Старлей-вохровец оказался прав… Всего неделя и решением трибунала Краснов получил три месяца срока в штрафном подразделении. Ждать исполнения приговора долго не пришлось и уже на следующий день, сержант Зозуля привел Краснова в кабинет особиста. Только открыв дверь, он увидел, что возле стены на стуле сидит его комэск. При виде вошедшего в кабинет Краснова, Иван бросился ему навстречу и обнял, словно родного брата.

— Все нормально, старик! Три месяца и ты свободен! На фронте время летит, сам знаешь, как быстро! — сказал старший лейтенант, похлопывая Краснова по плечам.

— Мы тут тебе в дорогу паек всем полком собрали. Дотянешь? — спросил Иван, показывая на два больших солдатских вещевых мешка.

— Что это? Тушенка американская из индейки, шоколад, белый хлеб, сигареты «Кэмел». Наши ребята в Фербенксе разжились! Вот мы решили тебя в дорогу «согреть». Тебя, Валера, сегодня отправляют до Иркутска, а там поедешь поездом с сопровождением.

— Ты хотел сказать, с конвоем!

— С сопровождением! — утвердительно сказал Заломин, не желая обидеть друга.

В кабинет вошел старший лейтенант конвойной роты. Краснов сразу узнал в нем сокамерника и дебошира, с которым ему довелось просидеть в камере два дня. Старлей за драку с майором тыловиком, получил от коменданта сеймчанского гарнизона пятнадцать суток ареста, которые он и отбывал на гауптвахте.

— А, это ты, старлей! — сказал он, увидев Краснова. — Я же говорил тебе, больше трех месяцев не дадут! Это, братец, фронт, а не цацки — пецки!

Капитан СМЕРШа сложил несколько папок вместе, перевязал их суровой бечевкой и, залив сургучом, поставил на сплетении свои печати.

— Так, товарищ старший лейтенант Мартынюк, забираете осужденных и конвоируете их до Иркутска. Там сдадите их начальнику Иркутской тюрьмы для дальнейшего этапирования на фронт. Это личные дела осужденных, — сказал мордвин, показав на пачку бумаг. — Получите на спецконтенгент продпаек и через…, - капитан взглянул на часы, — Через три часа будет как раз самолет до Иркутска.

— Есть! — сказал старший лейтенант и, козырнув, вышел из кабинета.

— Короче, мужики, давайте прощайтесь! Краснову на этап. Через три часа самолет, — сказал капитан — особист и, вложив в брезентовую инкассаторскую сумку личные дела, также опечатал ее сургучной печатью.

— Ты, Валера, перекуси на дорожку, — сказал Заломин и, вытащив из вещмешка банку тушенки, ловко ножом открыл ее.

Нарезав пластами квадратики хлеба, он наложил тушенки и, взглянув на капитана-особиста, спросил:

— Капитан, может мы выпьем, на посошок по сто капель!?

Тот с аппетитом взглянул на водку, закуску и, махнув рукой, сказал:

— Давай, старлей, наливай! Дорога уж больно ему дальняя. Пусть Краснов знает, что тут остались его друзья! На меня, брат, зла не держи, я также как и ты, подневольный, что прикажут, то и делаю. Не мог я не дать этому делу ход. Не мог!

Иван налил водку в посуду, поставленную особистом на стол и, взяв в руки стакан, сказал:

— Давай Валера, за тебя! Пусть эти три месяца пролетят для тебя, как один день! Пусть ни одна фашистская пуля, ни один осколок, не коснется твоего тела!

Офицеры, чокнувшись стаканами, выпили водку и, взяв в руки по бутерброду, закусили.

— Не держи на меня зла, Краснов! Я знаю, что ты не виновен, но ведь у каждого своя работа. Ты же знаешь! Ты, бьешь немцев, а я ловлю немецких шпионов, — стал оправдываться мордвин.

