…Госпитальный санитарный эшелон уже три дня стоял в Москве, на запасном пути станции Казанская. Медицинский персонал госпиталя на колесах планомерно передавал тяжелораненых в различные госпиталя и больницы столицы, чтобы уже через несколько дней, пополнив запас лекарствами и перевязочным материалом, вновь отправиться ближе к линии фронта.

— Галина Алексеевна, Галина Алексеевна, там ваша дочь, — открыв двери купе-ординаторской, с волнением сказала операционная медсестра Валентина.

— Что там случилась, Валюша? — спросила Ленкина мать, отодвинув в сторону книгу учета умерших от ран бойцов Красной армии.

— Там ваша Леночка уже рожает! У неё схватки начались, — сказала сестра, слегка волнуясь.

— Что, уже воды отошли? — спросила спокойно Галина Алексеевна.

— Пока еще нет, — ответила сестра.

— Я сейчас! Хотя правда, еще не время, но все же, чем черт не шутит! Готовьте, Валюша, операционную. Я буду через минуту.

Сестра, закрыв купе, удалилась. Галина Алексеевна подперла голову руками и, уставившись в последний лист умерших, сквозь слезы вписала черной тушью в свободную строчку журнала — «Новорожденный».

В этой надписи было что-то символическое. На смену умершим, почти всегда приходят новорожденные, чтобы жить, жить и жить вопреки всем перипетиям этого жестокого мира, вопреки всем войнам, бушующим в нем. Эта вера, словно остров посреди океана зла, отображала надежду на существование и жизнь, а также надежду на продолжение рода человеческого.

Утерев платком проступившие слезы радости и в то же время и скорби, Галина Алексеевна вышла из купе. Лена уже была в операционной. Тяжело дыша, она при наступлении схваток начинала причитать, переходя на крик:

— Ой! Мама, мама, мамочка, ой, я сейчас рожу! Ой, мамочка, я разорвусь прямо по шву!

— Милая девочка, еще рано. У тебя еще не отошли воды. Потерпи, милая, я рядом с тобой, — сказала мать и обняла свою дочь, стараясь как-то облегчить её страдания.

Она вспомнила, как рожала сама. Как радовалась родившейся дочери и как впервые кормила беззащитное маленькое существо своей грудью.

На какое-то мгновение девчонке стало легче. Она вытерла полотенцем свое вспотевшее лицо и улыбнулась матери.

— Фу, отпустило! А я думала, что уже пора, — сказала Лена, глядя на мать с доверием и мольбой о помощи.

Мать прижимала Ленку к своей груди и где-то своим материнским чувством сейчас сочувствовала дочке. Как, как она, молоденькая девчонка, справится со своим материнским долгом? Как она сможет поставить на ноги свое дитя в это трудное военное время, когда нет ни крыши над головой, ни полноценного питания? Как она, её дочь, сможет выстоять в это суровое время и не сломаться? Галина гладила по голове свою девочку, а слезы странной бабской обиды текли по её щекам.

Ленка опять тяжело задышала и, закусив со стоном свою губу, сжалась всем телом, старалась вновь сдержать начавшиеся схватки.

Сейчас ей было по-настоящему больно. Лежа на операционном столе, широко расставив ноги, напрягаясь всеми мышцами живота. Схватки снова на какое-то время утихли и тяжесть, давившая на её живот, постепенно отошла. Волна облегчения прокатила по её телу, и она опять размеренно задышала, чтобы уже через мгновение вновь сжаться всем телом и крикнуть от боли:

— Мама!

С каждым разом подобные схватки становились все чаще и чаще, пока не переросли в одну сплошную и невыносимую боль. Мать продолжала обнимать Ленку, шепча ей на ухо:

— Леночка, девочка моя, все будет хорошо! Ты только не волнуйся, доченька, дыши, дыши и тужься, тужься. Все мы, бабы, проходим через это. А ты молодая, у тебя все получится.

