Ближе к двенадцати тринадцатый отряд Учреждения УФСИН ИК-27 почти полностью рассосался. Кто из зеков, работавших в ночную смену завалился на шконку спать до обеда, кто, просочившись сквозь прутья локалок, слинял в баню, чтобы не светиться в бараке, и не гневить дежурную вертухайскую смену.

В отряде было тихо. Свободные от работы урки смотрели в культкомнате старенький телевизор. Только в углу отряда шли какие-то странные приготовления. Шныри и шестерки суетились, завешивая одеялами проходы и шконки от посторонних глаз. В дальнем углу отряда, куда обычно не заглядывал глаз контролера, находилась вотчина блатных и лиц, приближенных к «императору», так мужики звали смотрящего за зоной Шамана. Здесь он отбывал свой срок. Из этого же отряда сегодня освобождался осужденный по кличке Лютый.

На тумбочке как в таких случаях принято, стояла двухлитровая банка свежезаваренного чифиря. Шапочка ароматного индийского чая возвышалась над банкой, источая приятное благоухание, которое шлейфом простиралось на весь барак.

— Чего, Лютый, сидишь, как филин на суку? Тусани, брат, чтобы нифиля утонули, — скупо сказал Шаман, обращаясь к Лютому. — А то времени тебе осталось мало, скоро за тобой уже мусора пожалуют.

Лютый взял в одну руку банку, в другую алюминиевую литровую кружку, несколько раз влил и вылил из нее горячий чифирь. Заварка, плавающая на поверхности кипятка, потревоженная таинством лагерного чаепития, прямо на глазах начала тонуть, отдавая кипятку свой цвет, вкус и аромат.

— А, Лютый молодец, по- босяцки поляну накрыл, — сказал один из зеков, протягивая руку к коробке с конфетами.

— О, и чифирок, во голимая индюха и глюкоза явно не ларьковая, а из-за заборья.

— А тебе, Чалый, только глюкозы вольной на халяву нажраться. Ты же чифирь не пьешь, все мотор свой бережешь, а знать, дурак, не знаешь, что подохнешь не от инфаркта, а от СПИДа…

— А че, я? Почему это от СПИДа? — переспросил Чалый, делая гримасу.

— Да потому, что ты Чалый, наркот конченный и активный гомосек, — сказал Шаман, — не бросишь «петухов» жарить, точно подхватишь. Это я тебе авторитетно говорю…

— Меня, Шаман, между прочим, Лютый на отвал пригласил. Я как все, не чифирку хапнуть, так хоть купчику испить с грохотушками, да за жизнь нашу каторжанскую с мужичками потереть. Все ж приятсвенность для души босяцкой…

— Ладно, босяк, торчи, — сказал Шаман, закуривая.

— Хочу слово сказать по поводу конца срока нашего кента и товарища по лагерю.

— Давай, Шаман, говори… — загомонили зеки, подчиняясь желанию пахана.

— Сегодня, бродяги, Серега Лютый от нас домой отваливает. От звонка до звонка он достойно срок свой принял, как правильный арестант. Пальцы веером не топорщил, с ментами и с козлами дружбу не водил. Восемь пасок принял и косяков, как некоторые не напорол. Вполне достойный арестант, несмотря на то, что у него рыло автоматное. Хочу пожелать ему в жизни фарта и большую кучу бабла. Чтобы у тебя, Серега, душа и тело сегодня оттопырились за все эти годы по полной программе. Давай, Лютый, банкуй чифирь, пока он не замерз, как земля Санникова.

Сергей взял кружку и, налив в нее арестантский напиток, запустил на круг. Зеки пили не спеша, делая по паре хапков терпкого, до онемения языка, напитка. После второго круга, Шаман достал из-под подушки небольшую икону, писанную местным художником и, протянул ее Лютому.

— На, держи, босяк. От всей души каторжанской, дарю тебе икону на память. Как будет тебе на сердце тоскливо, глянь господу в глаза и проси то, чего твоя душа желает. Икона эта святая, ибо в неволе страдальцем писана.

Сергей взял икону и в знак благодарности пожал Шаману руку.

— Спасибо, Саныч, век не забуду. Как будет у меня дом, в угол повешу, — сказал Сергей и положил икону на тумбочку.

В этот момент дежурный по отряду шнырь, заорал, оповещая блатную компанию:

— Атас! Менты, на барак!!!