— Да брось ты, капитан! Я знаю, кто на меня донос написал! А впрочем, я особо то и не жалею, что все так случилось! Хочу, мужики на фронт, так хочу, аж шкура чешется! — сказал Валерка, без всякой обиды. — Там же настоящая жизнь! Враг перед тобой и ты бьешь его из всех видов оружия. А здесь…. Здесь болото, взлет-посадка…

— Здесь тоже, Валера, фронт! Без этих самолетов очень трудно нашим ребятам там, где сегодня свистят пули и умирают люди. Ты ведь сам все прекрасно знаешь и понимаешь, — сказал Иван, долив в стаканы остатки водки.

— А теперь, мужики, давайте за нашу победу! Я верю, что мы скоро попрем этого немца, до самого Берлина так, что у него будут пятки гореть. Это лето будет самым жарким за все время. Есть, есть у меня такое предчувствие…

— За победу! — сказал особист и, подняв стакан, вновь вылил водку себе в рот, не закусывая, показывая стойкость духа.

Летчики последовали его примеру и тоже осушили посуду, закусив вяленой олениной, которая слегка отбивала запах алкоголя.

Валерка сидел и глядел в свой стакан. О чем он сейчас думал, никто не знал. Все, что случилось с ним за последнее время, не каждому человеку суждено было пережить за всю жизнь. Как бы очнувшись, он посмотрел на своих боевых товарищей, держащих пустые стаканы и, вздохнув полной грудью, вымолвил:

— За победу!

Судьба сейчас дала ему второй шанс оказаться там, где шла кровавая драка. Там, где матери оплакивали своих детей, а дети своих родителей. Там, где он считал, что будет намного полезней Родине, чем здесь в глубоком тылу, где хоть и был настоящий «фронт», но все равно это было не то. Здесь не было пресловутых немецких «Мессеров» и «Фокеров», которые должны были гореть по его воле, воле настоящего русского летчика.

Удивлению Краснова не было предела, когда перед вылетом старлей НКВДешник, вывел из третьей камеры Сашу Фескина и еще пятерых уголовников, которым наказание в лагере заменили на фронт. Блатные, словно на «шарнирах», выползли из гауптвахты на улицу и, щурясь от солнца, выстроились вдоль стены, лениво выполняя команду НКВДешника.

Как только глаза Фескина привыкли к свету, он вдруг рассмотрел Краснова. Необычайно обрадовавшись встрече, он, было, бросился к Краснову, но тут же мгновенно был сбит подножкой старшего лейтенанта. Со всего разгона Фескин упал в весеннюю лужу прямо на пузо, замочив фуфайку. Старлей ловко запрыгнул на его спину и, вытащив наган, приставил к затылку Ферзя.

— Начальник, сука, сука, сука! Век воли не видать, это кореш мой по вольной жизни! За что ты, мне клифт лагерный так зачуханил! Как я теперь фашистам покажусь в таком затрапезном виде?

Уголовники, видя барахтающегося в луже Ферзя с конвойным на его спине, заржали, обнажив свои рандолевые фиксы.

Ферзь поднялся и, брезгливо отряхивая с фуфайки грязь, сказал:

— Начальник! Ты, бля… ни хрена не всекаешь! Это же мой стародавний кореш! Мы с ним еще с детства корешимся, словно братья! Подтверди ему, Валерик! — обратился он к Краснову.

Краснов подошел к Фескину и, пожав ему руку, спросил:

— Ты что, Фескин, тоже на фронт собрался? А как же твои воровские принципы и идеалы?

— А ложил я на эти принципы большой и толстый дирижабль Цеппелин! Только, видно я еще раньше зажмурюсь, чем доберусь до передовой! Не завалит начальник, так воры на пересылке на штырину оденут, словно борова! Я же по твоей вине, «Червончик», ссучился! А правильный жиган сукой быть не может! Достал ты, меня со своими побрякушками, вот и мне захотелось тоже стать героем. Навешаю на себя орденов, как на елку, и покажусь Ленке во всем великолепии. Тогда и посмотрим, кого она полюбит больше! — сказал Фескин, улыбаясь.

— Вы что, в натуре, знакомы!? — спросил удивленный старлей — НКВДешник, пряча наган в кобуру.

— В детстве, начальник, дружили. В футбол играли, да за одной девочкой бегали. Только Ферзь уже опоздал, Леди мне сына родила! Так, что этот плацдарм для тебя закрыт навсегда. Можешь назад в лагерь возвращаться.

