Жизнь на нашем хуторе продолжалась. Мария с каждым днем прибавляла в весе, и её большой живот говорил об очень скором времени, когда на этот свет должен был появиться плод нашей любви.

Прошел ровно год, как я жил вместе с ней в этих лесах и полгода, когда дед покинул нас напоследок, благословив. Несколько раз на хуторе появлялись военные, но я на это время прятался в лесу в отрытой мной тайной землянке.

Фронт уже давно ушел на сотни километров на запад, и теперь для меня эта война была ли всего лишь воспоминанием. Иногда в кошмарных снах я возвращался в те времена и её отдельные фрагменты были лишь воспоминаниями, воскрешенные моим сознанием.

За этот год я все же вспомнил ту последнюю минуту, когда я под шквальным огнем уходил от преследования большевиков. Как на моих глазах крупнокалиберная пуля зенитного пулемета разметала по дрезине голову связиста обер-ефрейтора Манца, который так и не успел передать сообщение о начале операции. Я вспомнил, как после красной вспышки я очутился в снегу в глубокой лощине и кто-то, погрузив меня на сани, тащил по лесной дороге подальше от места взрыва. Эшелон тогда благополучно добрался до Крестов, не потеряв ни одного человека. Я очень рано выдернул чеку гранаты, и эта дрезина разлетелась перед эшелоном за сто метров до него, фактически не причинив и вреда.

Операция «Тритон», которая готовилась командованием нашей армии, была полностью провалена. Крамер тоже попал в окружение в районе Крестов и раненый в грудь русским снайпером пустил себе пулю в лоб. Он чувствовал, что война проиграна. Чувствовал, что так же как и мы он был обманут фюрером и за этот обман пришлось бы рассчитываться уже перед русским народом.

Сейчас меня это уже не волновало. Волновало лишь состояние Марии, которая вросла в мою душу и плоть, словно брошенное в землю плодовитое семя. Я не представлял, как сложится моя дальнейшая судьба в этой стране, но я даже и думать об этом не хотел, пустив её на самотек. Пусть сам Господь решает за меня мою судьбу, а я буду повиноваться его воле, как подобает рабу божьему обласканного когда-то его прошлой милостью.

Время родов неумолимо двигалось вперед, и я с приближением этого заветного дня волновался все больше и больше. Было необходимо срочно искать бабку, которая могла разрешить проблему этой русской девчонки, так чтобы не заподозрить её в связях с немецким солдатом. Когда до родов оставалось примерно дней десять, Мария пешком направилась в близлежащую деревню, где должна была решить нашу проблему. Я очень волновался за неё, опасаясь каких-то осложнений и подозрений.

Не желая выдавать мое присутствие на хуторе, Мария попросила меня несколько дней пожить в своей землянке, приглядывая за хатой. Чтобы не обременять меня уходом за коровой она собрала свои вещи и, привязав к её рогам веревку, ушла в село, которое находилось в пяти километрах от хутора.

Несколько дней я был предоставлен самому себе. Не ведая даже сколько дней мне придется пробыть в одиночестве, я все же решился скрасить его и, взяв карабин, ушел в лес на охоту. Несколько раз зимой мне доводилось добывать пропитание, подстреливая то глухаря, то кабана, завязшего в снегу.

Но зимой охотиться в местных лесах было довольно опасно. Расплодившиеся волки, откормленные на человеческих останках, шныряли по лесам огромными стаями. Несколько раз за зиму они приходили к хутору, желая утолить свой голод нашей коровой, но я всегда удачно подкарауливал их и расстреливал эти стаи из карабина. Летом было намного спокойней, так как эти серые разбойники были сыты и не стремились к конфликту с человеком.

Взяв с собой кусок солонины, приготовленной еще зимой из добытого мной кабана, краюху хлеба я на прощание взглянул на хутор и пошел в лес. В эти минуты мне просто хотелось развеяться, чтобы не сойти с ума в этой землянке, скрытой в лесу от посторонних глаз.

Я пошел следом за Марией, переживая за её состояние и не желая оставлять без присмотра. Дорога шла через урочище, огибая болотистые места. Судя по уложенным бревнам связанных русскими саперами металлическими скобами, было видно, что война все же коснулась этих мест. По обеим сторонам дороги были отрыты капониры, землянки и блиндажи тыловых частей, которые вероятно простояли здесь больше года. Вся эта территория была обильно усыпана огромным количеством консервных банок. Разбитые и поломанные конные телеги, разобранные машины стояли в лесу, напоминая о том, что здесь когда-то были люди и готовились к большому наступлению.

Как я позже узнал, деревня, в которую шла Мария, называлось Козье. Только там и могла она разрешить свои женские проблемы.

