Я прыгал в окопе в сапогах обмотанных всевозможными тряпками, чтобы хоть как-то согреться. Стоя в дозоре, сквозь мглу ночи я постоянно всматривался в сторону окопавшихся всего в сотне метрах от нас передовых отрядов «Иванов». Весть, которую принес мне фельдфебель Краузе в тот день, изменила мою солдатскую судьбу. Возможно, благодаря этому я и остался жив, а значит, могу в своей книге поведать обо всех ужасах той проклятой войны.

— Ты еще жив, Кристиан? Мне кажется, ты камрад, засиделся без настоящего, горячего дела!? Пришла пора пристроить тебя в разведроту. У меня приказ полковника Зинцингера о твоем переводе в разведывательный взвод под командование обер-лейтенанта Крамера, — сказал мне Краузе, протягивая клочок бумаги, сложенный вчетверо.

— Я понял вас, господин фельдфебель! Я исполняю долг ради нашей родины.

Разрешите сдать пост?

— Давай художник! Лемке сменит тебя, — сказал фельдфебель, закуривая трубку.

Сдав свой пост гренадеру Лемке, я спустился в наш блиндаж за своим скудным военным скарбом, который всегда хранился в моем боевом ранце. Там были мои личные вещи и рисунки, которые я делал на любых клочках бумаги в минуты затишья.

В те холодные и жестокие дни в подвалах русской церкви святого Николая, где квартировал мой взвод было относительно тепло. Постоянно горела трофейная чугунная печка, доставшаяся нам от бежавших из блокированного города «комиссаров». После очередной вылазки на передовую уставшие, замерзшие и голодные солдаты седьмой роты обер-лейтенанта Фрике вповалку отдыхали на своих проволочных гамаках и деревянных дверях поставленных на кирпичи. Рядом, стараясь вернуть к жизни тяжелораненых и обмороженных солдат, суетились наши полковые санитары. Сказать честно, но их усилия как всегда были тщетны. Мы умирали! Мои камрады по оружию просто умирали, умирали от нехватки медикаментов и пищи. Нам ничего не оставалось делать, как молить господа о спасении тех, кто еще был жив.

Полковой капеллан капитан Шнайдер читал над телами погибших какие-то молитвы. Он постоянно держал в руках библию и просил господа помочь нам всем, хотя, наверное, он уже сам не верил в его господнюю силу. Мне тогда казалось, что мы все — все обречены на смерть в этом холодном и промерзшем аду.

Большевики, привлекая на подступах к городу свои последние резервы, рвали нашу оборону на куски, и мы несли огромные потери. Сами же большевики страдали от этой войны не меньше нашего. Они были неодержимы в своей вере в победу, и это придавало им еще больший боевой дух. По нескольку раз в день они переходили в кровавые атаки, но каждый раз под шквальным огнем наших пулеметов, прозванных за свой суровый нрав «злобные псы», захлебывались собственной кровью. Большевики откатывались назад, оставляя на заснеженных полях, улицах и руинах города сотни безжизненных тел, которые тут же становились пищей для бездомных собак и ворон.

— Ты откуда призвался, художник? — спросил фельдфебель, присаживаясь рядом к раскаленной печке, пока я укладывал своё скудное имущество.

Он снял свои видавшие виды вязаные перчатки со стертыми пальцами и, протянув руки к огню, прокрякал от удовольствия. Фельдфебель грел руки, а сам, как последний баварский мясник ругал и проклинал крепкие морозы, фюрера и наших снабженцев, сидящих далеко в тылу. Он, повидавший столько смертей, ничего не боялся, потому что уже самого себя он считал ходячим мертвецом.

— Я, господин фельдфебель, до войны жил в Ордруфе, это в Тюрингии. До войны учился в Берлине в университете на художника. Если бы не эта война, я…

— Да ты прав, Крис, война и мне разрушила все планы! Черт бы их побрал! Эти советы с их морозами и этого фюрера, который только и думает, как навалить Сталину огромную кучу! Сейчас бы оказаться, где — ни будь в Ницце вместе с моей Мартой! В Мюнхене у меня осталась жена и дочь, — сказал фельдфебель и, достав фото, показал. — Ты не представляешь, художник, я в Вермахте с тридцать восьмого года. Целых три года оторванных от цивильной жизни. Целых три года зайцу в жопу и за что?! За то, что я теперь сижу здесь на краю света и жду, когда «Иваны» заморят нас, словно крыс…

Я тогда почти не слышал, что говорил мне Краузе. Я смотрел на его семейную фотографию. Я видел счастливые лица его жены и дочери, а сам думал о Габриэле, которая обещала ждать меня.

