Царев подтолкнул меня к самолету и в тот момент его двери захлопнулись за моей спиной. Сейчас в гуле моторов я последний раз задумался над своим предназначением в этой жизни. Всего через несколько месяцев война закончится в пользу русских. На идее Гитлера о мировом господстве будет поставлен крест, и мы воочию убедимся, что война принесла немецкому народу не славу, не богатство, а огромное вселенское горе. Горе быть проклятыми многими народами на долгие-долгие годы. А также нашим национальным позором.

За гулом самолета я открывал для себя сейчас абсолютно новую страницу своей жизни, страницу настоящего гражданского патриотизма. Ведь кто, как не я познал в этой стране, что такое настоящая любовь и святое христианское всепрощение.

Желтый огонек над кабиной пилота заставил мое сердце встрепенуться от напоминания операции по деблокированию Великолукского гарнизона. Я, проверив фал, моментально собрался, чтобы уже через минуту увидеть в небе над собой удаляющиеся огоньки самолета. Звенящий зуммер и зеленый огонек возвестили о том, что дверь в преисподнюю открыта и нам осталось сделать последний шаг. Ветер, летящий навстречу, снес мое тело под самый хвост самолета, и я увидел, как следом за мной из его черного чрева вывалился Царев.

Хлопок, рывок и я повис над черным пространством осеннего леса. Со дня на день должен был пойти снег и четвертая зима в России примет меня в свои холодные объятья. Оглядевшись, я обнаружил, что Василий, висит надо мной в десятке метров. Благодаря отсутствию ветра нас не снесло в разные стороны, и это уже было первой удачей этой рискованной авантюры.

Потрескивание ветвей под ногами стало предупреждением о приближении земли. Сейчас нельзя было расслабляться, а наоборот, сгруппировавшись, почувствовать внутренним чутьем её близость, чтобы на полусогнутых ногах принять на себя весь удар огромного земного шара. Падение смягчил редкий перелесок, который погасил парашюты и амортизировал удар о землю. Я почти завис в пятидесяти сантиметрах от земли и, расстегнув защелки парашютных лямок, спрыгнул в желтую осеннюю листву. Где-то рядом захрустел Царев, который словно бомба протаранил торчащие ветки, и также как и я, очутился на земле. В сумерках уходящего дня я видел, как он, поднимаясь с земли, перекрестился и шепотом прочитал какую-то молитву.

Времени расслабляться, у нас не было, и мы с Василием, сдернув парашюты с деревьев, тут же спрятали их под большим вывороченным корнем большой сосны.

Василий, присев около пня, достал компас и сориентировался в направлении нашего движения. Еще во время подготовки русское руководство этой операцией аналитически вычислило продвижение бандитской группы. По логике их разбоев можно было понять, что группа идет на север в сторону Карелии, чтобы там перейти границу с Финляндией. Естественно, что западное направление в сторону Германии было перекрыто полностью наступающими войсками. Уход в сторону Прибалтики не имел дальнейших перспектив, так как пришлось бы переправляться через море, которое просто кишело русскими военными кораблями и подводными лодками. Судя по количеству совершенных преступлений, в банде насчитывалось более батальона боеспособных солдат, передвигающихся пешком и на лошадях. Нам было необходимо любыми путями выйти на это бандитское формирование и вывести их прямо на русскую засаду.

— Как ты считаешь, Крис, нам удастся выйти на твоих земляков? — спросил старшина.

— Нет, я не знаю! — сказал я, интригуя Царева.

— Так может быть ты решил примкнуть к своим недобиткам? — взвелся Василий, хватаясь за пистолет.

— Туй ист думкопф, дурной голофа. Дойче золдатен, нихт думкопф, нет дурной голофа. Мы идем нах норд. Север! Эти бандиты нас найдут сами. Туй унд их, геин, идем, нах финланд. Дизе бандитен цайген вир. Будут нас видит и хватайт. Нам надо просто идти.

— Смотри, Крис, если ты меня обманешь, я тебя убью, — сказал Царев с подозрением.

В тот момент я засмеялся. Я видел его недоверие ко мне и понял, что я могу изменить договоренностям с полковником. Только если бы я хотел его убить или сдать в гестапо, я тогда в 42 году не стал бы его отпускать, а просто расстрелял. Подумав об этом, я ему так и сказал:

— Туй помнит, как мой отпускал Царев? Мой мог Царев гешоссен.

Мои слова видно убедили Василия и он, успокоившись, спрятал свой пистолет. Двигаясь сквозь леса и болота, мы старались обходить деревни и села далеко в стороне. На третий день нашего движения во время очередного привала мы сидели с Царевым у костра и доедали последнюю банку немецкой тушенки, жаря над углями свиной шпик. Вдруг в это самое время сзади нас хрустнула ветка и я, схватив автомат, направил его в ту сторону и закричал.