Находясь от неё на безопасном расстоянии, я следил за ней почти до самой крайней хаты. После чего, немного постояв под сосной, я докурил свою самокрутку и вернулся назад в тот лес, где, по моему мнению, можно было найти что-то в хозяйстве необходимое.

Увиденное поразило меня. Создавалось ощущение, что русские настолько богаты, что могут позволить себе бросать то, что еще может пригодиться. В некоторых земляных бункерах остались нетронутыми даже винтовки и автоматы, снаряженные полным боекомплектом. Ящики с гранатами и патронами, брошенные здесь меня уже не удивляли. Судя по расположению и количеству укрытий можно было судить, что в этих местах квартировало не менее полка или даже бригады.

В одном из блиндажей мне довелось отыскать новый русский разведывательный маскхалат. Подобная одежда в моих условиях постоянной маскировки была просто необходима. Я ведь боялся не только русских, которые прочесывали эти леса в поисках дезертиров, но и своих соплеменников, которые вместе с полицаями и дезертирами объединялись в уголовные банды.

Люди, лишенные идеи, продуктов питания и средств к существованию собирались в огромные волчьи стаи, которые были даже страшней наших «айнзацгрупп». В то время, когда русские, наступая на запад, оставляли за своей спиной все более и более обширные территории на эти места приходили всевозможные банды, которые уже в тылу «Иванов» терроризировали население, изымая ценные вещи и продукты питания. Все, что не успели вывезти наши трофейщики. С каждым годом подобных банд становилось все больше и больше и большевики для борьбы с ними тратили огромные силы.

Жить на хуторе теперь становилось намного опасней и после того, как Мария родила мне сына, встал вопрос о нашем переезде ближе к людям. Я тогда не знал, как встретит меня эта нищая и разрушенная Россия. Я был чужд этой культуре, этому менталитету и совсем не знал, что делать дальше.

Русские войска продвигались в сторону Германии с огромной скоростью, и это расстояние между линией фронта и мной увеличивалось с каждым днем. Я ощущал свою беспомощность, ощущал свою угнетенность, но ничего не мог поделать с собой, и мне приходилось мириться с этими обстоятельствами.

Сына, которого подарила мне Мария, я с её согласия назвал Матвей по имени её деда. Несмотря на трудности с питанием малыш рос довольно крепким и здоровым. Я, ощутив свою ответственность за его жизнь, старался больше и больше времени проводить на охоте, чтобы добыть мяса для Марии и нашего малыша.

Но вот однажды я вновь очутился на грани смерти и чувствовал, как она уже стоит за моей спиной и дышит мне своим холодным дыханием в затылок. Ничего не предвещало, что моя жизнь и жизнь Марии с ребенком будет висеть на грани смерти.

Все случилось тогда, когда опали последние листья 44 года и русские уже были вблизи своей победы. Вернувшись вечером с охоты на хутор, я как всегда осмотрелся. Ничего в ту минуту не вызвало моего подозрения и я смело шагнул в дом. Войдя в хату, я увидел, как Маша сидит с ребенком при свете керосиновой лампы, а вместе с ней на скамье сидит старшина Василий Царев. По его погонам ярко-малинового цвета было видно, что он теперь служит в НКВД. В эту самую минуту я ощутил, как холодок русского автомата уперся мне в затылок. Глаза Царева выдавали, что он меня узнал, но я изо всех сил старался прикинуться немым и не промолвил ни слова.

— Ну что, Ганс, попался!? — спросил он, видя, что я полностью обескуражен случившимся.

— Гора с горой не сходятся, а человек с человеком встречаются, — сказал он и предложил мне присесть за стол.

Я изо всех сил корчил из себя глухонемого, надеясь на то, что документы брата Марии хоть как-то помогут, но от личного знакомства с Царевым я уже никак не мог откреститься. В эту минуту я почувствовал, что кара расплаты уже недалека и, собравшись с духом, я все же сел на лавку напротив Царева. К моему удивлению он доброжелательно улыбнулся и сказал:

— В России говорят — долг платежом красен. Если бы на твоем месте был другой, то я, не задумываясь, отправил бы его в лагерь или на виселицу. А так! Здравствуй, Кристиан!

Я еще старался скорчить из себя немого, но Василий только улыбался, видя мою беспомощность.

— А я думал, что тебя убили и мне не придется отблагодарить тебя за то, что ты пожалел меня, оставив жить. Если бы не ты, то мое тело вряд ли кто собрал даже по кускам.

Я понимал все его слова, понимал все, что он говорит и осознавал, что Бог все же был со мной тогда, когда я стрелял поверх его головы. Что тогда произошло со мной, я не знал, но только сейчас я понял, что Господь, вероятно, предвидел эту нашу встречу и поэтому отвел ствол моего автомата в сторону.

