Русские офицеры, проживавшие в бывшем военном гарнизоне танковой дивизии вермахта, иногда прогуливались по городу и даже посещали наши рестораны. Правда, возможность общения с ними всегда вызывала подозрение особого отдела их армий.

Я каждый вечер приходил в ресторанчик «Ко льву» и, сидя в стороне за бокальчиком баварского пива, слушал, как русские офицеры рассказывают об охоте, о семье, о рыбалке, стараясь не затрагивать служебные темы. Мое желание поговорить, и поделится своим сокровенным, всегда воспринималось за провокацию. Я тогда не знал, как мне построить те связи, которые смогут мне помочь отыскать на бескрайних просторах России ту единственную, память о которой до сих пор глодало мое страдающее сердце.

Наши новые социалистические власти знали о том, что я окончил антифашистскую коммунистическую школу, предлагая мне хорошие должности в своих партийных кругах. Но я, зная, какую цену заплатил за это, на любые их предложения давал отказ.

За годы войны мне надоели все эти партийные мероприятия, а моя израненная душа нуждалась в обыкновенном спокойствии. Я просто хотел служить Господу. Вера в которого вернула меня домой, не ожесточила мое сердце и дала ту любовь, которая дается человеку лишь однажды.

В те годы я отошел от всех этих политических дел и устроился простым художником-скульптором в одну из мастерских по статуэткам в городе Эльминау. В начале шестидесятых годов эти статуэтки стали настоящим символом моей дорогой Тюрингии.

Я каждый день, держа в руке новорожденный образ Господа, молил его за прошлые грехи, и просил даровать мне встречу с Машей. Я каждый день, придя на работу, снова и снова возвращался к своей просьбе, и меня в то время абсолютно не интересовала ни политическая жизнь моей новой социалистической страны, ни всякая коммунистическая возня вокруг нашей власти. Питер иногда приходил ко мне на работу и всегда спрашивал меня:

— Отец, я вижу, ты каждый день разговариваешь с Богом. Зачем ты делаешь это?

Я улыбался тогда и отвечал своему сыну:

— Я, сынок, всю жизнь разговаривал с Богом, я всю жизнь веровал в него и свою веру пронес через ужас прошедшей войны. А теперь я прошу Господа, чтобы ты был счастлив и нашел свое место в этой жизни. В каждую картину художник вкладывает свою душу, вот и я, сынок, вкладываю то, что потом будет греть людские сердца!

Питер с каждым годом становился взрослей и взрослей, и вот наступил тот день, когда ему исполнилось столько, сколько было мне, когда я вышагивал под барабан и выкрикивал то, что навязывал мне наш фюрер. Я боялся, боялся, что все вернется на круги своя и моему сыну доведется вновь взять в руки оружие и направить его против человечества.

И вот тогда, в день его совершеннолетия я рассказал Питеру о том времени, про которое молчал все эти долгие годы. Я рассказал ему то, что мне его отцу довелось пережить в своей жизни. Я рассказал о России и о тех людях, которые были для меня не только примером мужества, но и примером христианского милосердия. Я рассказал и то, что у него в России есть брат, а эта связь уже была настоящим кровным родством. К моему удивлению Питер тогда понял, понял все, о чем я говорил ему и был чрезвычайно расстроен, что не сможет поехать в Россию, чтобы найти его. Хоть и была ГДР младшим братом великой России, все же оставались некоторые предрассудки, которые мешали тогда искренности наших отношений. Правда, с каждым годом это отторжение растворялось, словно белая глина под струей чистой воды. И однажды выбор Питера был предрешен. По окончании средней школы, он, успешно сдав экзамены, поступил в военное училище имени Вильгельма Пика.

Питер мечтал попасть в Россию, чтобы своими глазами видеть то, о чем я ему рассказывал. Он словно одержимый старался найти своего кровного брата, что ради этого даже поступил в военное училище и, пройдя конкурс, в составе нескольких курсантов был направлен в русское Рязанское училище ВДВ. Со временем, правда, его мечта встретиться с Матвеем так и осталось несбывшейся идеей фикс, а время все дальше и дальше приближало меня к тому событию, которое было предначертано мне моей судьбой и господним проведением.

