Май! Май он всегда май! Будь он в Смоленске, в Москве или в Вене, или даже в поверженном Берлине. Май — это ожидание первозданного чуда и этапа в новой, зарождающейся на земле жизни и любви. Май, словно невеста на выданье — благоухает, очаровывает, будоражит свежестью молодой зелени и буйством весенних цветов, накрывающих сады белоснежной фатой. Только май одет в свадебное платье и шелка цветущих садов. Только в мае весь Берлин, от окраины и до окраины, утопает в ароматном, белоснежном наряде распустившейся сирени и черемухи.

Сашка Ферзь, сидя на ступенях Рейхстага, снял выцветшую пилотку, и обнажив седую голову, подставил ее под ласкающие лучи мирного солнца. Он, нежась под ласковым светилом, блаженно закурил трофейную сигару и, глубоко вдыхая дым ароматного турецкого табака, задумался, погрузившись в пучину воспоминаний.

Всего десять дней прошло с того момента, как немцы сдались, а фельдмаршал Кейтель подписал акт о безоговорочной капитуляции. Десять дней без войны! Десять дней счастья, тишины и настоящего блаженства. Берлин утопал в белом цвету выброшенных в окна простыней и наволочек. Разве мог он сейчас поверить в то, что война уже закончилась. Разве мог он предположить, что он, бывший вор и жиган, сможет выстоять в этой схватке не с немцами, а с самим собой. Ведь еще два года назад, так же сидя в окопах под Курском, он, рядовой штрафбата, никогда не думал, что вообще останется жив. Много раз за это время смерть дышала ему в лицо, а он по жигански плевал на нее без всякого страха, и она боялась его. Боялась не то что забрать его, а боялась даже близко подойти к нему к этому смоленскому пареньку. И всякий раз, словно в воровской разборке, обнажив свой стальной клинок финского ножа, шел Сашка до самого конца. Сейчас ему не верилось, что он, бывший блатной жиган, встретит великую Победу в самом логове врага. Даже в самых смелых фантазиях, он никогда не мог себе представить, что дожив до этого момента, он, некогда бывший уголовный авторитет по кличке Ферзь, исполнил свое обещание, данное погибшему под Курском старшине — НКВДешнику из заградительного отряда.

Еще первого мая, в последнем бою он ворвался в пылающий Рейхстаг с автоматом в руках. Добив последних фашистов, уже после боя Ферзь влез на широкий дубовый стол, за которым когда-то восседал Гитлер. Не мудрствуя лукаво, он, как простой советский солдат — победитель нагадил на тот стол, где решалась судьба всего мира. Нагадил просто так, в отместку. Нагадил за штрафника Ваську, за Николая Сюткина и свой разбитый Смоленск. А потом, с невиданным радостным ощущением исполненного им солдатского долга, вытер Сашка свой зад парадным штандартом фюрера.

Ведь он — солдат-Победитель! Он, несмотря на смерть и огонь, прошел весь этот путь, от Курска до Берлина. Он победил и теперь медаль «За отвагу», ордена «Славы», да «Красной звезды», украшали его грудь и приятной тяжестью оттягивали повидавшую виды, выцветшую и посидевшую вместе с ним до белизны солдатскую гимнастерку.

Сашка сидел на ступенях и улыбался, всматриваясь в многочисленную толпу, которая стояла на площади, обступив «Студебеккер». Там, на кузове, напротив Бранденбургских ворот, Лидия Русланова снова пела про «валенки» и, размахивая платочком, дарила улыбки всем оставшимся в живых. А они, солдаты — победители, рукоплескали ее волшебному голосу и были в те минуты, так же счастливы, как и старшина, Сашка по кличке Ферзь.

И пройдет время, и каждый год девятого мая вся благодарная Россия будет вспоминать своих героев грандиозным салютом по всей стране. И на Поклонной горе будут собираться со всей страны, оставшиеся в живых ветераны и, помянув погибших, выпьют свои фронтовые сто граммов. И уже внуки, правнуки этих героев, приколов на грудь развевающиеся на весеннем ветру Георгиевские ленточки солдатской Славы, будут вновь и вновь поздравлять их, настоящих солдат той великой Победы!

В этот миг, Фескин смотрел на красавцев офицеров-летчиков. Он вспомнил своего друга Краснова Валерку и молодого солдатика Ваську Хвылина, который бросился под танк со связкой гранат. Вспомнил и командира штрафной роты капитана — сибиряка Колю Сюткина, в которого прямо на его глазах, попал снаряд из немецкого танка. Вспомнил, как лежала в пыли курской степи его половинка. И в ту минуту, он даже мертвый, все еще продолжал идти в атаку, сжимая в руках противотанковую гранату.

Эти воспоминания тронули сердце Ферзя и он, взглянув в голубое майское небо, заплакал, закрыв ладонями свое лицо. Он плакал никого не стесняясь. Он плакал, то ли от счастья, что остался жив, то ли от горечи утрат. Он, настоящий русский мужик, плакал, и эти слезы, словно святое миро очищали его зачерствелую в боях душу, придавая ей былую чувствительность и любовь.

— Ну что ты, старшина, плачешь? Радоваться надо, Победа же! — сказал голос над его головой, и кто-то по-дружески похлопал его по плечу.

— Сделай доброе дело, милый человек, сфотографируй нас на память с друзьями на фоне этого Рейхстага! — сказал офицер-летчик и протянул Фескину трофейную немецкую «Лейку».

