Над Саратовом низко висели грузные тучи и сеяли мелкий противный дождик. Казалось, они скатывались с Соколовой горы и ползли вдоль Глебучева оврага, протянувшегося от вокзала до Волги. На крутосклоне, как опята на пне, лепились покосившиеся домики, потемневшие от дождей. Тут жили приказчики, мелкая мастеровщина, извозчики, грузчики. В каждом большом городе, а в приволжских особенно, были вот такие домики, где текла своя обыденная жизнь, и тихая, и разгульно-пьяная. Сюда редко заглядывал городовой: могли запросто изувечить в драке.

Промозглый, сырой воздух пронизывал до костей. Пока в своем демисезонном пальто стоял у остановки и дожидался конки, Мишенев основательно промок, а теперь еще и продрог. Как раз врачи предостерегали его от простуды. При ослабленных легких, он и сам знал, можно окончательно подорвать здоровье. «Семь бед — один ответ», — храбрился сейчас он.

Как и прошлым летом, Герасим решил остановиться у Пятибратова. На конке с брякающим над головой вагоновожатого колоколом он по Московской улице добрался до Большой Сергиевской, где жил Яков Степанович. Заехать к нему сейчас куда сподручнее, чем являться к Барамзину или Голубевой. Сначала надо разузнать все у приятеля, выяснить обстановку.

Пятибратов в доме № 48 содержал небольшую столовую для учениц фельдшерской школы, в которой занималась Саша — жена Якова Степановича. Доходы были не ахти какие, давали лишь необходимые средства на жизнь, но зато содержание столовой позволяло Якову Степановичу встречаться с нужными людьми. Столовую, кроме учениц, посещали приказчики, рабочие мельниц и даже Волжского сталелитейного завода.

Появлению Мишенева Пятибратов был рад, обнял приятеля, оживился:

— Каким ветром занесло в такую непогодь?

— Попутным, крепким! — отозвался Герасим, поеживаясь.

— Да ты промок, как курица! Айда ко мне.

Пятибратов занимал в доме квартиру из двух комнат с окнами, выходившими на неприглядный двор, заваленный ящиками, пустыми бочонками из-под капусты и огурцов. В жарко натопленных комнатах было уютно и хорошо. Небогатая обстановка с обеденным столом посередине, застланным голландской скатертью, жесткой от крахмала, с занавесками на окнах, с цветами на подоконниках, стульями в чехлах, с дешевенькими картинами и комодом, заставленным безделушками, — все было как будто к месту и располагало к отдыху и дружеской беседе.

— Не тяни, сказывай, — обратился к Герасиму Пятибратов.

— Переезжаю в Саратов.

Яков Степанович радостно прихлопнул и понимающе поднял руки.

— По такому случаю не грех пропустить и по чарочке.

Он подогнул скатерть на столе, принес графинчик с наливкой, две рюмочки и закуску.

— В нашем полку прибыло. Ясненько!

Они чокнулись.

— Я догадываюсь. Не обошлось дело без Арцыбушева.

Мишенев согласно кивнул.

— А теперь сказывай все по порядку.

— Работать вместе, радости и печали — поровну с тобой, Барамзиным и Голубевой. Мне заново не начинать.

Герасим вынул из внутреннего кармана пиджака «Искру» со статьей Плеханова:

— Свеженький номер.

Он положил газету на стол, разгладил ладонью изгибы и стал читать вслух.

— «Мы, всегда враждуя с ревизионизмом, вовсе не всегда обязаны враждовать с ревизионистами…» Каково, а?

— Давай дальше, — помрачнел Яков Степанович.

И Герасим читал о том, как Плеханов предлагал проявить к меньшевикам «мягкость, миролюбие, снисходительность».

— Слюнтяйство! — сурово и негодующе крикнул Пятибратов. Он грустно покачал головой и тяжело вздохнул.

— Беспринципность, — сказал Мишенев. — Она дорого обойдется. Недаром Владимир Ильич вышел из редакции.

— Об этом надо толково рассказать ребятам, а то они спрашивают, в чем дело, спорят, особенно на сталелитейном. Хорошую память оставили там ваши уральцы. До сих пор вспоминают Рогожникова с Тютевым.

— Недавно арестованы.

— Жаль. Очень жаль.

