I

 — Итак, еще до зари, в точно установленное время я передам откуда выходить, и через четверть часа… «Три минуты против третьего рейха!» — Волох обращался не только к Илие Кику — старался говорить так, чтобы слышал и второй, свалившийся нежданно негаданно, как снег на голову.

Тот же провинциальный городок, прежде уездный, теперь — районный центр. Те же улицы, в верхней части широкие, в нижней — кривые, запутанные, узкие, переходящие порой в пустыри, открывающие внезапно зеленые просветы полей или полоски пастбищ, где пасется стреноженный — чтоб не забрался на табачную плантацию — конь да щиплет редкие стебли травы коза, запутавшаяся в веревке и не знающая, как подняться на ноги. Виднеется неглубокая тихая речушка, в которой вымачивают кожи рабочие обувной фабрики. На ней никогда не увидишь волн, а порою — в летнюю засуху — и самой воды. Берег реки незаметно переходит в пологий холм, который тянется вплоть до кирпичного завода. В городе его называют просто «кирпичный».

Тот же городок, те же улицы.

Городок тог же и все же не такой, как всегда. Иными кажутся и улицы.

Над ними пролетел ураган, и то, что устояло, кажется неузнаваемым.

Они шли руинами. Осыпавшаяся штукатурка, мусор, песок и пыль. Пыль забивает дыхание, лезет в глаза. Изрытая снарядами мостовая. Воронки от бомб, заполненные мутно–зеленой водой.

Печальная пустыня войны.

 — За оставшееся время нужно войти в контакт со связными. Предупредить, чтобы были на местах и, в случае необходимости, действовали. Если понадобится, подними па ноги всех своих пекарей. Попятно? Итак, » точно установленное время: «Три минуты против третьего рейха». Вслед за ними немедленно — команда отходить, — он все еще уточнял задачу, говоря сдержанным, напряженным голосом.

Более всего он делал это ради прибывшего из Кишинева, так неожиданно появившегося в столь поздний час. Хотелось, чтоб он отчетливо уяснил смысл предстоящей операции. Несмотря на то, что незнакомец отпустил бородку и слегка сутулился, пытаясь скрыть свой рост, он не мог быть никем иным, кроме Зику Зуграву.

 — Важнее всего — точность, пунктуальность! Малейшая заминка — и дело сорвется. Всего три минуты, но сколько нужно успеть за это время…

Итак, проследить за ходом операции прислали Зуграву, того же Зуграву… Он слушал очень внимательно, однако сам не говорил ни слова.

 — Да, еще: планка заготовлена? — внезапно вспомнил Волох.

 — Заготовлена.

 — А кнопки?

 — И кнопки.

 — Полотнище спрятано в надежном месте?

 — В надежном.

 — А точнее?

 — Точнее — в надежном.

«Подумать только, — проговорил про себя Волох, — даже перед Зуграву не хочет открывать всех деталей!»

 — Браво, Илие! — сказал он, теперь уже иными глазами глядя на собеседника, невысокого, щуплого парня со смуглым лицом, копной курчавых волос и толстоватым, довольно мясистым носом.

«Как будто другим человеком стал, ни капли не похож на того, каким был в тюрьме», — промелькнула странная, невесть почему возникшая мысль. В те времена парень казался неотесанным, скованным и в словах и в движениях — теперь же готов взорваться в любую минуту, будет спорить и возражать, если вздумаешь в чем‑то его укорять. Маленький, но с перцем. Непомерно длинные, не по фигуре, руки, зато крепкие, мускулистые, дай бог каждому! С утра до ночи приходится ворочать тесто в чанах, стоять с лопатой у печи…

Впрочем, Кику каждый раз удивлял его. Но сегодня главное было убедиться, что назначенная на следующий день операция, за которую он отвечал головой, пройдет успешно. Не менее важным было установить, что подготовка к ней ведется в строжайшей тайне, что сыщики не разведают заранее ни времени, ни места — ни единой подробности, которая могла бы привести к провалу. Аресты были полностью исключены.

Принявшись говорить о другом — как будто намеренно переменив тему, чтоб не возвращаться больше к подробностям операции, — Кику спросил, где он собирается ночевать, не идти же в такое время к своим — можно напороться на облаву.

Внезапно он отметил про себя, как удачно маскирует Зигу небольшая бородка — она нисколько не отличалась от его роскошной шевелюры.

 — Здорово получится, если вытряхнут прямо из постели. Кто в таком случае передаст утром пароль? — проговорил Кику. — Какие могут быть тогда «Три минуты против третьего рейха»?

Волох почувствовал легкую растерянность: как это ему, руководителю группы, не пришла в голову подобная мысль? Он с благодарностью посмотрел на пекаря. Аллея городского парка, по которой они проходили, давно уже утопала во мраке. Поэтому он не видел лица Кику. Не видел и выражения глаз Зуграву, хотя многое бы отдал за то, чтобы встретиться с ним взглядом.

Пекарь продолжал настаивать на своем:

 — Возможно, ты и сам найдешь укрытие на эту ночь, и «все же, каким бы удачным оно ни было, лучшего места, куда отведу я, не придумаешь. Сам господь бог со своих небес…

 — Лучше будем думать о земном, — задумчиво проговорил Зуграву.

Волох стукнул себя ладонью по лбу: черт побери, нужно найти приют для Зигу, явившегося нежданно–негаданно накануне столь важного дня. О его ночлеге следует позаботиться в первую очередь.

 — Ты абсолютно уверен в этом месте? Смотри, чтоб не влипнуть в историю.

 — Но раз доверил мне всю подготовку… — обиженно проговорил тот, на этот раз стараясь сдержать раздражение, — тогда доверься и в остальном!

 — Если бы дело заключалось только во мне. Товарищ прибыл для проверки… — И Волох сразу же понял, что слова его звучат неубедительно.

Кику сделал вид, будто что‑то уронил на землю и теперь ищет, скорее всего для того, чтоб не встречаться с ним взглядом.

 — Но куда, к кому именно? — пошел напролом Во–лож — Всего одна ночь… Чтоб никакой слежки, чтоб сыщики, напротив, окончательно сбились со следа.

 — Короче говоря: к девушке! — быстро ответил Кику. — Устраивает? Ничего другого в такой час предложить не могу.

 — К девушке?

 — Да, к Виктории… Я сам даже не зайду.

Больше пекарь не проронил ни слова, и Волох в конце концов вынужден был признать, что другого выхода нет, предложение Кику все же было самым подходящим. Куда, в самом деле, девать этого Зуграву в столь поздний час? Уже давно наступила ночь.

Сделав большой крюк, они оказались на узкой улочке, «тянувшейся параллельно парку, прошли несколько кварталов и остановились под густой кроной дерева, растущего перед мрачным домом, похожим в темноте на средневековый замок. Прямо перед ними была узкая лестница. Несколько минут они стояли не шевелясь. Кику велел подождать, огляделся вокруг…

 — За мной! — подал он наконец команду.

 — Значит, «Три минуты против третьего рейха»… — внезапно прошептал Зуграву, и в голосе его послышалось легкое недоумение.

 — Чему тут удивляться? — быстро отозвался Волох! — Нарочно хотел, чтобы фраза воодушевляла, звучала, как лозунг…

 — Нет, нет, все в порядке, — ответил Зуграву, однако чувствовалось, что он по–прежнему думает о чем‑то своем.

Они неслышно поднялись по лестнице, которая тянулась вверх узким серпантином, пока не оказались перед невысокой дверью, скрытой густыми ветвями ореха.

Кику приложил ухо к замочной скважине, долго прислушивался, затем легонько постучал кончиками пальцев. Дверь тут же отворилась. Они вошли в крохотною переднюю, однако Кику оставался на лестничной площадке.

 — Не валяй дурака, проходи! — шепнул Волох, прижимаясь спиной к косяку двери и пропуская пекаря вперед.

Тот снял с головы шапку, зачем‑то хлопнул ею о колено.

 — Ну ладно, ладно, — согласился он. — Отойди от двери. Еще, еще! — Потом повернулся к Зуграву. — Вот здесь, у неё, будешь ночевать, — проговорил он, не называя хозяйку по имени, только махнув рукой в сторону смутной женской фигуры, чье дыхание явственно различалось о тесном промежутке между дверью и стеной. И добавил угрюмым, напряженным тоном: — На этой… — Нет, голос у него не дрожал, однако чувствовалось, что ему трудно договорить фразу до конца. И все же он договорил: — На этой кровати.

Воцарилась напряженная тишина.

 — Ему нужно переночевать у тебя, — обратился он к девушке, и теперь в голосе его не было жестких нот — он внезапно стал каким‑то вялым, подчеркнуто безразличным.

 — Хорошо, — отозвалась та. — Ты тоже останешься?

 — Нет, уйду сейчас же.

 — Когда же мы увидимся? — обеспокоенно спросила девушка.

 — Там будет видно… Ну, всего хорошего, — бросил он скорее Зуграву, нежели ей, и шагнул, к двери.

 — Что слышно насчет арестованных? Живы они или нет? — спросил Зуграву у Волоха, когда тот уже готов был последовать за Кику. — Их было трое, не так ли? Я смотрел из окна…

 — Да, трое, — полностью владея собой, ответил Волох. — Нет, ничего не слышно. Скорее думал что‑либо узнать от тебя. Интересуешься, конечно, потому что со мной все обошлось благополучно?

Как он мучился, как ждал со стороны товарищей хоть какого‑то знака доверия к нему! Тем более что сейчас из руководства группы на свободе оставался он один… Никто ни в чем его не упрекал, не унизил ни единым намеком, и все же горький случай, когда он, Волох, неожиданно заболел, не явился на строго секретную встречу, дал повод к размышлениям. Троих тогда схватили, Зуграву в последнюю минуту успел убежать, и только чудо спасло ему жизнь — полицейские открыли по убегавшему огонь… Еще бы тут не задуматься! Зуграву, мишень номер один для оккупантов, едва не угодил под пули, он же, Волох, почему‑то оказался вне опасности! Никто, разумеется, не мог его заподозрить, но все же, все же… Потому он и взял на себя руководство операцией. «Три минуты…» по сути полностью были его инициативой.

 — Почему ты спросил о них?

 — Просто вспомнил, — негромко ответил Зуграву. И внезапно добавил: — Дейч, Триколич, Вук… И все другие, которых схватила сигуранца раньше… Понимаешь, просто вспомнил!

 — Ну, пора идти! — нетерпеливо проговорил Кику. И обратился к девушке: — Ты что, забыла, когда мы должны встретиться?

 — Конечно, нет, — живо ответила та. — Но я решила…

 — Вот и хорошо, — кончая разговор, сказал он.

Девушка проводила их до лестничной площадки. Там ненадолго задержалась, затем вернулась.

Свет лампы по–прежнему оставался слабым, и в полумраке трудно было разглядеть, как выглядит хозяйка. Тем более что она старалась держаться подальше от света. Единственное, что говорило о ее присутствии, были мягкие, еле слышные шаги — когда она прошла к лестнице и снова вернулась в комнату… Поэтому человек, которому предстояло здесь ночевать, мог вовсе не принимать ее в расчет, считать, будто в комнате вообще никого нет. Так и в самом деле было лучше, он понял это, как только взглянул на лавку, которую Кику назвал кроватью, и попытался прикинуть на глаз ее размеры — в длину, в ширину… Отвлек его все тот же мягкий, еле слышный шорох шагов.

«Держи ухо востро, парень!» — словно прошелестела за окном густая листва ореха.

Он повернул голову к окну.

 — Лампу, наверно, лучше погасить. — Он взглянул на девушку: она как раз расплетала косу, но, встретив его взгляд, указала рукой на тонкую занавеску, нисколько, впрочем, не заслонявшую комнату от ночного мрака. Затем все тем же неслышным шагом подошла к лампе и подула на огонек. — Давайте ложиться, до утра осталось совсем немного.

«Не может быть, чтоб она не знала о завтрашней операции, — пронеслось в голове Зуграву. — Знает. Без сомнения, знает… Но хорошо ли это?»

Между тем девушка щелкнула задвижкой на двери и стала снимать блузку. Впрочем, он не понял: возможно, только развязала на голове платок.

 — Вдвоем будет не очень… — проговорила она негромко, почти про себя, затем завернулась в какую-то ткань и легла, — …не очень удобно, тесно. Но ничего не поделаешь.

 — Что вы, что вы, я лягу на полу.

 — Да? — Голос ее сделался мягче, ласковее. — Тогда нужно выбросить за окно стол… Зачем было расти таким длинным?

«Метр восемьдесят сантиметров», — как будто оправдываясь, проговорил он про себя.

Не лучше ли уйти отсюда? Впрочем, куда сейчас пойдешь? Он слегка приподнял занавеску. Орех утопал в желтом лунном мерцании, и Зуграву попытался определить, на какой высоте от земли окно. В общем, вполне сносно; если что‑то случится, второй выход обеспечен… И решил остаться. Сел на стул, запрокинув на спинку голову, в который раз подумав о том, в каком странном положении оказался. И если б еще на этом все кончилось! Он даже не знал, куда его привели, кто эта девушка. Все, что ему было известно о ней, — это имя, Виктория. Волох также, наверное, знал немногим более. Похоже, она любовница пекаря, скорее всего бывшая… Или же обычная знакомая, из тех, что бывают пачками у молодого неженатого мужчины. Правда, он слышал, будто Кику вполне надежный парень, однако близко не знал его. Возможно, Волох успел раскусить этого пекаря, и все же он, Зуграву, не имел права, так слепо доверяться малознакомому человеку. Мда, не лучшим образом получилось… Он даже не успел хорошенько разглядеть девушку, разве лишь заметил, что у нее очень смуглое, как и у самого Кику, лицо. «Не получилось бы так, что в конце концов очутишься где‑нибудь в цыганском таборе! — Он даже вздрогнул, поймав себя на этой нелепой мысли. — Поножовщина, стрельба посреди глухой ночи… Шатры, цветастые платки, гаданье, звон мониста…» И стал рисовать картины одна другой ярче — чтоб как‑то убить время, главное же — не уснуть. «А что, собственно, знаю я о цыганах? — спросил он себя. — Ровным счетом ничего». Только то, что вычитал в книгах или слышал от людей: будто все мужчины у них головорезы, а женщины — колдуньи и гадалки. Самому же никогда не приходилось иметь дело с этими людьми, даже во время войны. Странно, странно… Ему показалось, что он задремал.

Внезапно он вздрогнул: девушка подошла к его стулу. В темноте тускло светились черные распущенные волосы, свободно рассыпавшиеся по плечам. Белела длинная, до пят, рубашка.

 — Почему ты не хочешь прилечь? — услышал он глуховатый голос. — Спать осталось совсем немного.

Это он знал. И все же слова девушки,, вернее, какой‑то намек, послышавшийся в ее голосе, встревожил его. Привело в замешательство и движение, какое она сделала рукой, — призывное, манящее. Внезапно он оказался под одеялом, и легкая рука обхватила его за плечи — . чтоб не свалился с лавки. Лавка и в самом деле была слишком узкой, нужно было приложить немалые усилия, чтобы слегка податься назад и высвободить плечи из-под прохладной руки. Вместе с тем нужно было ровно, спокойно дышать, чтоб она не догадалась о волнении, охватившем его. Он должен ясно и трезво мыслить, строго контролировать каждый поступок, стараясь не поддаваться мимолетным настроениям. И все же оставалось несомненным — девушка была тоненькая, изящная, и каждое прикосновение к ней туманило голову.

 — Ты, кажется, близкий товарищ Илие, да? — спросила она, теперь уже сама изо всех сил прижимаясь спиной к стене. — Тебя зовут Тома Улму, правильно?

Трудно было понять, верит она в свои слова или же сама сомневается в сказанном, однако голос у нее был настороженный, глуховатый. Он не знал, как и что следовало отвечать, но она, похоже, и не ждала никакого ответа.

 — А кто такой этот Тома Улму?

 — Один из… Ну, как тебе сказать… Так все его называют. Хотя ты, конечно, должен лучше знать. Господи, какая колючая борода! Ну ладно, кудрявый, спи! — прошептала она, решительно укладывая его голову к себе на плечо. Похоже, она и в самом деле была колдуньей — сразу после этих слов, после мягкого прикосновения девичьей руки он уснул.

Сколько, однако, он спал? Что заставило его прогнуться? Когда он очнулся, то понял, что они снова обнимают друг друга и объятие это очень крепко, как будто каждый старается удержать другого от падения в пропасть.

Он попытался вырваться, высвободиться из ее рук, но внезапно почувствовал, что не может на это решиться.

А что с нею? Спит или только кажется, будто шепчет чье‑то имя во сне — похоже, Кику, — все время зовет кого‑то, просит остаться, остаться, не уходить…

Нет, нужно вырваться, разом оборвать это забытье! К чему оно может привести? Ему ли не знать, к каким страшным, фатальным последствиям приводит потеря контроля над собой! Потом всю жизнь будешь каяться, до конца дней не простишь себе… Нужно подняться, причем сделать это так, чтоб не разбудить девушку, не прервать ее сон и эти отчаянные призывы…

Сначала хотя бы установить крохотную нейтральную зону и после этого оторваться от теплого, сонного тела. Эту дедушку любит Кику, тот самый Кику, которому, завтра на рассвете предстоит... Хотя почему же завтра? Сегодня, через два–три часа…

 — Полотнище спрятал в надежном месте?

 — В надежном.

 — Л точнее?

 — Точнее — в надежном».

Но где все‑таки спрятал он это самое полотнище? И все остальное? И почему не захотел сказать об этом напрямик? Значит, кому‑то не доверял, но кому, кому именно? Кику дано на все три минуты. Только три. Планка, как предупреждал Волох, должна быть из мягкой, податливой древесины, чтобы кнопки легко в нее входили. Место и время точно обусловлены. На Центральной площади, там наиболее оживленное движение. Причем в самом начале дня, чтоб не сразу дошло до полицейских. Все зависит от Кику. Выдернет из‑за пазухи полотнище, прикрепит к планке и расправит его, развернет, чтоб развевалось на ветру...

 — «Долой фашизм!»

 — Вы что, не спите?

То был голос Виктории. Только голос. Лицо — бледное, будто молоко, пятно. Оказывается, она… блондинка! Он повернул голову, стараясь разглядеть девушку в тусклом предрассветном полумраке.

Когда она успела подняться? Умытое лицо, причесанные волосы, хотя коса еще не заплетена.

 — Чайник на примусе, согреетесь чаем. Вон там, на столе, хлеб.

 — Зачем это нужно в такую рань?

Ему не хотелось, чтоб она вышла из дома первой. По тысяче причин, в первую очередь — из соображений той же конспирации.

 — Не уходи, пожалуйста, Виктория. Тебя ведь зовут Виктория? — говорил он только для того, чтоб не молчать, чтоб не дать ей возможность покинуть комнату.

 — Да, именно так. Мне пора уходить… На работу, — добавила она. — Ключ поверните два раза и спрячьте под половик.

 — Где ты работаешь? — одним духом выпалил он. — У тебя есть специальность? Швея, да?

 — Швея, — сказала она, лишь бы как‑то ответить на вопрос. — Я ухожу.

«Мда, она во всем подражает Кику, даже держится, как он. И все же слегка переигрывает», — снова поддался он сомнениям.

 — Ты называла имя Тома Улму. Кто это: какой‑нибудь гайдук?

 — Я ничего о нем не знаю.

 — А я не верю, что ты портниха. — Он решился на эти слова только потому, что не знал, о чем говорить еще. И внезапно заметил, что под мышкой у нее в самом деле… портновский метр!

 — Зачем тебе эта деревяшка? — снова спросил он, решив во что бы то ни стало отвлечь ее внимание и каким‑то образом выйти на улицу первым. — У женских мастериц, по–моему, таких не бывает. — Он поднялся с лавки. — Дай‑ка посмотреть.

 — Зачем он вам? Метр как метр. Им отмеряют ткань, — и взялась за ручку двери.

 — Подожди, подожди минутку! — Он потянулся к деревянной рейке, пытаясь испробовать ногтем древесину.

То была обыкновенная планка из мягкой породы дерева — ели.

«Еще должны быть кнопки», — подумал он.

Прежде чем спуститься по узкой винтообразной лесенке, он сосредоточенно посмотрел на часы, и это означало переход в зону иных мыслей и забот. Жестко напомнила о себе необходимость дождаться мгновений, названных «Три минуты против третьего рейха». Он должен окончательно, собственными глазами убедиться в абсолютной и беспредельной честности Волоха, ответственного за местную организацию. Своими глазами увидеть… знамя, взметнувшееся над площадью. По–человечески он больше всего на свете хотел сейчас этого, только этого.

Три минуты.

Наблюдать за операцией придется с боковой улочки. Он заранее прошелся по ней вчера… Нужно еще раз сверить часы, однако… Что это за тип промелькнул перед глазами; он встречается ему уже второй раз. Обычное совпадение? Трудно поверить. Подумать только: бродяга и сам воротит от него рожу! А походка, походка, она так и выдает его! Какая‑то безликая, явно чужая, взятая напрокат у людей, состоящих на службе…

Но вот наконец можно разглядеть и лицо. Мгновение-другое он смотрит на подозрительного человека и внезапно понимает, что ни за что на свете не смог оы удержать в памяти его глаз, их выражения. Они безлики, эти глаза, поскольку человеку нужно всегда таиться.

Вместо того чтобы направиться к заранее намеченной улице, Зуграву стал отрываться от подозрительного типа, но тот и не думал давать ему такой возможности. Стало ясно: нужно попытаться установить, с какого момента и, главное, с какого места началась слежка. В какой степени она связана с мансардой, «швеей» Викторией, а также и… с другими людьми, уговорившими его ночевать в «надежном месте»? Каков промежуток между ночевкой и появлением этого типа? И еще одно: не может ли быть так, что этот человек попросту причастен к «Трем минутам»?

Нельзя было отмахнуться от неприятных мыслей, напротив, следовало как можно скорее установить истину.

Что же касается такой частности, как необходимость запутать след, провести за нос недалекого соглядатая — это, в конце концов, не составляло особого труда.

Не прошло и получаса, как он оторвался от преследователя. Теперь тому ни за что не напасть на его след. Однако после того, как он приблизился к зоне проведения операции — с изрядным опозданием, — в нескольких шагах от себя увидел все того же типа. На этот раз рядом со шпиком был и другой человек.

Зуграву мгновенно скрылся за углом дома. Впрочем, на операцию он все равно опоздал. Она уже состоялась.

Правда, разговора между ними Зуграву уже не услышал.

 — Почему ты не подал сигнал, как обычно? — строго отчитывал второй безликого прилипалу. По–видимому, это был какой‑то старший чин… Он был коренастым, плотным и все время держал правую руку глубоко засунутой в карман плаща. — Нужно было дать сигнал — ребята сразу бы сорвались с места!

 — Но какой это имело смысл? Истекло три минуты, и они бросились врассыпную… Что можно было сделать?

 — Как это что? — в бешенстве прокричал человек, державший руку в кармане. — Стрелять вдогонку! Убитый или раненый, но хоть один да попался бы!

Он задыхался от злости и, еще раз бросив испепеляющий взгляд на попавшего впросак шпика, повернулся и, тяжело ступая, удалился.

 

II

…Три минуты. Волох взял на себя всю ответственность за операцию, к тому же попросил, чтоб за нею проследил и Кишинев. Он принял самые строгие меры предосторожности, даже сосчитал шаги, которые предстояло пройти, не говоря уже о связи и путях отхода. Но самым главным, конечно, был категорический приказ: «Ни одного арестованного!»

Все было строго выверено — и расстояние до площади, и время, какое отводилось на скандирование фразы «Долой фашизм!», и расстановка на нужных местах людей, — одним словом, Волох предусмотрел все, стараясь провести операцию так, чтобы полиция и сигуранца не смогли никого схватить.

«Что скажет Зигу Зуграву?» — много раз спрашивал себя Волох. Его ждали на инструктаже, который созывался в крохотном, полудеревенском доме, затерянном среди таких же халуп.

Уже давно стемнело; собирались попозже, расходиться наметили с наступлением дня. Горела только одна свеча, чтоб даже через малейшую щель в ставнях нельзя было заметить проблеска света… Кроме Зуграву должна была также прийти Илона… Она уже здесь.

На первый взгляд ее можно принять за молоденькую девушку, которой едва исполнилось двадцать. Короткая стрижка, густые пряди черных волос. Быстрая в движениях. В достаточно элегантном и вместе с тем неброском черном костюме.

Тускло горит свеча. По лицу Илоны пробегают тени, черные глаза пристально, изучающе всматриваются к полумрак комнаты.

Илона прибыла сюда совсем недавно, и для этого, как говорили подпольщики, ей пришлось перейти линию фронта.

Она ищет глазами Зуграву, но того почему‑то не видно.

Откуда‑то из темноты появляется знаменитый Тудораке Хобоцел, обер–кельнер лучшего в городе ресторана. Он подходит с тоненькой свечой к столу, до сих пор утопавшему в темноте, проливает на него несколько капель воска и осторожно укрепляет свечу. Зыбкий свет озаряет желтое лицо с угловатыми, острыми линиями скул. Зрачки кажутся более темными, чем при дневном свете, лоб — шишковатый, в глубоких тенях. Пламя слегка колеблется, и от этого лицо Тудораке все время меняется, хотя по–прежнему остается симпатичным, даже привлекательным, несмотря на всю его уродливость… Он положил локти на стол, намереваясь, по–видимому, что-то сообщить собравшимся. Пламя свечи, встревоженное струей воздуха — в комнату вошел еще один человек, — слегка удлинилось и внезапно осветило несколько хлебов, сложенных на столе. Только в эту минуту собравшиеся ощутили и сладкий, пьянящий аромат хлеба, по всему недавно вынутого из печи.

 — Нужно накрыть караваи! — встревоженно воскликнул кто‑то.

 — Это еще зачем? — Невысокий, щуплый человек возбужденно вскочил на ноги. — Не нравится, что ли, как испекли?

 — Помолчи, Кику! Хлеб отличный, только слишком щекочет ноздри, — шутливо бросил еще кто‑то.

 — Тогда зачем его прятать? Невзначай подумают, что куплен не на честно заработанные деньги, и захотят отнять! — слегка повернувшись в сторону Кику, проговорил кельнер. — В случае тревоги быстро накроем на стол и примемся отмечать серебряную свадьбу хозяйки, А вот и сама невеста! — Он указал на женщину явно городского вида, одетую между тем по–деревенски — она была в ярком цветастом фартуке и низко повязанном платочке.

 — Буду рада гостям… — расцвела женщина в доброй, приязненной улыбке.

Взяв со стола буханку, хозяйка протянула ее сидевшему рядом человеку.

 — Не меньше восьмисот граммов, — проговорил тот, по–хозяйски подбросив хлеб на ладони.

 — У нашего Гаврилэ, как всегда, вместо рук весы. Тогда тебе и делить: буханку на восемь ртов.

 — Дай бог здоровья хозяйке! Только где же твой суженый?

Каждый из находившихся в комнате принялся жадно жевать. Изо ртов густо повалил пар — казалось, дымится теплый, свежий хлеб, хотя причина была другая: в доме не топилось.

 — Ничего нет слаще хлеба! — раздался голос Илоны. — Добрый мастер выпек этот каравай, золотые у него руки!

 — Подождите, несем котел с супом! — раздался мужской голос, и откуда‑то из темноты, неся перед собой пузатый казан, появился худой, гибкий, как хворостина, человек. Он был в домашней куртке и в таком же, как у хозяйки, фартуке.

 — Кажется, фасолевый суп! — принял кто‑то из его рук чугунок.

«Похоже, я где‑то видел его», — наморщив лоб, подумал пекарь.

 — Хлеб без вареной пищи сытости не дает! — Человек удалился, чтоб тут же вернуться с горкой мисок, в которые принялся разливать суп. — Угощайтесь на здоровье, пусть пойдет на пользу, — слегка картавя, добавил он, — Вам всегда нужно быть здоровыми…

 — Вам, между прочим, тоже не мешает поесть. Присаживайтесь с нами, — глядя в изможденное лицо хозяина, проговорил Кику.

 — Нет, нет, только переводить добро… У вас — другие заботы, вам и нужно в первую очередь…

Где же все‑таки Кику видел его? Теперь он заметил и ермолку на голове хозяина, из‑под которой спадали на виски жесткие курчавые волосы. Человек по–прежнему суетился у стола, разливая суп и раздавая миски.

 — Никакого другого суженого нашей хозяйке не требуется! Но где, скажите на милость, вам удается прятать его? — взглянув в сторону хозяйки, пытливо спросил он.

 — Кажется, все, котел пуст, — смущенно проговорила женщина. — Но если они появятся, как быть тогда?

В ответ раздались шутливые слова:

 — Вот и запустим в голову этим самым котлом!

 — Товарищи, товарищи! — подал голос Тудоракс Хобоцел, прикрывая ладонью трепещущий огонек свечи. — Кажется, все на месте, так давайте предоставим слово ответственному группы.

«А Зигу Зуграву почему‑то нет. — Волох легким шагом подошел к столу, — Как бы чего не случилось… Или же вернулся в Кишинев и теперь снова должен добираться оттуда? Но нет, это исключается… — Ладонь с растопыренными пальцами, приставленная к свече, рассеивала и без того слабый свет, и теперь он напоминал тусклое мерцание огней на каком‑нибудь крохотном полустанке, затерянном в глухой ночной степи… — Только б ничего с ним не случилось!»

 — Товарищи! — неожиданно мягко, совсем неофициально заговорил Волох. — Начинать, конечно, следует с… — «С кого ж еще, как не с меня, — договорил мысленно. — Да, да, прежде всего нужно говорить о том, что руководитель группы все еще не на должной высоте… Только как, каким образом попроще и яснее высказать эту мысль?»

В наступившей паузе внезапно раздался приглушенный и вместе с тем жесткий голос Илоны, оказавшейся почему‑то у входной двери:

 — Сначала скажи, кто тебя направил сюда? Этого мало, что ты работаешь в механических мастерских, — кто именно из связных тебя прислал?

 — Если не доверяете, то могу и уйти, хоть сию минуту! — обиженным тоном возразил кто‑то. — Мне и так давно пора быть дома!

Воцарилось молчание; все в комнате были ошарашены, не верили своим ушам. Тудораке Хобоцел торопливо снял нагар со свечи и, подняв ее над головой, пошел к двери, намереваясь разглядеть, кому это внезапно понадобилось срочно уходить домой. Он с головы до пог. осветил говорившего: то был довольно высокий, крепкий парень, одежда которого отличалась обилием каких‑то пряжек, рем’ешков, более же всего бросался в глаза солдатский пояс, очень щегольски затянутый поверх френча.

 — Что означает этот маскарад? — строго спросил Волох.

 — А что он должен означать? Пускай видят, кому не лень, мне нечего скрывать! Собираюсь уходить на войну, вот что! Не хочу больше сидеть сложа руки! Оставайтесь живы–здоровы — я исчезаю.

И вновь прозвучал строгий, жесткий голос Илоны:

 — Ни один человек ни под каким предлогом не должен покидать помещение!

В комнате стало тихо, и эта тишина подчеркнула всю напряженность момента. Подчеркивала ее и фигура стоявшего на страже у двери человека — то был Илие Кику. Заметив, как сурово застыл он у порога, все в комнате возбужденно зашептались. Один за другим люди стали подходить к столу, за которым сидела теперь Илона, затем окружили смутьяна, уговаривая его отказаться от своего намерения.

Волох решил, что порядок восстановлен, и хотел было приступить к отчету, однако его вновь прервал голос парня:

 — Послушайте, мне сию же минуту нужно уходить! Ни я вам не нужен, ни вы мне. Отпустите, вам же хуже будет!

 — Тебе сказали, юноша: это невозможно! — начал уговаривать парня Волох, в глубине души подозревая, что неприятный инцидент будет поставлен в вину ему, и только ему… Тем не менее следовало любыми путями удержать парня. — Разве ты не понимаешь?.. Нужно ли объяснять, что тебя могли заметить, когда входил в дом, могут заметить, когда будешь выходить…

 — Но я же вам объяснил, что мне надо идти.

 — Сколько можно гудеть? — сердито выкрикнул Кику. — Неужели не стыдно? Человек по–хорошему объясняет… Ты знаешь, кто это такой? Не то возьмемся по-другому! Эй, Сыргие, сбить с копыт, и конец! — Пекарь стал засучивать рукава. — Разве не видишь, что это — храбрый заяц из армии Антонеску. Наверно, пошел служить добровольно! Мы с тобой перевидали таких гадов…

 — Было, было… И все же… — Волох сделал знак рукой: помолчи, Илие!

Вмешался степенный, медлительный Гаврилэ. Он взял из рук Хобоцела свечу и в свою очередь стал внимательно разглядывать парня.

 — Скажи все‑таки, кто тебя направил сюда? — наконец спросил он.

 — Да вот… — парень нервно передернул плечами. — Ее что‑то не видно… Она… У нее голубые глаза и рыжие волосы…

 — Хорошо, хорошо! — прервал его кто‑то из рабочих, Это был пожилой, значительно старше других человек. Впрочем, старить его могли и длинные, каштанового цвета усы. Он говорил мягко, спокойно, и это сразу же всем понравилось. — Растолкуй, пожалуйста, четко и ясно: через кого ты попал сюда? Да, прошу прощенья, сам я — делегат от обувщиков, — проговорил он, протягивая парню руку.

 — То была девушка, молодая барышня. Сама захотела со мной познакомиться. Я как раз выходил из мастерских. Сначала думали пойти на танцы, потом, слово за слово, стала рассказывать про советских патриотов. Гуляли целый вечер. Потом ушла, исчезла. Только назначила встречу с одним человеком, который, дескать, свяжет меня с патриотами… Говорила: приходи еще вон туда — сюда, значит, — я тоже там буду…

 — Но разве она не сказала, что тут будет и как тебе нужно держаться? — слишком спокойно спросил Кику.

 — Она много чего говорила: что нравлюсь ей, что зовут Лилианой, еще Жанной, а лучше всего Бабочкой.

Но только где она? Не может быть, чтоб ее здесь не было! Вон, вон она! — внезапно вскрикнул парень, вглядываясь в темноту поверх голов. — Нет, показалось! — Он вздрогнул, как будто Сам же уличил себя во Лжи.

 — Похоже, ты водишь нас за нос, парень.

 — И узнал от кого‑то другого, что ее зовут Бабочкой, — не от нее самой! — взорвался Кику. — Насчет того, что нравишься — тоже врешь! Ни за что на свете она этого не скажет!

 — Зачем кипятиться, человече? — насмешливо проговорил кельнер. — Велика важность: понравился! В темноте могла не разглядеть…

 — Кончайте базар! Почему не открываете совещание? — раздался из темноты чей‑то голос.

 — Но я все‑таки ухожу! — «Доброволец» рванулся было к двери, однако пекарь преградил ему дорогу, в одно мгновение заломив за спину руку.

 — Еще шаг, и крышка! Брось нож, слышишь!

 — Нет, товарищи, так дальше не пойдет! — вновь раздался негромкий, твердый голос Илоны. — Инструктаж придется отменить.

 — Не согласны! Отменить? Из‑за него? — нетерпеливо воскликнул Кику. — Только благословите: в миг разделаюсь, так что костей не соберет… Согласны?

 — Нет, нет, ни в коем случае! — решительно возразила Илона. — Нельзя прибегать к расправе, по крайней мере до тех пор, пока не будет установлено, в чем его вина. И только ли его…

 — А я говорю — дайте его в мои руки! Не раз имел дело с такими клиентами, Сыргие знает, — настаивал Кику, чувствуя, что собравшиеся в глубине души согласны с ним. — В тюрьме пришлось сидеть в общей камере, к политическим не посадили, так что научился… Если требуется — разделаюсь, и даже пищать забудет!

Слабое, бледно–желтое пламя свечи, пробивавшееся из‑под грубых, растопыренных пальцев Гаврилэ, освещало перекошенное яростью лицо Кику. Казалось, еще мгновение — и он выполнит свое обещание.

 — Ответственный, объяви во всеуслышанье, что инструктаж отменяется! — решительно приказала Илона, стараясь, впрочем, чтоб ее слышали только стоящие поблизости. — Объясни делегатам, почему это произошло, и распорядись, чтоб начали расходиться. По двое, с интервалом в пять — десять минут, чтоб живой души не осталось. Этого же… «добровольца» отправьте в последнюю очередь. Приставьте сопровождающего, вот его, — она показала на Кику. — Поведете самыми глухими, неосвещенными улицами. Ясно? Вот так… Мне пора уходить. Что же касается барышни с голубыми глазами… — Она остановила взгляд на лице Велоха: — Это ты направил ее сюда?

 — Да, я.

 — Значит, ты… — машинально повторила Илона. — Ее, конечно, проверили?

 — Мне точно известно, что она исключена из лицея за бунтарское поведение… Оставалось всего несколько месяцев до выпуска.

 — И только поэтому она позволяет себе направлять сюда таких типов?

Она говорила властно, непререкаемым, не допускающим возражений тоном.

 — О нем я ничего не знаю. Известно только, что действительно работает в мастерских, — искренне сознавая свою оплошность, признался Волох. — Хотя и ее, честно говоря, также знаю очень мало.

 — Вон как… — Илона с трудом сдерживала негодование. — «Очень мало»! И очень жаль, товарищ ответственный!

 — О ней хорошо отзываются. — Волоху не хотелось принимать всерьез намек Илоны. — Исключили, например, за то, что собственными руками сорвала со стены портрет королевы Марии… А потом еще убежала из дому, поскольку родители — состоятельные люди. Так, по крайней мере, говорят.

 — Говорят, говорят! — Она слегка повернулась к Волоху, хотя ни разу за все время разговора не подняла на него глаза. — Убежала из дому! Ну и что же? Только поэтому тащить ее на подпольный инструктаж? Более подходящего места не нашлось? Тут же не пансион для состоятельных барышень!

Волох не ответил.

 — Найдешь меня на контрольной явке, — обронила она в заключение. — Но только после того, как основательно разберешься в этой истории и, разумеется, примешь соответствующие меры.

 — Но когда именно? — взволнованно спросил он и даже слегка подался вперед, пытаясь заглянуть Илоне в глаза.

 — В одну из намеченных встреч, — жестко ответила она, рассеянно скользя глазами поверх голов. — После того, как выяснишь, в чем дело. Тогда и доложишь…

 — Где? Какого числа? — снова спросил он, невольно понизив голос.

 — Я уже сказала: в одну из контрольных встреч, — ответила она на ходу и направилась к выходу.

Точного ответа Волох так и не дождался.

И тут на пороге поднялась возня. Гаврилэ с силой открыл входную дверь, стараясь заслонить комнату своей широкой спиной, и увидел незнакомого человека, пытавшегося ворваться в дом, как будто его подталкивал в спину ураганной силы ветер, свирепствовавший за стенами. Это был рослый мужчина, плотно закутанный в баранью шубу, так что можно было различить только запорошенную снегом бороду да крестьянскую кушму, надвинутую по самые брови.

Тудораке Хобоцел слегка приподнял свечу, и от этого кудрявые колечки на бороде незнакомца заискрились легкой серебристой изморозью. Из‑под мохнатых бровей сосредоточенно глядели большие серые глаза.

Илона бросилась ему навстречу — невысокая, хрупкая — точно добрая, ласковая дочь, наконец‑то дождавшаяся отца, долго не приходившего домой. «Ты здоров? Цел и невредим?»

 — Собирайся, пора… — прошептал человек с порога, и эти слова, казалось, были согреты его дыханием, слетавшим густыми клубами с губ. — Меня срочно вызывают… в штаб…

Она не дала ему переступить порог и войти в дом — взяла за руку, безмолвно показывая направление, и он шагнул следом за нею в густую темень ночи. И разве что в самое последнее мгновение проговорила торопливым и все же более мягким, чем раньше, голосом:

 — На том же месте по нечетным дням.

Эти слова были адресованы Волоху.

 

III

Теперь к выходу направился Кику — ему снова предстояло стоять на страже. Пекарь потоптался у ворот, выглянул на улицу, проверяя, все ли вокруг спокойно, затем вернулся в дом и незаметно кивнул Сыргие: пускай выходит первым. Следом пойдет сопровождающий, которому поручено проследить за его безопасностью.

Выйдя на улицу, темные фигуры быстро отделились одна от другой: на случай патруля или облавы. Вблизи конспиративной квартиры вообше нельзя было ходить по двое. Они стали быстро удаляться, заметно прибавляя шагу. Поскорее выбраться на соседнюю улицу. В доме оставалось слишком много людей, ожидавших, когда можно будет покинуть явку.

Первым двум предстояло немало покружить по узеньким, кривым улочкам, стараясь не только запутать след, но и не напасть на случайного прохожего, не вызвать беспокойства собак. Если какая‑то невзначай залает, лай может вызвать подозрение у патруля.

Волох чувствовал себя ответственным за то, что инструктаж был сорван, независимо от обстоятельств, которые могли служить для него оправданием. Хоть бы уж люди благополучно разошлись по домам!

Снег под ногами, хоть и был крепко прихвачен морозом, все же скрадывал шум шагов. Было далеко за полночь. Когда они выбрались на центральное шоссе и наконец‑то пошли рядом, Волох с изумлением заметил, что сопровождает его… женщина. Ни слова не говоря, руководствуясь единственно соображениями безопасности, он решительно взял ее под руку. Ему даже не видно было лица спутницы, он только слышал тяжелое, глубокое дыхание — следовало приноровить свой шаг к частому женскому, а также дать ей возможность опираться па его руку.

 — Как ты думаешь, не удастся сесть в автобус? — сказал он, пробуя завязать разговор. — Кажется, в сторону Кирпичного должен пройти.

Она не ответила, даже не подняла глаз. Шагала короткими шажками в туфельках на высоких каблуках, которые утопали в снегу, и, как ни старалась, все же вынуждена была временами отпускать его руку, поскольку не успевала за ним. Наконец они добрались до нижней части города, и путь этот занял достаточно времени. Сквозь мутную мглу ночи виднелись ряды крохотных домиков, прятавшихся за черными стволами деревьев, по обеим сторонам от домов тянулись пустыри, кое–где шелестела на ветру неубранная кукуруза. Благополучно, бы добраться до железнодорожного переезда, дальше будет проще…

Окраина спала. Нахохлившаяся за крепко запертыми калитками и темными окнами, над которыми хмуро нависали низкие, сумрачные крыши. От домишек, спрятанных за деревьями и заборами, от сонно мерцавших стекол пока еще веяло тишиной и покоем — до утра, с его тревогами и первыми солнечными лучами, когда солнце покроет стекла золотистым глянцем, было еще несколько часов.

Показался невысокий и довольно крутой холм, на вершине которого размещался кирпичный завод. Теперь дорога будет все время подниматься вверх, пока не уткнется в переезд. До него было совсем близко.

Волох и его спутница по–прежнему безмолвно шли вперед.

«Если навстречу попадется какой‑либо подозрительный тип, придется прижать ее к себе… или самому крепче прижаться к ней… Сколько еще раз нужно будет играть роль влюбленного из‑за вечной конспирации!» - улыбаясь, подумал он.

Издалека донеслось глухое дребезжание автобуса.

 — Не прибавить ли шагу, как ты считаешь? — сказал он, снова крепко беря ее под руку.

В обшарпанном автобусе, освещенном тусклым, зыбким светом — как будто сквозь пыльные стекла пробивались отсветы далеких молний, — обращал на себя внимание изрядно подвыпивший мужчина средних лет: стараясь во что бы то ни стало доказать, что он способен держаться на ногах, гуляка раскачивался из стороны в сторону, точно маятник. На переднем сиденье самозабвенно шушукалась влюбленная парочка. Для них ничего вокруг не существовало.

Четвертый пассажир, одетый в плащ с капюшоном, на котором сверкали не успевшие растаять снежинки, с виду походил на деревенского жителя, какого‑нибудь крепкого, солидного хозяина. Впрочем, судя по одежде, он мог быть и ремесленником, мелким городским служащим. Человек стоял, крепко упираясь ногами в пол, и, казалось, внимательно наблюдал за тем, что происходило в автобусе. Волох уселся в дальнем, темном углу и слегка сдвинул на затылок шляпу, чтоб можно было держать в поле зрения пассажиров. Девушка осталась на ногах. Она застыла рядом с Волохом, закутанная в ярко–синий плащ с пелериной, намеренно низко опустив капюшон, так что видны были только одни губы, слегка подкрашенные. На лоб спадали пряди волос, и для того, чтобы разглядеть что‑либо, ей то и дело приходилось смахивать их в сторону, и тогда открывался ее очень чистый лоб. В такие минуты девушка казалась необыкновенно привлекательной… Волох заметил, что туфли у нее были совсем не по сезону — слишком легкие и к тому же пронзительно красного цвета. Когда она села, он поневоле обратил внимание на ее ноги, длинные и стройные.

В конце концов она села, после недолгого колебания, рядом с ним, постаравшись спрятать лицо от света, и со стороны, наверно, казалась теперь смутной, зыбкой тенью. Подумав о том, что она и в самом деле напоминает расплывчатую тень, он вздрогнул.

 — И все‑таки окажи любезность, сообщи, кому ты обязан этим странным путешествием? — спросил он, пытаясь заглянуть под капюшон, который она нахлобучила по самые глаза.

Девушка резко дернула головой, но было поздно.

Предположение Волоха оправдалось.

 — Впрочем, тебя зовут… дай бог памяти. Ага… не то Бабочка, не то Стрекоза… Если вообще не ангел небесный!

 — Бабочка, — подтвердила она, — только имя это не для всех. Для тех, кто мне симпатичен. И кому симпатична я.

 — Прекрасно, — не растерявшись, подхватил он. — Но еще совсем недавно ты называлась, кажется, Жанной, не так ли? — И укоризненно добавил: — Что же, показалось не слишком благозвучным?

 — И Жанна, и Маша! — с вызовом проговорила она. — Какое нравится, такое беру. Никого это не касается.

 — Но одно дело просто придумать себе новое имя и совсем другое — нести за него ответственность. Что стало бы, если б каждый, скомпрометировав себя, преспокойно менял имя и тем самым считал себя обеленным?

 — В зависимости от условий… Прежде всего для того, чтобы сбить с толку двурушников, людей с двойным дном, — проговорила она, теперь уже более серьезным тоном, хотя по–прежнему избегая встречаться с Волохом взглядом. — Кроме того, есть родители: мамочка, папаша, о которых ни один из вас понятия не имеет. Вам даже представить трудно, до чего несносными бывают старики!

 — От которых тем не менее придется получать наследство! — шутливо и вместе с тем язвительно проговорил он.

Но она не откликнулась на шутку.

 — А что такое «Полиция нравов», вам известно? Вы когда‑нибудь имели с ними дело? То‑то! И никогда не будете иметь…

 — Немного потише, пожалуйста, — прервал он ее.

Сам он говорил только шепотом, причем цедил слова сквозь зубы, даже не договаривал их до конца, — чтоб посторонние уши не могли разобрать смысл разговора.

Она слушала не перебивая, только изредка кратко отвечая на вопросы. В какую‑то минуту Волоху показалось, будто она что‑то жует… На деле так оно и было — девушка незаметно отщипывала крохотные кусочки от горбушки хлеба.

 — А этого парня, «добровольца»… Откуда ты вытащила его? — резко спросил он. — Ну, говори! Почему‑то там, когда он пытался отыскать тебя, даже голоса не подала… Или же все это мне померещилось?

Она снова настороженно замерла, даже забыла о своем хлебе. Только поблескивали глаза, такие же синие, как и плащ. Впрочем, они могли быть и не синими. «В конце концов может оказаться, что и эти вызывающе красные туфли, и помада на губах действительно только примерещились мне! — пронзило душу сомнение. — И что же тогда? Кто она, что за человек? Ах да, дочь состоятельных людей, отец, если мерить прежней меркой, — рантье, мать тоже не из горничных, кажется, преподавательница музыки… Отпрыск аристократов, единственная дочь любящих родителей. Правда, сбежавшая из лицея, когда до получения аттестата оставались считанные дни. Что же может быть общего между нею и тем простоватым «добровольцем»?

 — Где ты с ним познакомилась? Почему не подумала о том, что он мог привязаться к тебе с единственной целью — пробраться в наши ряды?

Автобус, яростно дребезжа дверными створками, поднимался на холм. Внутри, среди пассажиров, не замечалось никаких перемен.

Все еще не зная, на чем остановить растерянный взгляд, Волох скользнул глазами по фигуре девушки и внезапно заметил у нее под мышкой ту самую буханку, от которой она отщипывала маленькие кусочки. И вновь его взяла оторопь. Снова пронзила мысль, что она — совсем не та, за кого себя выдает, что он, собственно, вообще понятия не имеет, кто она такая, только чувствует: это чужой, чужой человек!

А тот юнец, игравший роль солдата, доблестного воина? Достаточно только посмотреть на его рожу, чтобы сразу стало ясно, с кем имеешь дело. Чего доброго, отстегни клапан на кармане его военной блузы — и увидишь жетон агента секретной службы… Эх, Бабочка, Ба, — бочка, синеглазый ангел… С какой стати так вызывающе держать под мышкой эту нелепую буханку? Еще отщипывать от нее на виду у всех? Откуда, кстати, у нее этот хл. еб?

 — Хотите знать, где я с этим «добровольцем», как выражается Илие, познакомилась? Просто остановила у ворот мастерских, когда выходил с работы. Потому и беру на себя всю ответственность!

Волох не вслушивался в ее сбивчивые объяснения, взбудораженный внезапной догадкой: ничего нелепого в том, что она держит под мышкой хлеб, не было — не съела на месте, унесла с собой.

 — Да, привела под свою ответственность, — повторила она. — Но дело не в этом… Парень понравился… нравится мне…

Автобус преодолел наконец подъем и, набирая скорость, начал спускаться с вершины холма.

 — О ком ты говоришь? Кто это тебе нравится? — с недоумением проговорил Волох, не отрывая глаз от двери. Автобус как раз сделал остановку, по–видимому у кирпичного завода, и, едва дверь отворилась, на ступеньках показался юноша в застегнутом на все пуговицы, поношенном, хотя и довольно опрятном плаще с капюшоном. Уселся он здесь же, возле входа, и это настораживало: от его взора не могло ускользнуть ни одно движение пассажиров. Заметив парня, спутница Волоха легко поднялась с сиденья, еще ниже надвинула на лицо капюшон, сделала шаг, другой — затем неслышно, будто кошка, метнулась к двери и, резко отведя в сторону створки, спрыгнула на землю.

Волох не успел даже заметить, не упала ли она, — парень в наглухо застегнутом плаще поднялся с места и, несмотря на то что автобус начал набирать скорость, выпрыгнул вслед за ней. Девушка смутным силуэтом темнела в предрассветном полумраке и, похоже, металась из стороны в сторону, не зная, какое направление выбрать, — словно не убегала от преследователя, и играла в мяч. И все это по снегу, в изящных, на высоких каблуках, туфельках!

Кажется, преследователь не только гонится за нею но и что‑то кричит вслед, по–видимому требуя, чтоб остановилась.

Автобус проходил вдоль территории кирпичного завода и теперь резко сбавил скорость, осторожно петляя по дороге, вплотную к которой подступали ямы из‑под глины и многочисленные насыпи, бугры, груды камней. А вон и печи% где раньше обжигали кирпич, погасшие, заброшенные и разрушенные. На каждом шагу валялись камни, груды разбитого кирпича — и здесь, и повсюду в городе. Они мешали и прохожим и машинам — лезли под ноги, крошились под колесами.

 — Этот тип, наверно, в конце концов догонит девушку. Но кто он такой? Кто еще, если не шпик…

Волох снова прислонил лоб к стеклу, хотя ничего больше не видел, — дорога уже не петляла, смутные силуэты девушки и преследователя еще раз промелькнули на мгновение за последним поворотом и окончательно пропали.

В машине по–прежнему было спокойно. Влюбленные давно сошли, запоздавший гуляка не без чьей‑то помощи уселся на сиденье и, по–видимому, дремал — теперь его можно было не принимать в расчет. Когда же Волох оглянулся на мужчину в плаще, того самого, с напряженно застывшей, глубоко засунутой в правый карман рукой, то встретил такой жесткий — в упор — взгляд, что у него поползли по спине мурашки.

Взгляд человека, тяжелый, жесткий, наводил на мысль о том, что перед Волохом — необычная, непростая личность. Ничего более сказать о нем он не мог, но вместе с тем отлично понимал, что во время войны, тем более в условиях жестокой фашистской оккупации, из каждых трех человек у двоих лежит на душе какая‑то тайна. Однако все это было только смутной догадкой, хотя 6 душе почему‑то возникло ощущение, что человек может каким‑то образом повлиять на его, Волоха, судьбу.

Подозрения не покинули его даже тогда, когда тот вышел из автобуса. Несколько остановок — до конечной — он был в машине один, затем долго еще шел пешком, пока не очутился наконец в своей хмурой, сырой келье.

Он бросился на дощатый помост, служивший ему кроватью, сразу же уснул, однако так же быстро проснулся: слишком волновала мысль о том, что необходимо срочно узнать, как обстоят дела в конспиративном доме, где прошел или, точнее, должен был пройти ин-1 структаж. Но как можно было это сделать? Если случилось что‑то недоброе, теперь уже ничего не предпринять, разве что утопишь и себя.

«Еще слава богу, что не приехал из Кишинева Зигу Зуграву… На этот раз он так же почуял бы опасность, как тогда, когда схватили сразу троих? Или теперь с ним случилось бы непоправимое?»

В Зуграву каждый сразу же видит бойца, в то время как он, Волох, постоянно должен убеждать людей, что может руководить. Но это тем труднее, что он, как на грех, робок, застенчив по натуре. Чувствует себя неловко, стеснительно, и перед кем — перед своими же, рабочими людьми… Трудно было поверить в такое!

На этот раз он, пожалуй впервые за последнее время, не задал себе вопроса: а его, Волоха, считают истинным борцом? Верят в то, что он свой, надежный человек? Не так‑то просто было это определить. С застенчивостью и стеснительностью нужно будет бороться в другие времена, не сейчас… И только в одном он твердо уверен: кто, кто, а Илие Кику ему доверяет.

Не отправиться ли все‑таки к нему? Расспросить, чем кончилось вчерашнее? Хотя бы убедиться, что остался цел и невредим.

Но нет, слишком большой риск показываться в пекарне без предупреждения. Если девушка не избавилась от филера — во что трудно было поверить, — то к этому часу уже могла раскрыть явки и связи. И все же только Илие мог сообщить, благополучно ли разошлись по домам люди и, что самое главное, не навела ли «лицеистка» на след полицию. В конце концов, ближе других ее знает тот же Кику, именно он, и никто другой, в какой‑то день показал девушку Волоху — правда, издали… А чем кончилась стычка с «добровольцем»? Так или иначе, но все эти вопросы следует обсудить, и лучше всего, наверно, было бы назначить встречу с Кику где‑нибудь в безопасном месте. Только после тщательных расспросов, уяснив дело до мельчайших подробностей, можно идти на встречу с Илоной.

Внезапно он испытал приступ необъяснимого страха, весь словно бы обмяк, бессильно опустил голову на подушку, даже зажмурился.

Она велела приходить только по нечетным дням! По нечетным!.. Первого, третьего, пятого… Во вторник, в четверг, в субботу… Вторник — это значит завтра. Завтра нечетное число. Но почему, спрашивается, только по нечетным? Только по нечетным… Это означало одно: ему не доверяют.

Но если утеряно доверие, утерян смысл жизни.

Он подмял под себя одеяло, затем отбросил его в сторону и резко вскочил на ноги, едва не стукнувшись головой о потолок. Бывают дни, когда ему в самом деле хочется прошибить этот ненавистный, вспученный потолок, готовый в любую минуту обвалиться на голову! И заодно расшибить себе башку, расколоть к чертям собачьим черепную коробку!

Через несколько минут он уже был на улице.

 

IV

Когда в назначенный час он пришел на встречу с Илие Кику, тот был уже на месте. Пекарь показался из-за невысокого забора, в тени которого укрывался от посторонних глаз, и потянулся к руке Волоха, точно клещами сжав ее своей. Вслед за этим расправил красный деревенский пояс, видневшийся из‑под пиджака… Лицо его казалось свежим, отдохнувшим, хотя освежено было скорее не сном, а зимним утренним воздухом. На этот раз он был без своего неизменного картуза с нелепым длинным козырьком; волнистые матово–черные волосы ослепительно блестели, будто их только что смазали жиром, даже сохраняли следы гребешка, тщательно расправившего непокорные кудри.

Приветствие, которым он встретил Волоха, было оживленным, шумным и потому казалось излишне бодрым. Он как будто старался подчеркнуть, до чего хорошее у него сегодня настроение. «Не успел ли пропустить рюмочку в такую рань?» — подумал Волох, отлично понимая, что подобное невозможно.

 — В котором часу ты лег спать? — спросил Волох, единственно потому, что надеялся получить успокаивающий ответ.

 — Я вообще не спал. А что, не похоже? Всю ночь: «Ки–ку…» — И дурашливо запнулся. — Ки–ку–рекал!

Как ни тревожно было на душе у Волоха, он все же рассмеялся.

 — Кикурекал, говоришь?

 — Вот именно, — подхватил пекарь. — Чудной, придурковатый и до чего здоровый бугай этот «доброволец»! Не человек — бык! Если б не стукнул как следует, не расквасил нос, даже не знаю, чем бы все кончилось… Такой забияка, поганец!

 — Как это нужно понимать? Почему забияка? — озадаченно спросил Волох. — О чем ты говоришь?

 — А что еще скажешь? — принялся оправдываться пекарь — Хоть ты его вяжи, хоть развязывай, только одно твердит: никого, кроме Бабочки, не знаю, говорить ни с кем не буду! Все‑таки успела вышколить… До встречи с нею он и в самом деле собирался добровольно идти на фронт. Приведите ее сюда, подайте в натуральном виде, только тогда буду отвечать. Ни в какую: Бабочку и конец!

 — Что же ты сделал?

 — Ничего! Наш жених… Ну, которому справляли серебряную свадьбу… Вмешался и велел не трогать. Не дал приложить печать! Вот и все… Так о чем же мы говорили? — Теперь лицо Кику уже не казалось бодрым.. — Лк, да! Предоставили бы мне с самого начала, как просил! Конечно, разок–другой приложился, успел, коти это не то… Только он тоже не промах! И с боксом знаком, и в борьбе Понимает.

 — Но чем все это кончилось, можешь наконец сказать? — резко оборвал Волох, почувствовав, что от пекаря в самом деле пахнет вином.

 — А как бы тебе хотелось, чтоб кончилось? В конце концов застукали, и очень жаль, все‑таки смелый парень, не дрожит, когда идешь на него с кулаками.

 — Застукали? Арестовали? Но кто же, кто?

 — Кто ж еще — полиция. Не мне же сажать его за решетку! Черт их знает, может даже из сигуранцы…

 — Но как они там оказались? Ну; вот что: переходи на другую сторону и марш за мной! — .резко проговорил Волох, — Чего это ты все время дрожишь? Переходи, переходи улицу!

 — Ничего я ему не сделал, разок–другой помял зоб, и только, — снова принялся оправдываться Кику. — В следующий раз не полезет… И хоть бы еще первым не ввязывался в драку. А потом и нож достал из‑за пояса. Куда ж тут молчать? Сам бог велел свернуть набок челюсть… Пришлось принимать меры, если б не стукнул по голове, не расквасил нос… Короче говоря, разразился скандал, сейчас отдыхает за решеткой, потому что и на них набросился с ножом… На кой было идти напролом? — Кику, похоже, все больше и больше загорался. — А в общем… не повезло нашему «добровольцу»!

 — Но что он все‑таки говорил? — озабоченно спросил Волох.

 — К чему сейчас вспоминать? Говорил… Налетели индюки из полиции, — их кто‑то надул, указал неверный след. Явились, надеясь схватить какую‑то важную птицу. Самую–самую главную, какую днем с огнем не сыщешь. Были уверены, что поднимут тепленького с постели. И вдруг оказывается — ничего подобного…

 — Как его фамилия хотя бы? Из уголовников?

 — Пошел он к свиньям, в самом деле, не помню! Но видел бы, как выли с горя индюки. Опять улизнул, будто сквозь землю провалился. Если б явились на несколько минут раньше и так далее… И как раз в это мгновенье, в то самое, когда начали метаться, не зная, в какую сторону бежать, наперед вырывается наш лопоухий «доброволец», опять начинает орать, хвастаться, будто знает ту птицу, будто только он, никто другой, может его найти, указать место, где прячется, только ни за что не Скажет…

 — А дальше? — Волох на секунду остановился. Нужно было осмотреться, окинуть взором улицу — не видно ли чего подозрительного, а заодно еще раз посмотрёть в лицо рассказчику.

 — Стал молоть откровенную чепуху: дескать, знаег адрес этого самого–самого, только сейчас неохота вести к нему, — не очень связно продолжал пекарь. — Вот, значит, как: неохота? Его хватают за загривок, связывает, чтоб не убежал, тащат в машину — поедешь!.. Укажешь этот самый адрес!.. Так ему, лопуху, и надо! За то, что осрамил Бабочку…

 — Бабочек отложим на другой раз, — раздражен До прервал Волох. — Расскажи, каким образом сумел вырваться сам? Почему молчишь? С кем и когда пиЛ? От тебя несет водкой!

 — Не водкой, вином. Это правда, куда денешься, — пряча лицо, признался Кику. — Но пил я… знаешь, с кем? С женихом, да, да! Сегодня ночью, — добавил он. — Когда увидели, что налетела свора, и полицейские, и шпики, пришлось развернуть свадьбу… давай тянуть стакан за стаканом, поздравлять хозяев! Кажется,так и было условлено, неужели забыл, Сыргие?

 — Верно, было условлено, — подтвердил Волох. — И ты, конечно, обрадовался, первым набросился на выпивку!

 — Не совсем так… Хозяин, или, точнее, этот кудрявый верзила… кажется, за жениха сходил он… помнишь, с бородой… Славный, между прочим, человек, больше всего мне жаль его… А хозяина я где‑то видел, только не припомню где.

 — О каком кудрявом ты говоришь? Мелешь ни к селу ни к городу! — снова начал отчитывать его Волох. — Кудрявый верзила, как ты его называешь, даже не заходил в дом, сразу же ушел с Илоной. О ком же ты говоришь?

 — Возможно, возможно, — кажется, только теперь Кику начал приходить в себя. — Если говорить по правде, то я долго стоял на посту, всех заметить не успел. И вообще в основном имел дело с «добровольцем». А потом его скрутили и связали, потому что и на индюков, ненормальный, бросался с ножом… Правда, дался он не так легко, и один раз вырвался, и другой…

 — Ясно, — взволнованно проговорил Волох. — Что же касается тебя, то к тебе индюки не привязывались, потому и решил напиться. Ну, а другие?

 — Какого беса ты на меня нападаешь? 1^е веришь, что ли? — взорвался наконец Кику. — Тогда говори напрямик: что не нравится?

 — Успокойся и отвечай как можно точнее, конкретнее. Орать тоже не стоит, я не глухой.

 — Точнее и конкретнее? — тот встревожился, услышав последние слова. — Пожалуйста: выпил только после всего, после того, как забрали жениха, у него еще кудрявая бородка и волнистые, как у меня, волосы на висках… На этот раз спрятаться не успел… Это правда, что вино ударило мне в голову, но спросил бы почему… Тебе не было бы жаль такого симпатичного человека?

 — Значит, хозяина тоже? — Волох не мог скрыть волнения. — Может быть, кого другого, но не хозяина?

 — Не знаю, не знаю. Я как раз сменил Гаврилз Грозана. Что касается хозяина, то его я не мог спутать ни с кем. Потому что все время пытался вспомнить, где и когда его видел. Я знал этого мужика, точно, только потом решил, что он умер… Вот почему и напился, после всего…

 — Еще бы! Что другое оставалось в такой важный момент! — с неприязнью посмотрел на него Сыргие. — То ли раньше, то ли потом, а хмель держится до сих пор.

 — Как тут было разобрать, кого взяли, если лицо у того, бородатого, было запорошено снегом, потом еще кушма, надвинул на самые глаза… — без всякой связи с предыдущим пробормотал пекарь. Говорил он, по–видимому, о человеке, который приходил за Илоной. — А хозяин… он был в ермолке, в домашней кофте.

 — Ну хорошо, не можешь разобраться в мужчинах — кто был в ермолке, кто в кушме, а Бабочка? Ее, по крайней мере, знаешь хорошо?

 — Бабочка? А что такое? — Однако сдержался, больше не сказал ни слова.

 — Мнё все‑таки неясно, каким образом могли сыщики напасть на след? Почему ворвались именно в этот дом?

 — О чем тут думать? — выкрикнул Кику. — Конечно, кто‑то указал, как же еще? Или просто очередная облава…

 — Они были в форме или в штатском?

 — Хватало и тех и других.

 — В наглухо застегнутом плаще, довольно потрепанном, с капюшоном, среди них не было? — Волох крепко потер ладонью лоб. — У меня тоже, кажется, мутится в голове.

 — Был, был. Хотя попробуй разобрать, — со злостью добавил пекарь, — кто во что одет, при одной свече! Подожди, подожди… Почему тебя интересует Бабочка? Ты и вчера спрашивал…

 — Есть причины, — строго, не скрывая подозрительной интонации, ответил Волох. — Ты тоже почему‑то подумал о ней, как только я спросил об этом типе в плаще.

 — Возможно, был, возможно, не был. Точно не скажу.

 — Если вспомнить, что барышня ушла вместе со мной… Понял, о чем говорю? Мы ехали в автобусе, она сидела рядом, если, разумеется, то была она, а не сатана в образе девушки. — И продолжал, понизив голос до шепота: — К слову, держала под мышкой кусок хлеба… Конечно, твой подарок?

 — Возможно… Да, да… — подтвердил наконец Илие, как‑то неуверенно кивнув головой. — Половинку дал. Ей очень нравится хлеб, который у нас выпекают. Сначала она еще забегала домой, к матери, но в последнее время слышать не может о родительском доме. Целыми днями ходит голодная…

 — Послушай, — перебил его Волох, — объясни мне следующее… — Мы ехали в автобусе, в том, что ходит мимо кирпичного, и вдруг в машину садится какой‑то тип. Увидев его, она тут же прыгает на ходу, но тот тоже не задерживается, одним духом бросается следом. Я все время выглядывал в окно… В автобусе оставался еще один, из тех, знаешь, от которых следует быть подаль–ше.„ Она стала бежать по пустырю, по снегу, а тот гонится за нею, кричит…

 — Да, да, понимаю, — подтвердил Илие и вновь неопределенно кивнул головой.

 — Что ты там бормочешь? До сих пор пе. выветрилось вино? Меня интересует, поймал ли ее этот тип.

 — Откуда мне знать? — думая о чем‑то своем, от-] ветил пекарь. — И кто, скажи на милость, видел у того! типа удостоверение агента сигуранцы?

Волох не знал, как понимать эти слова. Он переждал секунду, с трудом сдерживая яростно колотившееся сердце.

 — Прошу ответить на вопрос: когда и каким образом ты сможешь узнать о том, что произошло с нею нынешней ночью? Если только вы не успели повидаться за этот промежуток времени.

 — Это никого не касается, — вызывающе тряхнув головой, сказал Илие.

 — Возможно, — кивнул Волох. Затем легонько взял Илие за плечи и, чувствуя, что тот начинает успокаиваться, бросил взгляд вокруг. Не заметив ничего подозрительного, подтолкнул его в спину. — Я очень тороплюсь. — Он взглянул на часы и добавил, теперь уже прежним, суровым тоном: — Не следует забывать, что за нами каждую минуту следят. Кто был тот тип, что гнался за нею? Неужели очередной ухажер?

 — С какой стати ухажер? — решительно возразил пекарь. — Между прочим, ты нередко мелешь чепуху… Хотя главное не в этом: совсем не знаешь Лилиану.

 — Ах вот, наконец‑то всплывает настоящее имя. Значит, ее зовут Лилиана? И все же: кто был тот мужчина?

 — Мужчина? Конечно, из полиции. Только не из той, с какой приходится иметь дело нам. Не индюк, нет. Ничего общего с сигуранцей. Подонок из банды, следящей за нравственностью. Я его, кстати, хорошо знаю. Их интересует, чтоб ты не воровал, не ходил с дамочками на травку… в общем, не преступал десять заповедей…

 — Не понимаю, — не сдавался Волох.

 — Но если ее разыскивают родители? Неужели не представляешь, чего можно ожидать от этих старых буржуев? Чем они богаче, тем бешенее! — сердито проговорил Кику. — Наняли сыщика, чтоб выследил и доставил домой, вот он и старается. За денежки, разумеется. И добьется своего, не сомневайся.

 — Откуда ты все это знаешь? Делилась? Рассказывала?

 — Сам сообразил. Когда слово, когда другое, вот и дошел своим умом.

 — Неплохой вывод: оказывается, ты у нас смышленый парень. И то слава богу, — Волох еще раз посмотрел на часы и прибавил шагу. — Теперь расстанемся… Значит, этот «доброволец» в самом деле хорошо держался?

 — В самом деле. Бросался, как бык, у меня глаза лезли на лоб от удивления. Оттого, наверно, и нас не тряхнули поосновательней — он один заморочил им голову. Пришлось здорово повозиться, пока же суд да дело, кое‑кто из наших успел скрыться. — Внезапно он резко тряхнул головой и нервно, взволнованно добавил: — И все же, как занесло к нам индюков, — не понимаю. Представить не могу!

 — В конце концов его арестовали, да? — снова спросил Волох.

 — Еще бы, даже наручники надели! Но все равно сопротивлялся. Пока забросили в машину, пришлось волоком тащить по земле… Что же касается адреса той важной птицы, которую искали, — по–моему, это сказочка, Сыргие. Сочинил! Наговорил чепухи, чтоб поскорее убрались… Правда, вместе с ним.

 — Посмотрим, как будет держаться на допросах, — подвел черту Сыргие. — Пока что нельзя забывать главное: инструктаж все‑таки сорвался из‑за него. Как бы все эго в итоге не оказалось провокацией.

 — Не думаю. Нет, нет! Из него слова не вырвут.

 — Значит, вот как получается: Бабочка убегала от преследователя только потому, что не хотела слушать нравоучений? Если ты увидишь ее сегодня… Возможно, ты увидишь сегодня Лилиану…

 — Почему я должен видеть ее? — Кику в любых обстоятельствах был верен себе. — Или не веришь, что…

 — Эго не меняет дела — верю я или нет. — Вэлох горько усмехнулся. — Спрашиваю только потому, что ты — единственный человек, который поддерживает с нею связь… В смысле организационном, разумеется…

 — Не хватало еще… — Пекарь все же не мог решиться на полную откровенность. — Хотя чего там темнить!.. Все равно она любит этого щенка, этого молокососа! Что же касается меня, то я… никакого интереса в ее глазах не представляю. Всего лишь бывший, отсидевший в тюрьме, не более… В то время как этот — герой! Тем более что не побоялся схватиться с жандармами, бросился на них с ножом.

 — Но откуда ей знать об этом?

 — Я же и рассказал…

 — И все лее: каким образом я могу увидеться с нею? — повторил Волох. — Конечно, по паролю. Только постой, постой… Сегодня — не могу, завтра — тоже. Послезавтра? Нет, и этот день отпадает… Значит, в воскресенье.

 — Вряд ли согласится, — сухо проговорил Кику. — Даже если назначит встречу, все равно может не явиться.

 — Как это: не явиться? — удивленно возразил Волох. — Речь идет не о рандеву — следует выяснить достаточно серьезные вещи.

 — Так‑то оно так… Но если не хочет, чтобы другие вмешивались в ее дела? Тут она — глухая стена! А если решит, что ты нелестного мнения об этом Антонюке — «добровольца» зовут Василе Антонюк, — тем более не придет.

 — В самом деле? — В голосе Сыргие слышалось раздражение. — Хорошо, отложим до других времен… Где, по крайней мере, она живет?

Этот вопрос, заданный словно бы между прочим, поставил Илие в тупик.

 — Я спрашиваю: на какой улице она живет? Это нужно, понимаешь, нужно! Слишком многое остается неясным.

 — Не могу, — тяжело вздохнув, сказал пекарь.

 — Но почему, Илие? В чем дело?

 — Дал себе слово… Давным–давно решено.

 — Не падай духом, парень! И к чему эта загадочность? Зачем таиться передо мной?

 — А что остается? — ответил Кику. — Ты подозреваешь Антонюка, подозреваешь ее, подозреваешь ублюдка из «Полиции нравов»… Разве не так? — У Кику перехватило дыхание, но он справился с собой. — Считаешь, будто она… виновна в провале инструктажа… Договорим до конца: и в том, что налетели индюки! Вот видишь… А между тем если и винить кого‑то, то нужно прежде всего винить тебя! Тебя, Сыргие, тебя — никого другого! Кто раньше других вышел из дома? Ты. Это во–первых… А во–вторых… Тогда, когда арестовали руководство — троих за один раз, — ты тоже остался целеньким… Тебя не тронули! Слышишь: даже пальцем не тронули!

 — Довольно! — резко оборвал Волох. — Сейчас разойдемся, а вот завтра… Чтоб завтра был в намеченном месте. Понятно? — Он помедлил, желая услышать ответ пекаря, но тот почему‑то медлил. — Договорились? Завтра встретимся? — повторил он, хотя делать этого не следовало.

 — Не знаю, как насчет завтра, — пробормотал Илие под нос, принявшись зачем‑то затягивать пояс, и без того затянутый до отказа. Заметив наконец, что Волох приостановился в ожидании ответа, выдавил: — Я сообщу, когда и как…

Некоторое время Волох шагал скорее по инерции, не разбирая дороги и ясно чувствуя, что тело не подчиняется ему: оно словно брошено вперед какой‑то неведомой силой и по мере продвижения все острее ощущает близкое, неминуемое падение. Куда несут его ноги? Кому и где он сейчас нужен? Никому. Нигде. Ни одной душе на свете.

В голове роились мысли одна другой горше. Жандармы, полицейские, шпики всех рангов и калибров, гестаповцы, провокаторы, осведомители… И вся эта свора, весь этот зверинец ожесточился против людей, которых он, Зуграву, Илона непременно должны объединить против общего врага… И вот теперь…

Что случилось с Кику? Как может сомневаться этот человек, знавший Волоха в тюрьме, видевший на его примере, как держатся на допросах подпольщики? И там же, в фашистском застенке, примкнувший к нему? Пытки, допросы, бесконечные истязания… Может ли быть более грозное испытание человеку, более страшная его проверка?

И вот теперь не кто иной, как Илие Кику, готов в чем-то подозревать его!