Блатные, несмотря на предупреждение, даже не шелохнулись. Вертухаев они не боялись, а если и были какие конфликты по режиму и порядку, то Шаман как вор в законе дипломатически умел наладить контакт с любым представителем администрации колонии. Кому-то хватало человеческих слов, кому-то маклерской безделушки, а кому и стодолларовой банкноты.

Сегодня был день особенный — день освобождения Лютого, и ни одна сила не могла нарушить традиционного арестантского чаепития.

Прапорщик-контролер в народе вертухай, появился в проходе между шконками. Он не спеша рассмотрел присутствующих и, ехидно улыбаясь, обратился к смотрящему за лагерем:

— А, господа арестанты, в картишки режетесь или «герасима» по шлангам ширяете? Шаман, а почему у тебя урки на бараке курят, ты же тут вроде как смотрящий? И что тут делают лица блатной национальности из других отрядов? Что Чалому тут надо? В ШИЗО захотел или на БУР?

Шаман, услышав такие обвинения, стал громко втягивать носом воздух и, скривив физиономию, сказал:

— Слушай, начальник, ты в натуре гонишь. Ты же знаешь, у нас на бараке никто не курит, а в карты у нас не играют, это же не казино какое. Чалый на отвал пришел, Лютый ему матрац свой обещал или законом запрещено отчуждение личного имущества?

— Смотри, Шаман, мне порядок нужен, — сказал контролер, автоматически делая импровизированный обыск.

Он приподнимал подушки, заглядывал в тумбочки, стараясь обнаружить запрет или «баян» с дозой героина.

— Да что ты ищешь, что не видишь, Лютый поляну накрыл отвальную. Чифирка с нами лучше хапни? — спросил Шаман, предлагая прапорщику испить традиционного арестантского напитка.

— Ха, Лютый, тебя, что можно поздравить с окончанием срока? Все отсидел?

— А то…, - ответил Сергей, — восемь пасок, начальник, как с куста, от звонка до звонка срок принял.

— Ну, тогда и мои поздравления прими, — ответил контролер.

— Ты теперь человек вольный. Давай заканчивай чифирь сквозь зубы цедить и дуй в спецчасть, там тебя Антоныч уже ждет с волчьим билетом.

С дальних отрядов до вахты было метров двести. Сергей, испив напоследок крепкого чаю, шел по «центряку» на волю, словно на пружинах. В часы лагерной меланхолии, мысли о свободе посещали его за последние годы только в истосковавшемся воображении. Блатные-мужики протягивали свои руки через стальные прутья «локалок». Сергей, прощался, пожимая руку каждому из них, и каждому он желал скорейшего освобождения.

Холодный октябрьский ветерок неприятно дул с Севера. Судя по его направлению, сегодня к вечеру Туруханский район вступит во власть северных богов, и снег накроет землю толстым и холодным одеялом. Зима в эти края приходила рано. Но этот год был поистине каким-то аномальным. Сентябрь простоял такой теплый и сухой, что немногие старожилы в последние сто лет не помнили о подобных сюрпризах матушки-природы. Лютому казалось, что даже эта суровая северная природа радуется его освобождению и продлевает для него, свои погожие и теплые деньки.

До внутренней вахты зоны остались считанные метры. В это миг его сердце от предчувствия освобождения просто хотело вырваться из груди. Лютый восемь лет ждал этого дня. Дежурный помощник начальника караула колонии ДПНК встретил его, как и водится, ехидной улыбкой. За двадцать лет службы на зоне, майор по кличке «Булкотряс», настолько преуспел в уголовном красноречии, что даже матерые урки зубоскалить с ним не рисковали. Было известно всем, что словесное «соревнование» на фене могло стоить водворением в штрафной изолятор.

— Ну что, осужденный Лютый, на свободу с чистой совестью? — спросил он.

— Ну, бл…, началось, — сказал Сергей, видя, как «Булкотряс» приветствует его.

— Я, между прочим, с сегодняшнего дня Сергей Сергеевич Лютый, а не урка-лагерный!

— Ты, Лютый, пока еще урка. Вот когда я карточку твою из картотеки переложу в ячейку «Освобожденные», тогда и будешь Сергей Сергеевич. А пока, руки в гору, шмонать буду!

