Деревня Осиновка Слюдянского района, была местом ссылки членов семей, осужденных по статье 58 УК РСФСР. Здесь вдали от цивилизации, работала фабрика по производству спецукупорки. Ящики для патронов, снарядов и оружия стали основными изделиями, производимыми сотнями и тысячами таких же небольших мастерских разбросанных по всей Сибири и Дальнему востоку.

Спрыгнув с кузова «полуторки», Краснов, переступая через колеи, направился в правление местной лесопильни. Высокий, стройный старший лейтенант в унтах и меховой летной куртке, выглядел так, словно сошел с картинки какого-то военного журнала. Пожилые женщины в валенках, фуфайках и пуховых платках выглядели одинаково серо. При виде столь статного офицера в новых погонах на плечах, они все как одна приветливо здоровались с незнакомцем, и долго провожали его взглядом вслед, глубоко вздыхая.

Войдя в фабричную контору, Валерка, как подобает военному, представился:

— Старший лейтенант Краснов, — сказал он, отдав честь. — Здесь, в ссылке, отбывает наказание моя мать, Краснова Светлана Владимировна. Я мог бы увидеть ее?

Сидящий в военной форме за столом безрукий майор привстал и, протянув правую руку, поздоровался с летчиком.

— Майор в отставке Манухов Семен Данилович. Начальник фабрики спецукупорки и спецкомендатуры ГУЛАГа, — сказал он.

Краснов подал санаторно-курортную карту, книжку военного летчика и сказал:

— У меня, товарищ майор, после ранения реабилитационный отпуск. Хотелось бы с матерью повидаться. Она сослана в вашу комендатуру еще в сороковом.

— Сейчас, сейчас, старлей, мы все организуем! Такие гости не каждый день бывают у нас, — сказал он, засуетившись, и тут же крикнул: — Валька, Валька, мать твою за ногу! Срочно ко мне Краснову с участка готовой продукции. Да, ничего не говори! Пусть для нее сюрприз будет! — проорал он секретарше, сидевшей в соседней комнате.

Девушка оделась и пулей выскочила на улицу. Краснов взглянул в окно и увидел, как она, семеня своими ножками в больших валенках, помчалась к одноэтажному зданию, стоящему невдалеке от конторы.

— Присаживайся, старлей! Присаживайся, дорогой мой друг, пока Светлана Владимировна в пути! — сказал майор, показывая на стул.

Он открыл несгораемый шкаф и достал початую бутылку мутного самогона и тарелку с огурцами. Из стола вытащил два стакана и поставил на стол перед Валеркой.

— Во! — показал он здоровой рукой на угощение. — Давай выпьем за победу и твое свидание с матерью! Хорошая женщина, скажу я тебе!

Майор налил мутной жидкости наполовину поставленных емкостей и, взяв граненый, легонько ударил им о другой стакан, как бы чокаясь.

— Давай, старлей, за нашу победу!

— За победу! — сказал Валерка и, выдохнув воздух полной грудью, залпом осушил стеклянную тару с мутной жидкостью.

Самогон, словно бальзам, прокатился по кишкам, оставляя во рту, привкус свежей сладковатой кедровой хвои. Настоянный на кедровых орехах, он мгновенно разлился по всем мышцам благодатным теплом.

— Вот это вещь! — сказал Валерка, закусывая напиток соленым огурчиком.

— А то! У нас самограй только так и варят! Сперва гонят, а потом целый год в темном месте настаивают на кедровых орехах. Не напиток, а животворящий, скажу тебе, бальзам! Все болезни от него уходят, как от живой воды! На фронт бы такое лекарство! Не одну тысячу раненых он бы поднял с того света! — стал философствовать майор.

— Да, майор, это я скажу настоящее целебное снадобье! Не то, что у фрицев дерьмо можжевеловое! Ни градуса, ни вкуса! Так выпить, да блевануть за углом, и не жалко будет!

— А ты что, Валера, немецкий шнапс пробовал!? — спросил начальник фабрики и местной спецкомендатуры НКВД.

— Пробовал когда-то, в плену! — сказал спокойно Валерка. — Фашисты меня угощали!

— Во! Так, ты, что и в плену уже побывал? — удивленно спросил майор. — Сбежал!?

— Побывал один месяц! Сбили меня майор в одном бою. Плюхнулся в болото, стал пробираться к своим. А тут полицай меня за жопу, да к фашистам! Так и попал в плен. Держали, суки, месяц, пока один их ас отпуск не отгуляет. А когда тот вернулся, меня с ним биться заставили, словно рыцаря на ристалище. Ставки на фрица делали 1:50! А я его, как щенка, завалил, не смотря на то, что у него было 117 побед. Он упал в наш тыл, а я приземлился на своем аэродроме. Меня наши уже было похоронили. А я тут, как тут, живой, здоровый, да еще и на своем самолете. Немцы же его перед турниром отремонтировали, покрасили. Думали, наверно, что меня так просто можно грохнуть, — рассказал Валерка историю своего пленения.