К каким только уловкам не пришлось прибегнуть Илие, чтобы попасть в каморку Сыргие! Более всего он боялся, как бы его приход не обнаружила сестра Параскива: с нее станет пригласить приятеля Сыргие к себе на чашку чая. Неужели попытается заманить в секту?

Но вот наконец все преграды позади, и они снова один на один.

 — Значит, спим, Сыргие? Как турецкий паша, развалился на мягких подушках и даже не захотел раздеться! Но что будет со складкой на б–б–брюках? — Как ни старался Илие говорить плавно, ему все же порой не удавалось справиться с заиканием.

Заметив, что шутка не подействовала и хозяин не отвечает, Илие понял, что начал разговор не в том тоне. Однако не смог сразу переключиться на серьезные темы.

 — Послушай, мрачная личность, кладу голову под топор, что с тех пор, как мы не виделись, — а прошло четыре дня! — ты ни разу не наводил блеск на ботинки.

Волох заставил себя подняться с постели. Он был желтый, взъерошенный, мрачный. Рассеянно стал бродить по комнате, пытаясь отыскать что‑то, не то гребешок, не то полотенце.

 — Похоже, у тебя во рту сегодня и просфоры не было? — хлопнул себя по губам пекарь.

 — Какой еще просфоры?

 — Разве не знаешь, безбожник? Ха–ха–ха! — Он рассмеялся, однако тут же резко оборвал смех и озабоченно спросил: — Послушай, Сыргие, ты не помнишь фамилии генерала, который разбил немцев под Курском? Вертится в голове, а па язык не идет.

 — Ватутин.

 — Вот, вот — Ватутин! — обрадовался пекарь, — Ватутин… Фамилия — как будто из нашего молдавского языка: по–русски «бить», по–нашему — «бате». Правильно говорю, правильно — разбил их в полном молдавском смысле слова! А у тех, зигфридов, было две тысячи семьсот танков, две тысячи самолетов, шесть тысяч орудий… Верные подсчеты?

 — В общем, верные, но почему ты их вспомнил? — с недоумением проговорил Волох.

 — Просто так. Ты же сам сообщал эти цифры, теперь захотелось проверить, крепко ли засели в голове. Ну, да ладно, — переменил он тему разговора, — скажи лучше, который час?

 — Тебе крайне необходимо это знать? — сухо проговорил тот, отлично понимая намек Кику. И все же посмотрел на часы, посмотрел и, не желая того, вздрогнул. — Около шести, устраивает? Спешишь на аудиенцию к начальнику военной пекарни? К своему любимому плутоньеру?

 — Да, устраивает. Да, спешу. На аудиенцию. — Кику, по всей видимости, великолепно умел поддерживать светский разговор. — Не только на аудиенцию. Собирайся, опаздываем!

 — Это еще куда?

 — Без капризов, товарищ ответственный, у меня в печи сидит хлеб. Как бы не сгорел, тогда не миновать плутоньеру тюрьмы. Но зачем оставаться без начальства, к которому ты же сам меня и сосватал? Я забежал всего на несколько минут. За тобой. Давай, давай, завязывай шнурки на ботинках. Нужно успеть к семи…

Кику торопливо бежал по улице, буквально за руку таща товарища.

 — Тебе нужно бы шагать впереди — идешь на суд, парень! — смеюсь, проговорил он. Затем добавил, не то все еще шутливым, не то многозначительным тоном: — Помнится, ты в тюрьме тоже не так давно устраивал нам судилища.

Волох просунул ладонь под мышку спутнику и подержал ее там, пока не почувствовал, что пальцам стало тепло. Со времени последней встречи с Кику они у него все время стыли… Затем крепко схватил Илие за плечо.

 — Именно этого они и хотят, — проговорил он, вспомнив конец прошлого разговора. — Чтоб каждый из нас — слышишь, Илие! — подозревал друг друга, не верил, сомневался…

 — Кто это «они»? — не понял или не захотел понять Илие.

 — Кто? Те, что сажают нас в тюрьмы, карцеры, застенки… Неужели так скоро забыл? — Он на минуту приостановился. — Не знаешь кто… А слово самое простое: фашисты! Те, кому очень нужно, чтоб мы…

 — Понятно, — поддержал его пекарь. — Но и у них далеко не все так гладко, как хотели бы…

 — Засылают в наши ряды ловких, опытных провокаторов, которых не так‑то просто отличить от честных людей. И все же одного фильтра им никогда не пройти. Этот фильтр — дела, факты!

Теперь Кику внимательно слушал его, даже замедлил шаг.

 — Но если провокаторы тоже участвуют в делах? Как различать их в этом случае?

 — Тут и в самом деле непросто, — ответил Сыргие, — И все же их дела — одна видимость, ничего более. По-настоящему боремся только мы.

 — Одна видимость… — повторил Кику, не слишком, впрочем, вникая в смысл слов. — Кажется, пришли вовремя.

Они были уже возле пекарни, и Кику обратился к мужчине, который ходил по двору с метлой, сгребая в кучу мусор и золу:

 — Ну как, Ион, все в порядке? Никаких происшествий?

 — Слава богу! Плутоньер, бедняга, пьян в стельку, — ответил тот. И шепотом добавил: — Вас уже ждут.

 — Отлично. Как только войдем, запирай на замок. Если что не так — подавай сигнал.

 — Иначе быть не может… — И человек снова принялся за свое дело.

 — А тот, из учеников, был? — торопливо спросил пекарь.

 — Был, был. Пять больших караваев для пленных.

 — Отлично. Заключенным отправили?

 — Тоже пять. С фургоном, который возит офицерам. — Он вручил Кику ключи. — Открой и не вынимай из скважины.

Кику торопливо сбежал по ступенькам, которые вели в подвал, открыл огромный замок и кивнул Волоху, предлагая тому пройти первым.

В подвале он прежде всего бросился к окну, принявшись заслонять корытом запорошенную мучной пылью фрамугу: пускай заглядывают, если придет в голову, все равно ни черта не увидят!

Навстречу Волоху рванулась волна теплого воздуха, приятно пахнущего тестом и печеным хлебом, однако эти радостные, чисто домашние запахи только сильнее подчеркнули его тревогу и озабоченность.

 

V

В подвальном помещении, где размещались печи, их действительно ожидала вся группа.

Первым, кого увидел Волох, был Гаврилэ Грозан, слесарь, работавший в ремонтной мастерской. Волох почти ничего не знал об этом человеке, разве что слышал, будто, вопреки своей необыкновенной силе, он вел себя на удивление расчетливо и осмотрительно, был крайне осторожен. Даже в полумраке подвала его сапоги ослепительно сверкали — лохматый увалень, как это ни странно, тщательно следил за своей внешностью.

Лицо Тудораке Хобоцела освещалось вспышками огонька сигареты, как всегда торчавшей в углу рта. У него был острый, угловатый лоб, кривой нос, перекошенный — будто вот–вот расплачется — рот. Даже волосы на голове, кое‑как собранные в некое подобие прически, топорщились на макушке. Но удивительная некрасивость его лица (ему‑то было на свою «красоту» наплевать!) сказывалась только во «внеурочное время», то есть тогда, когда он не был на работе. Как кельнер ресторана, к тому же первоклассного, Тудораке отличался безусловным «шиком» и «представительностью». Как это у него получалось, оставалось для всех загадкой… В кругу друзей Тудораке держался просто, весело, был удивительно «свойским» человеком. Профессиональная сноровка, а еще более умение разбираться в людях привели к тому, что он заслужил доверие у самой избранной (и богатой) клиентуры, которая неизменно одаривала его крупными чаевыми и хвалила за обходительность.

 — Подумать только, — как всегда, стал подтрунивать над кельнером Кику, — каким красавчиком ты сегодня выглядишь!

 — Ага, начала одолевать зависть… Помоги тебе бог — надень и на себя маску, какую приходится носить мне!

 — При чем тут маска? Таким тебя мать родила, таким и на тот свет уйдешь.

Говоря о маске, Тудораке имел в виду не столько свою внешность, ставшую притчей во языцех, сколько печальную истину: из‑за этой самой физиономии его никогда не привлекали к серьезным, ответственным операциям. Разве можно брать на опасное дело человека, физиономия которого известна всему городу?

 — Почему не проходите, дорогой товарищ, не говорите, чем угощать? — обратился Тудораке к Волоху.

 — Бросай, Хобоцел, салонные штучки! — вмешался Кику, усаживаясь, на виду у всех. Под сиденье он приспособил кучу дырявых мешков и старых спецовок. — Собрались мы совсем по другому делу, так что долой буржуазные замашки!

 — Все ясно, уважаемый, — подхватил Хобоцел, — только какие ж это буржуазные замашки — подавать людям еду? Не обладая твоими организаторскими способностями, ни на что другое не могу претендовать. Только одно: чего изволите? — Он широко раскрыл руки и под смех товарищей стал наступать на Илие.

 — Ладно, ладно, — ухмыльнулся тот: он все‑таки опасался, как бы не перейти границу в этом дурашливом разговоре. — Как видите, налицо наш ответственный… Так что приступим. — Он обратился к Волоху: — Короче говоря, группа хотела бы знать, как обстоят дела, котя бы в общих чертах. И какие действия предпринимаешь ты как ответственный…

Наступила долгая, напряженная тишина.

 — Что правда, то правда, — проговорил, ж удивлению прочих, Гаврилэ: он был из молчунов, почти никогда не брал слова. — Насчет обстановки… а также будущих планов… требуется ясность.

Волох глубоко втянул в грудь воздух, готовясь к выступлению. Он отлично знал, что от него хотят услышать. Уже по взглядам, какие бросали на него, было понятно: он остался для них тем же, кем был до сих пор.

Он стал говорить, начав с просьбы: пусть они и в дальнейшем не отказывают ему в доверии. Наступает пора решительных действий, ему дали понять это товарищи из Кишинева, поэтому сейчас, как никогда, следует быть бдительными…

Опять наступила короткая пауза, затем снова заговорил тот же Гаврилэ, странный, неповоротливый увалень с удивительно спокойными, безмятежными глазами.

 — Я работаю, как известно, на весах, — начал он, заметно смущаясь, — потому хорошо знаю и то, сколько весит слово. А у нас тут что‑то не все ясно… Вот, например, Илие Кику. Хороший парень, давно мне нравится, только б еще женился — по–моему, пора. Правда, семенная жизнь тоже нелегкая штука… Или Волох. Что касается меня, если уж зашел разговор, то я полностью ему доверяю и всегда, чем смогу, поддержу. Мастерская, прямо говоря, целиком у меня в руках. Не знаю, какую пользу могут принести весы, но есть еще велосипеды, примуса. В общем, если что потребуется, всегда смогу достать… Что еще? А вот что: я — семейный человек, отец двоих детей, никуда от этого не денешься…

 — Об этом поговорим в свое время! — торопливо вмешался Кику.

 — Но в общем и целом, — снова сказал слесарь, — перед тем как принимать серьезные решения, я должен посоветоваться с Катей.

 — С кем, с кем? — Кое–кому показалось, будто последние слова Гаврилэ произнес как‑то невнятно.

 — С Катериной Васильевной, с кем же еще, — уважительно произнося имя жены, ответил Гаврилэ. — Она приехала к нам только в сороковом году, а война и вообще застала в родилке: как раз ожидала парня.

 — Зачем ты все это говоришь? — оборвал его Хобоцел.

 — Затем, что ее тоже следует взять на партийный учет, — стоял на своем слесарь. — Катерина Васильевна — русская, коммунистка. Ей можно доверить любое задание. Правда, она и сейчас…

 — Ожидает третьего, так, что ли? — договорил за него кельнер.

 — В скором времени. — Гаврилэ не расслышал иронии в словах Тудораке. — Что же касается вас, товарищи, то я уже сказал… Подозреваю, что большинство из вас — холостяки. Это нехорошо, нет, нет. Нужно жениться, завести детей… Семенная жизнь — это…

 — Угу, угу, — снова подхватил Тудораке послушным, податливым, как у ребенка, тоном. — Жена у него! Отец семейства! Ты лучше не увиливай, говори напрямик, что на уме!

Похоже, в эту минуту все забыли о Сыргие, он же внимательно слушал каждого, одновременно откусывая от куска хлеба, который сунул ему в руку Илие.

Кику поднялся на ноги.

 — Значит, так! — решительно проговорил он. — Будем решать. Каково твое мнение, Тудораке? Ты за или против? Только покороче, без лишних слов!

Кельнер поднялся в своем углу — он даже не сидел, а полулежал на мешках, и, щурясь на подслеповатый огонек фонаря, уставился на Кику, будто доселе не успел его разглядеть. Как и следовало ожидать, тот ни капельки не изменился: та же щуплая фигура, аккуратно причесанная проволока волос. Неширокой скобой усы — чтоб казаться солиднее. Ему бы не казаться — в самом деле стать таким! Посмотрите только, как небрежно ведет собрание, которое сам же, по своей инициативе, созвал!

Пекарь меж тем отодвинул заслонку печи, вынул каравай хлеба, только что поспевшего, протер его с исподу, и положил остывать на противень.

 — Что касается меня, то я доверяю Волоху, — кельнер легонько поклонился в сторону ответственного, и каждому в подвале стали видны ослепительно белые манжеты на его рубахе. — Главное в том, чтоб ты, Волох, сам верил в себя. Иначе все развалится. Это во-первых… А во–вторых: когда положите зубы НО полку, или будете замерзать, не зная, где переночевать, не стесняйтесь — ресторан в вашем распоряжении. Мое слово — железо. Конспирация? И это учтено. Там у нас имеется небольшой зал, где обслуживают только избранных, с особыми заслугами. А вы в свою очередь не забудьте при случае использовать меня в настоящем деле.

Потом заговорил Кику:

 — Не обижайся, Сыргие, — все, что накипело па душе, скажу прямо в лицо. Дипломатом никогда не был, манжеток, как у Тудораке, не ношу…

 — Каких манжеток, артист? Они бывают у женщин!.

 — Мы с тобой вместе за одной решеткой сидели, и, сам знаешь, не кто иной, как ты, взял меня в наше общее дело. Так что ни во что плохое относительно тебя я никогда не верил и не поверю, пока не проверю собственной шкурой. Но и тогда никому не скажу — рассужу собственным судом… Между нами особые законы, разве не так? Учредили их еще там, в отсидке. — И, понизив голос, добавил: — Я нарочно так говорю, чтоб допекло, чтоб знал, как обижаться без причины…

Он задержал взгляд на лнце Волоха, кашлянул и заговорил чуть громче:

 — Вот и понимай: мы полностью тебе доверяем. Потому что не из тех, кто прячет камень за пазухой, увидим какую‑то заминку — не будем шушукаться по углам. Те, враги, болтать не намерены — они вешают, убивают. Фронт с каждым днем приближается, сидеть сложа руки больше нельзя. Пора переходить к делу. И это твоя задача — сделать так, чтоб мы поскорее начали действовать. Насколько мне известно, Бабочка вынашивает какой‑то план. Она в контакте с одним немцем, из таких же, как мы. Да, да, это настоящий немец, с истинным революционным духом… Кроме того, велись разговоры насчет резервуаров с горючим. Пора с ними кончать. С телеграфными линиями — тоже. Одно, другое — вот и наберется….

 — А вы что ж молчите? — обратился Волох к двум мужчинам, которые сидели в самой глубине подвала и почти не были видны из‑за ларя с мукой. Он встал, подошел к ним. — Если не ошибаюсь, вы с табачной фабрики?

 — Вот видите — я то же самое говорю. Нас за версту можно распознать, до того несет табаком. Попробуй тут держать конспирацию, — ответил один из мужчин. — Правильно, оттуда мы, с табачной.

 — А вы обувщик? — Сыргие указал на второго. — С обувной фабрики?

 — И спрашивать нечего: тоже насквозь пропах кожами. — Мужчина подошел ближе к свету. — Зато есть и своя выгода: не только женщины шарахаются в сторону, но и жандармы. Обыскать — так и вообще ни у одного не хватает смелости. Ха–ха! — он от души рассмеялся. — Вы, кажется, приняли какое‑то решение? Я, грешен, задремал: тут так тепло, пахнет свежим хлебом…

 — Мда–а. Чем нам хвалиться, товарищ? — подавленным голосом сказал рабочий. — Набиваем сигареты, упаковываем в пачки табак… и посылаем гадам на фронт! Все удовольствия фрицу — и сигареты, и трубку раскурить после кофе.

 — Неужели прямо на фронт? — удивленно протянул кто‑то.

 — Прямиком. Вот и скажите, разве так годится? Разве хорошо обслуживать врага? Еще называемся — рабочий класс.

 — Достать бы какой‑нибудь порошок, от которого разрывало бы на части, и подмешивать в табак, — задумчиво проговорил обувщик и первый же рассмеялся своей выдумке.

 — А почему бы и нет? — вскочил на ноги кельнер. — Разок–другой затянулся, а его… пиф–паф! — нету! И так до последнего немца! Разве тебе не улыбается такая мысль, господин булочник?

 — У нас, между прочим, тоже… всякие дела. Разве мы, как говорится, не сапожники? Наша работа — упряжь, всякая сбруя, солдатские ботинки. Все это тоже идет на фронт!

 — Значит, нужно изготовлять скверно, с изъянами!

 — А мы и так скверно делаем! Это у нас в крови. Говорю же, сапожники, — рассмеялся обувщик.

 — Нужно делать еще хуже. Чтоб совсем нельзя было пользоваться! Надел — и тут же выбросил.

Обувщик, как видно не лишенный чувства юмора, беспомощно развел руками:

 — Боюсь, что хуже не бывает… ей–богу!

 — Вот–вот. В первый же дождь — прощай подметки!

 — Примерно так и выходит: после небольшого перехода выбрасывают. Стараемся, — проговорил рабочий, приглаживая тронутые сединой усы. — Только чтоб в конце концов всех нас не перестреляли... И все равно, каким‑то немыслимым образом он скривил лицо, и от этого — трудно было поверить своим глазам — стал еще уродливее. — Увидев такую рожу, они как бы вдохновляются и после двух–трех рюмок уже не следят за тем, что говорят. Будто не человек перед ними — плевательница! Раскрывают тайны, смакуют интриги, скандалы — понимаешь, что это значит?

 — Эх, Тудораке, Тудораке! — взволнованно воскликнул Волох. — До чего ж ты хороший парень. Польза от тебя, конечно, будет большая. Если б еще поменьше болтал… Хотя не исключено, что и из этой привычки можно извлечь определенную выгоду… Надеюсь, понял, о чем говорю? — Волох взял парня за локоть, дружески стиснул его, давая понять, что обижаться не стоит. Впрочем, у того и в мыслях не было обижаться.

 — У меня есть на примете один господин… тьфу ты, какое мерзкое слово! Из клиентов, разумеется. Считается экспертом по криминалистике. Когда ж напьется, можно подумать, что имеешь дело с крупнейшим жуликом, специалистом по совершению преступлений! По-моему, он живет в каком‑то вечном страхе, потому что никогда не вытаскивает руку из кармана — держит наготове пистолет.

 — Значит, входить к тебе можно только через кухню? И — прямым ходом в отдельный кабинет? Учтем. Жди гостей. — Волох снова повернулся к обувщику. — О чем вы думаете, Доминте? — спросил он. — Родилась какая‑то мысль? По–прежнему делайте свои ботинки, и делайте хорошо, качественно, иначе вызовете подозрения. Договорились? А вот насчет экспедиции, рассылки — тут следует подумать. — Он дотронулся до плеча рабочего и отвел его в сторону. — Тут хорошо было бы иметь своего человека. То ли упаковщика, то ли одного из экспедиторов… Стоит прощупать кого‑нибудь! — Волох оглянулся, желая удостовериться, что к разговору не прислушиваются, и продолжал: — Попытка, какую следовало бы предпринять, это попробовать отправить непарные ботинки. Один, скажем, тридцать девятого размера, второй — сорокового. Так будет менее заметно. И уж потом, когда набьем руку, можно будет развернуться: загружать партии контейнеров ботинками на разную ногу. Правые посылать в одну сторону, левые — в другую, противоположную… Погодите минутку! Вы, кажется, хотите поговорить со мной? — окликнул он рабочего табачной фабрики, заметив, что каким‑то немыслимым образом он скривил лицо, и от этого — трудно было поверить своим глазам — стал еще уродливее. — Увидев такую рожу, они как бы вдохновляются и после двух–трех рюмок уже не следят за тем, что говорят. Будто не человек перед ними — плевательница! Раскрывают тайны, смакуют интриги, скандалы — понимаешь, что это значит?

 — Эх, Тудораке, Тудораке! — взволнованно воскликнул Волох. — До чего ж ты хороший парень. Польза от тебя, конечно, будет большая. Если б еще поменьше болтал… Хотя не исключено, что и из этой привычки можно извлечь определенную выгоду… Надеюсь, понял, о чем говорю? — Волох взял парня за локоть, дружески стиснул его, давая понять, что обижаться не стоит. Впрочем, у того и в мыслях не было обижаться.

 — У меня есть на примете один господин… тьфу ты, какое мерзкое слово! Из клиентов, разумеется. Считается экспертом по криминалистике. Когда ж напьется, можно подумать, что имеешь дело с крупнейшим жуликом, специалистом по совершению преступлений! По-моему, он живет в каком‑то вечном страхе, потому что никогда не вытаскивает руку из кармана — держит наготове пистолет.

 — Значит, входить к тебе можно только через кухню? И — прямым ходом в отдельный кабинет? Учтем. Жди гостей. — Волох снова повернулся к обувщику. — О чем вы думаете, Доминте? — спросил он. — Родилась какая‑то мысль? По–прежнему делайте свои ботинки, и делайте хорошо, качественно, иначе вызовете подозрения. Договорились? А вот насчет экспедиции, рассылки — тут следует подумать. — Он дотронулся до плеча рабочего и отвел его в сторону. — Тут хорошо было бы иметь своего человека. То ли упаковщика, то ли одного из экспедиторов… Стоит прощупать кого‑нибудь! — Волох оглянулся, желая удостовериться, что к разговору не прислушиваются, и продолжал: — Попытка, какую следовало бы предпринять, это попробовать отправить непарные ботинки. Один, скажем, тридцать девятого размера, второй — сорокового. Так будет менее заметно. И уж потом, когда набьем руку, можно будет развернуться: загружать партии контейнеров ботинками на разную ногу. Правые посылать в одну сторону, левые — в другую, противоположную… Погодите минутку! Вы, кажется, хотите поговорить со мной? — окликнул он рабочего табачной фабрики, заметив, что тот все время посматривает на него, подойти же, по–видимому, не решается. — Если угодно, выкурим вместе по трубочке? — И шагнул навстречу.

 — С охотой, — радостно отозвался рабочий. — Трубочку из числа тех, что никогда не гаснут…

 — Вон какой вы заядлый курильщик! И табак, должно быть, отменный? Самый ароматный? — И добавил приглушенным голосом: — Следующую неделю, по нечетным дням, Подходит? Улица… время… — и нагнулся, договаривая на ухо, еле слышным шепотом. Потом резко выпрямился и снова повернулся к Доминте: — Так о чем вы все‑таки думаете, товарищ Доминте? Возможно, план показался нереальным? Очень может быть, ведь я совсем не знаю условий производства, сапожником, к сожалению, никогда не был.

 — С сегодняшнего дня считай себя сапожником! — с подъемом воскликнул рабочий. — Не так уж плохо быть мастеровым человеком, ей–богу! Так что можешь считать себя сапожником!

Они посмотрели друг другу в глаза и одновременно рассмеялись.

 — Только, конечно, в хорошем смысле!

 — Вот именно! Тут одно из двух: или ты сапожник, или — халтурщик! — заключил Волох, пожимая собеседнику руку.

Затем он пожал руку и рабочему табачной фабрики… Теперь они стояли рядом, двое рабочих и руководитель подпольной группы Сыргие Волох. Сыргие был немного тоньше, стройнее товарищей, с открытой головой и светло–каштановыми волосами, довольно, впрочем, редкими. Несмотря на неполные тридцать, залысины — первые признаки преждевременной старости… А костюм? Скромный, не бьющий в глаза, к тому же и не такой новый. Землистый оттенок лица, иногда — чисто выбритого, чаще же — заросшего щетиной. Даже этот худосочный галстук, небрежно повязанный, — единственно с целью конспирации… И все же никакой он не старик! Высокий, выпуклый лоб, глубокие, с затаенным внутренним светом глаза, с такой же, глубоко затаенной, спрятанной от чужого взгляда тоской — он был красив внутренней красотой, отличающей только серьезного, цельного, способного на самоотверженные поступки человека. Именно такими бывают люди, заслуживающие доверия, готовые отдать жизнь ради дела.

На прощанье Сыргие напомнил о том, с каким строгим отбором следует привлекать в группу новых людей, в особенности учитывая, что движение вскоре примет новый, более действенный характер. Особые сложности были связаны с тем, что в городе стояла крупная воинская часть противника…

 

VI

Расходились, как всегда, по одному.

Ион Агаке по–прежнему подметал двор пекарни, поднимая такую пыль у дверей подвала, что в клубах ее человек с трудом бы узнал знакомого. И продолжал яростно мести, пока последние подпольщики не скрылись за поворотом. Две смутные тени на какое‑то время сблизились.

 — Поскольку ты и сейчас упомянул ее имя, я хочу наконец знать, что она из себя представляет, — спокойно и веско проговорил Волох. — К тому же именно от тебя...

 — Одно могу сказать, — быстро отозвался пекарь, — она далеко не из тех бабочек, которые, по–твоему, беззаботно порхают по жизни… Это я так прозвал ее, хотя слово еще ничего не значит…

 — Понятно, — недовольно пробормотал Волох. — И все же… как ее зовут по–настоящему?

 — Лилиана. Только она не признает это имя.

 — Не признает… Но на какое откликнется, если придется призвать к ответственности?

 — Ты слишком много значения придаешь этому случаю… Подумай лучше о том, как использовать девчонку. Вот, например, немец, с которым она познакомилась. Я еще там, в подвале, хотел рассказать о нем, только ты не дал. Так сердито посмотрел, что стало ясно — нельзя… А между тем немец — из наших, — возбужденно говорил Кику, — настоящий, идейный…

 — Пока что меня интересует личность и поступки «лицеистки»… Следует срочно разобраться в том, что происходит. В конце концов, ты связан не только с нею и отвечаешь за людей головой…

 — Бабочка — свой, настоящий человек! — проговорил пекарь. — Что же касается поступков, то мне известно, будто она готовит…

 — В таком случае напоминаю, — перебил Волох, — поскольку только что вы облекли меня доверием, то никаких контактов с врагом без ведома и одобрения руководства! Ясно?

 — О каком руководстве ты говоришь, Сыргие, если в Кишиневе осталась всего лишь горстка людей? Каких-то шестнадцать человек. Да и то связь с ними оборвана, после провала Дейча, Триколича и Вука!

 — Руководство на месте, и во главе его по–прежнему стоит товарищ Тома Улму! — Волох замолчал, пожалев, чдо погорячился. — А связь? Ты, я, Тудораке — разве это не связь? Ну ладно, лучше скажи вот что… — он поспешил переменить тему разговора. — Я давно хочу спросить… — И взволнованно, сердечным тоном добавил: — Что слышно о Дейче, Триколиче и Вуке? Контактов нет, но все‑таки нужно добыть хоть какие‑то сведения… Кажется, остались в живых.

 — Несколько раз удавалось передать хлеб, остальное не получается, — Кику удрученно опустил голо!^. — Нашей вины, конечно, нет, в самом деле нельзя проникнуть… Недавно протянули еще один ряд колючей проволоки, удвоили часовых, пулеметы наготове. Попробуем, только не знаю…

Стоял мутный мартовский день, под ногами хлюпала жидкая грязь, поэтому прохожих было немного, и все же за каждым нужно было следить; едва проводив глазами одного и убедившись, что он не приостановился за углом дома, не спрятался за стволом дерева, тут же ощупывать, осматривать, изучать другого.

 — Ты не задремал на ходу? — окликнул спутника Волох. И добавил, заглядывая в лицо: — Следи за номерами домов. Не пропусти нужный.

Кику шел вяло, неохотно — как будто единственным его желанием было поскорее избавиться от спутника, остаться наедине с собой и привести наконец в порядок мысли.

 — Задремал? — выдавил он. — Сам следи за номерами домов… Нашел, видите ли, осиное гнездо, испугался какой‑то девчонки–лицеистки!

 — Потому что не хочу, чтоб ты подпал под ее влияние. Чтоб из‑за какой‑то взбалмошной, сумасбродной девчонки произошел раскол в наших рядах! Сегодня — в подполье, завтра — назад, к богатым родителям… Нужно все это тебе? Тебе, рабочему парню?.. Послушай, Илие, — мягче добавил Волох, — как все‑таки насчет тюрьмы? Нужно нащупать связь, нужно!

 — Хорошо, попробую, — согласно отозвался пекарь. И добавил: — Постарайся повидать Лилиану не позже завтрашнего дня — если хочешь познакомиться с немцем.

 — Она не влюбилась в него случайно? — В ответ на свою шутку Волох удостоился неприязненного взгляда Кику.

 — Я уже сказал: Лилиана не из таких! Наверно, ты и в самом деле прав — вам следует повидаться. Не будем откладывать на завтра. Только была бы дома. И захотела впустить.

 — Вот и хорошо. Нагрянем ненароком, чтоб не хватило времени на какую‑нибудь выходку.

 — Ох, Сыргие, Сыргие, загнал ты меня в угол, ей-богу. — Похоже, Кику перестал сердиться. — Меня можешь видеть когда угодно и сколько угодно, но не мог/ же я отвечать за нее! В конце концов, почему она обязательно должна тебе довериться?.. Обрадоваться визиту? Скорей рассердится из‑за того, что узнал адрес!

 — Обрадуется или нет — -это несущественно. — Волох намеренно ‘ускорил шаг. — Что же касается доверия, пока что мы не доверяем ей. Когда, кстати, и где вы в последний раз встречались? Знать это необходимо, и, поверь, не из прихоти. Такой случай, ничего не поделаешь… Хотелось бы также уточнить, когда она встречалась с лицеистами, с учениками мастерских?

 — Первый раз об этом слышу! — оторопело проговорил пекарь.

 — В таком случае разведай. Самым срочным образом… Мы идем в нужном направлении?

 — В нужном, — машинально повторил тот, с трудом сдерживая раздражение. И все же, как ни был сердит Кику на Волоха, в глубине души он не мог не восхищаться настойчивостью, напористостью приятеля. — Теперь уже близко, совсем рядом. Только я пойду вперед, надо предупредить, если дома. Потом вернусь за тобой.

Они остановились у группы деревьев, сквозь голые ветки которых плыли прозрачные клубы тумана.

 — Не задерживайся. В общем, жду пять минут… Нет, нет, не годится! Пойдем вместе! Как будет, так и будет! — он говорил резко, отрывисто, принимая на ходу и тут же меняя решения.

 — Пусть будет вместе, — пришлось согласиться Кику.

Он уверенно, как будто делал это не в первый раз, цросунул руку в узкую щель калитки, осторожно распахнул ее и посторонился, пропуская Волоха вперед. На цыпочках они миновали ряд неосвещенных окон, пока не остановились против одного. «Пригнись и не стучи каблуками», — еле слышно прошептал пекарь, берясь за ручку двери. Раздался легкий стук щеколды, и, переступив вслед за пекарем порог, Волох оказался в просторной комнате, обставленной с претензией на роскошь. Легкая, изящная мебель, розовая тюлевая занавеска, выложенная изразцами печь. На ночном столике лампа под таким же бледно–розовым абажуром.

Девушка лежала поверх одеяла на широкой двуспальной кровати. Без туфель, однако платье, которое было на ней, на домашнее не походило. Волох сразу же узнал свою ночную спутницу, хотя лицо ее и было прикрыто ладонью, наверно чтоб не беспокоил свет.

 — Посмотри, кого я привел к тебе, Бабочка, — проговорил Илие, закрывая за собой дверь.

 — Вижу, — не убирая руку, проговорила девушка.

 — Ты не поднимешься с кровати, не уделишь ему несколько минут? — мягко, стараясь не рассердить ее, сказал Кику.

Девушка даже не пошевелилась.

 — Между прочим: ты хорошо закрыл калитку? — повернулся к Илие Волох.

Тот понял, что должен выйти из комнаты, и послушно взялся за ручку двери.

 — Никуда не уходи! — тотчас откликнулась девушка. — Иначе рассержусь. Я не собираюсь с ним секретничать.

 — Нужно проверить, нет ли хвоста. Сейчась вернусь, — пробормотал Кику, выходя из комнаты.

 — Добрый вечер! — сказал Волох. — Представляться, надеюсь, не нужно?

Не дождавшись ответа, он стал искать глазами, куда бы присесть, затем перевел взгляд на лицо девушки. У нее были темно–рыжие, если не красные, волосы, отливающие в свете лампы рубиновым оттенком. Беспорядочно растрепанные пряди напоминали скорее вихры шаловливого ребенка, нежели продуманную прическу барышни, следящей за своей внешностью. Под матовым шелком платья вырисовывались бугорки невысокой девичьей груди. Бросались в глаза изящные линии ног, на одной, озорно переброшенной поверх другой, был приспущен чулок.

 — Думаю, ты не примешь мой приход за визит вежливости! — резко сказал Волох, останавливаясь у стула с претенциозной плетеной спинкой, — Поэтому можешь не отвечать на приветствие. Но ответить на вопросы, которые я должен тебе задать, придется. Точно и по возможности кратко — лишним временем не располагаю. Потрудись объяснить, с каким немцем ты вступила в контакт… и в чем заключается диверсия, которую вы замышляете?

Он терпеливо ждал ответа, однако его не последовало.

 — Сколько людей мы можем потерять из‑за твоего легкомыслия? Сколько арестов следует ожидать? На сколько недель и месяцев будет парализована работа группы?

В ответ — ни звука. Ни малейшего движения, только настороженный взгляд из‑под сплетенных пальцев — будто вспышка молнии.

 — Насколько ты этим поможешь врагам? — снова проговорил он, пытаясь справиться с негодованием. — Тебе ни разу не приходило на ум подсчитать? Определить, оправдается ли риск? Отвечай, я слушаю.

Никакого ответа.

Тогда он решительно подошел к девушке, просунул ей под голову руку и, слегка приподняв за затылок, несколько раз встряхнул, еще сильнее разметав пряди красноватых волос.

 — Поднимись, очнись! Перестань наконец ломаться!

Она отстранилась, и от этого движения еще выше оголилось колено. И снова приняла прежнюю позу, запрокинув голову и устремив глаза в потолок.

Теперь он видел ее лицо и внезапно заметил, что в глазах у нее стоят слезы — она пыталась сдержать их, судорожно глотая воздух… Он спросил:

 — Неужели тебе так неприятно мое присутствие, Лилиана–Бабочка?

 — Угадал, — промолвила она наконец.

 — Ничего не поделаешь. — Волох удрученно развел руками. — В данный момент никого вместо себя немоту предложить. Еще настанут времена, когда мы будем свободны в выборе друзей и знакомых, но настанут они скоро…

Резко тряхнув головой, она перебила его:

 — Я, например, свободна и сейчас!

 — Ты ошибаешься, девочка, — сочувственно сказал он.

 — Во всяком случае, не жду, чтобы это‑то принес мне свободу.

 — Существует дисциплина, и каждый из нас обязан...

 — Я привыкла поступать по–своему, — нетерпеливо перебила она… — Поняла, что родители чужие люди, и ушла от них. Пусть попробуют вернуть — Она помолчала, поправила подол платья. — Что же касается дисциплины, то я согласна подчиняться только одному человеку — Тома Улму!

 — Категорически запрещаю когда‑либо произносить это имя! — сурово процедил сквозь зубы Волох. — Раз и навсегда! Ты ничего не говорила, я ничего не слышал, ясно? — Он нервно прошелся по комнате и тут же вернулся к кровати. — Тем более что знать этого человека ты не можешь!

 — Почему это не могу? — рассеянно и вместе с тем что было крайней неожиданностью для пего — достаточно уверенно проговорила девушка.

 — Неужели слышала до инструктажа? — не справившись с изумлением, выдохнул он. И сразу же пожалел о том, что не сдержался.

 — В том‑то и дело, что «до»! — передразнила она кокетливым, игривым тоном, — Хорошо, хорошо: я не говорила, ты не слышал! Закурить у тебя не найдется? Дай, пожалуйста, сигарету! — И договорила внезапно фамильярным, доверительным тоном: — Курить, надеюсь, не значит нарушать дисциплину?

Чего доброго, она и в самом деле начнет считать себя подпольщицей!

 — Значит! — отпарировал он, — Спиртное тоже. Я, например, вообще признаю только вегетарианскую пищу.

Волох подошел к двери, настороженно прислушался и вернулся.

 — В самом деле? — хмыкнула она. — Тогда тебе будет интересно знать, что он… тоже вегетарианец.

 — Кто это: «он»?

 — …Два–три перышка зеленого лука, — сделав вид, что не расслышала, продолжала она, — свежий, в пупырышках, огурец, щепотка соли и ломоть хлеба. — Она приподнялась на локтях, уставившись глазами в потолок, и снова принялась говорить, вернее, шептать, восторженно и задумчиво: — Только и носит в кармане что узелок со щепоткой соли! С первых дней весны до поздней осени питается тем, что дает земля. Переходит с места на место. Полями, кодрами, чтоб не напали на след ищейки. Встречается только с нужными, проверенными людьми. Мы виделись с ним однажды, даже целовались на прощание! — Она говорила точно во сне. — Только ничего определенного он не сказал. Ни да ни нет.

 — И даже не взмахнул крыльями, вот незадача! — добавил Волох, уставившись, как и она, в потолок.

 — Какими крыльями? — с недоумением спросила девушка.

 — Ангельскими, какими же еще.

 — Не понимаю.

 — Это я не понимаю, о ком ты говоришь, — оборвал ее Волох, снова принявшись мерить шагами комнату. — Похоже, родители слишком избаловали тебя, потому и решила убежать из дому. От сытости убежала, от хорошей жизни. — Он на секунду задумался. — Мы ничего подобного себе позволить не можем. Ты и сейчас не знаешь, чего хочешь? Можешь, например, проснуться утром и решить, что по уши влюблена… хоть в того типа, который гнался за тобой тогда ночью!

 — Мне и в самом деле очень нравится тот парень, — проговорила она, упрямо вытянув подбородок, — Очень!

 — Вот видишь! — удовлетворенно воскликнул Волох. — Но зачем тогда убегала от него? Со стороны это выглядело крайне забавно: в шикарных туфлях и с куском хлеба в руке! Глаз нельзя было отвести, благо автобус шел медленно. Зачем убегать от человека, который нравится?

 — А если не хотела, чтоб он увидел тебя… Грозного Робеспьера! Ха–ха–ха!

Однако смеялась она недолго — резко оборвала смех, и в комнате сразу же наступила напряженная, тягостная тишина.

Только теперь девушка убрала с глаз руку–щит, которой прикрывалась от света, и принялась в упор рассматривать Волоха. По–видимому, ее нисколько не смущало то, что и он изучающе смотрит на нее. Она сказала:

 — Хотелось удрать от тебя. Надоел своими расспросами, подозрениями…

 — Автобус шел медленно, и я сначала наблюдал за вами, хотя понять, кто кого преследует, так и не смог, — продолжал Волох, скорее всего для того, чтобы взбесить ее, — Впрочем, мог и ошибиться: дорога все время петляла, несколько раз промелькнули перед глазами — и все, пропали.

Она в свою очередь также смотрела ему в глаза, стараясь не поддаваться, не уступать, не принимать в расчет подозрений.

 — Я уже сказала: спрыгнула на ходу из‑за тебя, слишком уж привязался! И вообще ты не нравишься мне, не соответствуешь требованиям… Еще на инструктаже показался ужасно неприятным. Господи, как побледнел, стал дрожать от страха, когда этот глупыш Василе Антонюк понес околесицу! Испугался, как бы из‑за него не обвинили в измене? Но разве понятие «страх» совместимо с душой коммуниста? В автобусе тоже все время дрожал от страха. Даже меня боялся. Да, да! На лице была такая бледность, что в конце концов захотелось сжалиться! Даже долго не могла простить себе, что не оставила в утешение кусок хлеба. Какой же это коммунист, если хочется подать ему милостыню? Настоящий коммунист может вызывать только восхищение.

 — А как насчет преследователя? Он тоже показался тебе несчастным страдальцем? — Волох внезапно почувствовал, что увлекся этой игрой, что, стараясь загнать девушку в угол, все больше и больше загорается. Он расставлял ловушку, и если она попадется, вывести обманщицу на чистую воду уже будет просто.

Кажется, это ему удалось.

 — Ты угадал, — подтвердила девушка. — Не сомневайся: если бы он не попросил куска хлеба, то ни за что не поймал бы меня! Но он умирал с голоду и не постеснялся об этом сказать… Как только попросил, я остановилась, чтоб накормить голодного.

 — Попросил, и ты остановилась покормить голодного, — машинально повторил Волох, бросая быстрые взгляды то в сторону двери, то на черные стекла окон. — Проси — и получишь, стучись — и откроется! Чтения преподобной сестры Параскивы. Ты, кстати, не знаешь такую?

 — Как можно отказать мужчине, который не скрывает обожания? — Она нарочно затягивала рассказ, стараясь показать, что воспоминания той ночи доставляют ей большое удовольствие. — Пришлость остановиться… Протягиваю остатки хлеба, а он как схватит за руку…

 — Понятно, понятно, — небольшое приключение… Иными словами, мы готовы кокетничать то с немцами, то с агентами полиции… Все ясно, дорогая! — Он решительно направился к двери.

 — Куда бежишь, подожди! Когда потребуется, смогу и сама указать на дверь. — Только теперь она заметила, что все это время он стоял, переступая с ноги на ногу. Наверно, нужно было предложить ему стул, но она сразу же отказалась от этого намерения. — При чем тут агент полиции? — На лице у нее промелькнуло подобие улыбки. — Всего лишь студент юридического факультета, временно бросивший учебу из‑за отсутствия средств! Славный, порядочный парень, хотя в душе такой же моралист, как и ты. Чистюля, романтик, без гроша в кармане. Даже стихи пишет! Чтоб заработать какие‑то гроши, хотя бы на плату квартирной хозяйке, вынужден брать клиентов в конторе «Полиции нравов», поскольку числится у них практикантом.

 — Ну хорошо, — а немец? Откуда знаешь его? Где и когда познакомились? Или же тебя свел с ним кто‑то из наших?

Она опустила голову.

 — Отвечай, я жду. Говори: где и когда подцепила?

 — В офицерской столовой, — растерянно, боязливо прошептала она.

 — Но как тебя туда занесло? Что ты там забыла?

 — Когда отвозили хлеб на повозке… Из пекарни…

 — Значит, сама же, по собственному капризу, познакомилась с ним? И теперь поддерживаешь отношения?

 — Не могу сказать, не имею права. Он здесь проездом… И все же не сомневайся: никакого подвоха. И вообще… — Девушка стала говорить увереннее, чувствовалось, что теперь она уже полностью владеет собой… — Перестал бы казаться таким твердолобым, ей–богу! Садись вот тут, возле меня! — ворчливо добавила она. Впрочем, в начале разговора голос у нее был куда более воинственный.

 — Только при одном условии: немедленно расскажи, что это за немец? — -Он подошел и присел на край кровати. Она легко соскользнула с кровати, ухватившись для верности за руку Волоха. Потом обхватила его за шею и, смеясь, поцеловала в щеку — еле ощутимо и осторожно.

 — Почему ты хмуришься, сухарь? — пролепетала, обдавая лицо теплым дыханием и даже не думая убирать руку с шеи…

Все это приводило его в замешательство.

«Влюбилась… Дон Жуан в истинном смысле слова. Покоритель женских сердец! — подумал он, не зная, как высвободиться из неожиданных объятий. — Получается, совсем не зря стоит на страже бедный Кику. Следит, чтоб не нагрянул соперник!»

 — Хотелось бы также знать, если, конечно, не секрет, в каких ты отношениях с «добровольцем»? Что‑то серьезное или флирт?

 — С Антонюком, Василе? Это чудесный парень! По-моему, я окончательно в него влюбилась, — искренне призналась она. — Насколько храбрый, настолько же и… симпатичный. Смешной–смешной! Рвется, видите ли, на войну! Только бы драться… с гитлеровцами, с большевиками — все равно! Слава богу, теперь дорога закрыта. Был с нами, когда проводились «Три минуты». Кричал, наверно, громче всех… А вспомни, как держался в том конспиративном доме? Настоящий рыцарь… Даже не назвал меня по имени!

Теперь она уже не только обнимала Волоха за шею, но и достаточно крепко прижимала к груди.

 — Ты кажется, боишься, что Василе не выдержит побоев! Не стоит волноваться! Если стойко держится с девушкой, значит… Это — витязь, герой, поэтому я приложу все усилия, чтоб вызволить его.

 — Но каким образом? — проговорил Волох. — Ты в самом деле можешь это сделать?

 — В любом случае не отдам в руки гадам! Пока еще твердого плана нет, но что‑нибудь посоветует Дэпуц.

 — Кто это Дэнуц?

 — Разве ты не слышал? Дан… — Она улыбнулась немного устало. — Очень хороший парень. Я уже говорила: студент–юрист, изучает право. Кроме того, подрабатывает в «Полиции нравов», — продолжала она, стараясь не рассердить Волоха. — Дан Фурникэ прежде всего порядочный человек… Не буду скрывать: он тоже в меня влюблен.

 — А ты?

 — И я, — быстро ответила она, откидывая со лба прядь волос. — Я вас всех люблю. Потому что в каждом что‑то привлекает! В каждом! В Илие Кику, например… — Однако продолжать не стала, только задумалась на минуту, как будто хотела переждать, пока сойдет тень, промелькнувшая было на лице, — В каждом. В том числе и в немце.

Он уловил взгляд ярко–синих глаз, свет которых падал и на лицо. Впрочем, сейчас оно было опечаленным.

 — Я видела свастику, — с дрожью в голосе сказала она, — свастику у него на груди. Понимаешь: выжгли в концлагере…

 — Ты видела? Но как это могло быть?

 — Могло. Давать отчет никому не собираюсь, — ответила она, убирая наконец руку с плеча Волоха. На побледневшем лице четко выделялись горькие, жесткие линии в уголках рта. Она устало опустилась на стул. — И только в одном вы все похожи друг на друга — в жестокости! — снова сказала она, — Выжжено на груди, понимаешь? Раскаленным железом, по живому телу! Еще вопросы будут, ответственный?

 — Нет, — тряхнул он головой, — Нет. Прости меня.

 — Прощаю, — просветлела она, преодолев обиду. — Только при одном условии… — И договорила, передразнивая Волоха: — Чтоб ни одна живая душа не вмешивалась в мои личные дела.

 — Ну нет, дорогая, этого обещать не могу! — Он взял ее за локти и слегка сжал их, словно хотел приподнять ее, поставить на ноги рядом с собой. — В серьезном деле — нашем, общем, — ты себе не принадлежишь. И где же этот немец? Пойдем с нами, Кику потом проводит тебя до дому.

 — Если потребуется, найду дорогу и сама. Но куда идти в такое время? — спросила она недовольно, хотя тут же стала совать ноги в туфли.

 — Не сомневайся, девочка, все будет в порядке, — он обнял ее за плечи. — Только объясни, пожалуйста, кто такой на самом деле этот тип из «Полиции нравов»? И вообще что это за странное заведение?

 — Хватит приставать, ей–богу! За один раз решил провести полный допрос! Дай отдышаться… — Однако, заметив, что на лице у него промелькнула тень, стала торопливо объяснять: — Меня разыскивают старики, понятно? Суются во все места, где только могу появиться, но пока, как видишь, безрезультатно. Что же они придумали? Нанять парня из студенческой братии, он иногда подрабатывает у них в конторе, поскольку состоит там практикантом. Дошло наконец? Хотя плату за труд получает, собственно, от самих клиентов… Получилось так, что старики наняли именно его. Потому что — сколько можно твердить? — ищут меня, живой или мертвой хотят вернуть в родительский дом!.. Ну вот, если уяснил, то перестань шарахаться при слове «полиция»!

 — Хорошо, хорошо, — ответил он, все еще не избавившись от подозрений. — Не будем об этом. — Он приподнял край занавески, настороженно прислушался. Во дворе было тихо, однако вскоре раздались шаги Кику, и Волох приоткрыл дверь, что было знаком «страже» — можно зайти в дом.

 — Пока не вошел Илие, договоримся раз и навсегда. Насчет группы… ходят всякие слухи, поэтому мне нужно знать, признаешь ли ты во мне ответственного?

Она подумала немного, потом доброжелательно, очень искренне сказала:

 — В этом можешь не сомневаться. Я полностью доверяю тебе. Только… Не строй из себя твердолобого, ладно? Я вам всем доверяю, потому что люблю! Всех до единого!

Ночь наступила холодная, и влажный ветер неустойчивой молдавской зимы хлестал в спину. Пришлось идти рядом, прижимаясь друг к другу. Лилиана взяла их под руки, стараясь немного согреться, прижималась то к одному, то к другому. Они шли вперед, не нарушая молчания, которое словно бы связывало, объединяло их. И, наверное, долго бы еще шли, согласовывая шаг и защищая друг друга от резких порывов ветра, если бы Волох внезапно не остановился, вынуждая к тому же и попутчиков.

 — Сейчас с нами Кику, — твердо проговорил он, обращаясь к девушке, — поэтому хочу и в его присутствии еще раз предупредить: тебе категорически запрещается поддерживать знакомство с этим типом из «Полиции нравов». Полиция есть полиция…

 — Оставьте его в покое, господи, с кем бы он ни был связан! — беззлобно отпарировала Лилиана. — Зачем придираться к слову? Совсем нищий парень, даже не всегда хватает денег купить сигарет! Стоит намекнуть, и он сам придет к нам. Не хочется только нажимать. Пускай придет сам…

 — Повторяю: категорически запрещается! — отчеканил Волох. — И чтоб не вздумала потом отпираться…

Он чиркнул спичкой, поднес огонек к циферблату часов.

 — Если случится что‑то непредвиденное и мы потеряем друг друга, то каждому следует выходить на очередную контрольную встречу. Договорились? И наконец, последнее: сейчас мы идем к немцу! Значит, говоришь, он тут проездом?

 

VII

Наступило нечетное число.

Илона не вышла на первую встречу, затем и на вторую, контрольную.

Дни между тем шли. Четные за нечетными, один вслед за другим.

Волох явился и сегодня.

Он будет выходить к назначенному месту, пока носят ноги. И пока не встретит ее.

Прошла первая минута.

Узкая, глухая улочка, но, как бы торопливо ни пробегать по ней, все равно могут засечь. Правда, очень удачно расположена: почти никакого движения, хотя и недалеко от центра. Боковая артерия. Пересекает несколько шумных улиц, поэтому удобно маневрировать. Разумеется, достоинства порой оборачиваются недостатками, и все же место выбрано удачно.

Прошло три минуты.

Он отсчитывал время, меряя шагами тротуар.

Илоны не видно. Правда, она может появиться в любое мгновенье, когда уже перестанешь ждать. Или вообще… Притаиться незаметно за углом и следить… Конечно, «следить» — не самое точное слово, и все же держать его под наблюдением какое‑то время — это она умеет. Так бывало и раньше: приходила заблаговременно и, медленно пересекая параллельную улицу, «обследовала» место встречи, стараясь убедиться, что он, Волох, не ведет за собой хвоста.

Он переводил взгляд с одного перекрестка на другой. Не видно. Неужели задержали срочные дела? Или же получила новое задание, вообще уехала из Кишинева?

Чего бы он сейчас не дал, чтоб увидеть наконец ее лицо, скрытое полями коричневой шляпки! Илона очень красива, но это строгая, неброская красота, которая поражает еще сильнее. Стоит только закрыть глаза… и вот она уже выходит из‑за угла. Он видит лицо, покрытое густым слоем румян, которые дико уродуют ее, хотя и помогают дурачить шпиков…

Чего бы он не дал, чтоб увидеть ее…

Однажды Илона ехала в пролетке. Лошади мчались галопом, но, несмотря на быстрый бег, ему все же удалось увидеть ее лицо, даже улыбку. Она радостно улыбалась, убедившись, что он остался на свободе посла ареста троих товарищей из подпольного руководства.

Пролетка быстро удалялась, и, только когда совсем скрылась из виду, Волох бросился вслед за нею. Он бежал, стараясь не упустить Илону, но лишь в конце улицы заметил, что лошади теперь идут шагом. Илона сошла на тротуар, извозчик щелкнул кнутом, отъезжая, Илона взяла Волоха под руку. Улица вскоре перешла в проселочную дорогу, и они направились по ней.

 — Каким чудом ты оказался в этом глухом районе? — дружелюбно спросила она, не позволяя ему высвободить руку, еще крепче прижимаясь локтем к его плечу. — И как можно было заметить меня в пролетке с поднятым верхом! Неужели знал, в какое время буду проезжать? Или же соскучился по мне?

Она смутилась, почувствовав, что сказала лишнее, густо покраснела и быстро приложила ладони к пылающим щекам. Потом потрогала зачем‑то верхнюю пуговицу на жакете — он был наглухо застегнут — и опустила глаза; хотелось показать, что эта случайная обмолвка ничего не значит, в особенности после того, что случилось уже однажды между ними.

Когда он вновь поднял голову, лицо у нее было отчужденным и замкнутым, в глазах сквозило недовольство, если не суровость.

 — Не удалось разузнать о тех трех товарищах? — сухо, отделяя слово от слова, спросила она. И, не дожидаясь ответа, добавила: — Прежде всего хотелось бы убедиться, что не было предательства. Не оказалось бы, что кто‑то навел гестаповцев на их след. Лишиться троих — ты понимаешь, какая это потеря? Сколько всего у нас людей?

Получалось, что она не спрашивает — обвиняет его.

Но самым обидным было то, что она даже не думала скрывать отчужденности, подчеркнутого намерения отделиться от него невидимой стеной неодобрения. Он ничего не сказал в ответ, хотя она и сурово, требовательно заглядывала в глаза: «Почему же ты молчишь?»

Он не знал, что нужно было говорить.

 — Откуда у тебя эта ручка? — внезапно спросила она. — По–моему, у тебя никогда такой не было?

 — Ручка? — растерянно переспросил он. — Эту ручку мне… подожди, подожди… Откуда, в самом деле? Кто мне ее дал? — Он беспомощно пожал плечами, понимая, каким странным может показаться замешательство, внезапно охватившее его. Потом машинально вытащил ручку из верхнего кармана. — Это совсем дешевая вещь, всего несколько лей… Кажется, вспомнил: мне ее подарили! Только не знаю кто…

 — Теперь подари мне! — внезапно попросила Илона, с чисто детским нетерпением протягивая руку.

Она взяла ручку, быстро спрятала в сумочку, затем снова прижалась плечом к плечу Волоха и, сжав его локоть, легонько подтолкнула вперед. Они пошли в открытое поле, изрезанное серебристыми ленточками ручьев, бегущих из‑под рыхлых островков тающего снега.

 — Сыргие, — проговорила она со сдержанной грустью, — видишь человека? — И указала на смутную фигуру, показавшуюся вдалеке. — У меня назначена встреча… Уже весна, Сыргие, — проговорила, отыскивая глазами полоску земли посуше, куда можно было перепрыгнуть — они переступали с кочки на кочку, протягивая друг другу руку, чтоб не поскользнуться. — Пришла весна, не нужно все время грызть себя. Лучше повнимательней присматривайся к людям… Притупилась бдительность или по какой‑то другой причине, — виновника провала нужно установить. Это наша обязанность… Тебя, как известно, не взяли — что ж теперь разбираться в подробностях… После войны все разъяснится, станет на свои места, пока же… Нужно помнить, что означает эта потеря. Руку, Сыргие! — сказала она, прощаясь. — На обратном пути будь особенно осторожен, не упусти ничего подозрительного. Если напали на след и схватят, живой мне уже не вырваться, никогда больше не увидим друг друга.

Она уже повернулась к нему спиной, и голос ее звучал неровно, то сдавленно, то по–прежнему звонко.

 — Подожди! — побежал вслед Волох. — Ты не взяла ручку! — Потом вспомнил, что ручка давно у нее в сумо-, чке, и смущенно добавил: — Прости, дорогая… не знаю, что со мной происходит.

После той встречи он еще раз виделся с нею. Когда произошел дурацкий случай с «добровольцем». Они почти не разговаривали, только обменялись двумя–тремя словами — собственно, говорила одна Илона, сухо, то–ропливо и не ожидая ответа. Правда, искра надежды все еще оставалась: «Приходи по нечетным дням».

…Побежала восьмая минута. Он обязан был уходить, однако намеренно замедлял шаг. Если все‑таки покажется, придет в последнюю минуту? Не может быть, чтоб… Им столько нужно уточнить! Опять действуй по собственному усмотрению, опять без инструкций и советов…

Если б она появилась!

Прежде всего нужно обсудить дела, которые развертываются на обувной фабрике. Наш замысел, дорогая Илона, оказался не такой уж фантазией — первый транспорт с непарными ботинками отправлен! На очереди второй. Эти несколько вагонов для такой станции, как наша, — дело нешуточное. Прими в расчет, дорогая, что группа — ты знаешь почти всех — не располагает винтовками или пулеметами, даже горстки взрывчатки и то нет. Единственное наше оружие — слово! Теперь к слову подключились и цифры: перепутали размер ботинок, сороковой спаровали с тридцать девятым, а это значит: фашисты разобьют в кровь ноги!

Волох еще раз повел взглядом вдоль тихих, безлюдных тротуаров, рассеянно посмотрел на часы.

Надо обдумать следующую операцию. Она будет называться «Затерянные контейнеры».

Да, не забыть бы. Одобрите вы операцию или нет, если комплект контейнеров прибудет на место назначения, пилюлю, преподнесенную фашистам, будет трудно проглотить… Итак, вы снова не явились, дор Илона, снова не вышли на контрольную встречу?..

Ему все еще не очень ясна эта рыжеволосая Лилиана. Насколько можно понять, девушке лишь бы бросаться сломя голову в авантюры. Но не повредит ли это задуманной операции? Бывают авантюры и авантюры в зависимости от того, на что они направлены… Если бы появилась Илона, показать бы ей эту задиристую лицеистку, пускай посмотрит в ее небесно–голубые глаза. И вообще не мешало бы посоветоваться: имеет ли смысл доводить до конца дело с немцем? Не ошибается ли ответственный, доверяясь какой‑то девчонке? Что, если и эта затея под стать всем иным, до которых она так охоча? Но допустим даже, что никакого подвоха нет, имеем ли мы право привлекать к делу немца? Действительно ли честный он человек? Чего греха таить, таких — считанные единицы, один на тысячу зверей и убийц. Вопрос в конце концов сводится вот к чему: даже если немец — свой, честный парень, то об этом могут знать и в гестапо! Тогда «честный» немец против собственной воли становится орудием в их руках, превращается в ловушку для подполья! В этом случае оправдывается и его связь с Лилианой, взбалмошной девчонкой, которая очень легко может поддаться на приманку! Стоит только вспомнить все эти казусы с «добровольцем» и практикантом из «Полиции нравов», жажду острых ощущений, готовность броситься в огонь ради показного героизма…

Прошло еще несколько минут.

Значит, не явилась и сегодня. Снова ждать двое суток. Он свернул на первом же углу. Окинул взором улицу, пересекавшую ту, на которой ожидал Илону. Никого. Тихо и пусто.

Однажды, один–единственный раз, он опоздал на встречу: у него не было часов, и, как только он сказал об этом, она сняла с руки и отдала ему свои…

Теперь он поднес часы к уху, прислушался. Значит, следующая встреча через день. Сегодня нужно еще повидаться с Тудораке… «Посмотрим, парень, чего стоят твои обещания? Проведем репетицию, проверим, на что способен. В любом случае это не помешает…»

Операция «Танцы плюс стакан чая» — так назвал Кельнер встречу с немцем — должна была стать первым его испытанием в серьезном деле. Тудораке не сразу добиля согласия Волоха. Теперь нужно проследить, удачно ли он разработал план, хотя успех, конечно, главным образом зависел от Лилианы — только она одна могла обеспечить благополучный исход операции.

 

VIII

Несмотря на все настояния Тудораке, Волох категорически отказался надеть поварской колпак. Хобоцелу лишь бы пошутить, устроить очередной розыгрыш… Любую, самую драматическую ситуацию парень готов слегка приправлять соусом… юмора, и ничего тут, наверно, не поделаешь. Такова натура человека: подурачиться, разыграть веселую сценку, подшутить над кем угодно, и в первую очередь над самим собой.

Кроме колпака, он хотел вооружить Волоха еще и половником — какой повар обходится без него? Но что он будет размешивать этим половником? Не имеет значения. Кельнер Тудораке Хобоцел решил устроить спектакль, развеселить почтенную публику.

 — Будет хорошо, вот увидишь, — пытался он уговорить Волоха, настойчиво вручая ему половник. — Сгодится на любой случай, одна железная ручка чего стоит!

Явится какой непрошеный гость, а ты — во всеоружии!

Следует сказать, что он еще сдерживал себя — как-никак разговаривал с ответственным, — и все ж не мог уйти от соблазна побалагурить. Все равно Волоху предназначена роль наблюдателя, так пусть же оценит со стороны его стиль в работе, убедится наконец, что человеку вроде него можно доверить и более серьезное дело… Волох должен был стоять за окошком, из которого передавались блюда, и держать под наблюдением малый зал. В случае какой‑либо заминки нужно было мгновенно броситься к человеку в ливрее, стоящему у входа, — не то лакею, не то швейцару… На этот раз, правда, он занял место не у парадной двери — ее крепко–накрепко заперли, — а у задней, через которую доставляли продукты и выносили отбросы.

«Швейцар» усядется в темном уголке и, едва кто‑либо появится на пороге, встанет перед вошедшим: «Вы хотели что‑то сказать?» Выслушав соответствующий ответ, он должен снова отойти на свое место, надеясь в душе, что появится кто‑либо, не знающий пароля, и тем самым внесет хоть какое‑то оживление в его скучные, однообразные занятия. Тогда и он сможет показать себя… Сумеет найти причину, как задержать незваного, чтоб не помешать… этим «гулякам», собравшимся в малом зале, благополучно выбраться на улицу через парадную дверь, пока что плотно, наглухо закрытую, как будто за ней расположено не шикарное заведение, а темница.

 — Красиво состряпано, Тудораке, ничего не скажешь… Посмотрим, как пойдет дальше, — проговорил Волох, выслушав зачинщика всех этих мер предосторожности. — Самое главное, что не выпустил из виду возможность полицейского налета… Между прочим, как поживает твой хороший знакомый из их числа? Про которого, помнишь, рассказывал и пекарне? Эксперт–криминалист, что ли? Он еще жив?

 — Только вчера вечером сидел за своим столиком! ответил Хобоцел. — Напьется и давай вести разговоры, за цуйкой даже родную мать готов втоптать в грязь.

 — Выудить сведения посерьезнее — это было быше плохо. Если, конечно, соизволит выложить.

 — Не думаю, чтоб он так уж много знал. Этот тип — его зовут Кыржэ Михэеш — и сам, как черт ладана, бо ится немцев.

 — Это не сразу узнаешь… Если подвернется случай, возьми в оборот, ладно? Пощупай, чем дышит. Вдруг пригодится…

 — С ним даже разговаривать противно. — Тудораке пренебрежительно махнул рукой. — Не успеет выпить кружку вина, и пошел трепаться. Вчера, например, на весь зал рассказывал о какой‑то банде коммунистов во главе с неким Тома Улму. С таким связываться — только себе же вредить… Но знаешь, что самое интересное: пока не выпьет, из него слова никакими клещами не вырвешь… И еще… Попробуй заставить расплатиться.

 — Но ты, кажется, уже пытался подобрать к нему ключи? Хоть таким образом пусть возместит убытки… — шутливо проговорил Волох. — Никогда нельзя знать, что на душе у человека. Значит, Кыржэ Михэеш… Запомним. — Он снова насмешливо скривился. — Только смотри, чтоб не переплатил… чтобы с лихвой не возместил убытки! Одним словом, как бы не переборщить…

У двери показалась какая‑то тень:

 — Вы хотели что‑то сказать?

«Швейцар» — весь ожидание. Даже в полумраке коридора видно, какой это рослый, огромный человек. Попробуй сдвинь такого с места. Его направил Илие. «Ударит — не промахнется», — кратко отрекомендовал парня некарь.

 — Вы хотели что‑то сказать? — невозмутимо повторил «швейцар».

Вокруг ресторана прохаживались «влюбленные парочки», набранные на вечер среди учеников лицея, в котором училась Лилиана. В их задачу входило незаметна подводить нужных людей к черному ходу.

Постепенно столики стали заполняться, и несколько кельнеров, на которых мог положиться Тудораке, неуклонно соблюдая правила изысканного обслуживания гостей, стали сервировать ужин: пустой, без сахара, чай и тоненькие ломтики хлеба…

Появился и сам Тудораке, облаченный в безукоризненный черный костюм с бабочкой на белой, тонкого полотна рубахе. Он ходил от столика к столику, следя за тем, достойно ли обслуживают гостей, и веско, внушительно отдавал распоряжения подчиненным. На самом же деле просто отмечал про себя явившихся, чтобы потом доложить Волоху.

 — Только не набрасывайтесь на эту царскую закуску, — предупреждающе шептали кельнеры. — Потерпите до его прихода.

 — А кто должен прийти? Почему опаздывает?

 — Мало ли что могло случиться…

 — Дождемся Лилианы, она все объяснит.

Однако Лилианы до сих пор не было, «посетители» же глаз не могли оторвать от ломтиков хлеба. А тут еще эти указания Тудораке, которые и у самого пресыщенного завсегдатая могли вызвать непомерный аппетит. В конце концов «ужин» вскоре был уничтожен, и кельнерам пришлось вновь сервировать столы.

Волох не отрывал глаз от часов. По–видимому, что‑то случилось. Либо с немцем, либо с Лилианой;.. Только б не очередная выходка! Или что‑нибудь похуже… Он пытался не заходить в мыслях слишком далеко. И все же: зачем было полагаться на сумасбродную девчонку, которую совсем не знаешь? Илона велела прежде всего разобраться в истории с «добровольцем», а он?.. Установил, какие красивые у нее глаза - — миндалевидные, синие, распахнутые, какие стройные ноги, и. только…

 — Вы ответите наконец? — грозно рявкнул «швейцар». — Долго ждать не буду: одним разом свалю с катушек!

Наконец‑то последовал требуемый ответ. Тихим, невнятным шепотом.

Но это не был немец. Вошел один из лицеистов. Делая таинственные знаки кельнеру, он повел его за собой.

Илие многозначительно кашлянул. В зале воцарилась напряженная тишина. О чем шепчется лицеист с кельнером? Почему вслед за ними потянулись к парадной двери и все другие официанты? Ведь она наглухо закрыта…

В конце концов, в любую минуту можно ожидать налета полиции.

«А эта поварская братия в самом деле надежный народ, — подумал Волох. — Подобрались один к одному. Если потребуется, если не будет другого выхода из положения, без страха схватятся за свои ножи и половники. Если не возьмут на вооружение кастрюли с кипятком… Лучше бы, конечно, ничего этого не потребовалось… Хотя оцепить здание не составляет никакого труда. Не притушить ли на всякий случаи свет?»

 — Что вы хотели сказать? — раздался глухой бас «швейцара» у двери.

Прозвучал требуемый ответ. Его проговорила Лилиана. Волох сразу узнал голос девушки.

С нею был стройный, худощавый мужчина, — переступив порог, они сразу же остановились, пораженные встречей: все, кто был в зале, внезапно поднялись на ноги.

Спутник Лилианы сделал несколько шагов и приветствовал людей, подняв над головой сжатый кулак:

 — Рот фронт, геноссен!

В ответ раздались нестройные, приглушенные голоса.

Немец стал здороваться со всеми за руку — когда легонько кланяясь, когда пристукивая каблуками. Ему было лет двадцать пять — двадцать восемь, хотя могло быть и меньше, поскольку и в лице его, и в походке все еще сохранялся отпечаток юности, возможно, впрочем, оборвавшейся раньше времени.

У него были потухшие, усталые глаза, тело же, напротив, казалось легким и порывистым. Худощавый, тонкий, с неправильными чертами лица и звонким, по–юношески задорным голосом, он в самом деле казался очень молодым человеком. Как ни странно, молодила его даже ранняя седина, тронувшая кое–где коротко остриженные волосы.

 — Лили!

Слегка прихрамывая на одну ногу — до сих пор никто этого не замечал, — он прошел ближе к центру зала. Девушка тотчас оказалась рядом с ним, и немец, еще раз поклонившись, стал говорить очень тихим, сдержанным голосом, делая паузы не только между фразами, но и между отдельными словами.

 — Наверно, мне нужно было бы представиться, — начала переводить Лилиана. Ее речь была мягкой, плавной, его же звучала отрывисто, слегка крикливо. — Каково мое имя? Зовите просто Гансом! Ганс или Фриц — кому не известно, что вы называете оккупантов фрицами? Отказаться от, одной с ними национальности я не могу, поскольку родился на свет немцем. Зато от их преступлений… Я чувствую на себе ваши взгляды, и, какими бы приветливыми. они ни были, в них все равно сквозит недоверие. — Зчзучала приглушенная, отрывистая речь, повторенная мягким голосом, скрадывающим горечь слов немца. — На самом же деле меня зовут Карл… Вместе со своими товарищами я рисковал и рискую жизнью… И теперь больше говорю от имени погибших… Гитлер и на нас, немецких коммунистов, наложил тавро проклятия. Чтоб и мы несли ответственность за позорные дела фашизма… Но не думайте, что знаком свастики отмечены только нацистские знамена… Смотрите!

Он быстро снял куртку, повесив ее на спинку ближайшего стула, одним рывком стянул с себя рубаху и обнажил грудь, на которой темнела зловещая, с загнутыми, как щупальца паука, краями свастика. Услышав взволнованный шумок, стал одеваться на глазах у всех, только слегка отвернулся от Лилианы. Потом снова выпрямился п на минуту застыл.

К нему подошел кельнер, предлагая сесть к столику, но он легонько взял его за плечо:

 — Данке шён!

Торопливо пошел вдоль столиков, пожимая каждому руку, затем резким, напряженным шагом направился к выходу. На пороге остановился, вновь повернулся лицом к залу и, подняв над головой сжатый кулак, проговорил:

 — Рот фронт!

Снова все поднялись на ноги, растревоженные и этим приветствием, и тем, что увидели у него на грудь, и тем, как твердо, с достоинством он держался.

 — Рот фронт! Рот фронт! — прозвучал дружный, на едином дыхании ответ.

Густая тьма окутала улицы и дома. По–видимому, уже было далеко за полночь.

 — Ты заслуживаешь похвал, Тудораке, от всей группы, — проговорил наконец Волох. — Теперь можно полностью оценить твои способности. И, самое главное, рассчитывать на них в дальнейшем. Похоже, мы узнали сегодня не одного коммуниста — ты и Дилиана тоже очень хорошо проявили себя… Такие встречи вызывают жгучую ненависть к фашистам.

Волох замолчал, но Тудораке показалось, что ответственный не высказался до конца.

 — Кстати о твоем эксперте. Ни в коем случае не отдаляйся от него, поддерживай отношения. — Теперь слова Волоха звучали, как всегда, предупреждающе. — Напомни, пожалуйста, как его зовут? Кыржэ? А по имени?

 — Михэеш, — ответил Тудораке.

 — Не сторонись его — может пригодиться. Зато с другими обрывай контакты. Отныне твоей «зоной» будет клиентура ресторана. Договорились? Подумай, как необходимы нам любые сведения, даже слухи, которые исходят из лагеря врагов.

 — Хорошо, и все же…

 — Ничего не поделаешь! Надышишься смраду — выходи на чистый воздух, тошнота пройдет. Откуда ж еще добывать сведения, как не из этой помойки? Считай мою просьбу партийным поручением. Есть возражения?

 — Только одно: чтобы в какой‑то день вы не спутали меня с агентом…состоящим на службе у гестапо.

 — Лишь бы сам не оступился… А теперь слушай внимательно и запоминай — никаких записей. Ни сейчас, ни в любое другое время. Нас интересует банкет, который состоится вскоре и на котором должно быть все высшее офицерство, даже митрополит. Твой эксперт что‑либо знает о нем? Кроме того, нужно найти основательные подступы к заключенным, узнать, кому поручено вести их дела. И, конечно, все, что может идти от сигуранцы. Это — в первую очередь… Что представляет из себя твои эксперт?

 — Бывает, что и в пьяном виде молчит как могила, даже рта не открывает, — стал припоминать кельнер. — Но каким образом можно узнать что‑либо о сигуранце?

 — Не будем загадывать вперед: это — трудное дело… Найди верного помощника из своих ребят. Подсказывай, учи. Значит, договорились? Михэеш пускай молчит, а ты все равно наводи его на разговоры, — добавил Волох после короткой паузы. — Если видишь, что вино не действует, — налей коньяку. Подливай, пока не начнет лаять… Поскорее бы узнать списки арестованных. — Он помолчал, легонько сжал локоть Тудораке. — Как видишь, мы разворачиваемся, начинаем действовать. Итак, на первое время займись этим Михэешем Кыржэ, попробуй вытянуть, что можно… Разузнай, где Тома Улму — на свободе или арестован? Если вообще жив… Не напали ли на его след? Может, держат в гестапо или в тюрьме, но до поры до времени не сообщают… В таком случае, кто ведет допросы, сколько их? Учти, Тудораке: малейшая подробность может оказаться полезной. Ну, хорошо, на этом расстанемся. Следующую встречу я назначу сам… Надеюсь, запомнил все, повторять не нужно? Вот и отлично. — И все никак не мог распрощаться. — Только будь начеку, Тудораке. Помни, как мало среди нас опытных людей: ты, я… еще несколько. Горстка, да и те ходят под дулами винтовок. Из этой охоты трудно выйти живым, скорее всего — пуля в лоб… Москва пока что, сам знаешь, по другую сторону. И мы тут у нее одни.

Волох решительно шагнул в темноту. Сколько в конце концов можно сказать за одну короткую встречу!

Встречи, встречи…

Они бывают деловыми, дружескими, чаще всего — любовными свиданиями. У людей, работающих в подполье, встречи различаются только по одному признаку — рядовая, обычная или же контрольная. Й в том и в другом случае они назначаются на ранний, предрассветный час либо на полночь, когда сыщики только ложатся или еще не успели подняться с постели. Как правило, место выбирается такое, где полицейские показываются не часто: глухие закоулки, безлюдные улочки и переулки обычно не берутся на заметку ищейками. Подходят и отдаленные окраины, и загородные места, чтоб легче было издали заметить и нужного человека, и подозрительного. В этом случае еще не потерян шанс уйти от преследователя. В центре города, где шумит толпа, удобно спрятаться за спинами прохожих, в крайнем же случае, если попался в руки врагу, позвать на помощь и превратить арест в антигитлеровскую демонстрацию.

