Теплушка особого эшелона НКВД СССР, скрипнув чугунными тормозными колодками и, громко лязгнув буферами сцепки, остановилась на отдаленном разъезде. Лай сторожевых собак не заставил себя ждать и уже через несколько секунд, голос конвойного и стук приклада автомата в двери вагона, разбудил спящих на деревянных нарах штрафников.
— Подъем, подъем, сучья босота! Готовимся к выгрузке! Готовимся, с вещами на выход! Не спать, не спать, урки лагерные, готовимся к выгрузке.
Двери вагона звякнули замком, шумно раскрылись, и в глаза штрафников ударил желто-красный свет заходящего за горизонт солнца.
— Во, вам, бля… и фронт! Ежики кудрявые! Выходи, каторжане, умирать за Родину! — сказал один из блатных и, накинув на плечо солдатский вещевой мешок, первым выпрыгнул из теплушки на железнодорожную насыпь.
Вдоль всего состава, на удалении не более пятидесяти метров от эшелона, вытянулась цепь солдат из конвойной роты НКВД, которые в соответствии с инструкцией держали автоматы наготове, исключая любую возможность побега «спецдобровольцев». Овчарки рвались с поводков, грозно скалились и лаяли на тех, кому Родина в последний раз «доверила» право умереть на передовой Калининского фронта, напоследок смыв кровью свой «позор» перед многострадальным советским народом.
Начальник пересыльного лагеря майор НКВД Селиванов, перетянутый портупеей, стоял посреди железнодорожной платформы, держа в руках список штрафного состава, прибывшего на фронт. Он глядел из-под козырька своей фуражки, как бывшие осужденные, разжалованные «за трусость», «саботаж» и нарушение законов военного времени, офицеры выползают из вагонов и выстраиваются в шеренгу для последней проверки. Их серые от длительного переезда, недоедания и небритые физиономии, в последних лучах заходящего за горизонт солнца, как-то сами собой выглядели пугающе и даже зловеще. Черные глазницы, ввалившихся от голода и усталости глаз, да желто-грязный восковый цвет кожи, отразился на лицах штрафников печатью близкой смерти. И было не удивительно, ведь им по приказу «о штрафных подразделениях», как всегда отводилась самая кровавая и самая смертельная роль в этом жестоком спектакле войны, самой жестокой войны.
В эту минуту каждый из них знал, что идет на верную гибель. Но это уже ничего не могло изменить в их солдатской судьбе, ведь огромный молох уничтожения людей запущен и каждый день, каждый час и каждую минуту он будет перемалывать людские жизни, требуя все новые и новые жертвы.
— По отрядно! Становись, равняйсь, смирно! — прозвучала команда капитана, и бывшие уголовники, глядя на своих коллег по несчастью, осужденных военным трибуналом солдат, сержантов и офицеров, пришли в движение.
— Начальникам отрядов проверить наличие спецконтингента и доложить! — сказал капитан и полустроевым шагом, чтобы не споткнуться о рельсы, подошел к стоящему на деревянной платформе майору.
— Товарищ майор, эшелон со спецконтенгентом, для участия в боевых действиях по указу 227 прибыл в ваше распоряжение. За время движения спецэшелона в результате драк и стычек уголовного контингента с бывшим составом военнослужащих, направленных в специальные добровольческие и штрафные соединения по приговору военного трибунала, двенадцать человек были убиты. В данный момент начальниками отрядов проводится проверка всего состава. Тела погибших находятся в хозблоке последнего вагона состава.
— Вольно, капитан! — сказал майор, и пожал руку начальнику конвоя.
— У меня, бля…. каждый такой этап по десять, пятнадцать трупов. Ну, никак зеки не могут поделить свою «власть» со штрафниками, будь они трижды не ладны… Знают же, суки, что им вместе воевать в одних окопах, жрать с одной миски, а все равно лезут, сволочи, на рожон… Трупы актировать и закопать!
— Есть актировать! — ответил капитан, взяв под козырек.