— Да, вижу, парень, досталось тебе! Худющий-то, какой! Давай, старлей, еще по полста! А я сам-то подчистую списан! Еще в сорок первом под Смоленском мне руку осколком мины, как ножом отрезало! Попал в госпиталь, а уже из госпиталя сюда, бабами командовать. У нас ведь в поселке одни бабы остались. Местные, да ссыльные, как твоя мать. Мужики то все на фронте! Есть еще пара стариков, так те с самим Александром Невским воевали — очень древние старики!

Майор еще раз разлил по стаканам кедровку и вновь, чокнувшись, выпил. Валерка тут же последовал его примеру, а после того, как самогон улегся в желудке, блаженно закурил.

— А я ведь, майор, сам из Смоленска! Наслышан я, какие там были бои. Мы ведь из-под Москвы на охоту на фрицев, как раз над теми местами летали!

Вдруг Краснов увидел, как к конторе бежит секретарша, а за ней, застегивая на ходу фуфайку, его мать. В эту секунду, ударивший в голову хмель кедровой водки, мгновенно растворился, не оставив и следа. Все мышцы, словно налились какой-то силой.

Краснов скинул с себя кожаную куртку и предстал перед майором в новых золотых погонах, да с двумя орденами Красного знамени и орденом Красной звезды на шерстяном, новом офицерском мундире с золотыми пуговицами.

— Как я, майор, смотрюсь!? — спросил он инвалида-отставника, гордо выпятив свою грудь.

Тот, показав большой палец, с завистью в голосе проговорил:

— Ты, летчик, настоящий герой! Мать будет гордиться! Сияешь, словно начищенный тульский самовар!

Смахнув веником с валенок снег, Светлана Владимировна вошла в кабинет начальника. Краснов стоял спиной, глядел в окно и нервно курил.

— Вызывали, гражданин начальник? — спросила она, ничего не понимая.

— Да, Владимировна, вызывал! Тут к тебе…

В этот миг Валерка обернулся. Мать вскрикнула и задыхаясь, придерживаясь за стену, стала падать без чувств на пол. Валерка, видя, что мать в обмороке, подхватил ее на руки и нежно прижал к своей груди. Через мгновение она уже пришла в себя.

Радости встречи не было предела. Мать, держа Валерку за голову, старалась расцеловать каждый сантиметр его лица. Сквозь слезы радости она крепко прижимала сына, приговаривая:

— Жив, жив, Валерочка, мой сыночек! Милый, дорогой мой! Жив, жив, жив!

От таких слов беспредельной радости и счастья встречи, Краснов не удержался, и сам пустил слезу. Ему было приятно видеть, что его мать тоже жива и здорова. Он целовал ее щеки, прижимал к своей груди и что-то шептал, шептал ей на ухо.

— Дай мне посмотреть на тебя! — сказала Светлана Владимировна, слегка успокоившись, и отступила на шаг. — Сынок! Герой! Настоящий герой, мой сыночек! А как вырос-то, как вырос, совсем стал взрослый! — говорила мать, держа Валерку за руки.

Майор, видя эту трогательную встречу, нервно затягиваясь папиросой, вдруг не выдержал и, вытирая рукавом щеку, сказал:

— Светлана Владимировна, я даю вам два дня выходных. Потом отработаете. Я так думаю, вам нужно побыть с сыном! Вам друг другу есть, что сказать, ведь вы три года не виделись!

— Большое спасибо, Семен Данилович! Я, конечно же, обязательно отработаю. Ведь сын! Такая радость! — сказала Светлана Владимировна, и слезы градом потекли из ее глаз.

Длинный бревенчатый женский барак осужденных к ссылке спецкомендатуры НКВД, встретил Краснова идеальной чистотой. Стены аккуратно были побелены известкой, а пол выдраен стеклом до белизны свежих досок. На первый взгляд было видно, что здесь властвовала женская хозяйственность и чистоплотность. Вдоль коридора по обеим сторонам располагались комнаты. В каждой такой комнате, проживало от двух до четырех человек.

Мать открыла дверь и пропустила сына в свою келью. Комната была небольшая. Все здесь было как-то уютно и по-домашнему. Белые шторы из простыней прикрывали окна от посторонних глаз. Две армейских идеально убранных кровати, стояли вдоль стен украшенных рисованными масляной краской «коврами» из таких же простыней. В углу за ширмой был прибит рукомойник с тазиком на табурете.