* * *

Эльминау со своим заводом статуэток стал настоящей Меккой для русских офицеров. Благодаря огромному спросу на нашу работу русские ехали к нам в город со всей восточной Германии, чтобы купить наши маленькие произведения искусства, которые продавались даже и в другие страны. С каждым днем жизнь входила в нормальное русло, а воспоминания о войне все реже и реже всплывали в моем сознании. Фактически, ежедневно мне доводилось разговаривать с русскими, чем я поддерживал не только знание языка, но страстное желание все же найти следы моей Марии.

В какой-то момент руководство моего предприятия заметило мои способности по общению с русскими офицерами и возложило на меня обязанности переводчика. За эту работу к моему месячному жалованию было добавлено пятьсот марок, которые в те времена были более чем необходимы для моей семьи.

Вот однажды, в один из дней октября, когда вся Восточная Германия праздновала 25 летие своего образования, на нашем заводе партийным руководством СЕПГ была организована встреча с русскими офицерами, как знак дружбы и солидарности в борьбе с капитализмом и его диким империалистическим ликом.

Делегация русских офицеров с интересом рассматривала завод, изучая технологию нашего производства, и восхищенно цокала языками при виде очередного шедевра. Наш директор показывал все новые и новые цеха и технологические линии, пока вся эта русскоговорящая делегация не вошла в упаковочный цех.

Там на полках стояли всевозможные готовые к отправке в торговлю изделия. Вдруг один из русских остановился перед образом девы Марии, которая была сделана специально на заказ в святой собор Санкт-Севери в город Эрфурт. Наши фигуры, изготовленные умелыми руками мастеров, всегда вызывали у людей неподдельный восторг. Но сегодня было нечто особенное!

Один русский майор, стоя над этим святым образом, словно застыл, как тот замерзший большевик, упершись на свою винтовку. Не скрывая своих эмоций, он стоял, словно вкопанный и по его щеке текли слезы. Да, да, по его щеке текли настоящие живые слезы! А он, словно окаменевший, замер в оцепенении, пока вся делегация этих диких русских оккупантов не проследовала в заводскую столовую. Такие мероприятия всегда проводились с торжественной помпезностью и знанием русского менталитета. Правда, тот майор явно не спешил к столу, накрытому в стиле аля Русь. По всей видимости, он никак не желал расстаться с этой фигурой, наслаждаясь возможно её красотой, а возможно и душей, вложенной в этот кусок холодной глины.

Я, ковыляя на своей трости, подошел к нему и, тронув за плечо, сказал:

— Гер официр, вас ждут в зале! Там шнапс, пиво и знаменитые немецкие колбаски.

Но русский майор стоял, словно окаменев, и даже после моих слов не сдвинулся с места. Я еще раз повторил ему по-русски:

— Господин офицер, торжественное собрание уже началось. Вам там просто необходимо быть. Вас там ждут!

В эту минуту, он как бы очнувшись от шока, сказал:

— Господи, камрад, как она похожа на мою мать! Как она удивительно похожа, будто её лепили с моей матери! Я не могу поверить своим глазам! Камрад, как зовут этот святой образ!? — спросил он, обращаясь ко мне, как обычно говорили русские, называя всех немцев.

— Это, гер официр, святая дева Мария, — сказал я, пока еще ничего тогда не понимая.

— Я очень хотел бы заказать такую статую, как мне сделать это? — спросил он, вытирая слезы носовым платком.

— О, о, о, господин офицер, это очень, очень дорого, — сказал я ему, зная истинную цену этим творениям.

— Проблем в деньгах нет, я готов заплатить любую цену, чтобы получить подобный шедевр. Правда, мне нужен настоящий православный образ. Я мог бы на вашем предприятии заказать Матерь Божью, но только в православном исполнении? — спросил майор, явно заинтересовавшись изделиями нашего завода.

— Я, уважаемый господин офицер, уже на пенсии и прирабатываю только переводом. Вам, вам нужно обратиться к дирекции завода, я думаю, что они не откажут, ведь между нами есть настоящая дружба. Freundschaft! — сказал я и проводил майора в здание заводской столовой.