Ленка вновь собрала все свои силы в одно целое и еще раз сжала свой пресс. Что-то большое стало медленно продвигаться по её природному женскому естеству, но в этот миг силы словно покинули её. Она вновь часто, часто задышала, вновь собираясь с силами и, набрав воздух полной грудью, сильно сдавила мышцы живота. Превозмогая боль, она почувствовала, как плод её любви стал медленно, медленно продвигаться вперед, чтобы уже через минуту своим криком возвестить всему человечеству о своем рождении. Еще одно усилие и, подхваченный ловкими руками матери, ребенок покинул Ленкино тело.

В это мгновение голова Леди слегка закружилась и она, инстинктивно цепляясь руками за простыню, на мгновение отключилась. После того как она отдала все свои силы, Леди погрузилась в легкий обморок, чтобы уже через несколько минут, отойдя от него, открыть свои глаза и увидеть новорожденного сына.

Очнувшись от обморока, Ленка почувствовала некое облегчение, а, открыв заплаканные глаза, её взору предстало голое крохотное беззащитное существо, которое на руках держала её мать.

— Поздравляю, Леночка, у тебя сыночек! — сказала сквозь слезы Галина Алексеевна, улыбаясь и радуясь вместе с дочерью рождению первого внука.

Ленка взглянула на малютку и, видя его большие и удивленные глаза, видя малюсенькую кнопку его носа, влюбилась в него всем своим материнским сердцем на всю оставшуюся жизнь. Внутри неё, словно прокатился пушистый комочек, который с нестерпимой нежностью касался любящей Ленкиной души.

В эту минуту она вспомнила своего Валерку и ту последнюю ночь, которая стала не только началом новой жизни, но и войны. Где он, что с ним? Жив или нет? Задавала она себе вопросы и не найдя на них ответа залилась слезами.

— Галина Алексеевна, вас к начальнику госпиталя, — сказала озабоченно медсестра Валя. — Что-то старик сегодня не в духе.

— А что он еще хочет? — спросила Галина, надевая новый накрахмаленный халат перед аудиенцией с полковником.

Сейчас она своим бабским чутьем чувствовала, что за вызовом к начальнику скрывается какой-то странный подвох. Зверев давно намекал, что не сможет долго содержать её дочь на довольствии госпиталя. Возможно, он был и прав. Санитарный эшелон постоянно ходил по рокаде вдоль линии фронта, вывозя раненых бойцов подальше в тыл.

Несмотря на красные кресты на крышах вагонов, некоторые немцы не гнушались сбрасывать на них бомбы и обстреливать из авиационных пушек, хотя по неписаному закону летчиков Люфтваффе, подобные действия не поощрялись и даже осуждались среди немецких асов.

Лена, хоть и работала вместе с матерью медицинской сестрой, но, родив ребенка, некоторое время была бы лишь только обузой для всего коллектива госпиталя. Да и ребенок нуждался в настоящем материнском внимании не на колесах поезда, а нормальной домашней обстановке, подальше от войны.

— Вызывали, товарищ военврач первого ранга? — спросила Галина, войдя в купе начальника госпиталя.

— Да, Галина Алексеевна, проходите, пожалуйста. Будьте, как дома. Поздравить вас хочу с рождением внука. Вы располагайтесь, душечка, сейчас чайку попьем, да поговорим по душам, — сказал полковник, поглаживая свою седую козлиную бородку.

Альберт Сергеевич Зверев, интеллигентный старикашка с седой бородкой, лет шестидесяти пяти, был потомственным военным хирургом. В молодые годы, еще поручиком, он служил корабельным врачом на знаменитом броненосце «Александр-III» и в свое время принимал участие в Цусимском сражении с японцами. Вот тогда тяжелые военные ранения, полученные русскими моряками и солдатами в ходе боев и, определили его направление в военно-полевой хирургии.

С первых дней войны, Зверев стал начальником санитарного эвако- госпиталя и многие довольно тяжелые операции проводил самостоятельно прямо на колесах, полагаясь на свой огромный опыт и прочные знания полевой хирургии.

