Есть такие цветы, есть. Хорошо это или плохо — я не знаю. Да и бессмысленно задаваться подобным вопросом. Просто так есть. Ослепительно-белые или нежно-розовые, своим тонким ароматом они подменяют душу и отравляют мозг, заставляют смотреть на мир, прислушиваясь к голосу сердца, а не к рассудку. Я много слышал про них от индейцев.

Началась эта история лет десять назад во время моей самой первой экспедиции в Южную Америку, в амазонские джунгли на востоке Эквадора. О волшебных цветах бытует множество небылиц и легенд среди тех, кто сам лично никогда не был «знаком» с ними. И не только среди метисов, но даже среди тех же индейцев. Поэтому мне трудно было составить для себя сколько-нибудь правильное представление о сущности этих загадочных цветов, точнее, растения, которое считается самым сильным и опасным из всех — как их называют белые — галлюциногенов. А неизвестное, как и запретное, ясное дело, порождает любопытство, смешанное со страхом. После продолжительных раздумий и колебаний я все же отважился испытать на себе действие загадочных цветов.

Нельзя сказать, чтобы мне было трудно выяснить название кустарника и то, какие его части используются для приготовления снадобья. Более того, растение, о котором я веду речь, совсем даже не редкое. Его можно видеть и возле индейских домов глубоко в джунглях, и в поселках, и даже в городских парках перед президентскими дворцами. Везде, где климат достаточно жаркий и влажный, то есть на высотах до 2000 метров над уровнем моря. Большинство сажают его ради красоты, ибо растет оно быстро, а огромные, в виде белых или розовых колокольчиков, цветы густо обсыпают ветви. Имя растения — уанду. Так его зовут лесные индейцы кичуа в Эквадоре. Охотники за головами индейцы ачуар называют этот кустарник майкьюа. Ну а в перуанской сельве оно широко известно как тоэ.

Ботаники же именуют его бругмансией, присвоив нескольким видам этого кустарника латинские названия Brugmansia sanguinea, Brugmansia arborea, Brugmansia aurea, Brugmansia suaveolens и Brugmansia insignis. В народе бытуют имена «флори-пондио», «колокол» и «ангеловы трубы».

Так что же это такое, бругмансия? Надо сказать, что в растительном мире она не одинока и находится в прямом и наиближайшем родстве с обыкновенным дурманом, который широко распространен в жарком и умеренном поясах Старого Света. Последний, так же как и его южноамериканская родственница, ядовит и когда-то считался, а кое-где и сегодня почитается как священное растение Бога или дьявола. Правда, в отличие от дурмана, бругмансия — это кустарник с одеревеневшим стеблем, тогда как дурман больше похож на траву. И вот что любопытно: бругмансию не отыскать в джунглях. Насколько известно, она не встречается в диком виде, и, по мнению ботаников, существуют только ее культурные формы! То есть, как и многие другие растения, тысячелетиями выращиваемые индейцами, тоэ или уан-ду — это исключительно «домашнее» растение, все виды которого используются как «растение силы».

Знакомые индейцы из восточных джунглей Эквадора много рассказывали мне о уанду, хотя и не сумели подобрать эквивалент этому слову в испанском языке. Я тоже не мог отыскать однокоренных слов в амазонских диалектах языка кичуа. Лишь много позже, знакомясь с хроникой за авторством фелипе Уама-на Пумы де Аяла (в русскоязычной литературе этот автор обычно фигурирует как Гуаман Пома де Аяла) и написанной в конце XVI — самом начале XVII века, я совершенно случайно наткнулся на перевод. Это была большая удача, ибо через имя растения раскрывается его сущность. Уанду — это «сопровождение, свита, процессия», а точнее, «сопровождающий». Почему — станет понятно ниже.