— Выходи, я буду стрелять!

Из кустов вышел бородатый солдат в камуфлированной разведывательной куртке цейтбан 34. По его внешнему виду было заметно, что он не один месяц скитается в новгородских лесах.

— Ты кто? — спросил я по-немецки.

— Я Лютер Лемке гренадер 177 пехотного полка дивизии «Адольф Гитлер».

— Унтер-офицер Кристиан Петерсен диверсионно-разведывательная рота «109 Вольф» дивизии «Брандербург».

— А это что за «Иван» с тобой? — спросил гренадер, направив на нас свой автомат.

— Убери солдат автомат, этот полицейский со мной. Мы идем с ним от большевиков в Финляндию, пока там еще находятся наши войска, и они не отступают.

— У вас есть табак? — спросил Лютер, присаживаясь к костру.

— У этого «Ивана» где-то был. Он мужик запасливый и даже не скупится на пулю, когда ему не хотят большевики давать то, что он просит, — сказал я и тут же обратился к Цареву. — Эй, ты, «Иван» des Bock die Scnauze (козья рожа). Табак, дафай бистро-бистро.

Царев улыбнулся и полез в свой солдатский мешок. Порывшись в нем, он достал оттуда кисет и насыпал гренадеру в ладонь табаку. Потом снова улыбнулся и сказал по-немецки:

— Битте, бите, гутен аппетит, гер официр!

— Ты, Крис, откуда его волочешь? — спросил Лютер, скручивая самокрутку из русского самосада.

— Да так, прибился еще полгода назад. Хочет в Германию попасть, а то его большевики враз или к стенке поставят, или повесят. Тупой, как баран, а шнапс жрет целыми ведрами. На хрена ему наша Германия, я никак не пойму?

— У нас не лучше. «Иваны» сбились в свою стаю и не хотят покидать своих мест. Им тут вольготно. Ходят по своим деревням по бабам, жрут шнапс, шпик, а нам достается только то, чем они поделятся. Хотя наших солдат и офицеров в три раза больше, чем этих славян ублюдков. Один раз хотели всех порешить, да передумали, они свои места знают хорошо. Да и с патрулями могут объясняться. Вот поэтому и терпим это дерьмо.

— А кто у вас за командира? — спросил я в надежде услышать знакомую фамилию.

— А, это полковник Курт Бенеман и лейтенант Ланг.

— Бенеман? — переспросил я, сделав удивленное лицо.

— А ты, что, Крис, его знаешь? — спросил гренадер, затягиваясь дымом самокрутки.

— Я знал одного майора Курта Бенемана, командира 9 роты 183 артиллерийского полка. Мы вместе с ним в 43-ем выходили из блокады Великих Лук.

— О, да ты, Крис, герой. Я слышал, фюрер наградил тогда всех, кто тогда прорвал блокаду русских.

Я расстегнул свою куртку и с гордостью показал Лемке «Железный крест», висящий на своей груди, и сказал:

— Этот крест, Лютер, мне лично повесил сам фюрер. Своей собственной рукой. А еще у меня был отпуск после награждения. Я в этом отпуске такую классную девчонку трахнул! В генеральском санатории в Ордруфе медсестрой работает. Правда, скажу тебе, что хорошая женщина это все же лучше, чем «Железный крест», — сказал я, раззадоривая этого солдата, — её Габриелой звать, и она обещала меня с фронта дождаться.

— Да ты, Крис, с Тюрингии, счастливчик! А у меня вот только медаль, да знак за ранение. Но ничего, я свое еще наверстаю. Я ведь на фронте всего год и слышал еще дома, что у нашего фюрера есть оружие возмездия. Этим оружием мы точно перебьем хребет этому русскому медведю.

— Ладно, ладно, Лютер, веди меня к моему старому боевому другу. Я думаю, мы сегодня отметим нашу встречу, если же это он! Эй, руссиш швайн, ком, ком мит миа! Верфлюхтер шайсе, — сказал я Цареву с фальшивым чувством пренебрежения.

Василий, видя, что наши переговоры с гренадером прошли успешно в срочном порядке стал собирать наши жалкие пожитки. Я тогда, достав из штанов свой член, обильно оросил мочой костер, который испустил клубы белого зловонного пара. Слегка поднатужившись, я напоследок выпустил из своего организма газы, которые автоматной очередью покинули мою толстую кишку.

