Начало июля 43 года пылало жаром. Земля высохла и местами даже потрескалась.
Передвигались исключительно ночами, чтобы немецкая авиаразведка не могла засечь передвижение огромной массы военной техники и живой силы. Пыль, поднятая танками, мешала дышать и, идущая к линии фронта колонна штрафников своими пилотками прикрывала лица, чтобы не задохнуться. НКВДешники с автоматами наперевес шли параллельно штрафным батальонам, контролируя каждое движение бывших уголовников и проштрафившихся красноармейцев.
— Сколько еще тащиться, сучье вымя!? — спросил Ферзь молоденького солдатика. — Я ноги уже до самых яиц стер! Жопа от пота вся мокрая!
— Говорят, километров сорок, — ответил тот и представился. — Меня Васька звать. Хвылин я, из села Снегири, с Вологодчины!
— За ночь, я думаю, дочапаем! — сказал Фескин новому знакомому. — Меня Сашка Фескин звать, я из Смоленска. Ты, сам-то, Вася, как угодил в штрафники? — спросил Ферзь, кусая сухарь.
— Да так! В военторге поживился! Наш начпрод меня взял за жопу, когда я сгущенку из банки сосал. А че, я парень-то деревенский! Я такой пищи отродясь не ел. Я даже и не знал, что такое сгущенное молоко. А тут, браток, словно черт попутал! В наряд заступил. Хожу вокруг склада — ночь, тишина, только пушки далеко, далеко бахают. Глянул я в землянку, а там ящиков картонных — немеренно. Вокруг ни души. Я дверь снизу подпер чурочкой, а сам через дырку штыком ящик-то и открыл. Смотрю, там баночки одна к одной стоят, я банку штыком наколол, да и подтягиваю к себе. Из банки гляжу, что-то потекло белое и такое тягучее. Я языком лизнул. Какая вкуснятина! У меня в кишках пусто, а тут целый склад такого добра! Я и приложился, а на четвертой банке меня наш майор и повязал. Он, тогда как раз в склад пошел, а там ящик открытый. Тут меня за жопу и арестовали. Хотели сперва расстрелять, да наш особист за меня вступился. Пусть говорит «в штрафниках повоюет, может хоть одного немца убьет и то польза будет, а не убьет, так его немцы сами приговорят».
— А ты, Санька, как попал? — спросил солдатик, семеня ногами.
— А я, Вася, вор! Я на Колыме сидел в Сеймчане! Сидел пока… — Фескин в тот момент хотел рассказать о своем друге детства Валерке.
Хотел рассказать, какой у него друг герой, и как он, колымский урка, увидев его ордена, впервые в жизни позавидовал какому-то фраеру. Да так позавидовал, что эта зависть перевернула всю его воровскую жизнь.
— У тебя махорки часом нет? Курить уж больно хочется! Все идем, идем и идем! Куда идем, хрен их знает! — сказал Ферзь, топая своими кирзами по пыльной дороге.
Васька влез в карман и, вытащив кисет, лихо на ходу по-деревенски скрутил «козью ножку». Подав самокрутку Фескину, он сказал:
— Оставишь мне, Саша, дернуть пару раз! Табачок самосадный, ядреный, трех затяжек вполне хватит накуриться! Я его сам растил, а потом на резаке специальном резал.
Ферзь взял самокрутку в рот, и хотел было уже прикурить, но вдруг услышал строгий голос конвойного НКВДешника, шедшего рядом со строем.
— Не курить! Скоро, урки, привал будет! Демаскировать тут будете передвижение войск своей сраной самокруткой, чтобы немец, как раз в самый центр строя бомбой жахнул!
— Вот так, Вася! Накурились мы с тобой до самой задницы! — сказал Фескин, и положил самокрутку в пилотку, до будущего привала.
Дальше пошли молча. Каждый думал о своем, но никто не думал о смерти. Привал был, но до него прошли еще километров десять-двенадцать. К рассвету, после привала, вышли к реке Ворскла у деревни Ивня.
Кто мог тогда представить, что именно здесь, всего через три дня начнется самое пекло всей этой страшной войны. Такого огня, наверное, черти не видели даже в аду.