— Расслабься, Крис, тебя никто не будет убивать и семью твою трогать никто не будет. Я не позволю никому сделать это. Ведь мы, Крис, уже совсем близки к нашей победе, — сказал Василий, улыбаясь. — Я хочу дать тебе возможность искупить свою вину перед моей Родиной. Ваши пленные солдаты уже восстанавливают нашу страну, поэтому могут обойтись и без тебя. Но у нас теперь другие проблемы. На местах бывших боевых действий осталось очень много оружия, а ваши солдаты и полицаи, да и наши дезертиры и уголовники сбиваются в крупные банды, которые измываются над нашим мирным населением. Я думаю, что ты мечтаешь вернуться в свою Германию? — сказал Царев, глядя на испуганную и заплаканную Марию.

— Что я должен делайт? — спросил я, хватаясь за соломинку, как говорят русские.

— Я не решаю этого, — сказал Царев, — но мое начальство заинтересовано в своем человеке в рядах этих недобитков. Я могу порекомендовать тебя в качестве нашего человека в такой банде. Я уже наслышан от Марии, как ты ловко расправился с полицаем и двумя своими фашистами. Поэтому господин унтер-офицер вы еще и живы. У нас есть директива наркомата НКВД за подписью самого Сталина отлавливать подобных дезертиров и придавать их суду военного трибунала или же в случае малейшего сопротивления расстреливать. Так что, Крис, по закону военного времени ты можешь быть расстрелян. В случае твоего согласия сотрудничать с нами ты будешь освобожден от подобной расправы. Твоя семья будет поставлена на довольствие, как семья военнослужащего.

В ту минуту в моей голове просто все перемешалось, и я не представлял, какова будет моя роль в этом смертельном спектакле. Я тогда понял, что загнан в угол и мысли о предательстве, предательстве своих же соплеменников крутились в моей голове. Но с другой стороны это уже не были солдаты, это были просто бандиты. Русские ведь тоже охотились за своими дезертирами, полицаями, которые некогда предали свой народ, которому присягали на верность. Выбора у меня не было, и я, немного подумав, сказал:

— Корошо, я согласен.

— Вот и прекрасно, Кристиан, давай тогда собирайся. Ты вместе со своей семьей переезжаешь в город Западная Двина. Там располагается наш штаб по борьбе с бандитизмом. Я думаю, мое руководство предоставит тебе и твоей семье даже жилплощадь. Сейчас очень многие твои соплеменники антифашисты работают с нашими органами по агитации и перевербовке пленных немецких солдат. В Красногорске около Москвы мы открыли антифашистский учебный центр, где готовим агитаторов для лагерей военнопленных и для фронта.

— Я тиебя хотел спрашивайт, как туй ist zu ihr zurücrgehrt? Оу, домой, цурюк нах хаузе?

— А, понял! Ты спрашиваешь, как я вернулся домой после того, как должен был меня убить? — переспросил Царев.

— Ja, ja, ist mir es interessant. Мих, интересант!

— Я расскажу тебе потом, сейчас нет времени, так что давай собирайся.

Я видел, что в глазах Василия ко мне не было никакой агрессии. Да и не могло быть, ведь наш замысел по поимке русского снайпера провалился, а возвращать Царева в лагерь к остальным пленным не было смысла, так как не было и самого лагеря. Позже мне Василий рассказал, как очень удивился, когда я отпустил его. Наша тушенка, которую он ел трое суток дала ему силы и он уже к вечеру того же дня вышел к своим. Несколько дней Василия допрашивал СМЕРШ, стараясь выявить в нем предателя Родины, но донесение разведки о том, что он единственный выживший после бомбардировки сняли с него все подозрения.

Летом 43 года Василий в боях за город Велиж был тяжело ранен, а после госпиталя по ранению был переведен в 27 полк НКВД, который занимался нейтрализацией бандитов. Так в чине старшины он и попал в такую зачистную команду. А уже здесь судьба вновь свела нас, только теперь мы поменялись ролями. Если раньше он должен был стать приманкой в охоте на снайпера, то теперь такой же приманкой должен был стать я. Вот так вот порой резко меняется судьба простого солдата на фронте. Сегодня ты бьешь врага, а завтра уже враг бьет тебя.

Василий долго смеялся, когда я позже рассказал, как по нашему замыслу он должен был играть роль немецкого полковника, чтобы выманить на себя русского снайпера. Ему необычайно повезло, что нас тогда перебросили в Великие Луки, а Ганс Йорган отказался от подобной охоты. Ему тогда все же довелось убить этого снайпера, доставлявшего нам столько неприятностей и хлопот. Каково же было наше удивление, когда снайпер, за которым Ганс охотился целый месяц, оказался простой русской девчонкой. Не буду скрывать, но этот факт настолько поразил нашего чемпиона, что он даже запил, а его охотничья удача стала не подвигом, а поводом для насмешек наших солдат. Ганс никак не мог пережить, что он тренированный стрелок чемпион Германии столько дней охотился за простой русской девкой, которая наводила ужас на наших офицеров. По всей вероятности, этот случай настолько перевернул сознание Йоргана, что он перевелся в группу армии «Юг», где и погиб в июле 43 года под Курском.

