Вечер смыл дневную пыль
и спать завалился, бездельник.
Кто там? Сказка то или быль?
Козленок
из колыбельной!
Я сразу поверил. Отвесил поклон,
как месяц — озерным теням.
Таким человечным вернулся он —
взрослым,
усталым,
полным прощенья.
Привет! По глазам узнал я тебя,
по козьему их мерцанью,
по скотьему гимну "ме-е" и "бя-я",
вечному, как мирозданье.
А я?
Погоди, не спеши с приговором.
Может, хитрым кажусь я тебе?
Мальчуган, изучавший Тору,
еще тянет (как ты!) "а" да "бе"...
Белоснежно руно твое, козлик, как встарь,
хоть изрядно его потрепали:
год Тарцах, что пятнает стенной календарь, —
будто слово "убий!" на скрижали.
Тридцать восемь ступеней, объятых огнём,
я по жизни прошел с того дня,
когда за изюмом и миндалём
ускакал ты, покинув меня.
Козленок ушел,
и ребенок ушел...
А ступенек было так много,
и ряд их в далекое небо вел
от мальчика с козликом — к Богу.
И камни из стен без грусти глядели,
не плакали, как теперь.
Теперь же...
под каждою колыбелью
прячется хищный зверь.
Склоняется мать над детской кроваткой,
и просит песню сыночек...
Не в силах она ни петь, ни плакать.
Лишь волк завывает к ночи.
Но мне ты даришь и смех, и слезу.
Во мне и отец, и сын.
Как Красная шапочка, в волчьем лесу
с лукошком брожу один.
Но вот однажды — было темно
на дорогах сказочных далей —
как рубашку Иосифа, мне руно
окровавленное
показали.
Мир праху козленка!
Но мучил меня
запах крови, что шел от руна.
Я думал:
Как петь без козлят, без ягнят?
Будет ли песня чиста и ясна?
Искал я тебя, о косматый брат мой,
плакал и пел, и слагал стихи.
Я знал: далеко от молитв и проклятий
несешь ты в пустыню людские грехи.
Уж нет в сердцах былой чистоты,
и нет зеленых лужаек.
Мы — жертва за грех: и я, и ты
на чужих грехах возмужали.
Козел отпущенья.
Закланья телец.
И сын — жертвоприношенье.
Домой я вернулся, как ты, наконец:
Взрослым,
усталым,
полным прощенья.
Перевод А. Гинзаи