Сотни танков, десятки тысяч солдат, тысячи самолетов четвертой танковой армии фельдмаршала Манштейна должны были устремиться в этом направлении, чтобы сомкнуть кольцо вокруг Центрального и Воронежского фронтов. С приходом штрафников, боевые батальоны покидали насиженные и окопанные места, предчувствуя, что именно здесь, где их место займут штрафники, начнется самое страшное. Многие солдаты оставляли им НЗ, многие — патроны и гранаты, сожалея, наверное, что именно этот тяжелый рок выпал другим.
Странное чувство испытывает солдат на фронте. Странное от того, что видя, как вместо него в бою погибает другой, что-то тяжелое пронизывает всю душу. Смерть другого солдата в твоем окопе начинает нестерпимо жечь грудь каким-то страшным огнем, и тогда понимаешь, что только он, этот убитый, сохранил твою жизнь ради того, чтобы ты шел дальше вперед. Шел до победного конца, во имя великой победы, во имя жизни.
Заменившись со штрафниками, строевые части уже к обеду отошли назад в тыл, в район Курска. Заградительный отряд НКВД расположился в двухстах метрах сзади на пригорке, развернув свои пулеметы в сторону фронта. Вот тогда все вдруг поняли, что штрафники будут стоять здесь насмерть! И пусть фашисты сотнями сбрасывают на них бомбы, пусть их топчут танками, и артиллерия, словно огромная мельница, будет перемалывать их кости, смешивая с черноземом и червяками. Штрафные батальоны будут стоять!
— Держись, Вася, меня, — сказал Ферзь, заняв один из приглянувшихся блиндажей.
Три наката бревен, обвязка из жердей, стол из двери деревенской хаты, куча соломы — вот и все, что стало оставленным от строевиков наследством.
— О, гляньте, люди добрые, это же настоящие хоромы! Это все же лучше, чем знаменитые казематы Тобольского централа! Воздух тут посвежее!
— А почему строевики в тыл ушли? — спросил Вася, рассматривая приготовленное укрепление.
— А это, Вася, для того, чтобы все мы тут на передке сдохли! Мы ведь кто? Мы с тобой штрафники и это наше место! Родина, Вася, доверила нам сдохнуть на передовых рубежах, чтобы грудью закрыть тех легавых, которые сзади нас будут жрать тушенку и сгущенку.
Васька, почесав затылок, сказал:
— Я, Санек, помирать не хочу! Я постараюсь выжить, даже если небо рухнет на землю. Я жениться хочу. Так я баб люблю, что стояк у меня никогда не проходит!
Где-то на улице вдоль всего окопа, вырытого в полный профиль, прозвучала команда, которая тут же по цепочке передавалась от командира, до самого последнего солдата.
— Получить оружие! Получить оружие! — кричали солдаты по всей первой линии обороны.
— Ты слышал, Васька, нам еще и оружие дадут. А я уж думал, мы будем немца руками давить и зубами рвать ему глотки, а своими кожаными кинжалами лишать их немецкого целомудрия! — сказал Фескин, ерничая.
— Хорошо! — сказал Василий. — Тогда пошли, Санек, получим винтовки на всякий случай. Авось, какого немца и подстрелим?
Фескин выполз из блиндажа и, виляя задом, блатной походкой направился вместе с Хвылиным в сторону общего сбора, держа свои руки в карманах, словно на городской танцплощадке.
Засунув в зубы самокрутку, Ферзь подошел к толпе и заглянул в кузов через плечи бойцов. Три полуторки стояли между штрафниками и заградительным отрядом. НКВДешники прямо через борт выдавали штрафникам «трехлинейки», ППШ, да видавшие виды, потертые до блеска «дегтяри». Патроны, гранаты, коробки с дисками для пулеметов, прямо на землю скидывали ящиками, по два ящика патронов на отделение.
Все пространство между траншеями наполнилось в те минуты настоящей суетой и хаосом. Солдаты-штрафники тащили боекомплект, раскладывая его по ячейкам. Каждый понимал, чем больше будет оружия, тем больше шансов выстоять в этой кровавой драке.
Вся эта возня напомнила Фескину колхозный Смоленский рынок в довоенный воскресный день. Здесь было именно то место, где можно было по привычке хорошо поживиться чужими вещами. Заглянув в кабину полуторки, Саша легким движением руки, выудил добротный немецкий штык с орлом и свастикой, висящий на гвозде со стороны шофера, и достал из-за спинки сидения фляжку со спиртом. Спрятав все под гимнастерку, он всунул штык за пояс галифе, и как ни в чем не бывало, пошел к следующей машине, надеясь и там еще разжиться чужой добриной.
