Предстояли выборы руководящих органов партии, еще одна волна ожесточенных боев.

Председательствовал Ленин. Плеханов, утомленный шумными и напряженными заседаниями последних дней, сидел безучастный и отрешенный. Ему казалось — что-то непоправимое просмотрел, упустил момент начавшихся раздоров, а мог как самый старший, опытнейший предупредить весь этот неприятнейший разброд. Плеханов слышал, что старые друзья называли его, правда в шутку, генералом социал-демократии. В каждой шутке есть доля правды. Но какой же он генерал, если не в силах установить дисциплину и добиться повиновения и единодушия?

Это была лишь одна сторона его раздумий. Георгий Валентинович начал сомневаться: правильно ли поступал теперь? Верна ли его позиция? На чьей стороне будет, в конце концов, правда, за кем останется победа? Сомнения все больше терзали его. «Молодой на битву, а старый на думу».

Георгий Валентинович, вместо того чтобы продолжать начатое сражение, устало молчал. Ему даже становилось жаль борющихся. Ведь они составляли единый лагерь… Мелькнула мысль: примирить стороны, но тут же погасла. Видимо, это уже невозможно!

И в то же время, казня себя, признаваясь в том, что генеральское звание уходит от него, Георгий Валентинович чувствовал: уплывала из-под ног твердая почва. Он понимал и не мог этого не понимать: за Лениным пойдут. «Стареешь, Георгий Валентинович, стареешь. Думать следует об отставке, но как это сделать?»

А схватка продолжалась на его глазах. Один из руководителей группы «Южный рабочий» Егоров, член Организационного комитета по созыву съезда, оказался самым неугомонным, упорно стоял на своем. Он пытался сохранить группу и газету, как активно действующую, самостоятельную организацию на Юге России, энергично защищал право на их существование.

— Хотя все мы поодиночке составляем единую партию, но она все-таки состоит из целого ряда организаций, с которыми приходится считаться как с историческими величинами. Они могут или разойтись или остаться. Но если подобная организация не вредна партии, то ее не к чему распускать. «Южный рабочий» этого не находит нужным…

«Какой дотошный, право. Сразить бы его сейчас острой репликой». Но ничего не приходило на ум Георгию Валентиновичу.

Плеханов взглянул на Ленина, чуть поодаль сидевшего за столом, на его волевой, лобастый профиль и попытался разгадать, почему Владимир Ильич терпеливо дает слово южнорабоченцам. «Ленину хочется, чтобы они, выслушав возражения и доводы других делегатов, поняли, наконец: отстаивая право на свою самостоятельность, мешают созданию единой партии», — догадывался Георгий Валентинович. Выдержке Ленина и на этот раз можно было позавидовать. «Стратег, тонкий стратег!»

Георгий Валентинович откинулся на спинку стула, приставил к глазам пальцы и стал вслушиваться в слова очередного оратора. Сергей Гусев говорил внушительно, куда внушительнее Егорова. Он доказывал, что существование группы «Южный рабочий» теперь излишне. Делал это сдержанно, без напряжения, уверенный в правоте своих слов. «Эти победят, непременно победят!».

— Поддай, Медвежатко, поддай им! — раздался голос в рядах делегатов.

Плеханов опустил руку, поднял голову. «Как на деревенской сходке». Он бросил быстрый взгляд на Ленина. Владимир Ильич, слушавший Гусева, подперев щеку рукой, встрепенулся и легонько постучал карандашом по столу, а потом торопливо по графину.

Герасим Михайлович невольно оглянулся. Сзади сидел делегат-ростовчанин, устремивший до вольный взгляд на выступающего. Гусев тряхнул своими длиннющими волосами, поправил очки, лихо улыбнулся. «Медвежатко! Должно быть, его кличка». В голосе крикнувшего товарища звучала доверчивость и уважение к Гусеву. «Сергей непременно поддаст крикуну Егорову — верховоду южнорабоченцев», — решил Мишенев.