Встречи под открытым небом всегда более опасны, зато не впутываешь в дело хозяев подпольной квартиры, да и сам не ставишь себя в зависимость от них. На улице можно даже отпираться от человека, с которым назначил встречу. Ты видишь его в первый раз, понятия не имеешь, что за тип, слыхом не слыхал ни его имени, ни… чего–чего? Пароль? Какой еще пароль? Тайное задание? Не знаю и знать не хочу. Все правильно: спросил, который час. Да, да. Потом дал прикурить, что ж тут такого, если у человека нет спичек? Пожалуйста, докажите обратное… Он идет своей дорогой, я — своей… Так случается, если встреча назначена с мужчиной. С девушкой еще проще: захотел подцепить, понравилась, вот и подмигнул.

Встречи подпольщиков тянутся недолго. Решения принимаются сразу: да или нет. Скупой отчет о проведенной операции, уточнение будущей; как дела па фронте, что нового в мире. Даже самые сложные планы и те следует излагать в виде кратких распоряжений: сделай то‑то и то‑то! Передай кому следует! Выполнить и доложить! Здесь же, на улице. На ходу.

О глухие улочки, людные перекрестки, заброшенные пустыри, шумные площади, и ты, поляна, затоптанная ногами мальчишек, гонявших мяч, и вы, подворотни, сквозные проходы, парадные с двумя выходами! В особенности вы, низкие, расшатанные тыны! И вы также, гордые, высокие заборы с двумя–тремя досками, незаметными постороннему взгляду, которые означают не что иное, как тайный проход… Вас никогда не вспомнят в своих трудах историки, не перенесут в торжественные залы музеев, даже не поставят мемориальной таблички… Вы никому не ведомы сейчас, никого не заинтересуете и после Победы. Праздничные шествия и парады будут проходить на широких бульварах, вы же останетесь известны только почтальонам, шоферам такси, может быть извозчикам, просто потому, что знать каждый уголок города входит в их обязанности… Но вас будем помнить — мы. Правда, не все — те, кто останется в живых.

Мы не станем прославлять вас в пышных речах, нет, если и будем вспоминать прошлое, то только тихим, приглушенным голосом — все равно сразу же поймем друг друга… Оставайтесь такими, какими служили нам, погруженные в тишину, незаметные, хранящие стук наших шагов, произнесенный шепотом пароль, наше взволнованное, затаенное дыхание…

 

IX

Встречи с немцем еще продолжались какое‑то время. Проходили они стремительно, молниеносно — как‑никак человек убежал из фашистского концлагеря…

Сегодня Волох следил за ним издалека, с дальнего края железнодорожной платформы, закрытой для движения красным светом семафора.

Он сразу узнал Карла по тому, как он припадал на одну ногу. Затем расслышал и голос. Паровоз тяжело пыхтел, маневрируя, то приближаясь к вагонам (их было два), то снова удаляясь: ему не давали отправления немецкие часовые, расставленные вдоль товарных платформ.

 — Зольдат! Зольдат! — услышал он негромкий голос Карла, говорившего, по–видимому, на диалекте, не то прусском, не то баварском. Карл просил солдат помочь ему пересечь путаницу путей: как бы не угодить с больной ногой под колеса паровоза. Голос Карла казался совсем слабым, в особенности в гуле станции.

«Как трудно было, — пронеслось в голове у Волоха, — договориться с машинистом паровоза, со стрелочником.

Успех операции казался крайне сомнительным, если и вообще она не была обречена на провал. Достаточно выпасть одному зубцу, и выйдет из строя вся система передач.

 — Зольдат! Зольдат! — еще раз отважился окликнуть часовых Каря.

Те стали недоуменно оглядываться — откуда мог взяться человек, говорящий по–немецки? И этого мгновения оказалось достаточным, чтобы стрелочник успел перевести стрелку. Вагон с ботинками на левую ногу медленно поплыл вдоль платформы, чтобы уже никогда не встретиться с другим, груженным правыми.

«Мда. Пожалуй, риск был слишком велик», — пришел к заключению ответственный.

Подвергался опасности Карл, он сам, ученик из депо, не говоря уже о машинисте и стрелочнике. Конечно, этого требовало дело, и все же… Он мог бы сюда не приходить — одна ко надо же было когда‑то принять боевое крещение, пройти первый экзамен!

Волох задумался. Конечно, он понимал: пустить пол откос воинский эшелон, да еще груженный снарядами, — вот это было бы настоящее дело…

Но где там! Маленький полустанок, мимо которого поезда проносятся, не сбавляя скорости, особенно теперь, когда у фашистов земля горит под ногами… Как бы оживился захолустный городок, как бы воспрянул, если бы пустили на воздух хоть один–единственный состав! Ну а пока пусть хоть этот вагон с непарной обувью окажется где‑нибудь в тупике. Пусть побегают фашисты в одних правых ботинках, пусть набивают мозоли на пятках и, вообще, утратят немного спеси и гонора на порабощенной ими земле…

Конечно, непарная обувь — невеликий подвиг, «легкая промышленность», как сказала бы Илона. Но никуда не денешься — Бессарабия не Белоруссия и не Брянщина со своими лесами. Особенно местечковая периферия. Да и рабочего класса тут с гулькин нос. И промышленность — несколько маслобоек, известковых печей, дубилен, кирпичный заводик… А люди — если поискать хорошенечко днем с огнем, откопаешь тень прошлого, древнего, дремучего ростовщика или помещика, вставшего из нафталина. Да еще стариков и калек, потому что другие мобилизованы, эвакуированы, кто на фронте, кто в строительных отрядах, на копке траншей, если может орудовать ломом, лопатой, киркой…

 — Эх, пустить бы воинский состав под откос, — без конца повторял Сыргие Волох, как одержимый, до боли сжимал челюсти… — Бронепоезд, платформы с пулеметами, орудиями, танками. Взрыв, который озарил бы всю округу, как солнечный луч среди ночи…

Дошли слухи, что проверить его, Волоха, поручил Илоне сам Тома Улму… Только как можно проверить, правда это или пустой звон?

Тома Улму…

Чего только о нем не говорят! Будто арестовывали бесчисленное количество раз, но он все равно вырывался на свободу; даже из страшного подвала сигуранцы и то сумел…

Волох не знал, насколько правдивы эти слухи. Хорошо бы разузнать у Илоны! Наверное, там, за линией фронта, откуда она прибыла, все должно быть известно…

Сегодня снова нечетное число. И он, как всегда, выйдет на встречу. Хотя, наверное, не следовало бы показываться так часто на той глухой улочке. В конце концов могут заметить… Вообще нужно поменьше ходить по городу, а он уже с утра бегает с места на место… Предстоит еще одно дело: нужно повидаться с Лилианой, расспросить, как прошли последние встречи молодежи с Карлом. Вполне может быть, что именно из‑за этой лицеистки не приходит на встречи Илона… За последние дни он успел убедиться, что она не такая уж взбалмошная девчонка; поручения, какие ей доверялись, выполняет четко и быстро, только б были по вкусу. Безгранично предана делу… И все ж, если не лежит душа к чему‑то, не нравится задание, будет капризничать, тянуть…

Короче говоря, с нею следует держаться построже, решил наконец он.

Встретиться договорились в вестибюле больницы, однако Волох пришел на четверть часа раньше и, утомившись за день, присел на стул в дальнем углу больничного парка. Отсюда ему был виден весь парк, хотя сам он был спрятан от любопытных глаз ветками деревьев, вот-вот готовых распуститься… От любопытных глаз? Кто его знает… Через главную дверь здания, видневшегося за сплетением веток, изредка входили и выходили больные в полосатых халатах. Мелькали санитары, еще какие‑то люди, вероятно, посетители.

Свежий воздух, стул с удобной спинкой, частые бессонные ночи… Он начал незаметно дремать. Однако каждый раз приходил в себя — вздрагивал и медленно открывал глаза. Затем все начиналось сначала. «Подумать только, — с удивлением проговорил он про себя, — уже пришла весна. Давно прилетели грачи, вот–вот распустятся почки». Да, пришла весна. Однако он чувствовал себя сейчас точно больной в первые дни выздоровления.

Он не успел даже закончить первый курс института, не успел толком стать на ноги после нескольких лет революционного подполья, когда даже разговаривать приходилось только шепотом. На улицах нужно было вечно оглядываться по сторонам — нет ли слежки… По правде говоря, он и сам не слишком торопил события — хотелось войти в новое не спеша, естественно, смакуя, как говорится, из ложечки, капля за каплей.

Он собирался стать инженером.

Теперь уже кончал бы третий, нет, четвертый курс. В королевской Румынии с грехом пополам, голодный и голый–босый, сумел одолеть технический лицей. Потом поступил в бухарестский политехникум. Чтоб заработать на пропитание, пришлось давать частные уроки. Целый день — институт, по вечерам — ученики. Как же подпольная работа?

 — …Ничего, — говорил связной. — Специалисты в свое время нам понадобятся. Обязательно. Но как быть сейчас, сегодня? Тюрьмы забиты товарищами, зато Железная гвардия марширует на парадах. Безработица, осадное положение, кровавый террор… Фашисты засели в государственном аппарате, изо всех сил стараются вовлечь страну в войну против Советского Союза… И чго же мы? Чем заняты, товарищ студент?

 — Либо учеба, либо подполье, — возразил Волох. — Иначе не получится.

 — Возможно, ты и прав, — посочувствовал связной. — Но ждать осталось недолго… Кажется, на временную работу удастся устроить.

Связной откинул со лба прядь волос, пряча их под поля шляпы и выставляя напоказ бог весть в каких схватках расплющенный нос — такие часто бывают у боксеров. Все его лицо окаймляла бородка, хотя напоминала она скорее выросшую за несколько дней щетину… Он менял внешность от одной встречи к другой — все для того же: лишь бы не попасть в поле зрения агентов сигуранцы. Хотя в любом случае его должен был выдавать рост. «Что поделаешь, — нередко сетовал он. — Вырос как будто для королевской гвардии — метр восемьдесят».

Короче говоря, от Волоха требовалось сделать окончательный выбор. И он сделал. И никогда не пожалеет об этом. Несколько лет борьбы не прошли бесследно. «Поденщиком!» — сказал тогда Зигу. И выполнил свое обещание.

Потом наступило воссоединение Бессарабии!

Он стал студентом в столице Советской Молдавии.

Получал стипендию — ему вполне ее хватало. Никаких привилегий для себя он не искал — ни моральных, ни материальных. Даже никогда не говорил о том, что был подпольщиком. Хотелось раствориться в студенческой гуще, жить одной жизнью со всеми.

Ему нравилась будущая профессия. Мечталось работать где‑нибудь на большой стройке, возводить невиданные сооружения.

Не оставляло ощущение, будто он родился заново. Воспоминания о прежней борьбе накладывались на но вые впечатления.

Однако жизнь шла так стремительно, что только успевай осмысливать каждый прожитый день.

И все же звонок на очередную лекцию, запись в конспекте, заметка в стенгазету по какому‑то закону контраста порой наводили на мысль о том, что совсем еще недавно приходилось писать и распространять прокламации.

Однажды ему встретился прежний связной. Он все так же был чем‑то озабочен, куда‑то торопился. Настоящее его имя было Зигу, хотя многие считали это слово прозвищем, от немецкого «Зиг» — «Победа». Это был порывистый, вечно занятый человек — точно горящий на ветру факел. Его любимой песней была песня о красном знамени, которую он, правда, скорее декламировал, чем пел:

Зигу и сейчас приветствовал его давними, «из подполья», словами: «Рот фронт!» Он был в шляпе, белой рубахе с галстуком. Бородку давным–давно сбрил. Под мышкой — пузатая сумка, из которой выглядывал край синей спецовки.

 — Зуграв! — крикнул он, прыгая на ходу в трамвай и показывая на сумку, если, впрочем, не на спецовку. «Зуграв» — по–молдавски «маляр», но тот не понял, фамилию назвал бывший связной или сообщил, чем занимается. В любом случае видно было, что дел у него по горло.

Волох снимал комнату в домике на нижней окраине Кишинева. Вставать приходилось чуть свет — не хотелось опаздывать на занятия. Он никогда не ездил на трамвае, шел до института пешком и все равно приходил одним из первых.

Он пережил в тот год не только юность, но, наверное, и детство…

Жил аскетом, не позволяя себе никаких излишеств. Не для того посвятил лучшие годы борьбе, чтоб теперь заботиться о житейских благах.

Возобновились связи с семьей — старухой матерью, двумя сестрами и младшим братом. До того времени он вечно скитался по самым разным местам, боясь слежки или ареста, зная, что власти разыскивают его, несколько лет не переступал порог родного дома. И в конце концов словно отрезал себя от него…

Хотелось пригласить мать в город, но что она подумает, увидев эту лачугу, эту узенькую, жесткую кровать? Чего доброго, станет журить: дескать, стоило ли ради такой жизни бороться, голодать, пропадать в румынских тюрьмах? В то время как другие, и раньше умудрявшиеся кататься как сыр в масле, теперь точно так же поплевывают в потолок. «Вот возьми пример хотя бы с того или с этого», — скажет она. Сама мать всю жизнь проработала у хозяев…

Старушка приехала к сыну, надев самое лучшее — и чистое, что только у нее было, даже привезла ему гостинец. Они отправились прогуляться в центр города, постояли у здания института. В кинотеатре показывали «Депутат Балтики»… И погода была прекрасная, и столько людей высыпало на улицы, словно все заранее было подготовлено к приезду матери.

Шло лето сорокового года, года нашего Освобождения.

Потом он еще раз увидел ее, в июне сорок первого. На другой окраине города, где она попала под жестокую бомбежку фашистских стервятников.

Бедная старушка отмерила пешком сорок километров, едва пронеслась весть о войне.

Он проводил ее до Днестра, помог переправиться на тот берег, сам же, несмотря на то что шли они всю ночь, сразу повернул обратно.

Он вернулся в Кишинев и, проходя по улицам, над которыми стоял вой сирен, свист бомб, грохот рушившихся зданий, услышал, что его окликают по имени. Кричали откуда‑то сверху, с охваченной пламенем крыши дома. Среди людей, гасивших пожар, вызванный фашистской бомбежкой, он увидел Зигу.

 — Эй, студент, выше голову! Чего понурился? Разочарован, что в Германии никак не вспыхнет революция? Она наступит, только немного позже! — кричал во весь голос Зигу. Иначе его не было бы слышно из‑за воя и свиста бомб.

Потом он спустился с крыши.

 — История человечества, друже, не что иное, как история борьбы классов. Так учит старик Маркс, — с воодушевлением проговорил он, не обращая внимания на то, что по его лицу, смешиваясь с пеплом и сажей, бегут струйки пота. — Что собираешься делать дальше? Ожидаешь повестки?

 — Мы с институтом эвакуируемся. Куда‑то на Урал…

 — Ну что ж, если велят эвакуироваться, езжай. — Он снял с руки красную повязку, стал стряхивать с нее сажу. — В институте ты проучился всего один год, зато в другом… — и указал большим пальцем через плечо, — в другом, подпольном, прошел полный курс обучения… Разве только диплома не получил. Не хватило времени? Это точно.

 — Не понимаю.

 — Зато теперь получим, не сомневайся… Инженерный тоже никуда не уйдет. Два месяца, а потом…Все еще не ясно? На Урале тебя может заменить любая девчонка, а вот здесь… Оставайся, как и был, студентом, потом посмотрим… — Он не договорил, оборвал фразу на полуслове, что, кстати, случалось с ним крайне редко. — Почему молчишь? Удивляешься: что вдруг Зуграву из маляра стал… пожарником? Выше голову, «Вперед, народ! Шагай вперед!»

 — «Под красным знаменем победным», — поддержал Волох.

 — Видишь, как обернулись дела, — теперь он заговорил серьезным, даже чуть горьким тоном. — Наши ребята, все до одного, бросились в военкоматы проситься на фронт. Каждый хочет схватиться с врагом, сшибить эту проклятую свастику с их касок… Что же касается нас с тобой, — договорил Зигу, он же Зуграву, — то нам придется остаться.

 — Только двоим? — Волох слегка опешил.

 — Припомним прежние времена, — продолжал тот. — Подполье — это борьба оружием слова, в свое время, кажется, мы неплохо им владели… Почему ж только вдвоем? Организуем группу из местных жителей. Ты всегда жил скромно, незаметно, в глаза не бросался… Если ж будет нужно, направим в другое место… — Он назвал одну из крупных железнодорожных станций. — Ну, что скажешь? Укрепимся и начнем действовать на всю Молдавию… где один, где другой… Избегать открытой борьбы, но давать о себе знать…

Волох тряхнул головой, возвращаясь к реальности, и сразу же сквозь сплетение ветвей увидел Бабочку. В нескольких шагах от нее проходил высокий, стройный мужчина.

Он заметил, что Лилиана остановилась, бегло взглянув на часы. И сразу же посмотрел на свои. Ничего, у нее в распоряжении еще пять минут.

Девушка снова пошла следом за высоким мужчиной.

Волоху показалось, будто он видел этого человека, только где, когда, при каких обстоятельствах?

Нет, не может вспомнить! Ничего конкретного. Ставит в тупик подчеркнутая стройность фигуры, высокий рост — такого человека видеть ему не приходилось, это точно. А вот лицо… Лицо как будто знакомо. Без сомнения. Да, да… Вот оно что! Постой, постой…

Мужчина исчез за деревьями.

Не видно больше и Лилианы–Бабочки.

Проклятая память! Подводит в самых неожиданных случаях. Можешь годами держать в голове расположение улиц, точную картину местности, даже узор мостовой, сплетение штакетника в заборе… И лица, конечно же лица людей… Лица, лица… На одном замечаешь, как дергается бровь, на другом — нервный тик, крохотную, с булавочную головку, бородавку — на третьем…

Что только не отмечает зрительная память! И что бы делал подпольщик, если б не умел читать лица, разгадывать человека одним беглым взглядом… А тут он забыл!

Где? Когда? При каких обстоятельствах?

И снова Волох принялся шарить в потаенных уголках памяти, восстанавливая кварталы улиц, дома, лица. Лица, лица…

Бабочка ждала в коридоре. Едва увидев его, бросилась к гардеробной, обронила словечко сидевшей за загородкой женщине, мило улыбнулась, и вот он уже набрасывает на плечи белый халат. Еще секунда — получает халат и она. На этот раз полосатый, какие носят больные.

«Где только у нее нет знакомых!» — с удивлением подумал Волох.

Она провела его длинным коридором; зайдя за стеклянную дверь, они сказались на веранде, но сразу же отшатнулись назад — там кто‑то был. Тогда быстро сбежав по лестнице, оказались во дворе, окруженном высоким забором. Уходила вдаль аллея ореховых деревьев.

Она взяла его под руку, прижалась к плечу.

 — Товарищ Волох, — кокетливым тоном пролепетала она на ухо, приподнимаясь на цыпочки и обдавая теплым дыханием, — какое у тебя скучное имя: Волох! Но чем это ты озабочен? Бедненький, — продолжала она, стараясь расположить его к себе, закрасться в душу всем этим сочувствием, подчеркнутым, если не притворным. — Может быть, я сделала что‑то не так с нашим немецким гос–тем?

 — Все было хорошо, — заметил он.

 — Тогда… Зачем так хмуриться? Быть может, не нравится моя фамильярность? Неправильно с тобой обращаюсь? Ничего не поделаешь, такою уродилась. Только… разве мы — не самые близкие люди на свете? Не одна семья?

 — Просто не могу прийти в себя, — произнес он, — Подводит память… никак не могу вспомнить, где мог видеть мужчину, который только что здесь проходил?

 — Кого ты имеешь в виду? Неужели Дэнуца Фурникэ?

 — Ах, вот оно что… Тот тип из автобуса! — воскликнул Волох. Он опустил взгляд, и в глаза сразу же бросились стройные ноги девушки.

 — А где твои великолепные туфли? Помнишь, как бежала по снегу.

 — Туфли? — рассеянно переспросила она. — Черт их знает, где они!..

 — Однако потом он все‑таки догнал тебя, не так ли?

 — Кто догнал? — испуганно вздрогнула она. И сразу же облегченно выдохнула. — Ух, Дан… Ничего. Ты знаешь, — теперь она прижималась к нему всем телом, точно ребенок, обрадовавшийся тому, что миновали все его страхи, — у меня было ощущение, будто ты нарочно держишь меня… чтоб не убежала! Какая чепуха, господи… Прости меня. — Она задумалась, потом заговорила с прежним подъемом: — Ну конечно, это Дан, Дэнуц, студент–юрист, о котором я тебе рассказывала. Практикант из «Полиции нравов». И знаешь что? Ему наконец удалось добиться для меня свидания с Антонюком, «добровольцем», как вы его называете. Не забыл еще такого? Бедный парень, видел бы, как его избили! Подлые скоты! Дэнуц говорит, что он плюет кровью, и на этом основании хочет затеять дело, попробовать вырвать, хотя бы перевести в больницу. Он знает всякие юридические уловки… — Чувствуя, что он слушает сочувственно, она стала двигать рукой, стараясь сплести свою руку с его. — Завтра после обеда, в три часа, если не будет осечки, я смогу повидаться с ним — там, в тюрьме. Быть может, спросить его о ком‑то из наших? — с готовностью помочь спросила она. — Получить сведения о заключенных или что‑то передать им? Не думай, будто болтаю на ветер… И знай: я ничего не боюсь, ничего! Сделаю все, что потребуется.

 — Я уже просил тебя… прекратить с ним отношения, — напомнил Волох. — Кажется, мы договорились об этом. Или же нет?

 — Договорились, — внезапно холодным, отчужденным голосом сказала она. Рука, выскользнув из его руки, безвольно упала.

 — Расскажи, — хмуро проговорил он, — только покороче, как прошла последняя встреча с учениками. Внятно и четко, вроде листовок, какие пишете…

 — Это была удивительная встреча! — встрепенулась она, благодарно заглядывая ему в глаза. — Удивительная! Только знаешь что — давай присядем!

И указала на стул, прислоненный спинкой к узловатому стволу ореха. Он сидел возле этого дерева всего несколько минут назад.

 — Нет, нет, постой!

Теперь она вновь взяла его под руку, вновь старалась шагать в ногу с ним.

 — Это было прекрасно! — И стала рассказывать: — Такой встречи еще не было. Даже Карл… Даже он это признал. Я своим ушам не поверила. Он был обрадован, как никогда. Между прочим, он объяснил, что из‑за ноги служит в интендантстве, там немного легче… И предупредил, чтоб никто не проговорился… Ты представляешь: лучшие ученики почти всех школ города! Какие речи говорились! Карл обнимал каждого, всех до одного… — Она глянула на Волоха: он был нахмурен, озабочен. — Серж — вот как я буду называть тебя, не Сыргие… Знаешь что, Серж? Дай я тебя поцелую! Только не думай, будто…

Она прижалась к нему и, не давая опомниться, стала целовать — в глаза, в щеки.

 — Ты очень дорог мне, Серж, если б ты только знал, как вы все мне дороги! Какое счастье видеть тебя спокойным, без этой суровой складки на лбу… Я понимаю: ты должен держаться строго, замкнуто, иначе тебе не будут подчиняться, не захотят жертвовать жизнью, как в любую минуту готов жертвовать своей ты… Чего ты так смотришь — хочешь знать, откуда мне все это известно? От него… Тебе можно сказать правду. Да, да, от Томы, от него. — Казалось, она сама была ошеломлена своими словами. — Я ни капли не сомневаюсь, что это он прислал к нам Карла. Более того…

 — Кто это такой — Тома? — резко дернул головой Волох.

 — Разве ты не знаешь? Тома… — и стала быстро шептать что‑то на ухо.

 — Я ничего не понял из твоих слов! — сказал он. — И вообще хотел бы посоветовать: поменьше болтай чепухи.

 — Но это не чепуха, Серж! Куда ты собираешься идти? Возьми меня под руку.

 — Сама же говорила: Карл просил учеников не проболтаться! — оборвал он. — Чтоб не было лишнего шума… Так вот, было бы хорошо, если б они и в самом деле не болтали лишнего.

 — За этим я слежу! Я ведь пришла к вам для того, чтобы… — Она вновь загорелась: — Чтобы всех любить! С любовью в сердце! Меня ничто не остановит: ни религия, ни отец с матерью… Я — свободна, такою и останусь… Во всем и всегда свободной!

 — Послушай, — довольно резко прервал он. — Во-первых, раз и навсегда забудь это имя, ни при каких условиях не произноси его! Ни под каким видом, понимаешь?

 — Но почему? — Лицо девушки побледнело. — -Чье, чье имя?

 — Ты знаешь, о ком я говорю! И во–вторых…

 — Тома Улму, да? Но ты не можешь запретить мне это! — упрямо возразила она, — Имя Колумба можно произносить вслух? Можно? Так вот знай: он и есть мой Колумб! Моя путеводная звезда.

 — Боже, какая чепуха… Ты хотя бы видела его? Слышала его голос?

 — Конечно! Например, когда проводились «Три минуты против третьего рейха»!

 — Что? Своими глазами? Нет, тебе показалось…

 — Не только там, раньше тоже видела, — продолжала она. — Вот как это было… Наступила жара, просто бешеная, и вот прохожу я как‑то вдоль реки, возле самых верб… Ха–ха–ха! — по–детски рассмеялась она. — И что же вижу? Подвернул штанины брюк и плещется в воде. А вода даже до «колен не доходит… Холодная, чистая, течет спокойно, не всколыхнется. Я остановилась под вербой, смотрю на воду и радуюсь: наконец‑то дорвался до такой благодати, может освежиться после всех скитаний. «Ешь, если хочешь! — говорит он и показывает на кучку свежих, покрытых росой помидоров… Рядом лежит еще кусок брынзы, прямо из стана чабанов. — А тут хлеб и узелок с солью… Развяжи и ешь». И так ласково говорит, что я и в самом деле подошла, села на траву…

 — Откуда ты вычитала эту сказочку? — резко проговорил Волох.

 — Его жизнь в самом деле похожа на сказку, тут ты прав.

 — Только ты, по–моему, немного в ней запуталась, — прервал Волох. — Прошлый раз вроде говорила по–другому. Вся эта болтовня нисколько меня не интересует, только хотелось бы знать, зачем ты бродишь по полям? В общем, так: в другое время, возможно, мы вернемся к твоей сказочке, пока же предупреждаю, притом в последний раз: прекрати всякие контакты со своим Даном, типом из полиции…

 — Послушай, зачем называть его типом? — теперь она уже говорила просительным тоном. — Не будь злым, Серж… — Разве ты сам никогда в жизни не любил? Этого не может быть! Тогда хотя бы читал про любовь в книгах, смотрел в кино… Я же всех вас люблю, понимаешь? Жить не могу без вас!

 — Тем более, — продолжал настаивать Волох, — тем более должна выбирать между памп и этим полицейским.

 — Ты сам не знаешь, что говоришь! Твердишь одно и то же, лишь бы казаться злым и твердолобым.

 — Выбирай: или мы, или… этот тип из «Полиции нравов»!

Лилиана пыталась удержать его.

 — Ха, ха — тип! Между прочим, этот тип может сделать столько, сколько не сделает никто другой! Несмотря на то что выглядит таким скромным и сдержанным… Они полностью доверяют ему, потому что не успели раскусить. Стоит сказать слово, и Антонюк будет на свободе… Дошло наконец? Поможет ему бежать. Только я не очень злоупотребляю, не хочу ставить парня под удар. Ты просто не понимаешь, Серж: Дэнуц может пригодиться в более серьезных случаях. Кто знает, что ожидает всех нас в будущем? — Она с опаской подняла на него глаза. — Представляешь, кем может оказаться этот «тип», этот славный, послушный Дэнуц?

 — Я уже сказал: выбирай!

 — Но почему же? Господи, почему? — от волнения у нее даже сорвался голос. Взгляд был устремлен в пустоту — казалось, еще секунда, и она разразится рыданиями. Однако у нее хватило сил прошептать: — Но ты испытай меня, товарищ Волох… Дэнуца Фурникэ, которого ты называешь «типом», я очень люблю, считаю… Подожди, подожди, Серж, дай объяснить… Ты можешь неправильно меня понять… Я считаю…

 — Объяснишь во время свидания Антонюку, — оборвал он ее, сбрасывая с плеч больничный халат. — Мне ничего больше можешь не говорить.

 — Серж…

 — Проведи меня к главному выходу, — сухо бросил он, решительно направляясь к зданию.

Лилиана молча пошла за ним.

 — Кстати, не советую идти завтра на это свидание. Я, во всяком случае, запрещаю, — добавил он торопливо, ускоряя шаг и оставляя ее далеко позади.

 — Но когда мы увидимся? — догнала она его. — Ты не имеешь права отрекаться от меня. Нам нужно поговорить. Я все объясню, Серж! — Голос ее задрожал, на глазах выступили слезы. — Все, все, товарищ Волох…

Остаток дня — после этого тягостного свидания — его не покидали мрачные мысли. На душе было тревожно» тяжело… Но как же тогда понимать историю с немцем? Все эти выступления перед молодежью? — Видимость успеха. Последний проблеск перед грозой. К тому же слишком удачно (ни одного ареста!) они проводили… Как и «Три минуты против третьего рейха». Есть о чем подумать, товарищ ответственный.

А вот Илона на встречи не является. Зигу Зуграву тоже не подает признаков жизни.

 

X

Опять нечетное число.

Но зачем выходить на встречу, если она не является? Только подвергать себя лишнему риску.

И все ж ноги сами несли его к условленному месту.

Если схватили в Кишиневе? И ее, и Зуграву, освободив взамен Василе Антонюка — только для того, чтоб опять поставить кому‑то ловушку? Возможно, он сгущает краски. И все же одно остается несомненным: ищейки выходят из себя, пытаясь выследить и схватить каждого советского патриота, чтоб уничтожить всех по одному. Стоит ли говорить о таких, как Илона! Напасть на ее след могли еще тогда, после несостоявшегося инструктажа. Он до сих пор видит — в который раз? — как она выходит из дому за минуту до него, бросившись навстречу мужчине с курчавой, запорошенной снегом бородой, в надвинутой на глаза кушме, стараясь поскорее, пока никто не заметил, увести его. Он, Волох, выходивший следом, все ж успел разглядеть человека, увидел в слабом мерцании свечи, которую держал Тудораке Хобоцел, его глаза под густыми, покрытыми изморозью бровями. Да… Потом, правда, было слишком много событий — разговор с лицеисткой в автобусе, появление Дана, погоня по снегу, — и он не думал больше о человеке, явившемся за Илоной. Тут еще «геройства» Антонюка, когда в дом невзначай нагрянула полиция…

Волох петлял тихими, узкими улочками, стараясь подойти к месту встречи незамеченным, еще и еще раз убедившись, что не тащит за собой хвоста.

Нынешним днем он вышел раньше времени — слишком уж давил ненавистный потолок кельи. Казалось, будто он висит над головой даже здесь, на улице. Улочки были погружены в крепкий сон. Тротуары пусты, во рота, окна, даже занавески на них ничуть не изменились с тех пор, как он впервые пришел сюда.

Когда ж она была, та первая встреча?

…Уже вечерело, моросил мелкий дождь, туман как окутал город днем, так не рассеялся и к вечеру, а тут еще сумерки, темень. Ему сообщили, чтоб вышел на встречу с девушкой из Кишинева, которая не знает здешних мест. Держа, как было условлено, шапку в руке, он должен подойти к ней и, убедившись, что из сумочки проглядывает краешек носового платка, спросить: «Каким образом поскорее попасть на вокзал?» Она должна была ответить: «Все время прямо, прямо, прямо»… Но как тут заглядывать в сумочки встречных женщин, если туман, непроглядная темень? К тому же усилился дождь, и держать шапку в руке значило выглядеть смешным, если не вызвать подозрения. В конце концов он надел ее на голову. А вот, кажется, она. Внешность, пароль — все вроде бы соответствует. Правда, слова пароля она немного перепутала, поменяла местами, вообще же держалась довольно бойко, не переставая болтала, без конца задавала какие‑то вопросы, которые, честно говоря, ничего общего не имели с тем, что он ожидал услышать. Если бы не предупреждение из Кишинева, не пароль, который она все‑таки знала, он ни за что на свете не отличил бы ее от обычной девчонки, вздумавшей прогуляться вечерком… Какой это инструктор, к тому ж еще из штаба, из подпольного центра?

Вопрос за вопросом, и в конце концов оказалось, что он должен отвечать и на следующий: любил ли он когда-то? Если да, то почему? Если нет — то же самое: почему «нет»? Вся эта болтовня в общем поставила его в тупик, и он даже засомневался: та ли это девушка? Не хватало еще свалять дурака в таком деле! Ни к чему не привели попытки прощупать ее — на Есе вопросы она отвечала уклончиво. Он подумал: скорее она вывернет наизнанку тебя, иначе с какой стати выспрашивать насчет убеждений, нравственных качеств? Кто ж тогда она сама? Святая, что ли? Не впутаться бы в историю, в конце концов решил он. На кой черт все эти абстрактные рассуждения? О чистоте души будем думать в более подходящее время!

Давным–давно наступила ночь, все сильнее лил дождь, под ногами стояли лужи, но она и не думала прощаться. Куда там — еще крепче ухватила за руку, будто жениха, которого боится отпустить от себя хоть на минуту.

Стало ясно: он допустил оплошность. Никакой она не инструктор — та, наверно, вовсе не приехала или просто разминулась с ним в тумане. Эта девушка, которая ухватилась за него и не отпускает, напутала с паролем; к тому же никакого носового платка из сумочки у нее не проглядывало — то был обыкновенный ремешок, что‑то вроде украшения…

Ну хорошо, и что же дальше? Ночевать ей, похоже, негде.

 — У меня всего одна постель, — пробормотал он. — Несколько досок, сбитых в виде лежанки.

 — Не беда! — сразу же согласилась она.

Перед глазами встала сестра Параскива, хозяйка его отшельнической кельи: как она посмотрит на визит барышни в столь поздний час? Он намекнул девушке, что идти к нему неудобно, но что она могла придумать?

И вот они дома.

Волох, конечно, хотел постелить себе на полу, но она стала возражать. «Не беда, можно и вместе». Только пусть отвернется, пока она разденется. Он лег спиной к ней, чувствуя необыкновенное смущение, и, хотя она по-прежнему болтала, вскоре понял, что заснуть не сможет. Он резко повернулся.

 — Что с тобой, товарищ? — Впервые за весь вечер она употребила это слово, — Неужели влюбился с первого взгляда? — И рассмеялась.

 — Сама напросилась! — вырвалось у него. И потянулся к девушке, пытаясь обнять ее.

Но она выскользнула из объятий.

 — Зачем было столько времени рассуждать о любви, если боишься, чтоб до тебя дотронулись?

 — Не совсем так. Настоящая любовь… — Она готова была начать новую дискуссию.

У него, однако, подобных намерений не было.

 — Хватит, перестань! — едва сдерживая ярость, крикнул он. — Стоило из‑за этой болтовни тащиться через весь город в глухую ночь!

Однако девушка и не думала прекращать свои теоретические рассуждения. Тогда он окончательно вышел из себя.

И в бешенстве отвернулся, укрылся с головой, даже зажал уши: чтоб не слышать ее, не чувствовать вблизи себя ее тело. Поскорее бы уснуть. Утром, как только начнет светать, выставить, и все. Или же нет — пускай спит, он выйдет нз дому первым. Назначена встреча… Хотя бы немного рассеялся туман, из‑за него можно опять влипнуть в историю. Этот туман… туман…

Он погрузился в сон, крепкий, сладкий, окутавший тело шелковистой дымкой, сотканной из мельчайших капелек тумана. Из этого прозрачного тумана на него наплывало лицо девушки.

«Не беда», — ласково лепетала она, обвивая шею нежными, мягкими руками, и сладость сна умиротворяюще растекалась по всему его телу.

На рассвете, недосмотрев до конца сон, он поднялся с постели. Опаздывать нельзя было ни на минуту. Стал торопливо умываться, стараясь не смотреть на девушку. Она крепко спала, как спит человек, уставший после долгого пути.

Волох не мог не удивиться тому, что теперь в нем совсем не было злости — ее как будто рукой сняло. Похоже, и в самом деле сняло, потому что его не волновало даже, какими глазами посмотрит на все это сестра Параскива… Сегодня ему снова нужно взять с собой шапку; отвечая на пароль, он по–прежнему должен держать ее в руке. Потянувшись за шапкой, бросил взгляд па девушку — наступила пора прощаться. Она выглядела совсем не такой уж смуглой, какой показалась вчера, скорее просто загорела, к тому же лицо обветрено, опалено солнцем и холодом. Впрочем, и это впечатление могло быть обманчивым: в окне едва брезжил рассвет. Она спала, склонив голову к обнаженному плечу, и легонько причмокивала во сне губами.

Он еще раз посмотрел на девушку, теперь уже прощальным взглядом, потом неслышно подошел к постели и прижался губами к ее плечу. Да, он поцеловал ее и думал об этом все время… Наступила минута контрольной встречи — она была необходима, поскольку вчерашняя окончилась неудачно, все из‑за нее, из‑за девушки… И когда Волох, на этот раз с шапкой в руке, оказался на условленном месте, его ждала… та же девушка!

Что это могло означать: колдовство? Наваждение? Ведь он все время думал о ней, не желал расставаться хоть в мыслях.

Да, то была она, причем из сумочки, как и следовало ожидать, выглядывал уголок бледно–желтого платочка.

 — Простите, бога ради, но… — смущенно пробормотал он, прежде чем выдавить из себя слова пароля. — Не скажете, каким образом поскорее попасть на вокзал?

И услышал в ответ столь же точный и четкий отзыв…

С тех пор прошло много времени. Но что‑то осталось между ними, что‑то наглухо закрытое, о чем ни он, ни она никогда не упоминали, потому что, наверное, не могли бы оправдать себя. Ее черные глаза не хотели возвращаться к той ночи.

Вчера — взбалмошная девчонка, сегодня — инструктор из центра.

Но если она не хочет возврата, то он не может отвергнуть того, что было, и когда‑нибудь потом… если останется в живых… И если останется в живых она…

…Сколько все‑таки времени прошло с тех пор? Какое это имеет значение? Ведь их календарь не исчисляется временами года, месяцами, днями — состоит из часов и минут… Сколько бы дней ни прошло. Илона не приходит и никогда не придет… Ладно, пусть не любит его, но она лишила его доверия, подозревает…

Ну что ж, он все равно видит ее перед глазами в эти минуты… Если все‑таки появится, покажется из‑за угла? Как бывало не раз… Грациозная, свежая, оживленная. Нужно тщательно оглядеть улицу, еще раз проверить каждый перекресток…

Теперь ему будет о чем доложить центру. Ни слова от себя — только факты! Сначала вкратце о свечной мастерской баптистов, намек на операцию «Зажженный светильник». Потом, возможно, обрисует в нескольких штрихах Хараламбие, одетого в домотканую одежду, зимой и летом в островерхой кушме… С бородой и космами по плечи, никогда не знавшими ножниц. Он работает столяром, печником, вытачивает детали на токарном станке, сам же ремонтирует его, если выйдет из строя, льет свинец, паяет латунные предметы. Он же, конечно, изготовит и светильник… какой никогда еще не приходилось делать. С семью гнездами для свеч: три с одной стороны, три — с другой, посредине же…

Только у Илоны, наверно, не будет времени выслушивать всю эту ересь со светильником. Хотя почему же ересь? Похоже, она и в самом деле употребит именно это слово. Придется рассказать чуть подробнее, даже объяснить некоторые технические детали.

Можно рассказать о делах на фабрике, как разворачивается там работа… Прямо отсюда он должен идти на встречу с… табачным мастером. Впрочем, нет, об этом говорить не стоит, разве после того, как удастся отправить на фронт ящики с сигаретами. Расскажет только в том случае, если обойдется без арестов и расстрелов. Эх, если бы прошло удачно!.. По примеру операции с непарными ботинками.

Если все пойдет удачно, то он сам, своими руками, разберет рельсы на пути, куда должен будет прибыть состав с оружием. Сделать это нужно для себя, удовлетворить жажду по настоящему, опасному делу… Разумеется, он никому не скажет об этом, ни товарищам по группе, ни людям из центра, — пускай думают, что диверсия дело неизвестных мстителей, действующих втайне от всех. Подобная операция, наверно, на веки вечные излечит его от застенчивости, которая каждый раз овладевает им перед лицом рабочих.

«Табачник» пришел вовремя.

 — Что у вас слышно? Как идут дела? — спросил у него Волох.

 — Дела табак: почти у всех чахотка. Нищета. Хозяева плантаций тоже мечут громы и молнии — государственная монополия дерет с них шкуру. Каждый недоволен, а что толку? Скажи лучше: удалось установить связь с руководством или нет? — озабоченно спросил «табачник», стараясь не ущемить самолюбия Волоха…

Тот, конечно, сразу заметил намерение рабочего.

 — Очень хорошо, что у вас есть контакты с хозяевами плантаций, — уклонился он от ответа. Хотя вскоре сообразил, что делать этого не стоит. — Руководство ожидает, чтоб мы оправдали делами оказанное нам доверие. Итак, по твоим словам выходит, что плантаторы сердиты на монополию? Это хорошо. Теперь бы еще теснее связаться с потребителями. Чего ты смеешься: с курильщиками, а как же!

 — Ну и сказал — с курильщиками! — Рабочий никак не решался принимать эти слова всерьез. — Их же ровно листьев в лесу, этих курильщиков.

 — Как раз поэтому, — согласился Волох. — -В особенности с теми, кто сейчас на фронте.

 — По это же… — Рабочий понял, что разговор принимает серьезный оборот. — Ага, кажется, понял: при помощи сигарет?

 — Да, есть указание. Но главное зависит от вас.. Как сами посмотрите на такое дело? Слушай… — Он достал из нагрудного кармана небольшой сверток, вытащил из него листок бумаги, похожей на папиросную, и показал рабочему. — Пока что листовки предназначены румынским солдатам — пушечному мясу для немецкого фронта. Почитай, что там написано: «Солдат, поверив винтовку. Стреляй в фашистов!»

 — Давай, давай — вложим в пачки с сигаретами!

 — Дать‑то дам, но их мало. К тому ж написаны от руки… Только смотри, будь осторожен! То, что можно, старайся делать сам. Других привлекай с большим отбором. Расстреляют не кого‑нибудь — тебя!

 — Как красиво написано, не отличишь от печатного! — удивленно проговорил рабочий. — Словно бы девичьей рукой…

 — Да, работа тонкая, — подтвердил Волох. — Только смотри не жадничай! Один листок на десять, даже двадцать пачек… Значит, писала девичья рука?

 — Не беспокойся, сделаю по науке! — не отрывая глаз от листовки, проговорил рабочий. — По науке… — шепотом повторил он. — Очень красиво написано! Жаль только, что мало… Но ничего, добавим от себя!

 — Отлично. Когда уйдут вагоны, доложишь… Явишься на это же место: В это же время.

 — Договорились!

 — Встретишься с мужчиной, бородатым, длинноволосым, с жестяной коробкой за плечами… На груди, возможно, будет крест. Не пугайся, это наш человек, однако в разговоры на религиозные темы не вступай. Если захочешь получить новую партию листовок, они будут у него в коробке. Запомни пароль… — Волох шепнул несколько слов ему на ухо. — Если все пойдет хорошо, нужно будет подумать… как бы оборудовать небольшую типографию. У вас на фабрике ведь печатают наклейки… И папиросной бумаги хватает. Изготовлять на месте было бы не так опасно… Их может понадобиться десятки и десятки тысяч… О чем ты думаешь?

 — В самом деле… — зашептал рабочий, по–прежнему не отрывая глаз от листовки. — А хорошо бы еще так, — сказал он. — «Солдат, винтовку поверни, пошли в фашиста пулю. Иначе сам в могилу ляжешь, как сигаретный дым, растаешь!» Поместится на этой же бумажке. — И поднял голову. — Значит, подсказали товарищи из Кишинева? Следят за нашими делами, да? Это хорошо. Иначе и быть не может.

Волох ничего не ответил, только повторил слова: «Иначе сам в могилу ляжешь, как сигаретный дым, растаешь», давая понять, что одобряет их.

 — Главное, чтобы вовремя вывозить… Насчет типографии даже не стоит ломать голову! — обрадовавшись похвале, сказал рабочий. — Если печатаем этикетки для сигарет и пачек с табаком, почему не взяться за листовки? Только чтоб вовремя вывозить.

 — Это как‑нибудь устроим… Будем расходиться, поэт. До встречи!

Солнце уже клонилось к закату, когда Волох подошел к мастерской по ремонту весов. Ноги как будто сами вели его сюда. Увидев на пороге ответственного, Гаврилэ Грозан рванулся было на улицу, по–видимому опустить железные шторы, однако на полпути остановился. Делая вид, будто ищет что‑то в карманах, он заслонил спиною дверь, затем, быстро вытащив зажигалку, вложил ее в руки Волоху, словно бы для того, чтобы тот проверил, горит ли она.

Поведение Гаврилэ говорило о его «растерянности. Волох щелкнул зажигалкой и тут же вернул ее, только довольно ухмыльнулся.

 — Чего ради вы смеетесь, позвольте спросить? — спросил Гаврилэ, по–прежнему разговаривая с Волохом, как с клиентом. Он сунул зажигалку в карман, не по забыв изобразить на лице гримасу ущемленного самолюбия, и сразу же стал демонстрировать примус, предварительно сорвав с него квитанцию, где была написана фамилия истинного владельца. Накачав примус, он зажег его. — Теперь горит замечательно, не коптит… Вас опять что‑то развеселило?

Сыргие наклонился над примусом.

 — Пламя — лучше быть не может! — с подъемом проговорил он.

 — Стараюсь, — ответил Гаврилэ.

И все же Сыргие хотел каким‑то образом сломать лед.

 — В твоей мастерской случайно не найдется светильник? Такой, знаешь, из старийных, с семью гнездами…

 — Светильник? Зачем он тебе нужен?

Волох, вместо того чтобы и дальше играть в простачка, внезапно с горечью поймал себя на мысли: уловки слесаря говорят против него, ответственного. Ему не доверяют, это бесспорно. И более всего тревожило то, что Грозан действует не по собственной инициативе, что его поступки направляют какие‑то другие люди.

 — Ну ладно, насчет светильника — не беспокойся, а вот трубку достать не можешь? — чувствуя, что голос у него падает до хрипоты, спросил Волох. — Мне позарез нужна трубка, чтоб через нее свободно проходила.,; допустим, проволока или…

 — По–моему, ты когда‑то работал слесарем! — не дал ему договорить Гаврилэ. — Пролетарий без году неделя… Какого она должна быть диаметра?

 — В том‑то и дело, что один миллиметр! Такую, сам знаешь, изготовить не просто… А нужна она…

 — Ничем не могу помочь — на нет и суда нет, — сразу же понял его Гаврилэ. Он стал выметать из‑под тисков металлические опилки, перекладывать с места на место инструменты, и в конце концов замаскировал кусок железа в виде изогнутого на конце крюка, над которым работал, когда в мастерской появился Волох. Еще раньше он погасил примус… Из задней двери, находящейся в темном углу, показалась женщина с большим животом.

Волох тотчас заметил, каким напряженным взглядом посмотрела она на Гаврилэ, и по этому взгляду безошибочно определил, что перед ним жена слесаря.

Гладкое, с румяными щеками лицо, в особенности же взгляд ярко–синих глаз делали ее похожей на девчонку, которая до конца дней так и не станет старухой. Казалось даже, что и этот живот всего лишь шутка: просто девчонка–подросток из озорства, вздумав поиграть в папы–мамы, засунула под фартук подушку.

 — Здравствуйте, Екатерина Васильевна, — вспомнив имя женщины, поклонился Волох.

 — Добрый день! — ответила она по–молдавски, отчетливо произнося каждое слово. — Чаю? Самовар есть, сахара, правда, нет… Кипяток, да?

Женщина вопросительно посмотрела на мужа, — дескать, выходить на свет или же исчезнуть за этой низенькой дверью.

 — Нет, нет, Катенька, чаю не нужно. Они не хотят, — ответил Гаврилэ. — А вот посмотреть друг на друга, — он неопределенно махнул рукой, — вам, наверно, стоит. Если уж довелось встретиться… Кто его знает, может, сведет какая‑то нужда. — Только теперь Гаврилэ перестал валять дурака. — Надеюсь, сумеешь запомнить ее лицо?

 — Товарищ! — глубоким грудным голосом проговорила женщина. Сделав шаг вперед, она протянула Волоху руку и, посмотрев в глаза, широко улыбнулась, показав ниточку белых, здоровых зубов. — Все будет хорошо, товарищ! — И сразу же исчезла за занавеской.

 — Так что скажешь насчет трубки? — несколько приободрившись, вернулся к своей просьбе Волох.

Гаврилэ задумчиво переступил с ноги на ногу — теперь ему уже было трудно снова начинать балаган.

 — Нет и нет! Не могу. Ни в коем случае. Мастерская, в конце концов, не моя, над головой стоит хозяин! Смотри, сколько дел, — он слегка повысил голос. — Тут и весы, и эти коляски… Пойми, наконец, я занят по горло.

 — Хорошо. Но что дашь, если сразу же уйду?

 — А чего бы ты хотел? — тотчас вступил в игру Гаврилэ. Впрочем, на Волоха он не смотрел — шарил глазами по верстаку, стараясь вспомнить, куда засунул крючок, который вскоре ему понадобится. — Линия электропередач годится?

 — Лучше бы железнодорожный состав! — резко оборвал Волох. — Груженный боеприпасами.

 — Слишком много просишь.

 — А если с фашистскими солдатами? — проговил Волох. И заметив, что Грозан готов вспылить, заговорил другим тоном: — Радиоприемник? У нас есть один, только слишком громоздкий, к тому же не ловит нужные станции. Найди какой‑нибудь подержанный, обязательно небольшой. Пусть еле–еле пищит, толь чтоб ловил.

Гаврилэ молчал, обдумывая слова Волоха.

 — Я пришлю за ним, слышишь? — продолжал наставать Волох. — Кого‑нибудь из учеников. Точнее, Мате Веригэ. Только скажи, когда прийти.

 — Если нужно будет, то, конечно, найду. Хотя сначала посоветуюсь с хозяйкой… А ты — иди, иди своей дорогой… — Он взял Волоха за плечи, чтобы — как мог показаться со стороны — выставить за дверь, однако самом деле обхватил его руками и зашептал: — Ответь немедленно, под честное слово: мы с тобой знакомы?

 — Ни в коем случае, — с готовностью ответил Волох.

 — Виделись только один раз, правда?

 — Неправда — ни разу.

 — Слава богу! — с облегчением вздохнул Гаврилэ. — И, значит, с нынешнего дня забудешь дорогу в мастерскую?

 — Даже порог не переступлю. Но как насчет приемника? — напомнил Волох.

 — Приемника? Я же сказал… нужно поговорить… с хозяйкой. Пока же… получай свою трубку и уходи!

 — Одним духом. А жена у тебя хорошая… Что она, кстати, делает? Кроме детей, так сказать… Спрашиваю на всякий случай.

 — Занимается вышивкой, дорогой товарищ! — сухо ответил тот. — Вышивает… Подожди, сейчас покажу ее работу, — Он рванулся было к задней двери, но тут же остановился. — Что это я болтаю, господи? Все как есть перепутал! Не вышивает — шьет! Портниха! Знаешь, как хорошо, когда жена шьет? Очень большая экономия в хозяйстве! — Кажется, он оседлал любимого конька, заговорил с явным восторгом. — Мою старую одежду представляешь? — ее давно пора выбросить, а она перелицовывает, и пожалуйста — прекрасный костюм для мальчика, старшего… Любо–дорого посмотреть! А из старого костюмчика — что поделаешь, вырос! — тоже перекраивает штанишки — младшему… Представляешь?

 — Будь здоров!

«Чертов конспиратор, будь ты неладен! — подумал Волох, выйдя на улицу. — Схватил за плечи, якобы для того, чтобы выставить за дверь, сам же… успел засунуть в карман трубку».

 

XI

Расставшись с Волохом в больничном саду, Лилиана остро ощутила всю глубину обиды, нанесенной ей, и чувство горечи еще усиливалось оттого, что она не сомневалась в своей правоте. Никто, в конце концов, не имеет права указывать ей, кого любить и кого — нет.

Она ждала, надеялась, но поддержка не приходила. «Ну ладно — другие, а Илие Кику?»

Вскоре она оказалась в полной изоляции, без какого‑либо задания. Ей даже не поручали писать обращения к соладатам, те самые, на папиросной бумаге. Не назначали больше встреч, если же кто‑то невзначай видел девушку на улице, то еще издали переходил на другую стону или поворачивал обратно, лишь бы не попасться на глаза. Наступила пора, когда она ни с кем больше не виделась, как будто перестала существовать для товарищей. Не удавалось посмотреть в лицо кому‑либо из них — они скользили мимо, отчужденные, холодные как лед. То были самые тяжелые дни во всей ее жизни, даже тогда, когда недоверие высказывалось прямо в лицо, и то было не так горько. Перестав существовать для друзей, она не знала, зачем и самой жить дальше.

Даже Василе Антонюк, «доброволец», вызволенный из тюрьмы только благодаря ее помощи, и тот перестал видеться с нею, видно сам получил секретное задание!

Л что сталось с Даном? Она запретила ему приходить к ней, вообще отказалась видеться, и сделала это по собственной воле. Не потому, что считала справедливыми подозрения Волоха, просто сама хотела уяснить отношения с Даном, понять, к чему может привести их любовь. Все у нее запуталось, и для того, чтоб жить дальше, нужно было любой ценой отыскать… Тома Улму.

Она отлично понимала, в каком глубоком подполье он находится, если свора жандармов и тайных агентов так и не может напасть на его след, за какой глухой стеной прячется, какие дебри скрывают его от ищеек Гитлера — Антонеску. И вместе с тем нисколько не сомневалась, что с ним можно встретиться на улице, при ярком свете солнца. Иначе она б никогда не увидела его — но она видела, видела!

Она хорошо запомнила его лицо и теперь различит его среди тысячной толпы: оно все время стоит перед глазами… Нужно найти его — только он сможет понять и поддержать ее.

Как‑то на неделе, в один из вечеров, когда у нее стало темнеть в глазах от одиночества, она решила пойти к Илие. Только он, со своей беспредельной и преданной любовью, может помочь ей.

Однажды она видела его у себя под окном — промелькнул точно тень, едва успела заметить, и было это уже после того, как все отвернулись от нее. Она никак не откликнулась на его любовь, напротив, старалась не подавать надежд, хотя в других случаях вела себя совсем иначе… И все же чувствовала себя виноватой перед ним, поскольку свыклась с его чувством, считала, что иначе и быть не может. В особенности нравилось слушать его рассказы о злоключениях в тюрьме, куда он попал по уголовному делу. Приятно было получать из его рук румяные, слегка подгорелые ковриги хлеба — пекарь приносил их на встречи в те дни, когда еще выходил с ней на связь по заданию группы. Она набрасывалась на хлеб прямо на глазах у прохожих, зная, как приятно это Илие.

 — Настоящая конспирация в том, чтоб не было видно никакой конспирации, — подбадривал ее Илие.

 — Пускай лучше считают шалопаями, из тех, что ходят по улицам в обнимку: им нечего таиться, — шутливо добавляла она и в самом деле принималась обнимать его.

Только потом она поняла, что не имела права так вести себя — ведь он любил ее по–настоящему.

Она беспрестанно думала, лежа по целым дням в постели со скрещенными на затылке руками.

«Бабочка»… Это он так прозвал ее… А когда начинал смеяться, размахивать руками, длинными, точно грабли… Сам, между прочим, маленький, почти с подростка. Он нравился ей — был скромным, всегда умел помочь, поддержать. Когда он рядом, ни в чем не нужно сомневаться. Идешь — и сами собой отпадают требования конспирации. Он так свободно, уверенно держался на улице, что никому и в голову не могло прийти, будто этому человеку нужно таиться… Работая в военной пекарне, Илие снабжал хлебом гарнизон… Пекарь очень нравился и лицеистам, бывшим ее коллегам. Ребята считали его настоящим пролетарием, который не получил никакого образования, зато был сознательным, передовым человеком, и каждое его требование воспринимали как приказ, стараясь во что бы то ни стало выполнить его.

Он передавал из пекарни хлеб, подсказывал, какими путями лучше всего переправлять его пленным советским бойцам, учил, где и как прятать бежавших из лагеря… Как‑то вечерними сумерками он повел ее и еще нескольких лицеистов за город. Ребята спрятались в кустарнике, чтоб никто случайно их не заметил, и стали наблюдать за ним, он же стал показывать, как можно быстро взобраться на телеграфный столб.

Потом по его примеру стали влезать на столб и они, пока он наконец не вручил им клещи, которыми перекусывают проволоку.

 — Только смотрите, чтобы как‑нибудь не дошло до нашего грозного ответственного.

 — До кого? Но почему, почему?

 — Исключается! — ответил Илие. — Получайте инструмент и действуйте — меня по рукам и ногам связала эта проклятая пекарня… Шагу не могу свободно ступить… Если арестуют — умрут с голоду пленные… И наши заключенные, политические… Я, ни много ни мало, пуп земли!

Раньше случалось, что голод гнал Лилиану в пекарню. Рабочие, зная, как относится к девушке Илие, принимали ее как принцессу, и это было восхитительно… Порою у нее было ощущение — в особенности после того, как на горизонте появился Дэнуц, — словно она родная сестра девушки из рассказа Горького «Двадцать шесть и одна». Бедный Илие, что бы он сказал, если б узнал о ее отношениях с Фурникэ… Конечно, перед другими не показал бы волнения, даже малейшего намека, потому что глубоко прячет свою любовь.

Девушка вскочила с постели, прикрутила фитиль в лампе, подошла к окну. Приподняв край занавески, выглянула во двор. Прислонившись лбом к стеклу, долго стояла неподвижно, опечаленно, затем отвернулась от окна. Выкручивать фитиль не хотелось, но и невмоготу было снова валиться на постель. Она присела на край кровати, опершись локтями о колени и положив на ладони подбородок.

Почему‑то показалось, что во дворе кто‑то ходит. Не. выйти ли посмотреть? Однажды Илие уже незаметно подкрадывался к окну.

Едва они с Даном зашли в калитку, как возле дома промелькнула чья‑то смутная тень, пропавшая в ночной тьме при их появлении.

Теперь даже и он не появляется. Хотя кто его знает… чего доброго, бродит где‑нибудь… с горечью подумала она. Пли по–прежнему истуканом стоит у калитки… Каким бы простым он ни казался, поди разберись, что таится в глубине! До сих пор, например, никто не знает, за какое уголовное дело его посадили в тюрьму, и ни один человек даже не осмелится спросить об этом.

Она стала прислушиваться… У калитки в самом деле кто‑то ходит!

Быстро сунув ноги в туфли и набросив платок на плечи, она выбежала во двор. Даже не погасила лампу, только задержалась на минутку запереть дверь — как бы не опоздать, не упустить момент! Она не отдавала себе отчета, из жалости торопится к нему, из дружеских чувств или еще почему‑то, только чувствовала, что обязательно должна повидаться с ним, поговорить, хотя бы недолго!

Но у калитки никого не было, и это оглушило ее, точно неожиданный удар в грудь. Поначалу она даже не поверила себе, вышла на улицу и стала озираться по сторонам — хотя так ли уж много можно было разглядеть в темноте? «Его нет, нет!» — упрямо, все более и более ожесточаясь, твердила она. Пробежала улочку до перекрестка, свернула налево, направо, снова вернулась, все так же торопливо, чтоб не прозевать… И успокоилась только тогда, когда окончательно убедилась, что Илие нигде не было… Впрочем, вряд ли можно было сказать, что она успокоилась, — просто пропала злость. Размышляя уже относительно хладнокровно, она решила пойти к нему домой, точнее в пекарню.

Подойдя к низенькому, наполовину вросшему в землю зданию, крыша которого видна была как на ладони, девушка остановилась обрадовавшись знакомому запаху дыма, валившего из трубы, мгновенно представив себе раскаленную, дышащую огнем печь и обнаженных по пояс пекарей, закладывающих на длинных лопатах хлеб в ее огненную пасть… Конечно, Кику, увидев ее, торопливо набросит на себя рубашку…

Одним прыжком она перемахнула несколько ступенек, ведущих в подвал.

 — Где Илие? — как ни в чем не бывало спросила она у первого попавшегося рабочего, тащившего на плече деревянный лоток с аккуратно уложенными буханками хлеба.

Он был в одних брюках, и тело его колыхалось в такт с лотком, слегка раскачивающимся, точно коромысло. Какой‑то акробат, цирковой артист… Стоит только захотеть, и он откуда‑нибудь да вытащит Илие на свет… как фокусник: раз, два — и получай!

 — Сейчас добуду, барышня, — ответил он приветливо, как показалось, с полным пониманием.

И вдруг она оказалась лицом к лицу — откуда он только взялся, из‑под земли, что ли? — с Ионом Агаке. Старик вышел на свет, стараясь заслонить плечами парня, державшего лоток, как будто рассердившись из‑за того, что тот расхаживает без рубашки.

 — Немного подожди, — обратился он к Лилиане не то дружелюбно, не то таинственно. Потом шепнул рабочему: — Беги, беги, занимайся делом! — давая понять, чтоб оставил их наедине. — Подожди минутку! — И, наклонившись, еле слышно добавил на ухо: — Пошлите кого‑нибудь в кладовку, пускай поскорее выставят оттуда плутоньера. Ну, давай, давай, живее!

Поодождав, пока парень отойдет, он осторожно, легким прикосновением взял Лилиану за руку.

 — Сейчас увидитесь с бригадиром, — сообщил он после краткой заминки. — Если решила прийти без предупреждения — вообще‑то нужно всегда договариваться — значит, случилось что‑то особенное, он крайне тебе нужен. Поэтому можно нарушить распоряжение. Правильно?

 — Да! — вздрогнула девушка. — Да, да… То есть... — даже не знаю, что сказать.

 — Что тут скажешь… Тяжело, — сказал он, отходя вместе с нею подальше от двери. — Ох, тяжело, дорогая, взбираться на гору, но все равно нужно! Голгофа! И ни за что нельзя подкачать, выдохнуться… Сейчас я его приведу, — наконец сказал он. — Подожди тут.

Появился Кику, в рубашке, которую он только сейчас натянул на тело.

Она следила за тем, как он приближается, торопливо скатывая с рук остатки теста. Господи, какие они у него крепкие и мускулистые! Покончив с тестом, Илие спустил рукава рубашки, затем аккуратно застегнул пуговицы и на них.

 — Добрый вечер, Бабочка, как хорошо, что решила заглянуть к нам, — проговорил он мягким, добрым голосом.

Она, правда, ожидала, что он куда больше обрадуется се приходу, однако сразу же простила его, нашла оправдание:

 — Извини, что не смогла предупредить. Ты, наверно, занят? — Она почувствовала внезапно, как рада видеть этого славного парня, как счастлива быть с ним рядом.

 — Ничего, попрошу кого‑нибудь подменить. Может, хочешь есть? Заходи ко мне. Я отлучусь пока па минутку, а ты подумай, чего хочется. Когда вернусь, скажешь.

Он убежал куда‑то в дальний угол, когда ж вернулся, был уже при полном параде. Брюки казались только что выглаженными, хоть отправляйся в центр на прогулку.

И вот она снова на пороге «кладовки» — чулана, в котором хранились всякие бутылки, бочонки. Сколько бы раз она ни была в этом полутемном углу, ее неизменно охватывали одни и те же чувства.

 — Я уже подумала, Илие! — на ухо, чтоб не рассмешить рабочих, сказала Лилиана. — Горбушку черного, хлеба! Только с поджаренной корочкой, хорошо? — И спряталась у него за спиной.

 — Со стаканом сладкого чая, — добавил он, слегка подталкивая ее своей теплой рукой: пускай проходит первой. В «кладовке» было прохладно, вдоль стен тянулись полкн, в углу стояла лежанка, покрытая яркой дорожкой. Здесь он отдыхал, когда жара в пекарне станф вилась невыносимой. — Договорились: и стакан сладкого чая? — Он всегда старался поступать так, как хотелось ей.

 — Хорошо, и сладкого чая. Но скажи, пожалуйста, Илие, — проговорила она, переступая порог, — скажи: почему это ты перестал бывать у меня? Ни под окном не показываешься, ни у калитки, даже по улице не проходишь…

 — Это не совсем так… — возразил он, стараясь отрегулировать пламя примуса. — И вчера приходил, только у тебя было темно.

 — Что ты выдумал? — удивилась она. — Я была дома… Почему ты не зашел, Илие?

 — Как можно заходить? — Он все еще возился с примусом, накачивал его, пока наконец пламя не вспыхнуло. — Я так не могу…

 — Но почему, Илие? — взволнованно воскликнула она. — Это из‑за тебя я прикрутила фитиль, чувствовала, что ты во дворе, и хотела увидеть! И не только вчера — каждый вечер. Уверена, что ты там ходишь… думала о тебе. О нашей дружбе… Знаешь что, — она подошла к нему, принялась помогать готовить ужин, — давай пойдем сейчас ко мне! Только, пожалуйста, не отказывайся. Видишь ли, Илие… Я не хочу, чтоб ты и дальше ходил за мной, будто я жеманная барышня.

Ей пришлось сделать большое усилие над собой, чтоб голос у нее оставался спокойным, чтоб он принял всерьез слова, которые она собиралась сказать.

 — Я хочу сегодня быть твоей. И завтра… всегда. — Она крепко обняла его, целуя жесткие курчавые волосы. — Не отпирайся, Кику, — добавила, будто испугавшись того, что должно последовать. — Ни на что не обращай внимания… Ни на что! Пойдем со мной.

Он между тем незаметно высвободился из ее объятий, мягко взял ее руку и несколько раз поцеловал, затем взял другую руку, соединил их в своих ладонях и снова стал целовать с той же подчеркнуто мягкой деликатностью.

 — Успокойся, Бабочка, все будет хорошо. — Ласково обняв ее за плечи, он легонько сжал их, словно отгонял тревогу, охватившую девушку. — Должно быть хорошо, иначе не может быть. Теперь давай уничтожать этот пролетарский хлеб, выпьем по чашке чая — посмотри только, какой ароматный! Настоящий, экстра! Ужин на столе — кому–кому, а пекарям негоже пропадать с голоду!

Он все еще ласково целовал ей руки, то одну, то другую, — чтобы помочь прийти в себя.

 — Значит, тебе тоже известно, Илие, что меня от всего отстранили?.. — еле слышно проговорила она. — И не знаешь, бедный, как сообщить мне об этом, чтоб не порвать старой дружбы?

Она замолчала, словно что‑то помешало ей договорить, тихонько высвободила из ладоней Илие руки и, сложив их вместе, спрятала в рукава плаща. Потом втянула голову в плечи и сжалась, словно почувствовала внезапный озноб.

 — Я удивилась: разве может не знать об этом человек, которому поручали поддерживать со мной связь?

Едва она убрала руки из ладоней Кику, как тот засуетился: налил чаю, нарезал несколько толстых ломтей хлеба, густо посолив их крупной сероватой солью.

 — Пей чай, Бабочка, я буду после тебя. У нас всего одна чашка в хозяйстве.

Лилиана взяла из его рук чашку и начала пить чай маленькими глотками.

 — А хлеб, Бабочка? Посмотри, с поджаренной корочкой, как раз такой ты и любишь, — стал упрашивать он, стараясь не смотреть на девушку — чтоб не заметила тревожного огонька в его глазах. Он то легонько отводил прядь волос, упавшую ей на лоб, то подкладывал поближе хлеб, даже готов был поддерживать снизу чашку, из которой она пила…

 — Значит, тебя просто поставили следить за мной, — произнесла она голосом, в котором была готовность смириться с этой горькой мыслью. — Держать под наблюдением, смотреть, кто приходит… В особенности… Дэнуц. По–прежнему ли встречаюсь с ним.

Она хотела быстро поставить на столик чашку, но не успела — и чашка и ломоть хлеба выпали из ее рук, она закрыла ладонями лицо, стараясь унять подступающие рыдания… Видно было, как у нее дрожат плечи. Приступ отчаяния длился недолго — вскоре она убрала руки с лица, стерла с глаз слезы…

 — Прости меня, Кику, — слабым, подавленным голосом проговорила она. — Я просто взбалмошная девчонка, привыкшая думать о себе и только о себе… Прибежала сюда, не имея на то никакого права. Даже подумать не хотела о том, что наравне со всеми ты тоже обязан подчиняться партийной дисциплине. Но с того времени, как все отвернулись от меня…

 — Дто тебе сказал, Бабочка?.. Правда, однажды был разговор, — он покачал головой, — когда Илона рассердилась на тебя и ощенила инструктаж, — он наклонил к ней опечаленное лицо, — ио не нужно так расстраиваться и мучить себя… Даже если кто‑то скажет… сделай так, чтоб Илона изменила о тебе мнение. Докажи, какая ты на самом деле!

 — Зачем еще говорить — я и так чувствую! Вы давно уже избегаете меня. Никто не выходит на встречи. Только один раз промелькнул Гаврилэ Грозан, да итог, едва заметив, пропал бесследно… Я хожу как зачумленная. И все это началось с последнего разговора.

Она внимательно посмотрела на Кику, стараясь понять, как воспринимает тот ее слова. Пекарь с каждым ее словом становился все более хмурым.

 — Говоришь: докажи, чтобы поверили!.. Знал бы, как мне трудно сейчас… Неужели и тебе нужно доказывать? Даже ты не веришь мне?

Вместо того чтобы сразу же возразить, он только слушал, по–прежнему впиваясь глазами ей в лицо, — говорить же, как видно, не собирался.

 — Кику! Илие! — позвали его, и оклик прозвучал точно на перекличке в классе.

 — Я верю тебе, девочка моя, — как будто пробуждаясь от сна, проговорил он.

И снова склонил к ней лицо, дотрагиваясь до щеки колючим подбородком.

 — Кику! Илие! — позвали его во второй раз.

 — Сейчас! — виноватым тоном откликнулся он.

 — Скажи, пожалуйста, что это у тебя за такая любовь ко мне? Ты по–настоящему любишь меня? Потому что я ничего не могу понять, ей–богу… — Она помедлила, надеясь, что он как‑то ответит на эти слова. Но он молчал. — Я только недавно поняла, что слишком мучаю тебя. И что же теперь?.. Если раньше, помнишь, достаточно было увидеть меня, чтоб на глазах появились слезы… У мужчины, который столько перевидал! Ты сторожил у дома, стоял тайком под окном, на какой только риск не шел ради того… чтоб увидеть меня.

 — Ты так просила… — прошептал он и, снова склонившись к ее белому, с шелковисто–нежной кожей лицу, закрыл глаза… — Я просто немею, когда вижу тебя, Бабочка!

 — А мне не хочется, чтоб ты сник из‑за любви ко мне! — она рассмеялась и быстро, на краткое мгновение, прикоснулась губами к его щетинистому подбородку. — — Потому что всегда мне нравился…

 — Но что тогда делать с Дэнуцем Фурникэ, студентом? — спросил он ее добродушно–насмешливым тоном. — И как быть с Василе Антонюком, «добровольцем»?

 — А что с ними делать? — вопрос рассмешил ее. — Их тоже буду любить, а как же! Только я понятия не имею, куда запропастился мой «доброволец»? По–моему, теперь он тоже не хочет меня знать…

 — Но разве можно любить всех сразу? — удивленно протянул Илие, на секунду отстраняясь от нее. — Мне всегда казалось, что по–настоящему любят только одного. Так оно, конечно, и есть — остальных ты просто придумала.

 — Ничего подобного: я люблю всех! И ничего не придумываю. Каждый из вас по–своему дорог мне. Со всеми мне хорошо!

 — Ты так красиво говоришь… И все же… к Дэнуцу, по–моему, относишься иначе… Только не сердись.

 — Перестань болтать. Пошли лучше ко мне, пошли! — нетерпеливо проговорила она. По голосу ее было ясно, что она начинает сердиться.

 — Не могу.

 — Почему не можешь? Много работы? Нельзя оставить пекарню?

 — Не имею права… заходить к тебе в дом.

 — Не имеешь права заходить ко мне в дом! — с легкой издевкой, даже ядовито повторила она. — А заглядывать исподтишка в окно — имеешь? Стоять истуканом у калитки? Бродить, как лунатик, по двору?

 — Тоже не имею.

 — Ах, да, пока не узнал, что меня выбросили, будто ненужную вещь! — И с горечью добавила: — Охотно верю.

 — Нет, я узнал одним из первых. Только не мог решиться сказать напрямик. Собирался много раз, но стоило только увидеть тебя и… А в общем, ты права — в самом деле бродил под окном…

Девушка поднялась, выпрямилась, безвольно уронив руки. Протянула было одну за куском хлеба, густо посыпанным солью, от которого только что откусывала, однако в последнюю секунду передумала. Рука снова безжизненно опустилась. Она решила уходить, подумала: «Осталось только накинуть плащ». Но тут же сообразила, что плащ на ней, она даже не успела его снять. Надеялась, что не задержится, сразу же уйдет из пекарни вместе с. Илие. Теперь нужно возвращаться одной.

Ее снова охватило прежнее, безмерно тягостное чувство одиночества. Подумалось о том, как холодно сейчас на улице. Пугали даже несколько ступенек, которые вновь выведут в холодный, пустынный мир, где никогда ничто для нее уже не изменится… Она еще раз, с последней надеждой, посмотрела на пекаря.

 — Илие, — проговорила растерянно и все же стараясь не показать, как тяжело у нее на душе, — не дай мне уйти одной, пойдем вместе! Не оставляй меня одну, ты всегда был верным другом, только тебе я могу полностью довериться… Делай со мной что хочешь, что только хочешь… Пойдем, Илие! Я не могу без вас. Что еще останется у меня в жизни? Можешь ты это понять? Я не смогу одна. Пойдем!

У нее задрожал голос. Дрожали и губы — но Кику прятал от нее глаза, как будто боялся встретиться с нею взглядом.

 — Тогда Волох будет иметь полное право прервать со мной связь, — негромко сказал он и отвернулся. — Он запретил мне переступать твой порог, дескать, забрасываю в наши ряды агентуру… На моих плечах, плечах… люмпен–пролетариата, — он говорил по слогам, чтоб не ошибиться, — к нам взбирается эта лицеистка и…

 — И «тип из полиции», Дэнуц! — потрясенно, одними губами договорила Лилиана.