— Не будем терять времени, Яков. Надо бы собраться, обговорить, высказать свое отношение вот к этому, — он потряс газетой в воздухе, — «Искра», да не та…

Они условились, что сегодня же вечером встретятся и все обмозгуют. Яков Степанович сказал, что пригласит Марию Петровну, Барамзина и еще одного надежного паренька, гимназиста Володю Антонова — руководителя рабочей молодежи.

— Ну, ты отдохни с дороги. Располагайся, как дома, а я пойду, — Пятибратов весело подмигнул. — Вовремя ты появился, Герасим.

Все, кажется, как нельзя лучше началось. От встречи с Пятибратовым на душе потеплело. Устроится в страховой отдел губернского земства — в этом помогут товарищи. И жизнь пойдет своим чередом, как в Уфе, напряженная, полная забот и тревог.

«Все, все будет, Герасим! — сказал он себе. — А теперь, действительно, не мешает и отдохнуть».

Герасим прилег на мягкий диван, покрытый ковриком, в чем был, не раздеваясь. Дорожная усталость брала свое. Он заснул крепким сном. И проснулся, когда стукнула дверью Саша.

— Я не разбудила гостя? — спросила она, протягивая Герасиму руку. Посмотрела на него широко открытыми, улыбающимися глазами, поправила пышные пряди волос.

— Здравствуйте, Саша, здравствуйте! Простите великодушно, прилег с дороги и уснул.

— А я уже сбегала к Марии Петровне. Вот-вот придет.

Она блеснула карими глазами, дала понять Мишеневу: осведомлена о вечерней встрече комитетчиков. Герасим не удивился. Понимал: Саша, как и Анюта, посвящена в их дела. Выполняла поручения комитета, когда не мог это сделать по конспиративным соображениям Пятибратов. Кружок, в котором она занималась, вела в фельдшерской школе Голубева.

Ждать Марию Петровну пришлось недолго. Она зашла, тряхнула зонтиком. По глазам, смотревшим на него с любовью и надеждой, Герасим Михайлович понял: Голубева тоже рада его появлению в Саратове.

— Поможете нам, Герасим Михайлович, а то мы совсем запарились, хоть плачь, — откровенно призналась она.

Три дня назад Мария Петровна получила весточку от Ленина. И сразу как бы отодвинулось уныние. Уж больно много хлопот причиняли «бесы» — транспортеры, доставляющие заграничную литературу. Владимир Ильич напоминал о давних встречах в Самаре и выражал желание возобновить старую дружбу. Голубева все еще находилась под впечатлением доверчивого и искреннего письма.

— Как чувствует себя Касатушка? — спросила Мария Петровна.

Мишеневу было приятно, что она вспомнила об Анюте и назвала тем милым именем, которым ласково называл он Анюту в самые счастливые минуты их жизни. Голубева, разумеется, не знала об этом, просто упомянула конспиративную кличку лишь потому, что хотела подчеркнуть другое — недавний приезд Анюты в Саратов за литературой по поручению Лидии Ивановны Бойковой.

— Сейчас ей трудновато: ждет ребенка, — ответил Герасим.

— Одно другому не мешает. Я тоже мать… Надо, чтобы Касатушка быстрее прилетела сюда.

— Я еще сам не устроен, Мария Петровна.

— Все устроится, а с квартирой поможет Егор Васильевич Барамзин.

— Дело не только в квартире. Я не знаю, долго ли задержусь в Саратове. Могут отозвать и направить в другой город.

— И все же Анне Алексеевне лучше перебраться сюда. Надо заканчивать фельдшерскую школу.

— Пожалуй, вы правы, но не будем загадывать…

Герасим Михайлович не мог знать, что в Самаре уже получено письмо из Женевы. Крупская писала:

«Хорошо, если бы вы послали какого-нибудь делегата большинства в Сибирь, например, Петухова (Мишенева), а то оба сибирские делегаты от меньшинства и, чай, несут им ниведь о расколе».

Поездка в Сибирь отпала лишь потому, что Герасим Михайлович был направлен в Саратов чуть раньше полученного письма.

Барамзин пришел с Яковом Степановичем.

— Легок на помине, — Мария Петровна развела руками. Егор Васильевич снял очки, протер их, снова водрузил на переносицу, протер мокрую бороду. И только после этого поздоровался за руку сначала с женщинами, а потом с Мишеневым.

— Привет первой ласточке на саратовской земле! — сказал он, вкладывая в эти слова определенный смысл. Мишенев был первым в городе, кто мог передать впечатления непосредственного участия в работе съезда.