Майор присел перед Сергеем на корточки и его руки скользнули по робе. Майор знал, что Лютый вряд ли понесет за зону запрет, но должностные инструкции требовали их исполнения. Жирные пальцы майора «пупкаря» заскользили по телу. Чувство омерзения мгновенно заполнило душу Сергея, вытесняя радость освобождения.

По зоне ходили слухи, что все годы службы в лагере Булкотряс, прозванный так зеками за его широкий зад, любит во время дежурства посещать хозяйскую сауну. Ни одному «петуху», залетевшему в лагерь последним этапом, не суждено было миновать майора. Тот обожал на правах «первой ночи» порадовать себя свежатиной, издеваясь таким образом над блатными. Вот и сейчас, улыбаясь Сергею слащавой улыбкой активного педераста, он вызывал у бывшего десантника лишь приступ отвращения.

— Знаешь, майор, я, между прочим, сочувствую тебе! — сказал Лютый. — Видишь, я отсидел и домой поехал. А ты, словно колхозный конь, всю свою жизнь за всю зону будешь срок свой тянуть. Ты сам себя к пожизненному сроку приговорил и поэтому тебе не ждать амнистии, — сказал Сергей, плюнув сквозь металлическую решетку.

— Лютый, мать твою! — крикнул ДПНК вслед уходящему на свободу Сергею, — Ты знаешь, я удивляюсь, как же, сука, тюрьма меняет людей!? Ты до зоны ведь был боевым офицером. В разведке служил, если кум не врет. У тебя же достоинство и честь должны быть, а ты, как последний урка по «фене», словно Ростропович на контрабасе «шпилишь»! — сказал майор.

Лютый взглянул на него и, улыбнувшись, тихо ответил:

— С кем поведешься, начальник, с тем обязательно сядешь! Давай, открывай калитку, я на волю хочу. А Ростропович на виолончели играет, бляха медная, меломан ты гребаный! — сказал Сергей напоследок.

Звук электрического замка, словно элекроспуск пулемета ПКТ, кольнул сердце бывшего осужденного. На мгновение Сергей остановился и посмотрел сквозь решетки в сторону жилой зоны. Это был его последний взгляд на лагерь, где он провел последние восемь лет. Сейчас он переступит через последние ворота проходной, и мозг просто сотрет этот период жизни, как стирает компьютер ненужную информацию.

Душу Сергея рвало странное чувство.

В это мгновение, глядя в пока еще голубое небо, он почувствовал, как к горлу подкатил комок, а слеза неописуемого счастья навернулась на его глаза. Что происходило тогда в душе Сергея, было ему непонятно. Сейчас Лютому хотелось упасть на колени и целовать, целовать эту землю, хотелось кричать от радости и даже плакать. Вздохнув полной грудью воздух свободы, Сергей улыбнулся, и сделал первый шаг навстречу своей новой судьбе.

— Ну что, каторжанин, зенки свои пялишь? Будешь свои «кишки» получать или так домой покатишь в лагерном клифте? — зло спросила кладовщица вещевого склада.

— Ты бы, овца, форточку-то свою прикрыла, а то что-то сквозняком потянуло, — сказал Лютый, подавая вещевую квитанцию.

Та взглянула на окно, что-то буркнув себе под нос, пошла покачивая своим огромным задом. Кладовщица долго ковырялась, выискивая его вещи, пока не появилась с большой спортивной сумкой.

— Я отвернусь. Можешь переодеваться, — сказала она.

— Я баб не стесняюсь, — ехидно сказал Сергей, скидывая черную робу.

Он открыл сумку и достал все новые вещи, которые получил по почте от матери. Отпоров бирку с фуфайки, Сергей сгреб жалкие казенные тряпки и брезгливо вынес их на улицу, где для таких дел стояла металлическая бочка. С чувством какой-то странной ненависти Лютый запихнул их в бочку и поджег, наблюдая, как огонь пожирает эту ненавистную ему спецформу.

Закинув сумку на плечо, Сергей сам себе улыбнулся, и насвистывая какую-то севшую на язык мелодию, почему-то вспомнил Егора Прокудина из «Калины красной». Обнимать белые березы Сергей желания не испытывал, но устроить праздник для души ему сейчас хотелось, как никогда.