— Фескин! — окрикнул его голос командира роты.
— Я! — вытянулся он, держа руки в карманах.
— Головка ты от патефона! Как стоишь перед командиром!? Руки по швам, ремень подтянуть! — сказал старлей. — Возьмешь «Дегтярева» и три коробки дисков. Это вам на все отделение. Хвылин будет твоим вторым номером!
— А че три, я и пять высажу в свет, как в копеечку! — сказал Фескин, болтаясь перед командиром роты, словно на шарнирах.
— Хорошо! Возьмешь «Дегтярев» и пять коробок патронов.
— Вот это дело, гражданин начальник. Это прямо и по-босяцки! Это, словно воровской грев на БУРЕ! — сказа Ферзь одобрительно.
— Запомни, жиган, я не гражданин начальник, а товарищ старший лейтенант! — сказал старлей, стараясь выглядеть более сурово.
— Хорошо, товарищ гражданин начальник!
— Фескин! — хотел вновь поправить его ротный, но, махнув рукой, сказал:
— Тебя, Ферзь, уже не исправить! Иди, иди, получай оружие, и чтобы мои глаза тебя не видели! Давай, вали в свою нору!
Фескин подошел к машине и, выплюнув на землю окурок, сказал:
— Эй, фраерки кудрявые! Начальничек мне пулеметик доверил! Прошу выдать, как правильному каторжанину полагается! А может еще с кем партейку другую в «буру» или «очко» сгоняем? На ящик гранат!? Или вам слабо, красноперые, нервишки свои пощекотать!? — сказал Фескин, натянув пилотку себе на затылок.
Сержант в синей фуражке НКВДешника сунул ему в руки «Дегтярев» и, улыбаясь, сказал:
— Носи, бродяга, на здоровье эту волыну, это тебе не жиганский наган, а пулемет Дегтярева!
— А вой, вой, вой! Какая же, сука, это тяжесть-то несусветная! Он же меня одним своим весом убьет! Я ведь с таким грузом даже до Берлина не смогу дойти! — взвыл Фескин, положив пулемет на плечо, и театрально согнувшись, словно под непосильной ношей.
Сержант-НКВДешник посмотрел на Фескина взглядом настоящего человеческого сожаления, и сказал ему вслед:
— Ты, жиган, хоть до завтрашнего дня доживи! В Берлин ты, дурак, собрался!
Сашка обернулся в пол-оборота и, ехидно улыбаясь, заявил сержанту:
— Я, начальник, еще на ихнем Рейхстаге свой автограф оставлю. И посру прямо на стол ихнего фюлера! А Гитлера, гада, если живым поймаю за яйца, то отпидорашу, как последнего колымского петуха! Вот тебе! — сказал Ферзь, и большим пальцем поклялся НКВДешнику на своем зубе с латунной фиксой.
Пожилой сержант как-то странно сочувственно поглядел на него, но ничего Фескину не сказал, лишь прошипел вдогонку вору:
— Твои бы, жиган, слова, да Богу в ухо! Храни тебя, господь, только ради этого, чем ты поклялся!
— Васька, сучий потрох, за мной! Пять коробок с дисками срочно к нам в блиндаж! Будем оборону налаживать! — сказал Сашка Хвылину с какой-то гусарской бравадой.
Тогда казалось, что для Ферзя война нипочем. Он вел себя так, будто это был не фронт, а сборище урок на прииске Сеймчана в минуты перекура. Не было у него ни страха, ни даже опасения за свою жизнь. Был только воровской гонор, да желание получить награду.
Вологодский паренек подхватил две коробки с дисками и, путаясь в длинной мосинской винтовке, посеменил за Ферзем, постоянно запинаясь о приклад.
Солнце вечером четвертого июля скрылось за горизонтом. Иссушенный за день воздух наполнился звенящей тишиной. В такой миг, все живое на сотни километров будто вымерло. Странное предчувствие охватило штрафников, сидящих в то время в окопе первой линии обороны. Кроваво-красный закат зловеще навис на западе уже с вечера, предрекая жестокую и смертельную схватку.
