И Сергей Гусев любил прогуляться и посидеть на берегу, заросшем буками и вязами. Здесь безлюдно, тихо и старый парк спускается прямо к воде.

На этот раз с ним на прогулке был Крохмаль. Гусев, успевший хорошо познакомиться с Плехановым и Потресовым и по их настоянию выступить с публичным докладом о ростовских событиях в Женеве и Цюрихе, несколько охладел к Георгию Валентиновичу. Он сейчас возражал Крохмалю, защищавшему Плеханова. Речь шла об «Искре» и обстановке в редакции.

— Очередное собрание? — с усмешкой спросил Ленин, быстро подходя к товарищам. — О чем спорите?

Крохмаль поспешил ответить, что разговор зашел о позиции Георгия Валентиновича в газете. Ленин вскинул брови и тут же включился в разговор.

— Были и продолжаются стычки, — потер рукой лоб, — даже по тому, где лучше размещаться редакции — в Мюнхене, Лондоне или Женеве. Я предвижу на съезде сражения по важнейшему пункту проекта Программы — о диктатуре пролетариата…

Владимиру Ильичу увиделась вся предшествующая деятельность Плеханова. Он много сделал для создания революционной партии, когда был одним из редакторов «Искры» и «Зари». Ленин не забыл первую и вторую встречи с основателем марксистской группы «Освобождение труда». Это было на квартире Плеханова, на улочке Кондаль. Владимир Ильич привез тогда свою книгу «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов?». Он изложил ее содержание, главные проблемы, занимавшие его как автора. То были тактические проблемы пролетарской революции в России, идеи диктатуры пролетариата и союза рабочих и крестьян.

Плеханов согласно покачивал красивой головой, но как только Владимир Ильич перешел к программе действия, испуганно откинулся в кресле и протестующе замахал руками.

И уверенность, с какой Владимир Ильич приехал тогда в Женеву, убежденный, что встретит горячее сочувствие и поддержку, если не исчезла, то пошатнулась. Споры между ними затянулись на несколько недель.

Плеханов убеждал: не следует, это преждевременно. А Владимир Ильич страстно доказывал, что жизнь России требует новых форм революционной борьбы, что только партия пролетариата, русские рабочие, стоящие на твердых классовых позициях, смогут выполнить новые задачи, сыграть свою историческую роль и привести общество к победе грядущей революции.

Плеханов, как и другие русские эмигранты — Аксельрод, Дейч и Засулич, — объединившиеся вокруг него, «не понимали», зачем в данный момент обострять отношения с народниками, отталкивать их от себя, исключать из борьбы либеральную буржуазию и явно преувеличивать роль рабочего класса и его союза с крестьянством.

— Пора понять, что пролетариат — главная социальная сила в России, — доказывал Ленин.

Плеханову нравился запал молодого Ульянова, но понять его все же отказывался: довлели сложившиеся привычки, а главное — плохое знание того, что происходило в России, как изменилась там расстановка революционных сил.

Георгий Валентинович восхищался напористостью молодого марксиста и даже чуточку завидовал. Он отлично понимал: все, что выслушивает сейчас, говорится человеком, искренне преданным рабочему делу. И все же, завидуя молодости и безграничной энергии Ульянова, Плеханов менторски заметил:

— Однако, какой ярый спорщик! В ступе пестом не утолчешь.

Это было в 1895 году. Прошло пятилетие. Второй раз Ленин встретился с Плехановым в Корсье, чтобы обговорить вопросы, связанные с созданием «Искры». По-прежнему Георгий Валентинович отнесся к предложению Ленина свысока и не сразу принял изложенную программу выпуска газеты. Возникли разногласия и по составу редакции.

Владимир Ильич, вспомнивший все это сейчас, продолжал следить за разговором товарищей.

— Пошатнулся Георгий Валентинович. На него д-давят старые друзья, — сказал Крохмаль. — Они не согласны с н-национализацией помещичьей з-земли…

— Досказывайте, досказывайте же главное, что землю следует непременно передать крестьянам. Молчите? А это так и будет в конце концов. Иначе незачем огород городить…

— Все это весьма серьезно! — невольно вырвалось у Мишенева. — А мы на местах ничего не знаем.

— Наша общая беда, что мы на местах ничего не знаем, — согласился Ленин. — А разногласий еще много и нельзя поэтому приступать к работе съезда, не поняв и не разобравшись в них. Четкие и ясные определения спорящие товарищи пытаются подменить обтекаемыми формулировочками. А тут еще хорохорится Бунд, делегаты его настаивают на закреплении национальной обособленности в РСДРП, хотя «Искра» стояла за интернациональное сплочение рабочего класса России. Важно понять — национальные особенности не должны мешать единству нашей партийной работы, монолитности социал-демократического движения…

Владимир Ильич по привычке приподнял руку и тут же опустил ее:

— В партии всегда и без того будут разные группировки, группировки не вполне единомыслящих товарищей по вопросам и программы, и тактики, и организации. Никаких обязательных перегородок мы не признаем и потому федерацию в принципе отвергаем… Неужели не ясно, что централизм требует отсутствия всяких перегородок между Центром и самыми отдаленными, самыми захолустными частями партии! — Ленин махнул рукой. — Все это грустно и неприятно сознавать.

