Снова, как шесть лет назад, рудокопы собрались на Шихан-горе. И будто не уезжал отсюда Герасим. Стоило спуститься в поселок, войти в школу, как тотчас же вспомнились ученики, уроки, чтение стихов Пушкина, Лермонтова, Майкова.

До Бакала Герасим доехал по железной дороге, только что открытой. Когда он жил в Рудничном, велись изыскательские работы.

На заводе товарищества «Магнезит» управляющим был инженер Рогожников, — человек влиятельный и авторитетный, известный среди уральских социал-демократов и сейчас связанный с партийным подпольем. На месте прежней школы стояло теперь новое, светлое здание. Только домики рудокопов почернели да заборы покосились.

Дмитрий Иванович, хозяин, у которого Герасим квартировал, заметно сдал. Стало больше морщин на худом и бледном лице, посуровел взгляд. С жалостью подумал: вымотали эти годы рудокопа, видно, не сладко жилось. С крепких плеч его свисал изношенный пиджак.

Не было на этот раз Егорши — старого шмата. И когда Герасим спросил про разговорчивого старика — первого, приветливого знакомца Синегорья, Дмитрий Иванович глухо кашлянул:

— Летось помер хлопотун. Нужда сломила. На наших харчах полторы хари, как у надзирателя, не отъешь.

Надрывный кашель выдавал болезнь Дмитрия Ивановича. Герасим дружески положил руку на плечо Митюхи:

— А жить надо, Дмитрий Иванович, сделать больше, помочь другим быстрее выйти на путь разумной жизни.

— Так-то оно так! Но судьбина горькая выпала на нашу долю. Видать, укатали Митюху, как Сивку, эти рудные горы.

— Не нам жаловаться, Дмитрий Иванович. В наших руках сила, переделывать жизнь надо, об этом больше думать.

— Рудокоп лопатой больше думает, знаешь ведь, Михалыч.

Он поморщился, сдержал приступ кашля, с достоинством сказал:

— Однако больше нас стало, Михалыч, на Рудничном-то, здравоумных. Владимир Георгиевич с товарищами приободряют. Помнишь, листовку-то читали. Так вот Владимир Георгиевич ту листовку писал, заправлял стачкой на казенном заводе. Человек-подаренье в нашем деле.

Мишенев не был знаком с Рогожниковым, но слышал, что тот, счастливо избежав ареста, выехал из Златоуста в Саратов, работал на строительстве нового Волжского стального завода, был где-то в Сибири, пока не освободился из-под надзора полиции. Опять возвратился на Урал и стал заведовать частным заводом «Магнезит». Вскоре в Сатку приехали Дмитрий Тютев и Василий Авладеев — товарищи Рогожникова по златоустовскому подполью. Дмитрий Иванович говорил о них.

— И как он, Рогожников, заправляет заводом? — спросил Мишенев.

— Наш брат, рабочий, добрым словом отзывается. Опять скажу, какой порядок может быть на заводе, ежели мы бесправны? Недаром поется: «На бой кровавый» выходить надо. Вот тогда у рабочего народа и права будут.

— Верно, Дмитрий Иванович, очень верно! Об этом Владимир Ильич Ленин на съезде говорил.

…Разговор о съезде еще не начинался. Поджидали Рогожникова. Он обещал приехать.

Рудокопы сидели с подветренной стороны Шихан-горы. Курился небольшой костер. Вокруг него рабочие, кто сидя, кто полулежа на сухой желтой листве, толковали о своем житье-бытье. Герасим всматривался в их коричневые лица, и боль хватала его за сердце. Выглядели они все хило, а между собой шутили:

— Как здоровье-то, кум?

— Маячим помаленьку, а чего?

— Маячь, а шесть тесин на домовину припасай.

— Я, что рудовозные сани, скриплю, но тяну.

— Тяни, тяни, може надзирателев черный сюртук с горными пуговицами пожалуют.

— Рожей не вышел. Там мудровать и обманывать надо, а у меня лопата. Много ума не надо.