«Боже, какое счастье иметь семью» — подумал я, вспоминая угловатую девчонку, которая жила в соседнем доме.

— Красивые!

Фельдфебель забрал фотографию и аккуратно положил ее в портмоне. Он еще не знал, да и не мог знать, что уже через несколько месяцев вся его семья погибнет под руинами дома во время американской бомбежки. Авантюра нашего фюрера принесла своему народу столько страданий, столько горя, но в то время было трудно представить размеры этой катастрофы, которая уже подкрадывалась к моему отечеству со всех сторон.

— А, я еще не женат. У меня кроме матери никого нет на этом свете. Отец мой умер еще до войны от воспаления легких. А подружка Габи из соседнего дома еще очень молода. Ей было шестнадцать, когда я уходил на Восточный фронт. Через пару лет найдет себе какого-нибудь штабного или тылового офицеришку и нарожает с ним много маленьких и гнусных киндерят, которые, как вырастут, обязательно украдут из сарая мой велосипед.

— Да, дети это вечные проблемы, — вздохнув, сказал Краузе, — но и без них жизнь пуста, как стреляная гильза.

Я был тогда молод, и мне еще не удалось обзавестись семьей. Мне не хотелось подыхать в этой дыре, так и не познав радости любви и семейной жизни. Я корнями волос чувствовал, что без пищи, тепла и поддержки мы все сдохнем в этом чужом городе. Я, наверное, был наивным дурачком, что пошел на фронт со студенческой скамьи. Я надеялся, что война закончится очень быстро, как обещал нам наш фюрер, и мы вернемся в свои дома к любимым матерям. Мы тогда верили и надеялись, что к осени будем в Москве и уже до этой чертовой зимы окончим войну победой над советами.

— Не ной, солдат! Мы все об этом мечтаем, не ты один такой. Сейчас я не пойму одного, какого черта тебя старик Зинцингер из гренадеров переводит в разведку? Ты какой-то особенный? Ты знаешь русский? Ты был скаутом в Гитлерюгенд? Все это как-то странно!? Этот приказ о твоем переводе как раз в тот момент, когда у нас каждый солдат на счету.

— Я, господин фельдфебель, слышал от штабного писаря, что на днях намечается драка. Австрийцы спешат нам на помощь, чтобы прорвать эту чертову блокаду. Писарь говорил, что фон Бок якобы издал приказ, чтобы со стороны Витебска прорвать фронт и бросил нам на помощь целую дивизию.

— Твой писарь — собачье дерьмо. Он каждому солдату вешает на уши итальянские спагетти, чтобы мы верили в эти бредни. Пока, Крис, к нам придет подмога, русские сделают из нас колбасный фарш и набьют им наши кишки. Ты давай, дерьмо собаки, быстрее собирай свои гнилые пожитки! «Козья ты, морда». Я тебя должен доставить к обер-лейтенанту Крамеру. А мне назад еще вернуться надо. Хозяйство этого Крамера расквартировано в районе КП старика Зинценгера. А это сам понимаешь, триста метров под огнем большевистских снайперов. Ты долго будешь искать свои вшивые тряпки, черт бы тебя побрал? Копаешься долго, парень, словно муха в конском навозе! — заорал на меня фельдфебель.

В тот миг мне просто хотелось отогреться. Стоя на посту, мои руки настолько околели, что я с трудом застегивал свой ранец и поэтому тянул время, чтобы отойти перед броском в сторону передовой.

— Я готов, господин фельдфебель.

— Черт, черт, черт! Как только здесь живут эти русские? Эти чертовы морозы, каждый день убивают человек десять нашего гарнизона!

Фельдфебель поднялся, надел перчатки и, замотав лицо шарфом, направился на улицу. Он открыл дверь и в эту секунду густой пар ворвался в теплое помещение.

Надев на спину свой гренадерский ранец и стальной шлем, окрашенный белой краской, я взял в руки свой видавший виды «Маузер 98». По привычке передернув затвор, я загнал в патронник патрон и поставил оружие на предохранитель. В дни блокады без заряженного оружия передвигаться по городу было смертельно опасно. Русские солдаты иногда совсем неожиданно оказывались там, где их быть не должно. Они, словно скользкие черви, просачивались сквозь нашу оборону и уже в нашем тылу устраивали настоящий дьявольский шабаш. Как они это делали, так и останется загадкой на долгие годы.

— Башку свою не высовывай выше бруствера, а то мамочка Кристина будет плакать, оставшись без такого сынка. Тут у русских по всей линии нашей обороны работают снайперы из истребительных отрядов НКВД. Это что-то типа нашего СС. Эти лихие парни бьют без промаха, черт бы их побрал! Посмотри, художник! До их передовой всего 150–200 метров, а на таком расстоянии они никогда не промахиваются. Эти «Иваны» бьют нас, словно бутылки из-под шнапса на своем стрельбище. Черт! — выругался фельдфебель и плюнул в сторону русских сквозь бойницу.

