Трехдневный отдых в Новосокольниках немного привел нас в чувство. Как и говорил Крамер, он исполнил свое пожелание и устроил настоящую русскую баню. За несколько рейхсмарок он договорился с одной местной старухой, которая по-черному протопила крестьянскую баню. Несмотря на второй год войны на восточном фронте, я тогда впервые оказался в подобном заведении диких славян.

Вода в котле бурлила, что ключ, а камни были нагреты настолько сильно, что от красноватого оттенка казалось, они просвечивались насквозь. Свою униформу и нижнее белье Крамер бережно повесил под потолком бани. Я также последовал его примеру в надежде, что от такой адской температуры передохнут все вши, расплодившиеся там, словно жиды большевики. От одного черпака кипятку, вылитого на раскаленную каменку, все это русское сооружение из бревен наполнилось прожигающим насквозь паром. Я сидел на полке, а мое тело при такой температуре даже слегка замерзало от открывшихся защитных функций организма.

Крамер, надев на голову вязаную шерстяную шапку, а на руки рукавицы, хлестал моё тщедушное тело березовым веником. В первые минуты подобного самоистязания я орал, словно это были пытки в застенках гестапо. Питер, не жалея сил, лупил меня по всем частям тела, отчего оно стало красным, как у настоящего вареного омара. Я хотел было уже бежать на улицу, но капитан держал меня почти под угрозой и страхом расстрела. После десятиминутной экзекуции я не выдержал и вылетел из бани, упав в рыхлый снег. Рядом со мной упал Крамер, удивительно заразительно кряхтя от полученного им удовольствия.

— Это и есть, малыш, настоящая русская баня по-черному, — сказал он, обтираясь снегом.

— Мне теперь понятно, почему русских ни мороз не берет, ни наша пуля. После такой закалки даже мне уже ничего не страшно. Эти чертовы славяне знают толк в таких удовольствиях.

— Повторим!? — спросил капитан, глядя на меня.

— Повторим!

Мы вбежали в баню, и Крамер вновь поддал пару. Теперь я хлестал его веником, а капитан лежал на полке под самым потолком. От жары и пара было трудно дышать, будто попал в гестаповскую душегубку, но я старался держаться изо всех сил, выковывая в своем организме стойкость рыцарского духа великих нибелунгов.

В тот вечер мы несколько раз выскакивали на улицу и вновь возвращались. От чистоты тело не только скрипело, оно удивительно чесалось. К моему удивлению вши в моем нижнем белье так же стали красными, что омары и не подавали никаких признаков жизни. Моему удовольствию в тот день не было предела. Но меня еще ждал один сюрприз, приготовленный Крамером, как знатоком национальных русских особенностей.

Когда, вернувшись в русскую хату, он угостил меня добротным русским домашним шнапсом невиданной крепости. Мы долго сидели при свете керосиновой лампы и закусывали водку шпиком и русскими солеными огурцами с вареным картофелем. После второго стакана Крамер вышел во двор и привел с собой бабку и её деда, которая жила тогда в холодном сарае рядом с худой коровой. Я смотрел за его действиями в слегка хмельном состоянии и хотел понять, для чего ему они понадобились. Он усадил бывших хозяев за стол и налил бабе и деду по стакану шнапса.

— За нашу победу! — сказал тогда Крамер и чокнулся с хозяевами.

— Да, да, господин офицер, за нашу победу! — сказал дед и хитро прищурил свои глаза. — Zum Wohl, Herr Offizier! — сказал еще раз, но уже по-немецки.

Я был удивлен, откуда этот дремучий «Иван» с седой бородой и русской шапкой на голове, так хорошо знает немецкий язык. Я тогда спросил деда:

— Der Alte, woher du weißt so gut unsere Sprache!?(Старик, ты откуда знаешь так хорошо немецкий язык?)