Со стороны местного населения незнакомец внимания к себе не привлекал. Правда, местные аборигены Туруханска привыкли к тому, что почти каждый день из ворот колонии освобождаются отбывшие срок заключенные. Мало ли на Руси таких каторжан, чей срок подошел к концу, и Родина мать широко отворяет перед ними двери колоний. А все для того, чтобы бывший ЗК влился в новую жизнь и уже через пару недель вновь возвратился туда, где план по вырубке леса был превыше всего.

Дверь местного райповского магазина широко распахнулась, и Лютый, гордо подняв голову, вошел внутрь, теребя в руках новые бумажные купюры. Изобилие и ассортимент товара в магазине в десятки раз превосходил те времена, когда однажды он попал в места столь отдаленные. Жажда общения с нормальными людьми, вот что теперь было для него поистине подарком самой судьбы. Все эти годы мечта выпить бутылку хорошего пива была настоящей доминантой, которая сидела в его сознании и не давала спокойно жить. Теперь, когда перед глазами стояли полки с пивными бутылками, он даже не мог сориентироваться. Это был настоящий шок.

— Мамаша!!! — с одесским еврейским акцентом аля-Жванецкий обратился он к пышной крашеной блондинке с искусственной родинкой на её богатом, выпирающем из декольте бюсте.

— Мне тут отовариться нужно. Не будет ли у вас, любезнейшая, каких-нибудь тряпок от Кельвина Кляйна или от господина Кардена? Я сегодня необычайно богат, словно Аллах Салем! — сказал Лютый с блатным акцентом, который за восемь лет отсидки настолько прописался в его мозгу, что за эти сорок минут свободы избавиться было от него просто невозможно.

Пышногрудая блондинка улыбнулась в тридцать два золотых зуба и, скрестив руки на груди, выкатила свои пышные формы на обозрение народу. Осмотрев покупателя с ног до головы, она глазом профессионала определила его кредитоспособность и ответила с присущим плоским бабским сарказмом:

— От Кардена, милейший, нет! А вот от самого Секана-Хенда, сколько вашей каторжанской душе будет угодно!

— Мамаша!!! Как вы раскусили, что я бывший каторжанин. Разве на моем челе прописана сия установка?

— Ты рожу-то свою в зеркало видел? — ответила продавщица и, вытащив из-за прилавка зеркальце, подала его Лютому.

Тот, взглянув в кусок стекла, поправил на своей голове шапку и сказал:

— Пардон, мадам. Еще час назад я отбывал срок за забором вашей местной достопримечательности. Еще не успел пообвыкнуться.

— Не ты первый, не ты последний. Наш поселок наполовину состоит из бывших урок и из бывших сторожей, которые сторожили этих урок, пока те отбывали там срок, — сказала продавщица, заглянув в зеркало, которое она держала в руках.

— Прошу, мадам, пардона за мою необразованность, но хотелось бы знать, что это за кутюрье такой — Секан? Я, так понимаю, япона-мать, что ли? Я за эти годы совсем одичал и не рублю современной фишки.

— Это, милейший, не кутюрье, а секонд-хенд. В переводе с английского обозначает «вторые руки», то бишь б/у — бывшие в употреблении. Вся Европа и Америка поставляет эти вещи в Россию, как гуманитарную помощь. Ну, а мы мало по малу продаем.

— Я так понимаю, это уже когда-то носили? — спросил Сергей, теряя интерес к шопингу.

— Носили. Скажи спасибо, что еще не ели. В этих вещах люди не только жили, в них и умирали, — ответила продавщица и захихикала.

В эту минуту из подсобного помещения вышел мужчина кавказской национальности и, встав в проеме двери, спросил:

— Это, Маша, кто такой?

— Это, Зураб, не кто, а конь в пальто. Освободившийся из мест лишения свободы урка. Он хочет прикупить себе одежку, водку и селедку на закусь.

— А у него дэньги есть? — спросил Зураб, слегка усиливая агрессивное настроение.

— Деньги у него есть. Судя по его физиономии, это не лагерный мужик, не блатарь, а человек благородных кровей. Шпилевой! А у шпилевых, Зураб, деньги всегда есть. Что брать будешь, каторжанин? — спросила продавщица, с лицом быка, готовящегося пронзить рогами бесстрашного тореро.

Сергей сделал задумчивую физиономию и, оценив в уме свои финансовые возможности, сказал:

— Мне, мамочка, блок «ЛМ» и две бутылки «Балтики». Отовариваться буду на материке. Там товара больше, да и ассортимент пошире.