С лежащего в окопе трупа фельдфебель снял стальной шлем и одел его на саперную лопату. Он поднял ее над бруствером, и в тот же миг русская пуля со звоном ударила в каску.

— О, видал? — спросил фельдфебель, рассматривая пробитый шлем и пробитую лопату. — Кучно стреляют, суки! Видно оптика у них хорошая…

Траншея первой линии обороны шла в полный профиль по берегу реки и проходила так, что можно было продвигаться, переходя через подвалы домов.

До церкви святого Ильи было примерно метров триста. Преодолеть иногда этот участок по открытой местности было довольно трудно из-за систематических минометных обстрелов, но сегодня было тихо, за исключением отдельных выстрелов. Большевики, прибитые морозами, сидели, как и мы в своих блиндажах, готовясь к штурму на северном участке города.

Уже на подходе к командному пункту я услышал, как где-то севернее города заработал станковый пулемет. Буквально мгновенно все пространство на его окраине закипело огнем наступающих большевиков и наших обороняющихся камрадов. Сквозь треск стрелкового оружия до моего уха донеслись звуки рева танковых моторов. По всей вероятности, советы бросили в эту атаку свои знаменитые танки Т-34. которые в самом начале войны наводили на нас смертельный ужас. Уже позже от своих новых камрадов я узнал, что со стороны еврейского кладбища русские приблизились к нашей линии обороны, где и напоролись на «летающую артиллерию»183 артиллерийского полка. Именно оттуда доносились раскаты орудийных выстрелов, перемешанные с ужасным лязгом металлических гусениц и мощных моторов русских Т-34, которых большевики бросали на прорыв обороны.

— Вот и пришли. Ты, Кристиан, должен доложить своему новому командиру о прибытии, а то не дай бог, тебя могут расстрелять, как дезертира и отправят в этот сучий болотный батальон, который прикрывает наши задницы со стороны Саксон. Никто не будет разбираться, что тебя перевели приказом. Эти выродки дядюшки Гиммлера вытащат тебя на улицу и грохнут, словно русского комиссара!

— Я понял, господин фельдфебель! — сказал я, гордо выпячивая свою грудь.

— Давай, давай, герой, проходи сюда, тут мы сможем отогреть свои яйца. У разведчиков Крамера всегда тепло и еще хорошо кормят. Армейская разведка хоть и привилегированное подразделение, но самое опасное место службы, — сказал фельдфебель, пропуская меня вперед в подвал.

— Сейчас, господин фельдфебель, опасно везде. А в разведке я все же смогу по-настоящему испытать свой боевой дух и исполнить свой долг. Это война, и бывает, что даже наши тыловики и те погибают от бомбардировок, — сказал тогда я и почувствовал, как в мое лицо ударил неприятный запах сырости и тухлого мяса, исходивший из недр церковного подвала.

Я тогда был молод и совсем не понимал, что придет то время, когда я, возмужавший в боях простой немецкий солдат, задумаюсь о правильности этой неправильной войны. Ведь как раз судьба простого солдата порой бывает на удивление непредсказуема — сегодня ты бьешь своего врага, а завтра враг бьет тебя, и ты начинаешь думать ради чего все это? Ради чего столько жертв и, познав это, ты начинаешь уже любить тех, кто хочет твоей смерти.

Нагнув голову, фельдфебель проследовал в проем в стене, заставленный старой дверью, обитой ватным матрацем. В глубине подвала горела печь, и как у нас пахло жареным мясом. Трупы лошадей и коров, убитые бомбежкой валялись всюду, присыпанные снегом и дожидались весеннего тепла. Но вскоре даже эта дохлятина закончится, и голод еще больше подавит наш боевой дух.

Я еще тогда не видел и не понимал масштабов этой вселенской катастрофы. Новые и новые жертвы этой бойни сейчас были скрыты толстым слоем снега, напоминая простые сугробы. Пройдет время и с наступлением тепла, природа обнажит то, что описать словами просто невозможно. Человечество еще не придумало таких слов, которые могли рассказать о тысячах черных, синих и коричневых трупах, лежащих на льду Двины и на полях сражений вокруг всего города. Разложившись с приходом тепла, они наполнят сладковатым запахом смерти весь город и все его окраины. Все, кто тогда остался в живых будут вынуждены передвигаться по городу в повязках на лице и привлекать местное население к их захоронению, чтобы избежать распространения всякой заразы. Это было ужасно….

