Прежде чем пуститься в дальний путь, Мишенев оставил в губернской земской управе бумагу, что выехал в Стерлитамак, откуда заглянет в Покровку — навестит престарелых родителей. На самом деле он тайно пробирался на съезд партии. Сначала остановился в Самаре, чтобы получить явку в Киев, а там — путь лежал за границу.
Поезд в Киев прибыл ранним утром. Мишенев потолкался между пассажирами. В полотняной косоворотке с вышитым воротником, в пиджаке нараспашку, он напоминал мастерового. В шумном, набитом пестрой публикой зале третьего класса отыскал свободное место на деревянном диване, присел и внешне беззаботно откинулся на высокую спинку. Внимательно вглядывался, нет ли ока, наблюдающего за ним. Предстояло разыскать Клеона, получить последние инструкции и маршрут. Воображение рисовало этого человека почему-то очень хмурым, неразговорчивым.
Мишенев задумался. Незаметно задремал. Показалось, будто уставились на него чьи-то глаза. Встрепенулся. Осторожно осмотрелся, провел рукой по лицу, отгоняя дрему.
Чаще начали поскрипывать двери, забеспокоились пассажиры. Мишенев встал и, затерявшись в толпе, вышел на привокзальную площадь. Нетерпеливые голоса извозчиков наперебой зазывали садиться в пролетки. В стороне, постукивая широкими каблуками поблескивающих сапог, степенно вышагивал городовой, высокий, чурбанистый, с обвислыми усами на свекольно-полном лице.
Мишенев подошел к одной из пролеток, лихо вскочил в нее и нарочито громко бросил:
— На Крещатик!.. Надо же посмотреть на престольный град Киев, полюбоваться знаменитой лаврой.
Извозчик натянул вожжи — лошадь цокнула подковами о булыжник. Мишенев обернулся: кажется, «хвоста» нет, но все же следует соблюсти осторожность.
Пока пролетка катилась по улицам, он с волнением взирал на город, осматривая его достопримечательности. Киево-Печерская лавра, действительно, была величественна, походила на чудо, сотворенное человеческими руками и возведенное на высоком берегу Днепра.
Но очень скоро восторженное чувство снова вытеснила мысль о предстоящей встрече с Клеоном. Он расплатился с извозчиком, свернул в сторону и не спеша, как бы не решаясь, зашел в подъезд первой попавшейся гостиницы. Сонный швейцар оглядел раннего посетителя и сиплым голосом ответил:
— Все занято-с!
— Не укажешь ли, братец, где свободные номера?
— Не могу-с знать…
«Вроде бы хвоста нет», — убедился Мишенев, покидая гостиницу. Однако надо полностью увериться, что не зацепил шпика. Он еще долго бродил по городу, заходил в кондитерские, посидел в чайной. На улицу, засаженную каштанами, вышел, когда окончательно убедился в своей безопасности. Остановился у кирпичного домика. Кто-то с чувством исполнял на скрипке полонез Огинского.
Мишенев поднялся на крылечко и, как было условлено, постучал не в дверь, а в приоткрытое окно.
Скрипка умолкла. В дверях появился мужчина лет тридцати, невысокого роста, с пышной шевелюрой и аккуратно подстриженными усиками.
— Вы к кому? — спросил он, озорно разглядывая посетителя прищуренными глазами.
— Можно ли видеть Клеона? — назвал пароль Мишенев.
— Клеон ждет. Пройдите, — и посторонился.
То была маленькая, скромно обставленная комната. В углу стоял дешевенький гардероб, в простенке — этажерка со стопочкой книг. Взгляд Мишенева задержался на «Эйфелевой башне». Видимо, этот миниатюрный сувенир был нужен хозяину явки. На круглом столике у окна лежала скрипка.
— Значит, вы играли?
Клеон, усмехаясь, кивнул, поправил тонкими пальцами вьющиеся волосы. Мишенев присел на стул, тронул струну.
— Прекрасная скрипка!
— Итальянская! — заметил Клеон. Он шагнул к окну, окинул взглядом улицу и прикрыл створку. — Сохранилось клеймо: «Ученик Страдивариуса». Я купил ее у музыканта в Италии. Тот даже не имел футляра, смычок укладывал на деку и перевязывал лентой. Вот вмятина.