— Заходи, сыночек! Вот так мы и живем! — сказала Светлана, приглашая сына в комнату. — Это моя кровать, садись. А это кровать моей подруги Ольги. Она, как и я, вдовая! Мы с ней еще в тюрьме в Смоленске сидели. У нее муж полковник, тоже, как и твой отец репрессирован. Очень хорошая женщина, бойкая такая. Никого в обиду не даст, — сказала мать. — Да ты располагайся, будь как дома! А я сейчас картошечки тебе сварю, пообедаешь с дороги. Вон, какой худющий! — сказала мать, приняв на себя заботу о сыне.

Валерка поставил на стол солдатский вещевой мешок и стал выкладывать из него офицерский продуктовый паек. Три промасленных полукилограммовых банки говяжьей тушенки были завернуты в газету. Пачка сахара-рафинада, да две буханки хлеба, бутылка водки и вина — все это вызвало в глазах матери настоящий восторг. Давно она не видела такого изобилия продуктов. Голода ни на фабрике, ни в поселке не было, но и вдоволь никто в то время не ел. Летом заготовливали картофель, огурцы, грибы, ягоду голубику и даже рыбу, которую бабы всей спецкомендатурой солили в больших бочках.

— Валерочка, да у нас сегодня настоящий праздник! Давай дождемся Ольгу и других девчонок, да отпразднуем нашу встречу, как полагается! Ведь ты же настоящий герой!

Валерка обнял мать за плечи, нежно прижался к ее щеке, прошептав ей на ушко:

— Давай отпразднуем! У нас же есть два дня! Я так, мамочка, соскучился по тебе! — сказал он и поцеловал мать в щеку.

— Какая же я все же дура! Я ведь совсем забыла, сынок! Я же от твоей Леночки недавно получила письмо! Сейчас-сейчас я найду, — сказала мать и, вытерев руки о полотенце, бросилась к столу.

Она, выдвинув ящик, стала перебирать хранившиеся там бумаги.

— Ты знаешь, что ты уже отец!? — спросила она, хитро улыбаясь Краснову.

— Как!? Я что-то не пойму тебя!? Какой я отец? — переспросил Валерка.

— Да такой! Настоящий! Твоя Леночка мальчика родила. Сейчас живет с ним в Москве. В октябре месяце сорок второго года, тебя в метро видела. Но ты даже не заметил ее.

Дрожащими руками Валерка взял письмо Луневой и с какой-то непонятной ему жадностью стал читать. Буквы, сквозь накатившую на глаза влагу прыгали перед его глазами.

Здравствуйте Светлана Владимировна!

Здравствуй мама! Пишу по следам свежих впечатлений. Сегодня 23 октябряя случайно встретила нашего Валеру. Хоть он меня не узнал, я скажу честно — ничуть не обиделась. Я видела, как он ехал по эскалатору в метро на станции Маяковская в кругу друзей летчиков. Я очень рада, что он жив и здоров, о чем хочу рассказать об этом и Вам. Валерка жив! Еще хочу поздравить вас с тем, что вы, Светлана Владимировна, уже настоящая бабушка. 8 марта 42 года, я родила сыночка, которого назвала Димочкой. Если вдруг Валера напишет вам, то передайте ему, что он уже папа, а я его люблю и жду. Пусть бережет себя и не лезет на рожон! Я верю, что он обязательно вернется к нам.

Пишите, жду ваших писем. Ваша невестка Лена.

Валерка читал письмо, а в это время слезы предательски катились по щекам. Он не знал, что он уже отец, что Лена живет вместе с сыном в Москве. Все это, словно снежный ком, обрушилось на его голову.

— А почему ты не писал мне? — спросила Светлана Владимировна, чистя в железную миску картошку.

— Я, мамочка, не мог! У меня последнее время было очень секретное задание. Оттуда запрещена всякая переписка. А если особисты узнали бы, что я пишу в спецкомендатуру ГУЛАГа, это был бы для меня полный крах! — сказал Валера и, чиркнув спичкой, прикурил.

Его руки дрожали. Раз от разу он перечитывал Ленкино письмо, и каждый раз дойдя до слов «родила сына», на его глаза наворачивались настоящие слезы радости. Это было что-то грандиозное. Он, Ленка, сын — это была уже семья, и ее стоило беречь, назло этой жестокой войне. Теперь он, Валерий Краснов, летчик-истребитель, ради будущего своего сына Димки должен был громить этого жестокого врага с утроенной силой.

После восьми вечера с работы в общежитие стали возвращаться ссыльные девчонки и пожилые женщины.