Спустившись вместе с фельдфебелем в подвал, я увидел в тусклом свете керосиновых горелок силуэты разведчиков. По всей видимости, они только недавно вернулись с рейда по большевистским тылам. Они не торопясь, снимали свои белые маскхалаты и развешивали их на просушку вокруг раскаленной докрасна печи, чтобы уже завтра снова уйти в тыл врага. Несмотря на усталость, у них еще хватало сил шутить и, судя по улыбкам на их лицах, было заметно, что эта вылазка разведки была вполне удачной.

Фельдфебель подошел к офицеру, сидевшему около печи, и доложил:

— Питер, я тебе привел нового разведчика. Полковник Зинцингер подписал приказ о его переводе. Наверное, с его приходом или все «Иваны» сдадутся в плен, или война совсем закончится. А тебе, Кристиан, хочу пожелать беречь свой зад. Пусть не тронет его граненый штык русского солдата.

Офицер посмотрел на меня уставшим взглядом и тихо совсем не по-армейски сказал:

— Присаживайся, малыш. Не слушай этого зануду. Весь 257 полк знает фельдфебеля Краузе, как первого паникера армии «Центр». Уже сегодня он готов сдаться в плен, лишь бы набить свое брюхо дерьмовой русской кашей, — сказал обер-лейтенант Крамер.

Он указал мне на пустой патронный ящик, который стоял возле чугунной печи и я, подчинившись его приказу, присел рядом. Скинув с плеч ранец, я поставил его рядом и замер, слушая своего нового командира.

— Ты, Питер, не зарывайся! Краузе с 38 года в вермахте! Я дрался в Бельгии и Польше. Я в первых рядах вступил на эту большевистскую землю. К тебе пока, Питер, еще благоволит фортуна, но я думаю это ненадолго. Я на всякий случай закажу тебе резной березовый крест, — зло сказал фельдфебель и с обидой плюнул на пол.

— Ты, Краузе, лучше себе закажи крест. Мы все здесь в одинаковом положении.

Фельдфебель вновь плюнул на пол и, кутаясь в гражданский вязаный шарф, ушел назад на передовую, бубня себе под нос проклятия в адрес капитана.

В эти дьявольские дни, когда русская авиация утюжила наши укрытия, когда мороз косил нас сильнее вражеских пулеметов, мы порой все срывались по любому пустяку. Нервы у каждого были на взводе, и было достаточно или плохого слова, или даже косого взгляда, как в ход моментально шли кулаки.

Крамер осмотрел меня с ног до головы и сказал:

— Я, Крис, хотел бы познакомить тебя с твоими новыми товарищами по оружию. С ними тебе придется делить и последний кусок хлеба, и последний патрон в этом чертовом пекле. Ты, наверное, знаешь, что такое разведка? — спросил он, подкидывая в печь щепки.

— Так точно, господин офицер, — вскочив, сказал я и вытянулся по стойке смирно.

— Мне не понятно, что же привело тебя к нам, мой юный друг? Кажется, в детстве ты много книжек прочитал про всякие удивительные приключения. О подвигах великих нибелунгов, о великом немецком солдате Арминиуме. Война с русскими, это я скажу тебе не свадебное путешествие по Франции. А нибелунгами тут вообще не пахнет. Тут пахнет дерьмом, и ты сам видишь, как большевики из нас тянут жилы, и вряд ли мы когда-нибудь загоним их за Урал, как говорит нам фюрер. Они уже второй месяц лезут с севера, словно тараканы. Каждый день они кладут сотни своих солдат, и им хоть бы что!

Крамер привстал с ящика. Следом за ним вскочил я.

— Хочу представить тебе тех, с кем тебе придется воевать. Камрады, у нас пополнение. Старик Зицингер услышал наши молитвы и прислал нам храброго гренадера.

Из темноты подвала послышалось легкое хихиканье.

— Знакомьтесь, господа, — это Кристиан Петерсен, бывший студент берлинского университета. Переведен к нам по моей просьбе. Нам нужен тот, кто будет профессионально рисовать нам карты. Мне надоело смотреть на работу Юргена. Если бы мы и дальше воевали по его картам, большевики были бы рады принять нас.

— Ганс, — протянул мне свою руку один из солдат и, пожав её, похлопал меня по плечу.

Где-то в самой глубине помещения во мраке, опершись спиной на стену, сидел еще один солдат, закрыв глаза. Снайперская винтовка лежала на его коленях. Видимо он спал, и лишь голос капитан привел его в чувство.