Дед засмеялся и сказал Крамеру:

— Скажи ему, камрад, что я еще вашего брата в первую мировую войну бил нещадно под Нарвой. Правда, потом в плен попал и только через четыре года вернулся домой, но немецкий язык я довольно хорошо выучил. Были у нас под Ордруфом достойные учителя.

— Он, Кристиан, в первую мировую войну был в нашем плену, — перевел мне капитан, но к своему удивлению я и сам все понял.

С каждым днем общения с «Иванами» я стал понемногу не только понимать язык, но и говорить на нем, правда, с жутким акцентом. Вот тут я как-то странно отметил для себя, что моё сердце после русской бани оттаяло и мне удивительно стало приятно на душе и даже хотелось жить. Я тогда достал свой гренадерский ранец, открыл его и положил перед русской бабкой две плитки шоколада и две банки консервированной колбасы. Она испуганно смотрела на меня, не решалась брать. Возможно, что она чувствовала с моей стороны подвох. Но я тогда успокоил её и сказал, стараясь выглядеть добродушно:

— Матка, дафай, дафай, ессен, кушайт! Es sehr schmackt!

— Sie Herr Оffizier, furchtbar,unseren Sohn haben inte Soldaten getöten (Нашего сына убили ваши солдаты) — сказал мне этот дремучий «Иван» на хорошем немецком.

Я тогда представил, как все же страшно потерять своего сына.

«— Неужели мы пришли на эту землю, чтобы просто так убивать всех подряд!?» — подумал я и вышел на улицу, чтобы не смотреть в глаза этим людям.

С каждым днем я все больше и больше ощущал свою причастность к этим преступлениям. Я абсолютно не чувствовал, что мы немцы — раса, избранная Богом. Я видел в глазах русских настоящее горе и понимал, что мы и только мы повинны в этом горе. Я тогда как бы разделился надвое. Один Кристиан исполнял свой солдатский долг, а другой очень сожалел о том, что это было им уже исполнено.

— Господин капитан, я помню, вы говорили мне, что разочарованы этой войной, почему?

Под действием шнапса Крамер терял контроль над своим разумом. В эти минуты он говорил своей душей и сердцем. Говорил, что накипело на них за эти три года войны.

Вот в это самое время он и рассказал мне то, что перевернуло все мои представления обо всем происходящем. Я со слов своего командира знал, что мы никогда не выиграем этой войны. Русские обязательно сломают хребет не только фюреру, но и всей этой грозной машине третьего Рейха. Я и сам видел как «Иваны», в последнее время научились драться. Это уже не были те солдаты, которых я встречал в колонне пленных в самом начале войны. Сейчас в них не было страха, а боевой дух уже давно превосходил дух наших деморализованных солдат, а это была уже поистине великая сила, которая ломала наши шеи.

Три дня отдыха после изнуряющего прорыва вернули мне силы. На исходе третьего дня к зданию комендатуры в Новосокольниках подъехали три грузовые машины «Мерседес Блиц». Капитан Крамер вышел из этого строения и подозвал к себе унтер-фельдфебеля Креймса.

— Вальтер, в шесть часов вечера мы выступаем домой. Собрать всех солдат роты и чтобы к 17:00 все были в полном сборе. Тебе ясно?

— Есть, господин гауптман, — сказал Креймс, и направился к месту квартирования роты.

В то время солдаты нашего подразделения были обустроены в русских хатах, и поэтому собрать их не представляло особого труда. Трудней было добраться до Велижа без потерь, так как последнее время участились случаи нападение партизан на наши обозы, идущие от Невеля до Велижа. Дорога проходила через леса и непроходимые болота, которые и становились могилами для наших солдат.

Уже несколько месяцев кряду на дороге в районе деревни Замошье действовала диверсионная группа специального назначения, которая не упускала случая напасть на какую нибудь штабную машину.

Как и предписывал приказ генерал-полковника Моделя колонна из трех машин, груженая нашими разведчиками вышла точно по расписанию. В голове колонны в качестве прикрытия шел легкий танк Т-4, приданный 21 стрелковой бригаде для усиления. Сзади колонну прикрывал гусеничный бронетранспортер 183 полка фельджандармерии.