— Но это партийная борьба, она придает организации силу и жизненность, — убежденно произнес Гусев.

— Совершенно верно, борьба! — живо подхватил Ленин. — Об этом замечательно сказал Лассаль. Но партийная ли это борьба? — И смолк.

«Если вызов брошен, — решил про себя Герасим, — будем драться».

Чуть раньше Мишенев узнал от товарищей в русском клубе, что в редакции «Искры» нет полного единодушия, но не допускал, что все зашло так далеко.

— А мы считали, что Плеханов как крупнейший марксист помогает вам, — сказал он, поглядев на Крохмаля. — Выходит, ошибались.

— Нет! — возразил Ленин. — Плеханов действительно сильнейший теоретик марксизма. Но он оторвался от живого русского революционного движения и не знает, каким стал рабочий класс в России. Докажите ему, что люди выросли…

Озеро было удивительно спокойно. Горы с лиловыми и фиолетовыми снеговыми шапками походили на сказочных витязей в шлемах.

— Восхитительно! Не правда ли? — заметил Ленин и снова заговорил о главном:

— Нельзя в борьбе щадить политических врагов. По кому-нибудь придется панихиду петь, как говаривал купец Калашников. Наша борьба есть борьба насмерть. — И неожиданно спросил: — Не кажется ли вам, что «Искра» стремится командовать комитетами, как утверждают здешние товарищи?

— А как можно добиться строжайшей дисциплины на местах другим путем? — быстро спросил Мишенев.

Владимир Ильич дружески обратился к уральцу:

— Сколько вам лет?

— Двадцать седьмой пошел.

Владимир Ильич пристально посмотрел на Гусева с Крохмалем: они были почти сверстниками, моложе его пятью-восемью годами. Понимал: впереди у всех большая дорога, и важно пройти ее, не сворачивая в сторону.

— Спасибо товарищи! — сказал и заторопился.

Мишенева тоже потянуло домой.

— Надо дочитать Чернышевского.

— Чернышевского вспомнили? — мгновенно повернувшись к нему, отозвался Ленин. И повторил: — Все-таки почему вспомнили Чернышевского?

— Люблю этого писателя.

— Кто из нас не увлекался Чернышевским? — вздохнул Ленин. — Я много раз перечитывал его книги и всегда открывал для себя что-то новое. Мы должны учиться борьбе у Чернышевского…

Владимир Ильич хитровато посмотрел на всех:

— А даму в трауре помните?

Никто не ответил.

— Как же так? — удивился Ленин. — «А юноша-воин на битву идет. Ружье заряжает джигит…» — Взмахами руки он подчеркивал ритмику строк. — Это дама в трауре поет… Она зовет Веру Павловну, Кирсановых, Лопуховых в подполье. В этом же весь смысл!..

Проводив Ленина до калитки, Сергей заспешил в клуб, рассчитывая на засидевшихся посетителей, а Герасиму не терпелось рассказать своему соседу по комнате о сегодняшнем вечере.

Судьба свела его с Андреем раньше, чем с другими делегатами, но Герасим так и не сблизился с ним: замкнутость киевского токаря не располагала к откровенности.

На столе лежала брошюра об аграрной программе, розданная делегатам для ознакомления. «Видимо, читал». Это был ответ товарищу Иксу — экономисту Петру Маслову на критику проекта программы Ленина.

В небольшой комнате стояла также и кровать Гусева, на ней Герасим увидел записку, оставленную Бауманом. Он писал, что будет ждать Сергея в клубе.

— По заданию Организационного комитета их куда-то посылают, — пояснил Андрей.

Разговор не клеился. Герасим, почувствовав усталость после напряженного дня, разделся, потушил лампу, но заснуть еще долго не мог. Перед глазами стоял Владимир Ильич.

— …Бывают минуты, — звучал его голос, — иногда взгрустнешь по России, по Волге, по Сибири… Особенно, когда с нетерпением ждешь весточки или человека с родной земли. А в эти дни хорошо! Вокруг товарищи по борьбе. Среди них, вот и вы, Герасим Михайлович.

Мишенев смутился.

— Спасибо, Владимир Ильич, на добром слове.