Крамер сказал:

— А это знаменитый рыжий Ульрих из самого Гамбурга. Ты не смотри, что он спит. Он когда-то слыл настоящим весельчаком и затейником. У него с русскими свои счеты. В районе кирпичного завода большевицкий снайпер неделю назад завалил его брата. Ульрих, словно озверел и теперь работает исключительно по большевицким снайперам, мечтая уложить своего обидчика.

Ульрих открыл глаза и молча пожал мне руку.

— Держись меня, малыш, и все будет хорошо, — сказал Вальтер, угощая меня сигаретой. — Мы не дадим этим дерьмовым «Иванам» убить лучшего художника нашего тысячелетнего рейха. Я буду первым, чей портрет ты нарисуешь, а я пошлю своей Кристине. Мы тут все одна команда и ты тоже должен стать частью нашей команды.

— Это толстячок Уве, тоже из Гамбурга. Он очень большой любитель женщин, ты еще не один раз узнаешь о его подвигах на любовном фронте. Вот только мне кажется, что он все придумывает. Его мечта трахнуть русскую бабенку. Вот только жаль, что они в бега ударились. А кто в боится за свои целки, сейчас прячется по грязным подвалам и землянкам, — сказал Крамер, намекая на нежелательные контакты с местными женщинами. — Вильгельм! Вили — это большой охотник на вшей, они очень любят его тряпки. В его униформе они, что тараканы на грязной кухне плодятся. Я, малыш, не удивлюсь, если они его даже в плен к русским сволокут. Вот только жаль будет такого сапера. В рейде ему нет цены. Для него любая русская мина это рождественская петарда. С остальными, Крис, ты уж сам познакомишься. Наши разведчики все достойные парни и почти с первого дня на восточном фронте. Я с ними с боями прошел от самой Варшавы и могу положиться за каждого, как на самого себя.

Некоторые солдаты дремали после своей удачной прогулки по русским тылам, другие занимались бытовыми делами. Вся эта фронтовая суета придавала старинному русскому подвалу своеобразное фронтовое настроение. Я в то время был по настоящему горд за то, что перевелся в разведку, и мне казалось тогда, что я выполняю в этой жизни что-то очень важное и обязательно вернусь домой с настоящим «Железным крестом». Тогда я, возможно, был наивен и еще многого не понимал в этой войне, но уже через год я пойму, как глубоко заблуждался в своих мыслях о наградах, о нашей победе. Мне повезло, что я остался жив в этом пекле и я думаю, что это был настоящий господний промысел. Бог, наверное, знал, что я в конце жизни возьмусь за перо, и оставил меня жить ради того, чтобы рассказать своим детям о том, что довелось пережить не только мне, но и всему немецкому народу. Я тогда еще не знал, что моя встреча с отчим домом затянется на целых десять лет, и эти десять лет я проведу здесь в России. Это еще будет, а пока шел 1942 год, и до конца войны было еще три очень трудных и очень страшных года.

Благодаря раскаленной печи все пространство подвала было наполнено теплым воздухом, и в такой обстановке жутко хотелось спать. Усталость подобно болезни подкрадывалась к каждому из нас и валила с ног, несмотря на яростные атаки противника. Правда, прибытие транспорта, который на малой высоте сбрасывал нам боеприпасы, оружие и хлеб все же принуждало к бодрствованию и ожиданию чуда. Наши трехмоторные «Юнкерсы» почти каждый погожий день и ночь доставляли по воздуху грузы, чтобы хоть как-то спасти наш гарнизон от полного истребления и вымирания. Любой промах асов Люфтваффе приводил к тому, что наши письма, продукты и посылки доставались озлобленным «Иванам». Каждый такой неудачный сброс создавал настоящий праздник в стане нашего врага, и было слышно, как они пили наш шнапс, ели наш хлеб и консервы и даже читали письма от наших жен и матерей. Да, тогда это была привилегия более удачного, вот поэтому многие, несмотря на жуткую усталость и голод, не спали — они ждали. Все ждали наших ангелов-спасителей, прислушиваясь к любому звуку из вне.

После двух суток без сна меня сморило, и я в тепле подвала уснул, оставив за собой все тяготы последнего дня, прожитого в пехоте. Мне снились улицы моего города, цветущие каштаны и веселый взгляд моей матери, которая так не хотела, чтобы я шел на фронт. Не успев полностью погрузиться в сон, как вдруг обер-лейтенант Крамер толкнул меня в плечо.

Я открыл глаза и понял, что пришел час «прогуляться» с ним по передовой, чтобы отметить на карте огневые точки русских и маршрут нашей разведгруппы. Я не знаю, но мне кажется, что он тогда просто хотел знать мои пристрастия и отношение к национал-социалистам.