— Никто не признает группу и газету вредными, — звучал сильный баритон, — наоборот, считают полезными. Русская организация «Искра» была более полезна, но объявила себя распущенной.

— Однако она не уничтожена! — послышался раздраженный голос Егорова.

— Она растворилась в партии, — отвечал Гусев. — Того же мы ожидаем и от «Южного рабочего».

— А мы не находим нужным это делать, — выкрикнул злобно Егоров.

Ленин реже, чем Плеханов, пользовался колокольчиком, а сдерживал возникающий шум или беспорядок властно поднятой рукой с зажатым карандашом. Этим жестом ему удавалось призывать к порядку разбушевавшихся делегатов, остудить их страсти. Сейчас он постучал карандашом по горлышку пустого графина, и острый звон стекла подействовал на Егорова.

Но когда один из ораторов, сорвавшись со спокойного тона, заявил, что он вообще против существования местных органов и считает совершенно лишними не только «Южный рабочий», но и другие местные газеты, дублирующие «Искру», взвинченный Егоров снова вскочил:

— Это ложь! Нельзя ставить на одну доску нашу газету с другими.

Ленин грозно сдвинул брови.

— Я не позволю вам так выражаться. Возьмите свои слова назад.

По рядам прокатилось волнение, послышались возмущенные крики против Егорова.

— К порядку!

— Возьмите свои слова обратно.

«Базар, какой базар! Настоящая драчка, а не деловое обсуждение». Плеханов сбоку ревниво следил за Лениным, за его проницательным взглядом. «А все же сноровист, энергичен, добивается своего и добьется», — думал Георгий Валентинович.

Председательствующий сначала настойчиво по стучал карандашом по графину, но шум не стихал и волна ропота перекатывалась по залу. Тогда Владимир Ильич вынужден был позвонить в колокольчик. И когда шум стих, Егоров извинительно произнес:

— Хорошо! Я готов взять свои слова обратно.

Герасим Михайлович, давно порывавшийся высказаться, попросил слова и, выступая, поддержал Гусева. Он говорил: если группа «Искры» оказалась распущенной и у делегатов не возникало никаких сомнений, то почему же теперь разгорелись ненужные споры?

— Когда товарищ Гусев в своей речи упомянул «Искру», то раздалось восклицание: «Однако она не уничтожена!» Да, это верно. Но разве товарищ Егоров и все другие, подавая голос за утверждение «Искры» Центральным Органом партии, делали так потому, что «Искра» безвредна? Нет, конечно. Утверждая «Искру», мы все предполагали, что она в качестве Центрального Органа будет в высшей степени полезна для партии.

«Бьет в одну точку, как Гусев», — отметил про себя Плеханов. Он посмотрел на оратора, а увиделась ему сестра Сашенька. Где-то она теперь и что с нею? Давно, давно не получал от нее никаких весточек. Увиделась и Наталья Александровна… А как ему хотелось тогда свить свое гнездо, сына назвать Николаем в честь Чернышевского! Сын родился, был назван Николаем, но вскоре умер…

Плеханов тяжело вздохнул. Он попытался сосредоточиться, посмотрел в зал. «Вся эта неурядица!.. То сей, то оный на бок гнется. Размолвка, разрыв и, прежде всего, со старыми друзьями…»

Отметил — удивительно спокойный и уверенный голос уральца.

Мишенев сделал паузу, нажал на последних словах:

— Все ясно! Точно так же должно быть поступлено и с «Южным рабочим». — И посмотрел на Егорова.

По рядам опять пробежал недовольный шумок южнорабоченцев. Петр Ананьевич поспешил внести предложение о прекращении прений. Оно было поставлено на голосование и отклонено. Выступило еще несколько ораторов.

Плеханов все это время не проронил ни слова. У него стучало в висках, начинался приступ мигрени.