Один из индейцев — приятель моего друга с реки Типути-ни — в подробностях поведал мне о том, как приготовить напиток, когда и в каком количестве его следует пить, чтобы не подвергать себя смертельной опасности, о необходимости поститься в течение нескольких дней и как вести себя с лесными чертями.

Говорили, что пьют его в основном шаманы — йячах. Когда человек выпивает сок, то через некоторое время, где-то спустя полчаса, он начинает видеть духов джунглей и рек. Но видит он их не так, как в случае с айягуаской, а будто сам оказывается участником всех событий. Все происходит словно наяву, и не отличить привычной реальности от видений, ибо они сливаются в удивительный новый мир, в котором растения принимают человеческое или получеловеческое обличье.

Приходилось слышать, что знахари — все-таки я не люблю изрядно затертое слово «шаман», — будучи опьяненными соком уанду, способны путешествовать в удивительный нижний мир Уку Пача, откуда родом все демоны индейцев. Они могут путешествовать и по миру людей, который называют Кай Пача, то есть «здешний мир, этот мир». С помощью духа-хозяина растения человек видит болезни в своем теле и лечит их, выхватывая хворь ногтями и бросая ее в пылающий костер. Слышал я и то, что если положить несколько свежесорванных листьев под голову, то сны приобретут красочность, а сюжеты будут подчиняться желаниям человека. Когда же настоять листья в большой чашке воды, то выпивший настой становится восприимчивым к гипнотическому внушению.

Доходили до меня и другие, пугающие рассказы. Например, многие считают, что, отведав прозрачный и практически безвкусный сок уанду, человеку недолго умереть или сойти с ума. Такое мнение особенно широко распространено среди метисов и тех индейцев, которые в большей степени уже сами метисы, нежели члены собственного племени. Другие никогда не пили тоэ из-за страха перед огромной анакондой, которая — как гласит молва — пожирает человека, и тот от смертельного ужаса может никогда не очнуться.

Широко распространено еще одно поверье. Согласно ему, если человек, однажды выпив сок уанду, не станет повторять подобный опыт, то «его заберет дьявол». Для того же, чтобы этого не случилось, ему необходимо регулярно, но не чаще одного раза в несколько месяцев, пить уанду снова и снова. Количество подходов, если верить народной молве, различно. Одни утверждают, что должно выпить «наркотик» десять раз, чтобы навсегда обезопасить себя от козней. Другие говорят, что двенадцать. Третьи сходятся на цифре девять.

Одна из наименее приятных особенностей тоэ заключается в том, что степень воздействия этого напитка на психику человека хоть и различна, но в подавляющем большинстве случаев сопровождается жесткой реакцией организма. Вот, например, как описал прием тоэ в Перу один из путешественников. Это давнее свидетельство, относящееся к далекому 1846 году.

«… Индеец впал в тяжелый ступор, его ничего не выражавшие глаза неподвижно устремились в землю, а рот был сжат в болезненной конвульсии. Ноздри же невероятно расширились. Спустя четверть часа его глаза начали вращаться, изо рта пошла слюна, а все тело задергалось в жутких конвульсиях. После того как эти болезненные симптомы прошли, человек впал в глубокий сон, продолжавшийся несколько часов. Когда же индеец пробудился, то в деталях поведал о своем путешествии к предкам».

В любом случае после встречи с Уанду Курака, или Майкьюа Эйнтсри — так называют духа-хозяина тоэ лесные кичуа и ачу-ар, — человек уже никогда не становится прежним, что, признаюсь, меня настораживало. С самого первого раза он знакомится с духами Нижнего мира, среди которых множество зловредных и откровенно злобных созданий. Поэтому каждый, кто выпил уанду, подвергает себя реальной опасности и должен все время пребывать начеку. Взамен этого «маленького неудобства» он получает возможность лицезреть и общаться с супаи, устанавливать особые отношения с животными, заранее узнавать о кознях врагов и многое другое. Уанду — это шаг в неизвестность, откуда у человека нет возврата. Это все равно что сделать татуировку. С той лишь разницей, что последнюю можно свести, хоть шрам и останется на всю жизнь. Последствия знакомства с уанду «свести» нельзя.