Мишенев взял скрипку. А Клеон, наблюдая за ним, продолжал говорить о музыке.
«Учитель он или оркестрант», — гадал Мишенев.
— Прекрасно исполняете Огинского.
— Вы музыкант? — поинтересовался Клеон.
— Скорее любитель.
В Мензелинске они устраивали домашние вечера, а, по существу, это были конспиративные встречи с товарищами по общему делу. Вслух читали «Капитал» Маркса. Спорили. Заядлым спорщиком был Яков Степанович Пятибратов. От него не отставали супруги Николай Николаевич и Мария Казимировна Покровские. Бывала на тех вечерах и Анюта, любившая декламировать некрасовские стихи и петь под аккомпанемент скрипки.
— Вы, конечно, знаете, что Огинский был польским дипломатом… Он перешел на сторону Костюшко, возглавившего освободительное движение против российского самодержавия. Передал ему свои и государственные деньги… командовал повстанческой частью…
— Да что вы говорите! — не смог удержаться от радостного восклицания Мишенев. — А кроме «Полонеза» он что-нибудь еще написал?
— Несколько патриотических песен и марш…
На этом Клеон оборвал рассказ об Огинском, убедился, что прибыл именно тот самый человек, которого ждал. Он представился:
— Петр Ананьевич Красиков. Недавно я совершил своего рода артистическое турне по России, знакомился с «искровскими» группами на местах.
— Герасим Михайлович, — горячо пожал ему руку Мишенев. — По паспорту я Муравьев…
— Знаю, хорошо знаю, дорогой товарищ. О вас меня известили самарцы.
Петр Ананьевич спросил, как доехал, осведомленно заговорил о работе Уфимского комитета, поинтересовался, с кем встречался в Самаре.
— С нашим уральским Марксом, — с удовольствием отозвался Герасим Михайлович, — до того лишь был наслышан о нем.
— Арцыбушев! — промолвил с необычайной теплотой и уважением Красиков. Ему ли не знать своего лучшего друга, с которым тесно сошелся в Красноярске по революционной работе десять лет назад. Арцыбушев тогда уже организовал марксистский кружок политических ссыльных и поразил их глубокими знаниями трудов Маркса. Он был близко знаком с Ванеевым и вместе с ним пропагандировал марксизм среди молодежи.
— Замечательный человек, — с гордостью сказал Красиков. — Уже успел прослыть уральским Марксом. И не удивительно! Поразительное внешнее сходство. Василий Петрович отличный знаток Маркса. Цитирует «Капитал» страницами наизусть. А в прошлом — курский помещик. Еще в эпоху вхождения в народ отдал свою землю крестьянам, а сам обрядился в зипун и пошел по деревням с пропагандой.
— Не знал.
— А надо бы знать, — рассмеялся Красиков. — Дважды ссылался в сибирские тундры. В первый раз совершил фантастический побег: прошел прямиком тысячеверстную тайгу к Великому океану. Во второй ссылке начал изучать «Капитал»…
— Просил кланяться.
— Спасибо. А теперь о самом главном…
Являясь членом Организационного комитета по созыву Второго съезда РСДРП, Красиков выполнял ответственное поручение: он переправлял через границу делегатов.
— За кордоном бывали? — спросил Красиков.
— Нет.
Петр Ананьевич объяснил Мишеневу дальнейший маршрут, посоветовал, как лучше добраться до Женевы, как вести себя за границей.
— А костюм ваш, извините, не годится, — заключил он. — Переоденемся на европейский манер.
Красиков тут же достал из гардероба приготовленную одежду и, предложив Мишеневу выбрать необходимое, вышел.
Шляпа, рубашка с тугим воротничком, узкие брюки и ботинки сразу преобразили Герасима Михайловича.
— Пришлись по росту? Ну и отлично. Теперь можно в путь-дорогу, — сказал, входя, Петр Ананьевич. Он назвал пункт переправы и повторил: — Не забудьте, к кому обратиться в Берлине.
…И вот теперь в двух-трех верстах граница. В улочке, поросшей густым подорожником, гоготали, хлопая крыльями, гуси, опьяняли травы, смешанный лес, дремучий и нетронутый, вплотную подступал к деревеньке.
Сюда Мишенев добрался без происшествий. Когда они с провожатым едва заметной тропой вышли к околице, тот, указав на крайнюю хату, запрятанную в буйной зелени разросшегося сада, попросил переговорить с хозяином и дождаться его возвращения.
