#img_20.jpeg

1

В этом городе ждали Радищева с нарастающим интересом. Генерал-губернатор Иван Алферьевич Пиль, несколько месяцев назад уведомленный графом Воронцовым о приезде Радищева, готовился к встрече столь необычного петербургского гостя, которому оказывали внимание высокопоставленные лица и который следовал в ссылку как государственный преступник.

Положение генерал-губернатора Пиля было, как он сам назвал, «щекотливым». Пиль уже знал из секретного донесения, что постигло Алябьева в Тобольске, и тем не менее, сам должен был любезно встретить Радищева, как просил его об этом граф Воронцов. Генерал-губернатор взвесил всё, что могло постигнуть его в худшем случае. Портить хорошие отношения с Воронцовым он не хотел. Граф сделал ему очень многое раньше по службе, он мог быть полезен ему и в будущем. Пиль думал извлечь из этого пользу для себя. Его воображению рисовались заманчивые картины. Он видел себя в Санкт-Петербурге. За годы службы ему порядочно надоел и прискучил этот сибирский город. У него — расчётливого человека — были свои планы.

Генерал-губернатор охотно исполнял всё, что его просили сделать из Санкт-Петербурга. В случае, если дело повернулось бы по-иному, он имел под рукой веские доводы — письма Воронцова. Он хранил эти письма, как тяжёлый камень за пазухой. Пиль был прекрасно осведомлён и о другом: о дворцовых интригах. Он знал, что Екатерина II недолюбливала Воронцова и искала подходящего случая избавиться от неприятного ей вельможи. Пиль всегда мог сказать, что он не волен был ослушаться президента коммерц-коллегии и просто-напросто был введён в заблуждение его настойчивой перепиской, покровительствующим тоном его обильных писем.

Генерал-губернатор принимал и бережно хранил прибывающие экстрапочтой на имя Радищева ящики с книгами, физическими и химическими приборами, денежные переводы. Ничто не могло стеснять его в этих маленьких услугах графу Воронцову, не обременяющих ни тяжестью, ни ответственностью за их последствия. Тем более, что Пиль был лично обязан графу Воронцову, ещё будучи на службе в Риге. Тот защитил его однажды перед императрицей, сделав ревизию в губернии и найдя при этом серьёзные недостатки в его работе.

Сейчас генерал-губернатор любезно переписывался с графом Воронцовым. Он был рад удачно подвернувшемуся случаю услужить и тем доказать своё расположение к Воронцову.

Ещё в декабре, когда Радищев только подъезжал к Тобольску, Пиль вежливо отписывал графу Воронцову, что Александр Николаевич «ещё не приехал, да и никакого слуху об этом нету». По приезде же или по получении известия о Радищеве, он обещал ставить в известность об этом его сиятельство.

Найденный тон в письмах нравился самодовольному Пилю. Он не заискивал перед графом, но показывай свою любезность. Пусть даже письмо случайно и попадёт не адресату, кроме светской вежливости и услужливости, других выводов из содержания его никто не сделает… Более того, письма ни к чему не обязывали. Он и по долгу службы своей мог отписать графу об этом. Письма скорее обязывали графа Воронцова. Этот влиятельный сановник при дворе мог оказаться ему полезен. Он знал, граф Воронцов не посмеет отказать ему в просьбе, после его услуг, оказанных Радищеву.

Иван Алферьевич Пиль незамедлительно послал в Тобольск нарочных курьеров с пакетами Воронцова на имя Радищева. Карта сама шла ему в руки, счастливая карта! Ускакавшие в Тобольск курьеры возвратились в Иркутск с мартовской оттепелью и привезли весть, что, как только установятся летние дороги, Радищев тронется в путь.

А почта Радищеву из Санкт-Петербурга шла и шла. Воронцов использовал каждый удобный случай, чтобы проявить о нём непрестанную заботу. Не было просьбы Радищева, высказанной в письмах, которую Воронцов не удовлетворил бы.

В тот год в Санкт-Петербурге был Голиков, «отправляющий в Иркутске мореходную компанию и торговлю». Александр Романович не преминул использовать его, чтобы оказать помощь Радищеву. С приказчиками Голикова он выслал в адрес генерал-губернатора Пиля четыре места с барометрами, термометрами и другими физическими приборами.

К посылке прилагалось письмо. Иван Алферьевич читал его со счастливой улыбкой на заплывшем, широкоскулом лице. Слова Воронцова подкупали, заманивали, и хотя в письме не было высказано никаких обещаний, он видел их между строк. От удовольствия и заблиставших надежд у генерал-губернатора чуть тряслись руки, и убористые строчки письма прыгали перед глазами.

«Покорно прошу сделать мне одолжение, — читал Пиль, — приказать их доставить Александру Николаевичу в жилище его, чем меня обязать соизволите…»

И Пиль перечитывал последние слова, которые так искал и хотел услышать много раньше от графа Воронцова.

— «Обязать соизволите», — повторял он уже вслух и довольно потирал руки.

Тут же Иван Алферьевич писал ответ Воронцову, полный готовности сделать всё возможное, что от него зависит. Александр Романович просил наладить связь Радищева с его родителями, дать возможность сноситься с ними и позволить по человеколюбию направлять их письма адресату.

Какие пустяки! Можно ли оспаривать и не согласиться с этим? Пиль с готовностью делал всё, о чём просил его Воронцов. И курьеры иркутского генерал-губернатора вновь скакали навстречу Радищеву. Они оповещали Пиля о месте следования Александра Николаевича, и он спешил сообщить об этом в Санкт-Петербург. Выводя каллиграфически крупным размашистым почерком каждую букву, Иван Алферьевич писал:

«Имею честь донесть, курьер мне объявил, что господина Радищева объехал от Иркутска с небольшим в двухстах верстах, почему он на сих днях и ожидается сюда. По приезде же его, в каком положении будет здоровие его и как он примет намерение отправиться в определённое ему место, обстоятельно вашему сиятельству донести не оставлю…»

Письмо было написано, законвертовано, а генерал-губернатору всё ещё хотелось выказать что-либо угодное графу Воронцову. Заложив руки за спину, он размеренно прохаживался по комнате, распахнув полы длинного, гродетурового, зелёного оттенка, халата. Иван Алферьевич Пиль даже дома любил носить на халате знаки отличия, подчёркивающие его заслуги.

Генерал-губернатор остановился против окна. Сквозь облетевшие в небольшом палисаднике молодые лиственницы, рябину с рясными кистями ягод хорошо была видна городская улица. По деревянному тротуару бодро шагал человек высокого роста, помахивая картузом в руке. Простой тёплый кафтан плотно облегал его крепкую, атлетически сложённую фигуру. Чувствовалось, что этот человек любил простор. Он держал себя здесь вольно, как все мужественные мореходцы, привыкшие к штормам и бурям, к каждодневным опасностям в своей смелой жизни.

Он внимательно посматривал по сторонам, и, кажется, от зоркого взгляда его ничего не ускользало.