Мартов подал резолюцию, предлагая вопрос «Южном рабочем» оставить открытым и немедленно перейти к выборам. Он явно подгонял события. Ему хотелось ускорить их развязку. Борьба с Лениным выматывала душевные силы, а ему не хотелось сдаваться. Болезненное самолюбие будто подталкивало его все время.

Владимир Ильич прочитал резолюцию, недовольно поморщился:

— Резолюция Мартова поставит нас в совершенно невозможное положение…

Сразу же раздались протестующие крики. Сам Мартов, чтобы подогреть страсти, нервно размахивая руками, прошел к столу председателя и, не глядя на Ленина, взял резолюцию обратно. И тут же начал энергично протестовать против заявления председателя.

Владимир Ильич предупредительно поднял руку, ожидая, когда стихнет в зале.

Герасим Михайлович поежился. «Очередная вызывающая на скандал выходка, что называется «нож в спину». Ему хотелось броситься в атаку, чтоб поддержать Ленина. «В чем только душа держится?» — посмотрел он с неприязнью на Мартова. Против плотной и коренастой фигуры Ленина Мартов казался и худоватым, и каким-то ссутулившимся. Он пружинисто приподнимался на носках, чтобы казаться чуть выше, и выкрикивал слова.

И вот, наконец, выступил Владимир Ильич. Плеханов повернул к нему голову. И как ни странно, поймал себя на том, что не слышит Ленина, что от его внимания ускользает упрямо повторяемая оратором мысль. Его мучило только то, что этот человек на глазах набирает силу, как Антей.

После Ленина опять поднялся Мишенев. Плеханов не вникал в то, что говорил делегат Уфы… Увидел себя энергичным, молодым, вот таким же напористым, но немножко беспечным, каким был тридцать лет назад.

«Устал, изрядно устал в эти шумные, напряженные съездовские дни, — старался объяснить свое состояние он. — И что спорить, скрещивать копья, когда можно понять друг друга без драки, найти общий язык. Большинство присутствующих здесь сверстники, вместе поднимались, шли, взращены на одном поле русского марксизма, единомышленники. Как было бы хорошо идти всем в ногу, держать твердо один шаг, прислушиваться к голосу старейших».

Георгий Валентинович считал себя одним из тех, кому самой историей развития революционного движения в России предназначено было быть старшим среди них, вожаком. Вожаком? Увы, и это в прошлом. Движение выдвигает новые имена. Он опять взглянул на сидящего за столом Ленина со склоненной головой, что-то торопливо записывающего на листке…

Приступили к выборам в Центральные Органы партии. Это был наиважнейший вопрос общепартийной жизни, волновавший одинаково всех делегатов, особенно теперь, когда обострилась борьба между твердыми искровцами и их открытыми противниками.

Герасим Михайлович с неослабным вниманием вслушивался в речи тех и других ораторов, горячо отстаивающих свои позиции, понимал — это борьба, наверняка, обострится. Еще в Женеве был достаточно наслышан о разногласиях и неслаженности в работе редакции «Искры», существовании довольно серьезных и принципиальных разногласий между ее редакторами. Он предвидел и ожидал, что эти разногласия выльются в открытые расхождения. Совсем небезразлично теперь, кто будет возглавлять Центральный Орган и сколько будет редакторов в газете. Было ясно, как дважды два — четыре, что антиискровцы вобьют поглубже клип, чтобы усилить раскол.

Так и вышло. Как только бакинский делегат Русов, искровец большинства, внес предложение о выборе двух троек в ЦК и редакцию, немедленно последовали возражения. Их начал мартовец Посадовский, представляющий на съезде Сибирский союз. Он с пафосом произнес:

— Товарищи! Нам предлагают выбрать трех редакторов для нашего Центрального Органа «Искры». Я считаю это предложение неприемлемым.

«Вот он, камень, брошенный в цель», — слушая неторопливую плавно-тягучую речь Посадовского, подумал Мишенев. И взгляд его невольно задержался на Мартове, самодовольно потряхивающем косматой головой.