Крамер был более опытным и мудрым человеком. Он ненавидел нацистов, которые развязали эту войну и наверняка знал, какую цену мы заплатим, когда русские войдут в Германию. Из разговора с обер-лейтенантом мне стало известно, что полковник Зитценгер уже на завтра наметил рейд в сторону большевистского тыла. Гарнизон был в окружении, и нам верилось в то, что состоится чудо, и русские выпустят нас из своего кольца. А возможно, тогда Крамер хотел знать, насколько я обстрелян и что собой представляю, как молодой разведчик. Обер-лейтенанту было неведомо, что я на фронте целых три месяца и мне уже не так страшно, как впервые дни своей службы. Многие из моих боевых камрадов сложили свои головы, но пока этот рок обходил меня стороной и я был еще жив и здоров.

Полковой приказ

257 усиленному пехотному полку об обороне Велижа

1. Положение противника:

Прошедшей ночью и в утренние часы враг продолжал атаковать. Отделение Шнайдера, 3-я рота, 7-я рота и 2-ая батарея 3-ей истребительной команды еле-еле отбили атаку. Наступление в полосе главной линии сражения 3-ей роты снова прекращено ударной группой лейтенанта Яшке. Противник несет большие потери.

По показаниям пленных командир противостоящих нам войск отстранен, так как ему не удалось взять Велиж. Политкомиссар, принявший на себя командование, в одной из речей объясняет, что Велиж должен пасть «после дождичка в четверг», больше русской армии не на что надеяться.

Потери противника столь велики, что есть роты с не более чем 10–13 солдатами. Их боевой дух падает все ниже.

2. Собственное положение.

Вчера наши очень мощные силы прошли в ходе наступления на Велиж около 25 км.

3. Правка в соответствии с обстоятельствами, изложенными в приказе.

а) Северный участок без изменений.

б) До настоящего времени южный участок делится на юго-восточный участок и юго-западный участок.

Разграничительная линия: наполовину Лангештрассе — Демидоверштрассе.

Командир юго-восточного участка: гауптман Фишер, командир 1-ого батальона 257 пехотного полка со штабом батальона с ударной группой Геброка;

4-ая рота 57 пехотного полка;

подучасток, усиленный 2-ой ротой 257 пехотного полка;

подучасток, усиленный 7-ой ротой 257 пехотного полка;

подучасток, усиленный 2-ой батареей 3-ей истребительной команды.

Командир юго-западного участка: майор Гил, командир 2-ого батальона 257 пехотного полка со штабом батальона с ударной группой Бека;

8-ая рота 257 пехотного полка;

подучасток, усиленный 1-ой ротой 257 пехотного полка;

подучасток, отделение Шнайдера;

подучасток, усиленный 3-ей ротой 257 пехотного полка с 6-ой ротой.

Полковой резерв:

усиленная 10-ая рота 257 пехотного полка;

один взвод 3-ей роты 183 инженерного батальона (лейтенант Кубе);

ударная группа фельдфебеля Бутценлехнера;

штабная рота 257 пехотного полка; (лейтенант Яшке ранен).

Бой в районе Кройцерштрассе всё еще не стихал. Было слышно, как за пулеметным треском воздух разрывался нашими 88 миллиметровыми противотанковыми зенитными выстрелами, которые довольно уверенно прошивали русские танки до самого моторного отсека.

До Кройцерштрассе было метров триста-четыреста, и я с лейтенантом через какую-то не широкую речку, подошел почти к самому месту соприкосновения с врагом. Отсюда было хорошо видно в бинокль место боевого столкновения. Сожженные и разрушенные дома русских стояли по всей улице. Город горел, заволакивая всю местность дымом. Трассирующие пули русских изредка указывали направление стрельбы, и это давало нам возможность вовремя прятать свои головы в груде битого кирпича.

Из окопа невдалеке от передовой было видно, как на окраину города выкатил русский танк. Вращая башней, он стал выискивать цель, чтобы навести ужас на наших рассвирепевших гренадеров. Наши камрады из 183 артполка умело влепили в толстую броню русского монстра бронебойный снаряд, который пронзил его прямо до боевой укладки. В один миг из люков танка вырвалось красное пламя. Оно бурлило, закручиваясь вихрем, разбрасывая вокруг искры расплавленного металла. Черный дым клубами стал подниматься над башней.

В тот миг раненый «Иван» в надежде на спасение тела вылез из люка до половины. Его комбинезон и танковый шлем были объяты пламенем, и он страшно орал от жуткой боли. В тот самый момент взрыв боевого запаса огромной силы сорвал башню, и цветком рваного металла развернул корпус грозной машины. Башня, пролетев несколько десятков метров, грохнулась в снег, превращая его в густой пар.