— Так! — сказал майор, перелистывая листки состава прибывших, — У меня по спискам значится семнадцать офицеров-летчиков. Ты, капитан, давай-ка собери их всех вместе и направь вон в то строение… Личные дела, награды, и прочую херню, в виде личных вещей, передашь старшему лейтенанту Осмолову. Он мой зам и занимается офицерами-летчиками, прибывшими на фронт. На них у нас отдельный наряд в четвертую ударную армию в хозяйство полковника Федорова. Завтра прибудет «покупатель» из 157 истребительного авиаполка специального назначения, вот он их и заберет.
— Это правда, товарищ майор, что это последняя партия летчиков? Я слышал, что товарищ Сталин недавно подписал приказ амнистировать их.
— Эти штрафники под амнистию не попадают. Осуждены, капитан, трибуналом до подписания приказа. Пусть повоюют рядовыми, а там Родина посмотрит, возвращать им награды и воинские звания или нет…. На днях, капитан, такая рубка будет, что, как в воздухе, так и на земле, будет жарко, как в пекле. Это за месяц уже шестой эшелон и в каждом от восьмисот до тысячи человек.
Тем временем, пока начальник спецэшелона разговаривал с комендантом пересыльного лагеря, начальники отрядов провели проверку прибывшего спецконтингента и, как предписано уставом, двинулись друг за другом на доклад.
— Товарищ капитан, проверка специального контингента третьего отряда завершена. Незаконно отсутствующих нет! Начальник третьего отряда лейтенант Сердюк, — доложил лейтенант НКВД, вытянувшись в струнку.
— Товарищ капитан, проверка специального контингента первого отряда завершена. Отсутствующих нет. Все заключенные согласно списку! Начальник первого отряда старший лейтенант Ивашевич.
Выслушав доклады всех начальников отрядов, капитан развернулся и, держа руку под козырек, четко по-военному, доложил:
— Товарищ майор, прибывшие в ваше распоряжение специальный добровольческий отряд и осужденные военным трибуналом в полном составе — восемьсот семьдесят три человека. Незаконно отсутствующих нет! Больных семнадцать человек. Начальник эшелона специального назначения капитан Бурцев.
Краснов стоял во второй шеренге строя и отрешенным от всего мира взглядом, смотрел в сторону заката. Он сейчас не слышал ни лай собак, ни лязганье автоматов, ни крики конвойных. Он вспоминал точно такой же закат и тот последний бой, когда его ЯК упал в тыл к немцам. Он еще не знал, что Сталин сменил гнев на милость, издав приказ об амнистии всему летному составу, который был осужден после 24 апреля 1943 года.
— Осужденный Краснов, — словно сквозь вату услышал он голос начальника отряда.
— Я! — ответил Валерка и перевел взгляд на НКВДешника.
— Выти из строя!
Валерка, отдавшись во власть приказа, вышел из строя, сделав, как положено два шага.
— Ты, Краснов, поступаешь в распоряжение старшего лейтенанта Осмолова. Сержант Бикманбетов, доставить осужденного Краснова к заместителю коменданта лагеря старшему лейтенанту Осмолову.
— Есть доставить, — сказал солдат-узбек и указал стволом автомата в сторону вокзального помещения.
Войдя под конвоем в просторный по меркам провинции зал ожидания, Валерка с удивлением обнаружил, что там, на лавках, расположенных вдоль стен, уже сидят такие же как он, осужденные офицеры-летчики.
— Ты, Краснов? — спросил его старший лейтенант, держа в руках личное дело осужденного.
— Так точно, гражданин начальник…
— Присаживайтесь, Краснов, сюда на лавку, а ты, солдат, свободен, — обратился он к конвойному.
— Можешь идти…
Солдат развернулся и, гулко топнув своими кирзовыми сапогами по дощатому полу, вышел на улицу.