— Саша, глянь, что это? Я такого никогда не видел! — сказал Васька с удивлением, через амбразуру рассматривая багровое зарево, повисшее там, на западе.
— Это, Васятко, немецкая кровь, которая плывет к нам по небу. Будет ее на этот раз столь много, что она не только зальет всю эту землю, но даже и эти небеса! — сказал Ферзь, глядя через бруствер в сторону фрицев.
— Я, Саша, боюсь! Я знаю, это открылись врата ада! Как бы самим не нахлебаться кровищи досыта? — сказал Васька с дрожью в голосе.
— Да иди ты сюда, идиот! Хорош зеньки свои пялить на фрицев! Ротный наш всем сегодня спирт выдал, хлеб и тушенку на закусь! Сейчас похаваем, покурим твоего ядреного самосада и на соломку до самого утра баю-бай! Вот она, Вася, воля-то! В лагере разве бывает такая жизнь!? — сказал радостно Фескин, предвкушая благодатный отдых.
— А я, скажу честно, лучше бы в лагере сейчас отсидел. Там, наверное, спокойней и пули не летают, — сказал Василий, присаживаясь рядом.
— Дурак ты, Вася! Лучше достойно умереть на воле солдатом, чем гнить с голодухи в тюрьме зачуханной сявкой! Давайте лучше, мужики, выпьем за наше здоровье! — сказал Ферзь и, достав ворованную фляжку в зеленом чехле, налил по алюминиевым кружкам чистейший спирт.
Все отделение штрафников расселось вокруг скромно накрытого стола. Все молчали, никому не хотелось говорить, предчувствуя, что уже завтра будет очень жаркий день.
Ферзь в свете «коптилки» поднял посуду со спиртом и, посмотрев своим товарищам в глаза, сказал впервые уже более серьезно:
— Они, мужики, они все считают, что нас уже нет! Все-все в этом мире считают, что мы уже покойники! Но мы, каторжане, живучи и мы переживем всех! Переживем и тех, кто идет на нас и даже тех, кто стоит сзади нас со своими сраными пулеметами! За всех живых! А значит, мужики, за всех нас! И пусть только сунутся сюда, покажем им, блядям, как русские воюют.
Фескин выпил спирт и со свистом занюхал рукав пропотевшей гимнастерки. Крякнув от обжигающего внутреннего жара, он щелкнул пальцами и постучал себя по груди ладошками рук. Вытащив из нагрудного кармана пачку папирос, он, надорвав уголок, высыпал их на стол. Взяв папироску, Сашка прикурил от мерцающей солдатской «коптилки» и глубоко затянулся. Штрафники молча последовали его примеру, и весь блиндаж наполнился дымом от папирос и ядреного самосадного вологодского табака.
Черная ночь накрыла своей темнотой всю линю фронта. Еще пару дней назад вся передовая постоянно простреливалась наугад немецкими пулеметами. Трассера пунктиром чертили ночное небо, а осветительные ракеты через каждые десять секунд с шипением вырывались из немецких окопов. Зависнув над нейтральной зоной, тут же устремлялись к земле, рассыпая мириады магниевых искр. Сегодня было тихо и эта тишина, все больше и больше действовала на нервы. Лишь изредка ракеты взлетали над передовой, вырывая из мрака куски немецких траншей.
— Я, Васька, тут дреману часок-другой, а ты смотри, солдат, в оба! Я чую, что фрицы сегодня не дадут мне поспать! Замыслили видно что-то, суки, — сказал Фескин, зевая и потягиваясь, и тут же завалился спать в соломенное ложе.
— Ладно, спи! Мне что-то жутко, — сказал молоденький солдатик, глядя в амбразуру.
Выстрел и радостный возглас «попал», словно звонок лагерного подъема разбудил Ферзя в тот момент, когда он уже всем телом погрузился в пучину сна. Васька скакал по блиндажу и радостно пританцовывал.
— Я, Саша, попал! Я попал! Я убил первого в своей жизни фрица!
— Ты что ли стрелял, мудак!? — спросил Ферзь, вскочив с пола. Взглянув на часы, выигранные им в карты еще в Свердловской пересылке у одного штрафника, он увидел, что стрелки показывают только два часа ночи.