— Ждали тебя, как солнечный луч в непогоду.

— Проясните, что за границей делается, — попросила Голубева.

До нее просочились слухи об окончательном расколе. Зная Ленина, Мария Петровна острее восприняла напряженную обстановку в Центре.

— Скажу, все скажу, дорогие товарищи, но прежде всего хочу поблагодарить вас за вашу заботу о жене. Анюта не забудет ее никогда.

— Так уж «не забудет никогда», — рассмеялся Барамзин. — Ну, а если серьезно, то, честно говорю, удивила меня Касатка и смелостью своей и непосредственностью. Боевое крещение, первый экзамен Анна Алексеевна выдержала молодцом.

Появился Володя Антонов в форменной фуражке и шинели с блестящими пуговицами. Войдя в комнату, он неловко переминался с ноги на ногу, пока Пятибратов запросто не сказал:

— Не топчись, Волька. Раздевайся, и будем знакомиться.

Антонов быстро сбросил шинель и остался в гимназическом мундире, подчеркивающем ладную, широкоплечую фигуру юноши. Он громко поздоровался и, все еще робко, подойдя к Мишеневу, которого видел впервые, представился:

— Володя Антонов.

— Очень приятно, молодой человек.

Саша накрывала стол. Ей помогала спокойная, но спорая в движениях Голубева. Мария Петровна, к случаю, вспомнила:

— Белая скатерть мне всегда напоминает застолье в доме Ульяновых. Вот так же, почти каждое воскресенье, мы собирались на чаепитие. Нас смущала белоснежная скатерть на столе. Я иногда заливала скатерть чаем, к огорчению Марии Александровны… Сашенька, предупреждаю: могу по старой привычке капнуть варенья или плеснуть чаем из блюдца.

— Лучше не надо, Мария Петровна, — ответила, улыбаясь, Саша.

— Постараюсь. — И, совсем не желая этого, на самом деле капнула на скатерть. — Это что-то уже роковое, — улыбнулась Голубева сконфуженно, — виновата белая скатерть…

Оживление, вызванное шуткой, настроило всех на домашний, семейный лад. Слушали Герасима Михайловича легко, непринужденно. Пятибратов и Волька Антонов допытывались, почему произошел раскол, а Марии Петровне и Егору Васильевичу хотелось больше услышать о самом Ленине.

И как ни велико было значение всего, что происходило на съезде, все, что произошло уже после отъезда Мишенева из Лондона, интересовало собравшихся за столом не меньше. Особенно увлечен был Антонов: перед ним открывался новый, совершенно неведомый мир. Взгляд его перебегал с одного на другого. Лоб морщился. Волосы на макушке топорщились.

Яков Степанович наблюдал за парнем.

— Слушай, Волька, и вникай.

— Позвольте спросить.

— Спрашивай, спрашивай, молодой человек, — с улыбкой отозвался Мишенев. В Антонове он узнавал себя в семинарские годы.

— Столько нечеловеческой, тяжелой работы, опасностей — и неужели все впустую?

Сидевший рядом Пятибратов похлопал гимназиста по плечу, дескать, давай, давай продолжай.

— К чему такие разногласия в партии? У нас же главный и общий враг — царизм. Это похоже на мелкие внутренние распри…

— Нет, Володя! — поспешил ответить Барамзин. Он встал из-за стола, прошелся из угла в угол по комнате покачивающейся походкой, остановился. — Это не распри, а борьба за будущее партии, за будущее революции. Она началась задолго до съезда. Разве проповедь экономизма в «Кредо» и отповедь его в «Антикредо», что мы, семнадцать социал-демократов во главе с Ульяновым, подписали в сибирской ссылке, не были существенным разногласием? Здесь тоже могло показаться: мелкие распри в русской социал-демократии! Подспудно давно зрели, так называемые распри… Вот что важно тебе понять.

— Даже очень важно! — подхватил Пятибратов. — Рабочие у меня спрашивают: «В чем дело, почему у партийцев нет единства во взглядах, одни тянут к большевикам, другие, — к меньшевикам?»

— И у меня об этом спрашивают наши железнодорожники, — прервал его Антонов.