Улочка была безлюдна. Мишенев догадывался, что в такую напряженную пору крестьянской жизни весь взрослый люд занят на сенокосе. Он дошел до хаты, крытой соломой, незаметно огляделся. Изнывая от жары, расстегнул тугой воротник, освободился от галстука и подумал: «Забрести бы в дремотный лес да утолить жажду черничкой! Едва ли в такой час возможен переход на ту сторону!..» Но остановился. Как было сказано провожатым, у частокола окликнул:
— Эй, хозяин!
Створку окна толкнул от себя пожилой, рябоватый мужчина в расстегнутой рубахе.
— Что угодно господину?
Мишенев махнул рукой в сторону околицы.
— Заходь…
Маленький дворик был усыпан куриным пером. Хозяин, попыхивая трубкой, оглядел Мишенева, потер затылок и, не вынимая изо рта трубки, деловито сказал:
— Пятьдесят рублей.
— А дешевле?
— Зачем торгуешься? — он строго взглянул, постучал трубкой по ногтю большого пальца, дав понять, что рядиться не намерен. — На той стороне куплю билет до Берлина и посажу в вагон… Наше дело тоже опасное, наперед не знаешь, как повезет.
И отошел. Занялся длинной телегой с высоким разваленным кузовом — рыдваном. На таких в уральских деревнях перевозят сено и снопы с полей. Хозяин снимал колеса, смазывал оси и втулки дегтем. Все это он делал сноровисто, не торопясь.
Мишенев, подняв из колодца бадейку, с жадностью припал пересохшими губами к холодной воде, отдышался и присел на сруб.
Когда собирался в дорогу, все казалось куда проще, хотя понимал, что опасно. Анюту попросил его не провожать. Она все напутствовала: «Береги себя, береги!» Заверил: вернется целым и невредимым.
С Валентином Хаустовым они прошли не по улице, мимо прижавшихся друг к другу домиков с горбатыми крышами, а тропкой, через огороды. К железнодорожным путям спустились с горы. По ним двигались и перекликались маневровые паровозы. А дальше, на Белой, протяжно басили пароходы и над ними в горячем серебрящемся воздухе парили чайки.
Герасим Михайлович сдержал шаг. Он залюбовался далью пойменных лугов, темной зеленью речных берегов. На горизонте, справа, синели далекие Уральские горы — те самые скалистые вершины, которые окружали поселок рудокопов. Там учительствовал Герасим Михайлович.
— Что отстаешь? — спросил Хаустов.
Мишенев вздохнул:
— Красота-то какая!
Поезд уже стоял у каменного здания. Курчавился парок над паровозом. Они сбежали с крутого спуска к рельсовым путям. Молча постояли.
— На станцию я не пойду. — Хаустов протянул жестковатую ладонь. — Счастливый ты, Ульянова увидишь… А за Анну Алексеевну будь спокоен.
Мишенев и токарь Хаустов подружились минувшей зимой. Валентин посещал марксистский кружок в железнодорожных мастерских. Там изучали «Манифест коммунистической партии», читали «Искру». Собирались в Дубках, в лесу, за складами братьев Нобелей.
Хаустов, как толковый и грамотный парень, пользовался уважением у кружковцев. Они знали, что Валентин встречался с Ульяновым в Уфе, расспрашивали его об этой встрече.
…Раздумья Мишенева прервал надрывный кашель хозяина. Тот сидел на рыдване и тянул давно погасшую трубку. Время шло.
— Что-то не идет… — сказал озабоченно Герасим Михайлович.
— Поспешишь — людей насмешишь, господин.
Мишенев с беспокойством поглядел на него. Невольно припомнилось, как старшие товарищи по подполью учили конспирации. То была целая наука для вступающего на путь революционера. Он усвоил ее и до сегодняшнего дня не сорвал ни одного партийного задания.
Три месяца назад в Уфе жандармы напали на след и арестовали организатора тайной типографии, где печатались листовки комитета. Типография называлась «Девочка». Она помещалась в подполье квартиры Лидии Ивановны Бойковой. Партийный комитет решил: пока в городе, наводненном филерами, зверствуют жандармы, «Девочка» будет молчать. Прокламации стали печатать на гектографе.