Как всегда в такие мероприятия столовая была украшена с политическим размахом, кругом висели русские красные флаги вместе с флагами ГДР. Портреты наших государственных руководителей, словно иконы располагались на всех видных местах. Эрнст Тельман и Ленин, Эрик Хонекер и Леонид Брежнев соседствовали рядом, взывая нас к дружбе с русским народом. Надувные цветные шары и всевозможные гирлянды создавали настоящий праздничный антураж. Русские сидели за столиками в своих парадных мундирах, и к ним руководство нашего завода подсаживало молоденьких работниц, которые могли скрасить скучные политические выступления. Они, иногда кокетливо улыбаясь им, слегка флиртовали в достижении своих политических целей. Мы же рукоплескали и делали вид, что довольны своей социалистической жизнью, навязанной нам нашим старшим братом.

Я переводил все речи наших друзей на немецкий язык и после торжественного часа предложил нашему директору приступить к трапезе. В самый разгар нашего праздника ко мне и подошел этот странный русский майор, спросив:

— Камрад, как мне поговорить с директором, чтобы заказать статуэтку, как я просил?

— Eine Moment! — сказал я по-немецки, зная, что русские это понимают.

Практически все, кто прослужил в Германии, всегда довольно сносно говорили по-немецки на бытовом уровне так, что мы вполне могли понять друг друга без лишних слов.

Я взял под руку этого майора и подошел к директору, который в этот момент уплетал консервированные персики. Он обожал эти греческие консервы под броским названием «Олимпия».

— Гер директор! — обратился я к нему и сказал. — Гер директор, этот русский офицер хотел бы сделать заказ. Он хочет сделать статуэтку Божьей матери в православном исполнении. Что мне сказать этому офицеру? — спросил я, как-то особо не напрягаясь.

Мне тогда было все равно, закажет русский эту статую или нет! Но пройдет всего десять минут, и я буду готов вывернуться наизнанку, чтобы днями и ночами лепить этот дорогой мне образ.

— Кристиан, скажи ему, что это очень дорого, может быть он отстанет!?

Я перевел русскому сказанное моим директором, но тот словно русский танк Т-34 стоял на своем. Он вновь сказал мне, что вопрос о деньгах не стоит. Он готов заплатить любую сумму, сколько бы это ни стоило.

— Гер директор, русский платит любые деньги, но очень хочет поставить такую статуэтку на могилу своей матери. Что мне сказать ему?

— Я не знаю, я не знаю, кто на нашем заводе будет лепить этот православный образ? Ты, Кристиан, на пенсии, а лучшего мастера у нас на заводе нет. Все наши шедевры делаются с твоих матриц. Если ты сам возьмешься за это дело, то скажи, что такой заказ будет стоить около пяти тысяч марок!

— Господин офицер, гер директор, сказал, что это будет стоить пять тысяч марок. Это, наверное, очень дорого!?

— Послушай, камрад, ты передай своему директору, что я хочу получить такую статуэтку! Я заплачу вам любые деньги. Это же подарок для моей матери и мне для неё ничего не жалко! — сказал мне офицер, и тогда я понял, что он настолько одержим этой идеей, что нам его не переубедить. Посоветовавшись с директором, мы сдались этому «Ивану».

— Ладно, ладно, мы оформим этот заказ прямо после торжественной части — сказал он, видя, что у русского офицера глаза налились кровью, что у быка перед тореадором.

Я видел, что ему явно не хотелось вступать в конфликт с русским командованием, да и политическим руководством нашего города.

В перерыве между застольем и традиционной дискотекой директор пригласил майора в свой кабинет административного корпуса. Я ковылял следом за ними, опираясь на свою трость. Фронтовые раны под старость начали давать о себе знать, и теперь приходилось мириться с этим, зная, что молодость безвозвратна.

Войдя в кабинет, директор из сейфа вытащил пачку квитанций заказов и, взяв в руки ручку, спросил майора его имя и фамилию. Я перевел русскому вопрос директора и тот сказал:

— Матвей Царев!

В ту минуту меня словно ударило током. Пелена какого-то тумана накрыла мое сознание, а сердце старика чуть не разорвалось от этих знакомых слов. Нет, это была случайность! Я не мог поверить в такое совпадение и от этих мыслей меня стал бить озноб. Я, заикаясь, спросил:

— В, в ваша мать — Мария?