— Нам нужна боевая организация профессиональных революционеров, железная партийная дисциплина в их рядах, — сказала Голубева, развивая мысль, выраженную Барамзиным. — Когда идет продолжительная и упорная борьба, то всегда вырисовывается главное. Это главное остается за большевиками, за Лениным, несмотря на распри и на то, что сейчас меньшевиков поддерживает Плеханов…

Мария Петровна знала об этом из полученного зашифрованного письма Крупской. Такое же письмо получил и Уфимский комитет перед отъездом Герасима.

— Вот самые последние доказательства, — Мишенев достал из кармана «Искру»…

— Это в пику Ленину, — отозвался Егор Васильевич. — И мы должны высказать свое отношение к статье и газете: не тем пламенем горит теперь «Искра».

— Мы должны направить в редакцию письмо, выражающее наше мнение, — сказала Голубева.

— От имени нашего комитета? — уточнил Барамзин.

— Конечно.

Они заговорили о предстоящей большой каждодневной работе.

— Герасима Михайловича попросим взять под свое попечительство весь Механический район, — сказал Барамзин. — Я беру на себя организации приказчиков, а Мария Петровна…

— А меня оставьте в фельдшерской школе.

— Тогда Володя с Пятибратовым пойдут к железнодорожникам.

— Согласны, — отозвался Антонов. — Позвольте мне прочитать стихотворение?

— Ну, ну, давай читай, очень рады. — Пятибратов снова дружески похлопал Антонова по плечу.

— По-моему, просто хорошо! — первая заметила Голубева и посмотрела на Мишенева, согласно кивнувшего ей.

— Проникновенно! — отозвался Егор Васильевич. Он вспомнил, как сам сочинял стихи в минусинской ссылке и сложил песню «О соколе». Пел ее товарищам, когда ими овладевала тоска и томило одиночество.

— Спасибо хозяюшке за чай и застолье, Володе за стихи, а Герасиму Михайловичу за правдивые вести.

Все стали собираться и расходиться. А назавтра в редакцию «Искры» было отослано письмо.

«Комитет считает своим долгом заявить, — говорилось в нем, — что оппортунистические тенденции новой организации «Искры», выразившиеся в передовой 52-го номера, поразили всех своей неожиданностью, вызвали недоумение и сильное недовольство. Оппортунизм приведет лишь к падению авторитета «Искры» и лишит ее значения руководящего органа. Номера ее, подобные 52-му, мы отказываемся распространять ввиду их деморализующего влияния, тормозящего объединительную работу партии».

В половине ноября пришла зима. Выпал снег на мокрую землю, да так и остался лежать под холодными ветрами, подувшими с Волги. По реке шла шуга, ожидался ледостав.

Приехала Анюта. Все устроилось. Комнату помог снять Егор Васильевич в доме Каменщикова, на Большой Горной улице, где весной жил сам. Теперь Герасим чаще встречался с жителями Глебучева оврага, наведывался то к одному, то к другому хозяину этого саратовского уголка. Толковал о житье-бытье, иногда оставался и на чашку чая. День его был заполнен неотложными заботами о приехавшей семье и разного рода встречами. Возвращается, к примеру, домой, останавливается на Приваловском мосту, вроде бы от нечего делать смотрит, как ветер крутит сухой лист по оврагу вместе со снегом. Но вот подойдет к нему нужный человек. Постоят вдвоем, поглазеют на Лысую гору, названную так с пугачевских времен, когда народное войско останавливалось здесь и вытоптало ее склоны, перекинутся о главном, ради чего встречались, и разойдутся, не вызывая ни у кого подозрения.

Здесь Мишенев встречался и с гимназистом Антоновым. Ему все больше нравился этот решительный и толковый юноша — сын судебного пристава. От него Герасим узнавал о настроениях железнодорожников. Хорошо, что тот сумел рассеять пущенные слухи, будто после раскола партии как таковой не существует, а есть группы большевиков и меньшевиков.

Его спрашивали: кто прав, кто виноват? Мишенев допытывался: как он, Антонов, объяснял правильную позицию и кого все же поддерживают рабочие? И Володя отвечал, что рабочие уверены в правде большевиков и не поддерживают меньшевиков. «Это важно, это хорошо, — думал Герасим. — Значит, все пойдет, как надо, как должно быть — за Лениным».

Да и сам он, побывав на заводе, тоже убедился: сталелитейщикам не безразлично, чью сторону взять, каким течением быть подхваченным в этом круговороте партийных споров и борьбы.