Разрезая колесами осеннюю грязь, я вместе со своей Марией и ребенком в сопровождении конвоя автоматчиков НКВД ехал в кузове «Студебекера» в город Западная Двина, дальше и дальше удаляясь от линии фронта. Что меня ждало тогда, я просто не знал? Смирившись со своей судьбой, я полностью отдался во власть старшины Царева, рассчитывая на его поддержку и милосердие.

«Иваны», сидевшие в кузове, смотрели на меня глазами полными ненависти, и я всей кожей, всем сердцем чувствовал то, что каждый из них вполне может всадить в меня весь боезапас своего автомата. Ведь во мне они видели не только пленного, они видели врага, который когда-то посягнул на их мирную жизнь. Который пришел в их страну, чтобы убивать всех, кто попадал навстречу, будь-то старик, женщина или ребенок. Вероятно, я поступил бы точно так же, если бы все произошло наоборот.

Через несколько часов машина въехала в широкие кирпичные ворота во двор какого-то здания из того же красного кирпича. Ехавшие в машине солдаты выскочили из кузова и выстроились в шеренгу. Старшина Царев вылез из кабины машины и подошел к старшему лейтенанту, стоявшему на высоком кирпичном крыльце. Отдав честь, он кивком головы указал в мою сторону и что-то сказал офицеру.

По моей спине мгновенно пробежал холодок. Теперь моя судьба была уже в руках этого старшего лейтенанта, так же как и судьба моего сына и Марии. Я еще тогда не знал, что, несмотря на мое согласие в сотрудничестве, Марию с ребенком все же осудят и отправят в лагерь далеко в Сибирь. Пройдут годы, прежде чем она вернется домой и станет в глазах своих односельчан предметом ненависти и странного презрения.

Сегодня, сегодня я видел её и своего сына последний раз и, глядя на них, по моим щекам потекли настоящие слезы горечи. Не знаю, но за это время, прожитое с этой русской девчонкой на хуторе, я настолько полюбил её, что казалось, от моего сердца сейчас отрывают огромный кусок. Рана, полученная мной в тот день, будет кровоточить еще долго, пока я, вернувшись в Германию, не встречу свою Габриэлу. Но это уже будет почти через десять лет.

Я сидел на стуле напротив старшего лейтенанта и смотрел в пол глазами полными слез и горечи. Молодой офицер довольно хорошо говорил по-немецки и, задавая мне вопросы, что-то записывал в протокол.

— Имя, фамилия? — спросил он, дымя мне в лицо русской папиросой.

— Кристиан Петерсен, — ответил я.

— Воинское звание и должность?

— Унтер-офицер командир разведроты «109 Вольф» дивизии «Брандербург», — ответил я, как по заученному.

— Воинские награды есть?

— Почетный знак «За рукопашный бой», почетный знак «За ранение» и «Железный крест первой степени».

— В каких операциях участвовали? — спросил строго старший лейтенант.

— Я с июня 1941 года на восточном фронте. Служил в 257 пехотном полку рядовым. Зимой 1942 года переведен в разведроту бригады полковника Ганса Шиммеля Участвовал в разведывательно-диверсионных рейдах, за что был награжден и произведен в унтер-офицеры. С лета 1942 года по ноябрь 42 года окончил разведывательно-диверсионную школу «Абвера» в городе Цоссен. Зимой 1943 года участвовал в прорыве блокады Великолукского гарнизона, за что был награжден «Железным крестом» первой степени. В марте 43 года участвовал в операции «Тритон» в селе Ильино, где был тяжело ранен. Долгое время находился без сознания. Очнулся в лесу в доме лесника, который выходил меня после ранения.

— Откуда вы, господин унтер-офицер, знакомы с Василием Царевым?

— Зимой 1942 года я в сборном пункте в деревне Беляево южнее города Велижа выбрал Василия Царева, чтобы подставить его под русского снайпера в качестве подсадной утки, переодев его в немецкий мундир. Его организм был крайне истощен, и мы в течение нескольких дней его откармливали. Но в один их дней во время русской бомбардировки ваша бомба упала на сборный пункт и там в живых никого не осталось. Мне было приказано Царева расстрелять, но я не смог выполнить этот приказ, старшина ударил меня и, завладев моим оружием, сбежал, — сказал я офицеру, слегка приврав, зная, что у старшины могут быть неприятности со СМЕРШем.