— Какие мотивы могут быть выставлены в защиту предложения товарища Русова? — продолжал оратор. — Единственные, — что при старом составе могли быть шероховатости и для устранения этих шероховатостей необходимо сократить число редакторов и выбрать трех. Но где уверенность, что без этих шероховатостей «Искра» была бы лучше? Отчего невозможно предположить, что, именно благодаря им, «Искра» вышла такая, как она есть? Я думаю, мы не имеем возможности входить в разбор того, кто из старой редакции и какую роль играл в создании «Искры», и, так как выбор трех лиц не представляется мне возможным без этого анализа, я против предложения товарища Русова и присоединяюсь к предложению признать старую редакцию «Искры» в полном составе — редакцией нашего Центрального Органа…

И когда Посадовский коснулся шероховатостей, которые искровцам большинства были видны и понятны не только по прежней неслаженности в работе редакторов, но и по спорам, Мишеневу стало ясно, надо сейчас же выступить, сказать обо всем прямо и честно.

— Товарищ Посадовский, предлагая утвердить старую редакцию, говорит, между прочим, что «если и есть кой-какие маленькие шероховатости», то съезд не компетентен входить в рассмотрение подобных обстоятельств…

Владимир Ильич слушал Мишенева, чуть склонив голову набок. Он левой рукой пригладил волосы на затылке, потом что-то записал своим стремительно летучим почерком.

— По моему же мнению, — продолжал Мишенев, — для большинства съезда в настоящий момент вполне ясно видно, что такие «шероховатости» несомненно существуют. И именно ввиду этого я присоединяюсь к предложению товарища Русова, что редакция должна быть выбрана съездом в составе трех лиц, путем тайной подачи голосов…

Герасим Михайлович не предвидел, что речь его вызовет переполох в стане антиискровцев. Разногласия с политической почвы будут перенесены в сугубо личную сферу, и слова его, как козырную карту, мартовцы используют в своей нечестной игре. И ее начал Мартов, нетерпеливо вскочивший со своего места. Не пытаясь пройти к столу, он с ходу пошел в атаку и с явно провокационной целью заявил, что после того, как последний оратор поставил вопрос о внутренних отношениях в бывшей редакции «Искры», он и другие редакторы — Мартов указал на рядом сидящих Потресова, Засулич и Аксельрода, — считают удобнее всего удалиться.

— Мы уходим с собрания, — небрежно и обиженно, но с вызовом бросил он, — в наше отсутствие товарищи смогут высказаться об этом более свободно и непринужденно…

Мартов поправил пенсне с выпуклыми стеклами, делающими его глаза неестественно расширенными, посмотрел в зал и мелкими шажками покинул его. За ним поднялись Засулич и Аксельрод. Шествие завершал широкоплечий, с румяными щеками Потресов.

Плеханов растерянно пожал плечами и как председательствующий заявил, что он не позволил бы здесь говорить о внутренних делах редакции, но согласен с предложением Мартова:

— Чтобы не стеснять съезд, я думаю, что и остальные члены редакции уйдут…

Георгий Валентинович передал председательство Красикову и тоже направился к выходу.

Стремительной походкой Ленин пересек зал, немного боком прошел среди делегатов и, пропустив в дверях Плеханова, прикрыл ее за собой.

Петр Ананьевич, беря бразды правления в свои руки, предложил высказаться съезду — должны ли присутствовать при прениях редакторы, но неимоверный шум в зале заглушил его голос. Началась перепалка, и не сразу выступления ораторов обрели деловой тон.

Герасим Михайлович не думал, что правда его слов заденет самолюбие одних и тщеславие других. Приверженцы Мартова продолжали атаковать его, пытаясь утопить сказанное им в оскорбительных намеках.

То один, то другой оратор по-разному истолковывал слова о лицах, «подверженных шероховатостям», якобы произнесенные Муравьевым, хотя их первым сказал Посадовский. Особо ядовито выступил Попов.