— Да иди ты!? Ты всегда, Краснов, правильный был! А я кто!? Вор, жиган, а теперь еще и сука! И все из-за тебя! Не шандарахнись ты в лагерь на своем аэроплане, так и сидел бы честным жиганом весь срок! А как увидел у тебя на груди побрякушки, так и подумал, чем я-то хуже!? Я, что не могу тоже героем стать и немца бить! Вон, Саша Матросов, урка был от комля, да и видно жиган был правильный, а пошел на фронт и стал героем! И никто из урок, не сказал, что Матросик — сука! Может и про меня так скажут, и легенды всякие будут рассказывать своим детям и ты, в том же числе.

— Так это ты, старлей, сблатовал воров с «Искры» на фронт!? — спросил, улыбаясь НКВДешник- вохровец.

— Выходит, что я, — ответил Краснов, пожимая плечами.

— Ладно, урки, хорош базлать! Сейчас по одному ко мне, пайку выдавать буду. Жрать будете в самолете, пока летим. А то у нас уже времени в обрез.

Условно освобожденные по указу Сталина N227 выстроились друг за другом и по одному стали входить к старшему лейтенанту в ожидании своей очереди. Тот, вытащив из вещевого мешка буханку хлеба, подавал ее в руки заключенному, а сверху на буханку клал большую жирную тихоокеанскую селедку.

— Следующий! — орал он, и другой ЗК, подойдя, получал свою норму и тут же прятал пайку в свои каторжанские хотули.

Краснов встал в самом конце очереди за Фескиным. Получив свою норму, он тут же отдал ее своему земляку и бывшему дворовому товарищу. Не мог, да и просто не имел он никакого права взять себе этот скудный паек, если у него было два мешка продуктов, которые ему собрали на этап его боевые товарищи.

— Ты че, служивый, рамсы попутал! Это же твой хавчик! Пайка в лагере дело святое! За пайку на заточку и на цвинтар!

— Бери, бери, Саша! У меня есть офицерский паек! — сказал Валерка, протягивая буханку хлеба с селедкой. — Тебе пригодится, а то вон как исхудал на лагерной баланде!

Фескин уселся на деревянную лавку и, артистично обхватив свою голову руками, запричитал, словно базарная баба:

— Караул! Это меня-то, вора и жигана, какой-то служивый селедкой подогрел, словно «рыжиком» одарил! Каторжане, да что это такое делается? Меня, вора, селедкой, мужик подогрел!

— Хорош, Ферзь, комедию ломать! Мне тебя назад в лагерь загнать, что два пальца обоссать! Пусть там воры с тобой побеседуют! Ты же знаешь — сукам смерть! Ты сам этот путь выбрал! — сказал старлей — НКВДешник, намекая Фескину на его измену «воровской вере».

— Да ты, начальник, не бузи! Я впервые в жизни увидел, как фраер со мной самолично без всякого наезда птюхой поделился! Или я уже не жиган, или он, фраер! — сказал Ферзь, ехидно улыбаясь и спрятал в вещевой мешок столь ценный для арестанта подарок.

— Начальник, а чифирнуть на дорожку слабо!? Нам бы кипяточку, мы бы сейчас с босотой замутили, да встречу нашу с корешом вспрыснули. Где еще доведется так покумарить?

— Ладно, каторжане, жрите свой чифирь! Да только времени вам на это десять минут, — сказал конвойный и приказал сержанту принести кипяток.

Урки, услышав добро на распитие чифиря, засуетились. Скинув весь свой чай в большую алюминиевую кружку, он тут же был заварен кипятком и подогрет на факеле, пока «шапочка» заварки не поднялась над бортом кружки. Ритуал приготовления был окончен и уголовники, сев возле лавочки на корточки, стали молча пить горькую и вяжущую черную жижу. Обжигаясь и сплевывая попавшие в рот «нифеля», они вновь и вновь прикладывались к кружке, делая по два традиционных «хапка». Каждый, в ту секунду осознавал, что возможно это был его последний чай. И не пройдет и несколько дней, как многие из тех, кто сменил лагерь на фронт, смогут остаться в живых. Но это тогда был их выбор и они знали, на что шли.

