Из дома выходит с утра человек,
и в мире одну лишь враждебность встречает.
Дыхание черное, мертвенный бег,
бездушье природы его удручает.
Враждебны наскоки поступков и слов,
а он сохранил еще в складках одежды
дыхание комнаты, мебели, снов,
покой в предвкушении смутной надежды.
На улицах шумных оставить следы —
но нет! Он проходит бесследно, как шелест.
Дома, куда входит, — невнятны, слепы,
враждебны ему, и для всех он — пришелец.
Так в мире, заполненном дымом и шумом,
день Божий с утра предается он думам.
Душа его сердится, шаг стал тяжел,
закат он встречает в тоске и тревоге.
Так дерево алчет, застыв у дороги,
дождя, чтоб омыл его листья и ствол.
Чужой этот груз, что под вечер сгибает,
у дома швырнет, как корзины с плеча.
Как стадо к кормушке с овсом припадает —
он ест, и горбушка его горяча.
Древесны, как ствол, табуретка и стол,
и так соблазняют обильные груды
еды: аппетитно жует он и хлеб, и фасоль
средь щедрых вещей и любимой посуды.
И здесь не терзает его ничего,
сидит в своей комнате, дышит надеждой.
Тут время само создавало его
привычки и каждую складку одежды.
Сидит он в привычном, своем, обжитом,
до утра расставшись с дневным одичаньем.
А ночью молчаньем наполнится дом,
как соты, что в ульях, медовым молчаньем.
Перевод Е. Бауха