— Да! — гордо сказал русский офицер, удивляясь моей информированности.

— Странное совпадение, — сказал я, еще не веря в происки Всевышнего.

— Какое совпадение? — удивился майор, глядя на меня с каким-то недоверием.

— Матерь божья, это ведь тоже дева Мария! — сказал я, все еще не веря в эту случайность.

— Вам, господин Царев, необходимо оплатить задаток! — сказал директор, глядя на Матвея.

Я вновь перевел пожелания директора и русский офицер, расстегнув парадный китель, достал свой бумажник. На внутренней подкладке его военного кителя я краем глаза заметил приколотые «Георгиевские кресты». В этот самый момент какая-то слабость нахлынуло на мое тело, и я, не удержавшись на ногах, упал без чувств. Я узнал, узнал эти кресты, я узнал Матвея, и от этого душевного волнения провалился в какую-то черную яму.

Я уже ничего не чувствовал, и в моем сознании я вновь вернулся в те далекие годы. Картинки проскакивали одна за другой. Лицо Марии сменялось лицом деда Матвея, то лицо, в свою очередь, сменялось лицом убитого мной немецкого солдата, который держался за вспоротый живот, из которого на землю свисали зеленые зловонные кишки.

Очнулся я, лежа на больничной койке. Первое, что я увидел, открыв глаза, это был белый потолок и склонившееся надо мной лицо врача. Он держал меня за руку и спокойным голосом говорил:

— С возвращением вас, господин Кристиан!

Осмотрев палату, я увидел стоящую возле меня капельницу и кучу всяких медицинских приборов, а так же проводки, которые тянулись к моему телу. По черному экрану прыгала зеленая нитка, искаженная моим сердцебиением. Она извивалась волнами и убегала за край монитора, создавая замысловатые синусоиды, понятные только врачам.

Первое, что я тогда спросил:

— Что со мной было? Я ничего не помню, — сказал я доктору, надеясь услышать правдивый ответ.

Доктор, стоящий надо мной, улыбаясь, сказал:

— У вас был сердечный приступ. В вашем возрасте, гер Кристиан, так волноваться не стоит, тем более после таких жутких ранений. Они ведь теперь всю жизнь будут напоминать вам о себе.

— Да, доктор, и не только ранения, — сказал я и закрыл глаза.

Мне тогда никак нельзя было умирать. Я на это не имел никакого права. Я должен был раскрыть тайну этого загадочного русского майора. Я должен был сделать его заказ и поэтому должен был жить, жить хотя бы ради своей встречи с могилой моей любимой Марии. В эту минуту я думал только об одном.

Мои молитвы, моя вера в Бога, вот, что было настоящим чудом, которое провело меня через всю свою жизнь, и на последнем остатке своего жизненного пути даровала мне возможность встретить своего сына. Сейчас, лежа на больничной койке, я думал о том, как все же странно устроена человеческая судьба!? Как все же она бывает коварна и непредсказуема. Ведь только сейчас, только тогда, когда моя жизнь была уже почти прожита, я понял, что я бывший немецкий солдат отец русского майора! Это ведь настоящие парадоксы судьбы!

А сколько было таких солдат, как я, сколько было русских, которые за время своего пребывания в Германии, тоже обзавелись детьми от наших любвеобильных фройляйн?

Все перемешалось в моей голове, и я понял только одно, мы все в этом мире кровные братья. Пусть наши языки разные. Пусть мы разные по вере и культуре, но кровно — мы едины! Мы можем быть разные по вере, разные по национальности, но мы едины по крови и не можем мы быть чужды друг к другу до такого состояния, чтобы ненавидеть.

В ту минуту мне стало очень стыдно, стыдно за то, что мы ничего не сделали, чтобы остановить тогда это безумие. Мне стало стыдно, что я бросил свою любовь и не мог ни защитить её, ни отстоять. Сейчас я отдал бы все, чтобы ради неё оказаться там, в том старом сарае. Вспомнив об этом, вспомнив о долге, уже через пару дней я пошел на поправку.