Стол уже был накрыт, как подобает в таких случаях. Светлана Владимировна замерла в ожидании своей подруги, нервно теребя в руках подол фартука. Валерка по ее просьбе стоял за ширмой и наблюдал из засады на реакцию соседки по комнате.

Дверь в комнату открылась и на пороге возникла красивая белокурая женщина лет тридцати пяти. Она стянула с себя пуховую шаль и, подперев своими руками бедра, ехидно спросила:

— Что ж ты, подруженька дорогая, сына-то спрятала? Вся фабрика уже гудит, словно улей! Валька-секретарша, всем бабам рассказала, что к тебе приехал молодой офицер. Сейчас наши девки придут на смотрины, жениха себе выбирать. Так что, готовься.

Валерка вышел из-за ширмы и, расправив под ремнем складки своей новой офицерской гимнастерки, представился по-военному коротко:

— Старший лейтенант Валерий Краснов! Летчик-истребитель!

Женщина, расплывшись в улыбке, сделала реверанс и, глядя в глаза Краснову, сказала:

— Ольга Замкова, мастер по художественной росписи спецукупорки! — она жадно, по-бабски, полосонула его своими зелеными глазами, окинув взглядом сверху и донизу. Пожав Краснову руку, она не выдержала и крепко прижала его к груди, словно мать. — Видит Бог, твоя мать, Валерочка, вся испереживалась! Все боялась, что тебя убили. А ты вон, смотри, жив, здоров, герой! Сейчас, сейчас, Светочка, тут такое начнется, такое!!! Бабы-то наши собирали собрание и порешили устроить твоему сыну достойную встречу. Семен Данилович тоже придет и самогона кедрового принесет. Решено в ленинской комнате столы общие накрыть. Так что, милая, сворачивай закуску, гулять будем все! Пусть расскажет нам твой герой, как наши мужики на фронте воюют! Как супостата немца бьют! Как не жалеют своих жизней! — сказала Ольга, и вновь стрельнула глазами в сторону Краснова.

Ольгу можно было понять. Мужа расстреляли еще в сороковом, а она здоровая, красивая женщина не могла жить без настоящей любви. Хоть и была она верна памяти мужа, а все же природа, раз от разу брала свое. И болела тогда у нее душа, и сердце ныло от жуткой тоски. И проливала она по ночам слезы, вспоминая своего Ивана, и в тот миг ей казалось, что никогда ее тело, ее роскошная грудь, больше не ощутит мужской ласки. Не ощутит теплых мужских губ. Больше никогда она не сможет услышать удары сердца своего еще не рожденного сына и никогда не одарит своей бабской любовью единственного и самого дорогого ей человека.

В тот момент все женское общежитие наполнилось звуками хаоса. Бабы, взбудораженные событием, тащили, кто столы, кто скатерти, кто посуду. Другие после работы мылись, делали прически, готовили из своих запасов скудную закуску. Кто из своих стратегических закромов доставал самогон, кто туфельки, кто белые, еще довоенные носочки. Все это напоминало настоящий муравейник в предчувствии летнего дождя.

Валерка от такого внимания к своей персоне прямо оторопел. Он видел, как эти женщины радуются, словно он для них был и мужем, и сыном, и братом одновременно. Примерно через час все для торжественной встречи героя было готово.

— Ну, давай, старлей, не падай духом! Мое бабье царство ждет тебя! — шуткой сказал майор и, открыв дверь из комнаты матери, подтолкнул его в коридор.

— Я, Данилыч, боюсь, первый раз перед такой аудиторией мне придется выступать!

Вдоль коридора по обеим сторонам стояли женщины, разного возраста. Все они в эту минуты были удивительно нарядны и красивы. Судя по запаху нафталина, перемешанного с духами былых лет, все эти красивые вещи были вытащены из старых сундуков, и одеты ради одного этого момента. Бабы приветливыми улыбками и вздохами встретили дорогого гостя, при этом во все глаза жадно пожирали парня своими истосковавшимися по любви женскими взглядами.

Валерка оторопел. Майор подтолкнул его в спину, и когда тот сделал первый шаг, все общежитие зарукоплескало, словно известному артисту московской филармонии. Валерк, смущаясь, шел между шеренгами баб, а они, как одна трогали его руками, словно не веря в его материальное происхождение. В этот момент каждой из них хотелось прикоснуться к настоящему летчику, прикоснуться к настоящему герою, да и просто, к настоящему мужику.

— На сувениры, бабы, героя не рвать, парню еще фашистов бить! — сказал громогласно Данилович, и, словно под конвоем, провел Краснова в Ленинскую комнату.