— Гордый и знатный мореходец, — проговорил вполголоса Пиль, придерживаясь руками за широкие отвороты халата, отделанные темнозелёным бархатом, — независимый человек с железным характером…

Это был мореплаватель Григорий Шелехов. Глядя на него из окна, Иван Алферьевич вспомнил о рескрипте Екатерины II, полученном из столицы накануне. Пиль окликнул камердинера и попросил его немедля позвать к себе Григория Шелехова.

Иван Алферьевич прилёг на сафьяновый пуховик, поправил на голове белый колпак с яркопунцовым рубчиком. Он набил трубку табаком и закурил, поджидая Шелехова. Генерал-губернатор поощрял все начинания сибирского аргонавта. Дела мореходной компании и торговли, которую умело развернул неукротимый купец, до самозабвения преданный тому, что он делал, обещали Ивану Алферьевичу личные выгоды и похвалы, которые он мог заслужить от государыни.

Он не вникал и глубоко не задумывался над тем, что сулило смелое предприятие Шелехова отечеству, а интересовался более тем, что оно могло принести ему. Покровительствуя Шелехову, генерал-губернатор думал, о том, в какой степени успехи мореходца возвысят его, наместника далёкого края, пекущегося столь рачительно о делах государственной важности, в глазах императрицы.

Шелехов, частенько бывавший в губернаторском доме, появился в дверях вслед за камердинером, не успевшим оповестить Ивана Алферьевича о его приходе.

— Ваше превосходительство, звали меня? — вместо приветствия, спросил Григорий Шелехов сильным и звучным голосом, быстро входя в комнату Пиля.

— Садись, Григорий Иванович, — указал рукой Пиль на кресло, не приподнявшись с пуховика и подчёркивая этим пропасть, какая лежала между ним и простолюдином, каким был Шелехов. Генерал-губернатор держал большую трубку с янтарным мундштуком. На коленях его лежал красный шёлковый платок и табакерка с изображением греческого мудреца.

Григорий Шелехов привык видеть генерал-губернатора и встречаться с ним в домашней обстановке и нисколько не удивился его внешне холодному приёму. Таков был по натуре этот наместник Сибири. Шелехов давно раскусил его и догадался, что больше всего интересовало Пиля в успехах его предприятия, и делал вид, что верит в искреннее желание генерал-губернатора помочь ему в начатом деле.

Не награды из рук Екатерины мечтал получить Шелехов, не возвышения себе искал он, направляясь к далёким Алеутским островам. Границы государства российского, отодвинутые к берегам Нового Света, хотел увидеть он. Ради такой благородной цели можно было отдать годы жизни на изучение мореходных книг и географии, мужественно переносить все тяжёлые труды землепроходца, пускающегося в далёкий и неизведанный путь.

Что могли значить на этом большом пути какие-то корыстные стремления одного человека, думающего лишь о себе, а не о возвеличении родного отечества? Шелехов понимал это, и для него важнее всего было то, чтобы генерал-губернатор поднимал перед Екатериной вопросы, кровно затрагивающие его интересы, умножающие славу отечества.

— Эрик Лаксман, судя по письму, задержится в Санкт-Петербурге, — сказал Пиль.

Шелехов знал, что Эрик Лаксман добивался в столице разрешения послать новую экспедицию к берегам Тихого океана. Он был другом Григория Ивановича. После того, как в руках Эрика Лаксмана очутилась карта Японии, оба они заговорили об экспедиции, предвидя, сколь важно будет для России иметь на Востоке выход к морю, которого она не имела. Заветной мечтой их стало завязать сношения с Японией, исследовать тихоокеанские окраины Сибири. Поводом к этому служили уже установившиеся сношения Иркутска с Америкой, начатые успешно мореходной компанией Шелехова и Голикова. Пиль поддержал их и написал в Санкт-Петербург пространное письмо, в котором изложил план Лаксмана и Шелехова об экспедиции в Японию. Теперь Эрик Лаксман, живя в столице, добивался разрешения Екатерины на поездку в Японию.

— Очень важно, ваше превосходительство, ускорить сие дело, — сказал Шелехов.

— Знаю, — отозвался генерал-губернатор.

Пиль не отличался независимостью своих суждений и в таких случаях всегда говорил:

— Как государыня прикажет… Бумагу послать в Санкт-Петербург можно…

Вспомнив о полученном рескрипте Екатерины, в котором уже предписывалось попытаться завести сношения с Востоком и склонить кого-либо из лучших иркутских купцов отправиться вместе с экспедицией, он осторожно спросил:

— А кого, Григорий Иванович, послать бы можно было в экспедицию из купцов наших?

— Торговля весьма разумный повод, — ответил Шелехов, — подумать надо. Плавание в Японию важно не коммерциею, а добрососедскими отношениями России со страною, которую мы ещё не знаем, но которую уже прибирают к рукам купцы аглицкие, купцы генуэзские, купцы французские…

Пиль несколько раз крякнул, удивляясь тому, сколь светел ум Шелехова, умеющего прозорливо видеть события, представляющие государственный интерес. Иван Алферьевич всегда с удовольствием выслушивал мнение Шелехова то по одному, то по другому вопросу, а потом, в тиши своего кабинета, сочинял очередные бумаги в столицу, предлагая на рассмотрение то одно, то другое предприятие, выгодное отечеству, связанное с его процветанием.

Генерал-губернатор переспросил Шелехова и ещё раз удостоверился, сколь важно то, о чём говорит мореходец.

— Ударить по рукам их надобно, — запальчиво проговорил Пиль.

— Надобно, — согласился Шелехов, — и чем раньше, тем лучше, — и спросил: — Что нового слышно на Кяхте?

— Вонифантьев и Нагель на днях возвращаются оттуда, поведают о делах, тогда и сказать можно будет о торге с Китаем…

— В Аляске торгуем, с Китаем торговать будем, завязать бы ещё узел российским купцам с Тибетом, — мечтательно и горячо сказал Шелехов.

— Ишь ты куда хватил! От твоей мечты дух захватывает, — довольно хмыкнул генерал-губернатор. — Дать бы тебе орлиные крылья, со всем миром торговать зачал бы.

Шелехов встал, выпрямился.

— С торговлей-то дух русский всюду просачивался бы, славу государству умножал. Это-о куда важнее, ваше превосходительство, нежели наша купецкая коммерция…

— Во-от ты ка-а-кой! — протянул генерал-губернатор.

Пиль рассмеялся, оскалив жёлтые зубы, и присел на пуховике.

«Надобно преданно служить государыне, — подумал он, — чтобы грудь украсили новые награды, надобно делать лишь то, что нравится ей и поднимает её величие перед монархами других государств».

— Экспедицию в Японию непременно пошлём, Григорий Иванович, — генерал-губернатор сощурил хитренькие глаза, — Лаксману и тебе возглавлять её поручу. Дело сие важное и отменное…

Пиль подумал и спросил уже о другом:

— Иван Ларионович долгонько задержится в Санкт-Петербурге?

Шелехов последнее письмо от Голикова получил с приказчиком Бочаровым, который привёз в адрес Пиля ящики Радищева от графа Воронцова.