— Как ты его мог убить в такую темень, дурак? Там на улице, как у негра в жопе!?
— Я попал! Я попал! Я попал! — плясал Васька — Ракета у фрицев вспыхнула, а я гляжу, там, на поле гансы на карачках ковыряются. Я и всадил одному промеж лопаток. У меня же трассер первый стоял, и я видел, как пуля точно попала в этого ганса! — радостно рассказывал Васька, радуясь, словно мальчишка своей первой победе на сексуальном фронте.
В эту минуту в блиндаж ворвался командир роты. Разъяренный старший лейтенант с ТТ в руках схватил Фескина за грудь и заорал, приставив ему ствол пистолета к подбородку:
— Ты что, сука, уркаган, спирта нажрался, теперь героем себя почувствовал!? Кто стрелял!?
— Это я! Я стрелял! Это я стрелял, товарищ старший лейтенант! Там же фрицы крались к нашим окопам, — сказал Васька, заступаясь за Ферзя. Он стоял, словно в эту минуту напустил в штаны, а воспитатель детского сада отчитывает его за излишнюю любовь к мокроте.
— Какие на хрен фрицы? Где они? Они сейчас шнапс жрут и шпиком закусывают!
— Вон там! — сказал Василий, показав пальцем в бойницу.
Старший лейтенант, ничего не видя, достал ракетницу и выстрелил белой ракетой в сторону врага. Яркая звездочка вспыхнула над полем, осветив черный силуэт немецкого сапера, лежащего между русскими и немецкими позициями. По всему было видно, что фриц еще жив. Он ползал по земле и орал, держась за плечо.
— Ай да, молодец! Ай да, Хвылин! Точно, лежит твой ганс! — сказал командир роты и одобрительно похлопал по груди солдатика.
Старлей отдал команду и двое штрафников, перепрыгнув через бруствер окопа, поползли к подраненному немцу. Фрицы в тот момент, предчувствуя пленение своего камрада, открыли беспорядочную стрельбу, стараясь отсечь русских бойцов от раненого сапера. Пули с жужжанием и воем понеслись в сторону передовой, а трассера, вылетая пунктиром, указали на их пулеметные огневые точки. С русской линии обороны раздалось несколько прицельных выстрелов из ПТР и пули с молибденовым сердечником заставили фрицев надолго замолкнуть. Стрельба стихла. Через несколько минут бойцы втащили раненого фашиста в свой окоп. Снайперский выстрел Васьки Хвылина пробил ему плечо и тот от сильнейшего удара русской пули, уже в окопе начал терять свое немецкое сознание. Немец валялся на коленях и пока еще причитал, держась рукой за рану:
— Нихт, нихт шисен, камрад. Гитлер капут!
Телефонный звонок комбата слегка остудил пыл штрафников, которые уже хотели порвать немца на сувениры и использовать его задницу в удовлетворении своего природного инстинкта.
— Сюткин, Сюткин, мать твою! Что у вас там за возня!? — спросил сурово комбат командира роты, старшего лейтенанта.
— Тут один наш боец языка добыл. Что с ним делать? Штрафники его по кругу собрались пустить вместо бабы!
— Давай его быстренько сюда, на батальонный НП. Здесь разберемся. Пусть твои каторжане сегодня в кулак дрочат! Не хватало, чтобы они еще пленного до смерти затрахали!
— Хвылин, Фескин тащите свой трофей на НП. Комбат ждет пленного! — сказал старший лейтенант, подтвердив приказ командира батальона.
Подхватив раненого фрица под подмышки, Ферзь с Васькой потянули немца по окопу. Фескин не был бы вором, если не воспользовался случаем и не почистил бы раненого фашиста. Оттащив его подальше от расположения роты, он вывернул фрицу все карманы. Перочинный нож, чернильная ручка, бензиновая зажигалка, и даже презервативы, стали законной добычей жигана. Теперь немцу было все равно. Если выживет, его ждет лагерь, если нет, так на том свете ему уже ничего не надо.
Как выяснилось позже, сапер проделывал в минных полях проходы перед наступлением немцев. Как сказал фриц, в три часа ночи на рассвете, фашисты должны были перейти в атаку. Показания раненого немца в одно мгновение по проводам полевой телефонной связи полетели в штаб фронта. Они только подтвердили, что ранее полученные разведданные, полностью свидетельствуют о начале немцами операции «Цитадель».