Все мои показания старший лейтенант записывал аккуратным почерком, выводя каждую букву.

— Это правда, Петерсен, что вы убили русского полицейского и двоих немецких солдат из СС? — неожиданно спросил меня старший лейтенант.

— Да, это правда, солдат лишенный идеологии и духа победы превращается в бандита и мародера. Немецкий солдат мародером быть не может. Поэтому я их и убил. Старшина Царев видел, где зарыты их тела. Да и Мария может тоже подтвердить это и указать место.

— Слушай, Ганс, меня не интересует, где лежат их останки. Может быть, ты убил их потому, что они хотели сдаться в русский плен? Может быть и старшина Царев продался вам во время плена, говори, сука!

Я замолчал и опустил голову, глядя в пол. Мне не хотелось разговаривать с этим молодым офицером, который явно хотел выслужиться. Он что-то кричал, размахивал своим пистолетом, но я чувствовал, что он не уполномочен меня убивать, а срывается по той причине, что он сейчас не на фронте, где враг напротив в окопе. Он был в глубоком тылу, ему видно не очень-то хотелось сейчас разгребать всякое дерьмо, оставшееся здесь.

В это время в кабинет вошел полковник, и старший лейтенант вскочил по стойке смирно, с трясущимися руками стал застегивать пуговицы на своем воротнике кителя. Полковник подошел к столу и, взяв протокол допроса, стал внимательно его изучать. Затем, держа его в руке, он присел на край стола и, посмотрев мне в глаза, на чистом немецком сказал:

— Я вижу ты, Кристиан, хороший солдат. Ты хочешь вернуться в свою Германию к своей матери? У тебя, наверное, есть девушка, которая тебя ждет с войны? — спросил он, довольно спокойным голосом.

— Да, господин полковник.

— У тебя очень хороший послужной список и ты, наверное, пользовался хорошим авторитетом среди своих солдат? Я хочу тебе предложить два пути. Первый, ты подписываешь вот эту бумагу и вступаешь в партию антифашистского движения «За свободную Германию». Ты будешь помогать нам отлавливать ваших окруженцев и всяких бандитов из числа русских и белорусских полицаев. За это ты будешь получать продовольственный паёк и денежное довольствие, как строевой солдат. Второй вариант, я сам подписываю уже вот эту бумагу, и ты идешь в лагерь военнопленных далеко на Север, где будешь долго-долго пилить лес. А в Германию ты можешь попасть после того, как отбудешь свой срок. Если конечно выживешь там?

Я задумался, представив себе эти перспективы. Каждая из них была сама по себе хороша и гарантировала только одно — смерть. Правда, здесь был свой выбор. Или иметь возможность умереть достойно с оружием в руках и с сытым желудком или же умереть полуголодной смертью на валке леса в руках с пилой. Выбор был невелик, но в каждом выборе были свои преимущества.

— Я, господин полковник, готов выбрать первый вариант. Только у меня есть просьба! Что будет с девушкой, которая спасла мне жизнь? Я её люблю и хотел бы жениться на ней.

— Время, Кристиан, покажет. А пока я могу тебе гарантировать только одно. Она будет жива и с твоим сыном ничего не случится. Я разрешу тебе сегодня проститься с ней. Возможно, что когда-нибудь судьба сведет вас снова, — сказал полковник, как бы предчувствуя то, что это случится, но уже тогда, когда жизнь моя будет прожита.

Вечером того же дня меня временно поместили в подвал. Кирпичные своды напоминали мне о точно таких же подвалах Велижа, в которых мы скрывались от артиллерийских обстрелов и бомбардировок. В углу возле окна с толстыми коваными решетками стояли деревянные нары, сколоченные из досок, покрытые соломой с накинутым на них покрывалом из старого солдатского одеяла. В подвале было сыро и довольно прохладно. Огромные крысы сидели на кирпичах и, не боясь постояльцев этого заведения, грызли соломенные стебли. Они ползали по полу, шуршали соломой, вызывая в моей душе ужасное отвращение.

Через несколько минут двери в этот подвал загремели кованым металлом, и я увидел, как по лестнице вниз спустилась Мария. Её хрупкое тело, облаченное в старое пальто, выглядело довольно измотанным. В руках она держала сверток из всевозможных тряпок, из которого проглядывался курносая кнопка Матвея.

Мария присела на край этой кровати и горько заплакала. Крупные слезы катились по её лицу и она, всхлипывая, вытирала их белым платочком. Я в ту минуту тоже не мог выдержать подобного расставания, так как сильно привязался к этой славянке. Я любил, любил её всем сердцем, и от этого на душе было очень больно. Я присел рядом с девчонкой и, обняв её, стал целовать. Её соленое от слез лицо было холодным, и я старался каждым поцелуем высушить его. В ту минуту мне казалось, что мое сердце не выдержит такой боли, ведь я чувствовал, что мы видимся с Марией в последний раз. Взяв на руки своего сына, я также несколько раз поцеловал его в его теплое розовое лицо. Он улыбался и с каждым моим прикосновением весело заливался смехом, еще ничего не понимая.