Она отвернулась, собираясь выйти из кладовки, но, чувствуя, что Кику надевает на голову шапку, намереваясь идти следом, резко остановилась — словно сумела взять себя в руки и решила больше не поддаваться отчаянию. Остановив его легким прикосновением руки, дала понять, что еще не все сказала. Однако он успел опередить ее.

 — Чего мне стоило добиться, чтобы мне доверяли! — забормотал он, точно на исповеди. — Эго только ты знаешь меня с хорошей стороны, он же, Волох, узнал еще тогда, когда я не вышел из плохих. До сих пор боюсь, чтоб ничего не осталось во мне от тех времен, потому что тогда мне не полагалось бы даже близко подходить к тебе. Только откуда тебе это понять!.. Зато я… У меня горит душа. Сидеть сложа руки и смотреть, как разгуливают по улицам фашисты, как издеваются над людьми, убивают! Скольких бы я удавил этими вот руками? За Вука, Триколича, за Дейча. Но нет, ответственный велит месить тесто, печь хлеб — добросовестно кормить солдат гарнизона… Хотя мне на моем месте давно уже пора решить, нужно или нет так беспрекословно ему подчиняться.

 — Не провожай, не стоит. И больше никогда не приходи ко мне. Пока окончательно не убедишься — слышишь, окончательно! — в моей честности. Быть может, в скором времени… Очень скоро, Илие… Но еще раньше это сможет сделать… знаешь кто? — Она высунула голову за дверь, проверяя, нет ли кого‑либо поблизости, затем наклонилась и зашептала на ухо: — Мне посоветовали обратиться к… Томе Улму. Он, Илие, — ее лицо на миг прояснилось, стало мягче, — только он может поручиться за нас. Да, да, за тебя тоже! Я сама попрошу, чтоб он поручился за тебя, иначе ты, бедненький…

И снова наклонилась — на свой манер, опираясь на одну ногу, — поцеловать его на прощание. Стала целовать — глаза, щеки, лоб, отыскивая местечко, к которому еще не прикасалась губами, чтоб еще и еще раз поцеловать…

 — Илиуцэ, мальчик мой, — она впервые так назвала его, — мы оба с тобой — коммунисты! Оба, не сомневайся! Я тоже никогда не должна в этом сомневаться. Такие, какие мы есть, мы коммунисты! Как это правильно — такие, какие есть! Ты не замечал раньше, когда выходил со мной на связь: стоило тебе увидеть меня, и сразу же… Теперь то же со мной. Видишь, мокрые глаза? С чего бы, а, Илиуцэ?

Она легко поднялась по ступенькам и, не оглядываясь, пропала в ночной мгле.

Пекарь остался внизу, какое‑то время рассеянно меряя глазами крутой подъем ступенек, заканчивавшихся дверью. Если он решит — хоть сегодня, хоть завтра, хоть в эту самую минуту, то стоит ему только подняться по ступенькам, открыть дверь, выйти на улицу… Оказавшись под ее окном, легонько постучать по стеклу. Один только раз, и она откроет. Она, Бабочка! Потом закрыть дверь — но закроет ее уже он сам… Сегодня? Нет, сегодня — работа. Опять месить это трижды надоевшее тесто. Он повесил на гвоздь шапку. Уже на ходу стал закатывать рукава рубашки, когда же подошел к тесту, начавшему переливаться через края чана, пригладил ладонями, ощутив, всю его теплоту и упругость. Сердце сразу оттаяло. Тесто словно было пронизано живыми нитями, шевелилось, подрагивало под руками, оказывая им сопротивление; по мере того как руки все больше набирали его со дна чана, еще сильнее билось под пальцами, растекаясь во все стороны, норовя улизнуть, вывернуться. «Не дури, не дури!» — ласкала его рука, радостно ощущая силу твердых как сталь мускулов… С неотрывной мыслью о Бабочке Илие стал месить тесто, по многу раз сминая и тщательно дробя каждый его комок, каждый неразмешанный сгусток.

По пекарне расплывались волны горячего воздуха, слегка расслаблявшие парня. В широко разинутой пасти печи непрестанно шевелились, наплывали друг на друга и бесследно пропадали языки пламени, вспыхивающие голубоватыми искрами.

Пряча от огня глаза, Кику стащил с плеч рубашку. Оставшись голым по пояс, он еще азартнее стал погружать руки в тесто, размашисто окунал их намного выше локтей. Тесто щекотало обнаженную грудь, он же по–прежнему старался поглубже захватить его и вывернуть, забрать со дна… Но вот еще раз, второй, и все тесто со дна поднято. Теперь можно разрывать его на куски, придавать бесформенным комкам круглую форму и раскладывать рядами на деревянных досках — пускай всходит. К тому времени печь достаточно раскалится, можно будет закладывать. Пускай румянятся, покрываются корочкой… Одну из ковриг, самую румяную, из наиболее раскаленного уголка печи, он прибережет для Бабочки, чтоб услышать потом, как хрустит у нее на зубах корочка.

Пока что можно зайти в кладовку, прилечь на лавку. Закрыв глаза, снова представить е–е перед собою…

Однако долгожданное забытье не приходило, уснуть мешало беспокойство, все сильнее охватывающее душу. Не было покоя, не было! Он встал, пройдя по деревянному настилу, поднялся на печь. Тронул за плечо парня, крепко спавшего в углу.

 — Эй, соломенный доброволец, сколько можно спать — все счастье проспишь! Это надо же — дрыхнуть без перерыва… Тут кое‑кто тобой интересовался, только догадайся сам, я не скажу ни за что.

Антонюк открыл свои большие глаза, хотел было стремглав сорваться с места, но, вспомнив, где находится, снова бревном повалился на теплые кирпичи.

Кику измерил на глаз разложенные внизу хлебы и встряхнул парня за плечо.

 — Если увидишь, что не вернусь вовремя, разбуди Агаке, слышишь! Самое позднее — через час.

 — Слышу, бригадир, — не открывая глаз, отозвался парень.

 — Но кто разбудит тебя? — шутливо проговорил Илие. — На дворе скоро ясный день. — И, видя, что тот по–прежнему не подает признаков жизни, безнадежно махнул рукой и отвернулся.

Антонюк, однако, бросился вслед за ним.

 — Это правда: в самом деле светает? — не на шутку встревожившись, спросил он. — Почему ж не разбудил, дал проспать столько времени? — точно тень тащась за Кику, заговорил он недовольным шепотом. И сразу же взволнованно воскликнул: — Куда собрался в такое время? Случайно не на разведку, бригадир? Возьми с собой, а? С каких пор обещаешь поручить серьезное дело — ну, вспомни? Те же цистерны с горючим… В данное время ничто другое меня не интересует. Фрицы, значит, пускай летают на самолетах, а мы, как кроты, будем тыкаться лбами в темноте? Кому нужны эти бумажки, которые мы печатаем?

Кику только покачал головой. Что тут ответишь, если он и сам давно подумывает о цистернах?.. Однако Сыргие Волох не дает согласия… будь она неладна, эта пекарня!

Он медленно прошел в угол, снял с гвоздя куртку, деловито натянул ее на плечи, стараясь не смотреть на Антонюка, который меж тем не сводил с него глаз.

 — Ну ладно, пойду. Займусь делом… пока наступит день, — отвернулся «доброволец».

 — Иди, парень, иди, делай, что сказано. Иначе попадет от Агаке, — посоветовал Кику. — Не то что потеряешь доверие, — станет придираться: почему откладываешь? Наш Агаке в последнее время сделался… как бы тебе сказать, — он стал искать подходящее слово, — как будто вторым ответственным. Даже сумел вытеснить плутоньера из кладовки! Подними самый большой бочонок — там, у стены, и найдешь все, что нужно. Успеха в работе! Я должен поговорить кое с кем, по тому же вопросу… Скажи, парень, ты видишься хоть изредка с Бабочкой? — И сам же ответил, поскольку тот сделал вид, что не расслышал: — Как видно, не очень часто?

Настаивать на ответе ему почему‑то не хотелось.

Поднявшись по ступенькам и оказавшись на улице, он побрел куда глаза глядят. Пока не свалит усталость.

 

XII

Но как тут можно было ощутить усталость, если в голове бешено завертелись мысли! Как бы там ни было, он не мог распутать «дело Бабочки» — оно оказалось слишком сложным и туманным для него. Тем более что ему неоткуда было знать о таком «совпадении»: выйдя из пекарни и сделав всего несколько шагов по улице, Лилиана столкнулась лицом к лицу с Дэнуцем, тем самым, что подрабатывал в «Полиции нравов».

 — Я уже давненько поджидаю тебя, подрывной элемент, состоящий на подозрении у одних и преданный бойкоту другими… И все равно влюбленная в своих… не знаю только точного количества этих счастливцев! — обратился он к девушке приятным, хорошо поставленным баском. Потом дотронулся до ее руки: — До чего же ты пропахла свежим, только что из печи хлебом! Так и хочется откусить! Хоть бы пообещала: в случае крайней нужды…

 — Подожди, подожди, — она тщетно пыталась отнять руку, к которой он тянулся губами. Нельзя было сказать, что встреча обрадовала ее. — Почему тебе пришло в голову искать меня возле пекарни?

 — Дорогая моя, для студента–юриста, пусть даже бывшего и все ж наделенного неоспоримыми способностями в области криминалистики… — Он заглянул ей в глаза, пытаясь уяснить, стоит ли договаривать до конца. Его привела в замешательство неожиданная резкость, с какой Лилиана пыталась вырвать свою руку из его. — Но даже и без этой склонности… Ты разбудила во мне инстинкт животного, сделала гончей собакой, потому я и схватываю все ноздрями. Даже с закрытыми глазами сумел бы тебя найти. В любом месте и в любое время… Посмотри на меня, скорее, — интригующе договорил он, — попробую читать мысли по глазам…

 — Ты должен знать, что этот парень очень дорог мне, — сказала она. — Я даже сказала, что люблю его, и ни капли не покривила душой.

 — Ну что же… Если это так, значит, он будет дорог и мне, — очень спокойно проговорил он. — Я ведь знаю, Лили, — каким бы ограниченным не был его кругозор — как у любого человека, занимающегося физическим трудом, — в твоих глазах это не помеха, наоборот. Господи, что тут скажешь? Одним словом — принимаю соперника!

 — Это не совсем так, Дан. — Лилиана слушала его рассеянно, без прежней заинтересованности. — Хотелось бы, чтоб ты до конца понял меня, но не знаю, смогу ли как следует объяснить. Я отняла руку, когда ты хотел поцеловать ее, потому что совсем еще недавно ее целовал он. И не только это, — она дала понять, что он не должен возражать. — Я даже попросила его… Позвала к себе, чтоб остался… заночевал у меня… И что же он сделал? Отказался! Отказался как раз потому, что любит меня.

 — Я понимаю его. Насколько, разумеется, позволяет воспитание, приличия… И упаси боже, не собираюсь, наподобие благородного рыцаря, уступать дорогу. Надеюсь, что и ты не потребуешь этого от меня. Просто потому, что какие‑то права дал и мне… хотя бы долгий стаж влюбленности! — Под конец он попытался свести свои слова к шутке.

 — Нет, требовать я не буду, — по–прежнему сдержанно сказала она. — И все же хочу попросить: не провожай меня домой, Дан! Не потому, нет, что может встретиться он, хотя это и не исключено: хочу оставаться перед ним чистой! Не изменять даже в мыслях! Не подумай только… что он сам упоминал о тебе и что это… обязательно должно привести к плохому. Дело в другом… Не в жалости, нет. Скорее что‑то противоположное. Хотя пока еще не могу с полной определенностью назвать каким‑то точным словом это «что‑то». Ну вот, а теперь давай просто погуляем по улице. Если будешь настаивать, то и завтра пойдем гулять по улицам. Обещай, что дашь мне время…

 — Обещаю, дорогая, охотно, — искренне заверил он. — Ничего большего, договорились… И все же одно крайне удивило, даже потрясло меня — зачем сразу видеть во мне какого‑то волокиту, предполагать, что я начну ревновать, враждовать с соперником? — Он резко, почти на полуслове замолчал, смутившись оттого, что вынужден говорить банальные вещи. Потом решил все же продолжать: — Мне тоже хочется предупредить тебя: я остро чувствую жестокость, Лилиана. Неважно, не важно, победа или мучения ждут нас, — в любом случае никому не позволено топтать наше человеческое достоинство. Со всеми моими недостатками — у кого их не бывает? — я вместе с тем не допускаю… не могу позволить себе согласиться с нынешним режимом! Ты должна помнить об этом всегда. Я не только в теории, но и на деле доказал… — последние слова он произнес шепотом.

 — Он вспомнил и Василе Антонюка, — снова сказала Лилиана, по–видимому все еще оставаясь под впечатлением разговора с Илие. — Спросил: этого «добровольца» ты тоже любишь?

 — И получил утвердительный ответ?

 — А как еще я могла ответить? Хотя после освобождения из тюрьмы он даже не показывается на глаза. И не потому, что я этого хочу. Бойкотирует, наглец! — Она остановилась, охваченная какими‑то мыслями, затем, поймав на себе беспокойный взгляд Дана, пошла дальше. — Но чего я и сама не могу понять, так это что и его, Василе, я тоже нисколько не обманывала… Господи, какую чепуху я болтаю! Иногда начинаю думать, не испорченная ли я женщина из тех, что…

Они уже были возле дома, и заметив, что Фурникэ собирается открыть калитку, Лилиана воскликнула:

 — Нет, нет, дорогой, мы, кажется, договорились! Можем погулять еще, если хочешь. Если нет, разойдемся без обиды…

 — Конечно, давай погуляем! — согласился он, слегка обнимая ее за талию.

И повел в темноту, в сторону от дома.

 — Как мне хотелось вовлечь его в нашу группу! — вновь заговорила она, теперь уже спокойным тоном, — Тем более что ходил разукрашенный всеми этими ремнями, значками, щеголял солдатским поясом. На войну, и никаких! С кем бы ни воевать, лишь бы воевать. Потом узнал, что я немного знаю немецкий язык, и начал приставать: научи хоть чему‑нибудь! Станем шпионами, в пользу русских или тех же немцев… — Она неслышно рассмеялась. — Держит под руку, а шагает все равно строевым шагом. Вместо того чтоб шептать на ухо о любви, о чувствах, болтает чепуху из газет… А я даже не знаю, что отвечать, — готов совершить любую глупость, все, что угодно. И в то же время — рабочий, гнет спину в мастерских. Невиданный случай! Меня, конечно, задело: подцеплю не где‑нибудь, а гут же, у ворот мастерских! И что ты думаешь? В первый же вечер, разгуливая со мной в обнимку, послушно стал рисовать на стенах домов серп и молот. Потом говорит: зачем эти самодельные рисунки, если из‑под развалин типографии можно достать печатный станок? Да… Жаль только, что в глазах Илоны…

 — Да, да, — стал поддакивать он с каким‑то подчеркнуто отсутствующим, рассеянным видом. — Так что ты начала говорить про Илону?

 — Никто на нас не обращал внимания — влюбленные как влюбленные, обнимаемся, даже целуемся…^ заговорила она, мгновенно переменив тему. — Потом вошел во вкус, чуть что, сам лезет с объятиями и поцелуями. И… знаешь что? Должна сказать честно: это не было мне противно. Вот и не могу теперь понять: почему не показывается, осел? В особенности если учесть, что вышел на свободу только благодаря мне… Конечно, тебе, но он ведь этого не знает.

 — Так вот, если уж зашла об этом речь… — еле слышно проговорил Дан. Осторожно держа девушку за руку, он вел ее по темным, окутанным мглою улочкам. — О том, что Антонюк не показывается на глаза, хотя ты хотела бы его видеть… Тут уж я ничем не могу помочь. Просьбу насчет освобождения, сама знаешь, выполнял, хотя и подвергался куда большей опасности, чем ты думаешь. Он и в самом деле задиристый парень, первый лезет в драку… — Он помедлил. — Не знаю, как ты намерена поступать дальше, и все же не трудно понять: по–моему, он никогда и не покажется. В лучшем случае ты услышишь о нем… — Он стремительно огляделся вокруг. — Не столько даже о нем самом, сколько о его поступках. Хотя вполне может быть, что о них вообще никто никогда не узнает. Ни ты, ни другие…

 — Вчера бедный Кику опять ходил под окном, — влезанпо сказала она, как будто заполняя пробел в потоке признаний. — Но пока успела убавить фитиль на лампе, исчез.

 — Прости, но я должен кое‑что тебе сказать, — настойчиво проговорил Фурникэ, — по поводу твоих личных дел, хотя ты, конечно, не обязана отчитываться передо мной. Я никогда и не требовал этого… Хочу обьяснить, почему оказался возле пекарни: предполагал, что встречу тебя. Хочу посоветовать: как можно скорей бросай комнату, которую снимаешь, и возвращайся домой к родителям.

 — Почему, Дэнуц? — Она остановилась и посмотрела на него: вид у парня был самый решительный. — Признавайся, что сморозил глупость, просто из‑за плохого на — строения! Признаешься?

 — Нет, дорогая, на этот раз не признаюсь. Считай, что с тобой говорит юрист… Более того: и дома, у родителей ты не должна ни с кем встречаться. Даже со мной. Теперь, надеюсь, поняла?

Снова оказавшись поблизости от дома, он резко повернул назад и, по–прежнему держа ее под руку, быстро направился в обратную сторону.

 — Я просто хочу, чтоб ты наконец поняла, как обстоят дела, отнюдь не собираясь вмешиваться, поучать тебя, — заметил он. — Уясни же: речь идет не о подозрениях сигуранцы или других следственных органов, включая «Полицию нравов», — он все‑таки не отказал себе в удовольствии подпустить шпильку, — подозревают твои же, твои! В чем ты могла убедиться и не встречаясь со своим пекарем. В конце концов…

 — Совсем недавно меня хвалили за «Стакан чая плюс танцы»! — совсем как школьница похвасталась она.

 — Это я знаю.

 — Ничего ты не знаешь!

 — Разве ты сама не рассказывала?.. Помнишь, как радовалась? Восторгалась этим Карлом. И все же тебя предали бойкоту, изолировали, и как раз это попробуют использовать оккупанты. Подумай сама: если скомпрометирована своими, то этим остается только добавить последнюю каплю. Ваш ответственный, будучи очень бдительным, может объявить…

 — Замолчи, ради бога! Мне не нравится, как ты сейчас говоришь! Тем более, что ничего, ровным счетом ничего не знаешь о нем! Не произноси даже его имени, я запрещаю это!

 — На другую реакцию трудно было рассчитывать, — постарался уточнить он. — Дай бог, чтоб я ошибался, — ты лучше меня знаешь оборотную сторону борьбы. Зато мне хорошо известен фасад… известно, чего можно от них ожидать… Кроме того… я люблю тебя, поэтому не будем питать пустых иллюзий… Да, да, тебя любит «тин из полиции»! Он‑то знает, как низко пали нравы! Смотри, чтоб завтра и тебя не объявили… Частично это уже произошло. Подумай лучше о том, что никакие силы в мире теперь не смогут обелить тебя. Хотя сейчас еще можно…

 — Есть человек, который сделает это! Который все может! — ожесточенно проговорила Лилиана. — Он не позволит…

 — Да, есть. Только где он?

 — Найду! Так я сказала и Кику…

 — И что же ответил твой Кику? — слишком нетерпеливо, как показалось ей, спросил Дан.

 — Почему тебя интересует его ответ? — более нетерпимо, чем самой бы хотелось, проговорила она. В это мгновение ей казалось, что она способна совершить какое угодно злое дело. — И с каких это пор он стал и для тебя «Кику»? Разве я знакомила тебя с ним?

 — Именно ты, — ответил он с каким‑то удивительным спокойствием. — «Я даже сказала об этом и Кику». Кто же, если не ты, так часто употребляет эти слова? Откуда ж еще мог я слышать его имя? От них, что ли? Неужели ты считаешь этого пекаря знаменитостью или настолько загадочной личностью, что даже нельзя произносить вслух его имя? Какие‑нибудь сержанты, уличные патрули отлично знают его. В особенности они…

Темноту внезапно рассекли изломанные зигзаги молнии. Вслед за первой вспышкой последовали другие, затем оглушительно ударил гром, прокатившийся несколькими волнами: сначала — просто глухой, басовитый, потом все более и более гулкий. Лилиана посмотрела на Дана — в какую‑то минуту вспышка молнии осветила его с ног до головы: лицо у парня было болезненно бледным, глаза утопали в глубоких черных тенях, и эти тени, в которых не видно было глаз, внезапно вызвали у девушки чувство острой жалости. В свете молнии он казался неправдоподобно длинным, с вытянутой головой и заостренными плечами; ожидая новых ударов грома, он согнулся, чтобы прикрыть Лилиану, однако более всего ее поразило выражение лица, фантома из фильмов ужасов, которые она смотрела когда‑то в детстве. Лилиана боялась, но не за Кику, нет — за другого. Хоть бы уж Дэнуц не обронил где‑либо имя Томы Улму.

Этот человек — великая ее тайна. Он всегда жил в ней, всегда, как живой, стоял перед глазами. И теперь нужно только найти его, рассказать о своем горе. Даже Дэнуц и тот посоветовал ей попросить у кого‑нибудь помощи. Правда, он самым прямым образом заинтересован в том, чтобы все у нее было хорошо, — как‑никак любит ее.

 — Вот как складывается, Лили… У тебя — с твоими, у меня — с моими… Потом в конце концов и те и другие станут для нас общими. Видишь, как далеко я зашел: тогда станут общими… и подозрения! Короче говоря, — он снова заговорил серьезным, категоричным тоном, — пока тебя не объявили осведомительницей или завербованной гестапо, пока «не поймали на горячем» — со всякими свидетелями, очными ставками… Пока не арестовали — они могут прибегнуть и к такой мере, и арест этот пройдет незамеченным, потому что сейчас ты никому не нужна…

 — Прошу тебя: немедленно прекрати! — Она даже возмущенно топнула ногой по тротуару.

 — …они будут рассчитывать на то, что вытянут у тебя хоть что‑либо насчет прежней работы и связей, — упорно продолжал он. — Нужно еще добавить: пока не арестовали и меня, что было бы намного страшнее. Исчезни завтра же из этой своей комнаты. Еще лучше — сегодня. Вернись домой, поцелуй руку отцу с матерью. Одним словом, исчезни. Только так ты разрушишь подозрения в твой адрес. Забывать о том, что было, тебе не обязательно — обязательно, чтоб забыли тебя. И те и другие. Поняла, девочка, чего требует от тебя «тип из полиции»? Никаких контактов с подпольным центром, вообще ни с кем. Кроме одного человека… Назвать его по имени? Наверно, не стоит, однако нас никто не слышит, и неизвестно, когда еще представится возможность поговорить с глазу на глаз. Найди, в самом деле, того, о ком ты мечтаешь, о ком сейчас говорила.

Внезапно откуда ни возьмись — без молний, без урчания грома — на землю посыпался дождь, словно где‑то ударили в сотню тамбуринов. Он обрушился на запоздавшую парочку не потоком капель, а сплошной стеной воды, и им пришлось броситься под защиту крыши… Дождь. Первый в нынешнюю весну, он счищал с города накипь зимы, омывал тротуары и оконные стекла, освежал воздух, кропил деревья и молодые побеги травы, унося в долины и сбрасывая в русло Быка мутные потоки воды.

Как хотелось сейчас Лилиане хотя бы на несколько минут сбросить с ног туфли на высоких каблуках и побежать босиком по воде! Теперь это можно было бы сделать, не боясь материнского наказания — мать всегда тряслась над ней, в особенности часто напоминая о том, чтоб берегла ноги… Красивые, изящные и все же… никогда не знавшие счастья прикосновения к земле, к прокладным дождевым струям.

Дэнуц, как всегда внимательный и предупредительный, заслонял от дождя, и сполохи молний больше не искажали лица парня.

Она незаметно, снизу вверх, разглядывала его. «Ничего не скажешь — настоящий мужчина». Хотя как банально звучит это выражение: «настоящий мужчина». Л между тем сколько раз она издевалась над ним, над его поповскими косичками, развевающимися на ветру. Пилила за то, что и разговаривает еле слышным голосом, и слишком жеманно держится! Не переносила даже вечную улыбку на губах, считая ее слащавой. А подчеркнутая вежливость? Это же наилучший способ унизить другого… Короче говоря, она порядком отравляла ему жизнь… Несовременный человек, осколок прошлого. Хотя в глубине души вынуждена была признать, что эго ей нравится в нем. В других — нет, но ему подходило, в общем и целом он был славный парень…

И все же она, как всегда, склонна была поступать по–своему и только по–своему, неважно, что частенько при этом принимала черное за белое и белое за черное; поэтому не желала следовать его указаниям, даже не до конца верила его словам. Назло ему — да, да, назло — к родителям она не вернется. И никогда больше не заикнется насчет Томы Улму… Даже не потому, что не любит Дана, не слишком верит ему. Так ей хочется, вот и все! Пусть примет за чистую монету все, что она сейчас наговорила.

Она посмотрела на парня: он был весь мокрый.

 — Пойдем ко мне. Останешься ночевать! К моим я все равно не собираюсь. И не сердись, не дуйся. Идем — я люблю тебя. Только тебя. По–настоящему — одного тебя… Нет! Нет! Не нужно! Ни в коем случае! Уходи!..

 

XIII

Илие Кику шагал под дождем насквозь промокший — как будто делать это ему велел какой‑то священный долг. Хотелось, чтоб дождевые струи проникли до костей: он выдержит. Хотя шагал он не разбирая дороги, скорее всего машинально, — так, наверное, шел и сам дождь… Он был огорчен: нечетко, не так, как хотелось бы, работала голова. Мысли путались, трудно было добраться до сути. Однако ему во что бы то ни стало нужно было привести их в порядок.

Он был под впечатлением встречи с Бабочкой и теперь должен принять какое‑то решение. Какая жестокая, горькая у нее судьба! Как помочь ей, сделать что‑то хорошее? Не давали покоя и мысли насчет Василе Антонюка, парня, прошедшего ученичество в механических мастерских, к тому же наделенного храбростью, качеством, более всего близким и понятным Илие.

Уже на второй день после освобождения, когда парня привели в пекарню, избитого, в синяках и ссадинах, он потребовал, чтоб ему поручили — сейчас же, сию минуту — любое, самое опасное задание, только чтоб настоящее, не какую‑нибудь чепуху. Жажда мести так п кипела в нем. Что это, в самом деле, за подпольная борьба, если никаких бомб, никакого динамита или тротила, хотя бы, на худой конец, гранат? Пусть ему поручат поджечь склад с боеприпасами. На это хватит и одной искры от кресала… Или, может, он не верит ему? Василе схватил пекаря за руку.

 — Тогда пойдем со мной, прямо сейчас!

Они вышли за пустыри, безмолвно поднялись на холм, и, когда снова стали спускаться по противоположному склону, Антонюк подбежал к телеграфному столбу и обхвзтил его руками.

 — Видишь этот столб? — Он смерил столб глазами, от низа до верхушки. — Жаль только птиц, которые живут на проводах, не то бы…

 — Что — не то бы? Клещи, которыми перекусывают проволоку, я уже отдал другим.

 — Зачем они нужны, клещи? — перебил Василе.

Не успел пекарь ответить, как он собрал в ладонь несколько стеблей сухого бурьяна, быстро стеоел складным ножом немного стружки с основания столба, затем в мгновение ока высек из кресала искру, которая тут же превратилась в легкое пламя.

 — Что ты задумал? — растерянно крикнул Илие. — Совсем тронулся, ей–богу! Кому придет, в голову заниматься этим средь бела дня? Немедленно затопчи огонь!

 — Не пугайся: как раз в дневное время меньше бьет в глаза. Это мне давно известно… Попробуй ты так сделать, ну? — стал подзадоривать он Кику. — Хо–Хо, даже никакого керосина не надо!

Голыми руками он расшевелил кучу подожженного бурьяна, стараясь направить огонек против ветра, и пламя стало на глазах удлиняться, поначалу хилое, затем все более сильное…

 — Можешь уходить, — весело крикнул он пекарю, — ты мне сейчас не нужен. Завтра приведу ребят из мастерской — такой огонь разведем… В общем, можно будет печь картошку…

В какую‑то ночь «доброволец» притащил в пекарню мешок — один бог знает, где он его раздобыл, — в котором был шапирограф! «Будем печатать листовки! — заявил он. — Пишет пусть кто другой — мне это не надо… Мне гранату в руки, взрывчатку, что‑нибудь взрывать, пусть взлетит все на воздух… Железнодорожный состав — вот это да! Хочу бороться в наилучшем стиле… Чтоб получить орден, когда вернутся наши. Хватит водить за нос — давайте дела! На печке сидеть не буду… Тогда уж лучше пробираться на фронт… А как вы думали? Буду держаться за чью‑нибудь юбку? Я теперь поумнел, понимаю, чего стоят дубинки жандармов… Даже если и пошел бы добровольно, то только с одной целью: перейти линию фронта. Все равно наши уже недалеко!»

С большим трудом удалось уговорить его установить в надежном месте станок‑как‑никак с железом знаком, сколько проработал в мастерских! «Пекари и сами могут придумать что‑нибудь подходящее, — после долгих раздумий решил Кику. — Пускай узнают, что у пекаря тоже не пустая голова! Напишу сам, без чьей‑либо помощи… Не слишком большой грамотей? В самый раз, чтоб рассказать о том, что накипело на душе!»

Из‑за этого печатного станка и будущей листовки он совсем потерял сон. Конечно, следовало бы посоветоваться; честно говоря, он даже обязан был сообщить обо всем этом Сыргие Волоху. Как‑никак ответственный группы… Но, с другой стороны, кто может сказать, что взбредет тому в голову? Можно было не сомневаться: услышав о печатном станке, листовках, Волох начнет требовать строжайшей конспирации. Посыплются вопросы: откуда? Где и когда добывали? Чтоб как‑нибудь не оказалось провокацией… Станет выстраивать все тот же ряд: доносчики, провокаторы, осведомители… И так далее. От него, мол, от Кику, требуется только одно: заботиться о пекарне. Передавать хлеб арестованным. Помнить день и ночь: пекарня — это штаб группы. Кон–спи–ра–ция! Но сколько можно прятаться за этими проклятыми печами?

Илие чувствовал, что готов впасть в бешенство, что больше нет сил терпеть. На дождь ему было наплевать, хоть он и промок до последней нитки. «Сколько еще будет прятать меня Сыргие за этими проклятыми печами?»

Небо на востоке начинало светлеть — недалеко утро. Вот появился и первый трамвай, следующий по своему обычному маршруту. Он остановился, однако люди, толпившиеся у остановки, входить почему‑то не торопились. Несколько пассажиров — многие еще протирали глаза — сошли. Стали собираться люди, не намеревавшиеся садиться в трамвай, привыкшие ходить на работу пешком. Неужели несчастный случай, кого‑то раздавило?.. В таком тумане…

Кику подошел к толпе. Люди смотрели куда‑то поверх голов: прикрепленный к электрическому столбу, развевался на ветру флаг. Виднелась надпись, вышитая ярко–желтыми буквами.

 — «Смерть оккупантам!» — по слогам, словно учась грамоте, прочитал кто‑то.

Закурив сигарету, пекарь протиснулся в самую гущу людей. На дороге между тем сгрудились несколько доверху груженных машин, подводы, запряженные быками, — все они заслоняли проезд. Прибавлялось и людей, хотя никто из толпы не собирался что‑либо предпринимать, звать, например, полицию или хотя бы расчищать дорогу транспорту.

 — Куда тут, к черту, взберешься, — проговорил кто-то. — Еще убьет током.

А машины? посмотрите только, как нагружены! — подхватил другой.

 — Нагрузились — дальше некуда, — вздохнула какая-то женщина. — Теперь уже прибыли немцы, бежавшие из‑под Умани. Налетели, будто чума. Что хотят, то и делают: издеваются, грабят.

 — Да, как будто проклятье обрушилось на город…

 — Операция под Корсунь–Шевченковским, — стал объяснять какой‑то человек, чей голос казался словно бы процеженным сквозь шарф, которым было повязано у него горло. — Взяли в окружение десять дивизий!

 — Это все Ватутин их косит, — дыша в кулак, проговорил сухонький старичок. — Может, господь и даст…

 — Господь — на небе, мы же пока еще тут…

 — Ничего, фюрер скоро получит новое оружие, тогда покажет большевикам…

начал петь какой‑то парень. Он притворялся пьяным просто для того, чтоб заглушить типа, вспомнившего фюрера.

Кто‑то попросил у Кику прикурить, и пекарь, подняв глаза, вздрогнул: перед ним был Сыргие. В душе шевельнулся легкий испуг, смутный и необъяснимый: как бы ответственный не прочел по лицу все колебания, которым он предавался в эту ночь. Волох, в конце концов, не может о них догадываться.

 — Не думаю, чтоб это было делом твоих рук, — еле слышно бросил Сыргие. — Тогда зачем ты здесь в такое раннее время?

 — Разве уже и на это не имею права? — Пекарю не понравился тон ответственного. — Тогда и у тебя нужно спросить: чего ты здесь ищешь? У тебя же только одно на уме: конспирация! Ради нее всех нас готов обратить хоть в леших! А сам?

 — Не стоит спрашивать…

Кику посмотрел на Волоха: в серых рассветных сумерках видно было, как метались у того глаза — то вверх, где висело пурпурное полотнище, то на лица людей, то на циферблат часов — и все словно бы искали кого‑то, затерянного в толпе.

 — Тебе сейчас нужно стоять у печи, следить за хлебом, ты же бродишь как неприкаянный. По–видимому, что‑то случилось, так вот, хотелось бы все‑таки знать: почему ты здесь?

Тут Кику вспомнил, — чего это вдруг, он и сам не мог понять, — где жила Лилиана, и подумал, что она совсем близко отсюда… Может, как раз на это и намекал Сыргие? Какая глупость, господи! Тем более что…

 — Не беспокойся — хлеб давно в печи, — заверил пекарь. — Просто бессонница, не могу заснуть.

 — Значит, что‑то случилось?

 — Случилось…

 — Ну ладно… Как тебе нравится толпа, собравшаяся вокруг красного знамени? — ответственный переменил тему, а заодно и тон. — По–моему, больше бьет в цель, чем настоящие выстрелы. Хотя относится к другому арсеналу: оружие слова!

Арсеналу… — все еще не мог успокоиться пекарь. — Все равно что дети. Запустили бумажного змея… В тебе самом тоже что‑то осталось от ребенка… Появился ни с того ни с сего… Здесь, где столько людей…

 — Ты, кажется, подал стоящую мысль! — довольно проговорил Сыргие. — Большой красный змей, и на нем — лозунги… Мне кто‑то рассказывал, что в гитлеровской Германии коммунисты выпустили над Берлином целую стаю журавлей с крыльями, выкрашенными красной краской… — Волох отвел пекаря в сторону. — Завтра, кажется, мы должны встретиться — так вот: я не смогу. Перенесем на послезавтра. Скажи, пожалуйста, Гаврилэ поддерживает с тобой связь?

 — Нет, ни разу не выходил на встречу. Когда собиралась вся группа, тоже не пришел. И вообще отказывается от любого задания… Даже не узнает на улице, остерегается, будто мы какие тифозные.

 — Вот как… — задумчиво проговорил ответственный. — Вот, значит, как…

 — У человека семья, дети. Ждут еще одного. Такому только с кумовьями поддерживать отношения: крестины за крестинами. А сам, по–моему, строит из себя великого конспиратора. Хотя что ему таить, этому Гаврилэ?

Он огляделся вокруг. Сыргие молчал, как будто не слышал его, и это слегка тревожило.

 — Может быть, ты в самом деле башковитый и серьезный человек, только мне все равно кажется, если каждый из нас и заползает в свою берлогу, то виной этому как раз то, что ты слишком уж мудришь, — решил высказать наболевшее пекарь. Он ждал, что Сыргие оборвет его, однако тот по–прежнему молчал. — Один возится с весами, чинит примусы ради пользы хозяина, второй якшается с братьями во Христе, третий вообще заделался дипломатом. А цистерны с горючим стоят, как и стояли, целехонькие… Разве не так? Зато меня стараются изолировать от Антонюка, нас обоих — от Бабочки, Бабочку — от Дана. Получается, что из всей группы остался только один честный человек, тот самый, который заменил троих арестованных.

Он понял, что переборщил, хотя сделал это намеренно, чтоб вывести Сыргие из себя.

 — Подумать только, как любуются люди красным флагом! — прошептал Волох, словно не расслышав пекаря, — Как хорошо, аккуратно сделана вышивка! И лозунг, и кайма по краям — до чего здорово!..

 — Здорово, здорово.

 — В самом деле здорово, — машинально повторил Сыргие.

Он снова поднял глаза, даже сделал несколько шагов вперед, чтоб еще раз полюбоваться ровным рядом букв, составляющих призыв. Потом присмотрелся к крюку, которым флаг был прикреплен к столбу. Подобный крюк он совсем недавно видел на верстаке у Гаврилэ.

 — Вот так! — совсем по–детски воскликнул он, затем, поймав на себе недоуменный взгляд пекаря, так же шутливо добавил: — В конце концов окажется, что я выиграл на пари… железный крюк!

 — Нехорошо, что мы стоим на одном месте — с минуты на минуту появятся индюки, — недовольно заметил пекарь. — Значит, завтра не можешь выйти на встречу? Очень хорошо. Я как раз хотел кое‑что сообщить… если так, то потерпи. А флаг вон как развевается!

 — Не беспокойся, — поспешил рассеять его сомнения Волох. — Можешь сердиться — и на меня, и на кого угодно, только не ставь под сомнение наше дело. Слышишь, брат мой, — верь в него до конца! Даже если случится так, что не увидишь результатов, — оно все равно будет жить в тебе. Вот, смотри, красный флаг, скорее даже флажок…

 — Ну ладно, ладно, — пекарь смягчился, хотя решил не подавать виду. — Если сам все время твердишь про оружие слова, то, значит, скоро получишь удовольствие!..

 — Там видно будет, — проговорил Волох, стараясь рассмотреть что‑то поверх головы Илие. — Пока что нужно… смываться. Сначала ты… топай, парень!

 — Только не считай меня всерьез этим своим братом! — даже на прощание подпустил шпильку Илие. — Меня вполне устраивает «товарищ»!

Сыргие и на этот раз не принял всерьез его слов. Так они и разошлись; теперь, даже если бы и захотели найти друг друга, не смогли бы. Илие твердо решил: скорее, прямо сейчас же браться за листовку!

Ну вот, можно возвращаться в пекарню. Однако он и сам не смог бы понять, почему оказался у знакомого дома, у калитки, настежь распахнутой в такое раннее время. Ее даже не нужно было толкать — только легонько поддеть коленом. Пройдя несколько шагов, он очутился у парадного. Но нет, входить не будет. Не имеет права. И внезапно заметил, что в комнате горит лампа. В такой глухой час! Неужели проснулась ни свет ни заря? Или, наоборот, до сих пор не ложилась? Постой, постой, ее ли это окно? Ее! Значит, что‑то случилось — нужно непременно разведать, что именно. До слуха донесся легкий скрип дверей. Потом — громкие голоса… Он приник к стене, прячась в черной тени, которую она отбрасывала.

«Кажется, сыщики!»

 

XIV

В это время Сыргие торопился на встречу с Тудораке Хобоцелом.

 — Опоздал из‑за Кику… Ну и, наконец, не хотелось, чтоб он пошел за мной, увидел нас вдвоем, — стал оправдываться ответственный.

 — Но почему же? — удивился кельнер. — Я столько времени его знаю. Да и одним делом заняты…

 — Может, одним, может, другим, — отводя в сторону глаза, ответил Волох.

 — Подожди! — еще взволнованнее воскликнул кельнер. — Что ты хочешь сказать?

 — Только и всего: тебе следует избегать с ним контактов. А сейчас иди рядом со мной, но делай вид, что не знаешь меня, случайный прохожий, и все… Тем не менее слушай внимательно.

 — По–моему, сначала стоит выслушать меня. — Кельнер пошел рядом с ним, решив, по–видимому, больше не говорить о Кику.

 — Тем лучше. Рассказывай.

 — Сигуранца в Кишиневе ищет одну мадьярку. Похоже, она совсем недавно прибыла в наши края. Точного имени и места жительства я не знаю, однако нить ведет к венгерским подпольщикам, и дело в общем и целом выглядит очень опасным… Это во–первых. Во–вторых, товарищ ответственный, сигуранца настойчиво ищет тебя. И, как видно, пока что нарочно не трогают, преследуя какую‑то цель. Кроме того, Кыржэ разведал относительно немца и крайне заинтересовался им. Правда, я так и не понял, что он знает и чего — нет, просто потому, что свалился мертвецки пьяным. И вообще больше этих попоек не вынесу. Вот все дела… Поить его еще — нету денег, ни копейки.

 — Любопытно, любопытно… А насчет Улму он ничего не говорил?

 — Вроде бы ничего. И сам напился как свинья.

 — Неужели напился? По крайней мере, не приходится пьянствовать в одиночку, — не то шутливым, не то горьким тоном заметил Волох. — То, что напивается он, черт с ним, туда и дорога, а вот тебе…

 — Чему тут удивляться? Выдержать, не опьянеть может только тот, кто привык пить. Или же думаешь: если кельнер, значит…

Послышался громкий топот лошадей. Лязг винтовок, звон подков… Окрики офицеров сливались с цокотом копыт, стуком солдатских сапог. Затем шум начал постепенно стихать, пока не воцарилась напряженная, хрупкая тишина.

Военные, кто верхом, кто в пешем строю, исчезли за поворотом улицы.

Куда это направляются каратели? Впереди группы шел наряд патруля, замыкали шествие типы в штатском, которые долго еще шли поодиночке после того, как отряд скрылся.

 — Что будем делать? — озабоченно спросил кельнер. — Обо мне беспокоиться нечего, но если узнают тебя… Разойдемся?

 — Ни в коем случае, пуля все равно летит быстрее, — спокойно ответил Волох — Расходиться поздно. Только б не нашли ничего предосудительного, если станут обыскивать… Возвращаемся домой после бурной гулянки… Надеюсь, ты в этих вещах разбираешься лучше. Притворись, будто совсем недавно тянул стакан за стаканом со своим дружком Кыржэ… Итак, почему ты не явился вчера на встречу? — Он плотнее прижался к стене. — Не отходи в сторону, прячься у меня за спиной!

Они как будто прилипли к темной стене, с тревогой следя за новой группой военных, проходивших всего в нескольких шагах от дома, в тени которого они прятались.

Почему он не вышел вчера на встречу?

В том‑то и дело, что вышел. И очень торопился, но произошло досадное совпадение: как раз когда собрался уходить, в ресторан «на кружку пива» заглянул Кыржэ. Нельзя было упустить его. Когда же все‑таки отправился к условленному месту, заметил, что следом тащится человек, не внушающий доверия. Поняв, что не сможет оторваться от подозрительного типа, он решил вернуться в ресторан.

Он пришел очень удачно, потому что вскоре после возвращения вновь увидел через окно эксперта–криминалиста. Пришлось самым срочным образом принимать необходимые меры: прикинуть, кого усаживать за соседние столики, какие закуски готовить, что из выпивки предлагать. Продумать все это следовало крайне тщательно.

Еад вас видеть, мое почтение! — подошел он к гостю, пропуская того вперед и провожая до малого зала, предназначенного для избранной клиентуры. Затем обмахнул салфеткой стул и предложил располагаться.

Но не успел эксперт усесться, как кто‑то отодвинул бархатную портьеру у входа, и Тудораке с изумлением узнал во входившем того самого типа, который только что шел за ним. Большую неожиданность трудно было представить.

 — С чем пожаловал, Мындряцэ? — обернулся к нему Кыржэ. — По какому делу?

 — Прошу прощения! Виноват, виноват, — забормотал тот, отступая за портьеру. — Желаю приятно провести время.

 — Вы что‑то редко стали заводить к нам в последнее время, господин…

 — Можешь называть меня Михай! И никак иначе, слышишь? Я очень ценю тебя, потому что ты не похож на пресмыкающихся, вроде этого… Значит, договорились? Повтори же, как следует ко мне обращаться.

Тудораке выполнил приказание клиента.

 — Между прочим, я что‑то никак не могу понять, какой бес сегодня на меня напал — ни жрать не хочется, ни пить.

 — Могу посоветовать рюмочку цуйки, очень хорошо идет под маслины. Или же водки, прямо со льда? — стал предлагать Тудораке. — Найдется вино восьмилетией давности, как раз доставил один серьезный хозяин, мой хороший знакомый. Хранил со дня замужества дочери. Возможно, настроение выправится, тогда можно будет приступать к закуске. Закажем что‑нибудь по вкусу на гратаре. Согласны, господин… эксперт?

 — О чем мы только что говорили? — спокойно и в то же время жестко спросил Кыржэ. — Как ты думаешь: за каким чертом я хожу сюда? Отвечай, дурень! Нужна мне… ко всем дьяволам ваша жратва! Забыть о том, каким делом занимаюсь за этими стенами! Дошло?

 — Целиком и полностью! — выкрикнул Тудораке, принявшись с подчеркнутым воодушевлением перечислять: — Имеется барашек на вертеле, мититей, говяжья вырезка, куриная печенка! — Затем наклонился и зашептал на ухо: — В особенности рекомендую жаркое из бараньих яиц, господин Михэеш…

 — Сейчас ты мне нравишься, уродина! — более мягко проговорил клиент. — Сейчас — нравишься, дошло?

 — …свежих–свежих, доставленных из бойни какой‑то час назад! — бесстрашно договорил кельнер.

 — Ты превратишь меня в беременную бабу, будь оно неладно, такое дело! Не дает подумать о фигуре, обезьяна? Черт с тобой, подавай что хочешь! Сначала неси рюмку водки.

Тудораке стрелой побежал за выпивкой, а вскоре принес и новую порцию. На столе постепенно стали появляться все новые и новые графины, рюмки, тарелки. Эксперт заговорил только после того, как подали дымящееся жаркое, обсыпанное мелко крошенным чесноком.

 — Стручок красного перца! Горчицу, уксус! Сладкого перца. Вот так. А теперь скажи, образина, на кой бес было вводить меня в искушение? Прожуешь и встанешь из‑за стола, а деньги выкладывай. Да еще какие! Целое состояние!

Дальнейшие события разворачивались примерно в таком же плане, финалом должна была послужить небольшая заминка при подсчете съеденного и выпитого — кельнер не допишет в счет приличную сумму, и раздобрившийся эксперт начнет заказывать «на десерт» вино и много порций цуйки («Плачу я!» — «Нет, я!»), и теперь уже они станут пить вместе, из одной рюмки, сидя в обнимку, куря одну сигарету и даже… целуясь.

Будет греметь джаз, заглушая шум в зале, дымный чад, наплывающий из кухни, слегка задурманит голову, и все это будет располагать к легкому, фривольному разговору. Как раз такие минуты требуют полнейшего напряжения, и нужна не столько смелость, сколько ловкость, важно следить за мимикой лица, даже за оттенком голоса… Но вместе с тем нужно пить столько, сколько тебе наливают, не смея отказываться ни от единого глотка.

Тудораке боролся с винными парами, от которых у него туманилось в голове и заплетался язык. Какого только напряжения стоили ему отчаянные попытки удержаться на ногах… Хотя, с другой стороны, так было даже лучше: говорить с Кыржэ, запинаясь на каждом слове, — чтоб убедился, до чего перебрал! Но как в то же время сохранить ясность ума, следить за собой, стараясь, не вызывая подозрений, выведать что‑либо, но главное — не дать этой злобной лисице что‑либо почувствовать. Быть начеку и обалдевать от выпивки, понимая, что этот подручный оккупантов справится еще хоть с ведром.

 — Знаешь, что скажу… Не думай, будто я какой–то там шовинист, и все же лучше нет нашей национальной кухни, вот как! — проговорил Кыржэ, возможно только для того, чтоб отвести душу, ,а может, и желая потрафить старшему кельнеру. — Меня прямо тошнит, когда вижу их сосиски.

 — М–да–а…

 — Что «м–да–а»? — Кыржэ словно бы заподозрил что‑то.

 — Минутку, минутку… Но кто же сделал меня обер-кельнером, если не ты… не вы?

 — Давай пропустим по одной! В основном этого добился ты… пардон, ты… единственный человек, с которым я чувствую себя свободно. Потому и прихожу сюда. А ты, часом, не продаешь меня? Э–э, не коммунистам, нет, этим ты не нужен, как‑никак обер–кельнер… А вот немцам? Они не… Ты всего–навсего шимпанзе и не способен понять, что такое нервное напряжение. Черепная коробка! — Он постучал себя пальцем по виску. — Раскалывается и раскалывается… Хоть бы никогда больше не видеть этого Кранца!

Он нахмурился, на лице появилась злобная гримаса, усиленная опьянением. Остервенело заскрипев зубами, схватил стакан, готовый раздавить его в ладони.

 — Ну его к бесу, твоего Кранца, — смотри, поранишь руку! — Тудораке отнял стакан, стал наливать в него вино. — Стоит ли обращать внимание, если ничего плохого все‑таки не говорит! Давай выпьем!

 — То‑то и оно, что не говорит, гадина, ни слова… Зато все до мелочи знает, все… Как смерть, ходит за мной… Следит, чтоб не вздумал как‑нибудь пощадить кого‑либо из своих… — Он чокнуЛся с Тудораке, как видно обрадованный его сочувствием. — А из‑за венгерки готов глаза выдрать: достань хоть из‑под земли!

 — Каких это… своих ты когда‑нибудь щадил? Что он мелет, скотина?

 — Тише, слышишь, тише, — он посмотрел на кельнера совсем ясными глазами, пытаясь уяснить: с чего тот так раскричался? — Дескать, покрываю молдаван…

 — Но ведь эта… как ты говоришь, мадьярка… молдаванкой быть не может… Ну и пусть не ест дерьма, если не хочет! — Кельнер пьяным жестом свалил со стола стакан. — Правильно говорит один клиент…

 — Держи и больше не разоряйся, — Кыржэ благосклонно протянул ему другой стакан, предварительно налив в него вина. — Ты читал или нет рапорт, поступивший из Кишинева? — обращаясь как равный к равному, спросил Кыржэ, протягивая Тудораке открытый портсигар.

 — Ты! Сначала сам… Бери, бери!

Больше всего он боялся — как бы не переиграть, не слишком показать опьянение. Но, кажется, в конце концов удалось убедить собутыльника, будто он сейчас свалится с ног…

 — Мне тут говорил один клиент… Не сегодня–завтра намечается большой прием. Будто бы прибудет его преосвященство митрополит…

 — Что ты мелешь, орангутанг! Не сегодня–завтра...

 — Ты ничего не знаешь, зато мне рассказывал один клиент. Да–да…

Самодовольно попыхивая сигаретой, кельнер с горем пополам поднялся на ноги — не торопясь, не выказывая излишнего любопытства. Хорошо бы передать эксперта с рук на руки какому‑нибудь гостю из его же банды и таким образом улизнуть, встретиться с Сыргие. Однако он почувствовал, что не может держаться на ногах… Что тут было делать?

 — Остановись — буду стрелять! Хи–хи! — пробормотал внезапно Кыржэ.

 — Из рогатки или… бутылочной пробкой! — добавил Тудораке, незаметно глянув на часы. Цифры так и плясали у него перед глазами.

 — Разве не знаешь, какая штука у меня вот тут, в кармане? Все еще говорят: «мертвая рука»! — с восторгом выкрикнул Кыржэ. — Вытащу пистолет — и паф! Паф! Иди назад, горилла, тут еще что‑то есть на донышке!

Тудораке больше не мог. «Что бы сказал Волох, если б увидел меня в таком состоянии?» С трудом дотащившись до ближайшего стула, он свалился на него как сноп.

Через какое‑то время его разбудила женщина, убиравшая в зале.

 — Поднимайся, поднимайся, грехи тяжкие. Давай раздену, уложу спать. Опять напился с этим клиентом.

Тудораке обалдело таращил свои большие глаза.

 — А где же он? — спросил погодя, оглядывая опустевший зал.

 — Когда еще ушел, господи боже…

 — Извозчика вызывали?

 — И не думали. Нужен ему твой извозчик, как же... Даже слышать не хотел. До чего здоровый человек, будто бык. Тебе бы так… Пошел пешком. Давай, сынок, давай, уложу где‑нибудь на диване. Пока придешь в себя...

 — Вот почему я и не вышел на встречу, — с облегчением вздохнул Хобоцел после того, как сделал это вынужденное отступление.

 — Говори, говори дальше, эти ищейки в штатском все еще проходят по одному. Арьергард… — сказал Волох, понуждая кельнера продолжать свой рассказ. — На этот раз пронесло — не слишком принюхивались. Итак, кишиневские сыщики ищут мадьярку? Всплыла на поверхность история с немцем? Это очень серьезная опасность. Откуда все‑таки Кыржэ получил сведения? От кого? Не помнишь: он говорил о встрече в ресторане или о других тоже?

 — Место не упоминал. Хотя черт его разберет: может не хочет впутывать меня? В любом случае ясно одно: немец крайне его интересует.

 — Хотелось бы знать: за железной дорогой наблюдает только сигуранца? — спросил Волох. — Или же их работу контролирует и гестапо?

 — Варварская орда, — проговорил Хобоцел. — Как варвары пришли, как варвары уйдут.

 — Экскурсы в историю? Браво, обер–кельнер, продолжай в том же духе. Только я не согласен: то, что мы видели сейчас, скорее похоже на похоронную процессию.

 — Пока что она откладывается… «Во имя христианства» — так называется это безумие. Значит, готовится... торжественная встреча с митрополитом.

 — Не забудь еще об одном человеке, Тудораке. Сделай все возможное, чтобы побольше разузнать об этом Дане Фурникэ. То, что он в каком‑то контакте с твоим Михэешем, — несомненно. Только пока еще не ясно, в чем тут суть… Нас интересует не только он, но и, как бы сказать, положение, создавшееся в группе. Нужно бы узнать, в самом ли деле он наш или же — в особенности — их. Ты сам что об этом думаешь?

 — Попытаюсь. Что я могу думать? Боюсь,,чтоб не оказался из тех, знаешь, которые и нашим и вашим.

 — Исключается. Ну, пора расходиться. Старайся не пропускать ни одной встречи со мной, хорошо? В особых случаях присылай кого‑нибудь вместо себя. Впрочем, нет, только сам! Главным по–прежнему остается судьба Улму. Сделай все, чтобы засечь передвижение эшелонов с солдатами на станции. И опять повторяю: Фурникэ… Да, да, вполне сочувствую тебе: алкоголь есть алкоголь. И все же сопротивляйся, крепись. И скажи: ты в конце концов сам не станешь алкоголиком? В таком случае загубишь себя, всю жизнь. Дай слово, что этого не случится! — Он повернул к нему взволнованное, напряженное лицо, крепко ухватил за руку. — Как хочется верить в тебя!

 

XV

Илие Кику долго вышагивал вдоль забора, пока не надоело слоняться без толку, и он словно бы машинально, против собственной воли, перепрыгнул через него. Однако Сыргие дома не было. Он хотел уже спуститься в подвал мастерской, хотя и знал, в какую ярость мог прийти из‑за этого ответственный, но тут он сам попался навстречу. Правда, столкнуться лицом к лицу им помешала сестра Параскива — расплываясь в благочестивой улыбке, она очутилась внезапно перед ошарашенным пекарем, любезно взяла его за руку и стала приглашать в дом, намереваясь, как всегда, затеять душеспасительную беседу.

Волох встревожился, увидев Илие. Понял, что тот появился не просто по дружбе. Тем более что как раз накануне пришлось перенести некоторые встречи. Значит, произошло что‑то серьезное. Ведь отлично знает, что ему запрещено переступать порог этого дома! Предупреждение было самым категоричным: Илие — один из немногих, знавших адрес ответственного… Совсем не потому, что Волох не доверял пекарю — это значило бы не доверять самому себе. Того требовали обстоятельства. Располагать надежно засекреченным жильем было величайшей удачей.

Ему и так уж здорово повезло с сестрой Параскивой, хозяйкой флигелька во дворе, где он снимал комнату. Все получилось самым неожиданным образом: исколесив из конца в конец город в поисках квартиры, он очутился в этом дворе. На калитке не было запора, не видно было его и на двери дома.

Постучал раз, затем другой. Никакого ответа. Пришлось самому открыть дверь и войти. Вскоре показалась хозяйка: похоже, появление чужого человека нисколько не встревожило ее. Заметив удивление гостя, она пригласила его садиться, объяснив, что двери ее дома всегда открыты для людей. Никаких замков хозяйка не признает — если кто‑то придет со злым умыслом, значит, послала рука всевышнего. Разве его самого также не направил к ней господь? А если так, то она рада благодати, ниспосланной всевышним.

Все это больше походило на… сказку, но прошло не так уже много времени, и он разобрался в обстановке. Хозяйка принадлежала к секте баптистов, тех самых, что клятвенно отказываются брать в руки оружие, даже под страхом самого сурового наказания… Кроме того, в подвале дома, достаточно вместительном, «братия» организовала не то мастерскую, не то крохотную фабрику, оснащенную кое–какими станками и инструментом, где человек двадцать сектантов ремонтировали всякую жестяную утварь. Работа выполнялась в строгом соответствии с пожеланиями заказчиков… Однако рядом, в более темном и укромном помещении, изготовлялись свечи, иконы и прочие предметы церковного обихода.

Многие из мастеров не упускали случая сработать что‑либо на сторону, сбывая вещи на рынке. Одним словом, артель была не очень похожа на ту, за какую себя выдавала, дозволенная властями и в то же время подпольная, о чем, разумеется, прекрасно знала полиция, получившая заранее установленную мзду — и за «случайные» приработки сектантов, и за деятельность самой секты, в общем‑то словно бы и запрещенной. Таким образом, если немного присмотреться, то становилось ясным: в это коммерческое заведение, сплошь заваленное старой жестяной рухлядью, не зайдет без дела ни один человек, если же такое и случится, то неусыпная сестра Параскива тут же заметит посетителя и незамедлительно выйдет ему навстречу. Нечего греха таить: в случае нужды у нее всегда были под рукой «братья» во Христе, прекрасно умевшие обращаться с непрошеными гостями.

Более удачное место трудно было даже представить. В особенности если учесть полулегальное существование секты, работу фабрики, четко разделенной на два филиала. Тут клепались жестяные банки и готовились на продажу свечи, устраивались запрещенные законом молитвенные собрания. И все это — без каких‑либо запоров на дверях, без счетоводов и несгораемых касс. Для того чтобы вести дело, достаточно было одной сестры Параскивы.

За комнату он не платил — работал по нескольку часов в день слесарем и даже получал какую‑то приплату.

Однако важнее всего — подходящие для конспирации условия, не говоря уже о том, что после соответствующей обработки некоторых «братьев» баптистов можно было привлечь к секретным заданиям. Здесь можно было печатать листовки,4хранить литературу.

Но в этом случае нужно было бы искать другое жилье, отказаться от столь надежного укрытия.

Соблазн был велик, и Волох часто думал, не решиться ли наконец на такой обмен. Конечно, тяжело было видеть сильных, крепких мужиков бьющими поклоны и склоняющими колени перед ликами святых. «Черт побери, не иметь даже права вмешаться в их дела, хотя бы надеяться на то, что в какой‑то день они распрямят спины! Бросят свою работу… Свечник — что это за специальность? Свечник!.. — Он на минуту задумался, охваченный неожиданной мыслью. — Свечник!..»

Между тем хозяйка дома, сестра Параскива, угадывая в нем хорошего работника, к тому же ведущего скромный, аскетический образ жизни, надеялась со временем также обратить его в «брата», нужного и секте и предприятию.

Постепенно она стала посвящать Волоха в сокровенные тайны баптизма. Тот сопротивлялся, отговариваясь, что не может так легко отказаться от своей веры, от истинной православной церкви. И все же какую‑то надежду сестре Параскиве он подал: чтоб не выгнала на улицу.

И вновь стал искушать соблазн. Чего только нельзя было изготовить в мастерской, каких, например, деталей для печатного станка или других нужных вещей… Закоулок Гаврилэ Грозана не шел ни в какое сравнение с подвалами дома Параскивы! Любые, самые сложные предметы могли изготовлять эти искусные мастера; а какую пользу могли принести «братья», расхаживающие по городу со своими жестяными коробками, грузчики, собирающие всякую рухлядь, связные, поддерживающие контакты с баптистами из других мест? Кому придет в голову, что эти фанатичные, непреклонные в своих верованиях сектанты могут быть завербованы… в состав подпольной группы? Ладно, ладно, не лезь вперед батьки в пекло…

Ему не с кем было даже посоветоваться, и для того, чтоб не совершить непростительной оплошности, он решил до поры до времени потерпеть, поближе изучить этих люден. Трудно было поверить в то, что дело держалось на одной сестре Параекиве, — найдутся, наверно, внутренние связи, быть может, более существенные. Важнее всего было раскусить, чем дышат «братья», которые вертятся на рынке, продавая свечи. Их следовало прощупать в первую очередь.

Однажды в мастерской появился какой‑то мужчина, на первый взгляд довольно странной, необычной внешности. Он свободно открывал двери одну за другой, здоровался с каждым, кто встречался на пути, с нескрываемым любопытством рассматривал все, что попадало в поле зрения, присматривался к работе мастеровых… И делал все это с такой обезоруживающей простотой и естественностью, что любые подозрения, какие мог бы вызвать незнакомец, отпадали сами собой… В руках у него был портфель с замком, и он открыл его, как только кто‑то из братьев провел гостя в апартаменты Параскивы.

 — Некоторые называют меня Косым, — робко, чуть ли не покраснев, проговорил он. — Но вот тут, — он хлопнул рукой по портфелю, — лежит удостоверение… И если вас интересует, чем я занимаюсь…

«Сестра» любезно пригласила его присесть.

 — Чем можно вас угостить? — спросила она. — Чашечку кофе? Варенье?

 — Я состою на службе… вот этой, — он вытащил из портфеля удостоверение.

 — Я полностью в вашем распоряжении, — послушно и почтительно проговорила хозяйка.

Гость отхлебнул кофе, попробовал варенья, что же касается вороха бумаг, который выложила перед ним хозяйка, то даже не дотронулся до них.

В это время в комнате появился брат Канараке. Он принес еще кучу каких‑то справок, подтверждающих инвалидность «братьев», освобождение от трудовой повинности по возрасту, прочие льготы…

 — Изделия из жести, само собой, никого не интересуют, — заявил гость. — Свечи — тоже. К нашему ведомству они имеют весьма косвенное отношение. Хотя, признаюсь, мне очень понравилась ваша система открытых дверей. С одной стороны, легче вовлекать новых братьев по вере, — стал бормотать пришедший, исподтишка разглядывая мастеровых, сновавших под окнами, намеренно хромая, самым невероятным образом горбясь и скрючивая шеи… — У вас много хороших работников, насколько могу понять? — спросил он сестру Параскиву. — И, конечно, ни одного развратника или картежника — такие бывают только среди безбожников… Мне, по правде говоря, это нравится… я всегда ценил умных людей…

Он поднялся и стал ходить по комнате, стараясь разглядеть поближе мастеровых, собравшихся к тому времени по распоряжению сестры Параскивы. Потом сказал:

 — Видите ли, словоохотливых людей найти не так уж трудно, но судьбы людские решают не они, а великая армия молчальников. Поэтому нужно научиться понимать смысл их молчания. Уметь понять вовремя, почему оно «улыбается», почему «скрипит зубами», — и сразу все станет ясно. Так вот, что скажете: есть среди вас бунтари? Не может быть, чтоб не было! — искренне удивился он, поймав между тем на себе косой взгляд Волоха.

Волох стал судорожно припоминать: где это было? Когда? На какой‑то узенькой боковой улочке. Вспомнил! После того как ушел из комнатушки Виктории, оставив там ночевать Зигу… Да, да, он взял на себя этого типа, стараясь увести подальше от дома «швеи»…

Узнал ли и тот его, Волоха? Маловероятно. Во всяком случае, если и узнал, то не подает виду. Нет, нет, исключается: шпик ничего не помнил.

Нельзя кому‑либо говорить об этом визите, в особенности Илие, которому он имел неосторожность дать адрес, думал Волох, ожидая меж тем, что Кику рано или поздно у него появится. Да, в особенности ему… Когда-то, еще в тюрьме, Волох предложил ему пойти работать в военную пекарню — и тому удалось это без всякого труда. Подозрительно! А потом, потом? Его попросили любой ценой связаться с товарищами на воле, и Кику преспокойно передал буханку хлеба, разрезанную пополам… Все дело в том, не испробовал ли кто‑то еще вкус того хлеба… Пекарь видите ли, выполнял поручение «советских патриотов» только потому, что ему понравилось, как они держались в тюрьме, куда сам попал за обычную драку где‑то на городской окраине…

Склонившись над тисками, Сыргие под равномерные движения ножовки стал припоминать тюрьму. Первым политическим заключенным, какого встретил там Илие, был он, Волох. Правда, когда Кику появился в камере, Сыргие был в обморочном состоянии — из‑за голодовки. Эднако потом тот сам представился Волоху и ни с того яи с сего попросил доверить какое‑либо задание. Сыргие, разумеется, стал выспрашивать, чего ради он пришел к решению, связанному с риском и готовностью жертвовать собой.

 — Мне довелось увидеть, как ты держался, когда фашисты допрашивали в камере пыток.

 — Как держался?.. Но почему ты сам оказался там — не держал, случайно, арапник?

 — Нет, — ответил тот. — Приказали принести воды... лили тебе на голову. Когда ты пришел в себя, я видел…

 — Но как ты мог знать что‑либо обо мне, если оказался я тут только потому, что попал в облаву? Не успел вовремя поменять удостоверение личности.

 — Узнать было просто: в кровь они разбивают только коммунистов.

Зная, что уголовники часто прислуживают гестаповцам, Волох послал его ко всем чертям.

На какие только ухищрения не шел Кику, чтоб Волох в конце концов поверил ему!

«Но кто просил его заявляться сюда? И какого черта так долго держит его эта лицемерная баптистка?» — начал беспокоиться ответственный. Он решил ждать Кику в келье, тем более что с минуты на минуту сюда должен был зайти брат Хараламбие.

Илие вскоре появился.

 — Ну вот, — с трудом переводя дыхание, сказал пекарь, — кажется, получил благословение. Пускай мне делают обрезание, пускай оскопят по приказу султана, только в баптисты я не подамся до самой смерти! — И слова его и жесты свидетельствовали о том, что он хочет поднять настроение у хозяина. — Надеюсь, ты тоже примешь меня как брата… только не как сводного — родного?

 — Что случилось? — стараясь скрыть раздражение, спросил Волох. — Настолько срочное дело, что нельзя было отложить до другого раза?

 — Разве ты куда‑то торопишься? — в тон ему ответил Илие.

 — Об этом не будем.

 — В таком случае: добрый день! Как поживаешь, дорогой Сыргие? Я очень по тебе соскучился… Или не веришь? — улыбнулся он.

 — Верю, верю, и все же только вчера вечером мы отложили назначенную на сегодня встречу… — Волох не поддержал игры, в которую Кику намеревался его втянуть. — Кроме того, хотелось бы знать, чего нужно от тебя Параскиве… в такой ли она мере любопытна, как и некоторые другие?

 — Только одного: сделать баптистом! — деловито ответил Илие. — Не я ее затронул, она меня.

 — Это понятно, что начала она. Но в том‑то и дело. Видишь ли…

 — Вижу. Ты недоволен моим приходом. Испортилось настроение. Вижу.

 — При чем тут настроение? — Волох решил поговорить с Кику как можно более внушительно, однако этому помешал еле слышный стук в дверь. Оба они внезапно застыли. В следующее мгновение Волох подбежал к порогу, приложил ухо к двери, потом наполовину приоткрыл ее, не снимая, впрочем, руки с защелки.

 — Трубочку для светильника…

 — Пожалуйста, брат, пожалуйста! — громко воскликнул Волох, стараясь заглушить голос человека, стоявшего за дверью. — Здесь у меня… гости, — любезно предупредил он, намереваясь, если понадобится, предупредить еще и еще раз — чтоб не заходили в комнату. — Я скоро приду в мастерскую, тогда посмотрим. Принесу с собой, через несколько минут.

И легонько наклонился, вытесняя пришельца с порога. Человек удалился, не проронив больше ни слова.

Кику следил за всей этой сценой, сузив глаза, когда же Волох вернулся, проводив, посетителя, решил без утайки высказать, какое впечатление она произвела на него:

 — Значит, перешли на производство светильников, дорогой товарищ? Потом наступит черед кадилам, иконам и так далее. На кой черт тогда дрожать со страху? Эго, по–твоему, называется борьба против Гитлера и Антонеску? Да, борьба? Красиво, ничего не скажешь!

 — А как бы ты хотел? Меня наняли на работу, слесарем, — хмуро ответил он. — И между прочим, платят за это. Да, да! Что бы ты делал на моем месте?

 — Если хочешь знать, что делал бы я, тогда слушай, — сдержанно ответил Кику. — Так вот: я бы на твоем месте, дорогой Сыргие, раз уж угнездился тут, в один прекрасный день собрал бы всех этих бородачей, кто б они ни были — баптисты, адвентисты… Сделал бы из них бригаду атеистов и приставил к нашему делу! Или бы послал к той самой матери. Какого черта ты боишься называть их по именам, если разговор идет о каких‑то трубках для светильников!

 — Сделаешь из них атеистов, как же, если и встают и ложатся с именем господа… А ты, пожалуйста, занимайся своими делами, теми, которые тебе поручены. Этих оставь в покое, пусть живут по своему разумению. — Он не знал, что бы сказать, только бы поскорее избавиться от нежданного гостя. — Я только об одном тебя прошу: ты здесь не был, ничего не видел и не слышал!

 — Хорошо. И само собой, пора уходить, заметать следы? Я правильно тебя понял?

 — Не совсем, — уточнил хозяин. — Ты действительно должен уходить, однако после того, как я скажу об этом. То есть сначала нужно посмотреть, что происходит во дворе. Что же касается возможного нового визита…

 — Это я тоже понял, — пекарь поднялся на ноги. — Как и то, что ты намеренно заслонил спиной своего монаха. Или же у тебя и с ними завелись подпольные дела?

 — Даже если и так, это не должно тебя злить.

 — Не должно, говоришь? Меня другое злит, — взорвался наконец Кику. — Знаешь что? Ну да ладно, иди во двор, проверяй, не привел ли Илие Кику за собой гитлеровскую ищейку… Давай, давай, мне в самом деле пора.

 — Чего ты сердишься? Я веду себя не слишком любезно? Прикажешь ходить перед тобой на цыпочках?

 — Да, не слишком любезно. В особенности со мной. И я знаю почему: потому что не доверяешь. Потому что по–прежнему смотришь на меня как на уголовника. И решил: никогда, никогда… Ни мне, ни кому‑либо другому…

 — Успокойся, я ни разу ни с кем не говорил об этом. Ни разу! Совсем недавно Тудораке пробовал говорить со мной про какую‑то «блатную» девицу, но я туг же оборвал его.

 — Зато я, лично я чувствую такое отношение на каждом шагу. И если б ты подозревал только меня!

 — Знаешь что, Илие… Ты все‑таки явился ко мне домой, хотя никто не знал моего адреса, однако до сих пор не объяснил, с какой целью.

 — Потому что ты копаешься в том, чего не нужно трогать, — резко возразил Илие. — Проявляешь интерес к Бабочке, ее кавалеру… Они знакомы друг с другом еще по лицею, когда девушка…

 — Меня не интересуют ее приключения!

 — Не интересуют, а жаль, — прервал его Кику. — Тогда не прислушивайся к сплетням. Она знает, что ты не доверяешь ей… Если же хочешь знать, то из автобуса она выскочила для того, чтоб не привлечь внимания к тебе, ответственному группы! Дошло наконец? И ни за что не хотела сказать тебе об этом!

 — Допустим, — согласился тот, — зато изо всех сил пыталась отрицать, что «Полиция нравов», в особенности сейчас, во время фашистской оккупации, всего–навсего плохо прикрытая ширма гестапо! Да, да, не только сигуранцы, так можешь ей и передать!

Он перестал ходить по комнате — решил было присесть, однако так и остался на ногах.

 — Я предупреждал ее, кстати через тебя, — не прямым образом, но предупреждал, — твердо проговорил он. — Хотя отлично знаю, что она и до сего времени не порвала с этим типом и потому больше не существует для нас. Окончательно и бесповоротно. И если ей пока еще об этом не известно, можешь сообщить. Слышишь? И не делай страшные глаза, не хмурься.

Подойдя к двери, он без скрипа отворил ее, выглянул наружу, затем снова осторожно прикрыл.

 — Пойми, Илие, — он переменил тон, заговорив по-дружески доверительно, — что вокруг меня вьется паутина, в любую минуту я могу попасть в нее, точно муха, и никогда уже не выпутаюсь. Идет война, не на жизнь, а на смерть, поэтому мы не имеем права распускать нюни. Да и не хочется погибнуть бессмысленно, вроде жалкой мошки. Подумай сам, вспомни о трех товарищах, стоявших во главе группы и арестованных на первой же нелегальной встрече. Теперь их, по–видимому, нет в живых… Мне удалось остаться на свободе. И вот «Три минуты против третьего рейха», операция, проведенная по моей инициативе… Никаких арестов, помнишь? Это не наводит на размышления? Подпольный инструктаж, который так долго готовился, срывается по вине «добровольца», попавшего в наши ряды без моего ведома. Жандармы опаздывают всего на несколько минут. Иначе… Ты сам знаешь, на кого бы налетели шпики. Другая ниточка, если, впрочем, не та же, ведет к Дану Фурникэ из «Полиции нравов».

 — Ну ладно, ты хотел проверить, не привел ли я кого‑то за собой… Пойди же посмотри. — Пекарь взял Волоха за руку. — Что же касается Антонюка, «добровольца»…

 — Неужели с ним в самом деле что‑то случилось?

 — Поэтому я и пришел к тебе. Антонюк уже некоторое время находится на свободе. Кроме того, нужно, чтоб ты знал…

 — Как? Все‑таки освободили? Чего и следовало ожидать! — покачал головой ответственный. — Хороший фрукт! В лучшем случае — авантюрист, хотя и это достаточно опасно.

 — Нет, нет! — с мольбой в голосе прервал его Илие. — Это исключается. Вырвать человека из тюремной больницы не так уж трудно!

 — Действительно, действительно, — хозяин комнаты испытующе посмотрел на пекаря, стараясь понять, что у него в глазах. — Значит, вырвали из тюремной больницы? И что же дальше?

 — С ее помощью, — продолжал Кику, — Бабочки… Она заставила действовать Дана Фурникэ, практиканта…. Теперь видишь, какая она? А не хотел верить ни ей, ни ему.