— Не ведаю точно, — ответил Григорий Иванович и в свою очередь поинтересовался: что слышно о Радищеве?

— Курьеры обскакали его в Черемхове. Послезавтра ждать надобно, — неохотно сказал Пиль.

Шелехов наслышался о Радищеве от приказчика Голикова самых невероятных слухов и сейчас осторожно спросил у генерал-губернатора:

— Сказывают, опасными мыслями заражён, в немилость попал, верно ли?

— Дыма без огня не бывает, — слукавил Пиль, — приедет, увидим…

— Кстати говоря, ваше превосходительство, — осторожно сказал Шелехов, — ежели и заражён, то здравыми… Российские купцы знавали его по службе в коммерц-коллегии. Умно дела вёл, с государственною выгодою. Отзываются как о рачительном чиновнике…

— Под начальством графа Воронцова служил, — сказал неопределённо Пиль. Он явно воздерживался давать какую-либо личную оценку Радищеву из опасения, как бы потом его слова не обернулись против него же.

Генерал-губернатор отложил в сторону трубку, протёр янтарный мундштук платком и встал с пуховика. Шелехов знал: это означало, что на сегодня их беседа окончена. Григорий Иванович поклонился и торопливо вышел от Пиля.

Иван Алферьевич позвал камердинера и, когда тот просунулся в двери, сказал:

— Мундир мне и коляску к подъезду…

Ему следовало срочно отправить графу Воронцову письмо, уведомляющее о приезде в Иркутск Александра Радищева.

2

К полудню ещё издали замаячила колокольня Вознесенского монастыря, потом забелели его каменные стены. Как все обители, этот монастырь был обнесён высокой стеной с башнями по углам. За ней поднимались каменные и деревянные церквушки. К монастырю почти вплотную примыкало селение. До Иркутска оставалось четыре версты.

Четыре версты! Осенняя подмёрзшая дорога была настолько тряской, что приходилось останавливаться и отдыхать. Дети, Елизавета Васильевна, слуги чувствовали себя разбитыми и уставшими за длинную дорогу. В Вознесенском монастыре была сделана последняя остановка.

Елизавета Васильевна, Настасья и Дуняша вместе с детьми прошли к часовенке монастыря. Радищев со Степаном прогуливались вдоль глухой монастырской стены, наблюдая за жизнью, что кипела вокруг обители.

Кругом сновали монахи и монашки с восковыми лицами, в чёрном одеянии. Реже важно проходил поп в подряснике, с широким ремённым поясом, сильно перетягивающим его талию. Из-под шапки торчали распущенные волосы, на латунной цепочке болтался медный крест.

Поблизости с монастырём находился питейный дом. Около него было людно и шумно. Проходивший поп косо поглядывал на толпившийся люд. Там среди мирских зипунов чернела монашья одежда.

От питейного дома отошёл бородатый мужичок в рваном полушубке. Он, пошатываясь, подбежал к попу, скинул с головы шапку и подобострастно склонился.

— Батюшка, благослови и прости окаянного, не устоял, согрешила душа…

— Бог простит тебя…

Поп осенил его высоко вскинутыми перстами. Мужичок на лету схватил руку и, припадая губами, ослюнявил её.

Поп прошёл дальше, к воротам монастыря. Мужичок сначала крестился ему вслед, потом той же рукой почесал затылок и сдвинул шапку на лоб. Он постоял ещё несколько минут в раздумье посредине улицы, оглянулся по сторонам и опять засеменил спотыкающейся походкой к питейному дому.

— Эх, была не была-а, pa-аз живём…

— Видать, с горя грешит, — заметил Степан.

— И в горе, и в радости простой люд одинаков, — сказал Радищев. — Где ему утешенье искать? До бога далеко, а питейный дом тут как тут.

— Вы всегда такой, Александр Николаич, — махнул рукой Степан. — На жизнь по-учёному взираете…

Экипажи тронулись дальше. Тяжелы были последние сотни вёрст до Иркутска, но на душе Радищева было покойнее, чем сейчас, когда за дымящейся рекой, на горе, стали видны колокольни десятка церквей, городские башни, постройки, парусники, стоявшие у причалов.

Как-то примет изгнанника этот сибирский город и его правители? После того, что случилось в Тобольске, Александр Николаевич избегал гостеприимных встреч в пути. Радищев боялся неприятности, не желал навлечь на себя и других гнев императрицы.

В Иркутске жили люди, которые были знакомы ему по Санкт-Петербургу. Среди них находились коллежский советник Андрей Сидорович Михайлов, исполняющий должность иркутского вице-губернатора, Алексей Сибиряков, служивший некогда прапорщиком в столице и частенько захаживавший к нему. Теперь он был именитым иркутским купцом.

Встреча со знакомыми больше всего волновала и беспокоила Радищева. Как-то они примут его, дружелюбно ли отнесутся к его участи?

Вот он какой — далёкий Иркутск! Город весь окружён горами, уходящими вдаль голубыми гривами. Дремучий лес подступал к Иркутску со всех сторон. Он словно сжимал его в своих объятиях. Город издали не производил столь большого впечатления, как Тобольск, Томск или Красноярск. Радищеву даже показалось местоположение Иркутска некрасивым. Этому впечатлению содействовало тягостное состояние, охватившее его в последние часы пути.

Но Ангара, опоясывающая город с двух сторон, была красива своей стремительностью. Ещё в пути ему много рассказывали про эту своенравную реку. Будто бы замерзает она не так, как все реки России; лёд образуется не сверху, а на дне, потом всплывает и сковывает ненадолго её быстрые воды. Ангара не любит ледяного покрова. Замерзая в декабре, она в начале марта с шумом сбрасывает лёд, чтобы своими чистыми, аквамаринового цвета водами отражать, как в зеркале, такое же чистое, голубое и высокое небо.

Ещё возле Нижнеудинска путников прихватил снег, лица обожгли холодные и пронизывающие ветры. Здесь, близ Иркутска, было намного теплее. Стояли на редкость тихие погожие дни, с крепкими ночными заморозками. Осень запоздала прийти сюда. Лес на горах не успел ещё потерять свой осенний наряд и, казалось, был объят багряным пламенем.

Александр Николаевич старался рассеять свои мысли о предстоящей встрече. Парома на Ангарской переправе не пришлось ждать: он был на этом берегу.

Все вышли из экипажей на паром посмотреть на город, на стремительную реку. Елизавета Васильевна восхищалась необычной прозрачностью ангарской воды, позволяющей на большой глубине различать камни.

Паромщик, стоя у рулевого весла, с гордостью сказал:

— Вода, что божья слеза, — чиста! Брось-ка, барин, алтын и погляди, как монета пойдёт ко дну. Красива-а!

Александр Николаевич подошёл к перилам, где стояла Рубановская с детьми, и бросил монету. Поблёскивая, она, относимая быстриной, медленно опускалась на дно и была отчётливо видна, пока не коснулась каменистого ложа реки. Степану захотелось попробовать на вкус ангарской воды. Он зачерпнул деревянным черпаком воду.