Ближе к полуночи, преодолев более сотни километров, колонна прибыла в Велиж. В районе деревни Красное она спустилась к Западной Двине и по зимней переправе вышла в район деревни Секачи. До места нашей постоянной дислокации оставались считанные километры. Знакомые места, политые нашей кровью, все же были ближе к нам и нашим душам. За два года мы успели привыкнуть к этой местности и поэтому радовались, когда колонна въехала в сосновый бор деревни Беляево.

Лейтенант Ганс Йорган очень радушно встретил нас, удивляясь тому, что мы с Крамером целы и невредимы. Радиостанция «Deutsche Welle» передавала сообщения, скорректированные доктором Геббельсом, об успешной операции по деблокированию Великих Лук. В сообщении говорилось, что тысячи человек прорвали окружение русских и нанесли огромный урон врагу в живой силе и технике. Сообщалось, что, несмотря на многочисленные потери, гарнизон все же вышел к городу Новосокольники.

— Я, Питер, думал, что больше не увижу вас с Кристианом. По всему фронту идут противоречивые слухи. Кто говорит, что русские всех положили, а Геббельс говорит обратное, что русские положили там до дивизии «Иванов». Я не знаю, кому верить!?

— Ты, Ганс, верить должен нам. Мы выходили из этого пекла, и только мы знаем, как все там было. Я могу сказать тебе только одно, из семи с половиной тысяч осталось только сто пятьдесят человек.

— Так это, что выходит, Кристиан, что все остальные…

— Около двух тысяч сдались в плен вместе со своим комендантом гарнизона, — сказал я Йоргану, снимая свою экипировку.

— А, ты, хоть подстрелил своего снайпера, пока мы там воевали? Или нам опять предстоит ползать по уши в снегу?

— Я все же вычислил его таинственное логово. Теперь буду брать, пришло время.

— Да уж сходи, Ганс, повоюй, пожалуйста, не все ж нам кресты зарабатывать, — сказал Крамер, завалившись в гамак с сапогами. — Ты бы хоть, лейтенант, шнапса достал где-нибудь. Помянуть бы надо наших разведчиков по-русской традиции, да и выпить после такой передряги нам явно тоже не мешает.

Лейтенант влез с головой под свой топчан, сбитый из березовых жердей, и вытащил оттуда большой кожаный чемодан. Он открыл его и, достав две бутылки «Бордо», демонстративно поставил их на стол.

— Вот!

— О, Ганс, да ты не так уже и скуп, как мне казалось! — сказал капитан, улыбаясь.

Он взял в руки бутылку, и умело вскрыл её. Я, тоже порывшись в своем ранце, достал банку колбасного фарша и несколько соленых огурцов, экспроприированных у бородатого русского «Ивана» в качестве контрибуции. Видя, что намечается неплохая вечеринка, Крамер не устоял и внес свой вклад в общую копилку, достав бутылку шнапса и кусок хорошего шпика с чесноком и черным перцем. Он хлопнул в ладоши и потер их, в предчувствии приятного вечера и сытного ужина.

— Давай, малыш, присаживайся, отметим наше возвращение и наши будущие награды. Перед отбытием на место нашей дислокации, я был вызван к генералу Шевалири с рапортом о прорыве. Он почти всех солдат и офицеров представил к наградам. Для тебя, малыш, фюрер заготовил специальный «Железный крест» из чистейшего золота весом около килограмма.

— О, так вы, господа, герои! — сказал лейтенант, и разлил вино по алюминиевым кружкам.

— Это тебе, Ганс, не за русской «кукушкой» по лесам охотиться. Хотя…скажу честно, всего один выстрел и ты тоже или с «Железным крестом», или на Беляевском кладбище с «березовым». Там для офицеров специально места отведены поближе к церкви. Как говорят русские: грудь в крестах или голова в кустах.