С этой мыслью я и выписался из больницы. Уже на следующий день я был на заводе и словно одержимый этой идеей, своими руками ваял до глубины души любимый образ. Я, отключившись от реального мира, с головой ушел в прошлое и в памяти своей восстановил тот миг и те минуты, когда я был действительно счастлив. Руки мои скользили по мягкой теплой глине, словно по телу моей Марии, придавая ей её настоящий божественный облик, воплощенный в керамику.

Впервые за все время работы на заводе я вложил в эту статуэтку столько своей души, что все работники завода были просто поражены. Статуэтка Марии стояла в мастерской в своем непревзойденном великолепии, словно ожившая Сикстинская мадонна. Она словно великое творение Рафаэля спустилась с холста и обрела плоть. Казалось, что если в тот момент вдохнуть в неё душу, она оживет и, улыбнувшись, скажет: " Здравствуй, Кристиан!!!»

Уже на последнем этапе после обжига, когда раскаленный фарфор, нагретый до тысячи градусов, отдавал свое тепло, её лицо осветилось в жерле печи, словно это был воистину святой дух. Я не мог даже и представить, сколько тепла, сколько души и нежности будет хранить в себе это фарфоровое изваяние моей настоящей любви.

Оставшись наедине с ней, я как бы заново вернулся в свою молодость и, обняв еще теплую статуэтку, заплакал. Картинками какого-то страшного старого фильма пролетела вся моя жизнь, и я в своей памяти вновь оказался в далекой и заснеженной России.

Каждый день до приезда русского офицера я, словно влюбленный, гладил образ Марии, мечтая о том, что он однажды оживет. Я разговаривал с ней, словно с живой, и я чувствовал и знал, что она отвечает мне. Порой мне казалось, что я сошел с ума, насколько явно и отчетливо я слышал голос своей славянской возлюбленной.

В один из дней я заложил в заводскую бухгалтерию за русского майора остаток суммы за эту статую и, выкупив её, забрал к себе домой. Я тогда старался ничего никому не объяснять, ведь это была настоящая тайна, тайна моей единственной любви. Мне хотелось тогда от всей души, от всего сердца, подарить этот образ моей святой Марии моему сыну, но и видеть на его лице простую сыновью благодарность. Я хотел, чтобы он все же знал, что я его отец. Я хотел этого и никак не мог смириться со своими чувствами.

В точно назначенное время на заводе вновь появился этот русский офицер. Каково же было его удивление, когда директор завода вернул ему залог и, дав мой адрес, отправил ко мне.

Я каждый день, каждый прожитый мной день, ждал, я ждал приезда своего сына, выскакивая на улицу на любой звук. Вот и в этот день я, услышав скрип тормозов русской военной машины, вышел на улицу, опираясь на свою трость, приветствуя майора. Майор с улыбкой шел мне навстречу и в этот момент я окончательно понял, что это был мой, мой сын. Его лицо, его глаза вдруг напомнили мне самого себя, и это уже был неоспоримый факт нашего родства. Он был очень похож на меня того, когда я в те суровые годы оказался в России.

— А, камрад, guten tag! — сказал он мне по-немецки и пожал руку. — Я хотел бы забрать свой заказ, гер Кристиан.

— Ваш заказ готов. Проходите в мой дом, — пригласил я его, ища хоть какой-то повод для задушевного разговора.

Офицер отказываться не стал, а одобрительно кивнул своей головой и прошел в дом. Естественно, что немецкое жилище у него вызвало огромный интерес и он, словно изучая дом, стал вращать головой.

В зале на столе стояла под покрывалом готовая статуэтка. Матвей хотел было снять покрывало, но я опередил его, придержав за руку. Я указал майору на стоящее в углу кресло, и когда он сел в него, я не торопясь, снял эту тряпку.

Первое, что я увидел, это был настоящий шок. Мне показалось, что русский офицер просто не дышит. Он привстал с кресла и почти вплотную подошел к статуэтке. Я видел, как на его глазах вновь навернулись слезы, и он нежно-нежно дотронулся до лица его фарфоровой матери. Несколько минут он стоял и как бы всматривался в её божественный лик. После чего, достав носовой платок, вытер проступившие слезы и сказал:

— Прости, камрад, я, наверное, очень сентиментален. Но ведь это же моя мама!? Понимаешь, это моя мама! — стал мне говорить Матвей, совсем не зная, что это моя Мария.