Как только мужики уселись во главе стола, женщины с визгом, расталкивая друг друга локтями, ворвались в красный уголок и, гремя стульями, расселись за одним общим столом. Все замерли. В этот миг, в наступившей полной тишине, майор-инвалид, выдержав минутную паузу, сказал:

— Дорогие мои женщины! Бабоньки! Не каждый день мы можем собраться вот так за одним столом. Мы сегодня приветствуем сына нашей глубокоуважаемой Светланы Владимировны Красновой! Это скажу вам — радость! Это радость не только материнская, это радость общая! Наша советская радость! Это я скажу вам, всенародный праздник! И в этот праздник, я хочу выпить за него. За этого героя-летчика! За его подвиги, за его награды, и, конечно же, за его мать!

Майор взял со стола стакан с мутным кедровым самогоном и поднял над столом. Все женщины одобрительно зашушукались и, налив в свои рюмки, стаканы и даже кружки спиртные напитки, встали.

— За героя летчика! — сказал Семен Данилович еще раз, и залпом, стоя, выпил этот местный напиток.

Все женщины, улыбаясь Краснову, последовали примеру Семена Даниловича.

Валерка в эту минуту чувствовал себя довольно смущенно. Общее внимание женского коллектива придавало ему необыкновенную растерянность. Бабы, истосковавшись по мужику, завороженно глядели на него, стараясь не пропустить ни слова. Почти у каждой мужья отбывали наказание в лагерях ГУЛАГА, а многие, вырвавшись на фронт, уже давно сложили свои головы под Москвой и Белгородом. Но даже не это заставляло их всматриваться в Краснова, испепеляя его взглядами. В их внимании был вопрос, и они хотели именно от него слышать только один ответ — победим!

Тост за тостом поднимали бабы свои рюмки, и пили горькую, заливая водкой свое горе. Сейчас они все до одной завидовали Светлане Владимировне. Завидовали ее настоящему материнскому счастью. Завидовали какой-то неестественной, но все же «белой» бабской завистью. В тот момент, когда алкоголь в полной мере всосался в женскую кровь и грустные их глаза слегка засоловели, майор, стукнув вилкой о пустой стакан, вновь взял слово. Он встал и одной рукой, расправив складки под ремнем, вновь поднял стеклянный граненый стакан и бархатным голосом сказал:

— А теперь расскажи, расскажи нам старший лейтенант, как мужья, сыновья и братья этих женщин бьют этих фрицев! Расскажи! Расскажи, так чтобы дошло до самого сердца! До каждой женской души! Пусть знают, что победа близка и будет за нами, как говорит товарищ Сталин.

В ленинской комнате в одно мгновение стало тихо. Валерка, вздохнув полной грудью, взглянул в шестьдесят пар женских глаз и начал свой рассказ. Он рассказывал, как летчики его эскадрильи уничтожают фашистов на подступах к Москве. Он рассказывал, как почти каждую ночь, на бомбежку вылетают и женские звенья, которых немцы прозвали «ночные ведьмы». Как горят эти «ведьмы» наравне с мужиками в своих фанерных самолетах.

Бабы, подперев свои головы руками, слушали Краснова, вытирая платочками накатившие слезы. В эти минуты им было жалко всех. Жалко было молодых ребят. Жалко было молоденьких девчонок, которые умерев, так и не познали счастья материнства, счастья настоящей любви. Постепенно отдельные всхлипывания переросли в общий вой. Такое Валерка видел впервые. Шестьдесят пар глаз, источали несметное количество слез и все женщины, обнявшись, как одна, горько, горько плакали.

В тот миг его сердце сжалось от боли и он, не выдержав всеобщего горя, вышел из-за стола, крепко сжав зубы. Ему в тот миг хотелось на фронт. Хотелось вновь и вновь видеть в своем прицеле кресты на крыльях фашистских самолетов. Хотелось крушить врага огнем своих пушек, чтобы отомстить за тех, чьи судьбы были исковерканы этой проклятой войной.

Провожали Краснова, как и встречали. Возле конторы собрались все. Окружив Валерку плотным кольцом, кто пихал ему в руки треугольники писем, кто узелки с картофельными блинами, а кто, пользуясь случаем, целовал старшего лейтенанта в щеки и губы. Создавалось ощущение, что буквально все женщины этой фабрики стали за эти два дня отдыха близкими родственниками и сводными матерями и сестрами.

Полуторка тронулась, а мать все бежала за машиной, желая на прощание сказать Валерке, что-то самое важное, что не успела за эти дни. А может быть просто, ей хотелось хоть минуту, хоть секунду, хоть одно мгновение, быть рядом с ним. Чувствовать его дыхание, его запах. Казалось, что у нее не хватило времени и эти несколько секунд сейчас решат все.