Не надо думать, что любой, пьющий тоэ, тут же превращается в великого знахаря, «колдуна» или просто врачевателя. Хотя, например, в некоторых местностях бескрайних джунглей именно так и полагают. Мой хороший друг и спутник по нескольким экспедициям, узнав, что я — гринго — пил уанду, неподдельно удивился и смущенно заявил:

— Йячахми танги, уауки. Ты йячах, брат. Здесь только шаманы пьют уанду, — сказал он мне тогда, хотя я и предпочел все поскорее свести к шутке, осознавая щекотливость положения.

Многие из тех, кто знаком с тоэ, не сознаются в этом. Поэтому нередко даже тот, кто ни единожды пил сок, всячески отнекивается, когда спрашиваешь об этом. Особых причин на то нет, но — позже я испытал это на себе — удовлетворять праздное любопытство всех желающих как-то не хочется. Те, кому действительно суждено однажды выпить уанду, выпьют его и все поймут сами. Остальным же это просто не нужно.

Думаю, будет небезынтересно поведать вам, уважаемый читатель, о моем самом первом опыте с уанду, который имел место несколько лет назад в маленькой общине Льянчама индейцев напо-кичуа с реки Типутини, что близ эквадоро-перуанской границы. А было это вот как.

Стоял дождливый конец ноября, и сухой сезон ожидался лишь через месяц-полтора. Так что и бурная Напо, и ее приток сонная Типутини были полноводны, мутны и холодны. Вашему покорному слуге как раз выпало сомнительное счастье подселить в собственную кровеносную систему малярийного плазмодия «вивакс», так что я целыми днями отлеживался во временно пустовавшем доме моего друга, молодого индейца по прозвищу Чичику, поневоле голодал и горстями глотал таблетки хлороки-на и примакина. На тот момент мой дневной рацион составляли маленькая тарелка отварного риса и дождевая вода: ни на что другое сил у меня не оставалось. Да и сказать по правде, мне тогда кусок в горло не лез. Под конец, более или менее придя в себя от лихорадки, я решил воспользоваться случаем и «познакомиться», как здесь принято говорить, с уанду. Тем более что обязательный пост перед его употреблением, во время которого запрещается есть соль, перец, сладкое, мясо и спать с женщиной, я поневоле выдерживал уже целую неделю.

Один из двух знахарей в индейской общине приходился другу Чичику дядей, с которым я также был довольно близко знаком. Именно поэтому я и попросил невысокого худощавого старика, с которым прежде неоднократно беседовал о духах джунглей и рек, помочь мне в осуществлении желания. Дело в том, что я хоть и знал, как извлечь сок и сколько его требуется выпить — не более полуногтя, — но решил не рисковать в одиночестве. Впрочем, более весомым аргументом в пользу присутствия знахаря было любопытство: мне хотелось участвовать в традиционной церемонии, поэтому я пришел к старику и попросил его об одолжении.

— Когда ты хочешь пить, Андрес? — спросил он, сбрасывая со спины на землю охапку длиннющих пальмовых листьев.

— Сегодня вечером.

— Надо еще приготовить уанду, — возразил старик.

— У меня есть. Я уже все приготовил.

— Ты сам? — В его голосе промелькнули нотки недоверия.

— Да.

— Хорошо, как стемнеет, я приду к тебе.

Я не врал, когда говорил, что у меня уже все готово. К тому моменту мне удалось раздобыть три ветки уанду толщиной с карандаш и длиной сантиметров тридцать, ошкурить их и отжать прозрачный, с легким зеленоватым оттенком сок. Его как раз вышло «на полногтя». Сигареты — обязательная составляющая едва ли не любого дела, за которое берется шаман, — тоже были.