Лютер шел впереди нас, хорошо ориентируясь на местности. Вероятно, что эта банда проживала в этом районе не один день, о чем говорило количестве человеческого дерьма, которое повсеместно располагалось небольшими кучками. Чем было ближе к лагерю, тем меньше дерьма стало встречаться на нашем пути. Подойдя вплотную, я заметил, что повсеместно горели костры, возле которых, укрывшись плащ-палатками сидели солдаты и офицеры. Судя по форме здесь были люди разные. Эсэсовцы, танкисты, летчики, гренадеры, пехота. Все смешалось в этом месте, желая избежать возмездия большевиков. Все мечтали выйти из этой передряги и покинуть эту страну, которая принесла им столько несчастья. Русские находились невдалеке, тоже соединив вместе по нескольку плащ-палаток цейтбан 34, из которых получались неплохие общие палатки. В их лагере играла гармошка, и они горланили подвыпившими голосами свои песни. Было видно, что они вопреки потерявшим боевой дух солдатам вермахта, наоборот находились в хорошем его расположении. Судя по их настроению, «Иваны» явно доминировали в этой компании бандитов.

Лютер провел меня в землянку, вырытую в земле, из трубы которой шел дым. Спустившись по лестнице внутрь этого помещения, я в свете керосинки увидел знакомое, но изможденное лицо полковника Курта Бенемона.

Он сидел за столом и разговаривал с одним из «Иванов», одетым в гражданскую одежду. Увидев нас, Курт на мгновение замер. Он разглядывал меня в надежде вспомнить, а опознав, пришел в невиданный, почти детский восторг.

— Кристиан, дружище, какими судьбами? — заверещал полковник, — Ты опять пришел со своим Крамером вытаскивать нас из этого дерьма!? — спросил он, вспомнив блокаду.

— Я иду домой, — сказал я уставшим голосом, снимая с себя сырую экипировку, — мне надоело воевать в этой дыре. Я уже полгода скитаюсь по этим лесам.

— А где, где же капитан Крамер? — спросил меня Курт, надеясь, наверное, на поддержку против сгруппировавшихся русских полицаев.

— Последний раз капитана я видел в марте 43 года еще под Велижем. Я тогда после операции «Тритон» еле оклемался. Благодаря одному «Ивану» я остался жив после тяжелейшего ранения, он меня почти вытащил с того света. Я взял его с собой, этот парень хочет вырваться и уехать из этой страны. У него ведь руки по локти в крови своих же соплеменников.

— О-о-о! Нам не хватало еще одного такого «Ивана», а так уже почти полный комплект, — сказал полковник с негодованием.

— В чем дело, господин оберст!? Мне Лемке доложил о ваших проблемах с полицаями, я вроде бы так слегка тоже в курсе, — сказал я, стараясь не нагнетать обстановку.

— Наше дело, Кристиан — дрянь, многие наши солдаты больны и ранены. Многие устали воевать. Многие хотят даже сдаться в плен к большевикам. Ты не знаешь, где сейчас наши войска? У нас вообще нет никакой связи с нашими основными силами.

— Я знаю, — сказал я и косо посмотрел на «Ивана», сидящего с нами за одним столом.

— О, мой друг, Крис, ты можешь не волноваться по его поводу, это мой человек. Говори же скорее. Мне не терпится узнать настоящую правду.

— Я могу сказать тебе одно. У нас есть только два варианта. Первый, это прорываться в Финляндию через Синявинские болота и Шлиссельбургскую крепость, что маловероятно. А второй вариант, как ни прискорбно, это сдаться в плен к большевикам. Я недавно узнал от одного надежного источника, что уже в конце сентября русские взяли Польшу и теперь они на границе Германии. Американцы взяли Францию, Голландию и стоят по её другую сторону. Все! Все! Война, мой господин полковник, увы, закончена! Всё! Это полнейший крах нашего тысячелетнего рейха.

— Я не могу поверить в это! Гитлер же снял с Африки весь корпус Роммеля. С Балкан и Франции тоже были брошены войска на восточный фронт. Неужели это действительно конец? Неужели, когда мы в январе отступали от Ленинграда, все уже было известно. За что, за что я скитаюсь с этим потрепанным войском почти целый год! В январе 44 года, Кристиан, русская вторая ударная армия окружила нас в районе Красного села. Я чудом вырвался из этого ада почти с тысячей наших бойцов. Мы шли на запад, но там везде, везде уже были эти русские. Вот так и бегаем теперь по их лесам, собираем тех, кто хочет вернуться домой.

— После прорыва из кольца, когда вы, господин полковник, шлепали босиком по русскому снегу, убегая от рассвирепевших «Иванов», мне в начале марта 43 года фюрер в Берлине лично вручил этот «Железный крест». Так вот, упомянутый вами капитан Крамер сказал мне еще тогда в Берлине, что после Сталинграда русские за два года войдут в нашу столицу. И это обязательно случится. Мы сейчас в глубоком тылу, а за нами по следу идут войска НКВД, которые уничтожают такие группы, как мы. Нельзя сейчас сидеть на одном месте, нужно идти, идти на север к финнам.