Заглянувшая в земскую управу Саша Пятибратова передала, что в Саратов с поручением ЦК приехала член ЦК, по кличке «Зверь», остановилась у Голубевой. Добавила, что это старая знакомая Марии Петровны. «Не от Ленина ли?» — мелькнула мысль. После работы Герасим навестил Якова Степановича. Подробностей тот не знал, но предупредил, что завтра с ним встретится Барамзин и все расскажет. Условились — Мишенев будет ждать его на Приваловском мосту.

Уже смеркалось. На окраинных улицах зажгли тускло светившие, закопченные керосиновые фонари, а в центре — на Немецкой, Никольской и в Липках — помигивали электрические лампочки.

Герасим терпеливо ждал Барамзина. Над Глебучевым оврагом давно нависла тишина, изредка нарушаемая лаем собак, а со стороны городского центра уже начали доноситься колотушки караульных.

Егор Васильевич вынырнул из сумерек внезапно.

— Задержался немного. — Он пожал худущую руку Мишенева и облокотился на перила моста. — Решил пройти по Соборной, мимо дома Голубевой. Уже пронюхали, дьяволы, дежурят шпики. Значит, надо быть крайне осторожными…

Барамзин не ошибался, интуиция конспиратора не обманывала. Действительно, начальник охранного отделения был уведомлен телеграммой из Москвы:

«Саратов едет наблюдаемая, кличка «Шикарная», благоволите усилить наблюдения».

На следующий день «Шикарная» в сопровождении трех столичных филеров прибыла поездом.

«Оставив свои вещи на вокзале, — доносили осведомители, — она, наняв извозчика, направилась на квартиру секретаря «Саратовской земской недели» негласно поднадзорного Василия Семеновича Голубева и его жены Марии Петровны — дом № 9 Любомирова на Соборной улице».

— Кто она — «Зверь»? — спросил Мишенев.

— Не догадываешься? Мария Моисеевна Эссен, удивительная женщина! Дерзко смелая. Недавно бежала из Якутска и успела уже побывать в Женеве после съезда и опять вернуться в Россию с поручением Ленина.

Имя это он слышал в Уфе, но фамилия не знакома. На Урале была Мария Моисеевна Берцинская. Вместе с Николаем Кудриным она организовала подпольную типографию. Вскоре типографию разгромили, а Берцинскую и Кудрина сослали в Сибирь. Может быть, это одно лицо? Берцинская и Эссен? Но какое значение это имеет теперь?! Встретиться с Марией Моисеевной хотелось потому, что она совсем недавно виделась с Лениным и разговаривала с ним.

— Мария Моисеевна кооптирована в члены ЦК и, прежде чем появиться у нас, успела побывать в Киеве, Харькове, Петербурге, Твери, Москве, Воронеже…

Мишенев удивился неуемной энергии Эссен, объездившей столько городов, и спросил, с каким поручением она прибыла в Саратов.

— Ознакомиться с составом комитета, установить наличные силы.

— Надо бы встретиться с нею, поговорить.

— Пока нельзя, Герасим Михайлович, особенно тебе, новому человеку в Саратове, чтобы не попасть под наблюдение. За мной и Голубевой следят, будь ты хотя бы чистым: без хвоста.

Мишенев тяжело вздохнул. Понимал, что Барамзин прав.

— Завтра собирается комитет на одной нейтральной квартире. Будут там и Мария Петровна и другие члены, наш надежный актив, Я не пойду. Как говорят, береженого и бог бережет…

— Неужели возможен арест?

— Нет, но так лучше. Я оберегаю не себя, а организацию. Завтра узнаем, что там было.

Они распрощались. Герасим вернулся домой встревоженный после встречи с Барамзиным. Ему так не терпелось повидаться и поговорить лично с Марией Моисеевной. Мишенев понимал, что Эссен должна возвратиться в Женеву, чтобы лично информировать Ленина о настроениях в комитетах. По-другому не могло и быть. А что, если к Голубевой сходит Анюта? Мало ли по каким делам женщина в положении посещает ее квартиру? Побывают вдвоем с Сашей или Софьей Богословской как слушательницы фельдшерской школы. Он ухватился за эту мысль: через жену связаться с «Зверем». Не тяжело ли будет Анюте? И засомневался: правильно ли поступает? Нет, наверное, все же прав больше Егор Васильевич. Барамзин не только его старший товарищ, оказывающий внимание ему и семье, но и близкий человек Ленина, отбывавший с ним годы сибирской ссылки.