Сейчас Лютый понимал, что эта «златозубая» скандалистка специально провоцирует его на конфликт. Зеки знали, что местный народец грешен подобными подставами. Освободившись из мест лишения свободы, еще не факт, что удержишься на этой свободе первые часы. Пребывание осужденного на рабочей зоне гарантировало ему неплохой заработок на протяжении всего срока. Некоторые бывшие уголовники получали до пятидесяти тысяч рублей расчета и тут же, выйдя за забор, бросались в пучину соблазнов.

— Это все, что ли??? А водочку не будешь пить или тебе слабо после баланды лагерной «огненной водицы» откушать? — с язвой в голосе спросила продавщица.

К любителям выпить у неё был свой интерес. Каждый, кто оказывался в её руках, уже к вечеру оставался без денег, а, прокутив все на месте, тут же возвращался на зону уже с новым сроком, где долгие годы потом вспоминал о проведенных на свободе часах.

Сергей наклонился к ней, и пристально глядя на вышибалу Зураба, бархатным баритональным дискантом ласково произнес:

— Мамаша! У меня от водки диарея, понимаешь, понос шестой категории жидкости. Я, как выпью этой самой водки, так сразу гажу в штаны. Ты на мне, златозубка, не заработаешь, я хочу домой к маме!

— Ты что, браток, не уж-то шестой? — хлопая своими ресницами, ответила продавщица с чувством удивления и без всякого женского смущения.

— Я сейчас как заеду по твоей уголовной харе, так сразу ляжки-то обдрищешь своей диареей. Да ментам тебя сдам, скажу, что хотел завладеть моей невинностью!

— Мамаша, видит бог, я не хочу хамить вашей чудной персоне, но мне кажется, там, где была ваша невинность, уже давно выросли вековые сосны и ели.

Продавщица кинула на блюдце сдачу с тысячерублевой купюры и отвернула лицо в сторону витрины.

Лютый аккуратно сложил деньги в портмоне и, открыв висящей на веревочке открывашкой бутылку пива, сказал:

— Вы мне лучше, мадам, подскажите, летают ли в ваших краях какие аэропланы? Хочется знать, где они базируются? Мне страсть как хочется убыть в свои пенаты, чтобы вас, не домогаться сексуальным образом. Мой организм, прямо бурлит от вашего шикарного бюста, — сказал Лютый, сглаживая назревающий конфликт.

— Ой, ой, ой, тоже мне взволнованный! Я ведь по роже твоей вижу, что тебя волнует!? Ты что, браток, за эти годы ни разу услугами петушка не пользовался? А может, еще скажешь, что «гусю шею» не трепал на портрет Мадонны?

— Как вы, мадам, только вульгарны! Неужели вы думаете, что я великий мастер «гусю шею» трепать? — спросил Сергей, как бы оправдываясь.

— Что ты, милок! Хороший секс он длительных прелюдий требует, а у тебя скоро рейс в свои пенаты. Не судьба, родимый, нам с тобой сблизиться сексуальным способом, да и Зурабчик, вон, словно вертухай блюдет мою верность.

— Тогда, мамаша, приношу вашей персоне массу пардонов. Мне пора, — сказал Сергей и присосался к бутылке с пивом.

— Ты, милейший, шевели своими булками, как раз сегодня самолет летит на большую землю, если пилоту суждено будет найти керосину для полета…Ты, как выйдешь, то иди направо! Там на поле попадешь, а в поле том дом стоит одинокий. Вот это и есть аэровокзал Шумиветрово-2. Да ты, голубчик, пошевеливайся, а то улетит аэроплан! Придется на собаках добираться. Не ровен час, снег сегодня ляжет!

Сергей после такого диалога с представителем торговли, вышел на улицу. Он повернул в указанную продавщицей сторону и пошел туда, где, по словам «златозубки» находился местный аэропорт.

В этот миг его внимание привлекла молоденькая девушка лет семнадцати. Она шла ускоренным шагом с большими яркими сумками. Сзади, словно два бурундука Чип и Дейл, неслись родители. Их шубы в отсутствии снега смотрелись довольно нелепо и смешно. Они махали руками и что-то кричали, стараясь уговорить свое созревшее чадо, остаться дома, но девчонка, не оборачиваясь, шла своим курсом. Лютый смотрел со стороны за этим представлением и прямо давился от приступа смеха.