— Нас сейчас сдерживают эти пьяные «Иваны». Они не хотят уходить из России. Эти ублюдки полицаи, предатели и уголовники подчищают все, что в свое время мы не успели вывезти. Они даже и думать не хотят о прорыве через Финляндию, — сказал полковник.

— Я вот, что предлагаю. Необходимо разделиться на несколько мелких групп и без всяких боев уходить на север в Норвегию в Трондхейм. Там еще вполне вероятно, что осталась наша база. Я думаю, что нам не стоит тащить за собой тех, кому и тут хорошо на их Родине. Необходимо уже завтра собрать всех командиров групп и выработать стратегию. Русские стоят перед Берлином! Они стоят перед своей победой! Сейчас, накануне своего триумфа они вряд ли будут серьезно думать о своих тылах. Они прекрасно знают, что мы все в мешке. Но потом, потом, когда войска вернутся назад в Россию, они вновь пройдут по этим местам и добьют нас. Сейчас пока не поздно нам надо выходить и пользоваться этим обстоятельствами, — я старался говорить убедительно, как учил меня полковник Шестаков.

Полковник Бенеман, глазами полного отсутствия оптимизма посмотрел на меня и сказал:

— Кристиан, я знаю тебя еще тогда, когда ты прикрывал наши задницы, выводя из блокады. Я даже представляю, что мы и на этот раз прорвемся в Финляндию или в Норвегию. А что дальше? Там же нас тоже никто не ждет. А если и ждут, то только для того, чтобы сразу же повесить!

— Я, полковник, так не думаю. Финны в этой войне были нашими союзниками, да и еще свежа в их памяти оккупация большевиков накануне этой войны. Я думаю, там есть, где спрятаться и дождаться, когда победители разделят свою победу.

Сам я четко понимал бесперспективность всей этой затеи, но сейчас, сейчас просто было необходимо вселить в этих людей веру в свое спасение. Я прекрасно знал, что тот маршрут, который я указывал, как маршрут надежды, полностью блокирован войсками НКВД. Всего узкая полоска побережья Ладожского озера могла стать полоской веры в спасение, но уже в плену русских.

Со слов русского полковника Шестакова главной задачей его подразделения была полная нейтрализация предателей, дезертиров и полицаев, служивших Гитлеру. Только они представляли опасность, так как, попробовав крови своего народа, они продолжали свои бандитские вылазки. Разрозненные немецкие войска, скрывающиеся в русских лесах, напоминали скорее жалкие остатки уставших от войны людей. Они просто вынуждены были идти, в надежде на свое выживание, на поводу у своих бывших слуг.

Сбор младших командиров был намечен на утро следующего дня. Необходимо было принять последнее и правильное решение по спасению более трехсот человек бывших солдат и офицеров вермахта. Русские, несмотря на разногласия, тоже выслали своих представителей на это общее собрание. Чувствуя мою поддержку и еще нескольких русских вместе с Царевым, полковник Бенеман начал собрание:

— Господа солдаты и офицеры! Обращаюсь к вам с целью сложить с себя полномочия вашего командира. Сейчас каждый из вас, каждый из ваших подчиненных солдат, надеявшихся на прорыв и воссоединение с нашими основными силами, предоставлен сам себе. Каждый из вас в этот ответственный момент должен сам для себя принять свое решение. Русские войска перешли границу Польши и Германии, и война уже через несколько месяцев закончится. Мы обречены на смерть в этих лесах и болотах вдали от своих семей, родных и близких. Шансов прорваться к нашим основным силам, практически нет. В такой непростой ситуации есть только два варианта. Первый, мы всей группой выходим из леса и складываем оружие. Мы сдадимся в плен и сохраним свои жизни. Вариант второй, мы разбиваемся на мелкие группы и выходим на границу с Финляндией, чтобы прорваться в Норвегию на нашу военную базу Трондхейм. Я могу заверить вас, что с нашей стороны еще будут жертвы, не каждый сможет дойти до намеченной цели, но я верю в вас, мои солдаты. Мы с вами прошли всю Европу, так дойдем же и до её конца. А сдаться «Иванам» в плен мы сможем в любое время. Вы со мной мои солдаты? — спросил полковник, надеясь на дружное одобрение.