Светлана Владимировна, запыхавшись остановилась, и помахав рукой удаляющемуся от нее сыну, перекрестила его на прощание. Еще долго стояла она на дороге, вытирая свои материнские слезы, пока машина не скрылась в перелеске за околицей. Сердце ее сжималось от боли, ведь он ее сын не просто уезжал, он уходил на фронт. Он уходил туда, где каждый день сотни и тысячи людей отдавали свои жизни. Где огонь и сталь рвали и кромсали человеческие тела, втягивая их в огромную мясорубку.

* * *

В те годы на берегу Байкала всего лишь в семидесяти восьми километрах от Иркутска расположился реабилитационный санаторий Листвянка. Всего несколько палат в корпусе института геофизики Байкала, стали местом восстановления и реабилитации.

Валерка, зная условия возвращения в авиацию, с первых минут старался нагулять недостающие по нормам ВЛК жиры. Пятиразовое питание, свежий байкальский воздух и чистейшая в мире вода в короткие сроки сделали свое дело. Уже через две недели он почувствовал, как его лицо стало слегка наливаться «соком». Вместо болезненной бледноты на щеках появился легкий, здоровый румянец.

Валерка еще не подозревал, что вместе с возвращающейся к нему физической формой, так же уверенно к нему подкрадывалась и неприятность. Майор контрразведки «СМЕРШа» Зеленский из бывшего полка ОСНАЗа, из зависти к заслуженным орденам Краснова запустил против него свой личный маховик репрессий. Что-то щелкнуло в душе майора, когда за Краснова вступились все, от командира авиационного полка до начальника контрразведки армии. Не мог майор спокойно спать, зная, что вернувшись из плена, Краснов продолжает летать и получать награды.

Донос, состряпанный им, через месяц после инцидента со старшим лейтенантом, уже набирал обороты. Изучив досье на отца Краснова, он даже не поленился и, используя свое служебное рвение, изыскал на фронте тех НКВДешников, которые еще до войны приходили к нему с арестом, и от которых он так лихо убежал. Взяв с них показания, Зеленский со знанием выполненного долга, аккуратно сложил их в папочку вместе с протоколами допроса Краснова и направил все эти бумаги в Управление Государственной безопасности на Лубянку. Надежды на то, что этот компромат как-то повлияет на военную карьеру старшего лейтенанта Краснова, он не лелеял, но где-то в глубине души майора все же тлела искра реванша. Естественно, что собранные документы отчасти сделали свое коварное дело, и уже через месяц в Красноярск в особый отдел штаба сводных перегонных полков прибыл приказ: «Произвести должностное расследование и в случае подтверждения указанных фактов, придать старшего лейтенанта Краснова суду военного трибунала по закону военного времени».

Не мог тогда Валерка знать, что над ним, дважды награжденным орденом Красного знамени, начинают сгущаться тучи. Вернувшись в свой полк после госпиталя, он обнаружил странное отчуждение своих же боевых друзей. Только комэск Ваня Заломин остался верен и предан их боевой дружбе и, рискуя своей карьерой, ни на шаг не отходил от Краснова.

— Зеленский на тебя, Валерка, донос накатал. Написал, что ты, сын врага народа и немецкого шпиона вступил в сговор с немцами, когда был в плену. Наши особисты уже подозревают тебя в диверсии и саботаже. Говорят, что самолет, на котором ты гробанулся в «Искру», специально испортил, чтобы его на фронт не отправлять. Саботаж тебе хотят пришить.

— Идиотизм какой-то! Я в курсе, что НКВДешники во всем видят происки врагов. Они теперь разбираться не будут. Соберут сейчас всякие «вонючки» и дело передадут в трибунал. А там сидят такие же идиоты! Поверь мне, Ваня, через месяц я буду уже в штрафбате на передовой ползать с трехлинейкой в руках, — сказал Краснов, закуривая. — Посадить не посадят, а воевать в пехоте точно придется!

— Я тебя, Валерка, в обиду не дам. Я напишу Калинину, Сталину, но тебя из рук этих сатрапов вырву! — сказал Ваня, положив руку на плечо другу.

— Не думаю, что это поможет. Я уже смирился со своей судьбой. Самое главное, что я хоть комиссию прошел ВЛК и вновь признан годным. Повоюю в штрафбате, а пролью кровь, так потом с чистой совестью снова вернусь в авиацию, если меня фрицы не пристрелят. Мать только жалко. За три года заметно сдала. Да, Ванька, можешь поздравить, я уже папа!!! — сказал Краснов, расплываясь в какой-то жалкой, лишенной счастья, улыбке.

— Да иди ты! Откуда?

— Ленка моя еще в марте прошлого года родила. В тот день, когда меня из санчасти выписали после ранения. Помнишь, пили водку с нашими девочками!?