— Ну что, авиаторы-воздухоплаватели, все в сборе!? С этого момента вы поступаете в мое распоряжение. Завтра прибудет представитель 157 истребительного полка, и вы все будете направлены в состав 4 ударной армии, и в 3 воздушную армию. Сразу хочу сообщить следующее, что пока вы ехали этапом на фронт, приказом товарища Сталина от 24 апреля 1943 года летчики, осужденные военным трибуналом в штрафные подразделения, амнистированы. Короче, вам товарищи офицеры, срок отбывания наказания в штрафных подразделениях заменен на условный срок с отсрочкой исполнения приговора.
В этот миг Валерку, словно ударило током и он, не выдержав радости, вместе со всеми другими штрафниками летчиками заорал:
— Ура! Ура! Ура!
Это означало лишь одно, что он наравне со всеми будет громить врага на своем истребителе и Родина, словно добрая мать, простит ему те прегрешения, которые ему были приписаны по навету бывшего особиста его полка.
Ночь тянулось так, словно она была полярной. Валерка несколько раз выходил из здания вокзала и всматривался на восток, откуда должно было появиться солнце, а вместе с ним и новый день, который должен был подарить радость жизни. Новый день, как новая жизнь, которая была ему неизвестна и непредсказуема.
— Что, Краснов, не спится? — спросил майор-летчик, с которым Валерка все этапы ехал в теплушке.
— Не могу уснуть! На фронт хочу, у меня аж зуд по коже. Бить гадов, чтобы земля у них под ногами горела.
— Курить будешь? — Майор вытащил папиросы, которые выменял у солдата конвойной роты на немецкую бензиновую зажигалку и, открыв пачку, поднес её Валерке. Тот, махнув рукой, взял папиросу и, дунув в гильзу, сжал ее зубами. Так всегда делал его отец, и Краснов почти с детства автоматически перенял у него эту привычку, видя в ней какой-то завораживающий настоящий мужской шарм.
— Бахают!
— Да, видно, передовая километрах в двенадцати, — ответил Валерка, пыхтя папиросой, — Будем летать, посмотрим!
Майор глубоко вздохнул и, бросив окурок на землю, раздавив «светлячок» тлеющего табака каблуком хромового сапога.
— Нескоро еще полетаем, ох, не скоро…
— Почему? — спросил Валерка.
— Потому, старлей, пока смерш, пока переподготовка — пройдет недели две, а две недели на фронте — это две недели жизни. У них в полку, наверное, «безлошадников» и так хватает, без нас. Нашего брата-штрафника особо лелеять никто не будет. Дадут клячу из ремонта типа «Ишака» и никто не будет знать, долетит он до Берлина, или же уже через два дня сгорит под Смоленском или еще под какой-нибудь безымянной деревней или в болоте.
— Я должен обязательно долететь до Берлина! Я должен увидеть, чем кончится эта война!
Майор еще раз глубоко вздохнул и, тронув Валерку за рукав, сказал:
— Пошли, старлей, покемарим до рассвета еще часа два.
Валерка бросил окурок и, вдохнув полной грудью хрустальный воздух летней ночи, побрел следом за майором, впервые ощутив за последнее время себя свободным.
Звук мотора фронтового «Студебеккера» поднял Краснова именно в тот момент, когда голова его покатилась в яму сна, а перед глазами уже стали мелькать сказочные персонажи сновидений. Через мгновение майор-летчик в кожаной куртке вошел в вокзал и проорал, словно гусар во время атаки на француза:
— Подъем бездельники, Родина ждет от вас подвигов, а вы тут «массу топите»! Люфтваффельники уже соскучились по свежатине. Где, где, этот НКВДешник, мать его…?
Заспанные штрафники-летчики стали постепенно выползать из своих ночлежек, и готовиться к отъезду. В этот момент из помещения железнодорожной кассы вышел старший лейтенант конвойной роты НКВД.
— Я здесь! — сказал он, застряв в открытых дверях, зевая и потягиваясь.
— Капитан Знаменский, командир третьей истребительной эскадрильи. Давай, старлей, личные дела этих гавриков и я покатил немца бить.
Старший лейтенант достал вещевой мешок и вытащил папки с личными делами, которые тут же сложил на лавку в зале ожидания.