Правда после его заключительных слов наступила гробовая тишина. Никто не мог себе представить, сколько нужно пройти до Норвегии, и чем закончится этот крестовый поход измученных людей. Я, видя, что агитация полковника не удалась, обратился к солдатам сам:

— Господа, для нас наступили трудные и даже может быть трагические минуты нашего противостояния с русскими. Однозначно, что прорваться в сторону нашей Родины нам нереально. Концентрация войск там такая, что большевики сидят в своих окопах задница к заднице. Но радует нас только одно, что они сидят к нам спинами, а мы в их тылу щупаем их жен и наслаждаемся их плотью. Пусть, пусть «Иваны» идут к нам. Их ждет там настоящее оружие возмездия. Фельдмаршал фон Лейб еще в 41-м в Шлиссельбурге оставил для нас секретные запасы продовольствия и оружия, которые ждут нас еще со времен блокады Ленинграда. Мне известны эти тайные склады и известно, как к ним подобраться. Кроме этого я знаю, где находятся многие царские сокровища Петергофа, которые должны были быть вывезены в Германию еще в 43 году. Я предполагаю, что Финляндия и Норвегия находятся пока в состоянии войны с Россией. Так что, кто решил сдаться в плен, у вас есть шанс. Истребительные отряды НКВД ждут вас в Синявине с распростертыми объятиями.

Моя речь, сопровождаемая бредом о сокровищах и тайных продовольственных складах, сделало свое дело, и наши солдаты зашевелились в надежде, что им доведется поживиться и вволю набить свой желудок консервами Рейха. Сейчас для них это было первостепенной задачей, а за сытый желудок они не только могли дойти до Шлиссельбурга, но и до самой Норвегии.

«Иваны», оценив мои знания, решили выступить впереди нашей группы, чтобы в первых рядах иметь доступ к сокровищам, которые с моих слов собирал знаменитый мародер третьего Рейха Арно Шикеданс.

Эта изложенная мной информация настолько подняла боевой дух нашим солдатам и русским полицаям, что все пространство леса мгновенно пришло в движение. Снимались палатки, запрягались кони, а телеги укладывались походно полевым армейским скарбом. Было странно, что люди, находившиеся на грани смерти, узнав о сокровищах и огромном изобилии продуктов, мгновенно воспрянули духом. Это дикое воинство напоминало скорее не солдат идущих выполнять свой долг, а толпу золотоискателей времен золотой лихорадки. Каждый норовил вырваться вперед, чтобы, дойдя до финиша, застолбить себе участок для собственных же похорон.

Я, конечно же, всей душой понимал, что обманул этих людей и бросил их прямо в самые лапы НКВД, обрекая на огромные жертвы. Но ведь можно ли было тогда поступить иначе? Мне было жалко наших немецких солдат и офицеров, которые, попав в столь непростую ситуацию, еще верили в победу немецкого оружия.

Они были тем пушечным мясом подвиг, которого можно было оценить лишь толщиной русской веревки, обвязанной вокруг их шеи.

Я тогда в те минуты больше думал о тех простых парнях, которые должны были вернуться домой и своим трудом возродить величие Германии. Русские полицаи, дезертиры и уголовники в то время меня волновали меньше всего, так как их судьба была мне известна. Предатели собственного народа, изуверы и убийцы должны были быть наказаны судом своего государства. Они не попадали ни под один международный договор о военнопленных, а значит, являлись обыкновенными военными преступниками.

Как мы и предполагали, русские бандиты окончательно отделились от нас и Василий Царев примкнул в их ряды, чтобы самому лично контролировать ситуацию в их стане. Я же, как доверенное лицо полковника Бенемана, остался со своим новым войском, которое как самостоятельная боевая единица уже не существовала.

— Я, Крис, не могу поверить в то, что ты рассказал нам. Я не думаю, что нам доведется дойти до Финляндии? Это такое же заблуждение, как вся эта война, — сказал полковник.

Я, сидя на лошади, ехал рядом с полковникам. Я думал, думал и думал, как убедить его сложить оружие, чтобы в глазах моих солдат не выглядеть предателем и пораженцем. На данный момент это было сделать сложнее. Необходимо было посоветоваться с Царевым, который мог подсказать, да и предложить что-нибудь радикальное в сложившейся ситуации. Придя в себя от этих глобальных раздумий, я сказал:

— Вы, наверно, знаете, полковник, что американцы и англичане уже взяли Францию и всей своей армией стоят на границе Германии?

— Ты, Кристиан, каждый раз подкидываешь мне все новую и новую информацию. Я в тылах русских скитаюсь уже больше полугода. Мы за это время вполне могли пройти лесами до Тихого океана и, перебравшись на Аляску, могли бы уже давно водрузить свой флаг над американским Капитолием. Но ты сам видишь, что у меня за войско. Русские еще в самом начале нам подчинялись, но когда увидели, что мы лишены всякой идеи и болтаемся по местным лесам, словно с завязанными глазами, вот тогда они по-настоящему обнаглели. Они знают, что в своей стране обречены, они знают, что их ждет виселица или пуля, вот поэтому они не жалеют даже собственного народа. Ты мог бы, Крис, себе представить, что немецкий солдат пойдет грабить и убивать своих же крестьян? — спросил меня полковник с каким-то укором.