Галина Алексеевна присела к столику и, достав носовой платок, вытерла слезы.

— Ну, душечка Галина Алексеевна, не стоит уже разводить сырость. Оплакивают обычно усопших, а у вас же родился внук! Радоваться надо! Я хотел бы поговорить об этом, — сказал седой полковник, наливая в стаканы заварку.

Альберт Сергеевич достал вишневое варенье и, наложив его в стеклянную розетку, сказал:

— Вареньице-то, душечка, наверное, любите!? Под чаек-то, ароматный!?

— Мне сейчас, Альберт Сергеевич, не до варенья. Я знаю, о чем вы хотите поговорить со мной.

— О чем же, душечка Галина Алексеевна? Извольте объяснить старику, — спросил Зверев, присаживаясь напротив.

— Я так думаю, речь пойдет о моей дочери? — спросила Галина, заглядывая с надеждой в глаза полковнику.

— Какая проницательность! Вы впрямь, как сама Кассандра. Мысли читаете прямо на расстоянии! С вашего позволения, я удалюсь.

Зверев вышел из купе и уже через минуту вернулся с двумя стаканами кипятку в красивых мельхиоровых подстаканниках.

— Погрейтесь, душечка! — Зверев поставил стаканы на стол и, вытащил из шкафа большую плитку американского шоколада. — Это вам! С праздником вас, Галина Алексеевна!

— С каким? — удивилась она, выпучив глаза на полковника.

Тот вновь погладил свою седую бородку и лукаво улыбнувшись, сказал:

— А с восьмым марта и рождением внука-первенца, дорогой мой военврач третьего ранга Галина Алексеевна!

— О господи, совсем забыла! Сегодня же восьмое марта!? Как быстро время летит.

— Вы угощайтесь, угощайтесь, — сказал Зверев и указал на варенье в розетке и печенье, лежащее тут же в вазе.

— Спасибо, спасибо, дорогой Альберт Сергеевич, — сказала Галина, и нежно поцеловала своего начальника в щеку.

— Я вот, что хотел предложить вам. Война началась совсем недавно и неизвестно, что нам предстоит с вами пережить еще. Я хотел, чтобы ваш внук, Галина Алексеевна, рос в спокойной обстановке. Намного дальше от фронта, чем наш многострадальный госпиталь, — сказал начальник санитарного эшелона, заглядывая в глаза капитану.

— Мы, Альберт Сергеевич, из Смоленска, а там сейчас немцы. Елене же некуда деться! — ответила Галина Алексеевна, глубоко вздыхая.

— Я, душечка Галина Алексеевна, как раз, как раз об этом, и хотел предложить вам мою московскую квартиру. Я думаю, моя бабка, будет только рада приютить вашу дочь с внуком. Вот ключи. — сказал военврач первого ранга и положил на белую салфетку стола большой латунный ключ.

— Это мой вам подарок. Я думаю, до конца войны он мне не понадобится, а вашей дочке будет уютно в наших скромных хоромах. Все же не на колесах. Да и моя жена, Екатерина Дмитриевна, всячески окажет ей помощь. Я ведь свой продпаек и жалованье по воинскому аттестату, все отдаю своей Екатерине Дмитриевне. Что мне нужно? Мне старику вполне хватает того, чем потчуют нас наши господа повара.

— Неудобно же? — спросила Галина Алексеевна, не решаясь взять ключ.

— Это, товарищ капитан медицинской службы, мой приказ! Берите ключ и завтра, чтобы вашей Леночки и духа в эшелоне не было! — сказал полковник с таким сарказмом, что Галина Алексеевна, поняв его стариковский юмор, улыбнулась и, прижав к груди ключ, просияла, словно солнышко.

— А как дела обстоят с женихом? — спросил старикашка, интересуясь.

— Отец-то, известен, али так?