— Хороша-а! Схожа с ключевою…

Радищев задумался о реке. Непокорность Ангары поражала. Богатырскую силу таила река. Неисчислимая энергия её могла служить полезному делу, будь на её берегах заводы. И Радищеву верилось, что со временем сломленная волей человека река отдаст свою силу. Иркутск станет богатейшим портом этого огромнейшего края.

На берегу, где приставал паром и был взвоз, красовалась каменная соборная церковь со старинной колокольней итальянской архитектуры. Правее её, выше по течению реки, из-за стен Кремлёвской крепости, как сторож, выглядывала небольшая Спасская церквушка, а от неё уже начинались базарные и жилые строения, уходившие в глубь города.

Левее, на взлобье, в устье Иды, впадающей в Ангару, величаво возвышался Девичий монастырь. В его сторону от взвоза были построены береговые укрепления — обрубы, частью уже разрушенные водой. Возле них стояли рыбацкие лодки, дощаники, парусники и первый гальот, выстроенный в Иркутске для хождения по Байкальскому морю.

Прямо от взвоза начиналась Заморская улица, пересекающая весь город. Она шла до палисада, где поднимались главы Крестовской церкви. Здесь была Заморская застава, и отсюда начиналась дорога к Байкалу.

Запыхавшиеся лошади остановились перед огромными триумфальными воротами. Радищев невольно взглянул на красивое сооружение и подумал, что оно возведено в честь какого-нибудь важного события в жизни этого обширнейшего сибирского края. На арке была сделана надпись:

Радищев прочитал стихотворный панегирик и усмехнулся. Позднее он узнал, что триумфальные ворота были поставлены в честь правителя этого города. Через них въезжал генерал-губернатор Пиль, получивший назначение наместника Иркутской губернии. Горожане устроили пышную встречу новому правителю, и при его въезде грянул пушечный салют иркутского гарнизона, выкатившего пушки на плац-парадную площадь возле кафедрального собора.

Миновав триумфальные ворота, экипажи Радищева въехали на Заморскую улицу и покатились по мостовой притихшего города. Окна домов закрывались тяжёлыми ставнями. Во дворах с цепей спускали злых собак, оглашающих лаем пустые улицы и городские площади.

Александр Николаевич повторил про себя:

«Было бы чему подражать», — подумал он.

Сопровождающий офицер, посланный навстречу Радищеву Пилем, сдерживая коня, ехал поодаль от экипажей, указывая дорогу. Разбитые колёса прогромыхали мимо архиерейского дома и выехали к каменному гостиному двору. Здесь было совсем глухо. Доносились удары колокола. Это на колокольне Спасской церкви отбивали удары боевые часы. Вскоре экипажи остановились возле ворот городской управы. В ограде её был небольшой домик. В нём и предложено было остановиться Радищеву.

3

Несколько дней Александр Николаевич не появлялся в городе. В дороге, когда необходимо было поддерживать бодрый дух в своих путниках, он крепился, а в Иркутске сразу занемог. Елизавета Васильевна решилась навестить иркутского генерал-губернатора одна.

Ей казалось, что представился самый удобный случай в связи с болезнью Александра Николаевича самой встретиться с генерал-губернатором и поговорить с ним о своём несчастном друге.

«В самом деле, — рассуждала она, — визит мой и разговор вполне естественны. Никто не упрекнёт меня ни в чём, когда узнают, почему пришла я, а не явился в присутствие Радищев».

Рубановская много думала об этом визите к генерал-губернатору. Она не хотела признаться самой себе, что одна мысль о посещении наместника края вселяла в неё непонятный трепет и волнение, которые Елизавета Васильевна ещё никогда не испытывала в своей жизни.

Рубановская внушала себе, что для посещения у неё был законный повод — письмо графа Воронцова, лично адресованное госпоже Пиль. Елизавета Васильевна решила, что лучше всего встретиться с генерал-губернатором в домашней обстановке, где можно переговорить обо всём более подробно, чем в стенах губернского правления. Она не ошиблась в своих расчётах.

Был воскресный день. Генерал-губернатор отдыхал на даче, расположенной в противоположной стороне города, за рекой Идой. Рубановская наняла извозчика и по Большой улице проехала через весь город. Идинская сторона Иркутска была наиболее оживлённой и даже красивой. Деревянная набережная Ангары напоминала небольшой столичный проспект. По воскресениям здесь гуляли модные купчихи, няни с детьми, чиновники, купеческие приказчики и служивые люди.

Тут же была пристань. Почти к самой реке спускались торговые ряды. Над рекой не умолкал гвалт рыбаков ангарщины, ссыльнопоселенцев, занимающихся тяжёлым трудом — бурлачеством на Ангаре.

В устье Иды был разбит Аптекарский сад — любимое место гулянья иркутян. Здесь по воскресеньям, с утра и до поздней ночи, играли полковые музыканты, развлекая городскую публику.

Губернаторская дача находилась поблизости от Аптекарского сада. Она была спрятана в густом сосновом бору, спускающемся с горы вплотную к городу. Извозчик остановился у глухих тесовых ворот и высокого забора.

— Ждать прикажете?

— Будьте добры, — отозвалась Рубановская и направилась к калитке.

— Псы злые, — предупредил извозчик, — остерегайтесь, не то покусают…

И едва Елизавета Васильевна тронула большое кольцо калитки, как во дворе поднялся лай, словно на псарне. Рубановская испуганно отступила назад. В приоткрывшейся калитке показалась голова усатого, как таракан, солдата.

— Цыц, окаянные, — крикнул он на собак и, посмотрев на Рубановскую, добавил:

— Его превосходительство почивают…

— Мне госпожу Пиль.

— Цыц, проклятое отродье! Пройдите…

Елизавета Васильевна, оберегаемая усатым солдатом, прошла до террасы, где выжидательно стояла пожилая дама с открытой головой в папильотках. Дама вскинула холодные глаза:

— Его превосходительство почивает…

— Мне Елизавету Ивановну, — принимая даму с папильотками за горничную или няню, сказала Рубановская.

— Я буду Елизавета Ивановна, — высокомерно сказала Пиль.

Рубановская чуть оробела и, как можно спокойнее, сказала:

— Я из Санкт-Петербурга с письмом от графа Александра Романовича…

— Ах, батюшки! — растерянно воскликнула губернаторша. — Что же я стою, — и поплыла навстречу Рубановской, раскрыв для объятий пухлые руки, похожие в японском халате с широкими рукавами на крылья наседки.

— Не с господином ли Радищевым прибыли?

— Да.

— Супруга его?

— Елизавета Васильевна Рубановская.

— Милости просим, — нараспев проговорила госпожа Пиль и притянула к себе Рубановскую, — заждались, заждались, особливо Иван Алферьевич.

Губернаторша усадила Елизавету Васильевну на плетёный диванчик и окинула её внимательным, изучающим взглядом.

— Матерью готовитесь стать? — спросила вполголоса губернаторша, не спуская проницательных глаз с Рубановской.