 — Третьему человеку — тоже! Хотя этот третий и не знаком со сводом законов. Он — просто безграмотный, да, политически безграмотный элемент!

 — Что–ты хочешь этим сказать? — спросил Кику, оставляя без внимания выпад по его адресу. — Она ведь тебе доверяет, ты сам это слышал! И чтоб заслужить еще большее доверие, сделала все возможное, чтоб освободить Василе. Кто, кто, а я хорошо знаю, как легко заслужить у тебя доверие. Еще со времен тюрьмы. Иди во двор, проверяй…

 — Доверие… — со вздохом прошептал Волох, оглядывая провисающий над головой потолок. — Нам требуется абсолютное доверие. Но откуда оно возьмется, если его расщепили на мелкие осколки и теперь нужно собирать зернышко к зернышку, чтобы тут же снова окутать завесой тайны. Да, да… Очень уж дорого, слишком высокую цену приходится платить за всех этих… втирающихся в доверие! Да! Ты сам обязан был растолковать Лилиане: пока полностью с нею не разберемся, пусть… Теперь уже сигуранце известно о встречах с немцем. Шагу нельзя ступить, чтоб не засекли!

 — Больше можешь с нею не разбираться: взяли.

 — Как… арестовали? Лилиану? — Он сделал жест рукой, словно хотел что‑то удержать в себе… Сочувствие? Жалость? Укор самому себе? Медленно перевел взгляд с крохотной, давно погасшей печи на табурет, с которого поднялся, собираясь уходить, Илие, сколоченную из голых досок лежанку, заменявшую кровать, потом выглянул в единственное крохотное окошко комнаты, помещавшееся рядом с дверыо и завешенное легкой ситцевой занавеской. Наконец сжал ладонями виски и задумался… «Спасение — только в этой двери. На воздух!»

 — Пойдем, — сказал он.

Они вышли из кельи, затем со двора. Кику внимательно оглядывался по сторонам, проверял, нет ли чего подозрительного.

 — Откуда ты узнал, что ее арестовали? — никак не мог успокоиться Волох.

- — Откуда же — от хозяйки. Этой ночью и подняли с постели.

 — В каких ты отношениях с этой женщиной, если она так охотно все тебе рассказывает?

Кику не ответил, однако Волох и не настаивал.

 — Очень плохо, что взяли именно ее. Значит, следили за домом. Но откуда узнали адрес? Очень, очень… — протяжно, точно испытывая приступ зубной боли, проговорил Волох. — Могли отыскать прокламации, которые она писала для нас. Говоришь, сегодня ночью? Но почему ночью? Ах, да… Рассчитывали застать другого человека, который нужен им куда более, чем она сама. Подожди, подожди! — зашептал он на ухо спутнику. — Теперь я точно знаю: это его работа. Его почерк. Только его, никого другого. — Он посмотрел в глаза Илие, пытаясь понять, убедительно ли звучат его слова. — Дана, этого хлыща, их ставленника. И не столько в нее они метили, сколько хотели поймать другого. Да, Лилиана… от тебя, только от тебя они услышали о нем! Разнюхали, гады!

 — О чем ты говоришь, Сыргие? — попробовал возразить Волоху Кику.

 — Подожди, терпение! — не дал оборвать себя Волох. — Пойми наконец, что сейчас они особенно рвут и мечут. Советская армия не стоит на месте, вспомни, что показала операция под Корсунь–Шевченковским. Да, теперь уже гестаповским шпикам не остается времени плести свою паутину. И вот еще о чем не забывай: девушка, по–видимому, стала выказывать ему недоверие, быть может, захотела окончательно порвать после того, что я вовремя ее предостерег. С другой стороны, могут просто набивать ей цену, поднимать авторитет в наших глазах…

 — Кому набивать цену? — проговорил Илие.

 — Ей, ей! Вашей Бабочке, вот кому! — поспешно ответил Волох. — И не только ей…Теперь она заговорит, заставят! Оставаясь же на свободе, могла воздействовать, влиять на кого‑то. Хотя бы на тебя. Но это им не нужно. Пусть лучше выглядит мученицей в наших глазах. А в то же самое время шпики, не без помощи Дана, наложат лапу на «добровольца», вернее, авантюриста Антонюка…

 — Ты неправ. Дэнуц и сам мечется, как рыба, выброшенная на берег. И мы его подозреваем, и они. Беспрерывно допрашивают, тянут жилы… Ему самому грозит арест, если вообще не арестовали к этому часу…

 — …Поскольку Антонюку, побывавшему у них в лапах и устоявшему на допросах, якобы будет легче пробраться к нам…

 — Не смей, Сыргие, поносить Антонюка, не смей! — Кику даже на минуту остановился. — Не смей, понимаешь?

 — Я и не думаю клеветать на него. — Волох, идя следом за Илие, легонько подтолкнул его. — Делай шире шаг, мы не на прогулку вышли…

 — Вот что я тебе скажу, — сохранив равновесие, Кику так и не тронулся с места. — Антонюка они бросили в подвал, чтоб сожрали крысы, — надеюсь, слышал о таком приеме? Я сам видел его одежду, собственными руками смазывал жиром ранки от укусов… Понимаешь, что это значит?

 — Понимаю. И все же его нужно немедленно отстранить, убрать. Оборвать любые связи, чтоб ничего–ничего не знал о наших делах. Если хоть одна подпольная квартира известна ему, от нее нужно срочно отказаться. Он — ловушка, которую они нам подставляют.

 — Я полностью доверяю Антонюку, — твердо сказал пекарь.

 — Вот как? — нетерпеливо воскликнул Волох. Именно на твое доверие он и рассчитывает. Плюс ореол героя, каким вы окружили его. В нужное время он и представит информацию своему благодетелю Фурникэ… Как я только что сказал? — попытался припомнить он. — Их ставленник? Хлыщ? Просто пугало, которым стращают дурней. Ничего более. Но откуда у тебя подозрение, что его могут арестовать? Тоже от хозяйки Лилианы? Признавайся.

 — Признаюсь: от нее, — подтвердил Илие, как будто его поймали на чем‑то нехорошем. Он еще хотел прибавить что‑то, но Волох не дал.

 — Стоп! Подожди, — поспешно, нетерпеливо проговорил он, стараясь не упустить мысль. — Прежде всего объясни мне следующее: как и где именно ты с нею разговаривал? И откуда известны этой женщине факты, которые она тебе сообщила? Значит, этой ночью, да? И ты даже думаешь, что одновременно с Лилианой взяли и этого хлыща Фурникэ? Да ты просто ходил у нее под окном, поскольку тревожишься за нее. Ходил под окном, опасаясь, как бы невзначай не арестовали твою Бабочку…

 — Да, Сыргие. После того как мы разошлись, я…

 — Соскучившись, направился… Ясно! — Он остановился, внимательно оглядывая улицу. — Какое сегодня число: четное или нет? — Он допустил неосторожность, посмотрев на часы, однако тут же спрятал руку в карман. — Дойдем до угла и разойдемся. Ты пойдешь в одном направлении, я — в другом.

 — Хорошо, — согласился Илие, словно впереди, в указанной Волохом стороне, его ждало тяжкое наказание.

 — Вот что следует сделать: кому ты можешь передать — еще сегодня — все твои связи? Хотя бы из твоей бригады?

 — Иону Агаке.

 — Впрочем, нет, пока дело не прояснится, пекари не подходят.

 — Агаке, — машинально повторил Илие.

 — Слышал, слышал! Нет, лучше передай Гаврилэ. Ах да, ему тоже нельзя. С ним вообще избегай встреч. Ты не знаешь его, никогда в жизни не видел! Значит, Агаке. И на этом твоя работа временно прекращается.

 — Понятно. — Даже и сейчас Илие надеялся каким-то образом задобрить Волоха, хотя понимал, что шансов на это почти не было. — Почему ты так говоришь: временно, временно?

 — Потому что пока ты в самом деле отстраняешься на время. Повторяю: пока. Значит, так… Старайся не видеться со мной, ни сегодня, ни завтра, ни еще когда-либо. Это во–первых. Если будет нужно, сами найдем тебя, где б ты ни был. Что же касается моего жилья — забудь о его существовании. Навсегда выбрось из головы! Надеюсь, справишься с такой задачей? — И добавил, успокаивающе приподняв руку: — Очень тебя прошу, сделай это ради нашего дела. Если же чувствуешь, что не в силах справиться, с собой, скажи напрямик. Тогда я сразу же переберусь в другое место.

 — Ничего, ничего, все будет в порядке, — сдавленно проговорил пекарь. — Никогда больше не переступлю твоего порога.

 — Пока мы не позовем тебя, — вновь попытался успокоить его Волох. — Потому что, кто знает, быть может, в какой‑то день я прибегу к тебе в пекарню и попрошу кусок хлеба, теплого, только–только из печи. Надеюсь, не откажешь? Ну вот, — вернулся он к прежнему разговору, чуть заискивающе улыбнувшись, как будто извиняясь за неуместную шутку. — Подожди, в свое время получишь известие… посмотрим. Пока же… Пойми: они подставили тебе ловушку! Знают, конечно же знают, что ты любишь ее…

 — Короче, пожалуйста, — недовольно прервал Кику. — Я уже и так понял, что ты потерял ко мне доверие.

 — Речь идет о большем: о нашем деле. Или тебе хочется стать слепым орудием в руках сигуранцы?

 — Я верю и в Лилиану, и в Антонюка. И не только в них, — твердо, непреклонно договорил Кику, — В партии не одни ангелы — это ты у нас точно свежевыкупанный младенец. Другие заслуживают доверия не меньше, чем… Какого черта скрывать: чем ты, товарищ ответственный!

 — Ты прав, я ничуть не чище других, — проговорил Волох. — Ничуть. Но именно поэтому должен быть тверд и непреклонен. Неужели ты не можешь понять меня, Илие?

 — Насчет того, кому должна доверять партия, — возразил Кику, — будем судить по делам. По делам, товарищ ответственный!

Они подходили к перекрестку, и Волох напомнил:

 — Ты пойдешь в эту сторону! — Но, увидев, что Кику сворачивает не туда, добавил: — Ну хорошо, иди в ту. Я пойду в эту.

 

XVI

На лице у Кыржэ, в особенности когда он был на людях, неизменно сохранялось фальшивое, лицемерное выражение, однако кто мог видеть его в тюрьме, где содержались заключенные? Лилиана спала, обессилевшая и изнуренная. Как только девушку арестовали, она объявила голодовку, и сегодня пошел ее четвертый день.

Он мог бы разбудить арестованную, но почему‑то не торопился. Сидел на краю узкой железной койки, слегка наклонившись на один бок, и жестким тяжелым взглядом смотрел на исхудавшее, болезненно бледное лицо, по–детски приоткрытый рот, белые, лишенные блеска зубы, обескровленные губы… Один только высокий девичий лоб, еще отливающий белизной,, и напоминал прежнюю Лилиану, такую живую, симпатичную, немного взбалмошную. Она лежала съежившаяся, безжизненная, не шевелилась и не вздыхала во сне, даже дышала совсем неслышно.

 — Да проснись ты наконец, ради самого господа бога! — громко проговорил Кыржэ. — Встань и поешь чего-нибудь, нельзя же пропадать такой славной девушке! — Он легонько потряс ее за плечо. — Хотя бы открой на минуту глаза, увидеть, жива ли еще… Слышишь, Бабочка? Ей–богу, они удачно назвали тебя… Кто ты еще, как не мотылек, в котором едва тлеет проблеск жизни? Не–ет, мы не отдадим тебя в лапы прусским солдафонам, вот увидишь!

Наконец он перехватил взгляд девушки — немой, полный безразличия.

 — Слава богу, обрадовала! — с облегчением вздохнул он. — Скажи еще: с какой стати так коситься на меня — сердишься из‑за того, что жалею? В самом деле сердишься? Но я ведь мог бы отцом тебе быть, малышка! Ты вполне годишься мне в дочери!

 — О нет, — она слабо, еле заметно покачала головой.

 — Что только творится на этом свете! — поднявшись на ноги, воскликнул Кыржэ. — Своими же руками разрушаем самое дорогое — красоту. Возьми в руки зеркало, посмотри на себя!

Пошарив в кармане, он нашел небольшое зеркальце, однако протянуть его девушке не решался.

 — Это вы… из сигуранцы, из гестапо… разрушаете, — печально обронила она.

 — Не говори так, барышня, — начал было он, но сразу же замолчал.

В широко открытую дверь камеры вошел высокий, худой, как жердь, мужчина: и по внешности, и по одежде в нем нетрудно было узнать немца. Под мышкой он держал складной стул, похожий на тот, каким пользуются художники. Установив его где‑то в стороне, он уселся и застыл, скрытый полумраком, царившим в камере.

 — Не говори, барышня, о том, чего не знаешь, — повысил голос Кыржэ. — Не вали в одну кучу… Скажи спасибо, что от тебя отвели… неизвестно на какое время, дамоклов меч. Ты и мне должна быть благодарна, и другому лицу… Это лицо предпочитает оставаться неизвестным, но если бы ты попала к ним в руки — о–о!.. Я настоятельно прошу тебя… Хотя нет, не могу, обязал хранить тайну… — Он спрятал в карман зеркальце и слегка поклонился в сторону немца, сидевшего на складном стуле. — Он только привидение, которое следит за нами, но ничего не понимает, не знает нашего языка… Так что можем говорить по душам. Чужак, пришлый. С другого берега, — отвернувшись от немца, прошептал он. — Они не могут быть лучше, чем есть, и даже не знают приблизительно, какой меркой мы их измеряем. — Как будто вспомнив что‑то важное, он собрался было выйти из камеры. — Встань с постели, барышня, поешь чего‑нибудь, ты как будто вернулась с того света. Кто только придумал эту дурацкую голодовку! Вот возьми расческу, если не брезгуешь, приведи в порядок волосы. Сейчас должен прийти твой дружок, пойду посмотрю, удастся ли провести его сюда. — Впрочем, он не совсем понял, дошел ли до девушки смысл сказанного, и добавил: — Я приведу к тебе господина Дэнуца Фурникэ.

Лилиана, с трудом преодолевая дрожь, недоверчиво посмотрела на него.

 — Да, да, он пришел сюда. С большим риском и для себя, и для меня. Так что попробуй теперь не есть! Это главное условие, которое я поставил. — Отвернувшись от девушки, чтоб не смущалась, он сунул ей в руки расческу и вышел.

В коридоре к нему бросился Фурникэ.

 — Пойди посмотри на нее, даже не знаю, ей–богу, будет ли еще случай, — хмуро сказал ему Кыржэ. — Подумать только: ты любишь ее, она любит тебя, однако сама же укорачивает себе дни — но на кой черт тогда риск, который грозит мне? Может быть, сразу передать им? Жаль, конечно, нашего роду–племени, зато сразу избавимся.

 — А может ее вообще не нужно было брать? — несмело спросил тот.

 — Могу сегодня же вернуть домой, чтоб с нею тут же расправилось гестапо.

 — Нет, нет, господин эксперт, пожалейте! — в отчаянии проговорил Фурникэ. — Нужно сделать все возможное!

 — Проси не меня — ее. Войди в мое положение — между молотом и наковальней. Хотя бы время от времени нужно кого‑то им подбрасывать. Иначе могут что-то заподозрить. Для благополучного исхода нужно серьезное оправдание. Ты юрист, вот и найди выход из положения. Этим нужно обязательно бросить кость — хорошо подумай, кого именно. Тогда спасем ее. Только пусть больше не попадается, уговори как‑нибудь. Им же нужно что‑то солидное. Понял, о чем говорю?

 — Понял, господин эксперт.

 — Если б можно было поточнее разведать относительно немца, удравшего из концлагеря! Нам он ни к чему — ариец, их крови. Понимаешь? Заткнем рот их же человеком! Однако для–этого прежде всего нужно его найти. Он, безусловно, где‑то здесь, хотя до сих пор на след не напали. Никаких примет! Ты ничего о нем не знаешь? Хотя бы уточнить, кто познакомил с ним Лилиану? Она, как видишь, молчит. Между тем шефы из Кишинева требуют немедленно найти его.

Фурникэ слушал, низко наклонив голову и нервно теребя в руках шляпу.

 — Ну ладно, тебе сейчас не до разговоров, беги — бедная девочка ждет! На обратном пути заглянешь ко мне — кажется, родилась интересная мысль…

Надзиратель пропустил Фурникэ в камеру.

Девушка посмотрела на него и не поверила своим глазам.

 — Дэнуц, милый! Значит, этот фашистский скорпион все‑таки сказал правду!

 — Однако плату нужно предъявить немедленно, дорогая, — по–мужски сдержанно проговорил он, обнимая и целуя девушку. Затем, оторвавшись от нее, стал разворачивать довольно тощий пакет, в котором были бутерброды. — Тебе нужно поесть, — Лилишор! Хотя бы немного, я обещал ему. Иначе не давал свидания.

 — Скорпион, — повторила девушка, — скотина. Сочувствует, сюсюкает: ты мне в дочки годишься… Я не дотронусь до куска хлеба, пока не освободят!

И замолчала, словно испугавшись, не обидела ли его этими словами. Дэнуц, однако, ничего не ответил, только сделал незаметный знак рукой, давая понять, что в камере кто‑то есть.

В ту же минуту пожилой немец, сидевший на складном стуле, внезапно поднялся на ноги — как будто не девушке, а ему подал знак Дан. Сложив стул — в сложенном виде он напоминал тоненькую книжку — и даже не взглянув на арестованную, он шаркающей походкой вышел из камеры.

 — Скажи сам: на каком основании меня арестовали? Ведь я ни на чем не попалась — за что же держат! С сегодняшнего дня я откажусь еще и от воды, да–да, милый мой Дэнуц! — Эти слова словно придали ей бодрости, и она внезапно рассмеялась. Затем крепко, насколько позволяли силы, обняла его.

 — Тебе плохо без меня?

 — Ты не сможешь выстоять, девочка, — только это меня тревожит! — решительно проговорил он и сразу же стал объяснять: — С физической точки зрения, разумеется. Не выдержит организм… И что тогда будет?

 — Не заставляй меня есть — не поможет. Я преклоняюсь перед коммунистами, которые бесстрашно объявляют голодовки в тюрьмах. Особенно трудно было первый день. Второй… тоже не сладко, но уже легче. Никакая я не героиня, но не поддамся на уговоры. Меня даже с ложки пытались кормить, — слабо, еле заметно улыбнулась она. В этой улыбке не было ничего от прежней, живой и лукавой Лилианы. — По–моему, голодовкой я свожу счеты и со своими стариками — становлюсь взрослой в конце концов. Теперь в этом убедились бы и ребята из группы. .В особенности Илона — больше не посылала бы в пансион для благородных девиц. Как ты думаешь, Дэнуц?

 — Раньше — я имею в виду довоенные годы — голодовки носили совсем другой характер, — несмело начал он. — Буржуазия, какой бы она ни была — более или менее либерально настроенной, — все равно уступала требованиям рабочих. Но в наших условиях голодовка не может служить оружием в борьбе. Насколько мне известно, даже коммунисты сейчас к ней не прибегают. Мне лично она непонятна, отдает бессилием… Сам себя бросаешь на произвол судьбы, — голос его звучал взволнованно. — Не сердись, Лилишор, не принимай меня за чувствительную — особу. Поверь: ты должна есть, для того чтобы жить. Чтоб сопротивляться, не сникнуть. Они только этого и ждут. Ты должна жить, Лили!

Он взял девушку на руки, точно она была маленьким ребенком, и стал ходить по камере, целуя и легонько укачивая ее.

 — Дело приняло очень, очень сложный оборот, — еле слышно зашептал он на ухо. — Даже хуже: страшный! — продолжал он. — И вот почему, девочка моя дорогая… Потому что они будут допрашивать тебя, пытать, если же ничего не добьются, передадут в гестапо. С единственной целью, чтоб ты выдала друзей, которые между тем отказались от тебя, не доверяют, бойкотируют. Причем, как бы ты хорошо ни держалась здесь, они все равно не поверят. Более того: примут за хитрость, за очередную провокацию сигуранцы, направленную против них, с тем чтобы ввести в заблуждение… И все же ты оказалась в более выигрышном положении, чем я, ставший, сознательно или несознательно, виновником твоего несчастья. Я ни капли не сомневаюсь в том, что по пятам за мной ходят и те, и другие. Разница только в одном: пока еще не взяли… Ты можешь объявлять голодовку, гордиться мыслью, что выдержишь под пытками, перенесешь любые мучения… В то время как я…

0н слегка подбросил ее на руках, думая, что девушка уснула, однако сразу же перехватил ее встревоженный взгляд.

 — Ты любишь меня, Дэнуц? — срывающимся голосом — точно в минуту первого свидания — спросила она.

Он осторожно положил ее на койку и пощупал лоб — сначала ладонью, потом губами, стараясь определить, нет ли у нее лихорадки.

 — Представь себе на минуту, — проговорил он, распрямляясь. — Да, да, представь, что я сделаю что‑то ужасное, страшное, невозможное… иными слова, сделаю все, что угодно, ради твоего освобождения…

 — Нет, нет, не хочу… Не желаю об этом слышать. Не смей, Дан, не смей!

 — Подожди, дорогая, я еще не кончил, — торопливо, чтоб все же убедить ее, преодолеть сопротивление, проговорил он. — Если на то пошло, этого требует от меня моя любовь! Она же послужит поводом для… И ты в конце концов будешь на свободе. Так вот: что подумают тогда твои товарищи? — Он внимательно посмотрел на девушку, пытаясь понять, как она примет эти слова, но Лилиана словно бы не слышала их… — Бедная ты моя, бедная, — еле слышно прошептал он, целуя ее исхудавшую, болезненно бледную шею.

. — Я слушаю, Дэнуц, говори, — тронутая ласками, прошептала она.

Б это время дверь камеры со стуком отворилась. Показался Кыржэ; ом застыл на пороге, задумчиво глядя на целующихся влюбленных.

 — Мне очень жаль, но вы должны удалиться, господин стажер. Время свидания истекло, начальство может сделать нам строгое внушение. Ведь дело пока только в стадии расследования.

Фурникэ повернул к нему лицо, просительно вытянув руку с широко растопыренными пальцами.

 — Пять минут? — догадался Михэеш. — Хорошо. Но я вижу, девушка так и не притронулась к еде?

 — Так вот, — снова заговорил Дан, едва за Кыржэ закрылась дверь, — очень может быть, что твои товарищи, узнав об аресте… — Он старался любыми средствами рассеять ее подозрительность. — В общем, из всей этой путаницы, в которой мы с тобой оказались, может быть только одно спасение.

 — Я знаю, о ком ты говоришь, — мечтательно прошептала Лилиана… — Только у него одного можно найти правду…

 — Дело приобрело такой характер, что прежде всего требуется оперативность. Не хотелось бы говорить, но нужно: я руки готов целовать эксперту, только чтоб не передал тебя гестапо, хотя оно и настоятельно этого требует. Но все до поры до времени — он тоже не может без конца рисковать. Тоже боится их. Если мы и в самом деле можем рассчитывать на срочное вмешательство… Поскольку я на свободе, то, возможно, стоило бы с ним встретиться… — Он стал целовать глаза девушки, согревая их теплом губ.

Она закрыла веки, поддаваясь сладкой, затуманивающей сознание дремоте.

 — …Он вернулся и стал выворачивать карманы, — перенесясь мыслями куда‑то далеко, зашептала она, не то стараясь припомнить что‑то, не то утешая себя. Губы Дана мягко, осторожно касались ее век. — Вывернул все карманы, но только и нашел в них что крохотную горбушку хлеба. Черного, правда, вкусного, очень вкусного — никогда в жизни не ела такого… Несколько медных монет, кусок брынзы…

 — О ком ты рассказываешь, девочка моя? — спросил Дан.

 — Соленой–соленой, нельзя было взять в рот, — продолжала она, по–прежнему не открывая глаз и не слыша его слов. — Как бы хорошо пошли к этой брынзе помидоры… А денег было совсем мало…

 — У кого, Лилишор? У кого не было денег? — Он сно–ва провел ладонью по ее лицу.

 — Их вообще не было, одна–две медных монеты… — Она открыла глаза, словно пробуждаясь после обморочного сна, однако все еще находясь под впечатлением своих видений.

 — У нас совсем не остается времени, — нетерпеливо проговорил Дан, — В любую минуту свидание будет прервано. Что с тобой, неужели лихорадит? Ты бредишь, Лилишор…

 — Это было на окраине города… — снова проговорила она, загораясь… — Вокруг — огороды, огороды… кукурузные поля… Насколько хватает глаз — грядки зеленого перца. И помидоров! Они‑то и пригодятся к этой соленой брынзе… Я бегу, набираю полный подол…

 — Но кто это был? Как он выглядел? — Потеряв терпение, Дан легонько встряхнул девушку за плечо. — Неужели начинается голодный бред? Как его хотя бы зовут? Почему ты не называешь имя?

 — Потом мы целый день ходили по полям. Только красный и зеленый цвет… Радуга! Красный и зеленый! — невнятно бормотала она, вздрагивая от возбуждения. — Купались в реке, ели помидоры и брынзу под старой вербой… Каким красивым он стал после того, как вышел из воды! Волосы откинуты назад, только на лбу несколько колец, будто после дождя!.. Показались звезды, — после долгой паузы проговорила она, слетка напрягая слух, словно пытаясь уловить неясный далекий звон. — Покой и полная тишина… Мы даже не знали, куда забрели, шли рядышком… и так хорошо было вдвоем, так хорошо…

Девушка умолкла, как будто у нее сдавило горло. Лицо потемнело, дыхание становилось все более и более тяжелым.

 — Зачем тебе нужно знать, как его зовут, кто он и где находится, зачем, милый мой Дан? — На глаза у нее навернулись слезы. — Почему это так интересует моего приятеля из «Полиции нравов», почему, скажи? Разве ты и в самом деле тот, за какого тебя принимают некоторые? — Она слепо отыскивала его руки, нашла их, однако тут же уронила, чтобы в следующее мгновение ухватить снова. — Дай мне ощутить твои руки… — Взяла его руки в свои, поднесла их к губам, однако и на этот раз безвольно уронила…

На пороге камеры появился Кыржэ, послушал, не давая знать о себе, потом также внезапно исчез, не обнаружив своего присутствия, только раздраженно махнув рукой и неслышно прикрыв дверь.

 — Скажи мне сам, я хочу услышать от тебя: ты не тот, Дан, правда, не тот; за кого тебя принимают… Но зачем тогда выспрашивать? Зачем ты это делаешь, Дан? — Она спрятала лицо в ладонях, давая волю слезам, — удерживать их больше было ей не под силу. — Я и сама бы сказала, но зачем ты спрашивал? Быть может, тебя снова наняли мои старики… опять поставили следить за мной?

 — Какие старики, я даже не помню, когда в последний раз виделся с ними! — В одно мгновение он потерял всю свою выдержку и спокойствие. — Ты давно уже могла бы понять: единственная плата, которая нужна мне, это ты, только ты… Неужели не убедилась в этом до сих пор?

Наступила тишина, прерываемая только судорожным дыханием девушки.

 — Вот до чего довела тебя голодовка, — громко, укоризненным тоном сказал он, поднимаясь с койки, — -Правильно я говорю: голод не может быть оружием в борьбе, это всего лишь самоубийство. Остатки былой мистики подполыциков–бессарабцев; чуть что — объявляли великий пост! — Он собрался уходить и снова протянул ей пакет с бутербродами. — Попробуй поесть — сомнения отпадут сами собой. Не хватало только, чтоб ты подозревала меня… Я ухожу.

Лилиана следила взглядом, как он подошел торопливым шагом к двери камеры, постучал по ней кулаком и, когда ее отворили, исчез. Потом поднялась с койки, взяла пакет и, даже не посмотрев, что в нем, просунула руку сквозь решетку и выбросила во двор.

Через какое‑то время появился Кыржэ; прежде чем войти в камеру, он, по обыкновению, ненадолго задержался у двери. Лилиана легла, закрыла глаза… Эксперт постоял на пороге, затем, сделав несколько шагов, присел на край койки.

 

XVII

 — Встаньте сейчас же! — не шевелясь, только открыв на мгновение глаза, потребовала девушка.

 — Что с тобой сегодня, барышня? — удивленно спросил Кыржэ. — Насколько мне известно, с господином Фур–никэ ты тоже обошлась слишком резко. Хотя он единственный человек, который как‑то может тебе помочь.

 — Не смейте говорить «барышня», я запрещаю так обращаться ко мне, — она и не намеревалась слушать его наставления. — Да будет вам известно: я — арестованная по политическому делу Дангэт–Ковальская!

 — Но кому нужна эта официальность? Я уже говорил: по возрасту ты годишься мне…

 — Встаньте с койки! Сию же минуту, иначе позову на помощь.

 — Хорошо, мадемуазель Дангэт–Ковальская! Должен только предупредить: к добру это не приведет, — проговорил он, поднимаясь. — Тебе лишь девятнадцать лет, и родом ты из привилегированной семьи. Что же касается меня, то я всего лишь слуга закона. Как говорится, простой молдаванин, хотя в своем деле что‑то и значу. На фронт, как видишь, меня не взяли, наверно, потому, чго вот эта рука, — он хотел было вытащить из кармана правую руку, однако раздумал, засунул ее еще глубже, — дает мне какие‑то преимущества. Достаточно тяжелая рука… Присесть к тебе на койку я позволил себе потому, что целый день меня гоняли то господа из сигуранцы, то… из гестапо, и вот ты тоже велишь подняться на ноги… Считаешь себя задержанной по политическому делу… Это можно понять. Начнешь говорить о жестоком отношении, о том, что мучают. Но ничего подобного не будет. Поскольку я не желаю передавать тебя господам с берегов Рейна, хотя они и требуют этого. И не выполнил бы их приказания, даже если б узнал, что ты коммунистка. Но, к счастью, это не так. Ты не коммунистка, нет. Они не успели обратить тебя — в свою веру за те несколько месяцев, когда в Молдавии хозяйничали Советы. Нет! Скорее могли бы обработать меня, ты же… отпрыск аристократов, как говорится, голубых кровей…

Он говорил, взволнованно расхаживая по камере, хотя девушка, не желая слушать, давно уже натянула на голову одеяло. Заметив это, он резко остановился.

 — Тебя клонит ко сну? Нисколько не интересуют мои слова? Но если это не мои слова, а, например, Елены Болдуре? Если бы эта женщина не отрицала самым категорическим образом твою принадлежность к коммунистической организации, я, возможно, даже никогда бы не узнал о твоем существовании.

 — Какая еще Елена Болдуре? — спросила она глубоким грудным голосом, каким часто говорят во сне.

 — Ты прекрасно ее знаешь! Еще лучше, чем она знает тебя… Илона! Кажется, так вы ее называете?

Лилиана невольно откинула с головы одеяло: хотелось посмотреть ему в глаза.

 — Мадьярка, — рассеянно добавил он. — Судя по имени, мадьярка. Илона… Или все это просто маскарад, вызванный обстоятельствами.

Она уже не слушала его, даже не видела.

Тело мгновенно залил холодный пот. Что делать? Как реагировать? И все же каким‑то жестом, еле заметным и непроизвольным, она подтвердила его предположения. Допрашивает, пытается выведать… Ну хорошо, но откуда взялось у него это предположение, на чем оно базируется? Кто назвал ему имя Илоны? Кто, кто?

 — Прости меня, барышня, — называть тебя иначе не могу, даже если это тебе и неприятно… Так вот: прости излишнюю болтовню. Мне отнюдь не хотелось тревожить твой сон, но сейчас тебя должна навестить мать: наконец‑то далн разрешение. Она ждет… Ты согласна повидаться с матерью или не желаешь свидания?

 — Пусть зайдет, только ненадолго.

 — Как тебе угодно. — Подойдя к железной двери камеры, он крикнул, не переступая порога: — Пригласите госпожу Дангэт–Ковальскую!

Выйдя навстречу женщине, он попросил ее пройти в камеру, сам же, любезно поклонившись, удалился.

Послышались шаги, стук каблуков по цементному полу: цок–цок, цок–цок. Затем шелест шелка.

 — Прости, что лежу. Капельку устала, совсем немного, — проговорила Лилиана.

 — Ничего, девочка моя, слава богу, что мы наконец увиделись. Даже трудно понять, какое чувство сейчас во мне сильнее: боли или стыда. — И горестно застыла…

Однако вскоре она справилась с чувствами, быстро, торопливо вынув из муфты пудреницу, достала пуховку и, подняв вуаль, прикрывающую лицо, легонько провела ею по щекам, затем обняла и поцеловала дочь. И только теперь, растроганно улыбнувшись, стала удивительно похожей на Лилиану. Того же густо–красного, рубинового оттенка волосы, — только чуть–чуть более блеклые, те же глаза — сплошная голубизна, только более тусклая… Она была довольно полной, хотя держалась прямо, стройно. Высокая, с изысканными манерами, подтянутая.

 — Успокойся, мама, я еще не умерла, — Девушка даже не подтвердила эти слова жестом: зачем, в самом деле, если и так видно — дышу, говорю, — значит, жива.

Она высвободилась из объятий матери, поднялась с койки и, сунув ноги в тюремные туфли, подошла к окошку. Обвела глазами переплетения решеток, затем, как будто вспомнив о посетительнице, повернулась к ней лицом.

Мать внимательно следила за каждым шагом дочери, пытаясь отыскать в ее движениях что‑то прежнее, знакомое, и, когда наконец ей это удалось, начала беззвучно плакать.

 — Уже четыре дня прошу у него… Какое страшное слово «тюрьма»! Однако каждый раз один и тот же ответ: ты не желаешь свидания. Это в самом деле так, девочка моя, или же тюремщики лгали?

 — Мне не хотелось видеть твоих слез. И сейчас не хочется. Я не переношу их.

 — И сейчас не хочешь… — Она покорно опустила голову, незаметно смахнув слезы с ресниц… Теперь глаза ее были сухи и она снова обрела уверенность, присущую даме из общества… Волосы, собранные в узел, прикрытый с одного боку столь же строгой элегантной шляпкой. Вуаль оставалась поднятой, наглухо, на все пуговицы застегнутое пальто, небольшой воротник из куницы, такая же муфта… Надета она только на одну руку — вторая все время в движении, достает и прячет пудреницу, носовой платок…

 — Об отце, вижу, даже не спрашиваешь… Но ведь… Как бы ты ни относилась к нам, это все же твой отец… Он не знает и, наверное, ничего не должен знать… — добавила она, стараясь держаться достойно и непринужденно, во что бы то ни стало скрыть растерянность.

 — Ни за что на свете! — проговорила девушка. — Я не потерплю никакого вмешательства! В случае чего, откажусь, да, да! И знаешь что, мама, — чувствуя, как тяжело матери, сказала она, — иди, дорогая, домой, займись музыкой. Сама видишь, нам не о чем даже говорить. Я ушла, отвернулась от вас, потому что вы с ними. Да, да. Потому что у вас другие взгляды на жизнь, другой образ мыслей, другие — и это хуже всего — интересы… Не удивляйся, мама, — это правда. Вы поддерживаете фашистов…

 — Твои ноги, господи! — приглушенным голосом воскликнула мать, хватаясь руками за голову. — В каком они виде — неухоженные, в этих уродливых туфлях!

Твои прекрасные ноги, ноги балерины. Теперь даже трудно представить, да, да, невозможно представить, что они могут ходить по паркету! Господи, им никакие туфли не будут впору! Разве что лапти…

Она закрыла ладонями рот. Однако тут же отняла их и воскликнула:

 — Покажи руки! — И, подойдя к девушке, приподняла ее руки, стараясь разглядеть их. — Да, от этого молено прийти в ужас. Твои пальцы! Сейчас они похожи на деревяшки, — проговорила она, на этот раз сдержанно. — Как ты сможешь теперь дотронуться ими до клавиш? — И отпустила руки дочери. — Ну что не, Лилиана, слова, которые ты только что произнесла… возможно… Но ведь ты разрушила все, что было в тебе утонченного и привлекательного. Я уже не говорю, девочка, об этой неопрятной прическе, о цвете лица, но твои руки, твои ноги… Никакое чудо теперь не вернет им прежней привлекательности. Ни сам бог, ни твоя революция…

 — Ох, мама! — Лилиана сбросила с ног тюремные шлепанцы и повалилась на койку. — Ты сама не знаешь, как забавно выглядят твои сетования — впору смеяться, ей–богу! Только у меня нет сил. А теперь вытри, пожалуйста, слезы, опусти вуаль — короче, стань прежней госпожой Дангэт–Ковальской. Прими свой обычный вид: так ты выглядишь куда внушительнее, и мне легче будет высказаться до конца. Ну вот… Послушай же меня, мама.

Она негромко, коротко, как будто про себя, рассмеялась и окинула мать снисходительным взглядом.

 — Я постараюсь пощадить тебя и потому скажу не так уж много. Впрочем, в этом нет особого смысла… Итак, мои ноги, ноги балерины, раз зашла о них речь.. Я, например, и сейчас считаю их красивыми, только знаешь когда? Когда их разобьют в кровь арапником! Там, внизу, в подземелье, где пытают арестованных! Меня приводят в чувство, вижу над собой гнусные морды фашистов, слышу их вопросы… Прости меня, но я действительно все это вижу перед глазами. И только об одном мечтаю… Чтобы кто‑то мог посмотреть на меня в эту минуту! Подожди, мама, осталось немного! — торопливо проговорила Лилиана, желая все‑таки высказаться до конца. — Мои руки, пальцы, похожие на деревяшки, маникюр?.. — Она на секунду задумалась, словно решая, стоит ли говорить дальше. — Я боюсь продолжать, потому что не знаю еще, смогу ли устоять, выдержу ли, когда придет черед… Иглы! Нет, я не выдумываю: мои товарищи испытали это на себе. Да, да, под ногти загоняют иглы, чтобы сломить человека, заставить отказаться от себя. Получить сведения о ком‑то, о человеке, которого никак не могут поймать… И достаточно одного только слова, одного беглого взгляда… Но я боюсь, что… Ну вот, а теперь уходи, мама. Отправляйся домой, пока еще держишься твердо. Поскорее опускай на лицо вуаль! Вот–вот, вуаль! И никаких слез! Умоляю тебя… Эй, слуга закона, где ты там? — собрав последние силы, крикнула она. — Проводи до выхода госпожу Дангэт–Ковальскую! Держись, мама! Не ударь лицом в грязь перед этой скотиной! Выше голову, вот так! Браво, госпожа Эльвира! — Напряжение показалось ей хуже самой страшной пытки. Чтобы не закричать на весь коридор, она укрылась с головой одеялом.

«Илона»… Елена Болдуре… Это одна и та же женщина. Неужели когда‑то, не отдавая себе отчета, она могла перед этим хамом… Но что с нею, с Илоной? Что знает и чего не знает о ней Кыржэ? И почему он решил привести сюда мать? Каким чудом она сумела его уговорить?

Он перехватил жест. Когда она сорвала с головы одеяло! Неужели этого было достаточно? Ну, а Дан… Почему он так настойчиво расспрашивал? Быть может, без всякого умысла, не стоит в чем‑то винить его! А что если ради любви? Нет, ни за что! Нужно немедленно сообщить о подозрениях Кыржэ на волю, товарищам по группе. И передать не только через Дана, но и через маму!

Она сорвалась с койки, подбежала к двери, хотя дверь, конечно, была крепко заперта.

 — Мама, мамочка! — в отчаянии крикнула она, стуча кулаком по двери, — Приди ко мне завтра, мама! И принеси, пожалуйста, туфли — теперь я всегда буду беречь ноги! Ты слышишь меня, мама?

Но кто мог слышать ее?

 

XVIII

Елена Болдуре, Илона, мадьярка.

Прошло много времени с тех пор, как по вине «добровольца» Антонюка пришлось отменить инструктаж, который она должна была проводить. Однако та ночь крепко засела с памяти Илоны. Прежде всего потому, что, собираясь покинуть конспиративную квартиру, она столкнулась на пороге с ним… человеком, приговоренным без суда к смертной казни. Приговор был вынесен в его отсутствие, хотя они уже капали на его след, ухватившись за тоненькую нить. Арест был неизбежен, если б только вместо него не пошел в тюрьму, — случайно или намеренно, трудно сказать, — другой человек, тем самым спасший приговоренного к смертной казни, отведший сыщиков от того, чье имя давно уже стало легендой.

За его поимку или уничтожение фашисты назначили крупное вознаграждение, сколотили особую группу самых опытных сыщиков и жандармов. Десятки и десятки лазутчиков, отъявленных негодяев и головорезов, рыскали по городам и селам, готовые в любую минуту схватить его, сразить насмерть.

Если б еще он был пониже ростом, но нет — отличаясь видной, крупной фигурой, он так и бросался в глаза каждому. К каким только ухищрениям не приходилось ему прибегать, чтоб изменить внешность! К тому же еще этот нос, словно перебитый в схватке на ринге!

Просто чудо, что, столкнувшись с ним на пороге, она вовремя успела вытолкать его в спину, поскольку почти сразу же после их ухода — об этом она узнала позже — дом окружила свора полицейских! Потом появились и патрули со своими тренированными овчарками, они освещали фонариками лица прохожих, проверяли документы, обыскивали…

Неужели его все‑таки поймали той ночью, о чем веко ре стали трубить по радио и в газетах? Не хотелось верить. Скорее слух распускался для того, чтоб ослабить борьбу против оккупантов…

Он, как и обычно, был в хорошем настроении.

 — Их дело близится к концу, — на прощанье услышала от него Илона. — Скоро засверкают пятки. Но все равно не сидят сложа руки в ожидании, когда подадут к лестнице золотую карету. Тем более стальную… Та. легко, проклятые, не сдаются. Любыми путями стараются истребить самых крепких, стойких борцов. И для того, чтобы развернуть эту резню под занавес, стараются раздобыть любые сведения, хотя бы имена и мелкие подробности. Поэтому… Нужно твердо помнить: никаких потерь! Что же касается тебя, то ты уже знаешь: ждет новое задание.

Он исчез за первым перекрестком, и больше Илона его не видела. Взамен из Кишинева пришла строгая инструкция, требующая самого жесткого отбора людей. Руководить группами теперь могли только те, кто находился в глубоком подполье. Их следовало к тому же строго изолировать от любой мало–мальски ненадежной личности — таких вообще нужно отстранить от дел, ни в коем случае не доверяя секретных заданий. Все эти меры приказано соблюдать до тех пор, пока не будут разоблачены вражеские лазутчики, сумевшие пробраться в подполье.

Илона прекрасно понимала, что ее новое задание также связано с этой директивой. И только одного не сказал Зуграву: миссия будет крайне опасной, почти — она знала об этом — без шансов на спасение. В ее жизни наступал решающий, до сей поры казавшийся не слишком реальным час. Как бы там ни было, но ей не приходилось еще принимать всерьез мысль о возможной гибели — она казалась невероятной, противоречащей здравому смыслу. И может быть, именно поэтому она внезапно ощутила совсем другое, необыкновенно сильное желание: она должна стать матерью!

«Инструкторша из Кишинева», как называли ее ребята из группы, старалась держаться храбро, к тому же незаметно подбадривала товарищей. Ей было предоставлено право — и она пользовалась им — оказывать или не оказывать доверие людям. На какой базе? Более всего на интуиции. Без каких‑то доказательств, фактов и свидетельств. Единственными основаниями, единственными средствами, бывшими, как говорят, у нее под руками для того, чтобы объявить человека честным или трусом, благородным или подлым, оставались только чувство, инстинкт.

Да, нужно было посмотреть человеку в глаза и тут же решить, каков он, суметь отличить храбрость от наглости, трусость от застенчивости, скромность от ограниченности… Ничего иного не оставалось — микроскопов, лабораторий, психиатрических кабинетов у нее в распоряжении не было. Нужно было принимать решения на ходу, определять судьбу человека за короткую, в несколько минут, встречу.

Но если смотришь на него в темноте, в полумраке — этого требуют законы конспирации, — если все, чем располагаешь, — только голос, да и то, как правило, приглушенный до шепота? Ты можешь ухватить дыхание человека, торопливое или затаенное, отметить тембр, модуляции голоса. Большая удача, если каким‑то чудом заставишь его рассмеяться… О да, смех, даже если звучит в тишине, часто заменяет человеку паспорт, значит порой куда больше, чем анкета, заполненная в отделе кадров… Но, к сожалению, большинство людей ты можешь вообще никогда не увидеть и не услышать.

Белое и черное. Только два цвета. Право выбора лежит на ней. И она выбирала, основываясь только на одном: чтоб не пострадало дело. По этому принципу ока оценивала не только других, но и себя.

Волох, например, до самоотверженности преданный человек, дело коммунистической партии для него не только святыня, но и призвание, даже если он и совершил ряд ошибок. К тому же еще это горькое, несчастливое совпадение: арест ведущих членов группы, в то время как сам он остался на свободе. По–видимому, шпики не брали его намеренно, чтоб вызвать подозрения у подпольщиков… Дело с бывшей лицеисткой, правда, несколько иного плана. Во–первых, зачем она привела с собой непроверенного типа? А налет полиции, сигуранцы, — неужели и тут только печальное совпадение?

Девушке по вкусу рискованные приключения, отсюда и ее тяга к подпольщикам…

А чем дышит кавалер взбалмошной девчонки, Дан Фурникэ?..

Случай в самом деле запутанный. Волох, конечно, кристально чистый человек, однако ошибаться может и такой — кто из нас не лишен слабостей и недостатков? Кто знает, какие ловушки расставлены вокруг Волоха, где и когда затянется на нем петля? И не только на нем, но и на всех работающих в группе!

Теперь предстоит новое задание, и она с нетерпением ждала, когда же наконец все начнется. Насколько известно, миссия непосредственно связана с фронтом. Скоро ли можно будет отправляться? Сколько уже времени пропало в ожидании? Впрочем, Илона не замечала, как оно бежит, занималась созданием боевых отрядов, в том числе и группой, руководимой Волохом.

Вновь появился Зуграву. Большую часть работы он взял на себя.

Выглядел Зигу словно бы по–прежнему. Почти не изменилась внешность, разве только перестал сутулиться, , держался прямо. И все же он был другим… Чувствовалось долгое отсутствие. Теперь он снова ходил в штатском. Блуза с большими карманами, заменяющая пальто в холодные дни, на голове берет, очень удобный в том смысле, что в любую минуту можно снять и положить в карман. Легкие ботинки… И все же стоит только посмотреть на него — и сразу узнаешь солдата, побывавшего в боях, на фронте.

Возможно, причина в напористой, упругой походке, напоминающей строевой шаг? Во всяком случае движения его стали более решительными, манера говорить — увереннее, весомее… Чего там, с завистью думала Илона, Зуграву вернулся более искушенным, более предприимчивым, более опытным, по–военному целеустремленным. Прошел соответствующую школу. Наблюдая за ним, она видела: слушая человека, он схватывал не только смысл сказанного, но и что‑то более глубокое, важное. Не оставалось сомнений: когда Зигу развернется, приложит к делу руки, то захватит ими все разветвления подполья, устремит на борьбу.

Так вскоре и получилось. Однако теперь места для Илоны не нашлось. Зуграву освободил ее от всех дел, даже от встреч со связными.

Она ждала нового задания. И в какой‑то степени была одинока. А военные сводки меж тем поступали четкие и определенные: с приходом весны бои стали более ожесточенными, советская армия громила врага, все упорнее продвигаясь на запад и на юг. На юг — это значило к Молдавии. Порою, когда становилось особенно тоскливо, Илона сравнивала себя с веткой, срезанной с дерева и отброшенной от него подальше…

«Глупости! Слабость, вызванная бездельем», — принималась бичевать себя Илона.

Приход весны ощущался только в часы, когда можно было позволить себе выйти из строго засекреченной квартиры, находившейся в нижней окраине города, где проходила линия железной дороги, теснились пакгаузы и протекала река, к тому времени года заполнявшаяся водой, порой даже бурлившая. Все, что расстилалось перед глазами, казалось в эти часы как бы увиденным впервые, до того били по сердцу и возня птиц, строящих гнезда, и трепетание бабочки над молодой травой, и цветение дикого цикория…

Она пробиралась узкими тропинками, затененными с обеих сторон влажными, с облупленной штукатуркой стенами. Кривые лачуги, тесно жавшиеся одна к другой, с дымящимися печными трубами, были похожи на домики, какие рисуют дети.

Все, что расстилалось перед глазами, казалось Илоне живописным и поэтичным, она стала даже слишком часто употреблять уменьшительные слова: лавочка, старушка, детишки… Малыши с наступлением первых теплых дней уже бегали по улицам в коротких рубашонках. Вовсю щебетали птицы, жужжали пчелы, но все слышнее становился и гул самолетов.

Людям часто приходилось прятаться в погребах, жаться к стенам домов и заборам. Пришла весна сорок четвертого года, и город был в курсе событий: наши успешно продвигались вперед, гнали с родной земли оккупантов. Доходили вести об антифашистской борьбе в Югославии, Польше, Франции… Поговаривали об открытии второго фронта.

Кому‑то удалось рассмотреть опознавательные знаки на одном из самолетов… Он был английский!

Из укрытий выходили старухи, держащие за руки внуков, матери с грудными младенцами. Новость стала быстро распространяться: «Открылся второй фронт!»

«Открылся!» Но город потрясали взрывы, он утопал в крови: сотни лачуг были сровнены с землей. Их жителям никогда уже не придется встречать вернувшихся.

Ошиблись целью летчики? Или же несчастная окраина стала жертвой налета только потому, что находилась по соседству с товарной станцией?

Нетерпение Илоны все нарастало: когда же наконец наступит час тому самому заданию, о котором говорил Зуграву? И не только поэтому… В одну из встреч с Зигу, ставших, к слову, крайне редкими, узнав, что ей по-прежнему следует ждать и что к другой работе ее уже не допустят, она внезапно высказала сожаление о том... что у нее нет ребенка. Слова вырвались сами собой, она ни за что бы не поверила, что способна прямо говорить об этом.

Он улыбнулся, сначала снисходительно, затем, увидев, как она взволнована, чуть сердечнее.

 — Но как тогда задание? Если бы…

 — Вот именно: если бы! Хотя бы осталось что‑нибудь после меня!

 — Что это на тебя нашло? — далее и теперь не понял он, хотя и старался, по обыкновению, уловить смысл, скрывавшийся за словами. — Остается борьба, разве этого мало? Если придется прыгать с парашютом? И не на нашей территории, а на занятой… — высказал он предположение, которое тут же и подтвердил: — Если схватят молодчики в коричневых рубашках?

 — Остается борьба. И победа все равно будет за нами, — мечтательно проговорила Илона. — За нами, это не подлежит сомнению1! Что правда, то правда: в наших рядах не место беременным. Что‑то не слыхать, чтобы подпольщики говорили о сосках и пеленках.

 — Ты, кажется, не замужем, — продолжал он. — Старая дева, что ли… Другие в твои годы давно уже обзаводятся семьями. Это понятно: если завидуешь им, значит, нужно и тебе, как говорится, бороться на два фронта… Ясно? Добивайся победы, только в этом случае от многого придется отказаться.

 — Я буду бороться за двоих! — произнесла она.

«Боевое задание и… будущая мать… — У Зуграву на все была своя точка зрения, — Заговорила женщина: сейчас ей тяжело, не у дел, не может дождаться времени, когда ринется в бой. Вот и прорвалось наружу. Хм, бороться не за двоих, а вдвоем. Скорее всего, с Волохом. Именно ему, бежавшему из тюрьмы, следует исчезнуть из поля зрения врагов. Сейчас, конечно, он снова на заметке у шпиков. В свое время станешь и матерью. Скоро, очень скоро встретишь среди гор, в маленьком венгерском селе, свой медовый месяц!»

 — Тебя назвали таким красивым именем, Илона.

 — Да, красивым, только… Ты помнишь сороковой? Освобождение Бессарабии?

 — Разве можно забыть двадцать восьмое июня!

 — Я вернулась домой, а они, бедные…

 — Кто «они»? — не понял Зуграву.

 — Все это не так просто, Зигу, — проговорила она. — Что поделаешь: мучаются под режимом Хорти. В то время как я…

 — Ты борешься с его кровным братом — Антонеску. С Гитлером тоже. Если тебя пошлют к ним, то не с пустыми руками.

 — Не понимаю: о чем ты, Зигу? — От волнения у нее дрогнул голос. — Как это: пошлют? Ты смеешься надо мной?

 — Повторяю: если пошлют, то не с пустыми руками. Советский Союз — самая щедрая сила в мире! Ясно, дорогая мадьярка?

Она на мгновение закрыла глаза.

 — Значит, ты «за»? Что и требовалось знать. Остальное… в свое время.

 

XIX

Тудораке Хобоцел почувствовал, что снова готов свалиться с ног от такого количества спиртного, и предложил выпить кофе.

 — Сам отравляйся этим пойлом, я же не собираюсь отказываться от вина, — отклонил предложение Кыржэ. — Тебе хочется отрезветь, мне, наоборот, добавить, Чтобы как следует отдохнули нервы.

 — Опять раскалывается голова? — сочувственно проговорил кельнер.

Вместо прямого ответа эксперт с досадой махнул рукой.

 — Мне нравится ставить в тупик этих арийцев — считают, что у нас каменные головы! Так пусть же разуверятся. Хоть в чем‑то можно доставить себе удовольствие?

Он вытащил из портсигара сигарету и, разорвав пополам, одну половину положил назад, к остальным. Отказавшись прикурить от зажигалки Тудораке, сам чиркнул спичкой и, закурив, подержал спичку перед глазами, пока не обуглилась.

 — В нашем деле тоже есть мелкие жулики, хотя больше — да будет тебе, орангутангу, известно — гангстеров! В то время как… — Он отхлебнул из стакана, глубоко затянулся и, выдохнув дым, стал заинтересованно следить за тем, как расплывается прозрачно–голубоватое облачко. — У местных коммунистов огромный опыт в деле конспирации. Накопленный еще до сорокового года. Когда приходилось скрываться от жандармерии, префектуры, сигуранцы. В конце концов они превратились в кротов, зарылись в землю. — Он несколько раз подряд затянулся, подождал, чтоб немного рассеялось облако дыма, затем стряхнул пепел в пепельницу. — Партизаны тоже не подарок, можешь поверить! Создали настоящие штабы, хорошо вооружены. Правда, скрываются по лесам. В то время как эти ходят вокруг, мелькают перед глазами, следят за каждым из нас, проникают в такие места, что только глаза на лоб лезут. У тебя же под ногами роют землю! Нельзя ручаться даже за того, с кем сидишь за одним столом! — Выпей хотя бы вина с зельтерской, ей–богу! Чего насупился, ну? Не тебя же я имел в виду: ты разве на крота похож — на гориллу! Пей, не то… — Он налил Тудораке вина, чокнулся. — И не ставь на стол, не допив, я суеверен! — Тудораке выполнил требование, и лицо эксперта прояснилось. — Есть только одна существенная разница: на кой черт кротам глаза? Зато этим — о–го–го! У них такие глаза, такие!.. Горят, пылают, готовы обжечь! И слава богу! И очень хорошо! Можете соблюдать строжайшую конспирацию, но куда денете эти горящие глаза? Научись различать по взглядам — и хватай на месте! Объяснить на конкретном примере? Пожалуйста! У тебя в глазах тоже что‑то горит, не отрицай — горит, это точно! Но пожар этот всего лишь от вина — попробуй сосчитать, сколько выдул за вечер! Конечно, могу и ошибаться, не исключено, хотя, с другой стороны, если обводишь вокруг пальца — можно объяснить простым мошенничеством… Обсчитаешь, получишь щедрые чаевые…

 — У каждого человека что‑то на уме! А если так, то разве кельнеры чем‑то хуже других? Подумай сам, — Тудораке внезапно перешел на «ты», хотя тут же решил, что играть и дальше в простачка становится опасным, — сколько людей приходится встречать за этими столами? И каждый раз — если не ты его продашь, то он тебя! Так повелось: не ты сядешь на шею другому, так другой сядет на шею тебе! У тебя есть — дай другому, рука руку моет. Хочешь заработать, — значит, слушай, смотри и молчи в салфетку. Проще простого!

 — Что‑то до сих пор ты не был таким красноречивым! — Кыржэ оборзал Хобоцела, однако чувствовалось, что ему понравились слова кельнера, — Только не лезь на рожон, уродина: бывает, что берутся и за вас. Правда, пока еще только в уголовных делах: схватить мошенника, какого‑нибудь банкрота… — Он придвинул стул ближе к Хобоцелу, наполнил стаканы и снова принялся говорить, теперь уже иным, доверительным тоном: — Однако следует заметить, что коммунисты не слишком доверяют людям, обслуживающим состоятельные классы, — всем этим парикмахерам, швейцарам, уличным девкам. В том числе и ресторанным холуям. Нам вы тоже не очень нужны, дешевые лизоблюды. Бывают, конечно, исключения, но если любого из вас можно купить за несколько монет, то на кой черт связываться? Чем может быть полезен рядовой продажный наушник? Совсем другое дело — романтика… Да, да, если мы не прибегаем за помощью к вашему брату, то именно потому, что среди вас нет романтически настроенных парней! Хотя бы капельку чего‑то такого… Ты должен понимать, о чем я говорю, все‑таки старший кельнер… Несбывшиеся желания, зависть, какие‑то стремления: мало ли чего хочется достичь человеку в жизни! Одного незаслуженно втоптали в грязь, другому просто нужно отомстить и тому подобное… Как ты думаешь, для чего я это объясняю? Чтобы когда‑нибудь принес нам пользу.

Он отставил в сторону бутылки и стаканы.

 — Использовать людские страсти, развращенность. Легко поддаются и флегматичные, вялые натуры. Вот, например, человек влюблен. Если нажимать на эту сторону…

 — Но послушайте, сначала нужно научиться! — взволнованно возразил Тудораке.

 — А еще лучше — полюбить, — ухмыльнулся эксперт. — В наше время почти каждый ходил в школу: и ты, горилла, и посетитель, которого обслуживаешь. С твоим уродством, правда…

 — Нужны специальные знания, юридические! — еще резче воскликнул кельнер. Чтобы скрыть волнение, он наклонился и заглянул в окошко кабинета, окидывая взором столики большого зала.

 — Юридические! Полюбить — вот что главное. — Кыржэ в задумчивости скривил лицо. — Притом взаимно! Только куда с твоей рожей… — Он замолчал, вслушиваясь в тишину, внезапно наступившую в большом зале. — Опять взялся за кофе? — рассерженно проговорил он. — Боишься захмелеть? Но зачем тебе оставаться трезвым, чучело? Слушать и мотать на ус мои слова?

 — Только для того, чтоб не заметил хозяин, — ответил кельнер. — Мне нужно пройти в зал, посмотреть, все ли в порядке. Сегодня пропасть народу.

Кыржэ вышел вслед за ним. Направившись к эстраде, он подозвал к себе одного из музыкантов, шепнул тому несколько слов, и оркестр заиграл снова. Удовлетворенно кивнув головой, Кыржэ вернулся в малый зал.

 — Терпеть не могу тишины, — сказал он погодя, когда Хобоцел снова появился у столика, с опаской поглядывая на новую, только что открытую бутылку вина… Кыржэ налил в стакан, сначала три четверти, затем доверху, даже немного перелив через край. — Этот грохот тарелок в оркестре доставляет мне радость. А тебе — нет? Тогда налей еще. Хочется напиться до чертиков… Зато ты можешь оставаться трезвым. Договорились, оберкельнер?

 — Вы очень правильно говорили сейчас о коммунистах. Они в самом деле презирают нас. Но мы их тоже, — с азартом заговорил Тудораке. — Знаете почему? Никогда не дают на чай!

 — Ты отличаешь их только по этому признаку? Или как‑то еще? — рассеянно спросил Кыржэ, оглядывая одну за другой пустые бутылки.

Хобоцел торопливо собрал их и убежал, стараясь прикинуть, на кого можно оставить Кыржэ на десять — пятнадцать минут. Он посмотрел на часы, висевшие на стене: не опоздать бы. Хорошо было бы, если б Волох, ко всему, не заметил, как много он выпил… В спешке рассчитавшись с одними, торопливо записав заказы других, посетителей, он стремглав помчался на кухню, затем в буфет, на ходу бросив несколько любезных слов кастелянше, и тут же вернулся в малый зал.

 — Прошу прощения. Надеюсь, не очень скучали? — Он начал приводить в порядок стол.

 — Меня развлекать не надо… Развлекают меня те, кто ненавидит — за то, что умею думать. На днях, похоже, нащупал крупную птицу, — с воодушевлением проговорил он, — Серьезный клиент! Наливай — сегодня имею полное право! Он не из этих кротов, про которых говорил, что у них горят глаза. Ха–ха–ха–ха! Красиво звучит: «У кротов горят глаза». Таких схватит любой сержант на улице… Мой клиент — фигура! Только попробуй развязать ему язык — эгей… — Он недовольно взмахнул рукой. — Ты же, черт кривоносый, вот что заруби себе на этом самом носу: от тебя требуется только ясно понимать, что пьешь ты не с каким‑нибудь пентюхом. Если дело выгорит, тогда...

Они вместе выпили по полному стакану.

 — Давненько такие не попадались, — продолжал Кыржэ, все более и более пьянея. — Пускай, думаю, потешится, поиграем с тобой в бирюльки: требуется, видите ли, пригласить зубного врача! Потом — окулиста… Прогулки во дворе тюрьмы. Пожалуйста! Каждые три дня парикмахер… Чем не санаторий? А вчера утром… рано-рано — допрос! Пощупаем… Хочешь знать как? — Он закрыл глаза, будто его клонило ко сну, даже прикрыл веки пальцами. — Хочешь? Никогда не догадаешься, если сам не скажу! Разжег его, вот как! Потому что в глазах — пустота, полнейшая, ни у кого до сих пор не видел таких глаз! Умеет, видно, таиться. Голова на плечах, вот что! Судя по тому, как держится, — исключительный, крайне редкий случай. Ну, думаю… он, — никто иной! Железный человек… И все же я его раскусил! Теперь, правда, нужно будет повозиться… — Он оцепенел со стаканом в руке, стал что‑то бормотать, потом обеспокоенно вздрогнул, пришел в себя и, подняв стакан, стал смотреть на свет. Наконец поставил на стол. — Вот так, парень: в каждой профессии есть место… для темных делишек. В нашей — особенно… Заряжаешься, точно аккумулятор. И начинаешь: разрываешь, ковыряешь, прикидываешь, что к чему, выдумываешь фиктивные версии, потом отбрасываешь. Проверяешь вариант, второй: ага, не сходится? Давай третий… И опять все сначала, как оглашенный, бешеный, — только бы распутать! Заряжаешься, пока не начнет разматываться, так что все в тебе раскалывается на мелкие осколки… — Он нащупал пальцами затылок, словно у него там было больное место. — И уже больше не можешь разрядиться, но если ничего не получается, сделай так, чтобы получилось, а если получится, то очень может быть, что получилось не то, тогда все псу под хвост… И опять: выкладки — обобщение, выкладки — обобщение… Пока не увидишь, что эта самая птица, важная из важных, готова завыть. Да! Но чтоб добиться чего‑нибудь такого, следи, чтоб раньше, чем вымотаешь из него душу, он… не измотал тебя. Ты должен замечать все, что у него в глазах, и помнить: он тоже наблюдает за тобой, тоже высматривает в твоих хоть что‑то, что пошло бы ему на пользу. Не давай ему передышки даже на самое короткое время, чтоб посмотреть тебе в глаза и то не успел! Только тогда он твой с головы до ног. И ты пошлешь его на смерть, не он тебя.

Выдохшись после долгой тирады, он достал из кармана платок, огромный, точно скатерть, и стал тереть виски, затылок, затем утер со лба пот, после чего тщательно сложил платок вчетверо и снова спрятал его в карман.

 — Ну вот, кажется, ты много полезного получил от меня сегодня — кельнеру может пригодиться… Не правда ли? Ухватил хоть что‑нибудь? Хоть с булавочную головку? Булавочная головка… — повторил он раздраженно, словно самому не понравилось это сравнение. — А теперь попробуй ответить на такой вопрос, — внезапно он внимательно, холодно посмотрел на Тудораке, — только ничего не утаивай, никакой булавочной головки! И не пей своего кофе… Итак: ты видел когда‑нибудь в лицо… хотя бы одного из них? Не отворачивайся, смотри в глаза! — крикнул он тоном, каким кричит на животное дрессировщик. И сам же ответил: — Нет, не видел… Ну хорошо, больше об этом ни слова. Все равно он труп. Скелет. И не унесет свою тайну в могилу. Вот так, любезный… Так или не так?

Кельнер машинально кивнул головой, с ужасом представил себе смысл только что сказанного слова: «скелет». Костяк, из которого выжато все живое. Он почувствовал, что в одно мгновение из головы улетучивается хмель, заодно с кофе, который он пил для того, чтобы не опьянеть… Устрашающая пустота во лбу, в груди, сплошная, бесконечная, грозная. Наверно, это и означает «стать скелетом». Если б еще в скелет превратился он сам, — речь идет о другом. «Из птиц птица»… Кого же это он имеет в виду? Даже говорит о том, что пошлет на смерть. На смерть?.. Страшно представить. Нет, нет, наверное, кто‑нибудь другой… Но мысли оглушали его, вынуждая ответить точно: кто мог быть на месте «кого‑то другого». Слова «кто‑то другой» безжалостно требовали назвать, выплеснуть на поверхность имя… Ах! Он просто провоцирует его, берет на удочку, так хитро ставит вопросы, что ответить на них можно, только произнеся имя вслух. Да, да, от тебя, Тудораке, он хочет его услышать!

И тут взгляд кельнера остановился на деревянной тарелке, которую он незадолго перед этим принес из кухни, — на ней были разложены румяные колбаски мититеев, давно, впрочем, остывшие, подернувшиеся тусклой пленкой жира… Он незаметно придвинул тарелку к Кыржэ.

 — Закусывайте, господин эксперт, сейчас принесу красный перец. — Он торопливо направился в сторону кухни, однако тут же вернулся, к тому же с пустыми руками. Кыржэ оттолкнул тарелку от себя, окинув кельнера быстрым испытующим взглядом.

 — Чего ради ты вздумал пичкать меня этой гадостью на ночь глядя?

 — Сейчас принесут красный перец, — продолжал гнуть свою линию Тудораке, прекрасно понимая, кем должен быть тот самый «кто‑то другой».

Ну что ж… Хорошо, хорошо, допустим, он сожрет сейчас мититеи, и что же дальше? Исход будет не менее надежным, если он сожрет их и завтра или даже послезавтра… Кажется, тут кроется здравое зерно! Но если будет против Волох? Волох, наверное, уже пришел и теперь ожидает его… Он отхлебнул глоток кофе, сразу же бессильно уронив голову.

 — Что с тобой, горилла, опять свалился после нескольких стаканов? Прямо не горилла, а ангел небесный! — словно бы издалека донесся до него голос Кыржэ. — Ты там заснул, что ли?

 — Нет, нет, просто немного задумался, самую малость…

Кельнер послушно поднялся. Голова у него все так же клонилась на плечо, хотя глаза беспокойно поглядывали в сторону кухни.

 — Что‑то не несут вам перец…

 — О чем я тебе сегодня рассказывал?.. — заговорил Кыржэ. Впрочем, не он, а кто‑то другой, сидящий где‑то внутри. — Он — скелет и пойдет в могилу пустым–пустым, без единого секрета за душой. Чтоб и мне наконец можно было разрядиться, ослабить нервы, вздохнуть с облегчением… Об этом я тут говорил, да? Ага! Хотя делать этого не стоило, даже если и обработаю его. Но постой, постой: еще до него я видел другого… Тому тоже пора падать с ветки на землю — поспел, подошла очередь. Пусть как угодно прячется, хоть станет бесплотным духом, все равно… Найду даже в пасти тигра! И все ради той же цели: чтоб можно было до отказа зарядить аккумулятор, пускай сломается к чертям собачьим…

И снова повалился головой на стол.

 — Пуфф! — Он открыл внезапно осоловевшие, блуждающие глаза, слепо кивая головой в сторону оркестра. Беглый взгляд, брошенный на часы, которые он молниеносно достал из кармана, похоже, немного успокоил его. — Какое сегодня число?

Кажется, теперь он окончательно пришел в себя.

 — Что я тут болтал во сне, а? — По–видимому, он пытался оправдать себя в своих же глазах… И наконец бросил настороженный взгляд на кельнера.

Однако Хобоцел спал мертвецким сном.

 — Подумаешь, развалился — будто на печи у своей мамочки!

Слышал его Тудораке или не слышал — какая разница, зато он точно знал, кем был «кто‑то другой». «Но если Волох будет против? — промелькнуло в голове. — Хотя, возможно, и согласится, когда получит соответствующую информацию…»

В кабинет зашел молодой кельнер — в строго назначенное время, — элегантный и предупредительный. Он нес тарелку со стручком красного перца и ведерко со льдом, из которого выглядывала бутылка шампанского.

 — Выйди немного на свежий воздух, обер! — обратился он к Тудораке, сидевшему с опущенной головой. — Простите, ради бога. Ему не стоило так много позволять себе, — с легким упреком обратился он к Кыржэ. И добавил, наполнив бокал шампанским: — Позволите вывести на веранду?

Не получив ответа, молодой кельнер тронул Тудораке за плечо и вывел его за дверь.

 — Больше чем на десять, максимум пятнадцать минут не рассчитывай, — процедил он сквозь зубы. — Если буду удерживать твоего, тогда разбегутся, воспользовавшись удобным случаем, мои… Уйдут и не заплатят, не в первый раз.

 — Я скоро, — ответил Тудораке. — Иди, иди, не оставляй его одного!

 — Спрячемся вот тут, возле ворот, — шепнул он Волоху, проходя на улице мимо него и ни на мгновение не замедляя шага.

 — Нет, нет, в ресторан соваться не будем. И не беги сломя голову… Говори поскорее: он там, у тебя?

 — Послушай, здесь всегда полно патрулей, они обязательно на нас наткнутся. Пока буду рассказывать, ты чего‑нибудь поешь. Пошли! — почти со слезами проговорил Хобоцел, словно заранее готов был просить прощения за новость, которую должен будет сейчас сообщить. — Я запру дверь на задвижку, хорошо?

 — Нет, на улице проще избежать опасности. Говори: случилось что‑то плохое, да?

 — Боюсь, что они наложили лапу… На этот раз, похоже, действительно наложили.

 — Но почему ты так думаешь? И на кого именно? Говори: на него?

 — Или же пока только установили место, где скрывается… В любом случае что‑то стряслось. Это точно. Хотя пока еще какого‑то узелочка не хватает. Мечется, места себе не находит, хвастается, но в то же время явно хочет узнать, как буду реагировать я, ловит на слове, выпытывает. О ком он говорит? Во всяком случае, об одном из… То заявляет, что «важная птица, из птиц птица» — уже скелет, то упоминает о живом человеке… Он — последняя тварь, этот мой Кыржэ, и я твердо решил… покончить с ним, — последние слова он выпалил одним духом, чтобы предупредить возможные возражения. — Ты должен знать: если окажется, что убит Улму, то убил его Кыржэ, ни капли не сомневайся! Если же еще не убил, то все равно убьет. В этом его главная цель.

 — Не будем предсказывать! Лучше немедленно найди кого‑нибудь, кто имеет хоть малейший контакт с тюрьмой, с сигуранцей: дорожку к следователям, понимаешь? В первую голову убедиться, действительно лп арестован, — возможно, это и провокация. Если да и если именно он, тогда…

 — Что тогда? — нетерпеливо перебил Тудораке.

 — Если да… и если он, — Волох зашагал быстрее, — следует точно установить, где содержат… какова охрана, условия. Подбери одного из своих парней, такого, что прошел огонь и воду, понимаешь!

 — Если хочешь знать, то лучше всего для связи с арестованными использовать Илие Кику! Тебе ли об этом говорить?

 — Исключается! — столь же энергично возразил Волох. — Сейчас нам нужны свежие люди, ничем не запятнанные, пускай принимают крещение. Ты же и возьмешь над ними опеку… Итак, Тудораке: если арестовали и если его…

 — Но что все‑таки с Илие? — недовольным голосом спросил кельнер. — По–моему, как раз он помогал бежать тебе из тюрьмы…

 — Когда прояснится ситуация, все станет на свои места. А ты пока занимайся своими делами. — Ты отдаешь себе отчет в том, какое задание поручает тебе партия?

 

XX

В конце того же дня, вернувшись после встречи с Хобоцелом, Волох застал в своей келье «инструкторшу из Кишинева». Илона сидела на диване, поджав ноги и прислонившись спиной к стене.

 — Это ты? Ты?

Он постарался справиться с собой — чтоб не слишком прорвалось волнение.

Наклонившись к железной печурке, одним движением поджег заранее уложенные дрова; затем, уже почти полностью владея собой, распрямился и стал пожимать ее руки.

 — Как хорошо, что я снова вижу тебя, — это главное, о чем ты должна знать. — Он не смутился оттого, что голос его прозвучал слишком громко, оттого, что почему‑то снял с нее теплый шарф, укрывавший ее шею и плечи, — он ничего сейчас не стеснялся. Только смотрел и смотрел на нее, не веря своим глазам. — Мне так хотелось повидаться с тобой! — повторил он. — Сколько раз выходил на контрольную встречу, последний раз даже показалось, что в самом деле вижу тебя. Представляешь?

 — У меня все в порядке, — сдержанно проговорила она, словно стараясь прервать поток порывистых излияний. — И вообще все в порядке. Если бы ты еще немного опоздал, я бы тут распорядилась по–своему. Почему ты не закрываешь дверь, когда уходишь из дома? Так велит господь бог?

 — А зачем? Господь дал, господь взял, да святится имя его, — произнес он молитвенным тоном. — Кто входит в этот дом, того присылают сверху, из Кишинева. Добро пожаловать в нашу обитель!

Только теперь она подала ему руку.

 — Как хорошо, что ты здесь, дорогая! До чего же хотелось… — Он снова готов был начать поток восторженных излияний. — А теперь даже не знаю, с чего начинать. Придется давать подробный, обстоятельный отчет. Сначала только сообщу самые срочные новости.

 — Подожди. Нужно объяснить и причину, по которой грешница, вроде меня, осмелилась явиться в эту святую обитель. Я не имела права рисковать, но…

 — Зачем ты так говоришь?

 — Да, не имела права и все же пришла, — откровенно призналась она, хотя внутренне была недовольна собой.

 — Ничего страшного; в конце концов, сестра Параскива уже видела тебя здесь, — он пытался помочь ей, как‑то облегчить необходимость оправдываться.