— Что ж, хорошо! — произнес Ленин. Вскинув голову, спросил: — А задумывались ли вы над тем, что разрушать легче, чем создавать? Хватит ли силы на завоевание новой жизни, нового общественного строя?

— Хватит, Владимир Ильич, — твердо ответил Мишенев.

Ленин смерил его добрым взглядом, убежденно сказал:

— Я тоже так думаю.

…На следующий день, после обеда, Герасим отправился в партийную библиотеку Куклина: надо было перечитать «Искру», восстановить кое-что в памяти. В тетрадочку он выписал цитату из передовой статьи, в которой шла речь о насущных задачах рабочего движения.

«Социал-демократия есть соединение рабочего движения с социализмом, ее задача — не пассивное служение рабочему движению на каждой его отдельной стадии, а представительство интересов всего движения в целом…».

Он отчеркнул двумя жирными чертами последние слова. «Эту единственно правильную линию разделяли когда-то Плеханов и Мартов. Почему же теперь они изменили курс?»

Мишенев переписал в тетрадку еще одно место:

«Перед нами стоит во всей своей силе неприятельская крепость, из которой осыпают нас тучи ядер и пуль, уносящие лучших борцов. Мы должны взять эту крепость, и мы возьмем ее, если все силы пробуждающегося пролетариата соединим со всеми силами русских революционеров в одну партию, к которой потянется все, что есть в России живого и честного».

Герасим задумался. Разве златоустовская стачка рабочих не является доказательством? Рабочие выступили против введения расчетных книжек, диктовавших кабальные условия. Забастовали. Остановили завод.

По заданию Уфимского комитета Герасим выехал тогда в Златоуст. Он должен был поддержать справедливые требования рабочих. Но не успел. Оружейные залпы уже прогремели, и Арсенальная площадь обагрилась кровью. Над Уреньгинским кладбищем долго, очень долго звучала траурная песня:

Потрясенный увиденным, Мишенев возвратился в Уфу. В подпольной типографии была отпечатана гневная прокламация «Бойня в Златоусте».

Вспомнилось, как задолго до этих событий, на квартире Крохмаля шел разговор о листовках златоустовских рабочих… Златоуст, действительно, стал очагом революционного пожара, голос восставших прозвучал набатом на всю Россию.

«Теперь, когда есть опыт, важнее всего не ослаблять борьбу, а организовывать ее дальше. Неужели это понять трудно?»

В библиотеке Герасим просиживал до позднею вечера, а ужинать обычно забегал в кафе «Ландольт» — уютное и одинаково располагающее и к беззаботному отдыху, и деловым встречам. Оно находилось в университетском квартале. Говорили, что по вечерам в кафе можно встретить Плеханова. Он жил в том же доме. За час до сна заходил выпить кружку пива. Герасиму хотелось увидеть Георгия Валентиновича, и если не поговорить, то хотя бы посмотреть на него.

Здесь бывали и другие делегаты. Они группами рассаживались за длинными массивными столами на дубовых скамейках, стоящих вдоль стен, обитых светлым деревом.

В один из таких вечеров, после ужина — сосисок с кислой тушеной капустой и двух кружек пива, — Мишенева охватило благодушное состояние. Не хотелось ни о чем серьезном думать, а только сидеть и наблюдать за людьми.

И тут в дверях показался модно одетый Крохмаль, присматривающий себе удобное место.

— Виктор Николаевич! — окликнул его Мишенев.

Крохмаль подошел, протянул руку и присел рядом на тяжелый, с высокой спинкой стул. Дотронулся пальцами до выхоленных усиков и коротко подстриженной бородки, погладил их. Положив ногу на ногу и откинув голову, спросил об Уфе. Он выслушал ответ и поинтересовался Цюрупой, Свидерским, Бойковой. Потом заговорил о себе, прикрыв выпуклые глаза:

— В Киеве нам удалось с-собрать конференцию, поддерживающую созыв съезда, его задачи…

— Кажется, она не совсем удалась, — заметил Герасим.

— От-ткуда это известно? Все Грач! Что ему нужно, не понимаю? — он гневно посмотрел на Мишенева.

— Мне говорил об этом Гусев.

— Да, нас н-накрыли. Меня и многих арестовали. Но важно было по-показать свою силу, на удар ответить ударом.

Мишенев с удивлением посмотрел на него.

— Да… да. Это модная проповедь т-теперешних лидеров, зараженных диктаторством. Так г-говорит Мартов — умный и дальновидный политик. Я верю ему.

— А может быть, Мартов оступился, заблуждается? — возразил Герасим. — Ты ли это, Крохмаль?