Елизавета Васильевна смутилась и не знала, что сказать в ответ: так неожиданно для неё прозвучал этот вопрос. Она ещё в Томске ощутила в себе что-то новое, незнакомое ей, и пробуждение материнства восприняла, как заветную радость свою, всячески скрывая её от взоров окружающих людей. Она наивно ждала какого-то особого часа и дня в скитальческой жизни, чтобы сказать об этом Радищеву, увидеть отражение своей заветной, радости в его глазах. И вдруг, то, что Елизавета Васильевна скрывала от близких и от него, Александра Николаевича, заметила госпожа Пиль и запросто, по-женски, спросила её об этом.

Рубановская стыдливо склонила голову, пряча зардевшееся лицо.

— Первеньким? — полюбопытствовала госпожа Пиль и протянула: — Понима-а-ю, сама стыдилась, а чего, и не знаю…

— Первым, — шёпотом произнесла Елизавета Васильевна, сразу почувствовав страшную жажду, и попросила воды.

— Аксинья! — позвала губернаторша. — Воды сюда.

На её зов прибежала краснощёкая, ядрёная девка с графином и расторопно налила в стакан воды. Елизавета Ивановна подала его Рубановской.

— Спасибо! Спасибо! — и, боясь, что губернаторша продолжит начатый разговор, достала из сумочки письмо графа Воронцова.

— Его сиятельство просили низко кланяться вам с супругом…

— Покорно благодарю, — принимая письмо, сказала Пиль, — чувствительнейшей души человек, отзывчивый на чужие горести…

— Почтенный и самый уважаемый из благодетелей наших, — сказала Рубановская, тронутая похвалой Воронцову.

И пока Елизавета Ивановна Пиль читала мелко исписанные голубоватые листы, плохо разбирая графский почерк, Рубановская, глядя на разорванный конверт, невольно вспомнила все свои встречи с Воронцовым и последнюю беседу с ним перед отъездом в Сибирь.

Елизавета Васильевна раскрыла душу перед графом Воронцовым и рассказала ему о своей глубокой привязанности к Радищеву, о которой не говорила даже с матерью. Она заявила тогда Александру Романовичу, что бессильна перечить зову сердца. Она должна разделить участь изгнанника, в труднейшие годы его жизни быть вместе с ним.

Граф Воронцов понял её и не осудил искренних чувств и стремлений Рубановской. Он помог убедить княгиню Рубановскую и сказал тогда ей: чему суждено быть, того не миновать человеку.

Анна Ивановна согласилась лишь потому, что её убедительно просил об этом граф Александр Романович. И Воронцов дал Рубановской советы и наставления, как отец любимой дочери. Елизавета Васильевна поняла и оценила благородство Воронцова — единственного защитника семьи Радищевых. Теперь она увидела, какую огромную поддержку оказывал Александр Романович им здесь, в Сибири.

Рубановская сознавала, что во многом была лично обязана графу Воронцову. Елизавета Васильевна знала теперь, что и сама принесла утешение в бедственном положении дорогому ей человеку, которому теперь предана на всю жизнь.

Слова госпожи Пиль о графе Воронцове расположили Елизавету Васильевну к ней. Губернаторша показалась Рубановской женщиной с добрым и отзывчивым сердцем.

Много позднее Елизавета Васильевна убедилась, что, поддавшись первому обманчивому впечатлению о губернаторше, она глубоко ошиблась.

Елизавета Ивановна, читая письмо графа Воронцова, прослезилась. Рубановской эта манерность показалась искренней и неподдельной чувствительностью. Она приняла эти слёзы, как дань глубокого уважения госпожи Пиль к их благодетелю.

— Всякая бумага из столицы согревает сердце, — наконец, прочитав письмо Воронцова, проговорила губернаторша, глядя куда-то вдаль. — Елизавета Васильевна, голубушка моя, вы и не представляете, как скучна и бедна наша жизнь…

Госпожа Пиль вздохнула, и глаза её сделались совсем бесцветными.

— Всё однообразно, как снежный саван… Мы не дождёмся, когда покинем Иркутск и сбросим с себя кору, наросшую в Сибири…

Немного растерянная откровенностью хозяйки, Елизавета Васильевна хотела возразить ей, что внешне город не так уж плох, он многолюден и шумен, но губернаторша стремилась излить перед нею накопившуюся боль души, и Рубановская слушала её с большим вниманием, не желая осуждать, а лишь пытаясь понять всё, что говорила госпожа Пиль.

Елизавета Ивановна рассказывала Рубановской о том, что всё семейство — она, Иван Алферьевич и дочь их Дашенька с детками — беспрестанно болеют и нуждаются в непременном выезде отсюда.

— Иван Алферьевич просит увольнения и не чает, когда выйдет ему предписание государыни — покинуть суровый и неприглядный край… Голубушка моя, душа человеческая деревянеет здесь, кровь застывает. И как страдает доченька, крошка моя! Вы поймёте, Елизавета Васильевна, состояние моей Дашеньки, здоровье которой надломлено. Бедненькая, она совсем высохла от разлуки с мужем… Зять наш, морской офицер, служит в столице и отсутствует уже четыре года, которые длится война…

Госпожа Пиль опять тяжело вздохнула и поведала:

— Мы надеялись, что с заключением мира зять сможет получить отпуск и приехать хотя бы на полгодика, облегчить страдания наши и Дашеньки. Надежды рухнули. Ивану Алферьевичу не остаётся ничего, как взять увольнение или подать в отставку, выехать в Россию и присоединиться к зятю… Теперь вы можете понять, как омрачена наша жизнь в Иркутске. Верите ли, мне свет божий не мил…

Рубановская молчала, взволнованная чужим горем, как своим. Из того, что поведала ей госпожа Пиль, она ближе всего восприняла мучительную тягость продолжительной разлуки Дашеньки со своим любимым. Если бы ей пришлось теперь разлучиться с Александром Николаевичем, она и недели не прожила бы без него, заскучала и заболела бы.

— Мы уповаем на милости его сиятельства, — продолжала губернаторша, — и надеемся, что он приложит к сему своё покровительство и ходатайство…

Госпожа Пиль окинула мгновенным взглядом Елизавету Васильевну, словно желая прочесть на лице Рубановской, как глубоко тронуло её всё рассказанное, встретило ли сочувствие в её душе поведанное ей.

Рубановская сидела задумчивая и сосредоточенная.

— Кто бы замолвил ещё слово и помог испросить зятю нашему отпуск, Елизавета Васильевна?

Рубановская, думавшая о возможной разлуке своей с Александром Николаевичем, встрепенулась и не сразу поняла, что у неё спрашивала губернаторша. Та повторила свой докучный вопрос.

— Только граф Александр Романович может исхлопотать зятю вашему отпуск и обрадовать ваше семейство. Я напишу ему о вашей просьбе, сие же непременно исполнит и Александр Николаевич…

— Голубушка моя, — перебила её губернаторша и снова прослезилась. — Вы обяжете нас на всю жизнь благодарностью. Можете располагать на поддержку и сочувствие Ивана Алферьевича. У мужа приветливое сердце к добрым людям…

Рубановская поблагодарила госпожу Пиль за чуткое отношение к себе и Радищеву.