На нелепые звуки Лютого, которые вырвались во время смеха, девчонка обернулась и, покрутив у виска пальцем, показала по-детски язык. Капризно топнув ножкой, она двинулась дальше. Ее виляющий зад, облаченный в тертую модную джинсуху, покачивался из стороны в сторону.

Сергей тоже не удержался. Он проследовал за девчонкой, созерцая эти эротические телодвижения, которые в его голове после восьми лет воздержания, вызывали мысли сексуального характера.

Допив пиво, Лютый закурил. Осмотрел не спеша населенный пункт Туруханск, он докурил сигарету и направился в сторону аэропорта. Там, в людской суете торговцев северными сувенирами из числа аборигенов и провожающих, исчезла и юная фея. Сергей держался за девушкой и бегущими рядом родственниками, стараясь не упустить их из виду. Он своим внутренним чутьем предчувствовал, что они точно выведут его к местному аэровокзалу и ему не придется напрягаться в его поисках.

Здание аэровокзала представляло собой двухэтажный бревенчатый дом, обшитый почерневшими от времени досками. На фасаде дома красовалась эмблема курицы Аэрофлота, с облупившейся голубой краской, да ржавая надпись «Аэропорт». На крыше «курятника» торчали всевозможные антенны, которые обеспечивали связь с авиацией, которая в свою очередь обеспечивала местное население связью с большой землей, или как говорили аборигены — с материком.

Бетонное и широкое крыльцо указывало на публичность и популярность данного заведения. На нескольких пластиковых креслах да дощатых скамейках сидели пассажиры в ожидании регистрации на ближайший рейс.

В углу этого помещения на больших вещевых мешках расположились охотники-промысловики или рыболовы, которые облюбовали эти края в поисках золотого тайменя. Они азартно резались в карты, не обращая никакого внимания на входящую в помещение публику, а их охотничьи лайки спали тут же под лавками, прикрыв морды лапами.

Около кассы не было ни души. Девушка подошла и, достав из кошелька деньги, взяла билет до Красноярска. Не обращая внимания на своих родителей, которые суетились около нее, она устроилась на широком подоконнике окна.

Лютый видел, что родственники продолжают её атаковать. Вероятно, они еще надеялись, что дочка в самый последний момент изменит свое решение и останется дома. Но юная леди, демонстративно воткнув в уши наушники, включила плеер, который в народе носил имя «дебильник» и погрузилась в пучину музыки, отключившись от родительской опеки. Не слушая родителей она, глядя в потолок, отбивала своей ножкой ритм. Пузыри жевательной резинки надувались из ее рта, и она хлопала их, не обращая никакого внимания ни на родителей, ни на окружающих.

Лютый улыбнулся и, оглядевшись, взял билет в одном направлении с юной туристкой. Сейчас ему хотелось скорее добраться до большой земли, чтобы там пересесть в поезд, который домчит в Калининград к матери, которая все эти годы ждала его. Сергей уже жил тем, что представлял, как поезд помчит его на запад. Как будет отбивать ритм на стыках рельсов, как понесет его навстречу новой жизни туда, где прошло его детство и юность. Туда, где жила его любовь, так и не пожелавшая разделить с ним его нелегкую судьбу. Он каждую неделю писал матери теплые письма и получал на них ответы, а вот долгожданных писем от Ленки так и не было.

Мать всегда остается матерью. Она почти каждый месяц посылала ему посылки, а к зиме всегда вязала теплые носки и варежки. Только материнская любовь да её шерстяные изделия долгие месяцы согревали Сергея от лютых сибирских морозов. Мама — вот это тот человек, который был в этом мире единственным и родным. Только мать никогда не бросит и не забудет своего сына.

Буфет аэропорта манил к себе запахами деликатесов местной национальной кухни. Подогреваясь тут же в микроволновой печи из полуфабрикатов, они расползались по чужим желудкам, пополняя кассу местного райпищеторга. В минуты ожидания самолета легкий голод всегда слегка давал о себе знать.