— Да, я, — спокойно ответил Крохмаль. — Ты веришь в Ульянова — это твое дело. Я считаю — п-прав Мартов… Тут горячо спорят о партии, ее сущности. Скажи, п-почему партия должна быть кучкой избранных, а не объединять всех, к-кто сочувствует ее идеалам, несет учение Маркса в массы, остается верен р-революционному делу? Впрочем, тебе не хотелось бы встретиться с-с Мартовым?

— Нет!

— Очень жаль, — с искренним сожалением проговорил Крохмаль.

Мишенев резко встал и холодно поклонился.

Крохмаль появился в Уфе в 1898 году. Энергичный по натуре и общительный, он быстро нащупал связи с ссыльными, развернул пропаганду марксизма в нелегальных кружках среди рабочих железнодорожных мастерских. С этого началась его активная роль в уфимской социал-демократической группе. Да, все так и было! В Уфе он познакомился с Крупской, встречался с Лениным.

В Киеве Крохмаль входил в состав особой транспортной группы, занимался переправкой «Искры» через границу. Но после провала арестованный Крохмаль, не успевший уничтожить записные книжки с адресами, потянул за собой почти всех искровцев. Лишь удачно подготовленный побег, организаторами которого были Бауман и его жена, вернул им свободу.

«И все теперь позади», — с горечью подумалось Мишеневу.

В домах потухли огни, на улице мерцали редкие фонари. Был поздний час. Островерхий в густой синеве старинный город отдыхал после жаркого дня. Молчали каштаны.

Герасим не сразу отыскал домик, где жили Ульяновы. Он прошел по улице до конца и вышел на гладкое Лозаннское шоссе. Потом повернул обратно. И увидел, наконец, калитку.

На крыльцо вышла Надежда Константиновна в длинном светлом платье.

— Здравствуйте, товарищ Мишенев. Вас хотел видеть Владимир Ильич, — сказала она, сходя со ступенек. — Он задержался в городе… Заходите.

Крупская присела на деревянную скамейку под деревом и жестом указала место рядом. Кусты роз источали сладкий аромат.

Мишенев коснулся соцветий.

— Как там поживают Бойкова с Кадомцевой? — спросила Надежда Константиновна.

— Лидия Ивановна живет одна, с детьми… С головой ушла в партийные заботы.

— Я понимаю, — сказала с сочувствием Надежда Константиновна. — Семейные неурядицы приносят много страданий. Знаю ее как стойкую женщину, мужественно переносящую невзгоды…

— Бойкова у нас самая смелая конспираторша. Шпики сбились с ног, рыскали по городу, не могли обнаружить «Девочку».

— О типографии вашей мы наслышаны с Владимиром Ильичей… Ну, а как живет Инночка? Она в Златоусте?

— Нет. Кадомцева работает теперь в Уфимской железнодорожной больнице. Ведет рабочий кружок…

Надежда Константиновна вспомнила и рассказала, как однажды ошибочно был заслан чемодан с литературой в Курган. Ей пришлось попросить Кадомцеву, чтобы та съездила за посылкой. Но чемодан этот без участия Инны оказался в другом месте.

— Энергичнейшая социал-демократка. В Усть-Катаве есть еще фельдшерица-бестужевка…

— Аделаида Карловна?

— Да, да! — обрадованно подхватила Крупская. — Все там же, на своем заводе? Неутомимейший человек!

— Там, — ответил Герасим. — Она теперь Емельянова. Муж ее — тамошний учитель.

Крупская вздохнула:

— Знакомство с нею было моей большой радостью. — И тут же оборвала себя. Строго, о главном заметила: — Связи у Аделаидушки с людьми широкие, очень надежные. Пользуйтесь ими, обязательно пользуйтесь.

Из города накатывался церковный звон. Начиналась вечерняя месса. Крупская встала…

Вспомнила еще и про Наталью Александровну Плеханову.

— Встречали ее? Все так же в Миньяре врачует рабочих?

— Право, не скажу. После съезда собираюсь в те края. Путь-то у меня из Уфы будет в Миньяр, Усть-Катав, Сатку, Белорецк. Словом, махну я по заводам, Надежда Константиновна.

Он взглянул на Крупскую и встретил внимательный взгляд ее больших глаз.

— Вы так рассказываете, Герасим Михайлович, что мне снова захотелось на Урал. Край-то важный в нашем деле…

— Приезжайте, будем вам рады.

— Когда, дорогой Герасим Михайлович?

Мишенев с нежностью подумал: «Сколько душевной красоты в этой женщине!»

— А Владимира Ильича все нет… — в голосе ее послышалось беспокойство. Она грустно покачала головой. — Поговорила с вами и словно бы побывала в России. Швейцария красива, но чужая… Спасибо, Герасим Михайлович, за новости, душевное вам спасибо.

— Спасибо и вам за внимание.

Крупская протянула руку. Мишенев пожал ее, несколько раз кивнул и направился к выходу.