— Аксинья, накрывай стол, — распорядилась губернаторша, — его превосходительство скоро поднимется…

Не успела она произнести последние слова, как послышался предупредительный глухой кашель. Двери распахнулись. На террасу, потягиваясь, вышел генерал-губернатор. Увидев незнакомую молодую женщину, он невнятно что-то хмыкнул в густые усы и стал торопливо застёгивать на гладкие пуговицы мундир алого цвета, с голубыми бархатными лацканами, воротником и обшлагами.

Елизавета Ивановна покачивающейся походкой направилась к мужу и с гордостью сказала, протягивая ему письмо: — Весточка и привет от графа Воронцова.

Генерал-губернатор снова кашлянул и хмыкнул. Рубановская выжидательно привстала возле дивана.

Иван Алферьевич наскоро поправил рукой волосы, образовав посредине отчётливый пробор, и сановито шагнул к Рубановской. За ним двинулась и Елизавета Ивановна. Рубановская окинула взглядом супружескую чету: генерал-губернатора в ярком мундире и его жену — в пёстром японском халате.

— Кхм! Иван Алферьевич!

— Елизавета Васильевна! — ответила в тон Рубановская.

— Очень приятно! — пожимая руку гостье, проговорил генерал-губернатор. — Не вижу господина Радищева. Где же он?

— Ему занездоровилось…

— Устали, поди, в пути?

— Тяжело было, — коротко сказала Елизавета Васильевна.

— Дороги сибирские паршивые. Голову оторвать тем мало, кто их мастерил… — Генерал-губернатор улыбнулся, потеребил пушистые усы.

— Пусть поправляется быстрее. Дела сделаем, и до Илимска первопуткой тронетесь. Дом комиссарский для вас присмотрел, ремонт дадим, и жить будете припеваючи…

Иван Алферьевич, немного помолчав, спросил Рубановскую:

— Как здоровье его сиятельства, Александра Романовича?

— Всё хорошо, — поспешила сказать Елизавета Васильевна.

— Письмами да посылками завалил господина Радищева, вниманием своим окружил его…

— Любовь и благодарность к графу кончатся лишь с нашей жизнью, — ответила Рубановская.

— Да-а! — протянул генерал-губернатор. — Хочется без конца подражать достохвальному примеру Александра Романовича.

Рубановская согласно кивнула головой.

— Ежели нездоров господин Радищев, пусть пошлёт слугу в губернское правление, я дам распоряжение выдать почту.

— Александр Николаевич так волновался, когда мы подъезжали к Иркутску. В городе есть близко знакомые ему люди.

— Андрей Сидорович, наш вице-губернатор, похвально отозвался о господине Радищеве. Сочувствует и горячо сожалеет о его несчастной участи…

— Явите милость, ваше превосходительство, не судите строго, мой друг и так в душевном отчаянии…

— Бессилен был устоять против заразы свободолюбия. Вознамерился гоняться за мечтаниями о будущем, а жить надобно было, Елизавета Васильевна, настоящим. Управляющим Санкт-Петербургской таможней был. Светлейшая государыня доверила ему большой важности государственный пост. Святым Владимиром пожаловала… Не смею осуждать осуждённого её высочайшим величеством… Можете располагать моим и Андрея Сидоровича вниманием…

— Глубоко признательна вам, ваше превосходительство, — сказала Рубановская и спросила об Алексее Сибирякове.

— Знатнейший купец иркутский. Опора города нашего. Сейчас на Кяхту отправил по делам торговым. Интересовался господин Радищев? Передайте ему, вернётся Сибиряков нескоро…

На террасе появилась Аксинья. Она переминалась с ноги на ногу, выжидая, когда можно будет сказать о том, что стол сервирован. Её заметил генерал-губернатор.

— Что, Аксинья?

— Обед готов, ваша светлость.

— Давно пора доложить о сем, Аксинья.

Генерал-губернатор поднялся.

— Прошу к столу, Елизавета Васильевна.

Рубановская осталась отобедать. Вечером она возвратилась домой, довольная встречей с госпожой Пиль и разговором с иркутским наместником.

4

Александра Николаевича окружили подчёркнутым вниманием и заботой. Генерал-губернатор Пиль хотел заслужить со стороны Радищева благосклонный отзыв и, просматривая письма, направляемые в Россию Радищевым, убеждался, что заслужил его. Строчки писем были полны лестных отзывов о семье Пиль.

Радищев не мог понять истинную причину столь хороших отношений к себе Пиля, не понял её и позднее. Он поверил в искренность расположения генерал-губернатора к нему и его семье. Особенно дружелюбно встретил Радищева надворный советник Долгополов, которому предстоял отъезд в Санкт-Петербург. Александр Николаевич не преминул воспользоваться его любезностью, чтобы передать с ним письма родным и личную благодарность графу Воронцову.

Степан направился за письмами в губернское правление. Оттуда вместе с ним приехал с почтой и посылками на казённой подводе надворный советник Долгополов. Он посвятил Радищева во все дела и охотно вызвался ознакомить его с городскими достопримечательностями и ввести в общество. Александр Николаевич с удовольствием выслушал его рассказы о жизни города, о людях, ведающих торговлей, работающих на поприще просвещения и культуры, но вежливо отказался показываться где-либо в обществе, ссылаясь на болезнь.

И когда Долгополов поехал в Санкт-Петербург, он увёз верительное письмо на имя графа Воронцова. Радищев просил своего столичного друга благосклонно принять Долгополова и не оставить его в случае нужды своей помощью и советом.

Генерал-губернатор Пиль не был таким уж добрым на самом деле, каким он показался Радищеву. Капризный и строптивый, этот сибирский правитель отличался от своих предшественников умеренностью в чудачестве да умелым заигрыванием с местными влиятельными купцами.

Александру Николаевичу некогда было задумываться над тем, как относился к нему иркутский правитель. Он был благодарен ему за предоставленную свободу общения с местными деятелями, позволяющую глубже ознакомиться с городом, с нравами и обычаями жителей.

Своё знакомство с городом Радищев начал с посещения библиотеки и музеума. Они размещались в каменном здании, построенном лет десять назад в центре города, недалеко от Большой Заморской улицы. Это трёхэтажное здание было одним из массивнейших среди других казённых домов Иркутска и поднималось над городом каменным великаном.

Устройство библиотеки в своё время было поручена директору ассигнационного банка, корреспонденту Российской Академии Наук Александру Матвеевичу Карамышеву. Об этом поведал Радищеву Долгополов. Александр Николаевич узнал от него, что для библиотеки были закуплены все книги, изданные в России, энциклопедия французских просветителей, сочинения на французском, немецком, шведском и других языках. Долгополов говорил ему об этом с заметной гордостью, и Радищев тогда же решил, что обязательно посетит библиотеку и осмотрит существующий при ней музеум.

Прежде чем войти в помещение, Александр Николаевич задержался у подъезда, чтобы ознакомиться с правилами, выставленными на большом щите около двери. Они были адресованы согражданам, желающим пользоваться библиотекой.