 — Еще бы… Эта ваша «сестра» вряд ли вообще что-либо забывает. — Она поняла, что он намекает на первый визит в эту комнату, когда ей пришлось здесь заночевать. — И она меня помнит, и я ее. В то утро, увидев, что я выхожу из кельи, и не понимая, откуда взялась и что ищу, подняла крик на весь двор…

Наступила пауза. Она поднялась с лежанки, сбитой из нескольких досок, подошла к окну, слегка откинула край ситцевой занавески, однако сразу же опустила ее.

 — Я решила: была не была, отправлюсь в гости!

И снова села на диван, выпрямив спину — чтоб не расслабиться, в одно мгновение превратившись в прежнюю «инструкторшу из Кишинева», строгую, неприступную.

 — Подожди, Илона, не сейчас! — чувствуя смутную тревогу, сказал он. — Может, чего‑то поешь? Побегу, пока не поздно, к сестре Параскиве… После этого поговорим. Отчет будет долгим.

 — Не нужно. И вот о чем хочу еще тебя попросить: никаких докладов и отчетов. К месту нашей встречи тоже больше не ходи. Все отменяется.

 — Я давно это понял, — с затаенной горечью прошептал он. — Связь отменяется, сжимается кольцо вокруг меня. Поэтому ты и не выходила на встречи…

 — Не только с тобой. Я ведь сказала: отменяются все без исключения контакты.

 — Как? Даже с тобой? — Он потрясенно посмотрел на нее, потом еще и поднял руку, указывая перед собой. — Это невозможно!

Волох весь окаменел, не слышно было даже его дыхания, он смотрел в одну точку, ничего перед собой не замечая. Она же, только что решив было уходить, теперь передумала. Снова уселась поудобнее, приняв прежнюю позу — поджав ноги и прислонившись спиной к стене.

 — Мне нужно уходить сию же минуту, — проговорила она после короткой паузы, словно бы про себя, не обращаясь прямо к нему. — Возможно, все еще будет по–прежнему, вернусь к делам. Возможно, нет. Но это не имеет значения, ни в коем случае. И загадывать наперед….тоже нельзя. Будет как будет.

Теперь она казалась совсем другой, словно витала мыслями в каких‑то иных мирах.

 — Что тебя волнует, дорогая? — Слова вырвались у Волоха сами собой. — Ты ведь не одна на свете. У тебя есть работа. Борьба.

 — Да, это у меня есть. В противном случае я, наверно, так бы не говорила. Но почему ты все время стоишь, будто гость в собственном доме? — Она только теперь заметила, что он все еще стоит у порога, подпирая дверь. — Проходи, садись возле меня. Не съем, представитель мужской половины человечества!

Сыргие присел на краешек лежанки.

 — Работа, борьба… — проговорила она. — Если бы быть тверже камня… Только где уж мне! Вам, мужчинам, немного легче… Вас не подстерегают минуты слабости…

 — Ничего не понимаю! — Он в самом деле не мог понять, о чем она говорит. — С чего ты взяла, будто, например, я сильнее тебя?

 — …как и всякая женщина на свете, — продолжала она, — мечтать о том, чтобы стать матерью… — И вновь, будто одержимая навязчивой идеей, повторила последние слова. — Как видишь, я сразила тебя наповал.

Соскользнув с дивана, она быстро посмотрела на часы, потом даже сверила их с часами Сыргие, слегка отвернув рукав его рубашки, и одним прыжком оказалась у двери, взявшись рукой за задвижку.

 — Подожди! — крикнул он требовательно. — Нельзя, Илона! Неужели не отдаешь себе отчета?.. С тех пор как ты пришла…

 — Вполне отдаю себе отчет. Только, видишь ли… Мне вообще не нужно было приходить… Сама же недооценила свою слабость… — И робко улыбнулась. — Ну ладно, забудем… Вернемся к деловому разговору. Как ты знаешь, предвидятся существенные перемены. Тебе нужно встретиться с человеком, которого, кстати, ты отлично знаешь и который так же знает тебя… Только…

 — Очень хорошо. Как раз об этом я и хотел спросить: дело не терпит отлагательств…

 — Только мне совсем не жаль, что однажды ты и меня увидел в минуту слабости. Да, да… Ангел вылеплен из глины… Возможно, ты даже не понимаешь, что это значит. Не потому, что лишен душевной тонкости, нет… Тут особый случай. Ну ладно, хватит об этом. — Она стала неторопливо отодвигать задвижку.

Волох посмотрел на подернутое ночным мраком окошко.

 — Может, все‑таки останешься, Илона?

 — Решил пожалеть, так, что ли? Что ж, я согласна. Не хочется сегодня быть суровой Илоной, какою вы все знаете меня. И как ты думаешь, почему? Потому что наши все решительнее громят врага! По крайней мере, я сама так объясняю свое состояние. — Внезапно она рассмеялась: как будто освободилась от всех забот и тревог. — Во многом виновата и праздность. Есть и еще один виновник: ты! Не веришь? Меня бы, несомненно, арестовали, если бы твое предупреждение хоть ненадолго опоздало. Но ты вовремя передал разговор Кыржэ, и сигнал подтвердился. Они слишком много узнали… И вот теперь меня отстранили от дел, выслали из Кишинева, Что еще остается, как не рассуждать. Хоть о том же счастье материнства?

Она слегка подтрунивала над собой.

 — Может, останешься, Илона? — Волох потянулся к ней рукой. — Куда идти в глухую ночь — посмотри, скоро начнет светать…

Он говорил с такой сердечностью, что она просто не знала, как быть. Потом все‑таки нашла ответ — произнесла с расстановкой:

 — Я не знаю, смогу ли прийти завтра на рассвете. Но ты должен быть на месте, — торопливо добавила она, — и завтра, и послезавтра. Там же, где ждал встреч со мной…

 — Ну хорошо, а пароль? — вспомнил он в последнюю минуту.

 — Не нужно, придет Зигу.

 — Зигу? Зуграву? Откуда он взялся? Значит, жив?

 — Да! Я ухожу.

Он остановил ее.

 — Почему ты так нахмурился? — удивилась и, похоже, обрадовалась Илона, ощутив, как крепко сжимает он ее руку.

 — Сейчас скажу, — решительно ответил он. — Я не хочу, чтоб ты уходила. И не отпущу тебя.

Он наклонился, взял ее на руки и отнес назад, в комнату. Подойдя к лежанке, заменявшей ему кровать, бережно уложил.

Она не шевелилась. Он оголил ей плечо — теплое, девичье, ласково дотронулся губами и внезапно ощутил, что внутри у него словно оттаивает что‑то, бывшее до сих пор наглухо закрытым и о чем он даже не мог подозревать в их первую встречу, когда так же целовал ее, спящую, в плечо. Тогда он еще не сумел бы объяснить своего чувства, не объяснил бы и не оправдал…

 — Лампа, глупый, лампа! — еле выдохнула она.

 — Пусть горит! — отчаянно, не скрывая вспыхнувшего чувства, проговорил он. — Я так соскучился по тебе…

 — Не хочу! — Она вырвалась из объятий, приподнялась. И — поразилась его взгляду. Нет, нет, ей никогда уже не убежать от этих глаз. — Не смотри, не хочу… — умоляюще проговорила она, прижимая его голову к груди.

 

XXI

К великой радости сестры Параскивы, сегодня «братья» остались на сверхурочную работу. Правда, не все. Канараке, нацепив очки и засунув за ухо карандаш, долотом вырезал на пластинке буквы, которые, если покрыть краской, должны были составить фразу: «Антонеску втянул в гибельную войну бессарабцев!»

Вот появился откуда‑то Хараламбие со своей окладистой бородой. Бравый, представительный, с голосом, которым только читать проповеди с амвона… Еще бы рясу и клобук, и вполне можно принять за архиерея. Правда, он несколько теряет в импозантности из‑за тяжелого короба за спиной, в котором гремят старые консервные банки, собранные для переработки. Но, едва появившись в мастерской, он с грохотом бросает короб на землю.

Йоргу.

Йоргу — тщательно подстриженная бородка, жилет поверх рубахи, какие носят на хороводах парни. Молодит его даже лысина на макушке. Видный человек Йоргу и красив — с белым, без единой морщинки лицом. К тому же благочестивые, смиренные глаза святого, озабоченного скорее небесными, нежели земными делами… Он слегка прихрамывает и потому освобожден от фронта… Навалившись грудью на небольшой коловорот, он сверлит крохотное, с булавочную головку, отверстие на желтом латунном бруске, с виду напоминающем светильник…

 — И трубку получил, и шплинты? — не отрываясь от работы, спрашивает Волох. — Все в порядке?

 — Получил и тут же передал, но только одну трубку. — Он показывает рукой куда‑то в сторону, где у самой двери работают двое молчаливых, углубленных в свое дело рабочих.

Когда входишь в подвал, то дверь прикрывает их, зато они хорошо видят каждого входящего. Более того, если они не посторонятся, то в мастерскую вообще нельзя будет войти.

 — Но как все‑таки обстоит со шплинтами? — снова спрашивает Сыргие, озабоченно глядя на часы.

 — Продвигается, — отвечает сосед. — Уже почти готовы. А тебе еще долго мучиться?

Волох, с гаечным ключом в руках, изо всех сил старается отвинтить заржавленную гайку с болта. То и дело поглядывая на часы, он все более и более хмурится.

 — Плесни керосином — может, сдвинется, — советует сосед.

 — Исключается.

 — Тогда попробуй двойным ключом.

 — Не люблю, слишком велик — бросается в глаза…

Обливаясь потом, он наконец отвинчивает гайку, достает из‑под верстака два куска железнодорожного рельса, соединенные между собой взятыми на гайки болтами, также давно проржавевшими, зажимает один за другим на тисках и снова начинает орудовать ключом.

Часовая стрелка безжалостно движется вперед.

Из глубины доносится жужжание шлифовального станка, сопение горна. Выплывают еще какие‑то силуэты, едва различимые в полумраке подвала.

 — Эй, Канараке, орлиный взгляд, бросай под лавк свои очки! Сегодня уже не явится ни один инспектс брать тебя в армию, они теперь сами рады унести домой целыми и невредимыми свои задницы!

 — Посмотрим, какой роскошный товар принес наш брат Хараламбие! — не остался в долгу и Канараке, бросаясь к коробу. Он стал поправлять на переносице очки. — Опять эти гнусные банки! На помойке подбирали что ли?

Йоргу открывает крышку короба, тщательно рассматтривает содержимое.

 — Ого, — говорит он, незаметно кивая Волоху: пускай бросает свои тиски и поскорее идет к нему. В т же время достает из короба продолговатый желтый бру сок и внимательно рассматривает его. — Размеры точь–в–точь подходят. Остается поставить на место трубку, пропустить через нее шнур, и посылай в нужное место хоть сегодня… Я давно знал, какой ты у нас хитрый, — обращается он к Канараке.

Тот, боясь забыть что‑то, делает какие‑то пометки карандашом.

 — Да, — говорит он, — лучше пусть ночует там, где нужно. Спокойнее.

 — Но почему? — спрашивает Сыргие. — Какой смысл тащить в такое позднее время? А что думает брат Хараламбие?

 — Я согласен, — отвечает старик. — Не годится, чтоб ночевал рядом с этими безбожниками, — он смеется в усы. Потом показывает пальцем вверх. — Если б там узнали, что светильники лежат рядом с консервными банками.

 — Меня ни один патруль не остановит. И дезертировать не нужно, и хромым делаться не собираюсь. Давать взятки инспекторам — дело Параскивы, захочет она дать — хорошо, не захочет — все равно не пропаду… Давать за меня взятку нет нужды: господь ниспослал старость. Только одно плохо: впереди ждет дорога в ад… Будут бить плетками по пяткам или накинут веревку на шею…

 — Не греши, брат, не греши! — возмущенно говорит Йоргу.

 — А ты заткни глотку, ворона! — одергивает его Хараламбие. Он держит в одной руке паяльник, в другой пластинку олова. — Подержи немного, брат! — обращался он к Йоргу. — Вот так, держи прямо и не шевели! Пока не застынет. У олова есть капризы. Посмотри: трубка не засорена? — спрашивает он Волоха. — У тебя острый глаз, язык, правда, тоже…

 — Ну нет, он парень дельный…

Не успевает Канараке договорить, а Волох толком разглядеть трубку, как у дверей поднимается шумиха, то пытается пробиться сквозь живой заслон, установленный у двери, в то время как рабочие, склонившись над кучей специально набросанных досок, преграждают дорогу нежданному гостю.

 — Осторожно! — предупреждающе звучит чей‑то голос, и в одно мгновение мастерская, как будто много раз проводила соответствующую репетицию, принимает совсем другой вид. Один торопливо накладывает повязку на глаз или приделывает горб под курткой спецовки, другой, решивший на время стать хромым, прилаживает под мышкой костыль…

 — Инвалиды, вперед! Вперед, калеки божьи! — Истинные инвалиды должны были прикрывать прочих. — Показывайте обрубки, обнажайте раны!

Стоит невообразимый грохот: все, как один, стучат молотками. Шипят кузнечные мехи, скрежещут пилы. На наковальне невесть откуда появился раскаленный кусок железа, по нему бьют несколько молотков… Все другие также полностью погружены в дела. Короб брата Хараламбие бесследно исчез, его запихнули в темный угол, прикрыв листами ржавого железа.

Однако все это в мгновение ока оборвалось, едва Волох подошел к двери и, узнав в посетителе Зуграву, дал отбой.

 — Привет, дорогой! Здравствуй! — встречает он гостя. — Ничего себе договорились — целую Еечность держу тут на страже этих двух безбожников! Инвалиды, действительно… — Он улыбается парням, «работающим» у двери.

Сыргие представляет гостя кому следует, потом они проходят в дальний угол мастерской.

 — Судя по рабочим местам, — говорит пришедший, оглядывая помещение, — вас тут должно быть не меньше тридцати.

 — Да, примерно столько, — отвечает кто‑то.

 — Почему же сейчас так мало, товарищи?

 — Видишь ли, братьям рабочим… как тебе сказать, сейчас только вспомогательные работы, — пытается как-то объяснить ситуацию Волох. — Господам…

 — Каким господам? — говорит Зуграву. — Может, тех, кто каждый час рискует жизнью, положено называть «товарищами»? Кто же вы, если не товарищи?

Произошло легкое замешательство, словно бы людей покоробило от этих слов. Некоторые из тех, что подошли к Волоху и Зуграву, не успев положить на место инструменты, стали поворачиваться, намереваясь вернуться к верстакам.

 — Не смущайтесь, товарищи, — пытается успокоить их Зуграву. — Враги никогда ничего о вас не узнают, зато мы ощущаем вашу поддержку.

 — Трудимся, конечно, как иначе… А больше ничего не знаем, — бормочет кто‑то в полумраке.

 — Какая разница, если на то пошло, в какой могиле лежать? — внезапно поддерживает Зуграву Порту: перекладывая из руки в руку костыль, он оглядывается на «братьев».

 — Так‑то оно так, только мы, видишь ли, баптисты, — откладывая на время долото, говорит Канараке. — У нас свои законы и обычаи…

 — А ну, дай‑ка разок посмотрю тебе в лицо и пойду по своим делам, — говорит Хараламбие, без стеснения разглядывая курчавую бороду и пышные волосы гостя. — Ты нам говоришь «товарищи», а я тебе «брат»! Значит, по рукам! Ха–ха–ха! — он заразительно смеется. — Договорились? Как ни называть друг друга, лишь бы не попасть раньше времени на тот свет! — И стал добывать из‑под железа свой короб. — Я, значит, побегу в святую обитель, — негромко говорит он Волоху. — Все, кажется, в порядке? Насчет светильника спрашиваю.

 — Кажется, в порядке. Но давай еще раз проверим.

Кто тут у вас хорошо видит? Канараке называют орлиным глазом? Подойди сюда, брат!

Протягиваются сразу несколько рук. Кто‑то проверяет трубку, глядя в нее, точно в подзорную трубу.

 — Ну, видишь что‑нибудь? — тут же спрашивают несколько голосов.

«Братья» стоят вокруг короба, точно хотят заслонить его от какой‑то нечистой силы. Кто‑то открывает крышку, другой поднимает светильник, чтоб он был получше освещен. Один из рабочих начинает привинчивать к нему пластинку, в которую вмонтирована трубка, затем каждый снова внимательно оглядывает его.

 — Теперь поставим вот тут, торчком, и еще раз посмотрим, если кто не успел, — просит Хараламбие.

Все торжественно смотрят на светильник.

 — Теперь пусть фашисты готовят свечи, придется ставить у изголовья…

 — Кому в голову, кому хоть в ноги, — шутит кто‑то.

 — Каждому зажгут, когда придет час… — отвечает Канараке, по–прежнему не сводя глаз со светильника. — Быть может, пойти с тобой, брат Хараламбие?

 — Когда ты посмотрел в эту трубочку, что через нее увидел? — серьезно, даже строго спрашивает «брат». — Ну, отвечай!

 — А что было видеть? — Канараке прикидывает, стоит ли отвечать на вопрос. — Светильник и видел, только восковой свечки почему‑то…

 — Ну вот, и не найдешь! Так что оставайся тут, Канараке.

Хараламбие снова рассмеялся. Затем бросил светильник на дно короба и с грохотом взвалил его на плечо.

 — Выбрось наконец эти проклятые банки, — советует кто‑то.

 — На случай посторонних ушей лучше оставить, — п Хараламбие помахал на прощанье рукой. — А ты, дорогой гость, приходи к нам еще. И не принимай к сердцу, какими словами будем называть друг друга: и брата и товарища все равно один конец ожидает… Только бы вовремя зажглась эта наша свечка! Ха–ха–ха! — И повернулся к двери. — Вовремя зажглась бы свечка… «Иначе сам в могилу ляжешь, как сигаретный дым, растаешь», — произнес он торжественно.

 — Зажжется или не зажжется наш светильник? — мечтательно проговорил кто‑то. — Один господь знает, да будет воля его…

Уже давно наступила полночь.

Все ждали возвращения Хараламбие.

Мастерская, в которой к моменту его ухода царил полный хаос, так и оставалась неприбранной. Только тускло поблескивали уголья, едва тлеющие в горне. Наковальня словно оцепенела в ожидании… валялись молотки, никому сейчас не нужные. По стенам ползли черные тени…

Люди слонялись без дела, кто подпирал дверь, кто присаживался на минутку, чтоб тут же снова вскочить на ноги. Даже голос Зуграву после ухода Хараламбие звучал непривычно глухо.

Один за другим сыпались вопросы.

 — Попробую ответить и вам, если только вникнете в суть дела. Такие вопросы нам задавали еще до войны. Собственно, это вечный вопрос: наставник и последователи. Святой и грешники. Жертвовать собой… Здесь, на этом свете, мы хотим решить эти вопросы — тот свет, рай или ад, не интересует. Здесь, на земле, — он поднялся во весь рост, оттолкнувшись от рычага управления пилы, к которому до сих пор прислонялся, подошел к верстаку и стал рассеянно крутить винт тисков. — Ночью отдыхает даже железо, — проговорил, словно оправдывая свое занятие. Затем отвернулся, снова обращаясь к рабочим. Невидимые в темноте, погруженные в молчание, они все ближе подходили к нему. — Здесь, на земле, поскольку богачи, толстобрюхие, всякие прихлебатели тоже гнут свою линию…

 — Толстобрюхие… дьявольское слово, прости господи! — обронил кто‑то из «братьев».

 — Коммунист, если это только настоящий коммунист, должен отдать свою жизнь. Он должен бесстрашно стоять под дулами палачей. Перед виселицей… И все равно отстаивать правду. Не страшась класть голову под топор… За свое дело. «Я всего лишь простой, незаметный человек, — трусливо кричит обыватель. — Никаких партий не нужно!» И взамен готов хлопать в ладоши, приветствовать овацией — только, конечно, в том случае, если его устраивает твоя жертва. Мелкий буржуа, мещанин по образу мыслей, — все более загораясь, продолжал Зуграву, — заботится только о сытости, ничего не принимая в расчет, кроме требований брюха. Страдать должен ты, не он. Потому что ты ему безразличен. Никаких благ тебе не требуется — только ему. Ты должен от них отказаться. И он же будет потом над тобой насмехаться, объявляя ортодоксом, фанатиком. Как? — кричит он. С каких пор? Борец, протестант — и носит галстук? Обзавелся квартирой, спит на мягкой постели? Правильно — обуржуазился… Ему — да, ему все это подходит, зато тебе — тебе он уступит только бессмертие. И рай, и небо, весь потусторонний мир. Сам же будет блаженствовать здесь, на земле.

Он замолчал, ожидая, не ответят ли ему, не добавят ли что‑либо. Но все молчали. Хотя в молчании этом чувствовалось одобрение.

 — Мы еше до войны говорили: не хотим быть никакими святыми, Иовами или апостолами, чтоб жертвовать собой ради них, грешников. Мы — не пастухи, они не заблудшие овцы. Борец за дело пролетариата также из мяса и костей, в нем течет такая же живая кровь, он потому и борец, что хочет жить. Радоваться плодам своего труда, добиваться победы в борьбе, которую ведет. Для того мы и хотим уничтожить оккупантов, чтобы жить. Зато толстобрюхие выжидают: ждет лентяй в рот каравай…

 — Каравай не надо, и все же закусить не мешает. Великий пост как будто прошел…

Это говорил Хараламбие, и, услышав его голос, все повернули головы к двери. Он стоял на пороге и, как видно, был в хорошем настроении, не скрывал радостного возбуждения.

Закусить? Почему бы и нет? Сказано — сделано. Чем угошаться — это уж его забота.

И он принялся расстилать на верстаке деревенское полотенце.

Появилась еда, не требовавшая ни вилок, ни ложек: хлеб, вареные яйца, брынза, молодой редис, пучок зеленого лука, а затем и бутылка самогонки.

 — Откуда все это взялось, брат Хараламбие? — удивился кто‑то. — Не попалась ли на дороге несчастная грешница, которой срочно потребовалось отпустить грехи?

 — Как желаете, я ж капельку живой воды отхлебну.

Своей бутылкой Хараламбие окончательно добил «братьев»: они смотрели на него ошарашенно.

 — Такого еще никогда не было в нашей обители! — проговорил Канараке, не скрывая неодобрения, даже если его заслуживал и такой человек, как Хараламбие.

 — Да, — благодушно согласился Хараламбие, — такого никогда еше ие было, это правда. Но сегодня я заслужил… И ни о чем меня не спрашивайте, все равно ке скажу. — Он налил немного в глиняную кружку. — Будем живы–здоровы до самой смерти. — И выпил. Потом налил снова, протянув кружку Зуграву. — Очередь за гостем.

 — Нет, люди добрые, не могу! Сначала ему, — лукаво подмигнув, Зуграву показал на Волоха, — чтобы не выдал меня товарищам! У нас за каплю этого зелья положено более тяжкое наказание, чем в вашей… чем в вашем кругу!

 — Пей, пей, я тоже не откажусь, — улыбнулся Волох. — Налей еше немного, брат Хараламбие… Пью не только за то, что ты заслужил похвалу сегодня, — за то, чтоб заслужил ее и завтра!

 — Вот это хорошее пожелание, — поддержал кто-то, — завтра на закате…

Отпив немного, Волох передал кружку Зуграву.

 — Тот, кто сказал насчет завтра, — хорошо сказал! — напомнил Хараламбие. — На заходе солнца, если будет воля господня… и все сойдет хорошо, я и бороду сбрею, и эти космы остригу… Да, да, не иначе!

 — Ну нет, придется потерпеть, — мягко, с легкой усмешкой остановил его Волох. — Кто знает, может, они еще пригодятся, и космы, и борода. За завтрашним днем придут и другие.

 — Пей и ты, крещеная душа, — обратился Хараламбие к Зуграву, — быть может, товарищи помилуют тебя, не пошлют из‑за глотка самогонки гореть в аду… Хорошо, если б завтра каждый из нас заслужил… Только не знаю, не знаю: говорит наш Сыргие, что придут и другие дни… — Он замолчал, принявшись задумчиво приглаживать волосы, распрямлять бороду. — Значит, говоришь — оставить? Как бы не вырвали ее антихристы, что носят на руказах паучью свастику.

Канараке застыл, не донеся до губ кружку. Стекла очков у него запотели, и глаза были словно подернуты туманом… Никто не проронил ни слова.

 — Ладно, не буду, пускай остаются! Только знаете почему захотелось избавиться? Не со страху, что будут вырывать фашисты. Как раз наоборот! От храбрости, которая отныне крепко во мне засела. Так, так, люди добрые и товарищи! Ну ладно, пора ложиться спать. Завтра в это время, насколько известно, будет не до сна… За час до рассвета, да, брат Сыргие?.. Конечно, мы с тобой «братья», а как же, — все еще не мог успокоиться Хараламбие. — Ты побежишь куда следует, увидишься… тоже с кем следует, так что смотри не опаздывай! Понятно, о чем говорю? Можешь и этого товарища взять для прикрытия, — он показал на Зуграву, собиравшегося уходить и теперь пожимавшего каждому на прощание руку.

 — Не нужно, туда я сам могу пойти, — радуясь совету «брата», ответил Волох. — Хорошо бы взять его на работу к нам в мастерскую.

 — А чего ж: подойдет, если знает ремесло.

 — Не сомневайтесь, — проговорил один из рабочих, стоявших на страже у дверей. — Кулаки железные, да и сам, видите, какой. Настоятельно советую.

 — Лишь бы захотел. Он — из наших, сразу видно, — подхватил другой, махнув рукой в сторону верстака, у которого недавно стоял Зуграву. — Сами видели, как жалеет инструмент…

 — Если и по кулакам подходит, и по душе, значит, поговорим с сестрой Параскивой, и считай, дело сделано.

Зуграву ждал Сыргие во дворе.

 — Что скажешь насчет… этого моего припадка красноречия? — слегка подтрунивая над собой, спросил он. — Не показалось, что уже с первой встречи с ними готов превратиться в проповедника? Как‑то сразу настроился на такой лад, едва ощутил обстановку мастерской, заглянул в лица… Ох эта наша жизнь за семью замками!.. И все‑таки как много значит слово! Какое мощное оружие! Теперь только одно остается: дать клятву, что не возьмешь в руки огнестрельного. — Он добродушно рассмеялся. — Не принимай, конечно, всерьез.

 — Отчего же? Не знаю, как насчет огнестрельного, но несколько гранат они и в самом деле достали.

 — Кто это «они»? Вот эти «братья» баптисты?

 — Йоргу и Хараламбие можно с полным основанием считать товарищами… Хочешь посмотреть мою отшельническую келыо?

 — Отшельническую? — как бы удивившись, переспросил Зуграву. — Очень жаль, как раз завтра я должен возвращаться в Кишинев, иначе зашел бы. Покажи отсюда, где она. Кстати, ты и сам не очень задерживайся… Который час? Впрочем, все равно… Сообщи только пароль, чтоб за час до рассвета можно было выйти вместо тебя. На операцию «Зажженный светильник».

 — Но почему вместо меня? — с недоумением спросил Волох. — Надеюсь, ничего непредвиденного не случилось?

 — Случилось, парень, и какие еще события могут произойти… Между прочим: тебе приходилось прыгать с парашютом?

 — С какой стати? — Волох даже растерянно заморгал глазами. — Но если понадобится, прыгну!

 — Видишь ли, бороться только оружием слова недостаточно. Короче говоря: партия решила вручить тебе другое оружие.

 — Неужели на фронт? — точно ребенок, обрадовался Волох.

 — Что‑то в этом роде. Как видно, ты действительно родился под счастливой звездой… Поэтому без сожаления передавай мне операцию «Зажженный светильник». Итак, запоминай — прямо сейчас, — где и как сможешь встретиться с Илоной…

 — С кем, с кем? — У Волоха вытянулось лицо.

 — Ты стал плохо слышать, что ли? Или не доверяешь своей памяти? — насмешливо проговорил тот. — Тогда ничего сейчас не скажу. Координаты операции сообщишь завтра, что ж касается Илоны, то я полагаю, найдешь ее и без моей помощи, не правда ли? От нее и узнаешь все, что нужно.

 — Координаты… — Волох обеспокоенно завертел головой — сейчас он уже полностью пришел в себя — и торопливо посмотрел на часы. — Ты их получишь обязательно… Сейчас я должен вернуться к ним. Завтра тоже весь день буду занят, очень! В особенности вечером.

Они торопливо попрощались и разошлись, каждый в свою сторону.

А что делал в это время Хобоцел? О, Хобоцел… он превзошел самого себя. По его убеждению, операция «Суп с потрохами» прежде всего должна была проявить «шик» и «высокий стиль» приемов борьбы. Когда Волох накануне только заикнулся, может ли он, Хобоцел, устроить в железнодорожном ресторане такую потасовку и драку, чтоб ноги полицейского не осталось у железнодорожного полотна, он сразу же сообразил, что дело нешуточное, что тут пахнет не «легкой промышленностью», а взрывчаткой. И немедленно предложил привести на вокзал гурьбу подвыпивших людей — из постоянных клиентов ресторана, разодетых во фраки и сопровождаемых официантами, гнущимися под тяжестью корзин с уложенными на лед бутылками. И чтобы за ними тащилась ватага музыкантов со скрипками, барабанами, трубами… Но Волох круто оборвал его и заявил, что он не нуждается в оперетте, что все должно быть конкретнее и проще…

И вот в указанные Волохом час и минуту Хобоцел приступил к делу. Для этого ему потребовалось не более пяти–шести постоянных и самых надежных клиентов. Не более пяти–шести, для начала. Но потасовка, которую они устроили в ресторане, вскоре превратилась в такой всеобъемлющий кулачный бой, что все до единого полицейские со всего узла сбежались как угорелые…

В это самое время Волох шагал в темноте по безлюдному полотну, по шпалам.

Какой воздух, какое благоухание! Волох с наслаждением вдыхал запах раскаленного угля, смешанный с «ароматом» мазута и даже гальки среди шпал. Рельсы уходили вдаль, отблескивая в ночи. Куда? Куда‑то, где небо сливается с землей, куда устремлялись сейчас все помыслы Сыргие.

Он ни на секунду не сомневался в удаче… Ведь все было заранее взвешано и рассчитано. Эшелон, груженный войсками противника, будет уничтожен взрывом собственного груза…

Волох ощущал, как под его руками рельсы словно разогреваются, раскаляются, как пробегает по ним вибрирующий металлический звон. И ползком–ползком стал отступать. Дело было сделано, гайки раскручены, рельсы раздвинуты…

Последовавший вскоре взрыв, когда Волох находился в своем укрытии в безопасности, был настолько оглушителен, что Сыргие вынужден был заткнуть себе уши. Но только на считанные секунды. Потому что хотелось слушать его до конца, запечатлеть в памяти навсегда, чтоб наслаждаться этим воспоминанием всякий раз, когда в жизни ему будет трудно…

 

XXII

Лето было в разгаре. Земля — зеленая и желтоватая: созревали хлеба. Илона и Сыргие смотрели на зреющие поля из окошка самолета — летели на задание, получив четкие инструкции. Их тщательно подготовили, снабдили всем необходимым, и вот настала пора выполнить приказ командования. Кажется, совсем еще недавно, попрощавшись с Зигу Зуграву, переходили ночью линию фронта, к счастью, благополучно прибыли на место, где их ждали, и вот уже предстоит прыгать с парашютом, также ночью, над территорией, занятой противником.

Сначала — прыжок с парашютом; что нужно было делать потом, они знали. Пока же предстояло несколько часов лететь в самолете, и Илона повторяла текст документа, написанного на венгерском языке, хранившегося у Сыргие в запечатанном конверте. Временами она обращалась к Волоху, проверяя, не успел ли тот забыть немногие венгерские слова, которые с грехом пополам заучил за сравнительно короткое время: язык — хоть кол на голове теши! — никак ему не давался.

 — Старайся держаться поближе ко мне. Пока не найдем более или менее надежного укрытия. Стоит тебе увидеть венгра, как сразу становишься тугим на ухо, — методично наставляла она, стараясь говорить подчеркнуто бесстрастно. — Вообще‑то венгры — замечательные ребята, только любят, чтоб говорили с ними на их языке… Что такое «кеньер»?

 — Это просто, — сухо ответил Сыргие. — Хлеб.

 — Йо эйштет киновок? — И сама же ответила: — Добрый вечер. Кесенэм сейпен, лоньи?

 — Большое спасибо, дорогая! — выпалил он одним духом и обреченно вздохнул.

 — Кое‑что тебе дается без всякого труда, — она наконец‑то улыбнулась.

 — В конце концов, вряд ли придется болтать с ними по–пустому. — Он осмотрел пистолет, нащупал у пояса гранаты и в это мгновение мало чем напоминал ответственного группы, каким был совсем еще недавно. — «Переговорами» занимайся ты. Мне бы передать пакет и… А висэнт латаш, кишасонь!

Илона посмотрела в темное стекло иллюминатора.

 — Я знала одного парня среди них, Чандаша… — внезапно сказала она дрогнувшим голосом. — Блондин, с золотистыми, будто корочка хлеба, волосами…

 — Хлеб будет «кеньер»… который свел тебя с ума?

 — Мы много с ним разговаривали, хотя плохо понимали друг друга. Потом, в какой‑то день, вижу: берет за руку и так торжественно, взволнованно говорит по–молдавски… что бы ты думал? Ужасную, отвратительную гадость! Даже страшно повторить… Правда, он тут же сообразил… Бедный Чандаш, трудно передать, что было с ним потом!

 — И что же было? Сумел оправдаться? — спросил Сыргие, опуская пистолет в прикрепленную под пиджаком кобуру.

 — Какой‑то осел научил гадостям…

 — Эго и понятно… но что было дальше?

 — Кое‑что было, — спокойно, пожалуй, чрезмерно спокойно ответила Илона. — Подробности, надеюсь, излишни?

 — Послушай, — озабоченно проговорил Сыргие, — я давно хочу спросить… Почему у тебя такое желтое лицо? Плохо переносишь болтанку?

 — Кесэнэм сейпен! — ответила она, прикрывая платком рот. — Мне и в самом деле плохо, только вряд ли из‑за качки… — она сверкнула глазами, пытаясь перехватить взгляд Волоха, — которая, кстати, совсем не ощущается. Летчик отлично ведет самолет.

Он приставил к уху ладонь и слегка наклонил голову, чтоб лучше слышать ее.

 — Почему же эти желтые пятна на лице? — упрямо повторил он.

 — Откуда мне знать? — наигранно беззаботно ответила Илона. — Быть может, дело просто в беременности.

 — Что за шутки? О какой беременности ты говоришь? — ошеломленно воскликнул он, отводя глаза в сторону, чтоб не увидеть в ее глазах подтверждения своим подозрениям.

 — О какой? Надеюсь, нормальной и удачной. Остальное тебе знать не обязательно.

 — Возможно. Но ты обязана была сообщить Зуграву.

 — Так и сделаю. Доложу при первой возможности.

Больше они не обменялись ни словом, хотя молчание не походило на ссору или размолвку, В основном дремали — то он, то она. Позднее, когда пилот дал знак готовиться к прыжку, тщательно проверили, все ли друг у друга в порядке, и Сыргие особенно внимательно осмотрел, как снаряжена Илона; затем, надежнее затянув на груди Илоны ремни парашюта, нашарил в темноте ее руку и попытался незаметно прикоснуться к ней губами.

Наступила пора прыгать, и они полетели в бездну, в мглистую темень ночи, в пропасть, которая стремительно рвалась навстречу, чтобы в какое‑то мгновение обернуться чужой, незнакомой местностью, соответствующей заранее помеченной точке на стратегической карте.

Приземление прошло благополучно, но оказались они не в лесу, как было предусмотрено, а на самой опушке леса, вблизи небольшого хутора, тоже, конечно, отмеченного на карте. По приземлении они должны были ожидать сигнала в лесу — партизанского костра и пойти на огонь, руководствуясь компасом. Вдвоем их послали только для подстраховки: задание можно было поручить одной Илоне, знавшей венгерский язык, но все‑таки сил было больше у него, мужчины. Партизанам нужно было передать крайне важные сведения: командование сообщало координаты тайного склада оружия, каким‑то чудом не обнаруженного в свое время фашистами, и выполнить задачу нужно было любой ценой. Если один из них погибнет или попадет в руки к врагу, другой все равно должен был поступать строго по инструкции, только удесятерив меры предосторожности. Выполнить, во что бы то ни стало выполнить приказ!

И вот вмешался туман, воздушные течения. Парашюты отнесло к хутору. Ничего страшного в этом не было, если учесть, что стояла глубокая ночь. До рассвета было еще далеко, они успели бы закопать парашюты и уйти в лес. Не таким уж страшным оказалось и неудачное приземление Илоны — она сильно ушиблась, и Сыргие пришлось даже помочь ей подняться, поддержать, пока она с грехом пополам начала шевелить ногами… Все бы ничего, если бы во мраке ночи вдруг не раздался яростный лай собаки!

С него, с этого ненавистного лая, все и началось.

В темноте замелькали тени. Что это за люди? Друзья? Враги?

Тени.

Не то чтоб закопать парашюты — Волох даже толком не успел отстегнуть на Илоне ремни и пряжки.

Он, как ребенка, схватил ее на руки и осторожно, стараясь уберечь дрогоценную ношу — жену и ребенка — от тряски, стал уходить к лесу.

 — Спокойно, дорогая, спокойно, не теряйся. Не забывай, что теперь нас не двое, а трое, и мы обязаны сохранить свою жизнь ради него, третьего. Лес уже совсем близко. Там мы будем в безопасности…

Задыхаясь, он попробовал бережно переложить свою ношу на спину, чтоб было сподручнее и можно было убыстрить шаг. Но Илона воспротивилась изо всех сил:

 — Оставь меня, умоляю. Здесь, в высокой траве, меня не найдут. Уходи сейчас же. И береги пакет. Пакет!..

Она уперлась ногами в землю, так что Сыргие вынужден был остановиться. Он опустился на одно колено, уложил ее на траву, крепко обнял.

 — А ты береги его, — прошептал он и быстрыми, резкими прыжками — то в одну, то в другую сторону — бросился бежать в темноте, чувствуя, что следом, всего в нескольких шагах, бешено мчится собака, готовая разорвать его на куски. Она уже совсем было настигла его и даже, покуда Сыргие доставал пистолет, вцепилась ему в ногу. Но тут же покатилась с жалобным воем — пуля угодила ей прямо в лоб.

 — Взять живым! Живым! Любой ценой! — доносились из темноты хриплые, лающие крики. Черные тени орали, метались, и голоса врагов служили ему ориентиром, указывали, какое направление выбрать, чтоб не угодить к ним в лапы, не дать вырвать из‑за пазухи пакет!

Тени, вставшие из темноты перед Илоной, не успели еще как следует вырисоваться, а на смену им уже выступили фигуры жандармов. Она оказалась в кругу винтовок со штыками наголо.

 — Руки вверх! Тот, кто убежал, — кто он? Отвечай!

У ног Илоны трепыхался парашют.

 — Ни с места! — раздался очередной окрик, и кончик штыка сверкнул у самой груди Илоны. — Эй, кто там! Идите сюда, птица, кажется, попалась важная! Не шевелись — ‘штыки наголо! — прокричал жандарм во второй раз, и Илона с горечью подумала: если бы успела вовремя освободиться от проклятых ремней, по крайней мере могла бы попытаться убежать. Теперь же…

Вскоре, однако, стало ясно: ничего бы у нее не вышло. Когда жандарм, подталкивая в спину прикладом, приказал идти вперед, Илона не смогла даже сделать один шаг — упала без чувств на землю. Жандармам пришлось положить ее на повозку.

В жандармерии она сразу же оказалась в окружении стаи мужчин — и офицеров, и одетых в штатское. Более всего господ офицеров волновало: «С каким заданием вас забросили?»

Но Илона молчала.

 — Почему вы не застрелили ее, а? — услышала она после того, как люди, стоявшие вокруг нее, слегка расступились.

Спрашивал высокий жандарм, по–видимому, шеф поста. Он никак не мог понять, почему ее взяли живьем, просто не мог в это поверить, и потому попрекал даже солдата, приставленного к ней.

 — Хоть бы пощекотали русскую барышню, что ли! — подмигнул он конвоиру. — Скоро пустят в расход, останешься, осел, с носом. По–моему, она не из уродливых, как думаешь?

 — Эта женщина беременна, господин плутоньер-мажор, не нужны мне такие! — возразил наконец жандарм, пытаясь хоть как‑то заявить о своем мужском достоинстве… Поди ж ты, тоже разбирается в таких вещах!

 — Ну и что же… с набитым брюхом еще пикантнее! Как видно, не приходилось? — подмигнул он подчиненному. — Но, постой, деревенщина: откуда тебе известно, что она брюхата? Значит, успел все‑таки пощупать?

 — После приземления, господин плутоньер–мажор, лишилась чувств, поэтому повезли на осмотр во врачебный пункт.

 — Черт с нею, даже если беременна! Велика важность. Все равно приставят к стенке… — он еще раз подмигнул солдату, собираясь уходить. — А в общем, смотри, чтоб не вздумала смыться.

 — Слушаюсь, господин плутоиьер! — взял под козырек жандарм.

 — Тем более что сообщника долго ждать не придется, — громко, чтобы слышала арестованная, добавил он. — Лес уже оцеплен, так что отсрочка будет недолгой: расстреляют вместе. Немцы пришлют свою команду, нашим пулям не доверяют… — Он оглянулся, проверяя, не слышала ли она последних слов, и, напевая что‑то под нос, вышел, хлопнув дверью.

…Когда только Илона ни представляла себе свой последний, смертный час, она мужественно прощалась с жизнью, произнося страстные, пламенные речи, бросающие вызов палачам… Сейчас же не могла избавиться от горькой мысли: так нелепо попасть в лапы к этим мерзким жандармам и даже не попытаться удрать…

Волох исчез в темноте, нё успев развязать лямки парашюта, не успев сказать слово на прощанье, — и все осталось неясным, смутным, к тому же эти недомолвки в самолете… Конечно, он не имел права задерживаться, и оба они знали об этом. Важнее всего был пакет! Ни за что на свете он не должен попасть в руки к врагам. Все это так, но — ни единого словечка! А что, собственно, она хотела услышать от него?

Илона лежала в углу, брошенная на затоптанный пол, перед глазами все время мелькали ботинки жандарма. Этот молоденький солдат даже из простого любопытства боится посмотреть на нее…

В голове метались горькие мысли. Что же все‑таки она хотела услышать от Волоха? Значит, не суждено ей стать… Не суждено! Глупости! Бесполезные сетования! Скорее бы прикончили, разом оборвутся все тревоги. Неужели будут тянуть с допросами, попытаются вырвать что‑то? Разве не понимают: не услышат от нее ни слова? Как хорошо было бы вот сейчас, в эту самую минуту, со всем покончить. Сейчас, пока не пришло еще отчаяние. Пока на сердце только горечь из‑за мерзких слов жандарма. Ребенок… Из‑за него поскорее бы со всем покончить, чтоб не успеть свыкнуться с самим этим словом!

Ребенок…

«Может быть, хоть отец останется в живых!» — наконец‑то произнесла она слова, в которых могло быть хоть какое‑то, самое ничтожное утешение. Только какой это отец, если ребенок не успеет даже родиться на свет?

На лице у нее, под глазами, наполовину прикрытыми ресницами, то появлялись, то пропадали темные пятна. Она закрыла глаза. Потом снова подняла ресницы — часовой, все тот же молодой солдат, по–прежнему стучал ботинками по настилу пола. Впрочем, она не видела его в лицо, не знает, тот ли… Солдат ходил, слегда пригибаясь, стараясь не задевать штыком потолок. Он казался хилым, тщедушным, с узкими плечами. Какой‑то безликий, не поймешь, что за человек… Фуражка низко надвинута на лоб, пальцы крепко сжимают ремень винтовки — иначе соскользнет с плеча. Беспрерывно отмеривает одно и то же расстояние и даже не повернет головы, не посмотрит на нее. Его обязанность — равномерно отсчитывать шаги, и только.

Илона с напряжением ловила глухой перестук ботинок, пока наконец не подумала, что этот жандарм — кто бы он ни был — ни за что не сможет нарушить своей размеренной ходьбы, даже машинально изменить ее направление. «Если остановится хоть на секунду — больше не сдвинется с места».

Потом ей велели встать, повели в кабинет, к шефам. Там снова окружили, стали допрашивать. Говорили на какой‑то смеси языков: румынского, венгерского, немецкого. Задавали вопросы быстро, стремительно, чтоб не успела опомниться…

 — С какой целью?

 — В чем она заключалась?

 — Имя убежавшего?

 — Кто направил?

 — Откуда засланы?

Она ошеломленно озиралась. Старалась экономить силы, понимая — впереди ждут пытки.

 — Мы имеем все основания немедленно расстрелять тебя, — сказал наконец старший из немцев. Потом добавил: — Вернее, вас обоих.

«Значит, его тоже схватили? — забилось в груди сердце. — Хоть бы успел уничтожить пакет!»

 — Однако законы третьего рейха позволяют расстрелять только тебя, — начал объяснять офицер. — Что же касается ребенка, которого носишь, то он имеет право на жизнь. В соответствии с законом, беременную женщину казнят после родов.

«Зачем же плакать, господи?» Нужно утереть слезы, но она не может поднять руки. Всю жизнь презирать слезы — и вот теперь плакать перед фашистами! Ненавистные женские слезы! Она пала в своих глазах, этими слезами унизила достоинство коммунистки!

«Но почему, почему рыдания душат горло?» Она не знала, не могла решиться ответить на этот вопрос. Да и какое значение имели слова, что они могли объяснить? Ее подвели к столу, и какой‑то тип снова стал оглушать градом вопросов. Она даже не сразу поняла, на каком языке он говорил. Какая‑то странная, невразумительная смесь. Вон как сближает ее арест чинов из военной полиции! Истинное братство палачей — венгерских с немецкими и румынскими…

 — Герр прокурор говорит, что благодарить надо не его, — надоедливо тянул писарь. — Благодарить следует германское правосудие. Если можно с полным правом сделать пиф–паф для айн персон, то нихт стрелять цвай!

Допрос возобновляется. Снова те же самые вопросы.

И только одно в ответ — молчание.

 — На сегодня хватит!

 — Ее тактика ясна: прикидывается немой, — замечает кто‑то.

 — Хочет испепелить презрением, ха–ха–ха! — веселится другой, наиболее опытный в таких делах. — Я их перевидал на своем веку, еще с довоенных времен…

 — А кто не перевидал? — возражает еще один. — Голодовка: сначала отказываются от хлеба, потом от воды…

 — «Глухонемым», — снова подхватывает «опытный», — лучше всего развязывает язык электрический ток. Одно из лучших, безотказных средств! Если, конечно, применять со знанием дела… очень активизирует память. Вспомнит даже вкус материнского молока.

 — Но откуда в этой дыре возьмется электричество? — спросил офицер, форма которого напоминала гусарский костюм времен императора Франца–Иосифа: он был в лакированных сапогах, белых перчатках, с саблей на боку, в кепи и расшитом галунами мундире.

 — И как его применять, что‑то не представляю? — заинтересованно спросил другой.

 — В общих чертах довольно просто. Подключаешь объект допроса к системе освещения. И все. Не ясно? Надеюсь, приходилось вставлять вилку в розетку, когда включаешь, например, приемник? Приходилось? Ну и как — играет, если включишь в сеть? Играет! Вот и весь метод.

Хохот вывел Илону из обморочного состояния. Кто‑то протянул ей стакан с водой, но она не дотронулась до него. Как бы там ни было, все эти офицеры, следователи, прокуроры, старавшиеся превзойти друг друга в описании «методов» и «средств», казались ей нелепыми. Возможно, чувство это возникло оттого, что она не могла теперь различать, каким голосом говорит один, какое лицо у другого, например, у того же специалиста по электричеству. Все они, точно в тумане, расплывались перед глазами, только по–прежнему стоял в ушах размеренный стук шагов часового…

Значит, ее снова бросили в камеру? Но она даже не помнит, когда это было. А если и эти шаги только мерещатся ей? Если все в ее голове смешалось? Шаги солдата хотя бы не беспокоят, не раздражают ни слуха, ни зрения. Промелькнул даже смутный обрывок мысли: не подстроить ли дыхание под их равномерный ритм, — возможно, станет немного легче, потому что сейчас страшно жжет в груди и холодный, липкий пот по всему телу. Только усиливает боль. Впрочем, это может быть и не пот — кровь… Хорошо, что не пылают глаза. Ох нет — они пылают, только бы оставались сухими, сухими!

 — Цок! Цок! Цок! — барабанными ударами звучат шаги часового.

 — Ион, эй, Ион! Часовой поста номер один! — раздается властный окрик; похоже, это снова голос плутоньера. — Ион, в могилу бы тебя вместе с отцом–матерыо! Почему не откликаешься — уши заложило? Подойди ко мне, ну! Живее, живее! Сначала проверь запор. Ближе, ближе! Теперь отвечай: тебя не устраивает хлеб, который дают здесь жрать? Хлеб, понимаешь, кеньер?

 — Так точно, господин шеф, устраивает! — еле слышно ответил солдат.

 — А военная служба?

Солдат молчит.

 — Как стоишь перед старшим! Смирно, ну! Не успел отоспаться? Спишь на посту? В шинели, с винтовкой. Я тебе вобью в голову устав… Отвечай: устраивает военная служба?

 — Так точно, господин шеф, устраивает!

 — Почему тогда не отзываешься? Насколько мне известно, тебя зовут Ион, не Янош? Ион, да? Почему отворачиваешь лицо? А ну: кругом! Налево! Вот так… Равняйсь! Я из тебя выбью штатский дух! С ног будешь падать… Отправляйся на пост! Подожди: как положено отвечать солдату на приказание старшего по чину?

 — Слушаюсь, господин шеф.

 — То‑то… Попробуй только забыть собственное имя! Ложку ко рту забудешь поднести…

Насколько поняла Илона, начальник теперь подошел вплотную к солдату, потому что голос его едва доносился до камеры.

 — Что‑то я начинаю подозревать, будто тебе жаль ее. Неужели сочувствуешь диверсантке? Живьем на тот свет отправлю! Привяжу к дереву и заставлю подыхать на ногах. Пускай жрут муравьи! Еще чего придумал — жалеть большевичку! — Он говорил глухим, злым шепотом, чтобы слышать его мог только солдат. — В скором времени доставят и кавалера, если уже не доставили, — одной небось скучно. И поставят рядышком к стенке. Барышню видел, как разукрасили — будто невесту к свадьбе! За ним тоже очередь не станет… Или же ты захотел пойти следом?

Начальник сделал было несколько шагов, однако передумал, снова подошел к солдату. Опять принялся отчитывать, подавать все новые команды: «Кругом! Смирно!» — пока наконец не успокоился.

 — Дежурный капрал! — крикнул он в заключение. — Немедленно заменить этого осла на первом посту!

Илона корчилась на полу, стараясь не потерять сознание.

 — Камарад, камарад! — шепнула она, из последних сил поднимая толову. Как ей хотелось встретиться глазами с часовым! — Камарад!

Неужели не слышит? Но вместе с тем пока еще не доносятся шаги заступающих на пост… Не слышит! Опять принялся вышагивать, точно маятник. Хотя нет, нет, шаги становятся тише.

 — Янош…

Только в эту минуту солдат остановился, приняв стойку «смирно».

Илона проговорила несколько слов по–венгерски. Солдат слушал, застыв на месте. В глазах у него загорелись тревожные искорки. Илона выдавила еще несколько слов, Янош понимающе кивнул головой и быстро отвернулся, принявшись все так же равномерно вышагивать за дверью: донесся четкий топот сапог.

Последним напряжением сил Илона вытянула руку — как будто хотела помахать кому‑то на прощание — и шевельнула пальцами, показывая в сторону леса. Потом опустилась на пол, бессильно откинув голову.

 

XXIII

Сыргие бросил Илону, оставил на виду у своры фашистов, даже не успев закопать парашюты, не ослабив туго перехватывавшие грудь ремни. Оставил, отдал в руки врагам, потому что малейшее промедление означало бы полный провал. Тогда они обнаружили бы пакет. Этот пакет!..

Сперва еще доносились хриплые окрики фашистов. Враги обещали сохранить жизнь, если он бросит оружие и сдастся по доброй воле. Значит, хотят взять живым и потому стрелять не будут. Надеются добыть сведения, вырвать хотя бы слово.

Потом рассвело, на смену утру пришел день. Постепенно солнце начало клониться к закату. Но темнота ночи и густота леса спасли, укрыли его. Он продолжал бежать, хватаясь за грудь, задыхаясь, до изнеможения. Те голоса давно смолкли, но он все не решался остановиться, только пошел шагом.

Патронами их снабдили, за поясом — две гранаты. Все это оружие должно послужить единственной цели: помочь вырваться, доставить по назначению пакет! Только пока это произойдет, его схватят, мертвым или живым. Впрочем, не живым, нет — только мертвым. Но как же тогда пакет? «К врагам он, конечно, не попадет, в этом можно не сомневаться». Но если убьют, то не попадет и к тем, кому предназначен… Значит, операция не имела никакого смысла, свелась к нулю. Плюс гибель двух людей, его и Илоны. Пока что, впрочем, гибель казалась нелепой, невозможной, ее нельзя было даже представить. Да, плюс смерть. Хотя какой же это плюс — минус! Только минус! Минус две оборванные жизни. В самом деле, ради чего придется умереть? Не только ему и ей, но и ребенку, которого ожидает Илона… Зачем только там, в самолете, заметив желтые пятна у нее на лице, он притворился глухонемым, сделал вид, что ничего не понял? Скорее всего, потому, что не успел ощутить всей важности ее слов. В конце концов, она могла и ошибиться. Мало ли что способна вообразить женщина? Кроме того, теперь он был солдатом. Нельзя было выяснять отношения за несколько часов до операции. Это значило сковать себя по рукам и ногам. Ведь он наконец‑то взялся за оружие — после того, что долго воевал с врагом только словом!

Словом… Печатать призывы на папиросной бумаге, писать лозунги на заборах. Такое приходилось и до войны. И вот теперь, когда настал черед стрелять, мысль о ребенке сковывала, хватала за душу…

Он почувствовал, что не может больше стоять на ногах — их сводило судорогой.

Нужно доставить по назначению пакет.

Преследователи не подавали никаких признаков жизни. Нет ли в этом подвоха: почуяли, в каком месте прячется, и теперь потихоньку окружают, собираясь напасть внезапно?

Он старался ни на минуту не закрывать глаза, беспрерывно переводил взгляд с одной точки на другую, иначе можно было уснуть. Если поддашься дремоте, тогда…

Сыргие стал придирчиво выбирать самое высокое дерево. Конечно, сосны уходили верхушками в самое небо, но по ним было почти невозможно взобраться. И все же он облюбовал высоченный ствол и с трудом, обдирая в кровь руки, то и дело останавливаясь чтобы передохнуть, залез под самую зеленую крону.

Перед глазами поплыли неясные обрывки снов. Они обволакивали длинными полотнищами детских пеленок, окутывали последние проблески сознания, накладывали на глаза плотную, тугую повязку. В ушах раздались звуки колыбельной песни… Внезапно пеленка стала разматываться, но из‑под нее сразу же показалась другая. Он схватил руками плотную, жесткую ткань, надеясь отбросить ее в сторону и увидеть наконец ребенка, своего ребенка, но… Только тягучий напев колыбельной песни: «Нани–на! Нани–на…»

Если он еще раз уснет, то непременно свалится. Тогда он сразу же пустит себе пулю в лоб. Разом рассчитается и с фашистами, и с самим собой. Пуля в висок, и конец. Если б только не было жаль… Нани–на!

Он снова стал думать о ребенке. Если бы сейчас его могла услышать Илона! Он бы сказал: от меня, конечно, от меня! Убедил бы ее, убедил, несмотря ни на что… О чем тут думать, если он знает точно, если ни капельки не сомневается? Где она сейчас, что с нею? Хотя бы знать, что жива, пока еще жива. Как ее, наверно, пытают, требуя раскрыть цель операции, рассказать о нем, убежавшем!.. Он же так скверно держался в самолете, замкнулся в себе, вспомнив ни с того ни с сего, как долго ходил на встречи по нечетным дням — и все впустую, впустую…

Шелест листвы напоминал доносящийся издалека шепот человека, и что только не слышалось ему в этих смутных ночных звуках! Где‑то в глубине сознания все время билась мелодия какой‑то неясной, грустной песни… И вот там… Он видит внезапно «брата» Канараке — тот выходит во двор из подвала мастерской.

 — Как обстоит со шплинтами для подсвечника? — заметив озабоченное лицо «брата», спрашивает Сыргие.

 — Мне сейчас не до них, — рассеянно отвечает тот.

 — Ты чем‑то расстроен? Что случилось? Где Йоргу?

 — Мы ждем тебя на утреннем молении, — невнятно бормочет баптист.

Волох чувствует что‑то неладное.

 — Опять молеыне? Но со шплинтами все в порядке? Подсвечник понадобится очень скоро…

 — Не знаю, не знаю, — благочестиво склонив голову, отвечает Канарзке. Стекла очков как будто удаляли от собеседника его глаза.

 — Как это — не знаешь? — Волох с трудом сдерживает недоумение. — Или опять жалеешь палачей? Опять скажешь: «Они ведь христиане?»

 — Мы ждем тебя на молении, — более твердо говорит «брат».

 — Но почему не хочешь объяснить… что все–такп произошло?

 — «Солдат, поверни винтовку!» Это призыв к кровопролитию.

 — А что делают фашисты?

 — …«Оскверним святые храмы. Предадим хуле имя господа!» — не слушая его, стал бубнить «брат».

 — С чего ты взял? Откуда такие слова?

 — От вас, коммунистов. Вы их проповедуете. На словах — одно, зато в листовках — совсем другое. Хотите извести верующих, в первую голову — монахов.

 — Ты сам читал такую листовку? Тогда покажи и мне!

Он вернулся из подвала взбешенным. «Брат» Канараке в самом деле показал листовку, отпечатанную па шапирографе, — он, разумеется, мог быть только у подпольщиков. Содержание листовки полностью подтверждало слова баптиста, и было нелегко убедить его, что это работа провокаторов, если вообще не сигуранцы илт гестапо. Но с какой целью сфабрикована фальшивка? Там черным по белому было написано: «Долой монахов!» Конечно, чтоб вызвать раздор…

…Сыргие попытался отогнать воспоминания: ему столько нужно обдумать… Дождаться бы темноты, а там…

Внезапно он остро ощутил безмятежный покой ночи: казалось, только в это мгновение все вокруг полностью погрузилось в тишину, так что можно было явственно услышать дыхание спящего леса.

«Не умру, ни за что!» — пронеслась в голове мысль, положившая конец прежним опасениям.

И снова воспоминания…

…На заре, как предупредила тогда, в его каморке, Илона, он встретился с Зуграву. Тот был в хорошем настроении, выглядел бодро, по–военному подтянуто. Он взял Волоха за руку — прямо тут же, на улице, и непринужденно, нисколько не таясь, даже не понижая волоса, сказал:

 — Держись увереннее, парень, не опускай голову. Не забывай: мы у себя дома! Это во–первых… Во–вторых, сронно передавай дела, которые связывают тебя с этим городом. Вот так… Между прочим, с какой‑то частью людей я уже в контакте. Не сердись — не было времени поставить в известность, торопят события… Подробности дела тебе должна была сообщить Илона… А теперь скажи, пожалуйства, чья это работа — крушение поезда с гитлеровскими солдатами? Впрочем, по глазам вижу: ты ничего не знаешь… Даже понятия не имеешь!

Он остановился посреди дороги, протянув крепкую руку, и в этом движении была приподнятая торжественность.

 — Руководство посылает тебя на задание. Как ты думаешь: это решение что‑то означает? Означает! А именно: дело поручается тебе не только потому, что за тобой следят ищейки. Прежде всего — потому что полностью заслуживаешь доверия… Одним словом, — он резко понизил голос, — предстоит отъезд, очень интересная и, насколько известно, ответственная миссия.

В его глазах, слегка затуманенных грустью, даже в том, как он замедлил — чисто машинально — шаг, Волох увидел искреннюю, идущую от сердца зависть.

 — Подробностей пока сообщить не могу, — продолжал Зигу. — Но скоро все узнаешь, так чаю немного потерпи. Пока ж суд да дело, сдавай с рук на руки своих баптистов. Всех поголовно. — Он негромко рассмеялся. — Как можно скорее познакомь с кельнером, точнее, с обер–кельнером Тудораке. Нагрузка, которая легла на него, оказалась чертовски трудной, это мне известно, и все ж дело провернули отлично.

 — Ясно. Но вместе с тем бдительность есть бдительность, — сказал Волох.

 — Не спорю. Но она как раз и должна предотвращать разобщенность — предотвращать, а не вызывать! Разве может быть более страшная опасность для партии, чем изолированность одного коммуниста от другого? Ну да ладно, если не видишь за деревьями леса, тогда действуешь только в силу необходимости, даже по принуждению… — Он внезапно спохватился, торопливо посмотрел на часы. — Что же касается железной дороги, табачной и обувной фабрики — тут полный порядок. То же самое скажу и про район кирпичного. Браво! Да, кстати, если не ошибаюсь, группа располагает шапирографом?

 — Нет, его никогда у нас не было, стараемся писать по–печатному, но от руки.

 — Как же так? Но где тогда взяли шапирограф люди, распространяющие «антирелигиозные» листовки? Это становится интересным! — Теперь Зуграву говорил с крайним удивлением. — Ну, а вы куда смотрели, почему не сумели узнать, кто автор этих проклятых листовок?

 — Пока не сумели. Хотя нужно, из‑за них получились осложнения с «братьями».

 — Так когда покажешь их? Собери и познакомь, ладно? Насчет дел на фронте — в курсе? Не очень? Опять не работает приемник? Земля крутится, жизнь идет вперед, а у нас нет даже времени оглянуться. И все ж оглядываться нужно, обязательно! Так когда все‑таки покажешь баптистов?

Сыргие ответил не сразу. Куда больше его занимали мысли о самом Зуграву. Прежде всего: где это он пропадал столько времени, почему и на этот раз явился неузнаваемым? Как‑то иначе разговаривает, по–другому держится, не говоря уже о кудрявой, в колечках, бородке, тщательно расчесанных волнистых волосах. Даже ходит по–особому — упругим, четким шагом. Одежда, казалось бы, самая обычная, однако производит впечатление военной формы. Еще бы… звездочку на берете, только ее не хватает! И красной повязки на рукаве, наподобие той, которую Сыргие увидел на нем в первый день войны, когда догорало зарево пожара. В движениях — раскованность, уверенность. Так и веет энергией, достоинством. Действительно чувствуется, что человек у себя дома.

 — Хотелось бы также знать, как обстоит с операцией «Зажженный светильник»? Трубку достали?

 — Ты и об этом знаешь! Но откуда? Хотя нет, все ясно, — задав вопрос, он сразу понял, что незачем ждать ответа. — Завтра вечером, устраивает? В конце рабочего дня. Если хочешь, назови место, куда за тобой зайти.

 — До меня дошли любопытные сведения насчет вашей сестры Параскивы. Не может ли она и меня взять на работу? — Затем задал еще один вопрос: — А у тебя есть специальность? Что‑то не могу вспомнить, чем занимался до войны?

 — Тянул кота за хвост, — улыбнулся Сыргие. — Один день — жестянщик, второй — маляр, обойщик.

 — Значит, универсал? Что подворачивалось, то и делал? Но без специальности, без знаний человеку трудно выпрямиться во весь рост.

 — Совершенно верно, — поспешно согласился Волох, чтоб Зигу не вспомнил невзначай свои же слова, сказанные тогда, во время пожара. — Значит, как насчет завтрашнего дня? Устраивает — после работы? — вернулся он к конкретным делам. — Получай наследство…

 — Наверно, тебе не стоит тратить время и заходить за мной — попробую явиться сам. Договорились? — Внезапно он поймал на себе испытующий взгляд Волоха. — Оставь, оставь, хоть ты не прощупывай меня. Или тебе показалось, будто уже встречал кого‑то с этим перебитым носом? Тот и есть настоящий Зуграву, этот же, что стоит перед тобой… Кстати, зовут меня сейчас… — Он перестал улыбаться. — Бородка тоже ничего не значит. Если намозолит глаза, в любую минуту можно сбрить. Куда труднее дождаться, пока отрастет. Если же вспомнить разговор о специальности… Я и не думал забывать его. Видишь ли… — Он дотронулся до плеча Волоха и проговорил на ухо: — «Марш, марш вперед, рабочий народ!» — Потом собрал в ладонь колечки бороды, но не для того, чтобы пригладить ее — напротив, еще сильнее спутал кудрявые завитушки. — Ничего не поделаешь, пришлось подключить к разговору песню. Потому что ты таким странным взглядом посмотрел на меня… Угадал, верно?

 — Да, угадал, — подтвердил Волох. — Тогда, если хочешь знать, было намного легче, чем сейчас. Кому хочется, чтоб его раздавили, как муху на стене? Хочется такой жизни, такой… Действовать, а не ждать, когда раздавят!

 — Ты везучий парень, да, да. Знаю, что говорю! Мне тоже когда‑то везло… Таким, как мы, не посылать на задания — идти самим… Когда‑то везло и мне, но теперь закрутилось по–другому…

 

XXIV

…Уже высыпали в небе первые звезды — предвестницы ночи. Он сидел на самой верхушке дерева, машинально сорвав и поднеся к губам хвойную ветку, вдохнул сладковатый аромат и внезапно почувствовал, что его словно бы отбрасывает в другой мир — мир детства, родительского дома.

В ушах снова раздалось невнятное, еле слышное жужжание песни:

Он закрыл глаза. На этот раз не потому, что снова начал поддаваться дремоте. Сонливость больше не мучила его…

Он должен выполнить задание, которое поставил перед группой Зуграву, и сообщить результаты на следующий день.

И вот он заходит, как наметил заранее, в пекарню к Илие Кику. Застает его склонившимся над большим корытом теста и, не слишком таясь перед другими рабочими, просит уделить несколько минут. Они оказываются в каморке, служившей бригадиру складом.

 — Я предупреждал, что когда‑нибудь загляну. Ну, рассказывай, как дела. Собственно, о том… — Он не совсем точно представлял, с чего начинать разговор.

 — Никаких дел у меня нет! — с досадой проговорил Кику. — Скрестил руки, как ангел небесный, и жду! Ты, кажется, этого и хотел?

Волох обвел глазами каморку: слишком уж ненадежны фанерные стены, разговор могут подслушать.

 — Туда не доносится? — спросил он погодя.

 — Если не будешь кричать во все горло, то ничего. Ну давай, давай, отчитывай…

 — Значит, стал вторым ангелом? Скрестил руки и ждешь?

 — Конечно, если ни черта не понимаю в светильниках, подсвечниках, свечах! — резко возразил пекарь. — В лампадах и в чем там еще… Одно только хочется спросить: где партия? Куда вы ее спрятали? Или же она вообще больше вам не нужна?

 — Послушай, Илие… — Волох вздрогнул, как будто пробудился ото сна. — Неужели ты совсем забыл това–рищей, с которыми мы вместе сидели когда‑то в тюрьме?

 — Многих из них — конечно. Но есть и такие, которых забыть нельзя.

 — А сейчас — никаких вестей оттуда?

 — Какие могут быть вести? — Пекарь притворился, будто не понял вопроса. — Как‑то выдалось несколько свободных часов, решил нанести кое–кому визит…

 — В самой тюрьме? Неужели может такое получиться? Ну, брат… Ты просто чудо на земле, вот кто!

 — Так уж и чудо! Сам же когда‑то просил, неужели забыл, дорогой товарищ? Только поэтому я и позволил себе… освежить каналы, по которым поступают туда хлеб и медикаменты. А также кое‑что другое… Туда не так уж трудно пробраться, если служишь в военной пекарне. Куда сложнее потом выбраться назад.

 — А сколько раз собирался бросить эту самую пекарню. Так что же там — живы хотя бы?

 — Пока еще живы, но ходят слухи, что должны расстрелять, — ответил Илие. — Только они в сто раз более живые, чем мы… Хотя и живем на свободе.

 — Видел кого‑нибудь в лицо? — перебил Волох, чтоб увести пекаря от пустого разговора.

 — Некоторых заковали в кандалы, — тот не ответил прямо на вопрос. — С другими ничего не вышло: товарищи забаррикадировались в камерах и ведут переговоры с тюремным начальством, требуют немедленного освобождения. Короче говоря: в открытую борются! А ты как думал? Не прячутся, вроде некоторых. Не увиливают. Все стражники и надзиратели дрожат от страха. Это я понимаю! И говорят друг другу «товарищ» — не «брат мой».

 — Отлично, Илие! Их бесстрашие должно и для нас служить примером. Но ведь они находятся под стражей, изолированы, заперты в камерах, под дулами винтовок и пулеметов. Поэтому нет другого выхода. Зато у нас он есть. И мы должны использовать любую возможность. Вот хотя бы это… Проверь сначала, заперта ли дверь. — Достав из кармана какую‑то бумажку, он сунул ее в лицо пекарю. — Скажи, дорогой товарищ, ты случайно не знаком с этим документом?

Кику взял в руки бумажку, повертел ее и тут же вернул Волоху.

 — Могу точно сказать. Знаком.

 — А если точнее?

 — Не будем забывать о конспирации, — наставительно проговорил Илие. — Сам же постоянно призываешь к бдительности.

 — В зависимости от того, где и с кем. Мне, во всяком случае, должен был сообщить. Неужели не понимаешь, что означает эта листовка? Пахнет обычной провокацией, парень!

 — Если не хочешь, чтоб нас услышали, говори сдержаннее, — напомнил пекарь. — Я несколько раз пытался увидеться с тобой, попросить совета. И что же ты?

 — Хотел! Это враги хотят… разобщить нас, натравить друг на друга, — продолжал Волох. — В частности, оторвать от верующих.

 — Я всегда считал вредным элементом всяких баптистов, адвентистов. Кажется, ты сам не раз так говорил?

 — Возможно. Но нужно учитывать время, обстоятельства. Гитлер всех притесняет, в том числе и религиозные секты.

 — Не надо было обрывать связи со мной. Теперь нашлись люди, сумевшие объединить…

 — О ком ты?

 — Мало ли о ком.

 — Значит, дело куда серьезнее, чем можно было ожидать? Не своим разумением дошел — кто‑то подсказал? — Сделав несколько шагов по каморке, Волох решительно остановился. — Показывай шапирограф! — жестко потребовал он, чем привел Кику в крайнее замешательство.

Неужели думаешь, побоюсь? — Он все еще пытался держаться уверенно. Однако послушно подошел к большому бочонку, стоявшему в углу, резко наклонил его и одним движением отставил от стены. — Смотри…

 — Откуда? Говори сейчас же: где взяли?

 — Кое‑кто раздобыл, — ответил Кику, на этот раз, правда, с некоторой опаской.

 — Но если этот «кое‑кто» подброшен оккупантами с провокаторскими целями?

 — Задушим собственными руками!

 — Чьими именно? — Резко вскочив на ноги, Волох повернулся к пекарю спиной. Потом снова опустился на табурет, наклонив голову и задумавшись. — Дай мне стакан чаю, — попросил он погодя, словно переждав, пока пройдет приступ боли.

Илие зажег примус, поставил чайник. Делал все это он словно из‑под палки, машинально… На столике, прислоненном к стене, появилась. буханка хлеба.

Сыргие, однако, ни к чему не притрагивался.

 — Собственными руками… — прошептал он словно бы про себя. — Один, несомненно, Антонюк… Второй? Гаврилэ — нет, не замешан, исключается. Тудораке Хобоцел тоже. Ни в коем случае, даю голову на отсечение. Значит, второй…

 — Один. из учеников, — пришел на помощь пекарь. — Распространять взяли еще двух парней…

 — Значит, школьники, — пробормотал Сыргие. — Основали типографию по всем правилам! Хоть газеты печатай.

 — Можно, в любую минуту. Все, что попросишь. Скажи только слово — и будет сделано, — начал оправдываться пекарь. — Главное, Сыргие: верь мне. Станок был рассыпан, набор — тоже… Доставали из‑под руин. Собрал «доброволец», он умелый парень…

 — Дан из «Полиции нравов» — вот кто вас надоумил! Он, никто другой.

 — Я так и знал, что ты взвалишь все на него, — возразил Илие. — И он знал. В первую же минуту предупредил, что не доверяешь ему, терпеть не можешь с того самого дня, как впервые увидел… И это правда, Сыргие, чего греха таить! Но ведь и я привел тебя к Лилиане без ее разрешения. Мне и самому… не хотелось этого. Но что тут можно поделать, если она любит его, а он ее.

 — Замолчи, ради бога! — остановил его Волох. — Не хватало только лезть еще и в это болото!

 — Тогда предъяви конкретные факты, которые говорили бы против него, — потребовал Кику. — Хотя бы самую малость… Я долго к нему присматривался. Конечно, не очень приятный тип, но иначе нельзя было бы поддерживать связь с Бабочкой, которая, будь по–твоему, тоже не должна ему верить. Но в том‑то и дело, что она верит… Даже рассказала про этого… Кудрявого! — последнее слово он прошептал на ухо Волоху. — Она, видишь ли, хорошо с ним знакома…

 — Кто это такой, Кудрявый? — с деланным недоумением спросил Волох.

 — Разве не знаешь? — Илие не повторил имени только потому, что ни за что не мог поверить, будто Волох не знает Томы Улму. — Ну ладно, Сыргие, пей чай. Закуси хоть куском хлеба. Пей, остынет. Что же касается Дата… то предъяви против него доказательства… Тогда вот этими руками…

 — Еще на инструктаже, до того как расходиться, Антонюк, если помнишь, стал говорить про Лилиану: дескать, рыжая, с голубыми глазами… Однако почему‑то не очень искал ее среди присутствующих, не хотел узнавать… Надеюсь, помнишь?

Пекарь как‑то неопределенно кивнул головой: не то да, не то…

 — Очень хорошо. Но как тогда объяснить… Вот, смотри, я только сейчас припомнил одну подробность — которую, кстати, не могу для себя уяснить даже сейчас, когда прошло столько времени: девушка вышла одновременно со мной, сразу после того, как исчезли Илона и тот товарищ, что появился на пороге… Я сам, своими глазами видел, что ты подал девушке знак — пускай идет вместе со мной… Быть может, меня подвело зрение?

 — Нет, ничуть, — ответил Илие. — Все было именно так.

 — Но зачем ты это сделал?

 — Не знаю. Знаю, только не скажу.

 — Если не хочешь — не надо, — неожиданно легко согласился Волох.

Он все еще стоял, не зная, на что решиться — говорить ли дальше или же сразу уходить. В руках у него по–прежнему была листовка. Еще раз пробежав глазами бумагу, Волох решительно разорвал ее пополам.

