а у наших — агрессивно-презрительный. Мемтуристы натолкнули за очень простую мысль, до которой он почему-то не додумался сразу. Виктор вынул мемобраз и моментально переоделся в мемтуриста, точнее, военная хитрость, в мемтуристку, чуть не забыв удалить надоевшую бороду. Пусть теперь националист попробует распознать в жирной тётке в шортах и мемфотоаппаратом на груди преследователя!

Странно, что данный развлекательный парк назвали луна-парком. Аттракционов, конечно, хватало. Да ещё каких! В реале вряд ли в каком парке появятся полукилометровое колесо обозрения, стометровой высоты американские горки и катание на живых мамонтах. В мемориуме возможно всё, как гласила реклама. Но, помимо аттракционов, в парке были и другие развлечения, призванные удовлетворить непритязательные вкусы мемтуристов: боулинг, несколько баров, ресторан, бильярдная и зал игровых автоматов. Всюду виднелись логотипы крупнейших мемоператоров России: «Мем-тур», «Трансмем», «Пэрэдайз мемо», «Хист-логистик».

Виктор разгадал замысел Игнатьева. Националист, поводив совромером, разговорился с каким-то порожденцем от мемтуриста, и повёл его в конец луна-парка. Сейчас тюкнет по голове и заберёт одежду, никто и не заметит. Поправив на груди фотоаппарат, Виктор догнал (или догнала) националиста, изобразил, как мог, жизнерадостный иностранный оскал на своём женском лице с тремя подбородками и выкатил глаза.

— Эй, тофарисч! Мошно непольшой хильфе? — Голос Холодова смоделировался низким, грудным. — Битте!

Игнатьев испуганно оглянулся, в его руке зелёным замигал совромер.

— Фото, память, шпайхер! — усиленно улыбаясь и вспоминая все известные ему немецкие слова, сказал (сказала) Виктор, протягивая мемфотоаппарат.

Националист подозрительно смотрел, как к нему подходит толстая иностранная мемтуристка.

— Руссия — карашо! — для убедительности добавил Холодов. — Фодка, матрьошка, палалайка… Партизанен пух-пух!

— Ну, давай камеру, немчура! — растаял патриотичный Игнатьев. — Только быстро!

— Нет. Пусть он телать фото, — Виктор указал на порожденца. — Нас фместе, аллес цузамен. Фото с русиш мушик.

Националист осмотрел Виктора с головы до ног, и, видимо, не заметив ничего предрассудительного, согласился.

— На фон колеса, — улыбнулся Холодов ещё шире, наивно хлопая подведёнными ресницами. — Гросс колесо. Колоссаль.

Виктор сунул камеру порожденцу и, обняв за талию Игнатьева, начал позировать на фоне колеса обозрения. Националист, ответно обняв Виктора за плечи, нехотя улыбнулся. Но улыбка моментально слетела, когда Холодов прытко залез нему во внутренний карман и выудил мемнавигатор.

— Ты чего, колбасница? — удивился Игнатьев. — Ошалела?

— Спокойно, злой волшебник Густояр! — улыбнулся Виктор накрашенными губами. — Ты имеешь право на один телефонный звонок…

— А ты кто?

— Василиса Потаповна в пальто. Спецагент Мемконтроля по изъятию мемнавигаторов.

Националист рванулся, но Холодов продолжал его держать за талию: силовая подкачка не подвела. Со стороны казалось, что похотливая иностранная мемтуристка урвала себе ядрёного русского мужика, а тот усиленно сопротивляется своему счастью. Порожденец не обратил на это внимания и побрёл прочь, забыв вернуть мемфотокамеру.

— Ответь на пару вопросов, иначе сюда явятся ребята, которые погрузят тебя в средневековую Испанию в подвал инквизиции. Там ты заговоришь охотнее и быстрее. Знаешь, что такое испанский сапожок?

В отличие от киношных мужественных нацистов этот оказался похлипче.

— Я скажу, скажу! — заорал он на весь луна-парк.

— Тихо, Игорёк! Пойдём в сторонку, а то на нас уже смотрят.

Сладкая парочка, продолжая обниматься, двинулась к ближайшей лавочке.

— Откуда погружается ваша банда? — спросил Виктор.

— Ну… Много мест.

— Ты лично откуда?

Игорёк назвал адрес. Холодов порадовался, что отдел регистрации фиксирует все разговоры. Сейчас там в реале по адресу отправятся оперативники.

— Кто такой Владимир Степанович?

— Это наш руководитель, — робко отвечал Игнатьев. — Я не знаю больше ничего о нём.

— Где у вас находится хистусилитель?

— Не знаю! — лепетал националист. — Честное слово, не знаю. Им один профессор занимался.

— Что за профессор?

— Профессор Воздвиженский из Академии биоэнергоинформационных технологий. Кстати, он может знать о Владимире Степановиче.

Виктор слегка удивился, но не показал виду.

— Воздвиженский? А имя-отчество?

— Пётр Вениаминович, кажется.

Докатились! Холодов помнил профессора Воздвиженского. Тот сидел в диссертационном совете, когда Виктор защищался. Удивительно, как доктор наук ушёл работать в такую одиозную организацию как Академия биоэнергоинформатики, сборище альтернативно одарённых учёных-неудачников, фриков, как их называют. О, времена! Холодов даже расстроился о судьбе отечественной мемористики: доктор наук становится фриком, поддерживающим националистов, кандидат наук — мемачом. Дожили!

— Он нам помог добыть хистусилитель, — продолжил националист. — Мощный. Только я не знаю, где он находится.

— Ничего-то ты не знаешь, — пробормотал Виктор, усиленно думая, где теперь разыскивать и хистусилитель, и фрика Воздвиженского.