— Ум-то нам надо, кум. Теперь не байки сказывать, а нашу правду в глаза резать. Начальство-то забезобразничалось.

— А господам что дико, то и любо…

Они смолкли. Закурили, Один кисет обошел круг. Выкурили табак у одного, опустошили кисет у другого. Так уж повелось у рудокопов — харч у каждого свой, а табачок артельный. Когда собирались вместе или полдничали в забое, перекур сближал.

Посвистывал ветер в расщелинах скалы. Низко плыли, как снеговые, облака, отбрасывая густую тень на оголившиеся березы. Горы, опоясывающие Рудничное и обычно теряющие свои контуры в далекой голубизне летней дымки, теперь проступали ярче в очертании сочной синевы.

Для Герасима Синегорье было всегда хорошо: в ясные дни весны, душного лета, зябкой осени и даже лютого белозимья, когда горные цепи утопают в сверкании снегов под лучами низкого солнца и будто сложены из слюды и стекла.

— Вспоминал Синегорье в Женеве, Дмитрий Иванович. Смотрел на тамошние вершины Альп, а сердце тут было.

Дмитрий Иванович заметил идущего Рогожникова, поднялся с камня и зашагал навстречу.

— Давненько поджидаем, Владимир Георгич, — и пожал ему руку.

— Задержался на заводе. Рад познакомиться, Герасим Михайлович. Не забываете старые места.

— И не забуду, — отозвался Мишенев и, всматриваясь в Рогожникова, добавил: — А мы с Дмитрием Ивановичем говорили о вас. Вспоминали златоустовскую забастовку. Листовку тут, на Шихан-горе, читали.

— Нужна тогда была листовка, Герасим Михайлович, нужна, — Рогожников погладил подковообразные усы с проседью. — Не будем терять времени. Докладывайте, Герасим Михайлович. Не терпится знать обо всем из первых уст.

Рудокопы уселись вокруг костра. Мишенев, прежде чем говорить о самом съезде и борьбе, которая привела к расколу, поведал собравшимся о том, как большевики вместе с Лениным побывали на могиле Маркса и поклялись идти указанным им путем, пока не достигнут своей цели в России и во всех странах мира.

Герасим достал из кармана платок с заветным узелком.

— Я привез щепотку земли с великой могилы…

Он неторопливо развязал узелок и бережно передал Дмитрию Ивановичу.

Платок с землей подержали все, кто был на Шихан-горе. И когда он снова был возвращен Мишеневу, Герасим завязал тугой узелок и положил платок в карман.

— Я хотел, — сказал он, сдерживая волнение, — чтобы вы тоже коснулись земли, принявшей прах нашего учителя. Поклянемся и мы быть верными делу нашей социал-демократической рабочей партии.

Рогожников быстро встал, снял форменную фуражку, посмотрел на людей. Все тоже встали, сняли картузы, повторили слова Ленина, произнесенные на могиле Маркса.

Герасим мог бы сказать сейчас, что люди эти будут следовать только одной дорогой, что бы ни случилось с ними и как бы ни была трудна их борьба за правду, исповедуемую большевиками.

Рудокопы молча присели на камни. Дмитрий Иванович подбросил в костер сушняку и стал слушать Мишенева, как слушал бывало учителя долгими зимними вечерами. В душе он гордился Мишеневым. Ладный. Как здорово поднялся. Побывал на краю света — с самим Лениным встречался.

Он морщил вспотевший лоб, сдвигал густые брови, вникая в слова Михалыча. И, хотя далеко не все, что говорил Герасим, укладывалось в голове, он верил Михалычу. Тот был рядом с Лениным. Своего учителя-то он знал давно. Башковитый. Умеет постоять за правду: себя не пощадит, а сделает доброе для рабочего человека. Хотелось дожить до той поры, о которой говорил Михалыч. Рудокоп огорчался только тем, что здоровье стало неважнецкое. Едва ли дотянет до этой самой разумной и во всем справедливой жизни. Много сил придется потратить, немало горя перенести, пока все будет так, как говорил Михалыч.