В бинокль видно было, как наши артиллеристы прыгали от радости вокруг своего орудия. Мне показалось, что это напоминало скорее удачное поражение мишени на стрельбище, а не стального большевистского чудовища. За этой тогда кажущейся легкостью стоял изнурительный и опасный труд простого немецкого солдата, брошенного фюрером в самое горнило этой войны.

Мы знали, что нас в России не будут встречать хлебом и солью по национальной традиции, но мы солдаты Великой Германии слепо верили в мудрость фюрера. Верили в успех дела Рейха, поэтому и стояли насмерть во имя грядущих немецких поколений.

Я ведь тогда еще не знал, что пройдет время, и благодаря Крамеру я по-новому взгляну на прошлое и будущее, которое было от меня очень далеко. Крамер одновременно странно любил и тут же ненавидел Россию. Я не понимал его. Уже позже узнал, что он русский немец из бывших колоний поволжских немецких кантонистов. Обер-лейтенант Крамер, наверное, мстил Сталину за расправу над своей семьей и над своим народом и эту ненависть выплескивал на всех большевиков. Что заставляло его воевать против своих соотечественников, и был ли тогда с ним Бог в его душе, так и останется для меня тайной до самой смерти моего командира. Его отношение к нам было совсем иное, чем отношение наших командиров истинных немцев. Социалистическая система сделала свое дело: Крамер был близок к солдату духом и делил с нами последний кусок хлеба и крышу над головой. Вот это и отличало его от наших господ офицеров, которые ели из фарфоровых тарелок хорошую пищу и спали на чистых простынях в то время, когда мы утопали в грязи.

— Кристиан, ты видел? Гренадеры сделали этого Ивана! Черт! Я не хотел бы оказаться в таком аду, но даже если это когда и случится, я умру достойно, чего и тебе желаю мой солдат. Сейчас постарайся точнее засечь огневые точки большевиков, ведь от этого зависит наше продвижение в их тыл, — сказал лейтенант и, достав карту города, разложил на своих коленях.

Мы сидели в отрытом нашими саперами окопе среди замерзших трупов большевиков и наших солдат. Хоронить тела было некому. Похоронные команды остались далеко в наших тылах, а пробиться к городу без свежих резервов было невозможно. Мы были окружены.

Бруствер окопа, выложенный из кирпича местной церкви, не очень-то и надежно, но защищал от осколков и пуль «Иванов». Тогда мы в страхе за свои жизни старались тянуть все, что могло спасти от пуль большевиков, и сохранить наши жизни до конца этой войны. Но даже эти укрытия не гарантировали попадания в окопы и блиндажи русских минометных мин. Они постоянно шлепались вокруг нас, сея смерть и страшные увечья.

— Я, господин обер-лейтенант, представляю, как сейчас большевикам жарко! Их пулемёты уже через час-два после нашей контратаки обязательно поменяют позиции. Наша информация на момент вылазки будет уже устаревшей. Я думаю, что сведения об огневых точках нужно собирать непосредственно перед выходом, используя разведку боем.

Крамер удивленно взглянул на меня, будто я сказал что-то нелепое и, выдержав паузу, ответил:

— Ты немного соображаешь, мой юный друг, видно война научила тебя уму разуму, как говорят русские. Черт! Откуда они взялись?

Сквозь дым от пожарищ стало видно, как в нашу сторону, короткими перебежками идут большевики. Они стреляли из всех видов оружия, не давая даже высунуть голову. Обстановка накалилась и нам нужно было быстро сматываться, прикрывшись пулеметным огнем лейтенанта Фоске.

— Нам, парень, пора удирать отсюда на неопределенное время, а то нас ждут большие неприятности, — сказал Крамер и стал отползать назад, словно рак.

С северной стороны под прикрытием танков, короткими перебежками шли «Иваны» в валенках и полушубках. Они стреляли на ходу из винтовок, прячась за танками. Судя по тому, что они надеялись отсидеться за ними, было видно, что большевики не испытывали особого желания яростно штурмовать наши укрепления. Это был тактический ход. Можно было предположить, что, скорее всего они делали вид, что проводят разведку боем. Я как сейчас вижу и просто не могу, да и не в состоянии описать кошмар, который в тот момент начался для наступающих русских. Мне страшно вспомнить все то, что было на том поле брани, которое я видел своими глазами.