Сашка поставил свой солдатский вещмешок на ступеньки и, взяв в руки фотоаппарат, прильнул к видоискателю. Там, перед исписанными солдатами и изрешеченными пулями и осколками колонн Рейхстага, стояли четыре летчика-офицера. Надраенные хромовые сапоги сияли в лучах майского солнца лаковым глянцем. Шерстяные габардиновые кители украшали ордена, медали и звезды героев Советского Союза. Погоны офицеров-победителей, ярко горели блеском благородного металла и завораживали даже видавшего виды Ферзя.

— Так! Внимание! Улыбаемся, снимаю! — сказал он, и когда летчики, расправив грудь, приготовились, Сашка нажал на кнопку.

Фотоаппарат щелкнул и навсегда запечатлел радостные и счастливые лица победителей на фоне фашистского логова.

Сколько было тогда таких вот фотографий, сделанных в те теплые майские дни на руинах поверженного Берлина… Отделениями, ротами, батальонами они фотографировались, фотографировались и фотографировались на память, и эти фотографии на века становились летописью истории, отражающей радость, счастье и тот победный триумф простого русского солдата. Того солдата, который ценой миллионов жизней погибших в полях великих сражений заслужил настоящую славу и вечное бессмертие.

Сашка на секунду отнял фотоаппарат от своего глаза, и тут же увидел Краснова. Высокий, стройный майор — летчик со звездой Героя на груди, стоял в пол-оборота и курил, всматриваясь куда-то вдаль и абсолютно не видя Сашку прямо перед своим носом.

— Краснов! Краснов! — заорал он сквозь мгновенно накатившие слезы радости.

— Краснов, чертяка, Червонец! — вновь проорал Ферзь, чуть не выпустив из рук чужой фотоаппарат.

Валерка обернулся и, увидев Ферзя, бросил окурок. Он кинулся навстречу Фескину, словно он был не просто друг, а настоящий, родной и его кровный брат. Они обнялись, как настоящие боевые друзья, стоя на ступеньках и, радостно похлопывая друг друга по плечам.

— Ты жив, жив, бродяга!? — говорил Фескин, рассматривая друга.

— Ведь тебя тогда в Свердловске куда-то забрали? Я думал, ты уже червяков кормишь! Я думал, больше никогда не увижу тебя. А ты, вот жив, здоров, да к тому же при медалях и орденах! Валерка!

— А я тоже думал, что тебя нет! Ведь ты же был в штрафбате, и вас всех под Курск направили как раз накануне этой кровавой бойни. А я слышал, там было такое, что даже чертям в аду было страшно! Говорят, даже снаряд в снаряд попадал, а ты, черт побери, выжил, выжил!

— Был, был, но видишь, искупил вину и вернулся в строй. А теперь смотри! Я, как и ты — герой! — сказал Фескин, и отошел на шаг назад.

— Вот, смотри!

На его груди, как и на груди Краснова, сияли золотые знаки воинской доблести и храбрости.

— Вот, Валерик, я и до старшины дослужился! — сказал Сашка Фескин, хвастаясь перед другом, — И забудь, Червончик, что я когда-то был вором! Все прошлое раз и навсегда стерто войной из моей памяти.

Тут к ним подошли друзья по эскадрильи. Видя, что есть повод «вспрыснуть» встречу, они замерли в ожидании «вердикта» своего комэска, который так радостно обнимался с простым пехотным старшиной.

— Отметим? — спросил Валерка, приглашая Фескина выпить.

— Отметим! Как же, без этого никак нельзя! — сказал Сашка и, подхватив свой солдатский вещевой мешок, накинул его на плечо.

— Я демобилизован, вот сегодня собирался домой, а тут ты, это такая, браток, приятная неожиданность! Никогда не думал, что встречу тебя, да еще и в самом Берлине. Сидел на ступенях Рейхстага и вспоминал тебя. Вспоминал Ленку, наш Смоленск, Зеленый ручей. И все это благодаря тебе. Спасибо, Валерка, что ты в лагерь тогда свалился. Я ведь после того, как ты улетел в госпиталь, многое для себя понял. Понял, что жил, словно червь в яблоке. Сам жрал от пуза, а других от моего вида, только тошнило. Если бы не ты, так, наверное, и загнулся бы в Сеймчане. Лежал бы я сейчас в вечной мерзлоте магаданского края, словно рыжий мамонт.

— Пути господние, Саша, неисповедимы! — сказал Краснов и, положив по дружески руку на плечо Фескина, направился с ним и своими боевыми друзьями в близлежащий немецкий ресторанчик.

Немцы не были бы немцами, если бы с того момента, как в Берлине прозвучал последний выстрел, они не открыли свои кафе, гассштетты и рестораны. Теперь русский солдат-победитель полноправно властвовал в столице третьего рейха, а некогда бывшие «господа» прислуживали им.

В каждом таком уцелевшем от бомбардировок и артобстрелов ресторане, русские солдаты и офицеры праздновали свою победу, а побежденные немцы еще с опаской, подносили им шнапс, и удивлялись возможностями закаленного русского организма…

Никто тогда не мог и предположить, что русские останутся в Германии почти на пятьдесят лет, и все эти годы немцы будут удивляться воле, стойкости русского духа и ширине загадочной славянской души.