Остаток дня пролетел незаметно. Старик не обманул и, как окончательно стемнело, явился, но не один. Вместе с ним ко мне пришли его старший сын с очень испанским именем Сталин, племянник лет пятнадцати и еще два незнакомых молодых индейца. Поднимаясь в дом, он незаметно снял сплетенный из пальмовых ветвей маленький крест, что висел на входе. Рассевшись на импровизированных скамьях по всему дому, знахарь и его компаньоны раскурили одну на всех сигарету из пачки.

— Есть в доме еще кресты? — спросил он.

В доме, насколько мне было известно, никаких крестов и их изображений не было, о чем я и сказал.

— А татуировки у тебя на теле, кресты есть?

— Нет, крестов нет. Да и татуировок тоже нет, — сказал я. — А почему ты спрашиваешь?

— Потому что с крестами ничего не выйдет. Если есть кресты, то Уанду Курака, может, и придет, но подходить близко не станет. Как-то ко мне обратилась женщина, так у нее крест был вытатуирован. Она хотела пить уанду, чтобы вылечиться. Потом она мне говорила, что видела уанду, но тот стоял далеко в стороне и не приближался. Так она и не выздоровела. Это потому, что крест на ней был.

Докурив сигарету, старик встал с места, взял чашечку, на дне которой была прозрачная жидкость, и несколько мгновений смотрел в нее неподвижным взором, бесшумно шевеля губами. Приблизившись ко мне, он дотронулся ею до моего лба, затем до шеи и напоследок ткнул чашкой чуть выше пупка.

— Пей, — произнес он, протягивая мне уанду.

Шаг назад.

— Пей, — снова повторил он, напористо приближаясь.

Еще два шага назад.

— Пей, Андрес, — приказал знахарь, не отставая от меня ни на малость.

Отступать уже некуда. Принимаю из его рук чашку и одним глотком выпиваю содержимое. Вкуса почти не ощущаю. Так, одна тень вкуса.

Вновь присаживаемся со стариком. Он закуривает еще одну сигарету. Несколько напряженно молчим: ему еще не доводилось поить гринго. Кто скажет точно, чем закончится этот опыт?

— Скажи, а когда меня схватит? — спрашиваю я индейца, поглядывая на часы; прошла уже четверть часа.

— Ты узнаешь, скоро уже.

— А как это будет?

— Ты узнаешь, — только и повторяет, улыбаясь, старик.

Я сижу и никак не могу почувствовать — хоть и очень стараюсь — каких-либо изменений в восприятии окружающего мира. Все по прежнему: ни звуковых эффектов, как в случае с айягуа-ской, ни тошноты, ни безудержных позывов к рвоте. Ничего.

В тишине минула еще четверть часа. Ничегошеньки.

— Похоже, что ничего не получится, — позевывая, говорю я старику и отрываю свой зад от скамьи. В то же мгновение чувствую, что голова идет кругом, а в уши словно вставили затычки из ваты.

Мешком оседаю на пол, головокружение не отпускает.

— Сиди-сиди, — шепчет старик, — мы пойдем.

Вставая, знахарь отодвигает на середину стола пачку сигарет:

— Вот табак, Андрес. Ты видишь, вот здесь. Вот спички. Все, мы уходим.

Смутно понимаю, что сигареты мне оставили лежать на столе, а вся процессия во главе со стариком медленно удаляется от хижины, и их фигуры хорошо различимы в свете ущербной луны. Полежу, думаю, немного, пока не отпустит.

Сколько прошло времени — не знаю, но головокружение пропало. Вроде бы все как прежде. Тот же дом-хижина, ничего необычного. Решаю пойти поискать коптелку, чтобы было побольше света. Где-то она была, я видел, но не припомню. Бреду в сторону «кухни». Странно, а чего это они вернулись? Гляжу на человеческие фигуры, стоящие возле стены и смотрящие на меня. Трое мужчин и еще одна фигура. Подхожу ближе и вижу, что это красивая длинноволосая женщина. Странно, а как она сюда попала? У всех типичные индейские черты лица. Не обращая более внимания, прохожу мимо. Надо отыскать коптелку. Да где же она?!