— Я посоветовал бы Муравьеву, принимая во внимание особый склад его ума, не брать на себя таких деликатных поручений…

Раздались бурные аплодисменты, зал охватило всеобщее волнение.

Герасима Михайловича взял под защиту Гусев, потом Бауман.

— Я вполне понимаю страстность настоящего спора, — сказал Николай Эрнестович. — Но зачем прибегать к таким приемам, против которых мы всегда протестовали? Зачем это залезание в чужую душу, допущенное товарищем Поповым?.. Нам не раз указывалось, что мы здесь члены партии и должны, следовательно, поступать, руководствуясь исключительно политическими соображениями. А между тем, в настоящий момент все свелось на личную почву…

«Пусть негодуют, злобствуют», — слушая выпады и догадываясь, что они направлены против Ленина, думал Мишенев. «Хорошо, что вызвал огонь на себя и отвел нападки от Ленина. Не страшно! Противники Владимира Ильича — это и мои противники». Он испытывал удовлетворение, а не огорчение. И был душевно благодарен Гусеву, особенно Бауману, за поддержку. Сам же яснее и яснее сознавал: Мартов не одинок. Вокруг него, как осы возле потревоженного гнезда, вились сторонники и жалили искровцев. Но как бы ни были больны их укусы, здоровое ядро делегатов все отчетливее видело и понимало — правда на стороне Ленина.

Плеханов и Ленин, после того, как покинули зал заседания, вышли из клуба. Они были одинаково подавлены и возмущены выходкой Мартова, но по-разному думали о недостойном его поведении.

— Как аукнулась шероховатость-то! — первый нарушил молчание Ленин и посмотрел лукаво сощуренными глазами на Георгия Валентиновича.

— Шарахнулось здорово, — отозвался устало Плеханов. — Удержаться бы теперь на ногах!

Владимир Ильич удивленно развел руками:

— Вам ли, ветерану русской социал-демократии, говорить об этом. У меня до сих пор в ушах звучат слова Герцена, произнесенные вами при открытии съезда: «Весело жить в такое время!»

Георгий Валентинович, явно польщенный сказанным, улыбнулся и бросил на Ленина взгляд из-под нахмуренных бровей — подшучивает он над стариком или говорит всерьез.

— Укатали Сивку крутые горки. Пора эстафету передать добру молодцу. Я отдохну немного после столь тяжких баталий, — извинительно сказал Георгий Валентинович. — Надо набраться свежих сил.

Они дружелюбно раскланялись и направились в разные стороны. Сумрачный лондонский день клонился к вечеру. Плеханов, увидев проезжающий кэб, окликнул и торопливо зашагал к экипажу. Он удобно уселся на кожаную подушку, откинулся на спинку сиденья. Ритмично зацокали копыта, шустро побежала лошадь. В этом районе британской столицы было много тише, чем на центральных магистралях города. Под мерный стук больших колес наплывали неотступные мысли, терзавшие душу Георгия Валентиновича. Ему казалось, что провидец Ленин, говоря с ним у парадного подъезда клуба, уже догадывался о его сомнениях. От себя-то он не мог скрыть ничего, мучился, не находил оправдания своей нерешительности; ведь не только устал физически от заседаний, требовавших напряжения всех душевных сил, но все больше и больше сомневался, верно ли он поступает. Да, пока он занимает правильную линию, поддерживает во всем Ленина, но было больно терять старых друзей: Веру Ивановну Засулич, привязанность которой ценил, Павла Борисовича Аксельрода и Александра Николаевича Потресова — этих по-своему преданных и честных людей в их давней дружбе.

Туманный Лондон изнурительно действовал на Плеханова. Даже сегодняшний вечер, чуть-чуть приподнявший завесу над городом и открывший на западе багровую полоску заката, не приносил радости.

«Не махнуть ли сейчас в Женеву? — мелькнула мысль. — Забраться куда-нибудь на берег Лемана, отдохнуть среди сверкающей голубизны, мягкой зелени альпийских лугов. Легко и дышится, и думается среди природы».