Дома Герасим поделился своими мнениями с Анютой. Жена сказала, что встретиться с Марией Моисеевной готова и не находит в этом ничего страшного.

— Мы сходим с Соней Богословской. Мы ведь частенько вместе бываем.

Утром Анюта быстро собралась и пошла сначала к Богословской, потом с нею — к Голубевой. На противоположной стороне, за домом Голубевых уже пристально наблюдал человек в сером пальто с поднятым меховым воротником. Он довольно потер окоченевшие руки в кожаных перчатках, когда Анюта с Богословской вошли в ворота. Наблюдаемая «Шикарная» из дому еще не выходила.

Светлая, чистая и теплая квартира Голубевой была хорошо знакома Мишеневой по прошлому посещению. Мария Петровна встретила их в маленькой прихожей с вешалкой и небольшим трюмо. В открытую дверь гостиной падал свет. Анюта увидела сидящую на диване красивую женщину лет тридцати пяти. На ней было темно-вишневое шерстяное платье со стоячим воротником. Коротко подстриженные вьющиеся волосы красиво обрамляли ее миловидное лицо. Анюта поняла, что это — Эссен. Она зашла в гостиную, поздоровалась и растерянно остановилась при входе.

Эссен привстала с дивана и шагнула навстречу:

— Мария Моисеевна.

Голос ее прозвучал мягко, приятно.

Голубева представила Мишеневу с Богословской.

— Слушательницы фельдшерской школы. — Она назвала их по именам и коротко охарактеризовала каждую.

Эссен понимающе улыбнулась и снова присела на диван.

— Вот и познакомились.

Анюта, считавшая Соню Богословскую смелой, теперь удивилась ее застенчивости и даже некоторой растерянности.

— Так и будете стоять? — спросила Мария Моисеевна. — Садитесь рядом, рассказывайте и спрашивайте.

— Вы работали на Урале? — сразу же спросила Анюта.

— Да, — коротко ответила Эссен, еще не понимая, почему ее спрашивают об этом.

— Значит, вы Берцинская?

Мария Моисеевна кивнула.

— Муж вчера рассказывал о вас и сомневался, вы или не вы были на Урале.

— Успокойте его. Это была я. — Она тихо рассмеялась, добавила: — И сидела в уфимской тюрьме. Так что Урал памятен мне.

Рассмеялась и Голубева.

— Ему хотелось поговорить с вами, — поторопилась сказать Анюта.

— А что мешает? — быстро и удивленно спросила Эссен и посмотрела на Марию Петровну.

— Дисциплина, — ответила Голубева, и Эссен понимающе качнула красивой головой. Она повернула лицо к Мишеневой, готовая отвечать на вопросы.

— Он не видел Владимира Ильича и Надежду Константиновну со съезда. Как они?

— Живут большими заботами, — сказала Мария Моисеевна, — огорчений и неприятностей прибавилось. Я вчера говорила об этом. — Эссен снова посмотрела на Голубеву.

Мария Моисеевна видела, как благоговейно внимают ей эти женщины, так оробевшие при встрече. И она очень мягко, просто и задушевно добавила:

— Никаких сомнений, никаких колебаний, никаких страхов насчет последствий раскола. Должна быть полная уверенность в правоте Ленина! Только верить Ленину!

— Во мне тоже сильно желание бороться, огромна жажда дела, — искренне вырвалось у Сонечки.

Мария Моисеевна изучающе посмотрела на Богословскую:

— А ясна ли цель жизни?

— У меня много задач, может быть, они еще мелки, но это мои задачи, и я должна их решать.

— Должна быть главная и общая, — наставительно сказала Мария Моисеевна. — Вы не Робинзон Крузо на необитаемом острове. Не обижайтесь на мою прямоту, но когда много задач, значит, нет самой важной и единственной, определяющей всю вашу жизнь. Запомните это.

И обратилась вдруг к Марии Петровне:

— Я хочу пройтись с моими собеседницами до Липок…

— Понимаю, Мария Моисеевна, понимаю.

Эссен поднялась с дивана, прошла в прихожую и стала одеваться. В длинном, приталенном пальто, в шляпе с густой вуалью, она была еще стройнее, еще элегантнее и чуточку таинственна. Все трое спустились по лестнице, вышли из ворот, постояли и направились в сторону Соборной площади:

— Я хочу угостить вас ванильными трубочками с кремом, — сказала она.