Наши солдаты из 183 артполка, рискуя жизнью, выкатили на прямую наводку двуствольный крупнокалиберный пулемет и длинными очередями стали бить по идущим на нас танкам. От попаданий в броню снаряды разрывались, и множество осколков рикошетом поражало идущую под прикрытием пехоту. Через десять секунд кромешного ада все было закончено. Русские танкисты, видя бесперспективность наступления, отступали назад, наматывая на гусеницы своих танков тела погибших бойцов. Они старались отстреливаться и медленно откатывались подальше с поля боя. Все попытки танкистов были тщетны. В тот момент нами руководил страх за свои жизни. Мы четко знали, что если сдадим город большевикам, то ни одного солдата великой Германии не минует чаша безжалостной расправы. Русские были очень жестоки в своей мести, и не прощали пленным их былые заслуги.

Со слов моих братьев по оружию в то же самое время большевики предприняли попытку прорваться в город со стороны Демидовштрассе, где также попали под плотный пулеметный огонь командира первого батальона гауптмана Фишера. В тот день «Иваны» несколько раз бесстрашно переходили в атаку, но каждый раз оставляли на заснеженном поле десятки и сотни убитых.

Уже к вечеру наступавшие спрятались за промерзшими трупами, складывая из них долговременные огневые точки. Чтобы подобраться вплотную к нашим укреплениям в районе села Ляхово, они укладывали трупы убитых на сани и, прячась за ними на коленях, толкали в направлении наших позиций. Под плотным минометным огнем русские бросали свои сани и, неся потери, мгновенно отходили назад, чтобы уже через несколько часов вновь повторить бесполезную попытку.

— Ну что, малыш, ты сегодня видел, как нужно воевать? Вот теперь запомни, мы из разведки, а разведка так не воюет. Мы работаем очень тихо и аккуратно. Если акция проходит без единого выстрела, то это считается самой удачной операцией. В своем деле мы почти всегда используем только ножи. Я обещаю, что завтрашняя вылазка в тыл советов станет твоим дебютом, ты на своей шкуре опробуешь, что значит армейская разведка. А теперь пошли, нас ждет шнапс и жареная телятина. Нет! Много, много хорошего шнапса!

Вернувшись в подвал, лейтенант первым делом вымыл лицо и руки. По всему было видно, что он довольно чистоплотен и всегда блюдет личную гигиену, поэтому, наверное, и избежал за это время всяких кишечных инфекций. Обычно в летний период весь наш вермахт, страдал от дизентерии, и было неудивительно, что несколько процентов личного состава умирали от того, что их душа отправлялась в рай через задний проход вместе с поносом.

Многие наши солдаты спали на своих нарах, а у некоторых даже были никелированные кровати, которые экспроприировались из разбитых домов и принадлежали явно не простолюдинам. Несмотря на всеобщий разгром и руины в подвале церкви было относительно чисто. КП полковника Зинцингера находилось внутри самой церкви. Там оставалась не разрушенной колокольня, с которой открывался вид на весь город, и с этой точки можно было корректировать не только огонь артиллерии, но и всего гарнизона.

Вокруг церкви стояли разрушенные бомбардировкой дома, в которых прятались солдаты нашего многострадального полка в ожидании теплых дней. Тогда я еще не знал, чем для меня окончится эта война, чьи-то невидимые руки тянули за ниточки, а мы подобно марионеткам делали то, что хотели именно они. У «Иванов» было примерно тоже, и здесь на фронте в самом её пекле каждый чувствовал, что он простой малюсенький винтик в этой огромной машине смерти, которая набирала обороты с каждым днем. Словно огромные жернова гигантской мельницы они перемалывали всё, что попадало в них независимо от того, были это солдаты Вермахта или солдаты Красной армии. Страдали от этого все. Мы, словно бойцовые петухи, бились на полях сражений в угоду амбициям своих правителей, которые все сильнее и сильней стравливали нас, втягивая в этот дьявольский молох все новые и новые силы.

Описать весь кошмар и ужас блокады я вряд ли смогу, так как ни в одном языке нет таких слов, чтобы выразить страх и страдания, которые пришлось пережить не только нашим солдатам, но и русским. Я в течение двух лет беспрерывной войны научился уважать своего противника и даже гордился тем, что имею дело с настоящими войнами.

Каждый день на протяжении последних месяцев на город обрушались сотни тонн бомб, снарядов и свинца, неоднократно перепахивая то, что было давно уже разбито, разгромлено и дано перепахано. В подобной обстановке было выжить фактически невозможно, и с каждым днем наступление «Иванов» учащались и ожесточались. Ценой огромных потерь большевики старались вернуть свой город. Наши же войска, наоборот, ценой огромных усилий старались в полнейшем кольце этот город удержать. Нам было страшно. Да, действительно тогда было страшно остаться без этих подвалов и толстых стен, которые спасали нас от огня советов и русских морозов. Нам было страшно оказаться в эти дьявольские морозы вне стен на открытом поле, что было равно самоубийству.