Мишенев смолк, оглядел рудокопов. Каждый сейчас по-своему старался понять сказанное им.

Баском заговорил Рогожников:

— Теперь борьба с меньшевиками должна стать тем оселком, на котором будет испытываться наша принципиальность, и прежде всего, русской интеллигенции…

Последние слова Рогожникова несколько омрачили Мишенева:

— Важнее всего, Владимир Георгиевич, чтобы в этой борьбе нас поддержали сердцем и умом они, — Герасим указал на сидевших рудокопов.

Лоб Рогожникова наморщился. Он протестующе махнул рукой, но потом согласился:

— Конечно, рабочие — главная наша опора в борьбе.

— Основа основ нашей партии, — осторожно поправил его Герасим, — самый надежный ее пласт.

Рогожников взглянул на Мишенева прямо, даже вроде неприязненно, но ничего не сказал. Видимо, приотстал, придерживается старых взглядов на роль интеллигенции в политической жизни и борьбе, а Мишенев подходит к оценке ее с новых, съездовских позиций.

Инженер коснулся рукой седеющего виска, настороженность в глазах его погасла. Он спокойно заговорил о том, что теперешние опасливые времена подпольной и конспиративной работы потребуют большого напряжения и осторожности, а главное — дисциплины. Преследования социал-демократов в губернии продолжаются, филеры и жандармы изощряются. Потому очень важно сейчас беречь друг друга, предостерегать, соблюдать строжайшую дисциплину и конспирацию, чтобы не провалить общее дело.

— Сегодня мы пользуемся свободой слова здесь, у Шихан-горы, — говорил Рогожников, — а придет время, и рабочие установят свободу слова на заводах, в городах, во всех деревнях. Люди будут равными. К этому мы идем, об этом говорил и делегат съезда.

— Михалыч! — вдруг обратился Дмитрий Иванович к Мишеневу и глухо кашлянул: — Ежели я правильно кумекаю, то важно теперь поддержать большевиков, а значит, и товарища Ленина.

Герасим подтвердил:

— Верно, Дмитрий Иванович, а главное — не падать духом, беречь нашу партию. Об этом говорил Владимир Ильич.

Дмитрий Иванович оглядел рудокопов и попросил:

— Напиши от нас товарищу Ленину: будем беречь партию. Так я говорю, ребята?

— Верно, Митяй, — дружно отозвались рудокопы.

— Значит, на том и порешим.

…Встреча с женой произошла почти так, как представлял Герасим в тот день, когда вернулся в Уфу со съезда. Он обнял Анюту, провел пальцами по ее пышным волосам, разгладил ее тонкие брови. Потом коснулся губами ее щеки. Тепло ее учащенного дыхания заставляло забыть все, что было с ним плохого и тяжелого в дни разлуки.

Анюта настолько обрадовалась мужу, что в первый момент даже не в силах была шагнуть ему навстречу. Оба подбежали к детской кроватке, Герасим подхватил Галочку, прижал к груди. Девочка не испугалась, не заплакала. Влажными от счастья глазами следя за улыбающейся дочкой, Анюта прошептала:

— Папа приехал, наш папочка…

— Ты сильно изменился, — сказала вдруг Анюта. — С тобой что-нибудь случилось? — Ее поразила бледность мужа.

Но Герасим отмахнулся, будто не расслышал ее слов.

— Не верится, что снова вместе и дома, что ты благополучно вернулась и что у нас все хорошо! — продолжал о своем Мишенев.

Галочка уже уснула на руках отца, и Анюта осторожно взяла дочурку, положила в кроватку.

Они присели на диванчик и, не зажигая лампы, долго рассказывали друг другу, как жили в разлуке, что делали. Были счастливы, что у них все благополучно.

Слышалось ровное и легкое дыхание Галочки, громкое тиканье будильника на комоде.

Герасим прижался к жене.