Они беззаботно разговаривали о всяких пустяках. Острый и наблюдательный глаз Эссен уже поймал подозрительного человека. Он быстро вышел из ворот двора и шел в том же направлении. И хотя Эссен уже привыкла к цепким взглядам филеров, всякий раз испытывать их на себе ей было неприятно и противно.

— «Я в этот мир пришел, чтобы видеть солнце и синий кругозор. Я в этот мир пришел, чтоб видеть солнце и выси гор!» — выразительно произнесла Мария Моисеевна и спросила: — Чьи это стихи?

— Бальмонта! — поспешно ответила Богословская.

— Красиво?

Эссен посмотрела на Соню и, видимо, стремясь досказать свою мысль, не выраженную до конца за беседой у Голубевой, проникновенно сказала:

— Но красота жизни — в ее осмысленности, а не только в бальмонтовском солнце.

Они вошли в кондитерскую Жана, весело посмеиваясь и шутя, съели по ванильному рожку с кремом и по вафле, приятно похрустывающей на зубах. Эссен видела, как тот же тип, который увязался за ними у ворот, прошагал дважды мимо широкого окна кондитерской, не решаясь войти и окончательно выдать себя. «Ну, ничего, я потаскаю тебя, дьявол!» Ею овладело дикое желание поиздеваться над филером. Где-нибудь хотелось встретиться с ним и предложить пятак за усердие и старательную службу!

Оставили кондитерскую Жана так же беззаботно, нарочито громко разговаривая о модницах, постояли у резной ограды парка, затем прошлись по его аллеям.

Синеватые тучи обложили небо. Вот-вот выпадет снег. Мария Моисеевна любила снежные зимы, свист метелей. Они невольно связывались у нее с последним побегом из далекого и морозного Олекминска, принесшего много неприятностей тамошним властям.

Богословская порывалась все спросить о побеге Эссен из ссылки. Мария Моисеевна словно бы прочитала в глазах Сони это ее желание. Многие товарищи спрашивали, как она вместе с Кудриным пустилась в рискованный путь.

Эссен присела на скамейку, жестом показала Анюте и Соне места рядом.

— Ничего романтического, — начала Мария Моисеевна, — все слишком прозаично, даже мучительно. Терзали страшные мысли, вдруг побег будет неудачен, хотя и верили в него. Самыми тягостными были часы, когда Кудрин шел к смотрителю, чтобы договориться о смене лошадей. Запомнились на всю жизнь короткие остановки на подворье, обжигающий губы чай, взмыленные лошади, сильная тряска в кошеве, после которой не было на теле живого места.

Эссен поправила вуальку, передохнула.

— Где-то теперь Кудрин, беззаветный и чудесный товарищ? — И спросила участливо: — Вы не замерзли и не устали? Вот и хорошо!

Мария Моисеевна легко встала, взяла ту и другую под руки и нежно обратилась к Анюте:

— А вам, голубушка, полезны такие прогулки. Наверное, мало приходится бывать на воздухе, обременены домашними заботами?

— Да. Вы угадали. Еще дочечка у меня растет. Скоро исполнится ей два годика.

— Вы, Анюта, счастливая, — промолвила с грустью Эссен.

Она не утерпела, и еще раз оглянулась. Филер плелся за ними в приличном отдалении. Мария Моисеевна рассмеялась, а чтобы смех ее не показался беспричинным, объяснила, что за ними увязался шпик от самого дома Голубевых, и указала на него.

— Я расстаюсь с вами здесь, мои дорогие. Хочу позабавиться с ним. — И обратилась к Мишеневой: — Скажите мужу, на Урале была и никогда не забуду этой волнующей страницы в своей биографии. Он ведь должен знать Кудрина, значит, и чуточку меня — по рассказам товарищей.

Эссен приподняла вуаль и поцеловала в щеки своих спутниц.

— Счастья вам и удач в жизни!

Через день Мария Моисеевна уехала. В Женеву была отправлена зашифрованная резолюция:

«Саратовский комитет подчиняется всем учреждениям партии, отрицательно относится ко всем действиям, идущим вразрез с постановлениями съезда, считая эти действия дезорганизующими партию…»

А вскоре Восточное Бюро ЦК РСДРП отозвало Мишенева и направило в Киев.