В половине третьего ночи земля будто содрогнулась под ногами штрафбата. Странный гул волнами прокатился со стороны тыла. Тысячи русских орудий начали получасовую артподготовку, и десятки тысяч снарядов полетели в сторону фрицев, заполняя все пространство страшным и даже жутким воем.
Фескин, словно ничего и не было, сидел на соломе и пыхтел самокруткой. Он в свете коптилки с любопытством рассматривал конфискованные у немца трофеи. Сашка не обращал внимания на то, что на голову сыплется песок, а вся земля под его задницей шевелится, как живая.
— Началось! Началось, бля…, буду! Сейчас фрицам будет ой, как жарко и все Васька из-за тебя! Видишь, как «красноперые» за тебя мазу тянут! — сказал он, обратившись к Хвылину.
— Да ну, ты! Все ты, Сашка, врешь! Видно наступление будет!? Артподготовка!
— Наступление будет, только в этом наступлении на нас фрицы пойдут настоящей стеной, — сказал Фескин, пряча свои трофеи в солдатский вещевой мешок.
— Есть задел!
Полчаса артподготовки прошли, и над полем как-то резко наступила звенящая тишина. От такой тишины было даже не по себе! Создавалось такое ощущение, что все живое и неживое в этом мире уже умерло, и теперь этот мир никогда не воскреснет былыми звуками и буйством первозданных красок. Не будет больше солнца и той жизни, которая населяла планету миллионы лет.
— Тихо как, аж жуть! — сказал Васька, и по его голосу было слышно, что он чего-то боится.
Фескин, достав ворованную флягу со спиртом, подбросил ее на руке и сказал:
— Ша, мужики! Пришел час нажраться до поросячьего визга! Сейчас немец оклемается и таких нам ввалит пиз…лей, что живые будут завидовать мертвым! Это я могу вам гарантировать!
В его словах в этот момент было что-то непонятное. То ли это была воровская бравада, то ли констатирование уже состоявшегося факта.
Штрафники из числа уголовников и проштрафившихся солдат Сашкиного отделения собрались вновь за дощатым столом, протянув кружки под струю спирта. Сейчас каждый отчетливо понимал все то, что произошло в этот последний час, напрямую связано с их будущей жизнью. Теперь все зависело от удачи и господнего промысла. Немец, который был готов всем фронтом броситься в драку, был временно обескуражен нокаутирующим ударом русской артиллерии. Сейчас, отойдя от такого сокрушительного огня, он с удвоенной яростью бросится в атаку, дабы добиться в этой схватке своего победоносного реванша. Будет тот реванш или нет, тогда не знал никто по обе стороны линии передовой.
Выпив спирт, каждый из бойцов почувствовал, как воздух содрогнулся от странного гула. Гул шел по земле, гул шел по воздуху, гул шел из нутра земли, будто из преисподней. С каждой минутой, он все нарастая и нарастая, приближался к линии фронта. Небо на востоке зарделось легким багрянцем, и теперь вполне можно было разглядеть отдельные предметы на довольно далекое расстояние.
— Рота к оружию! — прокричал истошный гортанный голос командира.
Все штрафники в одно мгновение прильнули к брустверу, и в этот самый миг холодок прошел по спинам каждого солдата.
Там, со стороны запада, двигалась огромная черная туча. Вой самолетов перемешивался с гулом и лязганьем танков, и эта какофония смерти наполнила все пространство на десятки и сотни километров вокруг.
— Батюшки! Глянь, мужики, там наша смерть идет! — сказал Васька Хвылин, медленно опускаясь на дно окопа.
Он от страха поджал свои ноги, а руками стал натягивать на себя каску, стараясь влезть в нее всем телом.
Напряжение нарастало с каждой минутой. В этот миг каждый из солдат хотел вжаться в землю, зарыться в самые глубокие её недра, чтобы не видеть, не ощущать того ада, который надвигался на него сплошной вражеской стеной.
Тысячи танков, испуская облака черного дыма, ползли в сторону русских позиций. Эти железные монстры двигались без всякого страха, изрыгая из своих орудийных жерл всепоглощающий и смертельный огонь. Сотни самолетов с каждой секундой приближались все ближе и ближе и вот уже, пронзительно воя, первый «фокер-лапотник», словно ястреб, падает на передовую, будто на убегающего от него зайца.