В голове проскользнула крылатая фраза, вырванная из памяти, «а в тюрьме сейчас макароны дают». За сутки до освобождения Сергей, кроме чая и хлеба ничего не ел. Он старался освободить желудок от перловой каши, чтобы выйдя на волю испытать радость в цивильной еде. Все эти годы он грезил жареной картошкой, грибами и простым салом с русской горчицей. Он мечтал о хорошей свиной отбивной, о жареной курочке и бутылке хорошего сухого вина. Сейчас, когда он вспоминал, это ему стало просто смешно.

Хотя там за колючей проволокой хорошая пища приходила только во сне и в редкие минуты получения передачи. Временами Лютому благоволила удача, и ему доводилось отведать жареной картошки и хорошего оленьего мяса, но цена на подобные продукты в зоне была на уровне элитных ресторанов.

Местный общепит особым изысканным ассортиментом не баловал. Да и времени на трапезу уже почти не оставалось. АН-24, пыхтя клубами сизого дыма, на летном поле уже прогревал свои моторы, раскручивая отдохнувшие за ночь пропеллеры.

— Фея, будьте любезны, мне вот этот пирог с тайменем и кофе тройной по объему и качеству. Да и цыпленочка этого заверните, пожалуйста, хотя, как мне кажется, птица эта умерла своей смертью в бытность египетских фараонов, — обратился Сергей к продавщице привокзального кафе.

Девушка с круглым лицом и раскосыми глазами якутки или эвенкийки мило улыбнулась и засуетилась. Сергей с первой секунды поразил ее своей статью и мужской красотой, которая и дала подобный результат.

— Я, солнце мое, не местный, я работал тут в геолого-разведывательной партии. Мы тут в ваших краях золото искали.

— И что, нашли? — спросила девушка, мило улыбнувшись.

— Да, нашел, но только за этим прилавком! Это самый драгоценный самородок всей моей жизни, — сказал Сергей, заигрывая с девчонкой.

Девушка зарделась, словно наливное яблочко. Улыбаясь и смущаясь одновременно, она скрылась за дверьми подсобки, чтобы на мгновение скрыть проступивший на лице румянец. Она взволнованно выглянула из-за шторки и улыбнулась Сергею.

В ту минуту что-то щелкнуло в душе Лютого, и он почувствовал, как холод, сковывавший его душу эти восемь лет, начал постепенно оттаивать и это были первые признаки приятной сердцу оттепели. Странная волна опускалась от сердца все ниже и ниже, пока он не ощутил, как в его животе встрепенулись какие-то бабочки. Они махали своими крылышками, и от этого на сердце Сергея становилось тепло и приятно.

По случайности Сергей был единственным покупателем этого жалкого заведения. Никто не напирал сзади и не вмешивался в разговор с продавщицей. Не отходя от прилавка, Лютый пил кофе и, используя трапезу как прикрытие, изучал оперативную обстановку.

Его внимание привлекли странные люди. Один из них сидел на черном ящике, который был закрыт на большой амбарный замок. Со стороны было видно, что ящик опечатан пластилиновой печатью. Нечто подобное он видел во время службы в армии, где ящики с документами или боеприпасами также опечатывались пластилиновыми печатями. Вокруг охранника по-хозяйски суетился сержант милиции. «Калашников» висел на его плече и каждый раз сваливался, когда тот нагибался. Раз от разу сержант поправлял автомат и что-то говорил своему напарнику, сидевшему рядом в пластиковом кресле. Сержант наливал из термоса горячий чай, доставал из пакета бутерброды с докторской колбасой и подавал своим сослуживцам.

— Золотце, а это что за конвой такой? Это часом, не друзья Бен Ладана? Может они хотят самолет взорвать или заложников взять? — спросил Лютый девчонку, которая с умилением наблюдала за ним из-за прилавка.

— Не…а, это наши инкассаторы, однако. Они золото с приисков в Красноярск везут. Каждую неделю туда-сюда летают, однако. А вон стоит дочка нашего директора прииска, — сказала девушка и кивком головы указала на капризную пассажирку, которая вызвала в душе Сергея столько противоречивых эмоций.

— Так, это я так понял, ее папаша и мамаша?

— Говорят, однако, она в институт поступила. Люди говорят, за двадцать килограммов золота! — сказала продавщица и от зависти глубоко вздохнула.

— То-то я смотрю в ваших краях у всех зубы золотые! Все, наверное, на прииске работают да подворовывают помалу. А папочка этот никак поймать воров не может! — сказал Сергей и засмеялся, представив, как народ мешками тащит домой с прииска государственное золото.