— Нет, я не могу.

— Вот и я не могу. Хотя еще неизвестно, как бы мы повели себя в роли подобных победителей?

— Известно, полковник, известно! Фюрер считает, что его все предали. Сейчас в Германии идут чистки, и многие наши генералы уже сложили свои головы и это, не считая простых бюргеров, которых на старости лет заставляют брать в руки оружие. Я не хочу быть оптимистом, но я знаю, полковник, что в этой войне уже поставлена жирная точка ценой миллионов жизней. Русские, несмотря ни на что все же возьмут Берлин и тогда они просто перевешают половину Германии, как в свое время римляне вешали войско Спартака.

— Крис, я понимаю это. Но не понимаю только одного, как мы вырвемся из этой проклятой России?

— Вы, полковник, еще вчера озвучили эти варианты. Если нам не суждено будет прорваться в Финляндию, можно будет просто сдаться в плен к русским и сдать вместе с нами тех, кто им больше всего нужен.

— Так ты предлагаешь…

— Я не предлагаю, я верю в то, что сдав это предательское отребье, нам это зачтется. Мы ведь русским вообще не нужны, потому что мы солдаты, а они преступники. Эта разница, полковник, по-моему, сейчас ощутима, как никогда.

— Я думаю, Кристиан, ты прав! Наверное, хватит нам этой чертовой войны по самые уши. Если уже наши генералы мечтают скорее её закончить, то нам и подавно нужно сложить оружие.

— Сейчас, как никогда создается благоприятное условие. «Иваны» рвутся в первых рядах к обещанным сокровищам и провианту, а мы вроде бы, как в арьергарде. Когда они выйдут к Шлиссельбургу, то будут окружены войсками НКВД. Вот мы-то и подстрахуем чекистов, чтобы ни один из них не ушел.

— Так что ты, Крис…? — спросил полковник.

Не дав ему договорить, я тут же прервал его.

— Курт, дорогой Курт! Война проиграна и это очевидно. Эту неутешительную сводку я лично слышал собственными ушами всего три дня назад. Мне русским командованием даны гарантии, что в случае, если мы сдадим им полицаев и бандитов, то у нас будет реальный шанс вернуться домой.

— А как же присяга на верность фюреру? — спросил Курт Бенеман голосом человека, стоящего на грани. — Мы ведь, Крис, солдаты и присягали Гитлеру на верность.

— Полковник, а мы не предали свой народ, когда привели к власти этих национал-социалистов? Да и что мы сейчас делаем в этой стране, если все наши братья по оружию прячутся уже в подвалах собственных домов? — сказал я так убедительно, что в глазах полковника загорелся огонек.

За день мы прошли лесами на север более сорока километров. В ходе этого рейда наша группа старалась обходить деревни и села, чтобы не вызывать у местного населения нездорового интереса и любопытства. Полицаям тоже был дан наказ не заниматься разбоями, чтобы истребительным войскам НКВД не давать ориентиров на продвижение нашей группы. Первый день рейда прошел в более менее спокойной обстановке и уже к вечеру, разбив палатки, мы встали лагерем.

Впервые за весь день я увидел Василия, который, подойдя ко мне, предложил произвести рекогносцировку на местности, да поговорить вдали от лишних ушей. Отойдя от лагеря около километра, мы расположились на поваленном дереве близ какого-то ручья. Листья с деревьев полностью покрыли свинцовую воду, которая просматривалась через немногочисленные прогалины упавшей листвы. Царев закурил и, глубоко затянувшись, сказал:

— Кристиан, через три дня мы должны выйти к месту, обозначенному на карте как место передачи сведений. Ты мог бы рассказать, что говорят и что предпринимают ваши солдаты?

— Оу, Василий, я понимайт! Дойче зольтатен не хотият война, дойче зольтатен хотият нах хаус, домой. Мой говорил полковник Бенеман, надо идти руссиш Gefangenschaft, плен. Полковник сказал, надо zu Verhaften, дизе полицай. Я не знайт, как по-русски Verhaften!?

— Это, Кристиан, арест, — сказал Царев, удивляя меня познаниями нашего языка.

— Я, я надо арестофать полицай, унд бандитен. Туй, понимайт дойче шпрахе? — спросил я, удивляясь тому, что Царев довольно хорошо знает немецкий язык.

— Ты говори мне по-немецки, я хорошо понимаю, — сказал Царев, предлагая мне свою самокрутку.

Я взял окурок и, затянувшись, сказал:

— Ты все это время водил меня за нос, козья ты морда?