— Ты коптелку не видел? — спрашиваю крайнего юношу, но в ответ не получаю ни слова; стоит и легонько так улыбается. — Ты не знаешь, где здесь у Чичику коптелка была? — повторяю свой вопрос, начинаю выходить из себя.

С тем же результатом. Стоит и улыбается. Чего пришел? Никто тебя не звал. Не хочешь разговаривать, так и хрен с тобой, сам найду.

Брожу по дому, раздражение все нарастает. Нет нигде коптел-ки. Зато незваные гости по-прежнему тут. Между собой чего-то обсуждают, судя по всему. Вот тот, что самый большой и в черной сутане с капюшоном — лица не рассмотреть, — неподвижно стоит и слушает, что говорят молодой парень и длинноволосая девушка. Четвертому как бы и не интересен разговор, он чуть в стороне. Голоса у них у всех странные какие-то. Прислушиваюсь, но никак не могу разобрать ни слова. Сплошной щебет да писк. Словно и не люди говорят, а летучие мыши собрались на зрелые банановые грозди.

Нет, надо сходить к старику, спросить, как мне этих гостей выпроводить. Говорить они не хотят, уходить, похоже, тоже не торопятся. Что-то мне все же не очень хорошо. До дома, где живет знахарь с семьей, с полкилометра. Часть — расчищенное пространство, потом начинаются заросли и глубокий овраг с крутыми склонами. Хорошо, что луна светит. Ладно, возьму фонарь. Бреду, сжимая в руке фонарь, который почему-то не горит. Так, где-то здесь тропка к дому. Не хватало еще заблудиться. Всматриваюсь под ноги, не хочу наступить босыми ступнями на колючки. Ох, как не хочу!

Черт, где же тропка? Так, ага, просвет и река серебрится. А вон и хижина на сваях, в окружении растущих из земли листьев пальмы шапаха. Надо позвать старика. Зову. Поздно, спят уже. Снова зову. Тишина. Не уйду я, если не поговорю. Продолжаю кричать вполголоса.

Ну вот, наконец-то. Открывается дверь и ко мне спускается… Но это не знахарь, а его старший сын.

— А где твой отец, — спрашиваю я, — дома?

— Отец спит уже.

— Послушай, у меня там полный дом народу. Что мне с ними делать? Говорить не хотят, уходить не собираются.

— Ты не бойся их. Они ничего тебе плохого не сделают.

— А кто это?

— Это супаи. Черти.

— И что мне с ними делать? — недоумеваю я.

— Ничего. Их не надо бояться.

Гляжу на свои ноги, поднимаюсь взглядом все выше и выше и вдруг понимаю, что я голый. Держу в руке фонарик, но он кажется сплетенным из паутины, ватным или изгнившим до такого состояния, что осталась одна пушистая плесень. В голову на мгновение закрадывается смущение: не привык я по ночам разгуливать голышом. Но тут же нахожу себе оправдание. Ладно, пусть я голый, но сейчас ночь и вряд ли кто меня увидит. А сын знахаря, да и сам старик, если не спит, прекрасно знают, что, выпив уанду, люди сбрасывают с себя одежды.

Пойду я обратно, общаться с незваными демонами. То-то гости показались мне не от мира сего. Опять бы не заблудиться среди деревьев да не свалиться в овраг. И все же странное ощущение: бродить ночью, абсолютно голым, да к тому же со сломавшимся фонариком.