— Не… а! Воровать, однако, не надо! Иди сам мой сколько душе угодно, только, однако, лицензия нужна. Некоторые, кто с лагеря, однако, освободился, за одно лето много намывают. Но на материк не все долетают. Многих, однако, в тайге медведь давит, а некоторых и росомаха, — сказала продавщица и осеклась на последнем слове.

Лютый задумался и, покубатурив чуть-чуть в своих мозгах, снова спросил якутку:

— Солнце моё, а что лицензии всем выдают? Может мне с тобой тут остаться, да по золотишку удариться? Деньжат сколотим на дорожку, да потом машину себе иностранную купим?

— Однако лицензии администрация дает. А денег ты все равно не заработаешь. Однако росомаха все заберет. Росомаха банда имеет, и всех старателей знает, они все под его крышей, однако, сидят, — сказала продавщица, озираясь по сторонам.

— А что милиция, порядок навести, не может? — спросил Лютый, наивно полагая, что здесь в этих местах нет коррупции.

— Нет, милиция сама, однако, Росомаха боится! Росомаха автомат имеет, джип имеет, лодка с мотором имеет, а надо и борт имеет! Никого Росомаха не боится! — сказала девушка и подала Сергею разогретый пирог с тайменем.

— Нет, тогда не надо! Я лучше домой полечу, может, там нет никаких Росомах?

— «Мне в Чечне и этом гребаном лагере надоели всякие Росомахи!» — подумал Лютый, отпивая горячий кофе.

— Да, надо домой лететь, оставаться не надо! Росомаха очень плохой человек! Росомаха он золото любит, потом наркотик покупает, кому на зону передает, а кому тут продает! За золото все купить можно! — сказала продавщица вкрадчиво, будто раскрывала перед незнакомцем государственную тайну.

Где-то над головой протарахтел динамик местного диспетчера. Женский голос объявил, что начинается регистрация и посадка на рейс по маршруту Туруханск-Красноярск. Таежный люд, ожидавший самолета, загудел, засуетился и стал собираться к выходу, слегка толкая друг друга локтями. Собаки, лежавшие в ожидании, вскочили следом за своими хозяевами. От нетерпения они закрутились, жалобно завизжали, предчувствуя полет, но и, наверное, удачную охоту.

Покидать здание аэровокзала у Лютого не было никакого желания. На улице было по-зимнему прохладно и зябко. Здесь же от печи шел теплый дух, который расслаблял организм, и легкой истомой клонил ко сну.

Лютому был известен самолет АН -24.Это был простой автобус с крыльями с плохой звукоизоляцией и не особо теплым салоном. Сергей предчувствовал, что три часа полета до пересадки ему придется мерзнуть в этом аэроплане, как последней собаке. С завистью он смотрел на охотников, инкассаторов и других людей, которые на ногах имели теплые собачьи унты. Замерзнуть в них было практически невозможно, а покупать ради одного полета было верхом расточительства, что Сергей позволить себе не мог. Именно в эту минуту он, наверное, мог пожалеть, что не купил себе такую обувку, но с другой стороны полагался на свое здоровье и выносливость. На память почему-то пришла сиськастая продавщица, которая страстно вздыхала и очень сексуально подпирала руками свою грудь, стараясь заманить Сергея в свои сети.

Сергей вошел в самолет в числе последних. Все «теплые места» уже были заняты, а оставшиеся, свободные, находились в самом хвосте. Сюда теплый воздух доходил довольно плохо, и это было еще одним огорчением в этот радостный для него день.

Расположившись рядом с юной путешественницей, Лютый решил немного пофлиртовать. В процессе общения ему хотелось скрасить своё одиночество и убить время, которое в полете превращалось в резиновое и тянулось до невозможности долго.

Девчонка лишь один раз взглянула на Сергея и, закрыв глаза, отдалась во власть бурчащего плеера. В такт музыки она с начала полета еще немного дергалась всем телом, как бы подтанцовывая, но минут через тридцать уснула.

Старый потрепанный АН-24 загудел, затарахтел, заглушая гулом своих моторов голоса пассажиров. Пристегнув ремень, Лютый закрыл глаза и на время отключился. В его памяти всплыли минуты молодости, которую восемь лет назад опалила чеченская война.