— Хорошая пословица, — сказал лейтенант Йорган, — вот и выпьем, как говорят русские — за грудь в крестах, а за голову в кустах пусть пьют наши заклятые враги.

— А ты, лейтенант, чертовски смекалист, хороший у тебя тост получился! — сказал Крамер и, чокнувшись с нами, выпил красное вино. Он долго держал его во рту, а потом с недовольной миной на лице проглотил и произнес:

— Это пойло для маркитанток, сильно уж сладко. Лучше давай русского шнапса! «Иваны» знают толк в этом напитке и пьют его ведрами.

Капитан открыл свою бутылку и разлил шнапс в алюминиевые кружки. Достав кинжал, он тонко нарезал шпик, аккуратно уложив его на ломтики черного хлеба. Мелко нашинковав соленые огурцы, уложил эти зеленые аппетитные колечки на шпик. Окончив таинство приготовления русской закуски, он сказал:

— Друзья, я хочу выпить этот шнапс за то, чтобы на этой войне, нам чертовски везло. Мы еще не знаем, как и когда она закончится. Я хочу только одно, выпить с вами хорошего шнапса тогда, когда мы все выйдем на пенсию.

Крамер заглотил шнапс и, крякнув, заразительно закусил бутербродом. Я также последовал его примеру, опробовав его фронтовую закуску, и от испытанного удовольствия даже замычал.

Чугунная печь в углу блиндажа потрескивала сухими дровами. Её корпус, раскалившись докрасна, испускал блаженный обволакивающий жар. В эти минуты на меня нахлынул приступ ностальгии и я, уставившись на эту печь, слегка загрустил.

Ганс, достав свою губную гармонику, стал наигрывать до боли знакомую ностальгическую мелодию. Капитан Крамер, разлив очередной раз шнапс по кружкам, закурил, пуская клубы густого дыма. Он, обхватив свою голову руками и упершись локтями в стол, стал в унисон к гармонике подвывать под нос эту мелодию. Я, видя, что подобное настроение меланхолии коснулось всех, также стал подпевать капитану. Мурлыкая себе под нос, из всей этой какофонии мы родили знакомую нам солдатскую песню.

В такой ностальгический момент Ганс достал из чемодана фотоаппарат и, прикрутив его к бревну, подпирающему наш трехслойный накат, поставил на автоспуск. Фотоаппарат зажужжал словно муха, придавленная к стеклу, и щелкнул в тот самый момент, когда мы подняли кружки со шнапсом. После чего, продолжая застолье, мы запели:

От этих слов песни мои глаза повлажнели. В эту минуту я вспомнил все с самого начала войны. Вспомнил толстяка Уве и Франца, вспомнил Рихарда и Мартина, которому уже мертвый «Иван», словно дикий волк перегрыз горло. Я вспомнил всех своих товарищей и даже проститутку Анну, которая была моей первой женщиной.

Взглянув на Крамера, я увидел, как на его глазах тоже проступили слезы горечи. Мне тогда неведомо было, о чем он думал? Неведомо было, какие картинки всплывают в его памяти. Капитан, очнувшись от оцепенения, вдруг глубоко вздохнул и залпом выпил свой шнапс, не говоря ни слова. Он вновь закурил и также как и я уставился на раскаленную чугунную печь. Я и Ганс последовали его примеру, осушив свои кружки до капли.

— У русских, камрады, есть тоже такая песня, — сказал он, глубоко вздохнув еще раз.

— Напой, Питер, я подхвачу. Попробую подобрать музыку на эти слова, — сказал Йорган и продул свою гармонику.

Капитан вдруг запел по-русски:

Хотя тогда мы не знали о чем эта песня, не знали её слов, но судя по нежной интонации капитана, по его дрожащему голосу и слезам на его глазах, мы поняли вдруг, что эта песня написана душой настоящего солдата, прошедшего все ужасы этой грязной войны.