Колеса простучали по мосту через Темзу. От реки вместе с вечерней прохладой потянуло смолой и каменноугольной пылью. Георгий Валентинович поежился. Заискрились огнями дома, а возвращаться в гостиницу не хотелось. Он боялся, что там повстречается со своими друзьями и потребуется неминуемое объяснение, одинаково тяжелое для него и для них.

Когда Плеханов возвратился с прогулки, у подъезда гостиницы его нетерпеливо поджидала Засулич. И сразу обрушился поток торопливых и горячих слов:

— Я с ума сойду от этих споров на съезде, от этой бесконечной ругани и грызни. Я хочу понять, что происходит и что будет завтра. Все разваливается, что годами создавалось в тяжком труде. Павел Борисович в отчаянии. Потресов хватается за голову…

И, хотя в тени покачивающегося фонаря Георгий Валентинович слабо различал лицо Веры Ивановны, он скорее почувствовал, чем увидел, ее сердито блеснувшие глаза.

— Жорж, объясни, что происходит с тобой? Ты не представляешь, что переживают брошенные тобой друзья? Они гордые, они не будут так откровенны, как я.

Засулич ломала руки и ждала ответа. Плеханов молчал.

— Жорж, ты молчишь?

Ему было жалко в эту минуту маленькую, худенькую женщину, стоявшую перед ним в отчаянии. Он привык видеть ее дома, в кругу семьи. Она искренне любила его дочерей, Розалию Марковну и была своим человеком. Что он мог сказать ей, этой доброй душе, рабски привязанной к нему, не оскорбив и не обидев ее человеческого достоинства? Он знал, что у нее была своя вполне определенная позиция. Засулич не поддерживала роспуска старых групп, в том числе и его, плехановской группы. Но они распущены съездом. Она стояла за сохранение в составе редакции «Искры» старой шестерки, как стояли за это же Аксельрод, Потресов, Дейч. Плеханов знал, что в две тройки никто из них не войдет. Значит, их стародавние отношения неизбежно рушились, и дело было не в личных обидах и взаимных упреках, симпатиях и антипатиях, а в том, что неотвратимо несла сама жизнь. Поэтому он не мог ни поддержать, ни разделять взглядов Веры Ивановны и своих друзей. К тому же он оставался председателем бюро съезда, и исполнение этих почетных обязанностей возлагало на него особую ответственность. Не он ли писал в «Искре»: «Мы вовсе не думаем, что нас ждет легкая победа. Наоборот, мы хорошо знаем, как тяжел путь, лежащий перед нами… Немало в течение этого пути разойдется между собой людей, казалось бы, тесно связанных единством одинаковых стремлений». Поддержать сейчас Засулич, значило предать вице-председателей Ленина и Красикова, предать искровцев большинства.

— Мой добрый гений, Вера Ивановна, — наконец сказал Плеханов. — Мне дороги старые друзья, но долг превыше моей дружбы с ними.

Засулич сразу сделалась жалкой, беззащитной, словно сжалась в комок. Со слезами на глазах она зашагала от Плеханова и как бы растаяла в сумерках слабо освещенной улицы.

В день голосования делегаты разбрелись группками. В смежных комнатах слышались голоса спорящих.

Настойчиво забренчал колокольчик. Всех приглашали в зал. Председательствующий Красиков открыл очередное заседание. Большинством голосов старая шестерка была отведена. Пригласили удалившихся редакторов. Петр Ананьевич огласил волю съезда. Плеханов занял свое председательское место за столом, рядом с ним сел Ленин. Поднялся Крохмаль. Сделал заявление о нарушении регламента съезда, взяв под защиту сторонников старой редакторской шестерки.

Георгий Валентинович, несколько удивленный выходкой секретаря бюро, позвонил в колокольчик и попытался умерить его пыл.

— Брань — довод того, у кого нет аргументов, — нравоучительно повторил Плеханов французское изречение.