Неся под своим брюхом стокилограммовую смерть, он четко выходил на боевую траекторию и, отцепив свой смертоносный груз, тут же выходил из пике. Бомба, отделившись от фюзеляжа, в какой-то миг, издав пронзительный свист, полетела навстречу с землей в район первой линии обороны. За ней другая, третья и уже через несколько секунд, все пространство «передка» и второй линии обороны, превратились в один сплошной взрыв. За этими разрывами снарядов и авиационных бомб уже не было слышно ни пронзительного свиста, ни воя пикирующих бомбардировщиков. В ушах стоял один сплошной звон, а тонны поднятой тротилом земли, обрушились с неба тяжелым, пропахшим взрывчаткой дождем, засыпая в окопах спрятавшихся солдат.
Фескин, с глазами полными ужаса, на карачках вполз в блиндаж, затянув за воротник обгадившегося от страха Ваську Хвылина. Не зная, что делать, он инстинктивно схватил пулемет и обнял его, словно ребенка, крепко прижав к своей груди. Забравшись в дальний угол блиндажа, он подтянул следом и Ваську, вдавив его своим телом к бревенчатой стене. Только сейчас он понял, страшно было не только в первую минуту, страшно было всегда. Только сейчас страх был другой, страх был не за себя и даже не за свою жизнь. Страх был за тех, кто был рядом, кто стоял за его спиной, ощетинив пулеметы. Сейчас, когда над головой кружили вражеские бомбардировщики, страх за свою жизнь постепенно стал уходить, оставляя за собой только одно чувство, чувство самосохранения. Каждая клетка его мозга работала уже на опережение, а мышцы автоматически делали все, чтобы спасти весь организм от преждевременной гибели.
Ферзь, словно в замедленном фильме, увидел, как клубок бурлящего красно-черного огня ворвался сквозь проход в блиндаж. Обдав его жаром, гарью, пылью и землей, он приподнял трехслойный накат, словно невесомый и тут же взрыв разметал тяжелые сосновые бревна, ломая их, словно спички.
В этот миг над головой появилось утреннее фиолетово-багровое небо, которое прямо свалилось на голову Сашки, придавливая всей своей тяжестью. Вот в этот, рваный взрывом проем, оглушенный и контуженый Фескин, увидел летящий на него «фокер с ломаными крыльями». С какой-то нечеловеческой и даже звериной злостью, он, крепко сжав свои зубы и глотая собственную кровь, в каком-то ступоре передернул затвор пулемета. Как бы инстинктивно, он, сидя задом на дне блиндажа, упер свой тяжелый «Дегтярь» между ног в землю и, нажав на спуск, направил струю трассеров прямо в острое рыло пикирующего на него фашистского «лапотника». Самолет, получив пачку пуль в свой фонарь, как-то странно дернулся, и тут же войдя в штопор, с жутким и неземным воем воткнулся прямо в землю, не долетев до укрытия Ферзя каких-то пятидесяти метров.
— А, сучара, не любишь, получай!? Не любишь, когда тебя русским свинцом целуют! — заорал Фескин, видя, как по передовой, разлетелись от взрыва обломки сбитого им пикировщика.
В тот момент он еще не понимал, да и не сознавал, что сбитый из пулемета самолет, это был уже настоящий подвиг. Звук боя в этот момент словно куда-то провалился, накрывая Ферзя ватным одеялом. Фескин ничего не слышал. Лишь какой-то странный глухой звук доходил сейчас до его мозга через все тело, через ноги, через землю.
Словно сквозь толщу тяжелого густого желе кровавого боя, он истошно проорал, даже не слыша самого себя:
— Вааааааська, к оррррружию!
Молоденький солдатик, приваленный бревном и засыпанный песком, после его звериного крика поднялся через силы на колени. Он будто бы вылез из самой преисподней. Песок, щепки от бревен, сыпались с его плеч на пол блиндажа, и он, качаясь от контузии, встал во весь рост и посмотрел на Сашку лишенными страха, черными от копоти и пыли глазницами. В этот миг Ферзь заметил, что в его глазах не было ничего…
Пустота… Отрешенность…. Не было ни страха, ни инстинкта того самого самосохранения… Была какая-то звериная и совсем нечеловеческая ярость и жуткая ненависть к врагу. И был в его глаза дух…Тот дух, которого не знали, да и не могли знать проклятые немцы. Тот дух, которым гордилась Россия во все времена…
Васька, словно что-то забыв, нагнулся и, подняв с пола присыпанный песком пулемет, развернул свои плечи. Он будто заново вырос. Вырос, словно былинный герой из русской сказки, и, держа пулемет за ствол, сделал свой шаг в бессмертие.