— Я часто-часто думал о тебе с Галочкой. Уходил на берег Женевского озера, чтобы в тиши поговорить с тобой…

— Верю, — сказала Анюта.

Герасим рассказывал сразу обо всем: о встрече с Лениным и Крупской, об Андрее и Крохмале, о Женевском озере и Альпах, о Брюсселе и Лондоне. Анюта начала говорить о себе, Галочке, о том, как она решилась на поездку в Саратов.

— Навестил меня Валентин Иванович и проговорился, что нужна для работы нелегалка. А я все думала, как же так, вот он, Хаустов, захвачен кружком, Лидия Ивановна озабочена общим делом, ты ради него рискуешь жизнью, а я в стороне, вроде, чужая, не понимаю ничего, сижу дома…

В словах Анюты переплелись и боль, и радость, и осознанная необходимость быть в общем строю. Словом, все. И это «все» радовало Герасима.

— А ведь я понимала, почему Валентин Иванович проговорился: не было надежного человека, чтобы послать за литературой.

Она откинула назад густые, пахнущие свежестью волосы и, счастливая, взглянула прямо в глаза мужу. Тот попытался убедить, что поездка в Саратов в ее положении была не безопасной, сопряжена с ненужным для здоровья риском.

— Да, да! Ну и что? — горячо и убежденно продолжала она. — А твоя дальняя дорога, а общее дело Лидии Ивановны, твое, Валентина Ивановича — разве безопасно? Мне помогали хорошие люди: Егор Васильевич, Антонова, Сонечка. А потом — сама явка к Эмбриону. Пароль, который я называла, выполнение порученного задания…

Анюта припала губами к щетинистой щеке мужа. В этот момент она была счастлива не только от того, что Герасим рядом, но еще и оттого, что к его приезду совершила полезный для общего дела поступок. И снова спросила мужа, одобряет ли он ее поездку в Саратов к Эмбриону?

Герасим одобрил.

— Я рада, так рада была, ты и представить себе не можешь, — прошептала она.

Когда они стали мужем и женой, Анюта считала, что главное для нее — окружить заботой Герасима, делать так, чтобы в их маленьком мирке все шло нормально. Но потом она почувствовала, что одного этого для нее недостаточно, что есть еще жизнь и вне дома. Надо и там не отставать, идти рядом с мужем, быть ему опорой в общем деле, делить с ним опасности, чтобы какая-то доля ложилась и на се плечи.

Эти мысли внушила Анюте Вера Павловна. Героиня Чернышевского желала счастливого будущего людям, она же, Анюта, должна была, как и муж ее, бороться за это счастливое будущее…

Ей казалось, что она высказала вслух свое убеждение, и спросила мужа:

— Ты понял, ты согласен?

Взгляд-ее был настолько выразителен, что Герасим, действительно, понял. Порыв Анюты был так естествен, что угадывался.

— Да! — подтвердил он. — Да!

Полная обожания, Анюта опять прошептала:

— Милый! — обняла мужа и, счастливая, припала к его груди.

В Уфе Герасима Михайловича захватили неотложные дела. Он вставал на рассвете, и день его наполняли комитетские заботы. Действовать приходилось осторожно. Людей, на которых можно было опереться, оставалось все меньше. В городе не прекращались аресты. Верной и надежной помощницей по-прежнему оставалась Лидия Ивановна.

Приближался день суда над златоустовскими рабочими. Собрания проводить было опасно. Город кишел агентами полиции. Комитетчики решили выпустить прокламации, рассказать, что полгода безвинные люди сидят в тюрьме. Важно было показать нелепость и лживость обвинения в адрес рабочих. Герасим помнил разговор с Надеждой Константиновной, ее просьбу написать в «Искру» о том, как царское самодержавие чудовищно расправилось с рабочими, прикрыв и оправдав законами свое кровавое преступление.

Заранее можно было сказать, чем кончится суд: невинных товарищей, выхваченных из толпы, сошлют на каторгу. Герасим знал, как происходили мартовские события. Он находился под впечатлением и недавнего разговора с Инной Кадомцевой.