— Это восьмого марта, что ли? — спросил Ваня.

— Ага, восьмого марта! А когда мы через Москву в Иваново ехали, Ленка видела меня в метро.

— Это, Валера, судьба! Такие совпадения только господу подвластны. Вот он и ведет тебя по жизни, чтобы ты через всякие испытания прочувствовал его благодать!

— Мы же, Ванька, коммунисты! Нам верить в бога не положено, а ты говоришь, словно поп, — сказал Краснов, убавив громкость и перейдя почти на шепот.

— На вот лучше, держи это, — сказал Иван, и вложил в ладонь Краснова маленькую иконку. — Она освящена, и будет защищать тебя от всех неприятностей.

— А как же ты!? — спросил Валерка, рассматривая подарок друга.

— Мне, я думаю, она не понадобится. Здесь не фронт! А тебе будет нужней! — спокойно сказал Ваня.

Валерка принял дар и крепко пожал руку Заломину. Может, это было самовнушение, но Краснову тогда показалось, что эта маленькая старинная иконка таила в себе какую-то неведомую силу. Странное тепло разошлось по его руке, когда он крепко сжал подарок друга и от этих ощущений стало даже не по себе.

— Теперь у тебя будет свой ангел хранитель, — сказал Заломин и искренне улыбнулся.

* * *

Как и предполагал Краснов, внимание особистов не заставило себя ждать. Через три дня, когда весь полк готовился к перегону очередной партии самолетов, его вызвали в отдел контрразведки СМЕРШа. Капитан госбезопасности, высокий стройный мордвин с рыжими волосами, встретил Краснова без всякой агрессии, как подобает служащим этой профессии. Все летчики, прибывающие в полк на службу, проходили проверку еще на фронте, и такие дела были для контрразведки сводного перегонного полка 78727-Б большой редкостью.

— Проходи и присаживайся, — сказал капитан, указывая на стул.

Краснов зашел и сев на указанное место, расстегнул свою меховую летную куртку.

— Тут на тебя, Краснов, пасквиль с фронта пришел. Я должен разобраться и предать это дело на рассмотрение трибунала. Пусть они решают, что с тобой делать.

Капитан вытащил из папки заключение комиссии и начал читать вслух. В акте указывалось, при каких обстоятельствах самолет Р-39 «Аэрокобра» потерпел аварию и временно пришел в негодность. Теперь и Краснову предстояло дать подробное объяснение и ждать — ждать в напряжении решения военного суда.

— Ну что, товарищ старший лейтенант, вы согласны с заключением комиссии!? — спросил капитан, заканчивая чтение акта.

— В принципе, в акте все правильно написано. Тогда, правда, температура за бортом была минус 72 градуса. Я садился первым после «Бостона», поэтому американская резина и не выдержала.

— Это комиссии было известно. Шасси вашего самолета, Краснов, были из старой партии. Об этом есть уведомление страны поставщика. Но, как мне отнестись к этому документу? — спросил капитан, вытягивая из папки протокол допроса Краснова после возвращения из плена. — Майор госбезопасности Зеленский не исключает возможности вашей вербовки фрицами!

— Это, товарищ капитан, его домыслы и профессиональные фантазии! — сказал Краснов, чувствуя как под подмышками и спине побежали струйки холодного и противного пота.

— Ладно, Краснов, посидишь пока на гауптвахте до решения трибунала. А то ты еще захочешь смыться, — сказал капитан, ехидно улыбаясь, — Давай выкладывай на стол документы, личное оружие, колющие и режущие предметы, поясной ремень. А то, не дай бог, еще повесишься! Мне потом придется рапорта всякие писать!

Краснов послушно выложил партбилет, свой табельный ТТ, книжку летчика. В этот миг он ощутил себя каким-то униженным. Арест напомнил ему о месяце, проведенном в плену. Но там был враг! А здесь вдали от фронта были все свои, и теперь для них, для своих, он был настоящим «врагом». Подозрения в саботаже и в том, что он боевой русский офицер продался врагам, вызывало в его душе страшную боль. Боль этой ужасающей несправедливости с силой сжала его сердце. Расстегнув портупею и поясной ремень, он, сжав зубы, бросил на стол с чувством закипающей в нем злости.

— Может и ордена мне сдать тоже!? — спросил он, расстегивая гимнастерку.

— Сдай! Потом получишь свои ордена. А то вдруг проглотишь, чтобы в штрафбат не попасть!

Валерка открутил с груди два ордена «Красного знамени» и орден «Красной звезды». Достав носовой платок, он аккуратно положил награды в платок и, завязав узлом, подал их капитану.