— Капитан, как, как она будет звучать на немецком? — спросил Ганс, доставая лист бумаги и ручку. — Я хочу переписать и положить её на музыку.

Крамер налил в кружку еще водки и выпил её, вытирая рукавом рот, как это делают русские. Слегка взбодрившись и, вытерев проступившие на глазах слезы, он сказал:

— Её можно перевести на немецкий, но она утратит свою неповторимую душу. В нашем языке нет таких слов, как в русском. Поэтому и нарушается построение рифмы и мелодии.

— Да, Питер, вот поэтому мы во многом не понимаем «Иванов», — сказал Ганс.

В тот миг я растворился в своих воспоминаниях, и в сознании представил тех русских, которые точно так же сидели возле печи, вдали от своих жен, детей и матерей. Что же заставляло нас убивать друг друга? Что заставляло нас ненавидеть? Ответ был один. Мы, словно фигуры на огромной шахматной доске передвигались огромной силой своих кровожадных лидеров. Мы передвигались их волей и безграничной властью, оставляя на поле брани свои истерзанные пулями тела в угоду их амбициям.

Вот тогда-то я и задумался о правде этой войны. О её предназначении в истории всего-всего человечества. Эти философские мысли каждый раз вращались в моей голове после очередной порции шнапса. Но когда алкоголь бесследно уходил, я вновь возвращался в рутину солдатских будней, и гнал прочь пораженческие мысли и это деморализующее настроение. Правда, с каждой удачной последующей операцией «Иванов» эти мысли возвращались ко мне, вновь и вновь не давая покоя.

Тем временем пока я философствовал о добре и зле, Крамер нажрался, что настоящая русская свинья. Он всю ночь, горланил песни на русском языке, а пьяный Йорган подыгрывал ему на своей гармошке. Наши часовые несколько раз поднимали тревогу, думая, что подвыпившие партизаны заблудились и вышли в расположение наших частей. В эту минуту они выглядели довольно забавно, но я отключился и полетел штопором в черную бездонную яму.

Сколько мне довелось проспать, я не помню. Помню только, что проснулся я от того, что на мое лицо сыплется песок, а весь бункер подпрыгивает от разрывов артиллерийских снарядов. Капитан Крамер спал на своем гамаке, словно убитый, не обращая никакого внимания на артиллерийский обстрел.

Штурмовая группа 332 русской стрелковой дивизии ровно в 8-00 начала свое наступление на Велиж. Она разгромила линию обороны нашего 251-го пехотного и вышла к центру города. Хотя до нас было более пятнадцати километров, все же снаряды крупного калибра долетали до Беляева, подавляя своим огнем все тыловое обеспечение гарнизона.

Такой наглости от большевиков явно никто из нас не ожидал, и в ночь на 20 января солдаты 251 пехотного полка под покровом ночи в маскхалатах ворвались в траншеи «Иванов» и перерезали всех ножами. Русские были вынуждены открыть артиллерийский огонь по своим же окопам, но наши солдаты вовремя оттуда улизнули, зная привычки «Иванов» вызывать огонь на себя.

В помощь гарнизону тут же была брошена группа из горных егерей и уже через тридцать минут они вступили в схватку с врагом в районе аэропорта, откуда мы взлетали на последнее задание. К вечеру 20 января все было окончено, получив в подкрепление части 328 пехотной дивизии, наши войска далеко выбили русских из города.

Большевики, оставляя сотни своих трупов, отступили на его окраину в район еврейского кладбища. Усиленные 360 и 334 стрелковыми дивизиями и 550 штрафным батальоном, наши войска сплошным фронтом растянулись на несколько километров вдоль дороги Велиж — Невель, и сковали жалкие попытки большевиков разорвать оборону.

Еще около месяца русские огрызались, стараясь произвести разведку боем, но каждый раз откатывались, оставляя несметное количество убитых солдат. Ближе к марту 1943 года наши войска вернули себе город Белый и выровняли линию фронта на этом стратегическом плацдарме.