— Wieviel kostetes? (Сколько это стоит?) — спросил майор и потянулся за своим бумажником.

Я взглянул на него с легкой ухмылкой и сказал по-русски:

— Это, гер официр, не продается!

В эту минуту в его глазах блеснул огонь и он, не понимая, продолжал доставать деньги, всхлипывая от накативших эмоций.

— Это не продается! — повторил я, раскручивая интригу.

— Почему, я ведь заказывал? — слегка обидевшись, спросил он.

— Потому что, гер майор, это мой вам подарок, — сказал я, глядя на его удивленный вид.

— Камрад, я не понимаю тебя. За какие заслуги я должен принимать такие дорогие подарки? — спросил он с металлом в голосе. — Я заказал, и я хочу заплатить за это.

В ту минуту мне хотелось рассказать ему, что он мой сын. Мне хотелось его обнять, хотелось прижаться к его груди и поделиться тем, кем для меня была его мать. Но я не мог. Я знал, что подобная информация о том, что его отец немецкий солдат повредит его дальнейшей карьере. Вряд ли особый отдел армии оставит этот случай без внимания. Я думал, что русским контрразведчикам никогда не понять то, что лежит на самом дне моего сердца, и я смолчал, скрипя им, против своей воли сдержал эту тайну под замком, внутри себя.

— Это мой подарок, — повторил я. — Понимаешь, гер майор, я, когда увидел, как ты плачешь перед этой святой мадонной, я подумал, что этот образ очень тебе дорог. Ты говорил, что хочешь поставить памятник своей матери. Вот я и подумал, что это будет подарком от всего нашего завода и жителей нашего Ордруфа. Мне хотелось бы знать, как умерла твоя мать и где её похоронили?

В те минуты я видел в его глазах полное недоумение. По его выражению лица не трудно было прочитать, что он, столкнувшись с моим подарком, просто боится каких либо провокаций или какого-нибудь подвоха, а тем более вербовки иностранными спецслужбами. Матвей, считая, что в информации о месте захоронения его матери нет ничего секретного и сказал:

— По просьбе матери её похоронили рядом с дедом, бабкой и братом на деревенском кладбище в тверской области.

Я не выдержал и как бы невзначай спросил:

— Это деревня Козье?

В эту минуту он плюхнулся на диван и, мотая своей головой, вдруг сказал:

— Эй, камрад, а ты откуда уже знаешь?

— Я, Матвей, во время войны воевал в том районе. Я лично знал твою мать и твоего деда Матвея.

Офицер замотал головой, повторяя только одно:

— Этого не может быть, это какая-то провокация! Ты, наверное, заслан, чтобы завербовать меня? Я Родины не продаю, потому что я есть русский офицер! — сказал он, задыхаясь от бешенства.

Если бы он в ту минуту знал, что в его жилах течет не славянская кровь! Если бы он хоть на мгновение мог представить, что его отец бывший фашист, он, наверное, умер бы от позора, как умер бы и я.

— Нет, майор, это не провокация. Вот смотри, — сказал я и, сняв с себя одежду, показал ему старый шрам от рваной раны на груди, — меня от смерти спас твой дед и твоя мать. А чтобы окончательно рассеять твои сомнения, то сейчас на твоей груди висит золотой ангелочек с крылышками.

После этих слов майора, словно затрясло и он, задыхаясь, расстегнул свой китель, сняв офицерский галстук. Его руки странно дергались, будь-то в припадке эпилепсии, словно после контузии. Он достал пачку сигарет и старался пробовать вытащить хоть одну. Но его руки настолько сильно сдавили эту пачку, что все сигареты в ней переломились пополам. Он с волнением вытаскивал эти обломки и, взглянув на них, нервно укладывал обратно в карман.

— Я могу закурить? — спросил он, вытаскивая очередной обломок.

— Закури, Матвей. Ты выпить не хочешь? — спросил я, видя, что майору необходимо успокоиться.