— Да не дрейфь, ты Краснов! Может еще все образумится. Я лично, против тебя ничего не имею. Оставим все на рассмотрение трибунала. У меня к тебе ничего личного, поверь!

Капитан нажал кнопку и в кабинет вошел часовой с автоматом ППШ наперевес. Щелкнув каблуками, он встал около двери.

— Давай, Зозуля, веди старшего лейтенанта в третью камеру, — сказал капитан, сгребая вещи Краснова в ящик стола.

— Товарищ капитан, в третьей у нас уголовники, которым по указу Калинина срок на фронт заменили.

— Давай тогда, сержант, его во вторую. Не хочу, чтобы старлей с урками сидел. А то они его там, в карты разыграют на шмотки. Блатота гнилая! На фронт они, видите ли, хотят! Я бы их лучше к стенке ставил! — пробурчал капитан, и с грохотом захлопнул ящик стола.

— Есть во вторую! — сказал сержант, и вывел Краснова из кабинета.

Пройдя по коридору, конвойный вывел Краснова во двор. Там, в глубине, стоял неприглядный бревенчатый барак. Возле двери, облаченный в тулуп и валенки, стоял часовой, держа на плече винтовку «Мосина» с пристегнутым к ней штыком.

— Во вторую, — сказал сержант часовому и тот, лязгая ключами, открыл окованные железом двери.

Вдоль коридора гауптвахты располагалось пять камер. Двери с «кормушками» были так же обиты листовым железом, и выкрашены железным суриком темно-коричневого цвета. Сержант молча, лязгнув замком, открыл вторую камеру, и завел туда арестованного.

Валерка послушно вошел. Дверь за его спиной вновь лязгнула железным засовом, и уже через секунду все стихло.

— Ты кто!? — спросил лежащий на нарах старлей из «Вохра» какого-то местного лагеря.

— Я летчик!

— Летчик, летчик-налетчик! Что же ты такого летчик натворил? — спросил подвыпивший вохровец.

— Родину продал! — шутя, ответил Краснов и, сев на нары, закурил папиросу Беломора.

— Почем сегодня такой товарчик?

— На трибунале узнаю ей цену!

— Счастливчик! На фронт пойдешь! А тут жди, когда какой — нибудь урка, штырину промеж лопаток всадит! А я, летун, одному майору-тыловику по пьянке морду набил за то, что он меня вертухаем обозвал. Я на фронт хочу, а он меня вертухаем, сука, не правда ли!?

— А меня за то, что я самолет разбил. При посадке через забор в лагерь «Искра» заехал.

— А! Так я тебя знаю! Это ты, тот летун, который на брюхе, да в лагерь угодил? Про тебя в «Искре» легенды ходят. Говорят, там из-за тебя, все воры перерезались.

— Он самый! — ответил Краснов с грустью в голосе, докуривая папиросу.

— Помяни мое слово, тебе много не дадут! Повоюешь в штрафниках. А потом снова на самолет сядешь. А меня тут гноить будут! Я бы сам рад на фронт попасть, да ведь, сука, у меня бронь! — сказал вохровец и, перехватив у Краснова папиросу, три раза затянулся.

— Там в третьей урки сидят. Тоже на фронт собрались. Блатота сраная. Будут и там свои порядки навязывать. Сейчас тебя быстренько оприходуют и вместе с ними в штрафники. Я тебе, старлей, хочу сказать, что до первого апреля, ты уже будешь в окопе сидеть и по немцам из винтовки палить.

— Я вообще-то летчик. От меня пользы больше будет в воздухе!

— Ну и что! Летных штрафных батальонов еще не придумали!?

— Не батальонов, а эскадрилий, — сказал Краснов, поправляя сокамерника.

— Один хрен, штрафбат! — сказал вохровец и отвернулся к стенке. — Что он эскадрилья, что простая пехотная рота. Штрафбат, он и есть штрафбат.

Сторож вохровец сделал вид, что спит. Валерка, сняв свой теплый комбинезон на гагачьем пуху и, завалившись на нары, закрыл глаза и погрузился в раздумья. Он еще не знал, что по решению трибунала его путь будет лежать под Великие Луки в 3-ю воздушной армии на Калининском фронте, где уже в эти дни шла стратегическая работа над летним Курским наступлением. Не знал Валерка и то, что директивой Сталина от 4 августа 1942 года в каждой авиационной армии были свои штрафные эскадрильи, история которых, как раз и закончится там, под Курском, летом 1943 года. После этого сражения уже ни один из летчиков ВВС РККА не будет направлен в подобные исправительные подразделения. Навсегда закончится эпопея унижения летчиков-офицеров, и все они вернутся в свои эскадрильи и полки, став в штрафных эскадрильях настоящей легендой и настоящими героями.