Но к трибуне уже шагал сгорбившийся, с всклоченной бородой Мартов. Глаза его лихорадочно горели. Пенсне едва держалось на носу. Он прокашлялся и настойчиво поддержал Крохмаля.

Загудел взбудораженный зал. Послышались выкрики, возгласы возмущения, голоса, выражающие сочувствие Мартову. Обстановка опять осложнялась. Мартов уловил настроение делегатов и еще раз решил, как рисковый пловец, ринуться наперерез этой волне. Он безапелляционно заявил: если большинство намерено выбрать редакцию из трех лиц, то он, Аксельрод, Засулич и Потресов не будут участвовать в работе «Искры».

Ленин вскинул голову, прихлопнул ладонями по столу. Значит — все уже оговорено между ними. А Мартов как вожак рвет не только с ним, но бросает дерзкий вызов съезду, партии… Именно Мартов первый, много раньше, на предварительных совещаниях, предложил избрать тройку редакторов. Это было еще до съезда. Потом он последовательно защищал свой проект на последующих частных собраниях искровцев. Теперь же, словно забыв об этом, предлагал прежнюю шестерку редакторов. Грязное политиканство! Подоплеку всему не стоило труда угадать: Мартов обеспечивал себе перевес голосов в редакции, чтобы уверенно проводить свою линию в будущем. «Ну, хорошо, посмотрим, как ты закрутишься, Юлий Осипович, когда оглашу съезду документ, чтобы изобличить твою ложь, будто предложение о тройке исходило только от меня!»

Ленин, как это всегда было перед выступлением, кратко записал свою мысль. Он продолжал сосредоточенно следить за тем, как переплетались выступления делегатов, защищающих то одну, то другую сторону. Он пытался восстановить в памяти последовательность в поведении Мартова. Где и когда начались недомолвки и расхождения между ними? Они часто спорили, но это был принципиальный и нужный спор, помогающий выяснить истину, найти правильное решение…

Вечерком на часок к Крупской забежала взъерошенная и возбужденная Засулич. Они поговорили об обстановке на съезде. Надежда Константиновна поняла: тревожило Веру Ивановну, прежде всего, то, что беспокоило Аксельрода и Потресова. Она была их рупором и пожаловалась, что совсем не понимает Плеханова, изменившего старым друзьям и своим недостойным поведением окончательно оттолкнувшего их от себя.

— Почему недостойным поведением? — спросила Надежда Константиновна. — Георгий Валентинович ведет себя наоборот очень достойно, как подобает вести председателю бюро съезда.

— Нет, нет! — горячо возразила Засулич низким грудным голосом, — съезд закончится, а дружба — остается…

— Дружба определяется не только личными отношениями, но совместной работой и борьбой мнений, — попыталась убедить ее Крупская. — А цель у всех одна.

Засулич посмотрела как-то отрешенно и продолжала:

— Возможно, я не понимаю что-то, но Владимир Ильич несправедлив. Старую шестерку редакторов необходимо сохранить. Они сделали «Искру» любимой рабочей газетой.

Надежда Константиновна только улыбнулась. Она-то знала, кому принадлежала первая скрипка в газете, каких трудностей Владимиру Ильичу стоило поддерживать постоянные контакты с редакторами, находить с ними общий язык, но ничего не сказала Засулич. Крупская в душе была благодарна Вере Ивановне за откровенность. Надежда Константиновна приняла близко к сердцу сказанное Засулич и решила обязательно переговорить обо всем с Владимиром Ильичей. Он должен знать, что делается за его спиной, знать истинное настроение тех, кто рука об руку действует с Мартовым.

Минувшую ночь Ульяновы не спали, прикидывая так и эдак, почти предвидя исход сегодняшнего разговора на съезде. Владимир Ильич колебался. Может быть, совсем не входить в состав редакции? Все равно работать будет невозможно. Соглашалась с ним и Крупская. Решили: утро вечера мудреней.