Армада немецких танков, сотрясая землю, уже двигалась в сторону передовой. «Тигры», толстолобые «Фердинанды», приостанавливаясь, грохали пушками, выплевывая тяжелые снаряды в сторону позиций штрафбата. Вновь, выпустив клубы черного дыма, они ползли на Фескина, стараясь своими гусеницами втоптать в землю-матушку простого русского солдата Александра Фескина.
Сашка, перехватив у Хвылина пулемет, просунул его между развороченных бревен, ожидая появления пехоты. Звон постепенно ушел, и до его слуха донеслись звуки.
— Ты как!? — спросил он Ваську Хвылина, почти проорав ему в ухо.
— Нормалек! Я, Саня, оклемался! Кажется, чуть контузило!? — сказал он, глазами выискивая в песке свою трехлинейку.
— Не ссы, пацан, будем живы! — сказал Фескин, подтаскивая к брустверу коробки с дисками и бутылки с зажигательной смесью, — Сейчас малость порезвимся…
Немцы ровными рядами, словно саранча, шли за катившими впереди них танками. Рукава их мундиров были засучены до локтей, а кителя расстегнуты до самого пояса. По всему было видно, что немцы были пьяные, и им в таком состоянии теперь было все равно, как умирать на этой чужой земле.
Сашка, протерев от песка рукавом гимнастерки прицел, прицелился из пулемета, и первая очередь понеслась в сторону врага, сея смерть в его рядах…
Что было потом, Саша Фескин старался вспомнить уже лежа на полке санитарного поезда. Все его тело, словно было раздроблено огромной кувалдой. Каждый его орган был с любовью перевязан медицинскими сестрами. Придя в себя после недельного беспамятства, первое, что он произнес было:
— Эй, люди, ёсь тут, кто живой!? Я, что умер?
— Что нужно тебе, солдатик? — спросила медсестра Наташка, присаживаясь рядом с Фескиным, и заглядывая ему в широко открытые глаза.
В тот момент Сашка ничего не видел. Тяжелая контузия, да шесть дней в разбитом снарядом блиндаже сделали свое дело. Никто не думал, что он вообще жив и выживет после этого боя.
Когда после недели кровопролитной схватки линейные части Воронежского фронта вернулись назад на передовую, то застали там ужасающую картину. Кругом лежали истерзанные трупы штрафников. Судя по убитым немцам и подбитым танкам, здесь штрафные батальоны стояли насмерть.
Здесь, среди обломков блиндажа, и был найден полуживой жиган Саша Фескин с жалким и совсем незаметным биением пульса. Хоть и был он очень плох, но все же в нем еще тлела какая-то искра жизни. Именно эта искра и давала санитарам и военным врачам надежду на его воскрешение, и она же, эта искра, и решила его дальнейшую судьбу.
— Сестричка, сестренка дорогая, так курить хочу, аж шкура чешется! Дай мне, милая, папироску! — попросил он, шипя сквозь воспаленные от жара губы.
Лежащий на верхней полке безногий танкист-грузин, опустил зажженную папиросу и сказал:
— Эй! Сэстричка! Дай этому зяблику мою папыросу, пусть покурыт, а то сдохнэт тут, как собака! Целый ночь орот, как беременный ишак в горах Кавказа!
Сестра взяла двумя пальцами папироску и вставила ее в рот Фескину. Тот, сделав две затяжки, вновь потерял сознание, и полетел в бездну, продолжая цепляться своими руками за эту жизнь, словно за края глубокой воронки. Еще несколько раз Сашка, то приходил в себя, то вновь, увидев божий свет, на некоторое время возвращался в черную пропасть, чтобы когда-то очередной раз, вдохнув воздух полной, раздавленной танком грудью, вернуться и остаться на этой земле, до самой своей старости настоящим солдатом-победителем…