— Я, Крис, должен был знать, стоит тебе доверять или нет. Вот теперь я вижу, что, наверное, стоит. Ты прошел тот рубеж, после которого обратной дороги нет.

— Знаешь, Иван, я смотрю на тебя и удивляюсь. Неужели ты думаешь, что мы, немецкие солдаты испытываем удовольствие от того, что стреляем в вас, в русских? Ты сам поставь меня на свое место и представь, что это ваш Сталин пришел в нашу Германию. Ты выполняешь приказ и убиваешь, убиваешь, убиваешь немецкий народ. Кто ты — убийца? Или просто солдат, исполняющий приказ своего сумасшедшего правителя? Я ведь не могу один нести ответственность за свое правительство!

Царев задумался и после недолгой паузы сказал:

— Я, Кристиан, думаю, что нам всем нужно понять, что мы люди, а не дикие звери. Мы стали заложниками наших руководителей, которых избрали сами.

— Вот именно, Василий Царев, поэтому ты и жив. Я тогда нарушил приказ о твоем расстреле, зная, что это не ты начал эту войну. Сам Господь тогда отвел мой автомат, предвещая, по-видимому, эту встречу с тобой.

После такого откровенного разговора все грани нашего недоверия друг к другу были окончательно стерты. Но меня в эти минуты больше волновала судьба моей курносой Марии и моего сына, которые неизвестно куда исчезли. Я был тогда наивен, полагаясь на данное русским полковником слово о том, что ей ничего не будет и она когда-нибудь вернется в свой дом в Ленинград. Но ей тогда за любовь к немецкому солдату пришлось расплачиваться десятью годами на вольном поселении в далекой-далекой Сибири.

На исходе уже был четвертый день нашего движения. Я своим подсознанием чувствовал, что с каждой минутой нарастает напряжение среди нашего деморализованного войска. Все с минуты на минуту уже ожидали встречи с невиданными запасами продовольствия, спрятанного еще со времен блокады Ленинграда командующим группы «Север» фельдмаршалом фон Лейбом.

По глазам своих спутников я видел, что уже скоро мой блеф о невиданных богатствах и продуктовых складах будет раскрыт, и тогда можно было представить, что ждет меня и полковника Бенемана после того, как это случится. Спасти меня могло только блокирование нашей группы истребительными отрядами НКВД. Русские полицаи естественно кинутся в драку, так как им нечего терять, но нам не хотелось накануне конца войны терять свои жизни.

Сейчас время работало против нас, и Царев делал все возможное, чтобы этот криминальный сброд предателей народа продолжал верить в чудо своего спасения. Момент встречи с чекистами наступал с каждой минутой. По донесению Василия Царева, оставленного в условленном месте, блокирование нашей группы должно было состояться уже через пару километров. Русские, как всегда шли впереди в надежде, что им достанутся лавры победителей и несметные богатства царских сокровищ. Но они еще не знали, что, как только они как авангард лицом к лицу столкнутся с регулярными войсками, мы, бывшие солдаты вермахта отрежем путь к отступлению, перекрыв бандитам всякий отход.

Подобная операция бывших врагов на поле брани станет впервые в истории этой войны совместной операцией по ликвидации предателей и военных преступников.

Час истины, к которому я вел своих воинов, наступил нежданно. Войска НКВД плотным кордоном перекрыли единственный проход между болотами и сомкнули кольцо, как только в этот мешок попал последний солдат. Русские полицаи и преступники, попав в засаду, решили прорывать это кольцо, несмотря на свои потери. Но наши солдаты, поняв безвыходность своего положения, все же решили сложить оружие. Какое-то мгновение противостояние представляло собой перепалку между командованием истребителей и уголовными элементами, которые нагло угрожали чекистам. В ту минуту, когда со стороны оцепления послышались призывы к сдаче, полицаи открыли шквальный огонь. В ответ послышалась организованная пулеметная стрельба, и прошедшие ужас этой войны немецкие солдаты мгновенно зарылись в землю.

Я предчувствовал, что с минуты на минуту начнется планомерный минометный обстрел. В минуты такого напряженного противостояния я мгновенно принял на себя командование. Я тогда решил сохранить жизни наших солдат и чувствовал, что смогу это сделать даже ценой собственной.

Полицаи не ожидали, что во время войны обстановка на поле боя меняется с удивительной скоростью и, не дожидаясь минометного обстрела, мы в последний раз на этой войне вступили в бой. Правда бой этот был не с регулярными войсками, а с предателями и военными преступниками, которых мы ненавидели в связи с их продажностью.

Мы врукопашную бросились на очумевших русских полицаев и бандитов и в течение нескольких минут заставили их сложить оружие. На всю нейтрализацию этой группы мы потратили не более двадцати минут, чем спасли жизни многим моим товарищам по оружию.