Благополучно добираюсь до хижины. Посижу-ка я на ступеньках приставной лестницы, не хочу я смотреть на этих чертей. Часть неба заволочена облаками, но другая блестит звездами и половинкой месяца. Тихо-тихо. Цикады и квакши, чьи голоса висят в воздухе, не в счет. Безветрие, полный штиль. Вижу, как в светлом небе проносятся летучие мыши. Краем глаза отмечаю движение справа. Приглядываюсь. Будто ветерок пробежал по макушкам низенького кустарника, живой изгородью окружавшего дом. Пробежал и затих. Ни с того ни с сего все повторяется. Волна крадется в моем направлении, замирает, снова приближается. Я поджидаю ее приближения со спокойствием и без удивления. Вот что меня действительно удивляет, так это почему я так спокойно принимаю ожившие кусты, как будто только и делал всю жизнь, что изо дня в день наблюдал за пляшущими живыми изгородями. Поворачиваю голову налево и. Кто это сидит в кроне лимонного дерева? Силуэт вроде взрослого человека, но по размерам мелковат даже для индейца. Полусидит-полустоит, опершись, как бы лежит на ветвях. На голове топорщится «корона» из перьев. Или из листьев? Ниже еще один. Да, не многовато ли «людей» для деревца в два с половиной метра высотой? Но даже это меня не удивляет.

Поднимаюсь в дом, ложусь в гамак. Черт с ней, с коптелкой. Буду спать. Ну и что, что эти четверо все еще толкутся. Или их уже не четверо? Точно, тот, что в черной сутане, исчез куда-то.

А это еще кто? Лежа в гамаке, замечаю одну новую фигуру. Это явно индеец. Стоит в противоположной стороне от других, шагах в четырех и смотрит прямо на меня. Невысокого роста, чуть более полутора метров, с длинными черными и прямыми волосами, спадающими на спину. Странная кожа, слишком светлая по сравнению со всеми моими лесными знакомыми, но гораздо более темная, чем у меня, даже загоревшего. И оттенок. Желтоватый. Или скорее легкий янтарный. Обнаженный по пояс, кажется в юбке не то из луба, коры дерева льянчама, не то из ткани. Стоит, опираясь на длинную духовую трубку-бодокеру. Через всю грудь крест-накрест перекинуты ленты альинга — украшения из семян и косточек различных растений. Обращаю внимание, что все руки от кистей до локтей покрыты черным рисунком, но, чтобы разглядеть сам орнамент, света луны явно маловато. Лицо пришельца расчерчено тонкими горизонтальными линиями, протянувшимися по щекам через нос до самых ушей. Точно такие же полосы идут от уголков рта. На подбородке линии сходятся, образуя перевернутый треугольник. Грудь охотника тоже исчерчена толстыми горизонтальными полосами.

— Ты кто? — обращаюсь я к пришельцу по-испански, однако тот, не мигая, молча рассматривает меня. — Пит' анги, майманд' анги, уауки, — повторяю свой вопрос на языке лесных индейцев. — Ты кто, откуда ты, брат?

В ответ слышу голос, но такой тихий, что разобрать ничего невозможно.

— Мана уйяуничу. Майманд' анги, — пытаюсь объяснить ему я. — Не слышу, откуда ты?

В ответ охотник едва заметным движением руки указывает на черную стену леса.

— Сачамандачу, — догадываюсь я, — из леса?

Ответный кивок головой. После этого я почему-то теряю всякий интерес к загадочному гостю. Переворачиваюсь в гамаке на другой бок, закрываю глаза. Но любопытство берет верх. Вновь открываю глаза, озираюсь. Оставшаяся троица чертей бесследно исчезла, а маленький серьезный охотник по-прежнему стоит и глядит в мою сторону. Ну да ладно. Вспоминаю, что на руке у меня часы. Хоть и темно, вглядываюсь в циферблат. Но вместо стрелок вижу вспучившееся стекло и перетекающую пузырями воду, неизвестно как попавшую внутрь. Черт-те что! Хорошие были часы, водонепроницаемые! Как же меня угораздило залить их водой? Ладно, утром разберусь.