— Становись, равняйсь, смирно, — только проорал он, собираясь провести проверку, как капитан схватил у него папки, пересчитал их и небрежно бросил в солдатский мешок.
На удивление НКВДешника он просто пальцем пересчитал штрафников, и когда количество папок и количество людей сошлось, он сказал:
— Все, старлей, все на месте…
— Так не положено, товарищ капитан, нужно провести пофамильную проверку! Может, кто чужой затесался!
— Зеков будешь пофамильно считать! А у меня нет времени! Нам еще ехать сорок километров, а тут над дорогой «Мессеры» и «Юнкерсы» болтаются, как яйца над пропастью. Тебе хорошо, ты сидишь под стволами зениток, а мне еще сегодня летать и бить этих сраных выродков Геринга. Так, мужики, теперь вы мои, марш к машине!
Капитан скомандовал и, протянув руку старшему лейтенанту, пожал ее. Накинув на плечо солдатский вещевой мешок с личными делами осужденных, он пошел следом за своими подопечными.
Старший лейтенант-НКВДешник так и остался стоять посреди зала ожидания, почесывая макушку под своей фуражкой.
— Летуны, хреновы! — сказал он вслед капитану, и плюнул на дощатый пол, — Ни дисциплины тебе, ни порядка. Все у них через жопу!
Лишь только забрезжил рассвет, «Студебекер», чихнув бензиновой копотью, покатил в обратный путь в сторону Ларионовки. Летчики расположились в кузове машины на расстеленном брезенте и, вскрыв банки тушенки из пайка, принялись завтракать.
Машина, поднимая клубы пыли, катила по песчаной дороге, плавно проваливаясь в естественные неровности. Кто-то в этот миг благодарил господа за проявленное великодушие и освобождение, кто-то мирно жевал сухари, запивая колодезной водой. А кто — спал, продолжая досматривать те сны, в которые вмешался лихой капитан. А кто-то просто сидел, опершись на борт спиной, старался себе представить, как встретит их новый боевой коллектив и какой самолет достанется не бывшему штрафнику, а летчику.
— Как тебе этот капитан, — спросил майор Краснова.
— Капитан, как капитан! У меня комзвена такой же лихой был гусар, точно, как этот! В сорок втором таранил «Юнкерс» с полным боекомплектом. Шандарахнуло так, что у меня чуть плоскости не отлетели. До сих пор вижу эту вспышку и вой осколков слышу.
— Как у тебя, старлей, настроение? Успеть бы к завтраку, да принять сотку-другую наркомовских, — сказал майор, вытянув вдоль борта свои ноги.
— Я думаю, успеем, — сказал Краснов и, достав кисет, стал крутить самокрутку.
«Студебеккер» ехал по лесной дороге, словно по-морю, то опускаясь на дно воронки, которую выбила немецкая бомба, то вновь поднимаясь на дорогу, чтобы продолжить свой путь дальше.
Судя по разбитой технике, полуторкам и подводам, валяющимся по обочинам, создавалось ощущение, что именно здесь, в этих лесах прифронтовой полосы, словно хищные акулы, промышляют легендарные соколы Геринга. Своим опытным глазом Валерка видел, что эти пресловутые асы рейха, после двух лет войны явно перестали брезговать и солдатом, идущим из санбата в расположение части, и подводой с беженцами. Все идет в зачет, чтобы потом, стоя перед своими собратьями по-оружию, радоваться получению очередного Железного креста, или еще какой медальки.
— Во, майор, видишь!? Немчура как шалит! Как у нас говорят, «желторотики» руку набивают! Завалить хорошего летчика им сейчас мужества не хватает, да и умения, а расстрелять на дороге подводу с ранеными могут! Рыцари, бля…. хреновы!
— Это, Краснов, война, — ответил майор и, вытащив папиросу, закурил, глубоко затягиваясь.
По мере того, как поднималось солнце, мрак ночи уходил, освобождаясь от своего черного покрова, сквозь эту прорванную пелену, из-за кромки леса, совсем неожиданно вынырнула пара «Мессеров».