Царев, держа в руках белый кусок ткани, смело пошел навстречу оцеплению. В такой тяжелой и напряженной обстановке была даже вероятность от своих же получить пулю, но он благополучно вышел из этого смертельного котла.

Уже через несколько минут из динамика агитационной машины послышались призывы к полнейшей сдаче. Нам было рекомендовано, все оружие держать на поднятых вверх руках и при выходе к месту блокирования складывать его с левой стороны коридора. Полицаи, загнанные в угол, под конвоем наших солдат и офицеров первыми выходили из окружения, заложив руки за голову. Наши бойцы, собрав их вооружение, шли за ними и скидывали все это оружие, как предписывало командование истребительного отряда НКВД. Русские солдаты, держа автоматы наготове, стояли по обе стороны коридора и сурово всматривались в заросшие и истощенные жалкие лица своих бывших врагов. С каждой минутой куча оружия росла прямо на глазах. Винтовки, автоматы, пулеметы, пистолеты, гранаты с грохотом падали в одно место, постепенно создавая смертоносный железный курган.

Василий вышел навстречу и встретил меня с улыбкой на лице, широко расставив свои руки. Для многих «Иванов», стоящих в оцеплении, такое братание с врагом стало полной неожиданностью. Многие недоуменно переглядывались между собой, видя, как русский старшина лобызается с немецким унтер-офицером.

Вот тогда в эту самую минуту я вдруг понял, что моя война закончилась навсегда. На душе было странное чувство, ведь мне повезло, необычайно повезло выжить в этой бойне. В отличии миллионов павших на этой войне, я был жив, и теперь имел возможность стать свидетелем возрождения новой Германии.

Всех полицаев и прочих врагов народа тут же организовали и, посадив в машины, вывезли в Ленинград, где они были заключены в знаменитую тюрьму «Кресты». Нам же судьба даровала более снисходительное отношение, и все солдаты и офицеры вермахта были распределены по лагерям военнопленных.

Мне в то время выпала настоящая честь и я в отличие от своих соотечественников имел не только свободный выход в город, но и даже был зачислен в партийную школу. Через полгода в мае война закончилась. Правда, от этой победы нашим пленным лучше не стало. Многих из наших солдат и офицеров в те годы осудили военным трибуналом к длительным срокам заключения, а особо отличившихся и к смертной казни.

В жуткий период начавшихся репрессий Бог прикрыл нашу группу. Трибунал учел те обстоятельства, при которых мы сдали властям всех врагов народа, чьи руки были обагрены людской кровью.

Почти во всех крупных городах на площадях стояли виселицы, и победивший в этой войне народ старался от души насладиться своей местью к тем, кто когда-то убивал и сжигал их дома. Не миновала месть и тех, кто предал свой народ. Особо рьяных вешали и расстреливали, а тех, кто кровью свои руки не окропил, сослали далеко в сибирские лагеря.

Со временем, отношение к нам со стороны русских заметно изменилось. Мальчишки перестали бросаться камнями, а русские бабы иногда даже угощали наших пленных молоком и хлебом.

Постепенно-постепенно великая Россия стала оправляться от последствий войны и уже с 48 года в сторону моей Родины потянулись первые эшелоны с амнистированными пленными. Теперь уже нам предстояло восстановить свою страну, которая точно так же, как и Россия лежала в руинах и развалинах. В те времена о фашизме уже никто не вспоминал и никто тогда не хотел говорить об этом, придав этой теме всенародное табу.

В свой уютный и тихий Ордруф я вернулся лишь в пятидесятом году, пробыв все это время в русском плену, почти шесть лет. Во время обучения в партийной антифашистской школе в Красногорске под Москвой, нас в течение нескольких месяцев убеждали в пагубности национал-социалистической идеи фюрера и рисовали перспективы новой жизни.

Из нас, тех, кто вовремя осознал весь кошмар этой войны, всю её пагубность и бесперспективность, в этих школах ковали новые коммунистические кадры для новой социалистической державы.

В отличие от других пленных, которые нас считали предателями своей Родины, предателями присяги фюреру, мы пользовались преимущественными льготами. Мы свободно передвигались и имели хорошее калорийное питание, имели как никто другой хоть какие-то дальнейшие перспективы в мирной жизни.

Все это время я не упускал возможности найти Марию. Я никак не мог забыть эту русскую девочку, которая ценой своей свободы сохранила мне жизнь. Не мог забыть её голубые глаза, не мог забыть своего сына, которого она подарила мне накануне нашей разлуки. Все мои поиски были тогда тщетны и мне пришлось вернуться домой, так и не найдя её.