В ту минуту и Мария и я чувствовали, что расстаемся, поэтому нам хотелось последний раз побыть вместе и насладиться теплотой своих тел. Положив малого на топчан, я с неописуемым волнением стал расстегивать её пальто. Девчонка, видя мою страсть, сперва не хотела, но сдавшись под напором моих поцелуев, тут же в подвале отдалась мне. В этот раз я был с ней необычайно нежен, несмотря на то, что наше свидание происходило в этих застенках. Она еще не знала, что ждет её впереди, так же как и я не знал о том, что будет с нами уже завтра.

Напоследок я рассказал ей, где я спрятал дедову жестяную банку, в которой хранились не только ордена её деда, но и личные вещи, и жетоны убитых мной солдат великой Германии. Я просил сохранить их в надежде, что мне доведется вернуться в Германию, и отдать эти вещи их матерям и женам. А сыну своему я завещал небольшой золотой кулончик в виде летящего ангела, который перед самым возвращением на фронт подарила мне моя мать. Она наивно верила, что эта безделица сможет оградить меня от беды и вернуть в отчий дом в целости и сохранности.

Три часа, проведенные вместе, стали для нас самым счастливым временем. Я никогда в жизни, больше никогда не смогу ощутить подобное счастье, которое свалилось на меня только здесь в этой холодной, но все же прекрасной России. Время свидания подходило к концу, и на кирпичной лестнице уже появился русский солдат в шинели с висящим на шее автоматом. Мария, вытирая слезы, что было сил, поцеловала меня и напоследок сказала:

— Кристиан, Кристиан, мой милый, я очень тебя люблю! Я найду тебя, если нам будет суждено выжить! Я найду тебя! Я буду ждать!

Она со всей силы обняла меня и очень крепко поцеловала. Солдат строго посмотрел на неё и что-то, сказав по-русски, дернул за рукав её пальто. Мария взяла ребенка на руки, последний раз молча, взглянула на меня своими прекрасными сероголубыми глазами полными слез. Её взгляд, словно винтовочная пуля, пронзила мое сердце, от чего оно заныло с какой-то нечеловеческой силой. Упав после её ухода на этот топчан, я выл, выл, словно из меня живьем крюками выдирали жилы. Я катался по полу и вновь падал на эти нары, стараясь успокоить свою сердечную боль.

Продолжалось это до тех пор, пока я, не истратив все свои силы, полон всяких раздумий уснул. Тогда я думал, что, наверное, больше никогда, никогда не увижу таких больших сероголубых и чистых глаз. Я не увижу своей Марии, не смогу прижаться к ней и вспомнить те теплые летние вечера, которые соединили нас навеки.

Одиночество мое было недолгим, и в железной двери, закрывающей этот подвал, вновь загромыхали ключи. В свете «летучей мыши» я увидел Василия Царева. Он подошел ко мне и присел на край нары. Достав из кармана шинели папиросы, он угостил меня и когда я прикурил, сказал:

— Ты, Кристиан, не переживай за свою подругу, её специально вывезли подальше отсюда, чтобы люди не знали, что у неё ребенок от немецкого солдата.

— Я, я их бин понимайт, их ферштеин! Я ист дойче зольдатен! Дойче зольдатен ист кайне херц! Дойче зольдатен нихт, нихт либе руссишь мэдхен! Я, Василий, не хотел эта, дас криг, эта война! У меня ист мутер, майне мутер! — я тогда так волновался, что забыл по-русски все слова, которым меня за год научила Мария и её дед.

— Вставай, Кристиан, пошли, тебя ждет полковник, — сказал старшина.

Я встал с нар и покорно пошел вслед за Василием. В ту минуту я проклинал всех, проклинал русского полковника, проклинал Гитлера и всю его команду. Я просто тогда ненавидел себя, и ненавидел то, что я немец, ненавидел, что я истинный ариец. Я даже после того страшного ранения, когда все мое тело было собрано по кускам, не испытывал такой боли, которую, я испытывал сейчас, потеряв Марию.

Мне необходимо было сделать такое, чтобы на меня вновь смотрели все как на настоящего человека, а не на олицетворение немецкого зла. Ради своей любви я готов был на все. Я готов был даже поймать самого фюрера, лишь бы эти люди вновь, вновь приняли меня в общество людей, а не диких зверей.