— Тебе и карты в руки, Герасим Михайлович, — говорила Бойкова. — Ты был в Златоусте, пиши прокламацию, и чем острее, тем лучше.

Обвинение в восстании безоружных рабочих было настолько нелепо, дико, что в самом тексте обвинительного акта оставалось совершенно недоказанным. Негодование мешало Герасиму кратко и убедительно протестовать против беззакония. Надо было спокойно и убедительно изложить политические требования. Герасим в который раз принимался за прокламацию, но получалось слишком крикливо.

Он сидел на кухоньке. Исчерканные листы были небрежно разбросаны на маленьком столике.

— Неудобно тут, шел бы в горенку, — заботливо говорила Анюта, видя, как он мучается с прокламацией.

— Наоборот, очень удобно, — он указал на медный самовар, стоящий на табуретке у печи. — Чуть что — бумагу в трубу, и чаек вскипятим.

Жена добродушно усмехнулась, но от своего не отступала.

— Передохни, не нервничай, — успокаивала как могла. — Мы с Галочкой сейчас уйдем и посидим у ворот.

Герасим согласно кивал. А сам пытался сосредоточиться, найти простые и убедительные — выразительные слова.

Небольшое окно выходило во двор. Одинокая береза роняла свои последние листья, и оголенный корявый ствол ее и надломленные ветки выглядели сиротливо. Подумалось, а в роще — деревья прямые и ровные, лист на них держится дольше. Не так ли в жизни людей? Когда вместе, и бороться легче, а поодиночке и сопротивляться труднее. И будто нужные мысли зацепились за корень. Слова, которые не находил, появились и начали выстраиваться в строки.

Анюта неслышно вышла с Галочкой, присела на лавочку возле дома и стала наблюдать за улицей. Беспокоилась за Герасима.

Приход Бойковой отвлек Мишеневу от мрачных мыслей. Женщины теперь встречались реже. После благополучного возвращения от Эмбриона Анюту следовало оберегать от слежки.

Бойкова наклонилась к Галочке, нежно потрепала ее рукой по разрумянившимся щечкам, угостила яблоком.

— Дома? — обратилась она к Анне Алексеевне.

— Пишет, — понимая ее, ответила Мишенева.

Бойкова повернула голову, осмотрелась.

— Есть приятная весточка…

Анюта кивнула, и Лидия Ивановна прошла во двор.

— Ты, Анюта? — услышав, как открывается дверь, спросил Мишенев.

— Нет, это я, Герасим Михайлович, — сказала Бойкова и присела рядом на табуретку.

— Читайте, — протянула она небольшой листок, испещренный ровным четким почерком.

Герасим взял в руки листок, пробежал. Надежда Константиновна писала: «Отчего Азиат не держит своего слова писать? Как он поживает? Как идут дела?» И просила достать документы, собрать все сведения о предстоящем суде над златоустовскими рабочими.

— Неловко получилось, — сказала Бойкова.

— Я не забыл обещания, но поездка на заводы отвлекла…

— Надо теперь же ответить.

— Сейчас есть что рассказать Надежде Константиновне и Владимиру Ильичу, есть чем порадовать их. Уральские социал-демократы одобряют и поддерживают позицию большевиков на съезде.

…И все же Герасим чувствовал себя виноватым перед Крупской. Взглянул на Бойкову, заверил:

— Сегодня же напишу.

— Хорошо, — согласилась Лидия Ивановна и спросила о прокламации.

Мишенев указал на исписанные листы, одни отодвинул в сторону, другие протянул Бойковой. Строки звали к действию. Лидия Ивановна высказала свое мнение:

— Сильно! Особенно вот это место… — Она тихо, с выражением, начала читать: «С марта утекло много воды. Грандиозное волнение рабочих прокатилось по всему югу России. Во всех столкновениях стояли лицом к лицу два врага: самодержавное правительство и бесправный народ, враги непримиримые, поклявшиеся бороться до конца… Борьба идет, борьба смертельная. И чем яростнее, чем бессмысленнее будет набрасываться правительство на свои жертвы, тем скорее выроет себе могилу…»

Лидия Ивановна сделала паузу.