 — И с какой стати, хотелось бы знать, ты набросился… — Похоже, он задал этот вопрос только из простого любопытства. — «Смерть монахам!» Еще бог знает что. Неужели сейчас нет более грозных врагов, чем они?

 — Не понимаю! — возмутился Кику. — Кто же, по-твоему, смертельный враг трудовому народу, если не короли, принцы и императоры? Что тогда означают слова «монахи» и «монархия»? Сам же объяснял в тюрьме, вспомни!

Волох, тяжело вздохнув, сказал:

 — Значит, плохо объяснял, Илие, плохо! Ты в этом не виноват…. Ну ладно, клади шапирограф на место, думаю, еще пригодится. На днях, если даже не сегодня, пришлю кого‑нибудь из учеников, из тех, которых знаешь в лицо… Познакомь с Агаке.

 — Хорошо, сведу, не сомневайся. Послушай, Сыргие: тогда, на том подпольном инструктаже… Ладно, скажу правду. Если хочешь знать, то Бабочка сама попросила послать ее за тобой. Я и без того не знал, как с нею держаться, как наладить нормальные отношения… Ну, и если попросила — что ж, отказывать? Она так всегда: то один нравится, то другой. И даже сама не знает почему…

 — Оставим этот разговор, товарищ, оставим, — ответил Волох, смущаясь и от того, что услышал, и от того, что сам должен был сейчас сказать. — Ты все равно должен исчезнуть. Окончательно. Чтоб никто никогда не смог напасть на след. Так же следует поступить и Антонюку, и всем другим… которых ввели в заблуждение…

 — Подожди! — остановил его пекарь. — Или же Дан честный парень, такой же, как и мы с тобой, — Илие решил все‑таки высказаться до конца, — и тогда мы можем вместе вести борьбу дальше, или же… Если он — с двойным дном, то укажи хоть малейшее пятнышко, которое на нем лежит, и я… уничтожу его.

Сыргие теперь окончательно решил уходить.

 — Значит, ты так и не сказал, кто такой Кудрявый?

 — Знаешь лучше меня! Его все знают.

 — Да? Это что‑то новое. Тоже идет от Дана?

 — Если мы верим ему, то почему он не может свободно говорить с нами?

 — Хорошо, но если у того человека действительно кудрявые волосы?

 — Это в самом деле правда, так рассказывала Бабочка. Она много раз видела его в лицо, — теперь уже Илие говорил без всяких опасений.

 — Ага, действительно кудрявый? Так, так… Значит, кудрявый? Но тебе не кажется, что как раз эта примета может сослужить хорошую службу полиции? И с какой стати, скажи на милость, он говорил с тобой о том человеке?

 — С чего ты взял? Разве мало на свете мужчин с курчавыми волосами? — Он разве что не показал рукой на собственную шевелюру. — Если у него было на уме что‑то плохое, зачем вообще говорить? Молчал бы, и все.

 — А вот зачем: чтобы все это шло от тебя и от Бабочки — от людей, которые говорили с ним об этом кудрявом. И сам он, таким образом, останется в тени. Сможет и дальше продолжать свое грязное дело… Вот зачем!

 — Черт те что! Безумие… Подавай доказательства, черным по белому! — В голосе пекаря что‑то оборвалось. — Тогда все станет на место.

 — Ищи, если требуется! — Волох сурово покачал головой. — Мне же ясно и так. Пора уходить.

Он пошел к двери, даже не подав на прощание руки.

И вот уже все небо вызвездило. Стало почти светло. Теперь можно было ждать сигнала. Правда, бинокль и компас оставались внизу, под сосной. Слезть, чтобы потом снова взбираться — на это у него не хватало духа, да и сил тоже. Он тщетно всматривался вдаль — даль над лесом была и чиста и звездна. Кто знает, может быть, партизаны уже потеряли надежду и сигнала вообще не будет. Когда они должны развести костер на поляне? В нужный момент — так было сказано ему на инструктаже. Кто знает, может быть, этот момент уже позади? Да и бинокль остался внизу. Кто знает, заметит ли он дым и огонь костра невооруженным глазом? И не слишком ли далеко ушел в своем бегстве от партизанской поляны? И какой он, этот дым — тоненький столбик, уходящий в небо, или, наоборот, черный, густой, стелющийся по земле? Стелющийся по земле… И поэтому он, Волох, просто его не увидит.

Просто не увидит… Но в эту минуту Волох увидел. Блеснул огонек, как далекая спичка, и, мало–помалу разгораясь, запылал на ветру, посылая уже не сигнал, а надежду, нет, не надежду, уверенность в том, что на этот раз, после стольких разочарований и неудач, он наконец пришел к своему звездному часу.

Странное чувство овладело им. Еще не остыли горечь и боль, даже какое‑то чувство тяжкой вины перед Илоной (а как он мог поступить иначе и не бросить ее?), и в то же время в душе разрасталось ликующее сознание чего‑то значительного, большого, что наконец‑то ему удалось совершить.

Он сориентировался на глаз — воображаемая прямая, соединявшая точку, где он находился, с поляной, где сейчас уже ярко и широко полыхали языки огня, проходила через огромный куст папоротника шагах в тридцати от сосны. Он вздохнул и стал осторожно спускаться. На земле поднял бинокль и компас — пистолет и пакет он все‑таки сумел упрятать в карманы. Направление было на северо–северо–запад. Минут через двадцать он будет у цели… Наконец‑то…

Не спуская глаз со стрелки компаса, он взял курс на партизанскую поляну…

 

XXV

Лилиана дремала, стараясь поменьше думать о еде. Внезапно ей привиделось, будто она где‑то за городом, на зеленой поляне, — то ли на вершине холма, то ли в низине, с мягким, ласковым покровом молодой травы под ногами. Перед нею, как на ладони, лежала широкая равнина с крестьянскими домами у горизонта… Однако ее не видит и не должна видеть ни одна живая душа: Она пришла по вызову подпольщиков, коммунистов, как называли себя эти славные ребята… Уже несколько дней, как в Бессарабии установилась советская власть, но они все еще осмотрительно шепчутся, говоря о красном знамени, поднятом в ночном мраке над куполом церкви… Она хочет сказать, что все давно переменилось, что знамя свободно полощется… Однако молчит, потому что страшно рада — еще бы: ее позвали на сходку, хотя она и дочь состоятельных родителей… Правда, не побоявшаяся перед лицом всего класса повернуть лицом к стене портрет королевы Марии.

Потом она поняла, что секретная сходка — всего–навсего шутка, задуманная для того, чтобы наглядно показать советским товарищам, как они, лицеисты, боролись в подполье… не сидели сложа руки.

Лилиана лежала, раскинувшись на траве, был теплый июньский день, голова девушки покоилась на коленях Дана — он также оказался на этой странной сходке. Яркий солнечный свет слепил глаза, и Лилиана то и дело опускала ресницы.

Как взволнованно звучали голоса первых коммунистов, рассказывавших о страданиях, которые приходилось переносить ради народа! Особенно тяжело слушать о голодовках — они объявляли их в тюрьмах, в то время как ее какими только вкусными вещами не пичкали дома! К стыду своему, она заснула, слушая одного из подпольщиков — то как раз был Дан, — и сквозь сон ясно слышала удары молотка, почему‑то раздававшиеся вдалеке.

Когда она проснулась, выступления кончились, и ей показалось, что вот сейчас, во сне, невзначай свалившем ее на этой зеленой поляне, продуваемой легким, пахнущим едой ветерком, она тоже стала коммунисткой.

Еще ей показалось, что тогда же, со дня сходки, в воображении начала вырисовываться та фигура, тот образ, который она наградила столькими достоинствами и который давке в других обстоятельствах и в других местах все равно продолжал жить только в одном обличий — в обличи» Томы Улму.

Лилиана свернулась калачиком, прижав руки к груди, чтоб согреться, не растерять сладких, удивительных видений.

Дэнуц Фурникэ к тому времени был студентом. После того как закончилась сходка, он стал говорить о «свободной любви», о «теории стакана воды», ни о чем подобном она никогда в жизни не слыхала, и рассказы Дана ужасно ей понравились.

 — Но как нужно понимать «теорию стакана воды» — тут я что‑то не понимаю? — спросила она после того, как подпольщики разошлись и они остались вдвоем с Даном.

 — Очень просто, — ответил он. — Как если бы выпить стакан воды… Смотри!

И поцеловал ее в губы. Она встревожилась: то был ее первый поцелуй в жизни.

 — Любовь полностью должна быть освобождена от мелкобуржуазных предрассудков, — добавил он. — С нее нужно сорвать маску лицемерия.

«Как все это странно, господи!» — улыбнулась Лилиана, чувствуя, что словно бы околдована приподнятыми, страстными словами Дана. Разве что… Разве что показалось, будто эти красивые–красивые слова принадлежат кому‑то другому… Да, да, бог весть почему, но она перенесла их в другое время и не туда, не туда, где был студент… В пекарню к Илие Кику!

Она всегда видела в своих видениях — о чем бы они ни были — пекаря. Он неизменно появлялся в ее воображении и, оставаясь где‑то на втором плане, все равно давал о себе знать… Парень даже казался чуть ниже, чем был на самом деле, с тоненькой полоской жестких черных усов на верхней губе. Она все время смотрела на него сверху вниз. Потому что, как он ни старался казаться выше, даже приподнимался ради этого на цыпочки, и как она ни хотела быть хотя бы одного роста с ним, перед глазами у нее все равно стояла только егс макушка. Но это даже нравилось ей. Сколько раз онз прятала лицо в его кудрявой шевелюре! Он ужасно стеснялся, но и это страшно нравилось ей, просто трогало до слез. Хотелось, чтоб он был еще меньше, чтоб не красовался такими могучими, широкими плечами, чтоб ладони у него были не такими твердыми, увесистыми, будто вытесанными из камня… Тогда она взяла бы его на руклг и… укачивала бы, как ребенка, на груди.

Девушка вздрогнула, будто ее ударили: почувствовала на себе тяжелый, угрюмый взгляд Кыржэ. Однако тут же поняла, что он давно уже смотрит на нее.

 — Что вам нужно? — спросила она, опуская глаза.

Но он упорно глядел на нее — пронизывающим, злобным взглядом.

 — Грезила о чем‑то сказочном? — возбужденно спросил он. — Разве не видно, барышня? Так и хочется со всей откровенностью спросить: о ком из мужиков мечтаешь? Браво! Голубка заперта в клетке, но все равно бредит ими…

Отхлестать бы его по мерзкой, холуйской роже, к тому ж еще выставить за дверь! Но стоит ли придавать значение словам хама? Ей показалось, будто в камере находится и Кранц, однако она боялась поднять глаза и убедиться, что это так.

 — Во–первых, видишь перед глазами этого наивного, простоватого «добровольца», благодаря тебе попавшего в изрядную переделку… Тоже поддержка, называется… — Он наклонился, стараясь заглянуть девушке в глаза. — Не удивляйся, барышня, иначе я не был бы тем, кто есть! Да, ты загребла его, чтоб потом… Девушка из такой семьи… почему бы, в самом деле, не выбрать какого‑нибудь сапожника или пекаря?

 — Убирайся прочь, подлец! — крикнула Лилиана, выходя наконец из себя. Она не могла больше переносить его присутствия, этих масленых глаз, вкрадчивого голоса. — Как ты смеешь, низкий червяк, говорить мерзости в моем присутствии! Знай свое место, мужик! Пошел вон! — Она чувствовала, что в душе проснулось что‑то барское, от родителей, но уже не могла справиться с собой. — Хам и неуч! Как ты смеешь!

 — Прошу прощения, барышня, больше никогда не позволю себе недостойных речей… Просто не знал, что ты так целомудренна и скромна. Герр Кранц! Зи зинд… — он стал шептать что‑то немцу на ухо. — Ха–ха-ха!

 — Зо–о! — удовлетворенно пробормотал Кранц.

Значит, он был здесь! Со своим голосом, взглядом, проникающими в глубь души. Это привело Лилиану в Дрожь… Как хотелось, чтоб его здесь не было, чтоб не видел и не слышал ее, не задавал вопросов! Этот Кранц!.. Полная отрешенность от всего, безразличие даже в движениях. Чтоб избавиться от ненавистного видения, она стала думать о другом немце. «Рот фронт, Карл!» Но припомнить его мешала все та же фигура Кранца, неправдоподобно длинная и костлявая. Глубокие, кажущиеся пустыми глазницы, седые бакенбарды, такие лишние на лице… Она дрожала от страха, когда смотрела на него, но и когда его не было в камере, пугала мысль: где бродит в этот час сутулый палач, какие злодейства совершает?

 — Алзоо… — проскрипело что‑то внутри у Кранца: он подтверждал — да, да, до чего, в самом деле, скромная девушка. — Зо!.. Целомудренна!

«Господи, это привидение опять поднимается со своего стула!» — вздохнула Лилиана, услышав, как трещат в ногах немца суставы. Встает, идет сюда. Когда идет — суставы не хрустят, кажется, будто стоит на месте, до того неслышно ступает… Подходит или нет? До сих пор он только сидел на своем складном стуле… Голова немца четко вырисовывалась на фоне окошка и отбрасывала на стену длинную, колеблющуюся тень.

 — Зо–о? — все еще спрашивал он, как будто еще и еще раз хотел убедиться в справедливости слов Кыржэ. — Девственна?..

Лилиана закрыла глаза — чтоб не видеть его вблизи от себя, зажала ладонями уши — чтоб не слышать. Грудь ее внезапно сжало тисками, мучительное страдание заслонило свет дня.

 — Что с тобой, барышня? — Кыржэ увидел, что девушка потеряла сознание. Он побежал за водой, стал брызгать в лицо, пока она не открыла глаза. — Не бойся, чудища больше нет — ушел, — Эксперт снова принялся извиняться, с горечью каяться: — Он причинил тебе боль, я знаю. Но подумай, почему: никогда в жизни еще не был так взволнован… Знаешь, что он сказал про тебя: «Святая дева»! Да, барышня, это слова Кранца, Кранца… Я же всего–навсего простой мужик, годный на то, чтоб усмирять собак. Ты правильно сейчас сказала: червяк! Я в самом деле считал тебя испорченной, легкомысленной. Теперь вижу, что ошибся, и даже не прошу извинения. Все равно не простишь, да я и не заслуживаю. Такова моя профессия, — сухо договорил он, — потому и унизил, оскорбил тебя…

Лилиана не поднимала глаз, ничем не показывала, слушает ли его, нужны ли ей все эти извинения… Только искусанные до крови губы…

Кыржэ, не говоря ни слова, протянул ей стакан. Воды там было совсем мало — из него же он брызгал в лицо девушке, приводя ее в сознание… Она не взяла стакан. В груди была рана, но она боялась даже дотронуться до нее, чтобы хоть немного согреть: мешало присутствие этой скотины.

 — Прости также и за то, — снова заговорил он, — что предложил глоток воды. Я не имел на это права: ведь ты теперь не только голодаешь, но и отказываешься от воды. — Он пожал плечами.

На этот раз Лилиана отреагировала на его слова — метнула быстрый, нетерпеливый взгляд: уйдешь ты наконец, оставишь меня в покое?

 — Ни на чью снисходительность я не рассчитываю, не думай, — заверил он. И добавил: — Отлично знаю: дни мои сочтены. Русские стремительно приближаются, и ваши здесь, понимая это, постепенно переходят в наступление. Вчера во время торжественной службы в соборе взорвался один из светильников — погибло несколько офицеров. Надеюсь, это послужит тебе утешением после боли, причиненной Кранцем. Хотя он, собственно, поставлен тут не из‑за вас — чтоб контролировать мои поступки. Поэтому я и сам толком не знаю, от чьей руки погибну: вашей или его…

Лилиана внезапно словно бы поднялась на высокой-высокой волне, которая билась сейчас в каждой клеточке ее тела и вливала в него силы, уверенность в себе… Хотелось натянуть на голову одеяло, чтоб не показать ему переполнявшей душу радости.

 — Я ничего и не жду, никаких благоприятных обстоятельств, — по–прежнему доносились обрывки фраз. — И если бы по какой‑то мистике они создались, все равно бы отказался… К тебе скоро должна прийти мать — согласна повидаться с нею? Мне нужно знать, давать ли пропуск… Быть может, не хочется?

Девушка приподнялась, но тут же повалилась на койку. Снова натянула на голову одеяло, чтоб не растерять тепла, влившегося в душу, чтоб чувствовать его как можно дольше. «Взорвался светильник», «Русские стремительно наступают»… Не растерять.

 — Если ты все‑таки захочешь повидаться с госпожой львирой Дангэт–Ковальской… — раздавался где‑то далеко голос Кыржэ, — то крикни надзирателю, пусть позовет меня. Искать следует в камере Томы Улму.

«Что–о?»

Одеяло соскользнуло с койки, точно его унесло ветром. Иначе она бы задохнулась… Только бы не заметил волнения! Смотри — остановился, делает вид, будто вспомнил что‑то и теперь должен сообщить…

 — Видишь ли… — снова начал он разматывать очередной бесконечный клубок, — нам сообщили только прозвище: Кудрявый. Ну, и кое–какие подробности. Их вполне хватило, чтобы попал в силки. И, что бы ты думала, он сделал? Остригся! Сбрил бороду! Успели предупредить, это ясно. Теперь нужно «ждать, пока волосы отрастут, проверить, в самом ли деле вьются…

Эксперт вышел, погруженный в раздумья, похоже забыв о том, где находится и с кем разговаривает.

У Лилианы перехватило дыхание. Заметив на полочке стакан, забытый Кыржэ, она схватила его и одним глотком выпила оставшуюся там воду.

 — Пожалуйста, пусть мама придет на свидание! Пусть обязательно придет!

Но Кыржэ не слышал ее — тяжелая железная дверь уже захлопнулась за ним. Что можно было сделать? Только упросить маму… Другим путем передать что‑либо на волю невозможно.

Она поднялась с постели, прислонилась щекой к холодному железу двери. Крикнула:

 — Надзиратель! Надзиратель!

Но у нее задрожал голос, стали подкашиваться ноги. Повалившись на пол, она даже не смогла запахнуть халат.

Кудрявый… Только она так называла его… открыв тайну одному–единственному человеку. Человеку? Нужно поскорее подняться с пола.

Эксперт–криминалист проходит по длинному однообразному коридору, освещенному ломаными лучами солнца — кто знает, сколько препятствий пришлось им преодолеть, прежде чем заглянуть сюда… Он шел, отмечая глазами двери камер, наплывавших с каждым его шагом, скользя взглядом по замкам и глазкам на серой стальной обшивке дверей…

На пути ему повстречался Дан Фурникэ, удрученный, с низко опущенной головой. Его сопровождал надзиратель. Парень не заметил эксперта, и тот сам взял его за локоть. Они отошли в сторону.

 — Господин Кыржэ, умоляю вас…

 — Я догадываюсь, мой юный коллега, о чем ты хочешь просить меня, но не могу исполнить просьбу. На этот раз — не могу. С минуты на минуту должна прийти ее мать, поэтому не будем сейчас беспокоить… Пусть дождется свидания.

 — Хотя, бы на минуту. Только взглянуть… Дело носит такой характер… в общем, не могу даже объяснить...

 — Это не в твоих интересах. По правде говоря, и не в моих. Сейчас она доведена до такого состояния! Ты же, сознательно или бессознательно, можешь спутать карты — у девушки очень хрупкая, доверчивая натура. Кроме того, за каждым нашим шагом следит этот старый волк Кранц. Ты сам знаешь, что ему не так уж много нужно, в особенности когда речь идет о тебе. Прекрасно понимает, что ты не слишком надежен, не очень устойчив. Давно подозревает, что вся эта история с Томой Улму — не более как фарс, фикция. Поскольку ты — единственный источник, из которого поступили сведения о Кудрявом… Неужели не догадываешься? Иными словами: ты подсунул нам другого человека, с целью скрыть следы истинного Томы Улму. Дошло до того, что дело Лилианы, которую он объявил «святой девой», тоже может обернуться против тебя. Поэтому советую остерегаться, не попадаться ему на глаза.

 — Хотя бы на минуту, господин Кыржэ, только посмотреть, — снова стал просить Дан. Он по–прежнему выглядел так, словно не мог избавиться от какой‑то тяжкой думы. — На одну минуту, не более…

 — Да перестань ты, в самом деле! Отвяжись — и без того слишком распустился в этой конторе нравов! Сгинь с глаз! — вырвалось у Кыржэ, хотя он тут же сдержался, постарался скрыть злость. — Тебе не нужно видеть ее, поверь.

Он внезапно остановился посреди коридора.

 — Все еще не ухватил сути? — Кыржэ словно бы пытался скрыть какой‑то недостаток, давший знать о себе самым неожиданным образом. — Ну ладно: моя главная добыча, вернее, не моя — наша… — уклончиво процедил он. — Одним словом, операция, занявшая так много времени и ставшая известной высшим инстанциям, оказалась… Чего мы в конце концов добились? Даже в меня, допрашивающего, арестованному удалось вселить сомнения.

 — Вы в самом деле арестовали Тому Улму? — вздрогнул Дан. — В самом деле? Но как это вышло? — Спрашивал, он в то же время более всего боялся услышать ответ на свой вопрос.

 — Наверно, слишком внимательно слушал военную сводку, оттого и стал таким забывчивым! — Кыржэ испытующе посмотрел на парня, затем отвел глаза. — Сколько б я ни смотрел ему в глаза — все время кажется, будто лечу в пропасть. В них как будто нечистый вселился… будь он проклят, этот Кудрявый! Нет, нет! — Он энергично взмахнул рукой, не давая перебить себя. — Я не собираюсь удирать. Пусть уж об этом мечтает Косой.

Дан вздрогнул, машинально приостановился. Однако тут же испугался, что отстанет от Кыржэ.

 — У него и в самом деле вьющиеся волосы? — спросил он, как будто не разобрав последних слов эксперта. — Значит, тут не только одно воображение. Ну и как, что‑нибудь получается?

 — Посмотри ему в глаза, попытайся разобрать, что в них скрыто! — сказал Кыржэ, продолжая шагать по коридору своей странной походкой. — Если представится возможность, поставлю у двери, посмотри, что за глаза у этого Томы. Пригодится, даже для «Полиции нравов». И не только Кудрявого стоит посмотреть. Уже доставлена и Елена Болдуре — молчит, будто глухая стена. Что ее ожидает? Проклятье! От них сейчас целиком зависит и моя судьба. У тебя, стажер–соблазнитель, какие‑то надежды еще остаются. Быть может, разжалобишь, вызовешь сочувствие. Имеешь к этому склонности. Что ж касается меня… — Он застыл, точно его одолело внезапно тяжелое предчувствие. — Если не удастся выполнить приказ шефов — крышка. — И снова оцепенел, как будто перед глазами замелькали видения одно страшнее другого. — Забудь о ней! Да, да, забудь… Скажи лучше, не напал ли на след немца, убежавшего из лагеря? Где, наконец, листовки, которые собирались печатать? Что с шапирографом?

Он громко окликнул надзирателя.

 — Запирай, я ухожу! Проведи к выходу господина Фурникэ. — И договорил, переступая порог камеры: — Только смотри, не вздумай исчезнуть. Будь здесь, если вызовем, иначе…

Кранц сидел в углу на своем складном стуле, прямой как жердь, и следил глазами за арестованным, который ходил по камере, заложив руки за спину. Арестованный был в бумажном костюме, надетом прямо на голое тело.

 — Сколько можно молчать, играть в простака, господин Тома? — принялся разглагольствовать Кыржэ. — Было бы куда лучше, если б вы родились на свет глухонемым… По крайней мере, никто б не мог упрекнуть…

 — Моя фамилия Маламуд, — сказал арестованный, не переставая мерить шагами камеру. — Я говорю это бесчисленное количество раз.

 — Извините, но поверить вам не могу. Кому может прийти такое в голову? — посетовал эксперт. — К тому же, если вы считаете меня подручным, в услужении… — он сдержанно кивнул в сторону немца. — Будто я всего лишь фикция — ни на что не влияю, ничего не решаю…

 — И влияете, и решаете, — печально улыбнулся тот.

 — Просто…каждого из нас ждет один конец.

 — Кого послать на расстрел — это зависит от вас, — продолжал арестованный все с той же наивной и немного смешной уверенностью.

 — Но если так, тогда в моих силах и миловать!

 — Что же касается подручного, кто у кого в услужении, боюсь, что это… он, — арестованный указал на Кранца. — Так мне почему‑то кажется… Или же я ошибаюсь?

 — Можно понять любой трюк, но только не Маламуд, нет! — Кыржэ уселся на скамье, по–мальчишески поджав под сиденье ноги. — Если арестованный всего лишь простой еврей, то его можно в любую минуту расстрелять, неужели не понимаете? Без всякого следствия и допросов… Если б вы были им на самом деле, да к тому же не скрывали этого — все было бы слишком просто… Смерть такого человека ни к чему не приведет, ничего не дает… То, что вы себе вбили в голову, — пустые выдумки, они вам не подходят. Тома Улму — внушительная личность, не какой‑нибудь маклер или продавец пуговиц…

 — Упаси бог. Всегда был и останусь закройщиком, — возразил арестованный.

 — Оставьте! Вы — руководитель подпольного центра, на счету которого акты саботажа — крушение поездов, поджоги, выведенные из строя линии телекоммуникаций… У подполья прямой контакт с русской армией. Более того — ваши эмиссары попытались проникнуть в ряды венгерских партизан… Поступили точные сведения и о том, что подпольные группы сотрудничают с немецкими коммунистами… В румынских частях появляются листовки, вложенные в пачки табака и сигарет. Вагоны с непарной солдатской обувью… Тома Улму — вы должны это понять — в любое время можно обменять на пленного генерала или другое высокое должностное лицо. В то время как за никому не известного Маламуда — сами понимаете… Напрасно же вы скрываете свое истинное имя, ставшее в какой‑то мере символом… Только излишне усложняете дело.

Арестованный остановился, посмотрел на Кыржэ, в который раз обратив внимание на глубоко засунутую в карман правую руку. С губ его не сходила легкая, грустная улыбка.

 — Мне кажется, вы сами заслуживаете жалости. Эта рука… Она отрезана, да? Вместо руки — протез?

Эксперт в свою очередь также посмотрел на руки арестованного — они были скручены за спиной и скованы наручниками.

 — Как бы вы отнеслись к тому, если б я попробовал немного облегчить вам режим? — спросил он, с опаской поглядывая в сторону Кранца. — Мне трудно допрашивать человека, даже если он самый опасный преступник, когда тот не может свободно передвигаться, жестикулировать…

 — Да, да, жалость, — продолжал арестованный. — Наверно, много зла сделали этой рукой, если теперь приходится прятать ее от людских глаз? — спросил он словно бы из простого любопытства.

 — Послушайте: оставьте болтовню, перестаньте рядиться под еврея, — пытаясь сдержать ярость, ответил Кыржэ. — Один раз вам удалось остричь волосы, хотя ни к чему это не привело… Во второй рае не удастся.

 — У нас только раввины не стригутся и не бреются… Я же простой грешный человек…

 — Наверно, я прикажу остричь вам и ресницы — слишком уж они прячут ваши глаза! Садитесь вот тут, на скамье! — строго проговорил Кыржэ, указывая место арестованному. — И не шевелитесь, застыньте!

Эксперт–криминалист нагнулся — поближе рассмотреть лицо арестованного. Он стал внимательно изучать его, но, как и предполагал, — все еще не справившись с яростью — ничего особенного не обнаружил.

 — Да что такое, они у вас не вылезли, случайно?

 — До сих пор не замечалось. Может быть, сейчас… кто его знает, — слабо усмехнулся тот.

 — Издеваетесь? Шутите? Но не надо мной — над своей собственной жизнью, уверяю вас. В конце концов, неважно, к каким еще уловкам вы решитесь прибегнуть…

Именно это и соответствует облику Томы Улму: бесстрашие, присутствие духа. — Он ухватил руками подбородок арестованного и стал мять, изо всех сил тереть его пальцами.

 — Все в порядке! — Голос эксперта теперь звучал победоносными нотами. — Показываются, растут! Потерпите немного, какую‑то малость. Потом уже ничего не поможет — ни железная выдержка, ни вера в коммунистические идеалы. Как только начнут завиваться в колечки, все будет кончено. Одной завитушки и той хватит… Посмотрите мне в глаза!

В это время со своего складного стула поднялся Кранц — похоже, немец собирался подойти к эксперту.

 — Будьте добры, поднимите лицо! — снова проговорил Кыржэ. — Сколько бы раз я ни смотрел в ваши глаза, никак не могу избавиться от ощущения, будто вижу их впервые. Потому что… Ну вот, пожалуйста, опять прячутся! Вы открыто издеваетесь надо мной! Перестаньте. У меня начинает сверлить в голове… Герр Крани! Герр Кранц! — приняв смиренную позу, позвал он. — Я, кажется, переборщил, превысил свои полномочия, не так ли? В таком случае — берите его! Передаю в ваши руки — можете исправлять ошибку Кранц открыл наконец рот:

 — Зибен ур! — Он достал из кармана часы, поднес их к лицу Кыржэ. Затем шепнул на ухо, косясь в сторону арестованного: — Семь часов… Елена Болдуре!

Кыржэ также посмотрел на часы и, не проронив ни слова, вышел.

В коридоре он наткнулся на надзирателя, стоявшего по стойке «смирно» и всем своим видом показывавшего, что намерен — если будет позволено — доложить о чем‑то.

 — Чего нужно? — приподнял руку Кыржэ.

 — Пришла госпожа Дангэт–Ковальская. Прикажете провести в камеру?

 — Можешь, — разрешил тот. — Только попроси немного подождать. Впрочем… Где она, в контрольной будке?

 — Надзиратель! — снова начала звать Лилиана, с огорчением думая, что голос ее звучит слишком слабо и потому, наверно, не слышен в коридоре.

И все же в какую‑то минуту дверь отворилась — надзиратель заглянул в камеру.

 — Моя мать, госпожа Дангэт–Ковальская, должна сегодня получить свидание. Эксперт–криминалист сказал, что вы можете найти его в камере… — Но не договорила, не смогла назвать имени…

 — Если понадобится — найду, — закрывая дверь, пообещал тюремщик.

«Найду, найду», — все еще звучало в ушах. А его уже… и® если это ложь? Не более как провокация? Никто на свете не может схватить такого человека! Никто! Неужели все‑таки схватили? Неправда! Или хотя бы напали на след?

«Мама, мамочка! Они узнали, что у него вьющиеся волосы. Только мне на целом свете было это известно. И… еще одному. Он слышал от меня… Если ты мне мать и если я тебе дочь, тогда найди, мамочка, подвал на Вокзальной улице… По левой стороне… Военная пекарня… Несколько ступенек вниз, спроси Илие Кику, бригадира… Ты запомнишь: Илие Кику? Скажи ему — только с глазу на глаз, чтоб не услышала ни одна живая душа… Скажи… Ты сразу узнаешь его, как только зайдешь в подвал… Вьющиеся волосы и тоненькие, колючие усы… Повторяй за мной, чтоб не перепутать… Раньше всего скажи, что я люблю его. Только его, одного его. Обязательно скажи, прямо так: люблю… люблю, как мужа…»

Внезапно она почувствовала, что сейчас расплачется — рыдания подступали откуда‑то из дальних глубин, однако сумела справиться с собой, сдержала слезы. Снова подошла к двери, прислушалась — не доносится ли шум из коридора. Потом вернулась к постели, легла. Как ни старалась сдержать стон, даже зажимала ладонью рот и укутывала голову одеялом, рыдания все равно подступали к горлу. Девушка поднялась, села на край койки.

«Мама, посиди рядом со мной, — стала шептать она. — Прижми меня к груди, укачай, как укачивала когда‑то маленькую… Помнишь то время? Вот так, мама, вот так… Скажи ему, что я прошу выполнить мою просьбу, — Лилиана как будто немного успокоилась, стала держаться ровнее, словно бы и в самом деле разговаривала с мужем, сдержанным, рассудительным, и такою же старалась быть и сама. — Пусть какими угодно путями передаст… Он знает кому… Чтоб немедленно пошел к парикмахеру, остриг волосы и сбрил бороду… Немедленно! Это очень важно, мама! Так и скажи: немедленно! Если ж ответит, что поздно, что теперь уже это не имеет больше смысла, тогда… Тогда скажи, что вина полностью лежит на мне. Что я отдала его в руки Кранца и Кыржэ… Так и скажи, мама, умоляю тебя! И понесу за это заслуженную кару. Но чтобы он, Илие, обязательно нашел Дана — как бы не остался ненаказанным этот предатель! Потому что он и есть предатель, каких не часто встретишь на свете. Не забудь же, мама, скажи: Дан — предатель! Да, да… Сделай это ради меня… Ничем другим я уже не смогу оправдать себя, мама, только этим… Помни же: Дан — предатель…»

 — Госпожа Дангэт-Ковальская! — послышался за полуоткрытой дверью голос надзирателя. — Вам разрешено десятиминутное свидание.

Раздались шаги, стук каблуков по цементу, пока еще отдаленный и равномерный. Дочь узнала походку матери, стук ее каблуков. Даже как будто услышала легкий шелест платья.

Она почувствовала внезапно жалость, даже презрение к себе: кому, как не жеманной лицеистке, к лицу все эти слезы и сетования? Проклятая слабость духа!

Поднявшись навстречу матери, Лилиана стала легонько массировать кожу на лице, в особенности под глазами, где были огромные черные круги. Хорошо бы еще и говорить ровным, спокойным голосом!

Легкий металлический звон — царапнуло о железо двери кольцо на руке матери: дзинь, дзинь!

В скважине повернули ключ. Лилиана обхватила голову руками и замерла.

 

XXVI

В подвале нельзя было продохнуть из‑за дыма. После того как из печи вынули сгоревший хлеб, кто‑то распахнул окошко, другой бросился к двери и слегка, чтоб не привлекать внимания прохожих, приоткрыл ее. Потери были значительными, покрыть их было не так уж легко. Тем более в военное время, и виновником был не кто иной, как сам бригадир.

Стоило бы попытаться утрясти дело с плутоньером, каким‑то образом загладить вину, но куда там — Илие находился в таком состоянии, в каком бригадира никогда еще не видели. К нему боялся подойти даже Василе Антонюк, которому было поручено стоять на страже и не подпускать к печи ни одного человека, пока он, Илие, разговаривал в кладовке с дамой под вуалью, неожиданно явившейся в пекарню. Впрочем, разговоривали они недолго. Чаем и свежеиспеченным хлебом Илке даму не угощал, не проводил до порога… Ему было безразлично даже то, что из печи валом валил дым.

Он неподвижно сидел в каморке, опустив голову на здоровенные кулаки.

 — Что будем говорить пентюху плутоньеру, когда проспится? — попытался — в который раз — вывести его из оцепенения Антонюк. — Цыган увидит, что сожгли столько хлеба, и, чтоб оправдаться самому, отдаст нас под трибунал. Мне же жить пока еще не надоело.

 — Ничего, тогда пошлем и его куда следует… Агаке здесь? — деревянным голосом спросил Кику чуть позже.

 — Здесь, но, может, мне стоило бы его заменить?

 — Пусть берет ведро с керосином… Он знает…

 — Вот как? — Антонюк насторожился. — И что надо будет с ним делать?

Но больше расспрашивать не стал. Кику рванулся сквозь густые клубы дыма, обволакивающие подвал, намереваясь прошмыгнуть в дверь.

Василе бросился за ним, накинул ему на плечи куртку.

 — Куда бежишь в такой поздний час? Как будем рассчитываться за целую печь сгоревшего хлеба?

 — Только одним: пусть сдыхает с голоду весь паршивый гарнизон! Пойдем к цистернам с горючим, пустим на воздух… Это во–первых.

 — Согласен целиком и полностью! — возбужденно взвился «доброволец», — ну, а во–вторых?

 — Справиться бы с этим… и на том спасибо скажешь, — поддел его Кику, — И вообще… если плачешься, говоришь — жить не надоело, можешь сматывать удочки.

 — Хотелось бы, чтоб вышло… чтобы все было…

 — О чем это ты? — посмотрел через плечо бригадир.

 — О том, что — «во–вторых». Знать бы заранее, — ответил тот, — что тебе самому тоже жить не надоело. Что не бросишься в пасть печи.

 — А если даже брошусь? — подхватил бригадир. — Будешь спасать? Ты, который… Ладно, давай дождемся Агаке — не то он не найдет нас в этой темени. Но скажи мне, почему это Дан Фурникэ посчитал тебя таким надежным, заслуживающим доверия человеком? Ты мог бы объяснить мне это?

 — Не Фурникэ, — уверенно ответил Антонюк. — Я связался с ним через Бабочку, только через нее.

 — И все же Фурникэ, никто другой, добился твоего освобождения.

 — Его просила Бабочка. Тогда она еще доверяла ему, ты и сам хорошо это знаешь.

 — Ну ладно… Значит, сгорел весь хлеб? — внезапно спросил бригадир.

 — Весь. Я стоял на страже, ты сам же велел. Кику слегка подтолкнул его в спину:

 — Браво, славный наш «доброволец»! По крайней мере, один день гарнизон со всеми офицерами и капралами просидит голодный. Хорошо, что ты не оказался подонком, — я все‑таки немного за тебя опасался.

 — Как это: подонком? — растерянно проговорил тот. — О чем ты говоришь?

 — На то было много шансов, можешь мне поверить. И вот смотри ж ты, не стал. Эй, Агаке, где ты там, давай быстрее! И не переживай, ради бога, из‑за этого хлеба насущного.

 — Как это можно — не переживать? Скольким бы пленным можно было передать, заключенным… — возразил Агаке. — Подожди еще, проснется плутоньер…

 — Перестань, Ион, не так уж долго осталось им голодать. Очень скоро… Как будто ни разу не слышал этого далекого грохота?

 — Нет. Откуда же слышать, если глухой на одно ухо… А ты сам слышал?

 — Ну а как же? С каких пор слышу! Ничего, не сегодня–завтра услышишь и ты.

 — Надеюсь, не забыл еще, какой поднял крик тогда, на инструктаже? И я уже готов был рыть тебе в погребе могилу?

 — Гы, может, и был готов, только я — нет, — сказал Антонюк, также немного язвительно. — Ничего я не помню, ясно?

 — Как хорошо, мужики, что мы с вами не какие‑то подонки, ей–богу! Хотя еше чуть–чуть, и можно было бы стать… Иха! — внезапно выдохнул Илие, словно собираясь пуститься в пляс. Потом достал из кармана коробку спичек, поднес ее к уху, точно камертон. — Ни один из вас даже понятия не имеет, что это за штука — честь! Даже ты, Агаке, клянусь! И знаете почему? Потому что не знаете, что такое подлость и с чем ее едят. Эх, мне бы еще капельку мозгов в голове!

 — Но на кого ты намекал, когда говорил о подонках? — напомнил Антонюк.

 — Не на тебя, нет, хотя этот твой шапирограф…

 — И твоя листовка, — процедил сквозь зубы Антонюк.

 — Не совсем моя — другого… подонка! Но немного и моя, — подтвердил бригадир.

 — И все же… на кого ты намекал?

 — Это как раз и будет тем, что намечалось «во–вторых».

 — Быть может, лучше переставить местами? — предложил Антонюк, быстро прикинув что‑то. — Поджигать в такое время склады с горючим — значит выкинуть тог фортель, от которого нас как раз предостерегал Волох.

 — Ну и иди к своему Волоху! — вспылил Кику. — Зачем держаться за меня?

 — Потому что… Волоха нет в городе. И никто не знает, где он. Да, да, — продолжал Василе. — Я все хорошо рассчитал. Что ни говори, а двадцать подожженных телеграфных столбов… Знаю, что говорю. Только на заре! Охранники видят, что уже почти светло, и успокаиваются.

 — Двадцать телеграфных столбов… Вот какой, значит, у тебя счет! — с горечью проговорил пекарь. — А что у меня на счету? Телеги булок и куличей — чтоб не подохли с голоду господа офицеры? И по чьему распоряжению, если не того самого Волоха? Бедного Сыргие, не знаю даже, жив ли еще, не пал ли от фашистской пули… — От волнения Кику даже закашлялся.

Агаке шел вслед за ними, стараясь не отстать ни на шаг.

 — Торопитесь, будто нечистый гонится по пятам, — сказал он, перекладывая с плеча на плечо груз.

 — Что ты тащишь, Ион? — спросил Кику. — Наверно, запаковал в мешок всю пекарню с потрохами?

 — Будто сам не знаешь, — как всегда спокойно ответил Агаке. — Пожарные принадлежности, помпу… только не ту, которой гасят, наоборот, для чертова дела… прости господи!

 — Давай сюда, я тоже немного понесу, — обрадовался пекарь. — Браво, Ион! Я всегда говорил… одной спичкой, но все же лучше вот так.

 — Ничего, дотащу и сам, ты знай свое дело… «Браво» нужно говорить Василе, это он собрал штучку по все правилам…

 — Браво, Василе, — рассеянно, без всякого энтузиазма проговорил пекарь. — До чего же я дошел, если с такой злостью вспомнил о Сыргие, даже вздумал жалеть… сомневаться, жив или уже на том свете, — со вздохом стал бормотать он.

Они безмолвно шли по ночным улицам, держась, как и прежде, в тени заборов и деревьев. Настороженно прислушивались, стараясь не пропустить подозрительного шороха, голоса или стука шагов… Миновали несколько глухих улиц.

 — Здесь остановимся, — сказал Илие. — Значит, Василе, предлагаешь сначала провести операцию номер два? А твое мнение, Агаке?

 — Полностью присоединяюсь. — Ион обрадовался возможности ненадолго снять с плеч груз.

 — Как ты думаешь, эту… штуку нельзя где‑нибудь спрятать? Тут же, поблизости? — спросил бригадир. — Она очень скоро понадобится.

 — Почему нельзя? — ответил Антонюк, взвалив на спину тяжелый мешок и пропадая во тьме вместе с Агаке, торопливо побежавшим за ним…

Вернулись они довольно скоро.

 — Все в порядке, — тяжело дыша, сказал Василе. — Можно идги дальше.

 — Надеюсь, ты знаешь, к кому идем? — спросил Илие.

 — Думаю, что знаю, — ответил Василе. — Дан Фурникэ? Если говоришь о нем, то могу провести более ближним путем.

 — Давай! — поддержал его Кику. — И вообще ты пойдешь вперед — разбудишь его. Было бы не очень приятно застать его в постели. Смотри только, чтоб не вздумал хитрить, не преподнес какой‑нибудь пилюли.

 — Пусть попробует! — проговорил, удаляясь, Василе.

 — Теперь пойдем и мы, Агаке. — Он словно бы предлагал товарищу не дорогу разделить с ним в ночной мгле, а… надежду.

Подыскивая слово похвалы, которого неизменно заслуживал Ион, Кику глянул на своего спутника и внезапно отчетливо понял: что бы ни сделал Агаке, он никогда не рассчитывает на благодарность или признательность.

Ночной воздух, казалось, вместо того чтоб становиться прохладнее, все более накалялся. Но если это только кажется — все из‑за того же, из‑за того, что рядом идет Агаке? Как бы там ни было, пекари хорошо знают, какою бывает ночная мгла, — работают по ночам.

 — Что ты молчишь, Ион?

 — Что тут скажешь…

Ион Агаке был потомственным пекарем, и пекарня заменяла ему дом — тут было все его хозяйство, добро-имущество: зимой ходил без тулупа, летом — без рубашки. В пекарне — тепло, всегда вдоволь хлеба. Чтоб убить время и хоть ненадолго выбросить из головы заботы, пекари частенько пропускали по стаканчику. Некоторые заводили любовниц, связывались с легкомысленными женщинами, даже с настоящими проститутками. Порой возникали скандалы и драки, после которых рабочих таскали по судам и полицейским участкам. Во все это неизменно вмешивали Агаке, он давал свидетельские показания, порой по самым пустяковым делам, какой-нибудь мелкой краже или неуплаченному счету в трактире….

Трактиры! Дома терпимости! Эти заведения заменяли пекарям дом, стол и постель и одновременно лишали их этого. Семья, крыша над головой не очень привлекали их, почти все они до старости оставались бездомными скитальцами. Конечно, этому более всего способствовали условия работы: печь не должна остывать, тесто — переливаться за край корыта. Не только во время войны, но и в мирные дни работа велась одной бригадой, а это значило: день и ночь, суббота и воскресенье — наравне с другими днями. Жара изнуряла, изматывала пекаря так, что он в конце концов превращался в высушенного сморчка. Жара выжимала из человека волю, вызывала неуверенность в завтрашнем дне. Если он лишится этого теплого, свежеиспеченного каравая, который давал ему и сытость, и тепло в стужу, значит, лишится всего в жизни… Чего стоит один только теплый угол на печи, когда за окном трещит мороз?

Илие Кику с самого начала понравился и всей бригаде, и плутоньеру — шефу военной пекарни. С шефом Илие вообще повезло: Цугуле раньше был офицером интендантской службы, однако за постоянное пьянство его понизили в чине и перевели на эту скромную должность. Конечно, пить плутоньер не бросил, и, выдвинув Илие в бригадиры, он, по сути, передоверил тому все дела в пекарне, оставаясь шефом только для видимости.

По совету Волоха бригадир с самого начала провел определенные «профилактические» меры с тем, чтоб заменить слишком ревностного служаку, непомерного болтуна или просто неисправимого «люмпена». На их места он поставил искусных пекарей, способных не только хорошо печь хлеб, но и заниматься некоторыми другими делами…

Многого сумел достичь Илие благодаря тому, что стал бригадиром. Единственным человеком, сумевшим противостоять «профилактическим» и прочим мерам Кику, оказался Ион Агаке. Возможно, более всего потому, что в глубине души он по–прежнему оставался крестьянином до мозга костей. Он был родом с юга Бессарабии — эти места часто страдали от засухи, и Агаке, как никто другой, знал цену куску хлеба. Хлеб был для него святыней. Он мог даже с пола поднять крошку и положить ее в рот… Мог до крови подраться с любым мастером, если тот позволял себе разлечься на досках, предназначенных для укладки хлебов. Стоило Иону заметить, что кто‑то подходит к корыту, не помыв рук, — такого никогда больше не подпускали к тесту, чтоб не поганил хлеба, «благословения господня».

Все это не ушло от внимания Кику, он приблизил к себе Иона и вскоре стал поручать самые опасные и ответственные задания, и, хотя ..тот исполнял обязанности пекаря, сторожа и кладовщика, справлялся и с подпольными поручениями, не требуя взамен даже слова благодарности.

 — Кажется, подходим к дому, — обратился к Агаке бригадир. — Старайся держаться поближе к двери, Ион. Следи за тем, что делается во дворе. Как бы не отмочил какой‑нибудь штучки…

Дан сидел на кровати, прибранной и застеленной. Он был в том же, что и всегда, костюме, скромном, но заботливо вычищенном и отглаженном, даже в галстуке. Ночных гостей парень встретил с явным беспокойством. Но и Кику, увидев его, стал чернее тучи, даже не поздоровался.

 — Не утруждай себя, — предупредил он намерение Дана подняться на ноги. Он проговорил эти слова таким тоном, что тот сразу же послушно опустился на место. — Слова «товарищ» ты от меня не дождешься, напротив, знай: мы пришли судить тебя за предательство. Предъявим счет за каждое слово… Что можешь сказать в оправдание? Учти: лишним временем не располагаем.

Антонюк, сидевший до этого на стуле у двери, теперь поднялся, в свою очередь переместился и Агаке, занявший место, которое до этого занимал Василе.

 — Признаешь, что ты сотрудничаешь с Кыржэ и сигуранцей? — коротко спросил пекарь.

 — Но ведь он — эксперт–криминалист, в то время как я — стажер в управ… в «Полиции нравов».

 — Я предупредил: у нас мало времени, — с презрением оборвал его Кику. — Выкладывай покороче, если можешь чем‑то оправдаться.

 — Господин Кыржэ относится к вам куда лучше, чем считают другие… Подумай сам…

 — У нас есть доказательства, что ты состоишь на службе у оккупантов.

 — Кыржэ не немец, сам их ненавидит. Но он — подчиненный, должен скрывать истинное свое лицо… — продолжал Дан. — Иначе зачем тогда было направлять движение, во главе которого стоишь ты? Вместе с тобой работает Антонюк, многие другие…

 — Оно направляется Кыржэ? — взволнованно проговорил Илие. — Ну да, выходит — так…

 — Я не мог говорить об этом, — оправдывался юрист, — из соображений конспирации. Но учти факты, вспомни о шапирографе, типографии…

Кику не слушал его, озабоченно ходил по комнате, пряча лицо от Антонюка и Агаке. Наконец он остановился, схватившись руками за голову.

 — Нам… наверно, пора сматываться, — негромко проговорил Антонюк. — Скоро начнет светать.

 — Ион, посмотри, пожалуйста, куда ведет эта дверь? — попросил Кику: он словно бы стал в чем‑то сомневаться и теперь ждал поддержки, которая перекрыла бы эти сомнения — прийти она могла только от Агаке. «Не пойдет ли на попятную… и Антонюк?»

Тишина.

 — Дверь ведет в комнату хозяйки, — покорно проговорил Фурникэ. — Сейчас никого нет дома.

 — Проверь, — сказал бригадир, не слушая юриста. Он и во второй раз обратился к Агаке все потому же — чтобы убедиться, что тот поддерживает его… Агаке неподвижно, с отсутствующим видом стоял у двери, и он решил, что тот может не выполнить приказа. Однако ему во что бы то ни стало нужна была поддержка Агаке. Терять Иона он не имеет права…

Агаке между тем молчал — ни солидарности, ни недовольства.

 — Ну ладно, мог ошибиться я, бродяга, простой, неграмотный человек. Но где был ты — образованный, юрист? Меня могли обвести вокруг пальца, но тебя… — обратился он к Дану. — Ты хорошо знал, кто такой Кыр–жэ! К тому ж и арест Лилианы… Он мог привести к тому, что шпики вырвут у нее какие‑то сведения! Но кто в самом деле вырвал их? Быть может, ты забыл об этом? Они ничего, ничего не смогли бы узнать, если б не ты.

Потом Кику умолк: стало противно вести и дальше этот пустой, недостойный разговор — в какой‑то степени он унижал его, означал не что иное, как намерение оправдаться перед предателем.

Агаке упорно молчал, однако Илие не знал, что причиной тому была икона, висевшая в углу комнаты, к тому же поблекшая, с полустершимися красками, что делало ее еще большей святыней в глазах крестьянина, каким оставался в своей сути Агаке. Правда, он никогда не молился и не ходил в церковь, однако сейчас, наблюдая за Даном, заметил, что тот бросает в сторону иконы молитвенные взоры, и это взволновало его.

Он осторожно стал приближаться к углу, где висела икона, и внезапно окаменел, увидев, что за нею спрятано.

 — Хорошо, но кто, если не Кыржэ, спас Лилиану от смерти? — снова оправдывался Дан. Он поднялся с кровати — удрученный, подавленный — и как‑то робко, неуверенно сделал шаг–другой по комнате. — Ее выдачи и сейчас требует гестапо.

Чувствуя на себе взгляды всех троих, он внезапно остановился — напрягшись, как перед броском, однако его бросок к иконе был остановлен стремительным рывком Агаке.

Теперь они стояли лицом к лицу. Агаке держал Дана за плечи, слегка приподняв, как будто проверяя вес тела, потом стал медленно разжимать пальцы правой руки.

 — Ты нечестный человек, — подталкивая его в спину, поближе к двери, сказал он. — С такими руками я бы к хлебу тебя не подпустил… Нет, нет!

И вновь наступила тишина, тягостная, напряженная. Затем поднялся со своего места Антонюк. Зайдя за спину Фурникэ, он сказал Кику:

 — Приказывай! По первому же знаку… все будет сделано.

 — Подожди. Вам с Агаке нужно уходить — дорога не близкая… Справлюсь и сам.

 — Нет! — решительно сказал Агаке. — Я останусь здесь.

Ладно, — согласился Василе, следя глазами за Даном, — тот лег на кровать, не заботясь о том, что мнется аккуратно постеленное покрывало. — Я пойду, если ж Агаке упрямится, то пускай… Завтра утром узнаешь, как прошло… Увидишь на небе красную полоску.

 — Хорошо! — Кику подтолкнул его в спину, чтоб не задерживался. — Я знаю, что должен делать… своими руками… потому что дал слово, — тихо добавил он, обращаясь к самому себе и словно бы избавляясь от какой‑то тяжести…

Подождав, пока уйдет Антонюк, он подошел к Фурникэ и, взяв его за грудь, попытался поднять с кровати. Однако тот не мог удержаться на ногах — едва приподнявшись, тут же повалился на постель.

 — Встань, падаль! И так падаль, добивать не нужно! — Он снова помог ему подняться. — Отвечай: что плохого сделал тебе Кудрявый, из‑за чего ты мог послать его на смерть? Ну?

 — Я думал: это просто выдумка… Мечта…

 — И решил убить мечту?

 — Не я, нет…

 — Ты решил иначе: симулировать любовь, чтоб выведать все про работу группы!

 — Неправда — я любил ее. Только она… Она любит вас. Каждого из группы!

 — Вытащи руки из карманов, сопротивляйся, тварь! — Кику слегка отпустил его, хотя и не совсем, все еще поддерживал — чтобы снова не упал. Сопротивляйся, гадина, чтоб хотя бы видеть лицо, по которому бить! — Его начало охватывать бешенство. По лбу катился пот, на душе было нестерпимо гадко… Он ослабил руки, и Фурникэ безвольно повалился на пол. — Дай мне пистолет, Ион! Достань, достань из‑за иконы! — попросил он Агаке. — Чтобы скорее покончить… Нужно рассчитаться, раз и навсегда! Доставай, доставай… Сам же заметил его, не успели еще войти в комнату!

 — Нет, ты не имеешь права… Какой же пекарь… Я знаю, что говорю: ты должен печь хлеб! — упрямо проговорил Агаке, хотя в то же время и достал из тайника пистолет.

 — Поднимись на ноги, слышишь! Она любила тебя… а ты предал ее. Так держись хотя бы сейчас, в последнюю минуту! — сурово проговорил Кику.

С тяжелым, мучительным вздохом юрист стал подниматься с пола. Бригадир не отрываясь следил за каждым его движением — как будто от того, удастся ли ему встать, зависело что‑то очень важное.

В конце концов Фурникэ, опираясь о пол руками, полнился на колени. Оставшись в такой позе, он затаил дыхание, потом напрягся и резко вскочил на ноги. Быстрым прыжком рванувшись к двери, он оттолкнул Агаке и выбежал во двор.

Ион, однако, не медлил ни секунды — распрямившись, будто туго натянутая пружина, рванул за ним.

Что произошло во дворе, при свете первой утренней зари? По всей вероятности, ничего особенного. То, что и должно было произойти. Агаке вернулся в комнату, подталкивая юриста в спину пистолетом.

 — Говори: куда собрался бежать? — спросил Ион.

 — В сигуранцу, — с вызовом ответил юрист.

 — К господину Кыржэ… — проговорил Илие.

 — Да, к нему, — устало сказал тот.

 — …поручившему тебе это предательство!

Дан окинул его взглядом с головы до ног, по–видимому на что‑то решившись.

 — Неужели думал выйти сухим из воды! — с явным нетерпением проговорил Агаке. И, чувствуя невыносимое отвращение, схватил его за ворот. — Но если говоришь, что ни в чем не виноват, зачем тогда убегать? Говори: почему хотел удрать?

 — Убить Кыржэ.

 — Голыми руками? — он указал в угол, где висела икона. — А это держал для нас? Чтоб не иконе кланялись — оружию? Стой, стон, не вырывайся!

Тот не ответил, и Агаке понял, что больше он не способен сопротивляться, только ощупывает почему‑то глазами все тот же угол. Он отпустил парня, и тот тяжело опустился на пол, точно упал с большой высоты, — слышно было даже, как шлепнулись о паркет руки.

 — Подожди, подожди! — словно пробуждаясь ото сна, вздрогнул пекарь. — Значит, все это она только вообразила? Хорошо. — Он внезапно стал говорить мягко. — Очень может быть — от восхищения его именем… Но во что превратилась мечта после того, как ты распознал ее? Молчишь? — Он терпеливо подождал, надеясь услышать хоть слово в ответ.

Дан, однако, оставался глухим, только по–прежнему ощупывал безумными глазами угол.

 — Что таращишь глаза, ненормальный? Если мечтаешь о Кыржэ, тогда получай! — Агаке достал из‑за пазухи пистолет, бросил его на колени Дану. — А теперь, бригадир, уходи отсюда! — Он стал выталкивать Кику из комнаты. — Ему уже не дождаться прощения — ни от людей, ни от бога. Иди, Илие, я сейчас… Иди, говорю, — мне только сказать несколько слов.

 — Скоро начнет светать, — предупредил бригадир и вышел, решив подождать Агаке во дворе… Вскоре, однако, он передумал, снова направился было в комнату, однако Ион уже выходил навстречу.

 — Подожди еще минутку, — попросил Агаке. Значит, дело еще не было окончено: видно было, что мыслями Агаке все еще в комнате.

 — О чем можно с ним говорить?

 — Подожди, подожди! — Агаке почему‑то не мог сдвинуться с места.

Когда они наконец вышли на улицу, то сразу же услышали три мощных взрыва один за другим — это приветствовал издалека Антонюк. Резервуары с горючим… Едва грохот стал утихать, раздался, теперь уже поблизости, выстрел, по сравнению с гулом взрывов показавшийся еле слышным щелчком.

Ион поднял было руку, собираясь перекреститься, однако, не донеся до лба, решительно опустил.

 — Будто рыбий пузырь лопнул, — негромко проговорил он. — Ну и ладно…

 — Вот о чем, значит, говорили…

 — Об этом…

 — Пистолет! — вскрикнул Илие. — Подожди, я сейчас! — Пекарь бросился в дом и тут же, буквально через минуту, вернулся. Лицо у него было самое обычное, словно ничего особенного не произошло.

 — Дай сюда, — попросил Агаке. — Тебе нельзя… Ты должен…

 — Можно, — с горечью прошептал бригадир. — Волох отправился по заданию, поэтому… меня никто теперь не остановит. Пока, по крайней мере, не вернется.

 — Сам отправился, но его слово с нами. Если не будешь делать, как велел Сыргие, брошу тебя… Заранее предупреждаю.

 — Хоть бы уж ты не дергал меня! — взмолился Кику, проверяя затвор пистолета. — Здесь всего две пули…

 — Все должно остаться по–старому. Будем печь хлеб.

 — Чтоб отъедались офицеры и прочая скотина?

 — И не умерли с голоду пленные, заключенные. Пошли! Должны прийти ученики, а там, гляди, уже явится и фургон из столовой.

На небе все сильнее разгоралась красная полоска — впрочем, она постепенно становилась голубоватой. Антонюк сдбржэл слово.

Илие с Ионом молча пошли по улице.

 

XXVII

 — Идиоты! Начинают паниковать и арестовывают, уничтожают кого попало, кто попадет под руку! Без разбора, подряд! — сердито проговорил эксперт–криминалист, прислоняясь спиной к ребру койки. — Камеры пыток, подвалы, карцеры переполнены людьми — превращены в залы ожидания смерти! Предварительного ареста больше не существует! Со страху готовы на все…

Он развалился на койке, сцепив пальцы под головой и устремив взгляд вдаль — хотя и мог охватить пространство не дальше оконной решетки…

 — Ваши же, в свою очередь, тоже резвятся, валяют дурака. Поджигают склады с горючим, затевают беспорядки, за которые потом расплачиваются головой.

Он нехотя встал, собираясь подойти к арестованному — тот был в это время в другом конце камеры.

 — Как только я подхожу — вы тотчас убегаете. Прячем голову в песок… — горько усмехнулся Кыржэ. — Не думайте, ничего такого тут нет — прихожу к вам просто по дружбе, никто не приказывает… Гестапо интересуется тем, как растут ваши волосы. Понимаете, о чем говорю? Уже пора докладывать, — стал бормотать он, по–видимому для того, чтоб его слов не разобрал Кранц. — Нужно! Еще вчера должен был… Позавчера. С тех пор начал виться. Мда… — Тяжело вздохнув, он вынул из кармана часы. — Вы бы распрямились, разогнули спину — все равно на голову выше меня. Метр и сколько сантиметров?

 — Наверно, раньше вы были большим шефом? — спросил арестованный, слегка картавя, словно бы в насмешку. — Потом понизили в должности? Сделали промашку, от чрезмерного усердия? Из‑за чего же: жестокости? Или, наоборот, жалости?

Кыржэ поглубже засунул в карман правую руку.

 — Так и есть… Большим шефом, говорите? Был. Но вы тоже птица большого полета. Очень! — заметил эксперт. — Вас бы я не расстрелял, упаси господь. На вашем примере следует учиться. Поэтому я и не тороплюсь с окончательным рапортом, хотя это и становится рискованным. Кроме того, вы так себя ведете. Остается многого пожелать…

В нервном возбуждении он вскочил на ноги и стал хо дить по камере, озабоченно, если не с испугом, глядя нг Кранца, когда оказывался перед ним, — рассчитывая понять, в каком немец настроении.

Но вот снова — лицом к лицу с арестованным.

 — Я говорил о ваших кудрях, о том, что это не за висит от человека, вне его возможностей. Не помогут ни какие ухищрения. И все же… Хоть вместо вас себя стар под расстрел. Считаете: не такая уж большая потеря Но и какой выигрыш, позвольте спросить? К тому же испытываю никакого желания по собственной воле от вать себя на смерть. Тем более что несколько дней тс назад ваши молодчики вынудили покончить самоуб ством стажера из «Полиции нравов», некоего Дананикэ. Кстати, у него же дома. И сделали это только тому, что он сообщил нам о Кудрявом. То есть о в Однако подумать о том, что сами, собственно, выд, вас, не захотели… Теперь вы понимаете, что делается вокруг вас?

 — Понятия не имею. Что вы имеете в виду?

 — Дело в том, что истекает последний срок, которым был мне предоставлен. Шефы вызывают к себе самым срочным образом. Хочу только еще раз изучить черты лица… Итак: вы знаете о военной операции, которую должны были провести в предгорьях Карпат? — Он внимательно посмотрел на арестованного. — И на этот раз не хотите отвечать? — И печально добавил: — В тако случае ничем не могу помочь. Абсолютно ничем!

В углу, где сидел Кранц, послышалась какая‑то возня — немец сначала приподнялся со своего стула, постоял какое‑то время, не разгибая поясницы, потом наконец выпрямился.

 — Неужели вы все‑таки хотели спасти меня? — робко спросил арестованный. — В самом деле? Это же большой риск… Вам жаль меня?

 — Не торопитесь со своей иронией! — сказал Кыржэ. — Расстрелять никогда не поздно, будь вы Берку Маламуд или Тома Улму. Все равно погибнете… Да, мне жаль вас. Для меня арест человека — всего лишь уступка. Невозможность продолжать преследование правонарушителя, — стал объяснять эксперт. — — Подрывные элементы нужны мне на свободе — очень интересуюсь психологическими экспериментами. Будучи вашим идейным противником, пытаюсь понять следующее: советская власть пришла в Бессарабию всего лишь в сороковом году, но успела за один год больше, чем мы за двадцать с лишним лет. Это больше всего меня бесит… В общем-то я не дубина… тоже есть свои моральные принципы, определенный жизненный кодекс… Только зачем я все это говорю? Чем лучше вы меня поймете, тем больше » будете ненавидеть. И все же: я глубоко уважаю такого. человека, как Тома Улму, и всегда готов… и — Я — тоже, только жаль… как был, так и останусь Маламудом, — перебил арестованный. — Уважение эташе не по адресу. Мое место… в «зале ожидания», я хорошо это знаю.

Он не договорил — увидел, что вплотную к ним подошел Кранц. Немец не выказывал любопытства, как будто оттлично знал, о чем ведется беседа. Никаких сомнений, никаких загадок. Об этом говорила походка, выражение лица. Все разворачивалось по заранее известному, тщательно, до деталей разработанному сценарию… Он показал Кыржэ свои внушительные карманные часы.

Незаметно кивнув — давая понять, что принял сигнал во внимание, — эксперт попросил немца оставить его наедине с арестованным. Тот вышел, однако вместо него в камере появился надзиратель.

 — Вашу просьбу — относительно «зала ожидания» — можно выполнить без особого риска. Только чтобы ни один из ожидающих ничего не узнал! «Дай бог, чтобы у всех их не расстреляли еще до рассвета! По–видимому, хотите облегчить им последние минуты?

Он ждал опровержения, хотя бы намека на него.

 — Только не хотелось бы все же, чтоб вы разделили их участь… Еще раз повторяю… у Томы Улму есть определенные шансы… — Он весь напрягся, поймав на себе взгляд арестованного. — Не смотрите так, не смотрите — не принимайте меня за великодушного человека. Я им не являюсь…

 — Не приходится сомневаться, — заверил тот. — И поэтому хочу спросить: чем вам помочь, как облегчить ваше «тяжелое» положение? Только должен предупредить: за меня никто вам не предложит даже единого дня жизни.

 — Видите ли, дорогой, я учел и это. Хотите уйти как можно скорее, чтобы прекратилось преследование Томы Улму? Допустим, это еще можно понять… Но почему вы должны желать смерти Лилианы Дангэт–Ковальскон, объявившей голодовку, отказывающейся от еды и питья? Только потому, что она ваша последовательница? Бедная девочка обожает вас… Сколько перестрадала из‑за того, что, видите ли, когда‑то будто бы познакомилась с вами, однажды гуляла где‑то за городом… Якобы вы разделили с нею последний кусок хлеба, угощали помидорами, брынзой… Так, по крайней мере, рассказывала. И этого оказалось достаточным, чтоб вы попали в ловушку. Не смогла забыть вьющиеся волосы, кудрявую бородку. — Он снова внимательно посмотрел на арестованного. — Спору нет: встреча с нею многое бы объяснила… Как вы на это смотрите?

 — Ради бога, — пожал плечами тот. — Только неудобно без галстука… Как бы не разочаровалась.

 — Но я не настаиваю, потому что знаю: это только уронит меня в ее глазах. Я же этого не хочу, — проговорил Кыржэ с полнейшей, как можно было подумать, искренностью. — Вы все — растлители душ, вот кто, господа коммунисты! Даже девушка из аристократического семейства готова жертвовать жизнью ради вашего безумия… Преклоняться перед вами… Только не стоит переоценивать свои возможности — Европа здесь не кончается. Что же касается победы, то также неизвестно, когда она наступит и кто будет ее праздновать… Да, неизвестно!

 — Если вы надеетесь на обмен заложников, — сказал арестованный, когда собеседник наконец выговорился, — то есть: мы берем себе Берку Маламуда и взамен отдаем вам вас же, большого шефа… боюсь, что внакладе останетесь вы же. — Он начал смеяться — громко, оглушительно; услышав этот смех, надзиратель даже испуганно схватился за кобуру револьвера. — Мой вексель никто не оплатит, он — без всякого покрытия!

 — Итак, ваша просьба удовлетворена, — подвел итог Кыржэ. — И там, в «зале ожидания», можете делать что угодно со своими кудрями — то ли распрямлять их, то ли еще больше завивать в колечки. — Потом резко добавил: — Можете даже объявлять себя Маламудом, не Томой Улму, чтоб никому даже в голову не пришло вспомнить Кудрявого… Перевести его в салон… Будьте наготове, надзиратель! Значит, вы не против, если устроим краткое свидание? — задумчиво, словно бы про себя, проговорил он.

Надзиратель застыл по стойке «смирно», ожидая, пока шеф выйдет из камеры.

В коридоре Кыржэ ожидало несколько молодых мужчин; они безмолвно пошли вслед за экспертом. Он стал говорить с ними, не обращаясь ни к кому по имени. Голос его звучал спокойно, если не холодно.

 — Ну и как: ничего не добились? Тогда почему ходите за мной? Чем могу быть полезен? Обращайтесь вон туда… — он указал куда‑то в глубь коридора, — к начальнику охраны! Пусть отведет и вас в «салон»… А ты, Косой? Тоже ничего не сделал? Ничего! — угадал он по лицу последнего. — Молчит? Превратилась в глухонемую? Еще бы, если строишь из себя добренького, не хочешь брать лишний грех на душу! Млеешь от жалости к коммунистам, хочешь быть милосердным! — Он говорил словно бы с иронией, однако с трудом скрывал отчаяние… Увидев предусмотрительно открытую дверь камеры, приостановился на пороге, зашел внутрь, не заметив Кранца, уже сидевшего там.

 — Елена Болдуре! — голос его звучал радостно, словно он только и мечтал что о встрече с заключенной, — Я спас тебе жизнь, попросив срочно прислать сюда для расследования, отличающегося чрезвычайной важностью. Иными словами: вырвал из когтей смерти. Просьба об отсрочке смертного приговора была одобрена высшими инстанциями, однако ограничена, дорогая моя, во времени. Если ты в этом сомневаешься, могу приказать, чтобы принесли досье. Не надо? Так вот: завтра тебя должны расстрелять. В знак признательности… я до сих пор не услышал от тебя ни слова — не то что трансильванского акцента, даже голоса. Хоть что‑нибудь рассказала бы — мне ведь нужно как‑то оправдаться в глазах немцев… Но что я могу им сказать? Хотелось бы, чтоб и ты осталась жить, и я! Ну, почему молчишь? — ласково спросил он. — Гестапо, видишь ли, подозревает, что я вырвал тебя из рук военной полиции только потому, что мы одной крови, одного роду–племени… Так говори же, «инструкторша» из Кишинева, время не терпит. Видишь Косого? Его тоже расстреляют — за то, что плохо допрашивал. Я сам позабочусь об этом. И знаешь почему? Чтоб попытаться избежать твоей и моей смерти. Говори же… Только поскорей, времени не остается. Высшая раса более всего ценит пунктуальность… Ну ладно, умрут они, умрет он, — Кыржэ скосил глаза на живот Илоны. — Кого бы ты хотела, мальчика, конечно? Мальчик…

Только теперь, после этой длинной тирады, он осмелился поднять глаза и встретиться взглядом с чернотой ее глаз, непримиримых даже в мучениях. Но вместе с тем Кыржэ внезапно заметил в ее глазах и такое, что крайне удивило его: материнскую нежность!

Открытие оглушило, но вместе с тем и обрадовало эксперта.

 — Да, да… Умрет твой маленький беби, — оживленно проговорил он, легонько прикасаясь ладонью к животу Илоны. — Пойдет на прокорм червям. Пойде–е–ет… Красавица ты моя молдаванка! — зашептал он ей на ухо. — Неужели и тебе захотелось продать родную землю, разделить между венграми и русскими? Неужели? Эх ты… И хоть бы уж делала это в Кишиневе — так нет же, полезла в огонь, за границу…

Илона, бледная, ничего не замечавшая вокруг — она все время прислушивалась к себе, — изо всех сил ударила по руке–каракатице, тянувшейся к ней.

Но это как раз обрадовало эксперта.

 — Ага, значит, жива? Руки действуют — только речь потеряла? — В возбуждении он еще ближе подступил к женщине. — Нашелся в конце концов какой‑то идеалист из ваших, сумевший задрать тебе подол? Наверно, не знаешь даже, как зовут? Или же выбрала кого‑нибудь из «оккупантов»?

 — Он мой муж! — захлебнувшись отчаянием, воскликнула Илона.

 — Чего нет, того нет, — проговорил он, стараясь скрыть нотки торжества в голосе. — Он тебе чужой, иначе не бросил бы на произвол судьбы, не покинул перед лицом смерти…

Теперь можно было оставить ее, пусть прислушивается к тому, что происходит внутри, под сердцем… Эксперт подал знак Кранцу — немец может уходить — и, мгновенно сообразив, что, сопротивляясь, она защищает ребенка, внезапно охватил руками, как можно сильнее сжимая, ее тело.

 — Мадьярочка, Мадьярочка!.. С каких пор я пытаюсь напасть на твой след, — он во что бы то ни стало хотел сломить ее. — Кажется, уже должна попасться — но, смотришь, нет, ушла! Каких только сетей не расставлял, каких ловушек не подстраивал! Вот, думаю, все, не вырвется, — и все равно ускользала, точно песок между пальцами. Но вот наконец, видишь, — он еще крепче стиснул ее, — ты у меня в руках, живая, можно прощупать пальцами… Сама грозная коммунистка, не какое‑то привидение!

Закрыв глаза, Илона вырывалась из его жилистых рук, когда же наконец это ей удалось и она повалилась на койку, он снова подскочил к женщине.

 — Эйсебио! Эйсебио! — Окликая Кранца, даже собираясь выбежать за ним в коридор, эксперт даже не подумал оглянуться — немец все время был в камере, разве что слегка переместился вместе со своим стулом, чтоб не выпускать из поля зрения арестованную.

 — Зо–о! — озабоченно проговорил Кранц, указывая пальцем на Илону, дескать, что это — потеряла сознание?

Кыржэ торопливо подбежал к порогу камеры, оглядел толпившуюся за дверью свиту и поманил кого‑то пальцем.

 — Подойди ко мне, Мындряцэ! Со своими усами и бакенбардами тебе только в гареме потаскух царствовать — ни одной порядочной женщиной никогда не овладеть! — Он позвал его в камеру, подвел к потерявшей сознание Илоне. — Смотри, проходимец: Елена Болдуре, она же мадьярка, она же Илона, в конце концов… заговорила! Парашютист — ее муж, отец ребенка. Проводя допросы, нужно было нажимать только на одно — на материнский инстинкт. Кранц! Чем это вы там занимаетесь?

Немец делал арестованной искусственное дыхание. В конце концов он легонько шлепнул ее ладонью по животу, даже прослушал его — так делают врачи при осмотрах, затем недовольно забормотал:

 — Материнский, материнский… К свиньям!

Однако Кыржэ не обратил внимания на его брюзжание. Достав из кармана носовой платок, по–деревенскому большой и аккуратно сложенный, он стал вытирать пот со лба.

 — Заключение в карцер до сих пор не приводило ни к каким результатам, — громко, чтоб было слышно за дверью, проговорил он. — Более того, только вредило расследованию.

Он стал ходить по камере медленным, размеренным шагом, словно подлаживаясь под течение мысли.

 — Когда заключаешь этих фанатиков в карцер, они только ожесточаются, становятся еще более несгибаемыми. Вообще ни на кого больше не рассчитывают, только на самих себя. — Он остановился перед дверью, когда же кто‑то бросился открывать ее, дал знак не торопиться. Еще раз оглянувшись, эксперт посмотрел на койку, где лежала Илона. — Когда придет в себя, переведите в салон…

 — …для ожидания! — договорил Мындряцэ. — Там дамочке будет веселее…

 — Мда–а… — Эксперта возмутила эта наглая выходка: такой отменный, рафинированный садизм и в то же время полнейшая беспомощность на допросах. — Я бы отменил даже режим камер. Действенным по–прежнему остается только один метод…

 — Взвод, пли! — снова перебил его Мындряцэ. — Лучше не придумаешь!