Так начался для них 1903 год. Перед отъездом Мишенев успел с Лидией Ивановной подготовить и отпечатать третий номер «Уфимского листка». Надо было сообщить о майском празднике в России, рассказать об убийстве эсерами губернатора Богдановича, по приказу которого были расстреляны златоустовские рабочие, и объяснить, что террор лишь отвлекает от подлинной революционной борьбы, проводимой социал-демократами.
…Герасим Михайлович кидал выжидающие взгляды то на калитку, то на телегу. Попытался было завести разговор с подремывающим в рыдване хозяином, но тот либо отмалчивался, либо, позевывая, небрежно вставлял одно, два слова, явно уклоняясь от пустой болтовни.
А день заметно уже клонился к вечеру. Стали одолевать сомнения, вкрадываться тревога. Чтобы заглушить ее, Мишенев снова сосредоточился на Уфе, Бойковой, Хаустове. На мгновение Анюта вытеснила все. Он знал: в это время дня она укладывала дочурку в кроватку, брала томик Некрасова и читала своим певучим голосом любимые стихи. Незадолго перед его отъездом Пятибратов, приятель по Мензелинску, прислал переписанную от руки «Песню о Буревестнике». Стихотворение Горького Анюта знала наизусть.
…Ожидания начали выводить из терпения Мишенева. Вздохнув, он вышел на улочку и тут, наконец, увидел провожатого. Но за ним шагали двое неизвестных.
«Кто они и зачем здесь? Не ловушка ли?» — Герасим Михайлович тихо возвратился, устремив на хозяина беспокойный взгляд. Он присел на сруб колодца, потом встал и быстро перешел в сараюшку. Провожатый открыл калитку, пропустил спутников вперед и сам уверенно зашел во дворик. Спокойно заговорил:
— Петрусь, компаньонов нашел. Надо помочь…
«Не видно, чтобы знали друг друга», — мгновенно прикинул наблюдавший за ними Мишенев.
Долговязый парень в светлой косоворотке, перехваченной витым гарусным пояском с кисточками, в темных брюках, заправленных в сапоги, был решительнее и ближе держался к провожатому.
«Этот не проходил через Клеона, иначе был бы переодет по-европейски, — решил Мишенев. — А другой, похоже что — да, уж больно смешно и непривычно держит пиджак и шляпу».
Между тем Петрусь слез с рыдвана и с той же категоричностью коротко бросил незнакомцам:
— Пятьдесят с брата!
Мишенев тогда вышел из сараюшки и шутливо обратился к компаньонам:
— Ну как, будем знакомиться или останемся инкогнито и табачок врозь?
Двое неизвестных подозрительно и недоуменно поглядели на провожатого.
— Удачи тебе, Петрусь! — пожелал тот и приветливо раскланялся с хозяином.
Петрусь хитровато подмигнул Мишеневу, вывел из сараюшки лошадь, охомутал ее и начал запрягать. Когда все было готово, распорядился:
— Полезайте-ка в рыдван! На всякий случай сенцом вас прикрою.
Охапками он таскал из сараюшки сухое душистое сено.
…Вскоре возок уже покатил за деревеньку. Под сеном было душновато да и неловко сидеть в полусогнутом положении, откинувшись на развалистые грядки.
Ехали лесом. Колеса то и дело задевали за корни деревьев, остов рыдвана протяжно попискивал. Но вдруг рыдван накренился, Петрусь остановил лошадь, быстро соскочил.
— Вылезайте скорее, — приглушенно сказал он. — Прячьтесь вон в тот лесок и ждите меня.
Едва они скрылись в кустах, как подъехал конный патруль.
— Что делаешь тут, Петрусь?
— Вздремнул малость, господин офицер, ну и угодил в канаву. Чуть не перевернулся. — Петрусь крепко выругался.
Патрульный оглядел рыдван, покачал головой и проследовал дальше.
«Пронесло», — прошептал Петрусь и обрадованно перекрестился.
Он весело прикрикнул на лошадь, вынул из-за пазухи трубку и с удовольствием закурил.
Лошадь бодро трусила лесистой дорогой. Кругом стоял молодой, горевший от яркого закатного солнца березняк. Пахло полевой мятой, черникой и еще чем-то знакомым — сладким разнотравьем, переплетеннным душистым вязелем.
Граница была позади.