Сегодня, до заседания встретившись с товарищами, Ленин высказал им свои соображения. «Как же можно собственное детище оставлять без руля и ветрил!?» — не соглашался Красиков. Его поддержали Бауман и Плеханов. Тройку редакторов рекомендовали съезду, как и было решено раньше.

Владимиру Ильичу припомнилось, как еще в Цюрихе два года назад на объединенном съезде русских заграничных социал-демократических организаций, вот так же схлестнулись мнения. Мартов горячился, выступал против рабочедельцев и так разошелся, что сорвал с себя галстук. Собственно, принципиального разногласия тогда и не было, но трещины намечались. Теперь они слишком глубоки, их уже не замазать, да и не к чему это делать. Ну, что ж! Мартов первым зачеркивает старую дружбу и совместную работу в «Искре», губит свое же дело, которое с трудом и опасностями создавал.

И все же Ленину в душе было жаль этого взлохмаченного бородача Юлия — неистового спорщика и фантазера. Кажется, тогда же, а может чуточку раньше, Надюша назвала его болтуном и озадачила неожиданным заключением. Он знал его много лет, привык к странностям и горячности, прощал ему бесконечную говорильню, считая ее простой человеческой слабостью. Но теперь это не походило на болтовню, желание скрестить шпаги в споре, помогающем выяснить истину. Нет, теперь это было совсем другое. Видно, и в самом деле пришел конец старой дружбе, рожденной в суровых испытаниях ссылки.

— Я категорически протестую против этого утверждения и заявляю, что оно прямо неверно…

Узковатые глаза Ленина стремительно пробежали по сосредоточенным лицам делегатов, выжидающе остановились на Мартове, сидевшем с упрямо пригнутой головой. И хотя пауза показалась затянувшейся, никто не шевельнулся. Владимир Ильич осознавал: чем спокойнее и размереннее он будет говорить и сейчас, проявит выдержку и хладнокровие, тем разительнее и сильнее делегаты воспримут сказанное им. Важно, очень важно, чтобы выступление не прозвучало как личный выпад против товарища.

— Я напомню товарищу Мартову, что за несколько недель до съезда я прямо заявил ему и еще одному члену редакции, что я буду требовать на съезде свободного выбора редакции. Я отказался от этого плана лишь потому, что сам товарищ Мартов предложил мне вместо него более удобный план выбора двух троек. Я формулировал тогда этот план на бумаге и послал его прежде всего самому товарищу Мартову, который вернул мне его с исправлениями…

Теперь Ленин быстрым движением руки поднял над головой листок.

— Вот он у меня, этот самый экземпляр, где исправления Мартова записаны красными чернилами. Целый ряд товарищей видел затем этот проект десятки раз, видели его и все члены редакции, и никто никогда не протестовал против него формально…

Насупившийся Мартов молчал.

Владимир Ильич прощупывал его зоркими глазами: «Ведь понимает, не может не понимать, что это его поражение!»

После длительной паузы, когда Ленин кончил говорить и спокойно прошел к столу на свое место, поднялся Мартов.

— Некоторые товарищи хотели вписать мое имя как одного из кандидатов в эту «тройку», — упрямствовал он, — то я должен усмотреть в этом оскорбление, мною не заслуженное…

«Зачем он так?» — брови Ленина дрогнули. Он еще раз попытался призвать Мартова к благоразумию, одуматься, удержать отступников от последнего шага, который бросал их в политическую пропасть. Ленин подчеркнул, что их меньшинство, что они идут против большинства.

Плеханов посуровел, устало поднялся, расставил широко руки. Предложил делегатам проголосовать за обсужденный проект. Съезд избрал в редакцию: Ленина, Плеханова и Мартова.

Тут же привскочил бледный Мартов. Он взмахнул рукой и надрывно выкрикнул, что не будет работать в «Искре».

«Значит, разрыв, окончательный разрыв, раскол!» — уже без всяких сомнений было понятно каждому. И тем не менее место третьего было оставлено для Мартова, если он пожелает занять его.