«Каждый и всякий, живущий в сей губернии, — читал Радищев, — имеет право безденежно пользоваться чтением находящихся в книгохранительнице книг.

Книгохранительница отворена для всех всякий день от утра до вечера.

Если кто пожелает в то время притти в книгохранительницу и там сидеть в показанное время для чтения, тому оное дозволяется…»

Радищев не заметил, как в дверях появился седенький человек в очках, в потёртом мундире чиновника приказа общественного призрения. Человек в очках пристально наблюдал за незнакомым господином, заинтересовавшимся библиотечными правилами. Ему бросилась в глаза широкополая шляпа, какую носили приезжие из столицы. Длинное лёгкое темносинее дорожное пальто, надетое поверх камзола, прикрывало голенища сапог, которые чаще всего можно было видеть на путешественниках, странствующих по Сибири. Верхнее платье господина указывало, что он был новичком в городе.

Польщённый вниманием незнакомца, сосредоточенно читающего библиотечные правила, человек в потёртом мундире проговорил:

— Сии правила сочинены в бытность губернатором Иркутска Францем Кличкою, рачителем просвещения горожан наших.

Радищев внимательно посмотрел на человека в очках.

— Приезжие? — спросил тот.

— Да.

— Своих-то я знаю, по пальцам пересчитать могу. Прошу зайти, — и просто представился: — Никитин, смотритель книгохранительницы и музеума. Определён сюда приказом общественного призрения…

— Радищев, — пожимая старческую руку Никитина, сказал Александр Николаевич.

Они вошли в помещение. Никитин, обрадованный появлением нового человека, стал объяснять Радищеву всё по порядку. В нижнем этаже размещались покои служителей, на втором — библиотека, а на третьем — музеум.

— Францем Кличкою открыто сие заведение, рачениями коллежского советника и кавалера Александра Матвеевича Карамышева поддержано было, отныне попечительствует над нами почётный член Академии Наук — Эрик Лаксман…

Никитину явно хотелось побольше рассказать о библиотеке, показать приезжему человеку её богатства, блеснуть перед ним своими познаниями.

— Первый шаг — великое дело, господин Радищев. Сначала книгохранительница была открыта, а затем основан и музеум.

Слушая приветливый и безумолчный говор Никитина, Александр Николаевич всматривался в кожаные переплёты с тиснёными названиями, брал отдельные книги, перелистывал их, приятно удивлённый, что здесь, в Иркутске, встретил редчайшие сочинения.

— 17 томов…, 11 томов чертежей…, 1756—65 годов, — пояснял Никитин.

— Ценнейший вклад! — восхищённо говорил Александр Николаевич.

— 1304 сочинения хранятся. Книги завезены из Санкт-Петербурга и Парижа, Лейпцига и Лондона, многие куплены у генуэзских, лионских, голландских купцов и мореплавателей… Господин Радищев, взгляните на сей список участвовавших в иждивении и сооружении книгохранительницы…

Александр Николаевич остановился перед списком, висевшим в рамке. Среди сотни перечисленных фамилий были упомянуты знакомые, ранее слышанные: Григорий Шелехов, Карамышев, Лаксман, Сибиряковы, Долгополов… Радищеву приятно было среди них прочесть фамилию вице-губернатора Андрея Сидоровича Михайлова, учителя Бельшева — единственного корреспондента журнала «Иртыш, превращающийся в Ипокрену». Вспомнился Тобольск, Панкратий Сумароков, Натали. На какое-то короткое мгновение Радищев мысленно перенёсся в домик Сумароковых. Ему живо представилась Натали, читающая листы корректуры, ещё свежо пахнущие типографской краской, хлопотливый и беспокойный Панкратий Платонович, пекущийся больше всех о своём издании — культурном детище Сибири.

Александр Николаевич подумал о нитях, протягивающихся и связывающих воедино Тобольск и Иркутск. Там издавался журнал — первый светоч просвещения в сибирском крае, здесь содержались музеум и библиотека, книгами которой пользовались жители ближних уездных городов и селений. Теперь и ему суждено будет пользоваться здешней библиотекой.

— Осмотрите музеум? — спросил Никитин.

— Обязательно.

Поднялись на третий этаж. В одной половине размещался отдел естественной истории, в другой — физический. Радищев изъявил желание осмотреть музеум с отдела естественной истории.

— Он у нас в беспорядке, — предупредил Никитин.

— Ничего…

Как только они открыли дверь, на них пахнуло мышиным запахом и гнилью.

— Грызут, ничего поделать не могу, — виновато признался смотритель.

Многие чучела и гербарии, небрежно хранившиеся, были попорчены мышами.

— Как можно допускать, — с болью сказал Радищев.

Александр Николаевич осмотрел коллекции разных пород земли, камней, солей, металлических руд, какими богата Иркутская губерния, и был приятно поражён обилием её ископаемых.

Дольше всего Александр Николаевич задержался в отделе физической истории. Здесь хранились новейшие изобретения века — электрическая машина, орудия приготовления целительных и искусственных вод, модели водоходных судов, а также машин, употребляемых на здешних фабриках и заводах.

— Образец отменного искусства — телескоп! — подходя к большой латунной трубе и платком протирая окуляр, с гордостью проговорил Никитин.

— Богатство! — восхищённо произнёс Радищев, удивлённый множеством увиденных в музеуме новейших физических приборов.

— Составлял сей отдел Эрик Лаксман.

В музеуме старательно были собраны произведения здешнего края: модели разных земледельческих орудий, физических инструментов, судов, плавающих не только на Ангаре и Байкале, но и в Охотском море. Осматривая и изучая музейные экспонаты, Радищев думал над тем, как велико начинание, предпринятое людьми науки в отдалённом крае государства российского. Александру Николаевичу до боли было обидно, что он так мало знает о людях, которых ему назвал смотритель книгохранительницы и музеума, имена которых он встретил, просматривая почётный список создателей этого очага просвещения.

Об Эрике Лаксмане он был лишь наслышан. В прошлом году «минералогический путешественник» возбудил общее внимание к себе учёных мира сообщением Палласу о черепе носорога, найденном вблизи Иркутска. Теперь Радищеву захотелось сблизиться с Эриком Лаксманом, как и с Григорием Шелеховым — энергичными людьми, беззаветно любящими своё дело.

Александр Николаевич спросил Никитина о Лаксмане.

— Учёный муж нашего края, милейший человек! Кудесник в своих делах, — смотритель засуетился и стал что-то искать, а потом показал Радищеву образец стекла.

— Прозрачно, как ангарская вода. На стеклоделательном заводе в Тальцах изготовлено рукою Лаксмана… А какая оранжерея у него! Обязательно понаведайтесь…

И когда Александр Николаевич покидал библиотеку, Никитин осведомился:

— Надолго в наши края?

— Надолго, — неопределённо ответил Радищев.

— Где жительствуете?

— В Илимске буду…

— Купец тамошний, Прейн, пользуется сочинениями книгохранительницы. Буду рад оказаться полезным господину Радищеву…

Никитин проводил Радищева. Стоя на крыльце и глядя, как тот твёрдой походкой спокойно удалялся, он думал, что редко бывают такие люди, которых встретишь один раз, а запомнишь надолго. Смотритель книгохранительницы заключил, что Радищев был человек серьёзный, посвятивший жизнь свою чему-то важному и значительному.