— Я, я, я не возражаю. Мне, пожалуй, пожалуй, надо выпить, а то я что-то ничего не понимаю!

Я достал из бара бутылку «Вайнбранта» и, налив рюмки, подал ему одну из них.

— Я хочу выпить за твою мать, пусть земля ей будет пухом. Она была очень хорошей женщиной и я, так же как и ты скорблю по ней, — сказал я и по-русски залпом осушил эту рюмку.

А потом я рассказал ему, как произошло наше знакомство.

— Однажды в марте 43 года нас послали в тыл к большевикам. Нам предстояло взорвать воинский эшелон с боеприпасами. Из всей разведгруппы я один остался в живых. Но тогда я был тяжело ранен и твой дед вместе с твоей матерью приволокли меня на хутор. Полгода я умирал, но благодаря лечебным травам твой дед Матвей выходил меня. Я могу доказать тебе, что я действительно знал их. У тебя, гер майор, есть еще «Георгиевские кресты». На обратной стороне одного креста есть маленькие царапины. Это твой дед сгибал этим крестом на рыбалке крючок летом 43 года. Я тогда почти целый год прожил у вас. Поэтому эту статуэтку постарайся принять, как мой дар в знак благодарности твоей семье.

Я видел, что даже после третьей рюмки «Вайнбранта» Матвей так в себя и не пришел. Он сидел в кресле, хлопая глазами, и пустым задумчивым взглядом смотрел на статуэтку Марии. Где была тогда его душа, мне было, увы, неведомо! Возможно, он в эту минуту осмысливал сказанное мной, а возможно, что через фарфоровый образ Марии спрашивал дух своей матери, как ему дальше жить!?

Я подал ему свой семейный альбом, где в маленьких, пожелтевших от времени карточках отражалась вся моя прожитая жизнь. В глазах Матвея блеснула искра, и он с интересом открыл первую тяжелую картонную страницу. Еще молодая, но давно ушедшая мать, улыбалась с картинки, держа меня на своих руках. Каждый лист олицетворял прожитый отрезок времени, располагаясь на своей странице этой жизни и этого старинного альбома.

Майор с удивлением рассматривал молодого меня, одетого в новую форму Гитлерюгенд и последнюю фотографию в форме солдата вермахта перед самой отправкой на восточный фронт. На ней я стоял и улыбался, словно отправляюсь в отпуск, а не на войну. Дальше были мои фронтовые снимки, повествующие о «победоносном» продвижении наших войск. В его глазах я видел много удивления, но не видел в них ни злости, ни ненависти. Он, как должное воспринимал этот факт, не испытывая отрицательных эмоций.

Послевоенный период имел довольно длительный пробел. Кроме нескольких фотографий матери до моего возвращения из плена ничего не было. Матвей с жадностью смотрел, смотрел в эти снимки, а я стоял рядом и, вытирая накатившую слезу, наблюдал, как он знакомится со своей родней.

Что тогда было в его душе, я не знаю, но когда он увидел снимок моего сына Питера в форме офицера народной армии ГДР, он глубоко вздохнул и захлопнул этот альбом. После чего Матвей протянул мне свой штоф и сказал по-немецки:

— Werden wir einmal wiederholen! (Повторим еще раз!)

Я вновь налил ему коньяку и мы, чокнувшись рюмками, в унисон сказали друг другу:

— Zum Wol!

Матвей, слегка успокоившись, встал с кресла и крепко меня обнял, после чего сказал:

— Огромное, Кристиан, спасибо!

Что тогда было со мной, я не знаю. Внутри меня, словно молния ударила в сердце и такая тоска охватила мою душу, что мне вдруг захотелось вновь упасть на пол и выть, выть оттого, что мой Бог дает мне такие испытания и такие душевные страдания. Теперь я точно знал, что он, мой Бог, с которым я когда-то шел в бой, с которым врывался в окопы и убивал русских солдат, этот Бог породнил меня с этим русским майором, чтобы всю оставшуюся жизнь я каялся за грехи своей молодости.

Матвей, забрав статуэтку, уехал в Эрфурт, где проходил службу. И меня вновь накрыла пелена сильнейшей душевной старческой тоски.