 — К сожалению, — угрюмо продолжал эксперт, и теперь слова его заставили свиту насторожиться, — никто из нас не задумывается над тем, что, расстреливая коммунистов, мы позволяем им уносить в могилу и сведения, которыми они располагают!

Кыржэ порой приводили в негодование какие‑то особенные, исключительные случаи, но даже и тогда притворство эксперта не знало границ. Подчиненным, разумеется, эта черта шефа была хорошо известна.

 — Не предсмертный хрип, не падаль нам нужна — признания! Сведения и еще раз сведения! — стал кричать он на ходу. — Ведь они связаны между собой самым тесным образом: явки, пароли, типографии, склады оружия. Цепочка связных, партизанские муравейники, диверсанты — каждого из них мы обязаны обнаружить, распознать! Эта девка, выполнявшая задание чрезвычайной важности, располагает секретными сведениями, от которых зависит многое. По нашим предположениям, ее послали отсюда со строго секретной миссией, но схватили там, куда прибыла, — мы этого не смогли. Вернули — получайте, пожалуйста, и что же дальше? Значит, ты ее допрашивал? — эксперт впился глазами в лицо Мындряцэ. — Говоришь: допрашивал? И чего добился? Отвечай, что молчишь… То‑то. Только одного: смертного приговора? Прошу прощенья, но падалью в первую очередь может стать… впрочем, скорее всего первым на тот свет уйду я!

Кыржэ повернул ключ в скважине и толкнул дверь.

 — Входи, входи, не стесняйся! — обратился он к кому‑то одному, тем самым вынуждая остальных податься назад. — Мындряцэ, где ты там, покоритель женских сердец? — подозвал к себе агента Кыржэ; остальные, те, кого он не окликнул, напряженно застыли: ничего хорошего этот оклик им не сулил. — Помоги коллегам устроиться поудобнее…

Да, да, теперь уже никто из четверых не мог надеяться на то, что Кыржэ окажется милосердным. Ждать добра подчиненным не приходилось… Еще бы, если арест руководителя подпольного центра патриотов все еще оставался под сомнением, поскольку арестованный не сознавался, даже не называл своего настоящего имени. К тому ж эти два парашютиста, миссия которых до сих пор оставалась загадкой. Не говоря уже о светильнике, взорвавшемся в соборе. Диверсии, акты саботажа. Но самым грозным, заставлявшим вздрагивать при одном упоминании, был совсем свежий случай, когда на воздух взлетел эшелон с вражескими солдатами. Уж тут следовало найти хоть какое‑то оправдание, хотя, конечно, вряд ли это к чему‑либо приведет. Немец требует данных — имена, точные адреса виновников, — но где они, эти данные?

В кабинете стояла зловещая тишина. Кыржэ предстояло решить, кого и когда… Теперь уже ничто не поколеблет его решения… Только кого он отдаст в жертву? Кто из них будет первым?

«Мындряцэ», «зверь с благородной фамилией», как прозвал агента кто‑то из его жертв, исключался: он — бессарабский немец, к тому же садист с заслугами. Чья ж тогда очередь?

Косой… В сапогах, брюках галифе, рубашке с закатанными рукавами и с подтяжками — ни дать ни взять старательный, занятый делом труженик…

Жребий падет на него. Даже если об этом еще не сказано. Хотя о чем тут говорить, если на лбу у него печать — и не только на лбу, даже эти пальцы, тонкие, бледные, с посиневшими ногтями, отдают болезненной, смертельной белизной!

Косой ни на кого не смотрит, боится даже повести краешком глаза. Да и не может, ведь как–ннкак косоглазый… Ему трудно даже сосредоточить взгляд по той же причине, но еще и потому, что не на чем. Вокруг — пустота, отчужденность…

 — Подожди! — Кыржэ остановил Мындряцэ взмахом руки — тот уже доставал пистолет, готовясь разрядить его в очередную жертву. — Не здесь — в салоне для ожидания. Да, да! Чтоб видели коммунисты! Эта грязная парашютистка! Пусть знают: смерть Косого — на их совести! Тем более что и он решил пожалеть потаскуху… Веди скорее, в последнюю минуту, может, смилостивится над ним. Или над собой… Над нами — тоже.

Но тех, к кому он обращался, в кабинете уже не было: Мындряцэ, едва эксперт начал говорить, тотчас помял, что следует делать, — крепко взяв за руку Косого, он повел его по коридору.

 — Ну вот, снова на одного меньше, — с горечью указывая на дверь, проговорил эксперт. — Теперь осталось трое. Со мной — четверо… Но если не удастся добыть всего, что требуют немцы, настанет очередь и Михэешу Кыржэ… Так ему и надо, зачем бросил родное село, отказался от труда хлебороба… Заделался горожанином, носит галоши, прячется от дождя под зонтиком. Но что толку, если с наступлением весны все равно его охватывает тоска, если душа болит по земле, от которой идет легкий пар… А чего стоит перекличка петухов?

Он замолчал, и в этом смертельно–тоскливом молчании, которое не могло длиться долго, вновь прозвучало:

 — «И в день, когда готова лопнуть на орехе кожа, тоска по милой стороне, как прежде, душу гложет»… Уйти бы, уйти — но как тут уйдешь, кто тебя примет, если осквернил душу городом? Да к тому ж еще калека на одну руку…

 — Кто его знает, — попытался кто‑то прийти ему на помощь. — Если еще до войны…

 — В том‑то и дело, — вздохнул Кыржэ, не слушая советчика. — Только и всего, что очередь настанет позже всех. — Он сделал несколько шагов и тут же остановился. — Теперь уже арестовали всех. Этой ночью подмели под метелку, кого можно было. Один, правда… И если б еще не был вожаком! Подождем, подождем… Чтоб на семя не осталось! Русская армия приближается с невиданной быстротой, поэтому свидетели нам ни к чему. Тем более их ставленники… Ничего, смелей, курица, — завтра отрежут голову, — он даже решился на шутку. — В том‑то и дело, что приказ расстрелять отдадут только тогда, когда гестапо получит требуемые сведения. Так что даже Косой еще имеет шансы вырваться… если что-то вырвет из них. Только скорее… мы все окажемся там, под дулами винтовок карательного взвода. И — по заслугам! Впрочем, стоит еще пощупать в одном месте! Мелочь, конечно, но попробовать нужно. Может, потом помянут добрым словом, даже Косой. Бывает, в конце концов, и так: армия уже готова сдаться, но вмешивается какая‑то мелочь, и — победа! Испробуем, чем черт не шутит.

 

XXVIII

 — Музыка!

Ресторан казался сплетением огней, звуков, запахов, аромата духов и густых клубов табачного дыма вместе с чадом, несущимся из кухни.

Гремел джаз. Посетители беспрерывно танцевали, пары бурно кружились, партнеры едва успевали меняться. Вальсы, кадрили, но плясали и сырбу, и бэтуту, лихо гикая, точно на деревенской хоре.

Лихорадочным блеском горели глаза, смех утопал во вздохах, призывно манил джаз… С обнаженных плеч небрежно спадали меха, открывая жемчужные колье, золотые и платиновые украшения. Порою какой‑нибудь бриллиант или жемчужина, ослепительно сверкнув, рассыпали целый фейерверк искр…

Гремел, гремел джаз.

Тарелки выбивали пронзительную дробь. Медный грохот, когда мелко рассыпающийся, когда резкий, стремительный, оглушал, поднимал тебя на безумную волну, чтоб тут же сбросить с нее, выжатого и опустошенного…

Бокалы, рюмки — разных цветов и размеров. Искрятся, сверкают напитки. Пить, пить, только пить!

Даже кельнеры, обычно спокойные и любезные, кажутся сегодня вызывающе смелыми: нагло окидывают глазами столики или дремлют, так что нужно орать во всю глотку, пока дозовешься и втолкуешь, что еще подать. Потом опять жди три часа. А под конец еще стоишь с протянутой рукой — не он, а ты, ты! — в ожидании, чтоб изволил получить свои чаевые. В окна заглядывала тьма — непроглядная, таинственная, немая и мрачная.

 — Ноев ковчег, — обронил эксперт. Он пока еще был трезв, однако все время бормотал что‑то под нос.

 — Почему «Ноев ковчег»? — не понял Тудораке Хобоцел, которому приходилось беспрерывно метаться между кухней и шумным сборищем обоих залов.

 — Тогда вавилонское столпотворение… — проговорил Кыржэ. — Да, да, скорее всего… Пойди закажи вальс. Не в настроении? Тогда не нужно. Посиди немного — мельтешишь перед глазами, будто маятник.

Сегодня эксперт был очень мирно настроен… В каких только обличьях не являлся он перед Тудораке — в конце концов они словно бы объединились в какую‑то одну гадкую и злую маску, но сегодня… «Возможно, вообще забыл натянуть ее на лицо?» — усмехнулся про себя обер–кельнер.

Кыржэ был в штатском, и все же в облике его оста» валось что‑то от карателя и палача. Сегодня он почему-то надел деревенскую рубаху из домотканого полотна, застегнутую на стеклянные пуговицы. Обращали на себя внимание также цепочка у пояса, предназначенная для перочинного ножа или связки ключей. В таком виде Тудораке никогда еще не приходилось видеть эксперта. «Очередная маскировка, теперь уже полный маскарад, даже в одежде. Что‑то здесь вызывает подозрения…» — подумал кельнер. Внезапно он почувствовал себя в более выигрышном положении, чем эксперт, несмотря на то что поводов к такому заключению пока еще не было. Напротив, гость совсем не пил, графин стоял перед ним почти полный. Что ж такое случилось, откуда это минорное настроение?

 — Значит, Ноев ковчег? — попробовал растормошить его Тудораке: возможно, все‑таки выведет из равновесия.

 — И считал, и считаю, — вяло ответил тот. — С малых лет, чуть ли не с колыбели я постиг истину: правда всегда на стороне взрослых. Ты — маленький, он же, взрослый, большой, — проговорил он, как будто решив поделиться наболевшим. — Однажды в детстве меня укусила собака. Очень больно, до крови. Мне так сильно захотелось отомстить, что я начал даже собирать камни: отплатить так отплатить! Но отец, поняв, что у меня на уме, посоветовал лучше бросить собаке кусок мамалыги. — Он прикоснулся губами к краю кружки. Тудораке понял: пить эксперт сегодня не будет — намерен упиваться слезной исповедью. — И я бросил, как велел отец, кусок мамалыги и той собаке, что укусила, и другим. А потом, уже будучи взрослым, понял, что мне тоже… что и мне следует своя кость, чтоб и мне кто‑то бросал ее. Потому что у самого выросли хорошие клыки…

 — Угрызения совести, это понятно, — сочувственно проговорил Хобоцел, и нельзя было понять, то ли он подыгрывает Кыржэ, то ли подливает масла в огонь, стараясь еще больше подзадорить. «Да, — подумал он, — придется хлебнуть сегодня этого киселя…» — А может быть, стоило все же бросить в собаку камнем? И почему вы вспомнили об этом… именно сегодня?

 — Почему сегодня? Если б человек сам понимал, что у него на душе… Захотелось излить душу перед другой христианской душой. Вот ты ею и оказался.

«Похоже, тут не просто слезные излияния, — подумал Хобоцел. — Надеется вернуться в родные края, сволочь, откуда ушел в свое время, пока еще без всякой вины. Не тяга к земле заговорила — желание спрятаться, переждать, выжить… Понимает, что не сегодня–завтра должен будет решать: что же дальше?»

 — Почему вы совсем не пьете, господин эксперт? Смотрите: вино в вашей любимой кружке… Неужели ничего не закажете на ужин? — словно бы между прочим спросил он.

Но Кыржэ отказался. Ничего ему не хочется. Ничего. Он стал озабоченно рыться в карманах.

 — Чего испугался? — буркнул он, прочтя удивление в глазах кельнера. — Давно уже не ношу оружия, еще с той поры, как не сдержался, полакомился теми тремя… Попались, да, попались, зато четвертый — убежал, выпрыгнул в окно… Был еще и пятый, только не явился. Чего там ждать, решил я, пойдут допросы, все такое прочее. Поступил против собственных правил, зато — сразу…

«Ах ты убийца!» — Тудораке попытался отвести взгляд в сторону, но перед глазами все равно стоял тог самый «пятый», которого он…

 — Тебе случалось когда‑нибудь, после целого дня на косовице или работы в лесу… — совсем одолела тоска Кыржэ. — Случалось, спрашиваю, лечь наконец на сено после трудового дня и все равно не иметь сил уснуть? Так и у меня… Кое‑что вроде бы определилось в деле Томы Улму, причем подлинного, не подставного лица… Посмотрим! Главное даже не в имени… — забормотал он под нос. — Ну его в болото! — Он отставил подальше кружку с вином. — Поэтому и не могу найти себе покоя, не сплю по ночам… Не нужно, ничего не нужно!

 — А мне хочется выпить! — Тудораке взял в руки кружку и, тряхнув головой, залпом осушил. — За победу! — И снова стал наливать, даже пролил немного вина на скатерть. — За успехи! — Одним духом он опорожнил и вторую кружку.

 — Ого! — остановил его Кыржэ. — Что такое? С какой радости столько пить? Удача, что ли? Так и есть! Признавайся: удача? — И наконец выпил также, осторожно поставил на стол пустую кружку. — Наливай — чокнемся, пока еще ходишь в кельнерах. Потому что не сегодня–завтра… станешь комиссаром! Тогда прощай эта гнусная бодега! Хотя вместе с тем и не слишком‑то надейся — всего лишь кельнер… Не звучит! Да и внешность не очень привлекательная… Не сердись, но поговаривают, что и у них… это имеет большое значение… Стройные, высокие… Примерно метр и восемьдесят… Как видишь, я в курсе дела… Из‑за этого у тебя и загорелось внутри, хочешь залить вином?

 — Почему не залить, если зажглось? — Тудораке отхлебнул из кружки, с явным удовольствием вступая в игру, предложенную экспертом. — Мне что: ничего не найду, ничего не потеряю, то ли пришли наши, то ли ушли… Как был уродиной…

 — Это, пожалуй, верно… — слегка оживившись, поддержал эксперт. — Тогда неси еще графин — за мой счет. Мне еще не отказано в кредите?

 — Берите хоть весь ресторан! — крикнул кельнер… Он отправился за вином, однако внезапно очутился лицом к лицу с буфетчицей.

 — Отправляйте гостей по домам, — сказала она. — Выпили и съели столько, что дальше некуда. Пора убирать столы.

Тудораке все же попросил ее немного повременить.

 — Пожалуйста, дайте еще графин вина и закажите на гратаре мититей, ладно? Хотя нет, не стоит, — тут же передумал он. — Только вина! Тут такое дело…

 — А что будет потом с тобой? — оглянувшись, тревожно зашептала женщина. — Ну, иди, иди, не задерживайся!

Они выпили остававшееся в кружках вино, причем на этот раз не чокались — не так уж прост был Тудораке, чтобы сразу, без подготовки тянуть эксперта за язык. Что ни говори, а опыт у него уже был! К тому ж он, Тудораке, принял решение.

 — Ха–ха–ха! — вообразив на минуту какую‑то диковинку, рассмеялся Кыржэ деланным, фальшивым смехом. — Ты не хочешь, случайно, стать Маламудом? Вот и хорошо! — прокричал он. — Очень, очень хорошо! Ведь все равно умрешь, только безвестной, обычной смертью! Безвестной! Я спрашиваю у него: «Ну, что ты можешь еще сказать?» Тогда и он спрашивает: «Какая тебе раз» ница, умру я Берку Маламудом или Тома Улму? Все равно не спрячешь поступки, которые после смерти принесут славу!» Я отвечаю: «Не сегодня–завтра вернутся коммунисты и поставят тебе памятник! Напишут книги… Такому же, как ты, Маламуду, на это нечего и надеяться. Бросят в общую могилу, и лежи. Так что можешь выбирать между смертью… и бессмертием! Выбирай же!»

В это время буфетчица принесла вино.

Кыржэ выпил один две кружки подряд. Чтоб оборвать, как сам объяснил, «идиотский, истерический смех», душивший его.

 — Ну и вот… Если умрет Маламуд? — Подражая выговору заключенного, Кыржэ стал картавить. — «Если умрет Маламуд, то Тома Улму останется жить». И только потом я понял, — он стал подводить итог исповеди, уставившись глазами в дно кружки, — хитрец тянул кота за хвост, чтобы выиграть время: еще день–другой и уже некогда будет искать настоящего, который… — Он погрозил кому‑то пальцем.

 — Ну и как… ты укокошил его? — едва не поперхнувшись, спросил Хобоцел.

 — Налей еще, — попросил Кыржэ.

 — Но я не понял, о каком другом идет речь! — Для Тудораке больше не существовало никаких страхов — нужно было узнать все до конца. Конечно, в ответ он мог услышать: «С какой стати суешь нос, куда не просят?» — если не что‑то более грозное…

Однако эксперт только слегка склонил набок голову — чтоб лучше разглядеть лицо кельнера. Он стал пытливо всматриваться в него — потом вместо ответа спросил:

 — Только что, если я не ослышался, ты хотел заказать мититей? Почему ж потом передумал?

Ответил Тудораке не сразу.

 — Сейчас, сейчас… — сказал он без всякого энтузиазма. Потом поднялся со стула, ненадолго отлучился. — Я ведь не знал, захотите ли ужинать.

 — Дело не в том, укокошили его или нет, — вернулся к прерванному разговору Кыржэ. — Неважно даже и то, кого именно укокошили. Дело — в замысле! В лице Маламуда уничтожить Тому Улму — вот что самое главное!

 — Как это? — Кельнер вытянул шею, будто всматриваясь куда‑то в клокочущее тучами небо, откуда из–за далекой кромки виднелось как раз то, что он больше все. го страшился увидеть.

Потом он убежал за ширму и, бросившись к крану подставил голову под струю холодной воды.

 — Так бывает, если хлебнешь лишнего, — извинился он, вернувшись к столу. Но Кыржэ даже не обратил внимания на эти слова, будто и вовсе их не слышал. Более того, сделал вид, что вообще не заметил отсутствия кельнера.

Немного погодя он спросил:

 — Значит, мититей готовят или ты отменил заказ?

 — А… что ты мне сделаешь, если даже отменил? — гримасничая, проговорил Тудораке. — Сам же сказал, что больше не носишь оружие… Один только раз, когда уложил из пистолета троих… — Он делал вид, что хочет как-то выпутаться, на самом же деле пытался вырвать у нею как можно больше подробностей.

 — Подумать только: вся картина — как на ладони! — ни с того ни с сего заговорил эксперт. Взяв в руки карандаш, он стал чертить какие‑то узоры на обложке меню. — Завтра, самое позднее — послезавтра на рассвете, когда обеих барышень вместе с кавалерами… поведут на расстрел, все их бесстрашие, гордость как рукой снимет. Тут уж человек только на одно способен; одно остается: считать минуты, сколько осталось жить. И конечно же вышеназванный… не останется в стороне. Каким‑то образом, а все же даст знать о себе!

Кыржэ наслаждался, все более пьянея и витая в облаках, даже стал размахивать руками — точно дирижер перед оркестром, смакуя сцену, которая должна будет разыграться во время казни…

 — Мне крайне нужно оправдаться перед немцами, — проговорил он сквозь икоту. — Сделать бы очную ставку! Если признает руководителя… даже если он только примерещился ей… то и тогда все будет в порядке! Спасен! — прокричал он, точно плохой трагический актер. — Лишь бы произнесла имя! Имя, ничего более!

 — Буфетчица! Что ж не несут мититеи? — чуть ли не со слезами в голосе прокричал Тудораке, увидев женщину на пороге зала.

 — Уже готовы, можете получить.

Кельнер взял в руки графин и пошел за нею. Однако на полпути передал графин кому‑то из официантов — пусть наполнит вином — и тут же вернулся. Ему, обер-кельнеру, следует стоять у гратара, следить, как подают блюда посетителям… Вскоре он вернулся к столу с деревянной тарелкой на подносе, — красиво разложенные, румяные, остро пахнущие, там красовались мититеи.

Кыржэ торопливо, будто по команде, принялся жевать и довольно скоро покончил с едой, приправляя кусочки мяса красным перцем и заедая «урсом», лепешкой из мамалыги, запеченной с брынзой. Делал это он в полнейшем молчании. И, что могло показаться странным, совсем не глядя на кельнера, делая вид, будто не замечает его… Однако в конце концов он нарушил молчание.

 — Большое спасибо, — ни к кому не обращаясь, проговорил эксперт, затем принялся наводить на столе порядок — отодвинул подальше тарелку, заслонил ее солонкой, бутылочкой с уксусом. Потом даже сделал знак, чтоб ее поскорее убрали, — и тарелка тут же исчезла со стола.

Выполнив пожелание клиента, Тудораке вскоре вернулся — эксперт как будто слегка изменился в лице, однако стал еще болтливее.

 — Большое спасибо, — повторил он машинально и зачем‑то засунул руку за пояс брюк. — Большое спасибо… Что же касается Маламуда, то мне ничуть его не жаль — тоже рыльце в пуху. Столько водил за нос, хитрец, так долго рядился под Тому Улму, что я уже и сам не знал, что думать. И что‑то еще было в этих печальных еврейских глазах…

Кельнер сосредоточенно глядел на дно кружки, затем поднес ее ко рту, пытаясь ухватить губами последние капли вина.

 — Осторожнее, захлебнешься, — заметил Кыржэ с горькой иронией. Затем стал говорить ровным, спокойным, голосом. — Как видно, тебе не по вкусу намеки: конечно, он такой же Тома Улму, как я поп. Но другого выхода не было. Завтра на рассвете будет расстрелян, одним из первых. Пока не дошло до немцев, что он — совсем не тот человек… Хотя старая лиса Кранц, кажется, сообразил. Но более всего виновен сам Маламуд: таким образом держался на допросах, что у меня возникла мысль выдать его за оригинал. Ты тоже здорово мне помог.

Хобоцел застыл с пустой кружкой в руках.

 — Именно тебе я сообщил об аресте Томы Улму, зная, что сведения дойдут куда нужно.

Эксперт по–прежнему не вынимал руки из‑за пояса — она словно компрессом лежала на животе, так как уже некоторое время он испытывал сильную боль.

Там словно раскалывалось что‑то, крошилось, и переносить эту боль становилось все труднее. Наконец он вынул из кармана вторую руку — ту, что никогда не показывал на людях, — и, ухватившись посиневшими пальцами за край стола, стал раскачиваться из стороны в сторону. Однако боль все равно не проходила. Лицо его исказила судорожная гримаса.

 — Прости меня за то, что использовал тебя в качестве передатчика сведений — изменить игру уже было поздно. Возможно, завтра во время расстрела будут присутствовать немцы… Ничего хорошего не приходится ждать от Илоны. Мало я рассчитываю и на Лилиану Дангэт. Барышня… Барышня, однако, должна сыграть главную роль… по установлению личности Улму. В конце концов — обычный спектакль, к тому ж., и Косой попытается разжалобить шефов, возможно даже, заслужит прощение… Теперь это уже не имеет значения. Называй или не называй Тому Улму — все равно это он. Чем ждать пули в лоб от немцев, лучше выдать копию за оригинал…

Он потупил взор.

 — А мититеи были просто замечательные… Давай же… поскорее уведи меня отсюда, как можно дальше… Просто замечательные мититеи… Скорее, скорее, пока еще держусь на ногах! Чтоб не было неприятностей и из‑за моей смерти. От коммунистов — тоже. Сам знаешь их моральные устои! Возьми под руку, вот так… И не беги сломя голову, все равно вся группа сегодня арестована — ничем уже не поможешь… Ты один только и остался на свободе… Но… и… ох… Все! Конец!

 

XXIX

Никто не мог уснуть.

 — Все это — чистая комедия, ей–богу, — заявил Василе Антонюк, — Наши уже перешли Днепр, быть может, Буг, а эти… Посадили тут, как на сцене, выставили вместо декораций. Сиди и жди, когда кто‑то поднимет занавес.

 — И не говори, — вздохнул Тудораке. — Буг… Выходит, только наш Бык не могут перейти! Хотя бы услышать, как бьют пушки. Но и то не слышно.

 — Услышишь, услышишь, только на том свете… — Лица сейчас трудно было различить — день едва начинался, но кому еще мог принадлежать этот убийственно хмурый голос, если не Гаврилэ Грозану?

 — Извини, дорогой мастер, но твой голос в самом деле слишком замогильный! — снова вздохнул Тудораке. — Если не веришь мне, спроси хоть у Илоны — подтвердит то же самое.

Илона лежала на голом полу, положив голову на какой‑то узелок. Угол, отведенный ей, наименее продувался сквозняками. Она вся оцепенела, была почти в беспамятстве. Рядом сидела Лилиана, ласково, точно на старшую сестру, глядевшая на Илону.

 — Зачем вмешивать Илону, ей сейчас не слишком полезно разговаривать, — пробормотал Гаврилэ. — Когда моя супруга, Катерина Васильевна, ожидала последнего, она тоже не очень… Господи, к чему я все это говорю? Извините…

 — Какой застенчивый наш Гаврилэ, — попытался оправдать слесаря Тудораке. — Что тут, в самом деле, скажешь? Трое ребят, четвертого скоро принесет в клюве аист…

Грозан, не сводивший глаз с Илоны, опустился перед нею на одно колено и, осторожно приподняв ее руку, поцеловал. Она слабо шевельнула пальцами — подзывая поближе, затем, поколебавшись мгновение, словно не могла решиться на какой‑то важный, ответственный поступок, дотронулась губами до его щеки.

 — У меня всегда были самые теплые и сердечные чувства к нашим неутомимым и бесстрашным женам и матерям, — торжественно поклонившись, произнес Гаврила.

Он посмотрел на Бабочку — ее рука покоилась на крепком плече Илие, который сидел, как все другие, на полу. Потом она принялась шептать ему что‑то на ухо.

 — По расчетам Илоны, ребенок должен родиться… Время как раз совпало бы… Знаешь с чем? — спросила она, стараясь разжечь в нем любопытство. — Ох, как было бы здорово!.. Только бы знать, что с ним все хорошо, после зверств Кыржэ…

 — Я чувствую его, — будто во сне, прошептала Илона.

 — Слышишь: чувствует! Значит, жив! Жив! — Счастливая Лилиана растрепала шевелюру Илие, потом стала ласково приглаживать ее. — Садись ближе, Илие, ближе! Я знаю: смущает прикосновение моей руки. Не нужно, милый, Ты для меня дороже всех, один–единственный, — она слегка погрозила ему пальцем, — да, единственный! Теперь я хорошо это поняла. Ведь только благодаря тебе я почувствовала в душе стремление стать коммунисткой. Тебе и… ему. Надеюсь, ты успел его предупредить, чтоб поскорее сбрил бородку и остриг волосы? Ну да, конечно, что тут спрашивать! Так вот: у меня было достаточно времени все до конца обдумать, теперь меня бы никто, как любит говорить Гаврилэ, не обвесил.

У нее были опущены веки, голос звучал тихо, приглушенно, но ей и не нужно было стараться убеждать его — слова звучали веско, неотвратимо.

 — Я не успела искупить вину и потому не имею права так называть себя, но я искуплю. Ты сможешь в этом убедиться… То, что совершено мною, нужно называть предательством…

Она поцеловала его, как‑то скованно, нерешительно.

Пекарь не шевелился. На губах у него остался солоноватый привкус.

 — Его отец тоже жив, не правда ли, Илона? — обратился он к «инструкторше».

 — Да, его отец тоже, — машинально, не открывая глаз, повторила Илона. Потом все же открыла глаза. — Но откуда тебе знать, кто он? — неожиданно четким, ясным голосом спросила она. — Ах, это ты, Илие… Жив ли? Конечно, жив, — словно бы проваливаясь в полузабытье, повторила Илона.

Увидев, что она задремала, все в «салоне» стали говорить шепотом. Хотя временами все еще раздавались взрывы смеха, теперь, правда, приглушенного.

 — По–моему, Гаврилэ, арест хоть немного да расшевелил тебя, — сказал Хобоцел. — Всегда ходил такой хмурый, прямо как немой. Теперь можно хоть шутку от тебя услышать. На воле если и говорил когда‑нибудь, то в основном о повивальных бабках и кумовьях…

Внезапно установилась напряженная тишина. На пороге показался Косой. Он был в брюках галифе, в сапогах с высокими, до колен, голенищами. Без мундира — только рубашка, но с галстуком.

 — Господин Грозан, попрошу подойти ко мне, ознакомиться с обвинительным приговором! — Он вежливо подождал минуту–другую, затем увидев, что Гаврилэ даже не сдвинулся с места, раскрыл папку и стал читать: — «Знает тайное местонахождение интересующего власти лица, однако сообщить адрес, за что было обещано сохранить жизнь, отказался. Кроме того, был тайным связным… Отец троих детей…» Ты ничего не хочешь добавить, разъяснить? Пересмотреть показания? Советую еще раз хорошо подумать.

Не удостоившись ответа, он удалился.

И вновь молчание. Порой у кого‑либо устало валилась на грудь голова, человек закрывал глаза, охваченный дремотой. За окном становилось все более светло.

Василе Антонюк не смыкал глаз всю ночь — и в этот, как и в предыдущий арест, он показал себя бесстрашным, но и крайне осмотрительным парнем. Именно Василе первый заметил, что в «салоне» кроме них есть еще какой‑то чужой человек, лежавший на цементном полу в дальнем, неосвещенном углу. Заключенный до того был закутан в тряпье, что даже не видно было его лица.

Все тотчас обступили несчастного.

 — Кажется, дышит, — -заметил «доброволец». — Наверно, вышвырнули из камеры пыток, чтоб дошел в другом месте. Известный прием — сигуранца не любит, когда говорят, будто кто‑то умер от побоев.

 — Дайте немного воды, хотя бы смочить губы, — проговорила Лилиана, принявшись осторожно, чтоб не причинить боли незнакомцу, снимать с его лица тряпье. — Господи, какой красивый должен быть — бакенбарды, усики… Все лицо в крови!

Склонился, желая рассмотреть человека в лицо, и Тудораке. Впрочем, он мало что увидел, разве что синяки и размазанную по лицу кровь. Где уж тут было говорить о красоте… Кельнер посоветовал оставить несчастного в покое, — возможно, так он скорее придет в себя.

Не успели еще отойти от незнакомца, как у двери снова показался Косой, все с той же папкой под мышкой. Не переступая порога, он прокричал:

 — Господин… рецидивист, бывший в заключении по уголовной статье… э–э–э, Кику Илие! Обвиняется в убийстве… — Он поправил очки, однако читать до конца не стал. — Не мое дело разбираться во всех подробностях… Кто будет этот Кику?

Илие поднялся с полу, с достоинством проговорил:

 — Я буду… «этот». Что еще вам нужно?

 — Ничего. В отличие от других, ты обвиняешься еще и в саботаже, — ответил Косой, даже из простого любопытства не поднимая глаз на человека, с которым говорил. — Признаешь? Будучи бригадиром в военной пекарне, уничтожил большое количество хлеба с целью нарушить снабжение гарнизона…

 — Ни в чем я не признаюсь. — И, поколебавшись мгновение, опустился на пол, улегся на правый бок.

 — Не признаешься? А насчет агентов сигуранцы, проводивших арест? Пришло за тобою четверо, почему ж вернулись живыми только двое?

 — Потому что в пистолете, — кратко объяснил Кику, — было всего две пули.

 — Надо было поставить всех четверых в один ряд, — сохраняя на лице серьезную мину, проговорил Тудора» ке. — Тогда, возможно, вообще хватило бы одной.

 — Ничего, этих двух, насколько известно, тоже…

 — Отли–чно… Пойдем дальше. — Косой перевернул какие‑то листки в папке. — Хобоцел Ту… Ту… — Он сам не был уверен в том, что правильно читает написанное.

 — Тудораке,. — громко поправил его Хобоцел. И шепотом, в сторону, добавил: — Один глаз — на нас, другой — на Кавказ…

 — Признаешься, что пытался отравить господина Кыржэ во время исполнения служебных обязанностей?

 — Как это: «пытался»? — испуганно проговорил Тудораке.

 — Умер, умер! Вместе со своим Томой… Иначе не остался бы в живых я, — произнес Косой с некоторым удовлетворением, но и с испугом. — Сейчас не будем об этом говорить, осталось очень мало времени.

 — Что он там гнусавит, а?

 — О ком ты сказал, что умер? Тома? Какой еще Тома?

Никто не мог разобрать бормотания Косого, только один Илие понял, о чем тот говорил. Он сорвал руку с плеча Бабочки, словно бы по ней неожиданно пробежал электрический ток, и, поднявшись на ноги, пересел на другое место.

 — Значит, признаешься… насчет господина эксперта. Очень хорошо. Тем самым и от меня отвел неприятность, иначе бы… Ну, так. — И снова принялся перекладывать листки. — Антонюк Василе… доброволец… Что они там нацарапали, ни черта не разберешь! За снабжение… взрыв… бензин…

На этот раз он почему‑то захотел посмотреть на осужденного, но и тот, давно уже поднявшись и выпятив грудь, ожидал очереди схлестнуться с ним.

 — Никаких добровольцев! — громко, чтобы слышали все, запротестовал он. — Что же касается снабжения, то не читай, слепой крот, шиворот–навыворот. Какое там снабжение, если цистерны взлетели на воздух!

 — Это есть, есть! — ничуть не оскорбившись, подтвердил Косой. — Взлетели на воздух: есть! Так вот, чтоб не забыть: все те, кого я называл по имени, а также и другие… В общем, полный состав группы… должны расписаться, что ознакомились с приговором: смертная казнь через расстрел. Что приговор является окончательным и обжалованию не подлежит. — Закончив и намереваясь уходить, он стал складывать листки. — Точнее говоря, приговор может быть пересмотрен, но только в том случае, если госпожа Елена Болдуре, именуемая Илоной, соблаговолит сделать требуемое от нее заявление. В чем смысл этого заявления, госпоже Илоне известно.

Он с опаской посмотрел в угол, где лежала Илона, и в эту минуту стал удивительно косоглазым — поскольку зрачок был полностью накрыт веком, глаз выглядел так, словно состоял из одного белка.

 — Ах да, ах да. — . Вы, конечно, никаких заявлений делать не собираетесь, правильно?

 — Нет, я хочу сделать, — возразила Илона, не обращаясь, впрочем, прямо к нему. Не без помощи Лилианы она поднялась на ноги, пошатнулась, однако равновесия не потеряла. — Я хочу сделать заявление, но только перед самой казнью, и прошу сообщить об этом командиру взвода, который будет приводить в исполнение приговор.

 — Хорошо, хорошо, — любезно поклонившись, Косой отвернулся от Илоны. — Это можно, разрешается… Я отдам распоряжение, барышня! Обязательно, барышня!

 — Я не могу в это поверить, — проговорил наконец Антонюк. — Если до сих пор не удалось напасть на след Томы…

Внезапно одним прыжком вперед выскочил Тудораке — настороженно посмотрев на Василе, он дотронулся пальцем до губ.

 — Господи, слова нельзя сказать, — меняясь в лице, пробормотал Василе.

Кельнер, однако, не обратил внимания на его слова — торопливо взяв стакан с водой, которую берегли для Илоны, на цыпочках подошел к человеку, лежавшему в углу, затем, незаметно вытащив что‑то из потайного кармана, отвернулся. Взболтав зачем‑то воду, кельнер стал наконец поить избитого.

 — Кому, скажи на милость, нужен этот театр? — не сдержавшись, резко проговорил Илие, когда Тудораке вернулся. Он давно уже хотел поговорить с кельнером напрямик. — Сколько знакомы, все не можешь обойтись без выкрутасов! То угощаешь Кыржэ самыми дорогими винами — как будто нельзя было одним духом спровадить на тот свет, то… Из каждой мелочи делаешь тайну!

Хобоцел бросил беглый взгляд в противоположный угол «салона», откуда только что вернулся, и дал знак Илие продолжать:

 — Высказывайся, друг булочник, говори, пока не надоест.

 — Ну хорошо, ты самый воспитанный среди нас, с самыми изысканными манерами, но на кой черт нужна эта дипломатия? Перед кем, спрашивается? Через минуту–другую откроется дверь — когда же наконец можно будет говорить с тобой по душам? Или даже и сейчас не заслуживаем твоего доверия? — В конце концов Илие стал говорить обиженным тоном. — Отвечай, чего ж ты… Косой и тот говорил начистоту: меня назвал рецидивистом, Василе — добровольцем, Грозана обвинил в том, что не дает нужный адрес. Елену Болдуре… Или же и ей не доверяешь? Бабочке — тоже? — Упомянув Лилиану, Илие, впрочем, нахмурился.

Тишина длилась долго: все ждали, что скажет Илона. Бывшая инструкторша подпольного центра тяжело перевела дыхание.

 — По–моему, здесь кто‑то говорил, будто наши продвигаются к Карпатам? — спросила она. — Только не знаю, примерещилось или в самом деле кто‑то говорил?

 — Говорили — я! — чуть помедлив, отозвался Гаврилэ.

 — Откуда ты об этом узнал? — спросил Тудораке.

 — Как это откуда? — притворно возмутился слесарь, Прикидывая, что говорить дальше. — От жены, откуда Ж еще! — наконец выпалил он. — Еще до того, как идти… Да, говорят, будто на этот раз она родила девочку. Как хорошо бы было…

 — Тут тебе Карпаты, тут тебе девочка, — сказала Илона. Она из последних сил старалась держать глаза открытыми. — Поклянись, что это правда! Нет, нет, не надо! Я верю… каждому твоему слову. И вам всем — тоже, — она широко развела руками. — Всем до одного, товарищи!

 — Мне тоже? — подскочил Антонюк. — До сих пор еще называют добровольцем. Только это неправда, так и знай…

 — И тебе, — посмотрев долгим взглядом на парня, ответила Илона.

Снова наступило молчание.

Косой больше не показывался. Хотя голос его раздавался в коридоре. Затем дверь внезапно распахнулась, и в «салон ожидания» вошла группа военных.

Каски, сталь винтовок, свастика…

 — Значит, веришь? — еще раз переспросил «доброволец», прежде чем подняться на ноги.

 — Не сомневайся, — Илона даже утвердительно кивнула головой.

 — Этого избитого… — тихо зашептал он, низко наклонившись к ее лицу, точно выражал признательность за добрые слова, — искалеченного, которого вышвырнули из камеры пыток, они… кажется, не заметили. Вдруг спасется?

 — Да будет земля ему пухом, — отозвался кельнер.

 — Что ты сказала? — не сразу понял Василе. — Разве он умер? Я говорю о том… что лежит в углу.

 — И я о нем, — подтвердил Тудораке. — Это не кто иной, как гадина Мындряцэ. Теперь можно сказать и Кику. Он просто умирал от любопытства, допрашивал и допрашивал… Все еще не ясно? — Он поспешил с объяснениями: — Мерзавец просто вымазал лицо кровью какой‑то из жертв, чтоб не смогли узнать. Надеялся подслушать наши разговоры, выведать что‑либо под занавес…

 — Ты своим умом до этого додумался или?.. — сдержанно, чтоб не обидеть кельнера, спросил Кику.

 — Додумался, додумался! — Как видно, слово почему‑то пришлось Тудораке по вкусу.

И вот они во дворе тюрьмы. О, если б еще небо было затянуто тучами! Если бы туман, мелкий, надоедливый дождь… Чтоб не жаль было умирать.

 — Айн, цвай! — раздаются впереди, где идут женщины, гортанные выкрики.

 — Шевели пузом, потаскуха! — Конвоир злобно подталкивает Илону в спину.

И в то же мгновение — никто даже не заметил, как это произошло, — Василе Антонюк одним прыжком набросился на негодяя, мертвой хваткой вцепившись ему в глотку зубами, так что двое солдат долго не могли оторвать парня от жертвы и, чтоб поскорее покончить, вынуждены были дать по нему очередь из автомата прямо посреди двора, на виду у сотен зарешеченных окон.

Тронулись с места, оставив на земле «добровольца» Василе Антонюка.

Наполовину пустой тюремный двор, бесконечный забор, конвоиры, жандармы, гестаповцы… Изолированные группы арестованных — ожидают сортировки…

О эта сортировка!

После нее вряд ли уже выйдешь живым.

Если вообще дождешься ее… В любую минуту — пистолетный выстрел, залп из винтовок или автоматов — в упор, на расстоянии в несколько шагов.

Косой, с посаженной на длинную шею головой, возвышающийся над всеми, шагает впереди пятерки приговоренных. Он отвечает за них этой самой головой… Через плечо у него перекинут автомат.

Он пропускает вперед женщин, сам же немного отстает.

 — Скажите хотя бы, кто угробил Мындряцэ? — спрашивает он таким тоном, будто готов и себя считать соучастником. — Ты? — подскакивает он к Илие. — Ты? — поворачивается к Грозану. — Тогда кто же, наконец? Хочется посмотреть на этого благородного коммуниста! Все равно умрете, чего теперь терять! — Не дождавшись ответа, он сердито машет рукой и снова занимает место впереди процессии.

 — Значит, то и в самом деле был Мындряцэ? — спрашивает Илие кельнера. — От меня ушел, не хватило патронов…

 — Замолчи ты наконец… — Тудораке приставляет палец ко рту.

 — Даже и сейчас не можешь без театра! — снисходительно укоряет его пекарь.

Им тоже нужно пройти процедуру сортировки. Хотя зачем она нужна сейчас? Илона передвигается из последних сил, только потому, что ее поддерживает Лилиана. Что же касается самой Лилианы, то ею все поражены. Высокая, тоненькая, изнуренная голодовкой, она шла на удивление легко, даже не шла, господи, — шествовала, будто не смерть ждала впереди, а новая, радостная жизнь!

Тудораке с Гаврилэ восхищенно смотрели на девушку. И только пекарь, поспешивший отделиться от нее, едва было упомянуто имя Улму, все еще не знал, как держаться с нею в эти последние минуты. Хотя лицо девушки все время стояло у него перед глазами. Ему хотелось — по крайней мере, в мыслях — отдалиться от нее, избавиться от наваждения, чтоб в эти последние минуты быть на высоте, к которой стремился всю жизнь… Только все равно не мог вытеснить ее из сердца. К тому ж отлично понимал: если будет сейчас несправедлив к ней, то уже никогда не сможет исправить ошибку.

 — Антонюк знал обо всем, — решил наконец обратиться к нему Тудораке.

 — О чем ты говоришь? — вздрогнул Илие.

 — Кельнеры вообще любят болтать лишнее. Только я никогда пальцем никого не тронул. Кыржэ просто нельзя было оставлять в живых, после того как сам рассказал, что расстрелял троих товарищей. Бедный Волох, наверно, и сейчас еще мучается из‑за их гибели… Осталось немного… порошка, который был и в мититеях, что ел Кыржэ. Думал, пригодится самому… Чем попадать к ним в руки живым, лучше… Да, да, не думай, что я такой уж герой!

Нужно было пройти еще один рубеж — выслушать последнее напутствие и получить благословение священника. Никакого смысла в этом не было, однако они узнали, что казнь проводится на кладбище.

Шли погруженные в мысли, молчаливые.

Медленно — куда было торопиться? У палача, как видно, тоже есть своя этика: им развязали руки… Этика смерти? Вряд ли: у них руки за спиной, их не подталкивают прикладами, но вон там, в нескольких шагах, трое громил ведут какого‑то арестованного, подталкивая в бок штыком, так что тот не может не ощущать уколов.

 — Как видно, из особо опасных, — замечает Гаврилэ. — Боятся, чтоб не убежал…

Но не успел Гаврилэ договорить, как Лилиана, посмотрев в сторону арестованного, изумленно застыла на месте.

 — Он не погиб! Смотрите: жив! Жив! — задрожав всем телом, воскликнула она. И добавила радостно, восторженно: — Тома Улму! — Крик вырвался из самой глубины души. — Мне кажется, это он, он…

Но прежде чем она успела убедиться, арестованный удивленно повернул голову — наверное, посмотреть, кто это там кричит… и в ту же минуту словно бы переломился надвое — в пояснице, в том месте, куда вонзились штыки конвоиров. Так он и упал — на спину, лицом вверх.

Лилиана попыталась вырвать руку из руки Илоны, но та из последних сил удержала ее, не позволила броситься к упавшему.

 — Это Тома Улму? — Илие растерянно посмотрел на человека, неподвижно распластавшегося на земле, мучительно пытаясь припомнить кого‑то другого… которого видел где‑то. Ах да, это было тогда, на подпольном инструктаже… В домашней куртке, ермолка на голове. Бородка в колечках, кудрявые завитки на висках… Человек с грудой мисок в руках, он раздает их… гостям! Да, да, тот самый… жених на серебряной свадьбе! Только теперь острижен наголо, нет и бородки. Но все равно — тот, тот, он, Илие, может в этом поклясться! И вот теперь — убит, заколот штыком… Разве это Тома Улму?

Пекарь почувствовал, что его охватывает глубокое огорчение, печаль, с которой уже не справиться…

 — Зо–о–о! — удовлетворенно воскликнул немец, оказавшийся внезапно впереди конвоиров. Как только Лилиана не заметила раньше в толпе палачей Эйсебио Кранца! Он приблизился к группе смертников, указал на Лилиану пальцем. — Зо–о–о, — проговорил снова, теперь уже с признательностью, и, точно одержимый нечеловеческой жаждой, хищным взглядом окинул грудь девушки. — Мэдхен… — И добавил решительно: — Браво, брависсимо! Это в самом деле Тома Улму! В самом деле! — Затем положил руку на плечо Косому. — Гут! Ду бист грацирт! Зо–о–о!..

Тот принял стойку «смирно» и, втянув плечи, как можно ниже склонил голову. Чтоб ему отсекли эту голову секирой палача, если он не оправдает милости шефа! Кыржэ мертв, зато он остался в живых! Теперь он еще рьянее будет исполнять свой долг… Косой дал команду конвоирам: «Вперед!» Солдаты мгновенно заняли свои места, оставив убитого лежать посреди тюремного двора вверх лицом, с неподвижно устремленными к солнцу глазами.

Резко остановившись, Илона посмотрела на человека… Похож на хозяина явки, которого арестовали сразу после инструктажа… Сам отдал себя в руки жандармам, чтоб замести следы другого, чье имя стало легендой. Да, это он!

 — Направление — кладбище! — Косой положил конец сортировке.

Тудораке Хобоцел как мог удерживал Грозана и Кику, оба они вырывались из рук кельнера, собираясь, как и Василе, прыгнуть на палачей… Что еще им оставалось, как не возможность повторить смерть Василе?

 — Хладнокровнее, ребята, хладнокровнее! — не повышая голоса, уговаривал их Тудораке. — Не стоит пропадать зря в то время, как… Посмотрите, как повысим себе цену в решающий момент!

То и дело прикрывая ладонью глаза, Лилиана понуро шла рядом с Илоной. Теперь она уже не поддерживала беременную, сама нуждалась в помощи. Девушку совсем не держали ноги. И что еще хуже, не было слез, глаза оставались сухими. Ни один стон не вырвался у нее из груди — все внутри окаменело, стало мертвой пустыней. Лицо убитого показалось до того схожим с придуманным, воображаемым обликом Тома Улму, что она невольно выкрикнула это имя, как только увидела несчастного… Единственное, что она могла еще ощущать, был устремленный на нее взгляд Илие. От этого взгляда в груди становилось еще невыносимее. Ничего другого она не чувствовала и опомнилась только тогда, когда, шаг за шагом, они пришли наконец на кладбище.

И вот они уже получают приказ Косого рыть себе могилу. Лилиана первая взяла лопату, стала врезаться черенком в землю, и, по мере того, как железо все глубже уходило в сырую глину, словно стала приходить в себя, даже почувствовала прилив отчаянной смелости. Соскабливая землю со стены ямы, она постепенно приблизилась к Плие, однако тот, увидев ее, стал еще торопливее работать лопатой.

 — Я все время думаю о тебе, — негромко сказала Лилиана, зная, как тяжело у него сейчас на душе. — Клянусь, мне стыдно говорить об этом… И все ж я думаю, нет — уверена, что я любила тебя еще до того, как узнала, и борьба, вера стали моими только потому, что были связаны с тобой. — Она перестала рыть, посмотрела на его руки: господи, никогда в жизни она не видела красивее! Потом спросила: — Почему ж ты молчишь, Илие? Не веришь? Думаешь об Улму, о том, что я назвала его имя? Оно вырвалось невольно. Но ведь сейчас будет конец и мне… Помнишь, я говорила, что искуплю предательство? Да, да, другим словом не назовешь… Я вот что сделаю: попрошу — последнюю просьбу выполнят обязательно, — чтоб расстреляли первой… Чтоб ты видел, как я буду умирать, Илие!

Она удрученно поникла, намереваясь поймать губами его руку. Но как раз в эту минуту пекарь подул на ладони — так делают землекопы и лесорубы — и снова взялся за лопату.

Девушка больше не шевелилась. Похоже, теперь она была способна только на одно — ждать. Смерти. И чтоб удовлетворили последнюю просьбу, чтоб Илие видел, как будет она умирать… Лилиана больше не отходила от парня.

 — Мою любовь ты, по–моему, видел, — продолжала девушка. — Она выросла у твоей печи, у корыт с тестом. Я любовалась тобой, когда работал вместе с другими рабочими. Ты же видел во мне только барышню, белоручку — признайся, что это так, Илие. И не любил — поклонялся, но не любил. Даже боялся взять за руку, потому что думал: «Это мне не пристало, не подходит, не имею права». А предатель Дан — имел? Я ждала, чтоб ты пришел, звала, ты же только на одно решался: посмотреть тайком в окно.

Прибыл какой‑то высокий военный чин, который должен был присутствовать при казни. Осмотрев могилу глазом специалиста, немец стал прикидывать, достаточна ли она будет для расстрелянных.

 — Ахтунг! Ахтунг! — закричали несколько человек одновременно. — Приговоренным немедленно сдать инструмент! Взвод, равняйсь!

 — Можно мне стать рядом с тобой? — попросила Лилиана.

Кику, однако, не расслышал ее — бросился на помощь к Илоне, поднимавшейся наверх по свежевскопанной земле. Взвод карателей начал между тем строиться.

Илона выбралась на верхушку насыпи и подняла руку, пытаясь привлечь внимание офицера, — она хотела сделать заявление, о котором говорила в «салоне», однако тот не дал ей договорить.

 — Зачем осквернять кладбище этими скотами? — обратился немец к Косому. — Их место там, за оградой. Что ж касается девушки…

 — Лилианы Дангэт–Ковальской! — подсказал Косой из‑за спины.

 — Да, да… то она помилована за заслуги перед третьим рейхом и румынским королевством.

Двое солдат бросились к девушке и стали поспешно отталкивать ее от могилы.

 — Не–е–ет! — Лилиана вырвалась из рук солдат и, прыгнув с разгона в могилу, спряталась за спиной у Кику. — Не отпускай меня, Илие, не отдавай им!

 — Чего ты ждешь? — крикнул офицер Косому. — Чтоб первым расстреляли тебя?

 — Взять ее! — встревоженно, сиплым голосом приказал Косой, ударив по лицу одного из солдат, не сумевших удержать Лилиану. — Немедленно вытащить из ямы! Берите, кому говорю! — испуганно вопил он, пытаясь перекричать отчаянные, нечеловеческие вопли девушки, которую волоком тащили по земле.

 — Не–е–ет! — Лилиана задохнулась, судорожно хватала ртом воздух, но ничего, кроме стона жестоко обиженного ребенка, с уст ее не сорвалось. Когда ж на помощь солдатам, тащившим ее, бросилось еще двое, она уже перестала сопротивляться.

Ее отвели в сторону, отделили от приговоренных к смерти, насильно оставив жить — для того, чтоб навеки проклинать и себя, и эту, дарованную палачами, жизнь…

 

XXX

Теперь их заставили рыть могилу второй раз, в другом месте.

 — Поглубже, поглубже, голубчики, если не хотите, чтоб выклевали глаза вороны, — украдкой, чтоб как‑нибудь не услышали стрелки, которым он не очень‑то доверял, приказывал Косой. — И еще один совет: когда будут стрелять, не шевелитесь — не почувствуете боли. Вообще ничего не почувствуете. — И удивленно обернулся к Гаврилэ, рассматривающему свои сапоги. — Думаешь, как сбежать? Теперь уже ничего не получится… Внесен в список, и сам же в этом виноват. Вспомни — допрашивали, кажется, отдельно? Вас, по–моему, тоже? — Он повернулся к Илоне. — Я честно выполнил свой долг, вовремя предупредил каждого! Эх, Грозан, Грозан!.. — Он заговорил еще тише, чтоб не слышали солдаты. — Не раз предлагал на допросах, неужели, парень, не помнишь? Ты чем‑то похож на меня, такой же смуглый, здоровый, мужик — орел! Жить бы и жить за семерых… Говорил я тебе: политические одним миром мазаны? Надо было спохватиться, опомниться — мало ли в какую сторону подует ветер. Все в конце концов проходит… говорил я это или нет? Не послушал — теперь будешь гнить в земле! Что ж касается меня, то, когда придут ваши, сумею приспособиться и к новым порядкам — если, конечно, придут… Руки у меня чистые — никто не укажет пальцем…

 — Как бы передать жене сапоги? — повернулся Грозан к Тудораке, когда Косой отошел от них. — Й подметки еще не истоптаны, и голенища совсем новые. Можно продать. Или, еще лучше, пусть носит сама. Одежду тоже жалко, будет бесполезно гнить в земле… Можно перешить мальчишкам…

 — Да, да, ты прав… — думая о чем‑то своем, проговорил кельнер. — Тяжело идти в гору, но еще хуже падать в яму… Чего хочет от тебя Косой?

 — Если уж решил спросить, — сказал Гаврилэ, — то знай: я мог выбирать между теми, кого расстреляют, и теми, кто будет расстреливать.

 — Вот как! Прости, Гаврилэ, ты куда крепче меня! — Тудораке отставил в сторону лопату и пожал руку слесарю.

 — Оставь, оставь… Сам видишь, какой выбор сделал. А вот бедной жене нечего надеть на ноги, — озабоченно проговорил Гаврилэ, затем быстро, почти не наклоняясь, снял сапоги — сначала с одной, потом с другой ноги — рванулся с ними к брустверу ямы и молниеносным движением забросил за ограду кладбища, куда‑то туда, где слышались жалобные стоны Лилианы.

Но прежде чем слесарь услышал стук падающих на землю сапог, его сразила пуля Косого. Мерзавец выстрелил с короткого расстояния, позволившего целиться прямо в сердце. Гаврилэ так быстро повалился на землю, как будто только одного и желал — чтоб никто не увидел, как он будет падать.

Хобоцел быстро взобрался на кучу земли, наброшен» ной у могилы, и поднял тело Гаврилэ на руки. Но в аю время Косой стал поднимать руку, давая взводу знак готовиться.

 — Внимание! — закричал он. — Взвод…

Однако команда так и не была произнесена до конца.

Впоследствии, вспоминая о том, что произошло в дальнейшем, каждый из присутствовавших делал это по-разному.

Некоторые уверяли, что закончить приказ и произнести слово «пли!» помешала Косому кепка пекаря — знаменитая кепка, которую Илие всегда носил козырьком набок. Будто бы, быстро сорвав кепку с головы, Кику бросил ее в глаза Косому.

 — Винтовку — к ноге! — обращаясь к стрелкам, отменил Кику приказ Косого, и ошарашенные, в полном замешательстве, стрелки послушались его.

Другие, напротив, готовы были поклясться, что в ту минуту, когда Косой отдавал команду, у могилы показался Хараламбие с развевающейся на ветру бородой, в рясе, с большим железным крестом в руке.

Следом за ним шли еще какие‑то люди, кто в длиннополых одеждах, кто — в обычных рабочих спецовках, Хараламбие подошел к Косому, и тот, увидев его, сконфуженно, намереваясь поцеловать руку, склонился. Тот, однако, сначала подставил для поцелуя крест. Во внезапно наступившей суматохе показалось, будто Косой стукнулся лбом о крест случайно, — до того незаметным был удар, едва не сваливший шпика с ног. Правда, он не упал, только потерял на какое‑то время равновесие, однако этого оказалось вполне достаточным для того, чтоб люди, сопровождавшие Хараламбие, успели вытащить старые, чиненые–перечиненные пистолеты.

Стрелков охватил такой страх, что они готовы были броситься врассыпную, — совсем не из‑за этих допотопных пистолетов, направленных на них, и даже не из‑за Хараламбие, выхватившего из‑за пазухи две гранаты. Привело в ужас солдат то, что, сделав сначала знак людям, державшим в руках пистолеты, подойти к нему, он стал снимать с гранат предохранители.

Но были еще и третьи, уверявшие, будто они своими глазами видели ватагу каких‑то людей в рабочих спецовках, неожиданно появившихся из ворот кладбища. В руках у них были дубинки, камни, и некоторые еше издали стали бросать в солдат кирпичи, успев сразить одного точным ударом в голову.

 — Подоспели ребята с кирпичного! — будто бы прошептал кто‑то спокойным, уверенным голосом. — Теперь можно отходить… Илие, Тудораке, берите женщину под руки — и бегом!

Те, словно бы только и ждали приказа, схватили Илону под руки и, как было велено, бросились бежать. Ноги женщины едва касались земли.

Выстрелы прозвучали недружно, словно бы издалека, наугад.

И тут‑то и произошло нечто, не вызвавшее ни тогда, ни впоследствии никаких сомнений ни в ком.

Когда беглецы то ползком, то распрямляясь уходили от беспорядочной, но достаточно опасной стрельбы, преследовавшей их на плоском, открытом месте, оказалось, что впритык за ними держался мужчина ростом «метр восемьдесят» — подставляя себя под пули, он старался заслонить Илону. Пока не удалось выйти из‑под огня.

 — Хватит, дальше пойду одна, — прошептала Илона, останавливаясь у попавшихся на пути тутовых деревьев. — А ты, Зигу, должен немедленно исчезнуть! Мы просим, приказываем тебе! Вспомни, как они гоняются за тобой и как легко тебя распознать! Даже шальной пуле легче попасть в тебя, чем в кого‑то другого. — Она оглядела Зигу с ног до головы. — Ты должен исчезнуть, моментально!

 — Хорошо, — согласился тот, рассматривая издали забор тюрьмы, вдоль которого тянулось несколько рядов колючей проволоки. С его места видны были даже солдаты, стоящие на посту в сторожевых башенках. — Исчезну, исчезну, только бы дождаться, чтоб и ты, дорогая, благополучно добралась… до родильного дома! — И крикнул на прощанье: — Позовешь в кумовья, договорились?

 — Мы что же, вернемся к этим бородатым или как? — спросил Кику кельнера, как только удалилась Илона.

 — Подождите минутку, — попросил Зуграву. Он ухватился за ветку дерева, подтянулся, оттолкнулся ногами от ствола и, взобравшись на вершину шелковицы, принялся осматривать двор тюрьмы. Потом легко спрыгнул на землю.

 — Как бы не опоздать, — точно заклинание, прошептал он одними губами. — Послушай, друг, — обратился он к Илие, — не знаешь, случайно, место, через которое можно было бы пробраться туда без особых трудностей?

 — Тебе? Одному? — удивился пекарь, стараясь вместе с тем, чтоб его услышал Хобоцел. — Если хочешь знать, то я изучил тюрьму назубок, будто собственный дом. Давай лучше пойду вместо тебя, а?

 — Нет, нет, в крайнем случае проведи как можно скорее, сам же возвращайся на кладбище… Но почему не слышно взрывов гранат! — озабоченно проговорил он. — За Йоргу и Хараламбие ответственный ручался головой…

 — Волох? — вздрогнул Кику. — Тогда побегу узнаю! Или же хочешь пойти ты, обер–кельнер? В одну минуту найдешь общий язык с баптистами… У меня так не получится.

 — Иди с ним, если просит, — с баптистами и в самом деле легче договориться мне, — согласился, хотя и не без горечи, Тудораке.

 — Что верно, то верно, — сказал Кику просто и в то же время с подковыркой. Он с трудом отвел взгляд от товарища, побежавшего в сторону кладбища, когда ж оглянулся невзначай, то увидел, что на помощь карателям спешит группа солдат. На винтовках, которые солдаты держали наперевес, сверкали штыки. — Жандармы! — И угрюмо, словно обидевшись на весь свет, добавил: — Держись возле меня. И, пока не окажемся на месте, делай все, что будут говорить. Обещаешь?

 — Конечно, — согласился Зигу. — Бандиты намерены поджечь тюрьму, нужно предупредить преступление. Если попадется винтовка — справишься?

 — Если бы! — захлебнулся от возбуждения Кику. — Если бы!.. Уже уложил двоих из пистолета… Теперь давай вот сюда… Влезай на плечи!

Сколько, однако, прошло времени: минута, час?

Но вот наконец со двора тюрьмы доносятся тревожные, отчаянные крики:

 — Палачи! Палачи!

Откуда‑то сверху в ответ раздаются выстрелы. Несколько залпов — словно оглушительный грохот ливня — по рядам зарешеченных окошек, откуда доносятся крики заключенных и рвутся вместе с языками пламени клубы дыма. Во все стороны разлетаются искры… Кто‑то, торопливо пробегая по двору, кричит надтреснутым голосом: горит целое крыло здания, вместе с запертыми в камерах арестованными. Немногие надзиратели, не посвященные в тайну, бросились было тушить пожар, но их встретил пулеметный огонь, валивший с ног на ходу…

 — Палачи! Пала…

И тут внезапно оказалось, что падают, сраженные пулями, и фашисты. Чудо? Но каким образом оно случилось? Ведь еще несколько минут назад из этих пулеметов строчили по заключенным… Но никто не знал, в чьих руках оказались пулеметы теперь…

Автомат, краткое мгновение жаркого боя, несколько уничтоженных врагов и несколько — из двухсот — заключенных, которым удалось спасти жизнь…

Во дворе тюрьмы Кику, конечно, было не до споров когда ж они вновь оказались по другую сторону тюремного забора, пекарь взял себя в руки, стал держаться по–прежнему.

 — Тебе, кажется, велели во мгновение ока испариться! — тяжело дыша, проговорил он… Зуграву полз по земле в нескольких шагах впереди Илие. — Ты должен исчезнуть, моментально! — повторил пекарь слова Илоны. — Я же намерен вернуться к бородатым — там сейчас и мой Тудораке. Давай взрывчатку, тебе она только будет мешать. — И спрятал пакеты за пазуху, вытащив их из карманов Зуграву.

Чувствуя, что Зигу косится на его пекарский халат — под ним был спрятан еще не успевший остыть автомат, — Кику только рассеянно взмахнул на прощание рукой… попробуй теперь поймать! Ищи ветра в поле!

Какое‑то время Зуграву еще передвигался ползком, стараясь удалиться как можно дальше от забора тюрьмы, потом наконец поднялся на ноги — следовало оглядеться и отыскать укрытие, где можно было бы разуться и осмотреть ногу. Его ранило, и из раны шла кровь, каждый шаг вызывал боль. Ногу словно бы кололо тысячами игл. Тем не менее нужно было собрать последние силы и как можно скорее удалиться от этого места, стараясь разумеется, не хромать, идти ровно. Иначе можно вызвать подозрение у прохожих.

«Как хорошо, что успел спастись Кику! Сколько еще смелых вылазок совершит этот парень! — подумал он, жадно вдыхая свежий, напоенный ароматом молодых виноградных листьев, воздух. — А Тудораке?..»

И стал вспоминать, при каких обстоятельствах познакомился нынешней ночью с кельнером, что тот рассказал ему и что было потом…

 

XXXI

В тот вечер обер–кельнер никуда не отвел Кыржэ, хотя эксперт и просил перед смертью увести его из ресторана. Нельзя было терять ни минуты. Поручив одному из молодых официантов каким‑то образом избавиться от умирающего, он стремительно выбежал на улицу. Нужно было самым срочным образом предупредить товарищей о кровавой бойне, намечавшейся, как следовало из слов Кыржэ, в тюрьме, на рассвете. Однако было уже около полуночи, и найти Зуграву, если только он не вернулся в Кишинев, мог один Гаврилэ, который с самого начала был связным руководства. Но слесаря к тому времени уже арестовали, а его жена находилась в родильном доме.

Кельнер решил тем не менее пройти мимо мастерской. Убедившись, что никто не идет следом, он тихонько постучал в окно. Екатерина Васильевна только что верну лась домой. Из опасения, как бы при отступлении фа. шисты не разрушили больницу, роженицы вместе с детьми покинули роддом. Счастливо улыбаясь, она показал ; Тудораке новорожденного.

Екатерина Васильевна знала кельнера по рассказам мужа. Однако знала и то, что не имеет права открывать кому‑либо адрес Зуграву.

Недолго думая, она вручила Тудораке запеленатого ребенка, сама же, попросив немного подождать, ушла.

Женщина вернулась намного раньше, чем можно было ожидать. Прежде всего она сообщила место и время встречи с нужным человеком, затем нетерпеливо взяла на руки малыша, поблагодарив кельнера белозубой улыбкой.

 — Торопись, товарищ, и смотри в оба!

И все же без осложнений не обошлось.

По пятам за ним неотрывно следовал шпик. Хотя и была глубокая ночь, он отчетливо чувствовал присутствие ищейки. Тудораке долго шел, не сворачивая в сторону, затем в какое‑то мгновение незаметно шмыгнул в темный переулок. Перепрыгнув через забор, он притих, затаился в зарослях лопуха, пропустив, таким образом, вперед преследователя, а сам проскользнул другой улицей, пока наконец не избавился от шпика.

Встретившись в назначенном месте с Зуграву, он стал торопливо, бегло излагать все, что следовало тому сказать.

Он думал, что обратная дорога будет спокойнее, однако в какую‑то минуту перед ним оказался — будто из-под земли вырос — здоровенный мужчина, ударивший его чем‑то тяжелым по голове. Сразу же появился и другой — заломив кельнеру руки за спину, он также набросился на него.

 — Вот тебе, гадина! Будешь помнить Мындряцэ! — едва разобрал он сквозь скрежет зубов слова агента, молотившего его кулаками по спине.

Тудораке связали руки, еще раз ударили меж лопаток и велели идти вперед. В тюрьме он оказался в «салоне для ожидания»… Сопровождал его только один шпик — второй, назвавший себя Мындряцэ, торопливо побежал вслед за Зуграву, который меж тем еще до наступления утра должен был связаться с «братьями‑товарищами» Хараламбие и Йоргу, одними из немногих оставшихся на свободе. Кроме того, следовало срочно колотить группу из рабочих, живших в поселке при кирпичном. Однако вскоре он заметил, что ведет за собой. вост. Нужно было применить один из трюков, к каким ш раз приходилось прибегать за долгие годы подполья. Свинья конечно же попадется на приманку, но каким образом провернуть дело без лишнего шума? Арестовать он его не арестует — брать один на один побоится. Однако и не спустит глаз до решающего момента. Понятно почему: ждет подмоги. Будут брать, когда нагрянут другие шпики.

На первом же углу Зуграву резко свернул к крайней лачуге, приостановился — преследователь зашагал быстрее, даже побежал рысью, однако… тут же столкнулся с ним лицом к лицу. Зигу выбросил вперед руку — словно приветствуя шпика — и оглушил таким сильным ударом, что тот весь скрючился от боли. Последовало еще несколько таких же ударов, пока наконец агент не свалился с ног. Другого выхода у Зигу не было. Уложить из пистолета — будет слышен выстрел.

Однако полицейские вскоре нашли Мындряцэ. Изувеченного, залитого кровью, его привезли в тюрьму, переодели в другую одежду, еще сильнее размазали по лицу кровь и в таком виде подбросили к арестованным, в «салон для ожидания».

Шпики прекрасно понимали, что выпустили из рук человека, за которым так долго и тщетно гонялись. Схватить его было бы величайшей удачей… Следовало хотя бы убедиться, что предположения агентов верны… Этого и потребовали от Мындряцэ. «Попробуй подслушать разговоры. Им теперь нечего скрывать, все равно приговорены к смерти»…

…Зуграву свернул на первом же повороте, понимая, что теперь нужно незаметно пробраться на вокзал в надежде успеть на кишиневский поезд! Теперь никто не должен видеть его даже издали.

И нога… Он тащил ее, как чужое, инородное тело. Она стала как чужая, будто была налита свинцом. Немного погодя он услышал стук колес и пошел медленнее. Показалась пролетка. Уверенно подняв руку, Зигу остановил ее. Подумать только, как удачно получилось: попались дрожки! Возчик взмахнул кнутом. Они доехали до конца шоссе, и Зигу, торопливо рассчитавшись, с облегчением слез.

Он был на окраине города. Невдалеке виднелась серовато–зеленая полоска леса, — на худой конец, там можно было найти укрытие. Но нога, нога — как она подвела его! Разве только от усталости и бесконечного озноба он перестал чувствовать боль в ней.

Нужно идти дальше. Сначала только проверить, что никто не тащится следом. Хоть бы уж к моменту возвращения в город… окончательно стемнело! Он направился к роще. Нет, слежки не видно. Не несет за собой заразы. Опустившись на траву, он сразу вскочил на ноги. В дорогу!

Вскоре он очутился в садах, раскинувшихся вблизи города. Здесь можно было идти медленнее. В воздухе чувствовались какие‑то запахи, он стал углубляться под тень деревьев. Держась за ветки, осторожно опустился на землю, чувствуя себя предельно измотанным.

К вечеру он кое‑как доплелся до городского парка.

Из темноты выступил дом, похожий на средневековый замок, винтообразная лестница. Он поднялся по ступенькам. Нагнулся, пытаясь нащупать под половицей ключ, чувствуя внезапно, будто исполняет некий ритуал, который однажды, в какое‑то утро, уже совершал. Ключа на месте не было. Он тихонько, еле слышно постучал.

Дверь отворилась, он очутился в крохотной комнатушке. Подняв глаза к окну, бегло оглядел шатер ореховых ветвей. Они четко вырисовывались в темноте, заслоняя окошко… Глубоко втянул в грудь воздух, наплывающий в комнату со двора.

Он услышал дыхание хозяйки, вернее, ощутил его — как ощущают тишину. На душе стало спокойнее. В каком еще месте можно было без опасений, без всякого риска отдохнуть? Немного прийти в себя и снова отправляться дальше. «Мансарда в данном случае заменяет… блиндаж», — попытался он оправдать свой приход в эту комнатушку.

Сначала нужно разуться. Потом — добыть кусок материи, наложить на ногу повязку. Он оторвал край от нижней рубашки, нащупал в темноте чайник. Переждав какое‑то время, лег на пол, положив под голову свернутый пиджак.

Он уснул, впрочем, может быть, только задремал. Вокруг была тишина, не доносилось ни шороха. Потом в комнату заглянул слабый луч света — точно букашка, он переполз со стены на лицо. Прищурившись, Зигу водил глазами по стене, вверху вниз, и по мере того, как опускался взгляд, чувствовал все большее беспокойство.

В ветках ореха кто‑то прячется… За мансардой следят! Если бы не листва, его давно бы обнаружили.

Значит, снова погоня? Мерзавцы! Он еще не видел шпика, не слышал его крадущихся шагов, но уже чуял опасность…

Внезапно в комнате прозвучал смех.

Зуграву встревоженно прислушался. Смех, напоминающий звон обледенелых веток, развеял остатки сна, но и успокоил, прогнал опасения.

Девушка приподнялась на локтях, какое‑то время всматривалась в темноту.

 — Вернулся? — спросила она. — Очень рада. Только зачем на полу? Нехорошо. Иди ко мне. Давай, давай, местечко найдется! — И, протянув руку, дотронулась до плеча. Однако он отстранился. — Кажется, я во сне смеялась? Смеялась, ты не слышал?

 — Да, смеялась. И мне очень это понравилось.

 — Чудак! — возбужденно проговорила Виктория. — Неужели так и будешь лежать на полу? Иди ко мне, а? Значит, не забыл меня с тех пор? Говоришь: понравился смех? Послушай, почему ты не идешь ко мне? Ложись возле меня, иначе простудишься.

Зуграву посмотрел в окно и встревожился: было совсем светло.

 — А кто это такой — Тома Улму? — спросил он, принявшись поспешно надевать ботинки.

 — Один из главных… Так, по крайней мере, говорят… Зачем спрашиваешь, если знаешь лучше меня?

Расправив пиджак, он подошел к окну, настежь распахнул его, откинув в сторону занавеску. Затем отвернулся.

 — Что‑то случилось? — спросила она. — Как там, на улице… все в порядке?

 — Ага, — громко ответил он. — До сих пор я видел тебя только в темноте. Хоть теперь, на прощание… — и снова слегка отдернул занавеску.

 — Не нужно. Вдруг кто‑то увидит, — сказала девушка. — Подожди, подожди: что это? — В ее голосе теперь слышалось изумление. — У тебя же раньше была бородка? И вьющиеся волосы — теперь от них ни следа! Значит, ты не Кудрявый? — Она вскочила с постели, подбежала к нему и, посмотрев в лицо с близкого расстояния, всплеснула руками.

 — Ты красивая девушка, такою я и представлял тебя, хотя видел только в темноте, — негромко, словно бы про себя, проговорил он, выглядывая в то же время в окно: показалось, будто в листве ореха что‑то подозрительно зашуршало. — Так и скажу твоему…

 — Острижен наголо! Без этой красивой кудрявой бородки… Господи! — Она словно бы не расслышала его слов. — Пришлось избавиться? Бедненький… Но я все равно тебя узнала. Кудрявый, да, да! — И сразу же спохватилась. — Господи, тебя ж нельзя так называть! Или же…

 — Пока еще нельзя, но скоро, скоро…

Одним прыжком он очутился у двери. Потом еще прыжок — и вот уже ступени. Он сбежал по лестнице, торопливо рванувшись вперед, стал петлять улицами и наконец очутился на другом конце города, далеко от мансарды. А возле ореха, ветви которого заслоняли окошко Виктории, появился Илие Кику. Он тащил на спине мужчину с повязкой на лице, закрывавшей глаза и лоб. Длинные ноги человека безжизненно свисали, волочась по камням мостовой.

Пекарь прибавил шагу, легонько подбрасывая на спине ношу.

 — Еще немного, Хобоцел, дорогой… Тяжело идти под гору, но уже совсем близко. Только подняться по лестнице… Держись, лев, держись, орел! — простонал Кику не столько от напряжения, сколько от жалости к товарищу. — Сейчас ляжешь, уснешь…

В открытое окошко мансарды вместе с прохладным утренним воздухом врывался несущийся с востока грохот канонады. Он становился все отчетливее и отчетливее.