* * *

Дорога на войну была дальняя. Самолетом летели до Иркутска, а там, через Иркутскую пересыльную тюрьму, этапом до Свердловска.

За это время Краснов узнал от Саши Фескина, с точностью до минуты, как погиб его отец. Как бесстрашно он бросился защищать его от вертухаев, как в «буре» по уши в дерьме, делил с ним пайку и последнюю папиросу. Все это настолько сблизило Краснова с Сашкой, что все довоенные обиды прошли, словно их никогда и не было.

К концу пути, в Свердловске, таких как Фескин и Краснов собралось больше пяти сотен. Свердловский централ уже не мог вместить в себя такое количество осужденных, которым по указу Сталина срока были заменены на штрафные батальоны и роты. Всех условно освобожденных, вместе с военными штрафниками, разместили в пересыльном лагере невдалеке от города.

Военные, несмотря на воинские звания и рода войск, держались от уголовников обособленно, зная их непредсказуемость и страсть к провокациям.

Блатные урки постоянно резались в карты, не обращая никакого внимания на «красноперых» штрафников, которых забросила судьба из боевых подразделений и частей обеспечения.

Было неудивительно, что за пару дней пребывания в пересылке, многие вещи по несколько раз меняли своих хозяев. В один из апрельских дней, когда блатные, напившись чифиря, очередной раз уселись гонять «буру», один из уголовных авторитетов — Королек, проигравшись, поставил на унты Краснова, словно на свои собственные. Наверно, он надеялся, что молодой летчик, испугавшись, просто так отдаст их, и карточный долг будет с него списан. Играя, он абсолютно не подозревал, что бывший жиган и вор Ферзь, из колымского лагеря, уже достал финку из сапога и незаметно под фуфайкой гладит ее костяную рукоятку, предчувствуя, что придется перед ванинскими блаторями тянуть мазу за друга.

— Фа! Королек! Скидавай прохари! Не фарт тебе сегодня, кон срубить! — сказал один из блатных, веером перетасовывая карты.

— Базара нет! Вон смотри, летун шконку парит! Я щас в один момент, его прохари волосатые, с заготовок вместе с портянками стяну, но с долгом, мужики, рассчитаюсь!

Королек, держа руки в карманах, блатной походочкой подошел к Краснову и на уголовном жаргоне обратился к нему:

— Слушай ты, фраерок! Скидавай, ты, свои унты! Тут у нашего пахана копыта инеем покрылись!

Краснов приподнялся с нары и, глядя наглому жигану в глаза, сказал:

— Шкары мои! Тебе, если надо, на рынок сходи, да там поторгуйся! Авось, что найдешь себе по фасончику.

— Ты, черт, че, меня не понял, в натуре!? Али, ты, штырину хочешь в ливер получить!? — спросил Королек, делая вид, что в его кармане финка.

— Да я хотел на тебя насрать, и на твоих блатных тоже! — ответил Краснов, и закурил, ожидая дальнейшее развитие событий.

— Босяки, «красноперый», в натуре, с нами каторжанами делиться не хочет! Да я его сейчас порву на портянки! — завопил Королек, разрывая на груди рубаху.

Краснов с силой ударил зека в пах. Даже через меховые унты он почувствовал, как от этого удара яйца уголовника, то ли лопнули, то ли влезли ему в задницу. Тот, выкатив глаза из орбит, схватился за свой «мужской дар» и, рухнув на пол, поджал к животу свои ноги. Так и замер он в позе морского конька, задыхаясь от нестерпимой боли, пронизавшей все его тело.

Блатные, сидящие в углу, бросили карты и, вытащив из «курков» заточки, двинулись в сторону Краснова. Саша Фескин, наблюдавший со стороны за всеми этими интригами и, видя, что сейчас в хате начнутся кровавые разборки, спокойно подошел к Краснову, прикрыв его. Развернувшись, с пол-оборота, он первый ударил лезвием ножа по животу одного из матерых уголовников, вскрыв его брюшину и, обнажив, зеленые и вонючие кишки. Ливер не удержался в разрезанном животе и вывалился на грязный пол тюремного барака. Блатной, от шока ничего не поняв, увидел свои выпавшие кишки, со стеклянными глазами, наполненными ужасом, стал запихивать их назад, надеясь отсрочить минуту своей смерти.