Полковник сидел на месте старшего лейтенанта. Он курил. Полы его шинели были раскинуты в разные стороны, обнажив грудь. На ней красовались ордена и медали, указывая на его отвагу и героизм. Возле входа в кабинет по стойке смирно стоял рядовой солдат, у которого на груди висел русский автомат и несколько медалей.

Я вошел в это помещение с покорностью раба. Мне было все равно, расстреляют меня сейчас или же повесят. Я считал, что моя жизнь, оплаканная моей матерью, уже подошла к концу и это последняя встреча с русским офицером.

— Садись, пожалуйста, — сказал мне полковник по-немецки, — меня звать Анатолий Михайлович Шестаков командир отдельного диверсионного подразделения НКВД.

Я присел на стул и взглядом полного безразличия взглянул на него.

— Закуривай, Кристиан Петерсен, — сказал он и дружелюбно подал мне пачку папирос и спички.

Я закурил и с жадностью втянул в себя русский ядреный дым. В голове после долгого перерыва слегка закружились мозги и все тело стали покалывать миллионы острых иголочек.

— Ты, наверное, голоден? — спросил полковник.

— Да! — ответил я, представляя в своей голове, как ем материнский гуляш с вареным картофелем.

Полковник нажал на кнопку и в кабинет вошел солдат. Офицер ему что-то сказал и уже через несколько минут тот вернулся, держа в руках поднос с горячим чаем, сгущенным молоком и банкой свиной тушенки, из которой торчала алюминиевая ложка.

— Кушай, кушай, Крис. У нас с тобой будет очень длинный разговор. Ты же хочешь вернуться в Германию? — спросил меня полковник, лукаво улыбаясь, словно благодетель.

Я навалился на еду, так как очень давно не ел, и ловко орудовал ложкой, набивая свой рот тушенкой. Опустошив банку с мясом, я впервые попробовал русское сгущенное молоко, которое не только утоляло голод, но и поднимало силы. Запив все это чаем, я почувствовал, что довольно неплохо наелся. Теперь мое отношение к этому разговору совсем стало иным.

Полковник улыбнулся и вновь подсунул мне пачку папирос. Я блаженно закурил и тогда сказал:

— Что я должен делать, господин полковник? — спросил я.

— По нашим данным близ Великого Новгорода в лесах орудует хорошо вооруженная банда. Командует ей немецкий офицер из «айнзацгруппы В». В банду входят немецкие солдаты, вышедшие из окружения в районе Ленинграда, местные полицаи, наши уголовники, дезертиры и прочая нечисть. Эта банда проводит налеты на деревни и села, которые не попали в полосу военных действий. Они насилуют женщин, грабят и убивают мирных жителей. Если ты подпишешь с нами договор, то я гарантирую тебе жизнь, а после освобождения Германии от фашизма гарантирую возвращение домой в самых первых рядах.

— Я согласен! — сказал тогда я, рассчитывая на то, что эта операция даст мне шанс расслабиться и временно забыть о своих сердечных делах.

— Какова будет моя роль?

— Твоя роль, Крис, влиться в эту банду, войти в доверие к командиру, а потом помочь нам её уничтожить. Больше всего нас интересуют военные преступники. Полицаи, бывшие эсэсовцы, принимавшие участие в карательных операциях и уголовники, участвовавшие в грабежах и разбоях на оккупированной территории. Пойдешь со старшиной Царевым, вы знакомы и доверяете друг другу. Связь будет осуществляться через наших связных. Царев уже владеет инструкциями по этому вопросу.

— Меня интересует, что с Марией и сыном? — спросил я, возвращаясь в разговоре к своей семье.

— За них можешь не переживать, они находятся в безопасности. На время операции мы постарались их перевести в более безопасную зону.

Вот тут-то до меня дошло, что моя Мария и Матвей находятся в заложниках у НКВД. Любой мой отказ или срыв операции приведут к их осуждению трибуналом за связь с врагом, а сын, сын всю жизнь будет носить какую-нибудь унизительную кличку.

— Уже с завтрашнего дня приступаете к тренировкам. Банду вы должны будете найти сами. Место их базирования постоянно изменяется. Привлекать к их розыску и уничтожению армейские силы мы не можем. Наши войска уже довольно близки к победе и сейчас находятся в Польше.

Впервые я был просто ошарашен такой новостью, когда узнал, что русские продвинулись к самым границам Германии. Видно все же был прав капитан Крамер, когда еще год назад пророчил такую судьбу всей восточной компании Гитлера. Естественно, противиться мне в такой ситуации не имело никакого смысла. Нужно было принимать сторону победителей, которые по окончании войны установят в Германии свой порядок и в корне уничтожат даже упоминание о проклятом фашизме.

Уже на следующий день мое тело из гражданской одежды деда Матвея перекочевало в форменный мундир немецкого солдата. За год я уже отвык от его зеленовато-серого цвета и само его наличие на себе я уже воспринимал как потенциальную опасность. Царев тоже поменял свой армейский мундир на форму полицая, и по нему было видно, что он не в восторге от подобного переодевания.