Очередь из двадцатимиллиметровой автоматической пушки, в сотую долю секунды вспорола «Студебеккер» от мотора до заднего моста, разметав тела пятерых штрафников и водителя на куски. Кровь забрызгала лицо Краснова, который даже не понял сам, под действием каких сил он оторвался от борта и, пролетев несколько метров по воздуху, упал в кусты, прячась от смерти. Следом, с глазами, отражающими настоящий ужас, выпрыгнул и майор, который кубарем скатился в малинник и, вскочив на ноги, помчался дальше в лес.
Валерка лежал в кювете, прикрыв голову руками. Сейчас, когда объятая пламенем машина горела всего в нескольких метрах от него, он не мог пошевелиться, зная, что фрицы пойдут на второй круг, чтобы завершить свое кровавое дело и добить тех, кто еще был жив. Собрав все свои силы и волю, он рванулся в чащобу, подальше от дороги. Вот тогда он и услышал за спиной угрожающий свист летящей на него смерти.
Этот характерный звук с переливами, он узнал бы из сотен. Так могут свистеть только немецкие пятидесятикилограммовые бомбы, которые подвешивались под крылья «109 Мессеров». Грохот сзади и горячая, почти раскаленная ударная волна, словно летящий на скорости паровоз, толкнула Краснова в спину. Он, поднятый и оторванный от земли силой тротила, полетел вперед и, царапая лицо и руки о лесной кустарник и сухие ветви, упал на «четыре кости». Лежа на земле, среди прелой прошлогодней листвы Валерка почувствовал, как земля, камни и остатки машины, поднятые мощью взорвавшейся взрывчатки, посыпались на него с неба. В голове, словно молния, полосонула мысль: «Все! Конец!».
В тот миг ему показалось, что вот сейчас, через секунду, и кусок железной рамы пронзит его хребет, пригвоздив к земле, словно гигантская вилка. Но к его удивлению, тяжелый «дождь» быстро окончился, и над лесом вновь наступила звенящая тишина.
Валерка, немного полежав, встал. Отряхиваясь от пыли и прилипшей к его форме сухой травы, он осмотрелся, удостоверившись, что опасность действительно миновала. Было тихо. Жужжание самолетов слилось с писком комаров и растворилось где-то вдали, смешавшись с потрескиванием горевших остатков машины.
— Эй! Живые есть? — прокричал капитан-летчик где-то совсем невдалеке.
— Я живой, — ответил сам себе под нос Краснов, и поплелся назад к дороге.
— Я тоже вроде жив, — прошептал майор, выползая из кустов орешника, — Вот же, суки, что вытворяют в наших тылах! — сказал он, отряхиваясь от прилипшей полусгнившей листвы.
Постепенно все отошли от шока и вышли на проселочную дорогу.
Там, где еще минуту назад по дороге ехал «Студебеккер», зияла огромная воронка, на дне которой дымились какие-то тлеющие тряпки, прибитые тяжестью смертоносного металла. Голые, кроваво-красные человеческие кости с остатками рваного мяса валялись рядом с воронкой. Кто это был, в тот миг было уже трудно определить.
Капитан, подняв из кювета вещевой мешок с личными делами осужденных, сел на обочину. На его глазах блеснули слезы. Он достал портсигар и, постучав папироской о его крышку, закурил. Все его тело в ту секунду бил сильный озноб, отчего руки, не находя себе места, тряслись.
— Что делать будем, капитан? — спросил майор, присаживаясь рядом.
— Надо бы похоронить останки…
— Да, надо, — скупо ответил летчик и с ненавистью бросил недокуренный окурок, — Суки!
В ту минуту каждый из выживших понимал, что капитану придется отвечать перед командованием за потерю людей. Война войной, но лицо, повинное в смерти товарищей всегда представало перед судом офицерской чести, на котором и выносился приговор. Сейчас же вины капитана в гибели водителя и штрафников не было. Но писать рапорты, докладные записки было для него делом неблагодарным, отрывающим много времени и моральных сил, которые в условиях войны очень долго приходили в норму.