— Спокойно читать нельзя, Герасим Михайлович. И о задачах русских социал-демократов сказано хорошо: «Наша задача — объединить рабочий класс под знаменем пролетарской борьбы, показать ему, что вся его сила в нем самом…»

Лидия Ивановна призналась:

— Я не сумела бы так написать, а у вас получилось.

«…Наш путь ясен, под знаменем социал-демократической рабочей партии мы неуклонно будем работать над созданием великой революционной пролетарской армии. Мы твердо верим в силу массовой борьбы, только сознательный голос объединенного рабочего класса может устрашить русское правительство. Всякий иной способ борьбы не может иметь успеха: кто верит в силу организованной массовой борьбы, пусть становится сознательным борцом за лучшее будущее, за полное освобождение от гнета и эксплуатации. Пусть растут ряды Российской социал-демократической партии.

Да здравствует социализм!»

Бойкова сложила вчетверо прочитанные листы, запрятала их во внутренний карман юбки.

— Дело теперь за мной, — улыбнулась, протянула руку Мишеневу, пожала его худые, холодные пальцы и предупредила: — Не провожайте меня. Отдыхайте. Мне не нравится ваш утомленный вид. Я пошлю Анну Алексеевну домой, теперь ей можно возвратиться. Пусть поставит самоварчик, а это на растопочку, — она взглядом повела по исписанным листам и быстро вышла из дома.

Герасим и в самом деле чувствовал себя неважно. Лидия Ивановна права — ему следовало отдохнуть. В последнее время усилились головные боли, больше всего ощущавшиеся в затылке, и он частенько откидывал голову, закрывал глаза. Анюта заметила, допытывалась. Герасим старался скрыть от жены недомогание, уверял — просто устал от работы и нервного напряжения.

Сейчас, когда вернулась в дом Анюта, он сидел изможденный.

— Приляг, отдохни, — она подошла к мужу, потрогала лоб, — совсем себя не жалеешь. Так нельзя. Ты забыл о нас.

Герасим виновато обнял Анюту.

— Ну, ладно! Вот побываю в Белорецке и Тирляне, а тогда и отдохну. Сейчас очень важно рассказать рабочим этих заводов о съезде. Меня ждут там. Я и так сделал оплошку — с Бакальских рудников не заехал туда, а вернулся в Уфу.

Он притянул к груди жену:

— Договоримся с Лидией Ивановной и на недельку махнем с тобой по первопутку в Мензелинск или в Покровку, к нашим… Я ведь очень люблю зимнюю дорогу, езду на лошадях. — И совсем мечтательно заключил: — Поскрипывает снег под полозьями, заливается колокольчик под дугой. Лошади стелятся, храпят. Санки уже не катятся, а, чудится, летят в воздухе. Совсем пушкинская дорога!

— Так и поверила!

— Честное слово, Анюта.

Герасиму, действительно, захотелось в Покровку. Но он знал, что никогда не сможет освободиться от бесконечных дел и забот по комитету. Теперь это его жизнь. Не будь ее, такой хлопотливой, ответственной и вместе с тем опасной, не будет и его самого.

Герасим вдруг засобирался, накинул на плечи пальто.

— Куда опять? — недоуменно спросила Анюта.

— Прогуляться. Надо же подышать воздухом.

Выходя, он услышал:

— Только не задерживайся…

Он пошел в сторону Сафроновской слободы. Там жили железнодорожники и речники. Этот район города был хорошо знаком ему.

Мишенев шел спорым шагом и наслаждался запахами увядающей осени, долетавшими сюда с заречного приволья. Его не оставляли мысли, изложенные в прокламации.