Полковник был очень требователен к нашей «легенде», которую нам пришлось не только заучить, но и воспринять своим существом. Тогда мне было легче, чем моему партнеру. Я был строевой унтер-офицер с отличным знанием всей обстановки на фронте и со своим именем. Не каждому унтер-офицеру фюрер лично вручал награды и этот факт, по мнению русского полковника, должен был изначально придать мне хороший авторитет. Труднее было Цареву. Он даже не представлял, как ему играть роль полицая, когда он ни разу им не был. Переоблачившись по полной выкладке разведывательного подразделения «Абвера», я тут же предстал перед полковником Шестаковым. Он одобрительно взглянул на меня и сказал:

— А ты, Крис, ничуть не изменился, тебе форма вермахта довольно к лицу. Через час с Василием встречаемся в моем кабинете, это будет ваш последний инструктаж перед операцией.

Взглянув на Царева, я заметил, с каким пренебрежением он относится к ненавистному мундиру полицейского. Его настроение выдавало в нем чужака и я, взглянув на него, сказал:

— Василий, туй есть руссишь полицай. Туй униформ никс гуд, это не корошо, нет die Haltung! Как это по-русски…?

Сзади послышался голос полковника, который перевел на русский язык то, что я хотел сказать:

— Старшина! Крис прав. В тебе нет добротной немецкой выправки.

— Я, я, кайне, кайне фыпрафка. Дойче зольдатен, ист гут хальтунг!

Василий взглянул на висящую на нем мятую шинель полицая и косую потертую портупею, после чего завелся и нервно сказал:

— Я пьяный русский полицай. Я продал свою Родину, свой народ, я убил сто комиссаров, поэтому я такой непригожий и гадкий! Мне не нужен ваш немецкий хальтунг, я ист руссиш швайн! Пьяный руссишь швайн полицай!

Полковник засмеялся, а я, видя всеобщее веселое настроение, последовал его примеру. Тут до меня дошло, что я впервые так смеюсь за эти последние годы. Война превратила нас в покорных бездушных солдафонов, лишенных каких-либо чувств. Эта удачная шутка Царева развеселила не только полковника, но и меня тоже. Вот тут я понял для себя, что душа моя и мое сердце еще не очерствели на этой проклятой войне, и я еще был в состоянии любить, шутить и даже смеяться.

До начала операции меня определили в казарму. В связи с тем, что немецкая форма явно вызывала раздражение у русских солдат, меня переодели в русский мундир, но только без погон и знаков различия. Василий Царев взял надо мной шефство и не отходил от меня ни на шаг, опасаясь, что кто-нибудь из солдат этой группы будет стараться спровоцировать меня на конфликт. Ведь я для них был настоящим и реальным врагом, хотя и плененным.

Сейчас я ощущал себя в шкуре Царева, который должен был для нас тогда стать приманкой в нашей игре с русским снайпером, а теперь — теперь приманкой был я. Ежедневные изматывающие тренировки напомнили мне диверсионную школу в Цоссене. За год моего «отдыха» я слегка утратил сноровку и только сейчас шаг за шагом я стал возвращаться к своей былой форме. «Иваны», глядя на меня, удивлялись моему умению метать нож, саперную лопатку и стрелять из всех видов оружия. Даже в рукопашном учебном бою мне среди большевиков не нашлось равных, и это умение прибавляло мне авторитета даже среди русских. Уже не было тех косых взглядов, не было той ненависти и холодности и даже многие «Иваны» старались перенять у меня некоторые элементы рукопашного боя. Фактически за неделю я влился в этот русский коллектив и к моменту отправки в лес к бандитам ощутил, как мои новые товарищи по оружию переживают за нас с Царевым.

К назначенному времени мы с Василием были в полной боевой готовности. Нам предстояло высадиться на парашютах в район предполагаемого местонахождения банды.

Я фактически был одет в свою же форму с нашивками унтер-офицера, а также со всеми причитающимися мне наградами. Василий Царев по решению командования выглядел наполовину в форме полицая, одетый в цивильное драповое пальто.

За полчаса до посадки в самолет к нам подошел полковник Шестаков и, пожелав нам успешной посадки, как-то тепло обнял каждого. После чего он, взглянув мне в глаза, напоследок сказал:

— Запомни, Кристиан, на всю оставшуюся жизнь, которая дается Богом один лишь раз. Неважно, кто ты, немец или русский. Важно то, чтобы в этой жизни мы всегда оставались людьми! Да поможет вам Бог! — сказал полковник, и я впервые за все эти годы услышал праведные настоящие слова, которые тронули мое сердце.