— А как же, Альберт Сергеевич! Леночка с ним уже давно встречается, еще со школьной скамьи. Он сейчас, наверное, летчик? Еще в школе ходил в аэроклуб и летал на планерах. Хороший мальчик, Валерочка! Жаль только, что отца его расстреляли, а мать в ссылку сослали под Иркутск, как жену «немецкого шпиона». Хорошая и очень интеллигентная была семья.

Полковник вздохнул и, взяв со стола салфетку, вытер накатившую слезу. Он прекрасно понял, что сталинский маховик и эту семью подмял под себя, как сотни тысяч других русских семей, которые были просто неугодны коммунистическому режиму.

— Ну и слава Богу, слава Богу, что у малыша хоть отец имеется. Будем надеяться, что он жив. Нужно же будет отчество давать. Я, думаю, они после войны обязательно поженятся! — сказал со вздохом военврач первого ранга.

— А как вы насчет спиртика, сударыня? — спросил Зверев. — В честь внука, за его крепкое здоровье! За нашу победу! А!?

— Только самую малость! Я, боюсь, запьянею! — сказала Галина Алексеевна. — Устала очень!

Полковник достал две старинные рюмки и налил в них чистый медицинский спирт.

— Ну, за здоровье вашего внука и нашу победу, — сказал полковник и опрокинул рюмку себе в рот.

* * *

— Ну, за твое воробушек выздоровление и нашу скорую победу! — сказал комэск майор Шинкарев, поднимая традиционный солдатский алюминиевый сосуд, под названием — кружка.

Летчики тоже подняли емкости со спиртом и, дружно чокнувшись, вылили себе в рот, заедая бушующий во рту спиртовой пожар, добротной американской тушенкой.

— Тебя, Валера, батя к ордену представил! Так, что ты скоро у нас будешь как все — с наградой! В нашей боевой эскадрилье должны быть все с орденами! — сказал майор Шинкарев, похлопывая молодого лейтенанта по плечу.

Офицерский стол особым изобилием не баловал. Свиное сало с чесноком, порезанное тонкими ломтиками, две банки американской тушенки, да несколько луковиц и вареных картофелин, вот и все, чем было богато звено капитана Храмова.

За столом, в свете коптящего «бздюха», сидели офицеры третьего звена, комэск и те девчонки, соседки из ночной бомбардировочной авиации, которым так понравился Краснов, прибывший месяц назад в полк ОСНаза.

— Ну что за вас, девчонки, в честь восьмого марта! — сказал гвардии капитан Храмов, поднимая свою кружку. — Товарищи офицеры, за женщин пьем стоя!

Все дружно встали и, звучно ударив кружками, залпом выпили. Девочки, улыбаясь, лишь пригубили из своих солдатских «рюмок» истинно мужской напиток, испытывая перед спиртом настоящий женский страх.

— Что-то девчонки наши, не очень-то к спирту привычные! Им бы сейчас винца «Улыбки» легенького по случаю женского праздника или портвешка три семерочки!? — сказал комэск.

— Я на минутку! — старший лейтенант Заломин вышел из-за стола и исчез в соседней комнате. Вернувшись, он подбросил в руке бутылку красного крепленого «Каберне» и поставил её прямо по центру стола.

— Во!

— Ах, вот кто в нашем военторге все вино скупил! — сказал комэск Шинкарев, беря бутылку.

— Ай да, Заломин! Ай да сукин сын! Когда только успевает? Шустрый истребитель! Настоящий гвардеец! И «фокера» завалит, да и Клавку из нашего военторга на ящиках зажмет!

— Я, товарищ майор, к своему дню рождения берег! А тут такой случай! «Воробушек» выписался из санчасти, да и у наших девочек сегодня такой праздник! Че хранить его, может еще скиснет? — сказал Ваня, чувствуя себя героем дня.

— Правильно, старлей! Что его беречь! Сегодня мы живы, а завтра…. После его слов за столом в одно мгновение наступила странная тишина. Лишь потрескивание горящего фитиля в гильзе «бздюхи» нарушало затянувшуюся паузу.