— Клянусь отбитыми вторяками, он меня зажмурил, сука!!! — завопил тот, и рухнул на пол.

Зеки, видя Фескина с ножом, отпрянули от него в свой угол, ничего не понимая.

— Каждую суку одену на заточку, кто этого летуна тронет! — заорал Фескин, и вытянул вперед руку с ножом. — До фронта хрен у меня доедете, здесь на киче и подохнете! Батька этого летуна за меня мазу тянул на смоленском централе, как я за него. За это от вертухайской пули и погиб! Так, что, фраера, по норам, а то попишу всех! — вопил Ферзь, брызгая от ярости слюной.

В одно мгновение все стихло. Воры разошлись по углам, оставив лежащего на полу жигана истекать кровью. Еще несколько секунд тот дергался в агонии, пока душа не покинула тело. Кровь растеклась по грязным доскам огромным бурым пятном, наполняя камеру сладковатым и неприятным запахом человеческих внутренностей. Так и лежал он с валяющимися в этой луже кишками, пока в барак не вошел НКВДешник.

Майор, в начищенных до блеска хромовых сапогах, шел по бараку, щелкая семечки. Он пристально осмотрел хату, выискивая своим взглядом убийцу. Раз за разом майор молча бросал семечки в рот и, выплевывая шелуху на пол, спокойно спросил:

— Кто его!? Кто из вас убил урку?

— Гуня Ванинский, гражданин начальник, сам вскрылся! Играли в «буру», а он, придурок лагерный, все добро свое просрал. Башлять ему было нечем, взял и сделал себе харакири, словно самурай, на! Все видели, на!

Уголовник лежал на полу с поджатыми ногами, а в его руке был зажат нож, которым он хотел полосонуть Краснова. Майор, очередной раз выплюнув шелуху уже на лицо убитого, согнулся и, достав из кармана носовой платок, аккуратно вытащил из руки Гуни финку.

— Проверим! — сказал он. — Осипов, давай! — дал он команду, и в барак заскочило несколько солдат из конвойной роты.

Толкая прикладами автоматов штрафников, они всех поставили к стенке и приступили к обыску. Вещи заключенных полетели из узлов, перемешиваясь между собой. Заточенные ложки, ножи, острые пластины металла с тряпичными рукоятками, посыпались на пол. Солдаты подбирали все эти опасные предметы и складывали их на плащ-палатку. Когда обыск был закончен, двое НКВДешников за ноги и за руки выволокли труп убитого в коридор.

— Так, урки, мне тут не шалить! Не хватало еще, чтобы вы до фронта тут друг друга перерезали! Кто из вас старший лейтенант Краснов? — громко крикнул майор, озираясь на стоящих вдоль стены осужденных.

Валерка вздрогнул. Неужели майор уже знал, что драка началась из-за него? Сомнения и домыслы терзали его душу. Обернувшись, он сказал:

— Я, старший лейтенант Краснов!

— Давай, старлей, собирай свои шмотки и на этап. На тебя прислали отдельный наряд. Поедешь на Ленинградский, там теперь штрафной полк.

Валерка в куче раскиданных вещей нашел свои тряпки, тетради, письма и в спешке стал складывать вещевой мешок. Собрав, он поставил свой баул и сказал:

— Разрешите, гражданин начальник, с земляком попрощаться?

— Давай! Минута тебе времени и чтобы был готов как пионэр!

Валерка подошел к стоящему около стены Фескину, и крепко, по-дружески обнял его.

— Давай, Санька, береги себя! Спасибо тебе! Останешься жив, увидимся в Смоленске после войны.

Фескин похлопал друга по плечам, и сквозь пробившую его слезу, сказал:

— Может, еще и раньше свидимся!? А не свидимся, так хоть после войны помяни Валерка, жигана Ферзя, и водки выпей за упокой моей души!

— Вспомню! — ответил Валерка и, подняв с пола вещевой солдатский мешок, вышел в коридор.

Кованая дверь за его спиной гулко захлопнулась…