«Да, наша сила в сознательности рабочих. Но теперь мало возмущаться и ненавидеть дикий произвол, надо уметь подкрепить эту силу организованностью рабочих. Об этом говорил Ленин и терпеливо внушал: только организованность и сознательность масс приведет к победе. Вздыбилась вся рабочая Россия. И важно, очень важно направить эту силу на борьбу против самодержавия!.. Уже завтра прокламации появятся в паровозном депо и железнодорожных мастерских, на пристани и чаеразвеске, а потом на заводах Катав-Ивановска, Усть-Катава, Миньяра, Юрюзани, Златоуста, Белорецка…»

Мишенев вышел на крутой склон. Где-то там, за горизонтом, лежала Покровка — неприметная деревенька: он знал, что и туда уже дошла брошюра Ленина «К деревенской бедноте» и его земляки-крестьяне читают ее и толкуют между собой. Послушать бы их!

Ветер, поднимавшийся снизу от реки, раскидывал полы пальто, вихрил волосы. Он словно бы наливал свежей силой мускулы. Герасим стоял на крутизне, обдумывал ответ на запрос обеспокоенной Надежды Константиновны. Он будто слышал ее живой голос, спрашивающий о жизни, здоровье, делах. Что ж, дела идут хорошо, жизнью доволен, ну, а здоровье, надо бы лучше, да взаймы его не возьмешь.

Переступив порог дома, Герасим скинул пальто и довольно потер руки.

— Надышался вдоволь воздухом. Теперь можно и за дело приниматься, — весело проговорил он, поблескивая глазами, — порадую Надежду Константиновну, что товарищи во всем поддерживают Владимира Ильича…

Перед самым отъездом на заводы Мишенев получил снова два письма Крупской. Они встревожили его. Партийное меньшинство, пользуясь своим перевесом в Заграничной лиге, попыталось пересмотреть постановление Второго съезда партии.

Надежда Константиновна сообщала: Плеханов испугался скандала, заговорил о мире с раскольниками. Ленин вынужден был выйти из редакции «Искры». Плеханов добивается кооптации ее прежнего, досъездовского состава.

«Вместо единства и сплоченности, — размышлял Герасим, — раздоры, грызня». Он представил, как должно быть тяжело Владимиру Ильичу. Ведь примиренчество Плеханова, по существу, измена. Выходит, мартовцы продолжают атаку. Нет, мириться с этим нельзя! Надо разоблачать меньшевиков!..

Герасим сразу написал Надежде Константиновне:

«Поражен полученным от Вас известием. Не понимаю в такой же, если не в большей степени Плеханова. На угрозы подобного характера отвечают представители партии не переговорами. Когда дело заходит так далеко, то лучше всего разрыв, чем соглашение, ибо последнее неминуемо кончается в конце концов первым»…

Вспомнилось поведение Ленина на съезде, его стремление найти пути сближения, терпеливое разъяснение ошибок Мартова. Ленину хотелось объединить усилия, а не распылять и не ослаблять силы партии. Видимо, лопнуло терпение, и Владимир Ильич не мог больше мириться с нарушением партийной дисциплины, вышел из редакции. А Плеханов? Как он мог так быстро изменить исповедуемым на съезде убеждениям!

Герасим торопливо писал:

«…Что-то теперь скажет нам ЦК? От него теперь требуется твердая и уверенная рука, которая не убоялась бы ответственности и, не обращая внимания ни на что, шла своей дорогой. Таким ли окажется наш ЦК? Не знаю. В последнее время и у него образовалось два течения»…

Герасим высказывал только личные опасения. Он не мог даже предполагать, что они оправдаются: меньшевики с помощью примиренцев захватят ЦК. Сейчас ему было ясно: нельзя терять ни минуты. Каждый час, каждый день дорог! Важно поддержать Ленина в это тяжелое время. Пусть знает: уральские социал-демократы на стороне партийного большинства и верны ему.

Незамедлительно в путь! В Белорецк и Тирлян! Там его ждут, чтобы узнать правду, услышать слово о Ленине.