— Да что вы, мальчики, все о грустном, да о грустном! Сегодня праздник же! Вот сейчас станцевать бы! — сказала старший лейтенант Светлана Зорина, выходя из-за стола.

— Пошли со мной, «Воробушек»! Эх, станцуем сейчас с тобой барыню!

Девчонка потянула Краснова за руку на середину комнаты.

— А музыка!? — спросил Краснов.

— Сейчас будет музыка, — ответила Света и достала из чемодана старенький фронтовой патефон.

Она открыла крышку, накрутив пружину, опустила иглу на черную пластинку. Все замерли в ожидании, и в хате наступила гробовая тишина. Игла, шкрябая черный диск пластинки, вдруг запела «На сопках Манчжурии».

Вновь странный ком перекрыл все дыхание, и Валерка вспомнил свой выпускной вечер и красавицу Леди, и этот вальс, который играл школьный оркестр в последнюю ночь еще мирной жизни. От этих воспоминаний его сердце заныло, странной ноющей болью. Ленка вновь предстала перед его глазами, такая красивая и необыкновенно счастливая.

Коснувшись талии Светланы рукой, он почувствовал, как эта стройная и хрупкая девчонка со светлыми волосам Луневой Лены, прямо прильнула к нему всем своим телом. От этого откровенного прикосновения, в его груди словно загорелся огонь. Нежные девичьи руки легли на плечи лейтенанта и он, уловив такт музыки, слился с ритмом вечного вальса. Так и танцевал Краснов со Светланой, рисуя в воображении прекрасный и любимый образ его Леночки.

Вечеринка подходила к концу. Офицеры наперебой кинулись провожать девчонок, рассчитывая, что за легким флиртом, возможно, наступят более серьезные отношения. Хотя многие офицеры уже имели семьи, но все же заново влюблялись в своих боевых подруг.

Эта любовь иногда приводила к проблемам с политуправлением армии. Ведь покинутые жены писали, писали во все армейские инстанции с просьбой повлиять на загулявшего мужа. Вот только любовь на фронте, все больше и больше брала свое, связывая влюбленных не только сильными чувствами, но порой и общей кровью и даже одной на двоих смертью. Только здесь влюбленные познавали друг друга не по комплиментам и поцелуйчикам, здесь были совсем другие критерии. Постоянное чувство опасности, умноженные на двое радости фронтовых буден, и разделенное горе утрат друзей, скрепляло судьбы новых ВПЖ (военно-полевых жен) сильнее, чем бывшие связи со своими законными супругами.

На какое-то мгновение, и Валерка, отдавшись в её власть, стал жертвой такой военно-полевой любви.

Светлана Зорина, старший лейтенант и пилот легкого бомбардировщика У-2 вскружила ему голову, и он, поддавшись её чарам, её женскому соблазну, последовал за ней, словно за хвостом убегающего от него «мессера».

Светлана держала его за руку и рассказывала, как два года назад окончила школу, как училась, как и он в городском аэроклубе. А когда пришла война, то без всяких сомнений и колебаний добровольно пошла на фронт в авиацию.

Судьба этой девчонки с точностью повторяла Валеркину судьбу, и это настолько трогало его за душу, что даже на какое-то время Леночка просто вылетела из его головы.

— У тебя, наверное, есть девушка? — спросила Светлана, задавая провокационный вопрос.

Краснов не знал, что ответить. Соврать!? Сказать правду!? Просто промолчать!? Он ведь не знал, что случилось с Леди? Он не знал, где она и что с ней? Война развела их судьбы, и теперь было абсолютно непонятно, как в этих условиях жестокой войны жить дальше? То ли, вспоминая, блюсти ей верность!? То ли, забыть!? То ли, попробовать влюбиться заново и заново окунуться в омут любви!?

— Была, до войны. Мы расстались 22 июня ровно в четыре часа пятнадцать минут. Я был уже далеко, когда немец бомбил Смоленск. — сказал Валерка, глубоко вздыхая.