— Да не дрейфь ты, капитан! Мы все подпишемся, что немец свалился нам на головы нежданчиком!
— Да я не за это переживаю. Летчиков у нас хороших мало. Кто пережил эти два года войны, тех остались единицы. А эти были хоть и штрафники, а все же боевой опыт имели.
Оставшиеся в живых собрали останки своих товарищей на плащ-палатку и, положив их в воронку от бомбы невдалеке от дороги, засыпали желтым песком. Уже через несколько минут на месте ямы возник аккуратный холмик. Капитан вбил в него доску от борта «Студебекера» и химическим карандашом написал на фанерке фамилии погибших. Вытащив из кобуры пистолет, капитан поднял руку и три раза выстрелил в воздух. Щелчки от выстрелов эхом отдались в лесу, распугивая птиц, которые в силу природного инстинкта занимались в это весеннее время постройкой гнезд.
— Становись, равняйсь, смирно, — скомандовал капитан, и штрафники выстроились в одну шеренгу.
— Ну что, мужики, двинулись пешком!? — сказал капитан, — За мной, шагом марш!
Выйдя на дорогу, капитан, перекинув вещевой мешок через плечо, пошагал в направлении фронта. Сзади, стараясь попасть в шаг капитана, двинулись уже бывшие штрафники летчики, которым уже через считанные часы предстояла с пресловутыми «Мессерами» кровавая драка.
* * *
— Лен, а Лен, в седьмую палату молодого лейтенантика привезли, летчика. Сделай ему перевязку!
В тот момент Луеву, словно ударила молния. Стерилизатор выпал из рук на кафельный пол и, выпавший из него шприц, разбился, разлетевшись мелкой крошкой стекла по процедурной.
— «Лейтенант, молодой лейтенант — летчик», — сама себе повторила Ленка и, пнув ногой склянки, стремглав побежала вдоль коридора в седьмую палату, где лежали раненые.
Краснов спал на спине. Его голова была перемотана бинтом, а загипсованная нога лежала в лангете, с подвешенным к пятке грузом.
Ленка влетела, чуть не сбив с ног солдатика, который скакал на костылях в сторону курилки. Остановившись в оцепенении, она осмотрелась и, увидев новенького, присела рядом с койкой на табурет. Краснов спал и не видел, как появилась Лена. Он только почувствовал, как кто-то нежно взял его руку. Он открыл глаза и увидел её — его Леди. Ленка вскрикнула от неожиданности, прижав его руку к груди, заплакала.
— Жив, жив! Жив, мой милый, миленький! Валерочка — жив!
Она целовала его опаленную войной и пропавшую порохом руку и причитала, заливаясь слезами. Все эти годы, как они расстались, Ленка верила и ждала, что придет тот день, когда они встретятся и больше никогда не расстанутся. Она сердцем чувствовала, что Валерка жив, жив вопреки всему. Вопреки всем смертям. Вопреки самой войне. Она верила и ждала, и Бог воздал ей за ее верность. Сейчас он лежал перед ней, как два года назад, в ту ночь, когда началась война. Это был настоящий подарок ее судьбы и в эту минуту слезы горечи и разочарования сменились слезами настоящего бабьего счастья. Краснов, почувствовав, как на его руку капают слезы, поднял руку и, коснувшись ее щеки, сказал:
— Ленка, ты! Прости меня, что я так долго искал тебя. Прости меня…
— Молчи, молчи, милый, ничего не говори. Все будет хорошо!
Так, после двух лет разлуки, встретил Валерка свою любовь, встретил, чтобы остаться с ней до конца своей жизни.
Ее сердце в тот миг распирала неведомое ей ранее чувство, которое нежно щекотало душу, вырывая из девичьей груди самые нежные и самые добрые слова любви. Ленка была готова вцепиться в Краснова, чтобы больше никогда не отпускать. Хотя, хотя впереди было еще два года войны — два года горьких слез, потерь и ожиданий.