Рано утром, солнце только выползло на востоке из-за верхушек деревьев, открываю глаза. Мир плывет. Лежу в гамаке, действительно голый. Со стороны «кухни», из-за перегородки, где накануне ночью толпились мои гости, выглядывает маленький индейский мальчишка, лет четырех-пяти. Замечает, что я наблюдаю за ним, и прячется. Опять зажмуриваюсь, притворяюсь, что сплю, и вновь внезапно поднимаю веки. Ребенок на месте, но через мгновение его и след простыл. В голове, дурной после богатой на приключения ночи, рождается мысль, что кто-то из жителей индейской деревни — все уже наверняка в курсе дела — прислал ребенка, чтобы тот незаметно проверил, как дела у меня. Ну да ладно.

Кажется, я уже пришел в себя. Правда, листья на деревьях то и дело вспыхивают изумрудными звездочками да собственное тело видится мне янтарным или, скорее, желтушным, если не считать темно-синих, почти черных отлежанных частей.

Итак, что я теперь знаю о супаи? Какие из них известны мне? Какие знакомы индейцам кичуа с берегов Напо? Начну по порядку.

Туру Супаи, тот, что живет в лесных болотах. У него человеческий облик, он пугает маленьких детей и иногда крадет их души.

Альпа Супаи, дух земли. Сочетает в себе черты как мула, так и человека. Он бродит по сельве и напоминает людям о смерти.

Яку Руна, Водяной Человек. Этот дух может предстать в нескольких обликах, но есть поверье, что он совращает молодых девушек и женщин.

Прекрасная женщина — это Пищку Амарун Супаи. Ее владения — вода. Она похищает молодых юношей, чтобы заставить их служить себе.

Сача Уарми, Лесная Женщина. Она прекрасна, помогает охотникам своими знаниями, но иногда крадет юношей и мужчин.

Чульячаки Супаи, Одноногий. Маленький мужчина с зелеными глазами, одна нога которого деревянная. Говорят, что он помогает могущественным знахарям.

Ингару Супаи. Живет в горах и на высоких холмах. Его сердце находится не внутри, а болтается снаружи. О его присутствии можно узнать по звукам барабана и пронзительным крикам.

Инганду. Это существо, которое появляется во многих обли-чиях, для того чтобы предупредить человека о грядущем.

Дух высоких холмов и гор — Урку Супаи. Бывает, что он пакостит и всячески надоедает людям, находящимся в сельве. Однако, по мнению индейцев, этот супаи не опасен для человека.

Яку Мама — хозяйка вод — предстает в облике анаконды-амарун. Иногда она появляется как радуга на небе. Индейцы верят, что встреча с этим супаи привнесет в их жизнь какие-то важные изменения.

Наконец, Хури-хури Супаи. Он может предупредить об опасности, но чаще приносит людям одни неприятности. Этот дух способен напугать человека до смерти или убить.

Примечание номер один

Пришедший утром знахарь первым делом осмотрел мои ладони, казавшиеся мне желтыми, и заключил, что я в полном порядке. Посоветовал отдыхать, несмотря на возражения с моей стороны. Относительно индейца с духовой трубкой-бодокерой сказал, что это был Сача Руна, Амасанга — могучий дух сельвы и ее хранитель, хозяин всех диких животных.

Примечание номер два

Старик-индеец, живший в соседней хижине и время от времени читавший Святое Писание, объяснил мне кое-что про ребенка, которого я видел утром. По его словам, это был супаи, действительно маленький мальчик, которого другие демоны послали следить за мной: «Ты видел их, они видели тебя. А потом захотели посмотреть, какой ты на самом деле. Им тоже любопытно. Ведь ты новый человек для них».

Ну а в качестве курьеза добавлю, что последующие несколько ночей я спал при свечах и коптелках. Беспричинный страх, что демоны вернутся вновь, не давал мне тушить свет.