— А сейчас, что с ней? — спросила Светлана, лукаво глядя из-под шапки.

— Я не знаю…

— Зайдем? — спросила Светлана, показывая на блиндаж дежурного звена.

— А твои подруги? — вопросом на вопрос ответил Валерка, не желая быть объектом подколок и всевозможных сплетен.

— Мои подруги на вылете. У них ночная бомбардировка. Мы же «ночные ведьмы», а ведьмы, только по ночам на своих ступах и летают. Ууууу! Я страшная, страшная ночная ведьма! — сказала Света, сделав страшную гримасу на своем лице, весело и звонко засмеялась.

— Ты, Света, не ведьма, ты — настоящая фея! — ответил Валерка, сделав девчонке комплимент.

— Спасибо! Так зайдем? — еще раз повторила она и, взяв Краснова за руку, потащила вниз по ступенькам.

В блиндаже было темно. В углу, в буржуйке, догорали дрова, высвечивая сквозь дырочки в дверце, кроваво-красные угольки.

Света зажгла «бздюх» и вся подземная «квартира» наполнилась тусклым интимным желто-красным светом.

— Вот так мы и живем, — сказала она, показывая помещение. — Тут вообще-то отдыхает дежурное звено, а мы живем в деревне. Это километра три от аэродрома.

Светлана вновь взяла Валерку за руки и приблизилась к нему почти вплотную. Валерка стоял, словно загипнотизированный, не смея даже шелохнуться. Он чувствовал её дыхание, тепло её щеки и приятный запах её волос, омытых отваром ароматных полевых цветов. С какой-то необычайной нежностью Светлана коснулась губами его губ, и в эту минуту Валерка словно очнулся. Он хотел сделать шаг назад, чтобы не поддаться своей слабости, но мужское начало стало брать свое. Краснов обнял Светлану и впился в её уста, как некогда целовал свою Леди. Возможно, в те минуты он представлял, что перед ним не старший лейтенант военно-воздушных сил, а все та же милая его сердцу, Леночка Лунева.

— Краснов, я хочу быть с тобой, — сказала Светлана, задыхаясь от проснувшейся в груди страсти и скидывая с себя армейский полушубок.

— Мне это очень нужно! Понимаешь, нужно-нужно, как женщине!

Эти слова настолько тронули Валерку, что он отпрянул от девчонки, как бы опомнившись от гипноза, и от её колдовских чар. Не мог, не мог он в эту минуту предать свою любовь, предать Ленку, которая занимала его сердце.

— Ты, не хочешь меня? — дрожащим голосом спросила Светлана и слеза блеснула в свете мерцающей коптилки.

— За последний месяц в нашей эскадрилье погибло пять девчонок. Пятеро не вернулись с задания… Мы все ходим по острию ножа и неизвестно доживем мы с тобой до конца этой проклятой войны, — сказала Светлана, и своими нежными пальцами осторожно коснулась шрама на щеке Краснова.

В этом касании было что-то теплое, нежное и очень человечное, которое словно электрический импульс пробежал по душе лейтенанта.

Сердце Краснова забилось с новой силой и он, обняв девчонку, нежно поцеловал её. Он чувствовал, как Светлана плачет, он чувствовал, как вздрагивает ее тело. Только сейчас он понял, что Светлана, желая с ним близости, хочет просто отвести от своего сознания эти суровые прифронтовые будни и хоть на мгновение погрузиться в пучину человеческих чувств и глубину, хоть мимолетной, но горячей любви.

Разве мог он тогда осуждать эту девчонку? Разве мог он думать о ее доступности, ведь она, как и многие другие в любой миг могла погибнуть? Она могла умереть, так и не познав того, ради чего появилась на этот свет. Разве можно было осуждать и Краснова за измену, ведь он, видя весь ад этой войны, смог всем сердцем понять сущность бабской души, желающей тепла.