И хотя Радищев ничего не сказал о себе, кроме того, что жить будет в Илимске, Никитин, за долгие годы службы в приказе общественного призрения встречавший не мало самых различных людей, почувствовал и понял: посетитель его был необычным человеком.

Глубокая любознательность и неподдельное восхищение, вызванное осмотром минералогического и физического кабинетов, интерес к рачителям книгохранительницы и музеума, именами которых искренне гордился Никитин, — всё это заметно отличало и выделяло Радищева среди других посетителей — чиновников, купцов и путешественников, заглядывавших в эту обитель просвещения.

Радищев уже скрылся за поворотом городской улицы, а Никитин всё стоял на крыльце и размышлял о человеке, оставившем незабываемый след о себе и согревшем душу его, как луч солнца, прорвавшийся на землю сквозь тёмные тучи и пасмурь дня.

5

В Иркутске готовились к осенней, ежегодно проводимой, ярмарке. С низовьев Ангары подтягивались купеческие дощаники с товарами, что везлись из России через Великий Устюг, Казань, Тобольск, Томск, Енисейск. Дощаники были с побитыми бортами, с покалеченными рулевыми вёслами. Глядя на них, можно было сказать, сколь трудный путь они прошли, поднимаясь вверх, минуя страшные Братские пороги, преодолевая быстрое течение этой могучей сибирской реки.

Из-за Байкальского моря, сверху спускались лёгкие парусники нерчинских и даурских купцов, везущих в тюках пушную рухлядь — богатство своих лесов, забайкальских гор и даурских степей.

Причалы иркутской пристани, заставленные дощаниками, лодками, парусниками, байкальскими судами, напоминали большой портовый город. На набережной Ангары все эти дни с утра, как только спадал густой туман над рекой, и до вечера, пока вновь её не кутала белесая завеса, было людно и шумно. Ночью на берегу горели костры. Караульщики оберегали привезённое добро. До восхода солнца гремели их неугомонные колотушки, завывали сторожевые псы, слышались развесёлые песни загулявшей ангарщины, крики зверобоев, их брань, едва стихавшие под утро.

Гостиный двор, лабазы, подвалы были забиты привозными товарами, а купцы со всех сторон российской земли всё подъезжали. У каждого из них было что-то своё, отменное от соседа. Иркутск как бы являлся складочным местом для торговли в этой губернии, простёршей свои владения к западу до великой реки Енисея, к северу до якутских земель, к востоку до Алеутских островов, к югу до снежной Тунки.

Знатные ярмарки бывали в конце октября, ноябре, иногда забегали на декабрь, если случай допускал судам и российским дощаникам прийти из Енисейска, а даурским купцам из-за бурного байкальского моря.

Уже началась предъярмарочная мена товаров, перепродажа и перекупка их большими партиями. На Иркутской ярмарке, в отличие от Ирбитской и Тобольской, торговля производилась гуртом, а в другое время года — в розницу. Перекупщики сновали между приезжими купцами, выспрашивали их о торговле, приценялись, сбивали цену на привозные товары и набивали на свои. В подвалах и питейных домах подсчитывались возможные барыши, устраивались всякие сделки и торговые махинации.

Шумнее всего было на пристани. В эти дни Григорий Иванович Шелехов, любивший торговый шум, споры, предъярмарочную сутолоку, был в гуще купцов и промыслового люда, выспрашивал их о житье-бытье, прислушивался к тому, о чём больше всего говорят в народе.

В простом синем сюртуке, в поярковой шляпе, в плисовых брюках, вправленных в сапоги, Шелехов почти ничем не выделялся в шумной толпе приезжих купцов, приказчиков, чиновного люда, носившего партикулярные платья.

Многие из тех, кто встречался ему на пристани, снимали выцветшие шляпы, шапки и поклоном головы приветствовали смелого мореходца. Другие подходили к нему, здоровались за руку, делились мнениями о предстоящей ярмарке, о торговле на Кяхте, Алеутских островах, Охотске.

Григорий Иванович коротко беседовал с ними и шёл дальше, присматриваясь и прислушиваясь к жизни, что била ключом вокруг него. Иногда он сам подходил к промысловикам-добытчикам и заговаривал с ними. Увидев знакомые лица верхнеангарских нерповщиков-зверобоев, Шелехов поприветствовал их и спросил о промысле.

— Нерпичий промысел ноне тощ будет, — ответил один из них, снимая с головы войлочную шляпу и вытирая ею потное лицо.

— Почто так? — поинтересовался Шелехов.

— Не играет нерпа в Байкал-море — верная примета тому.

Другой зверобой, что был постарше, почёсывая бородку морщинистыми, но ещё крепкими руками, вставил:

— Ране нерпу-то сбывали китайцам, а теперя куда её девать? Иркутские салотопки завалены, мыло и то не варят…

— А морская губка как?

— Морскую губку добыть можна, — продолжал первый зверобой, — а куда её? Дядя Гаврила метко сказал — в Кяхте ворота закрыты? Закрыты. Иркуцкие серебряники не берут её. Много ли надо им полировать медные и серебряные изделия? Не выгоден стал промысел морской губки…

Зверобой Гаврила опять перебил:

— Башковитый ты, Григорий Иваныч, нашего брата пытаешь, а про морского котика, как там промысел на Алеутах-то, молчишь…

— Промысел, ребятушки, богатый, да зверобоев-молодцов на Алеутах, таких, как верхнеангарские, маловато, — улыбаясь, проговорил Шелехов. — Нужда в них у меня.

— Сколь платишь? — оживился зверобой Гаврила.

— Обижаться не станете, — ответил Шелехов, присаживаясь на нос парусника.

— Гавриле что не запродаться на дальний промысел, — сказал первый зверобой, — ему и без бабы прожить можно…

Остальная ватага нерповщиков громко захохотала.

— Женатому без бабы как быть? Ещё болезнь каку подцепить на Алеутах…

— А ты попридержи свою природную слабость-то, — сказал Шелехов.

— Нельзя, Григорий Иваныч, отвратить ту слабость через долгое время, без жёнки живили…

— Теперь с жёнами на Алеуты направляю, — сказал серьёзно Шелехов.

— Подумать можно, коль так…

— А рыба, как рыба, ребятушки?

— Рыбу, Григорий Иваныч, на Байкал-море добыть можна. Что омуль, что хариус — есть. Удачливый башлык, вон как дядя Гаврила, в одну тоню до ста бочек и более загребает…

— Бочка разная бывает.

— Дядя Гаврила, покажи-ка Григорию Иванычу твою бочку.

Дядя Гаврила сдёрнул рогожу.

— Считай полторы тыщи омуля в каждой, не мене.

Рядом с парусником нерповщиков-зверобоев покачивалось одномачтовое купеческое судно. Шелехов указал на него рукой.

— Сколь поднимает груза?

Нерповщики посмотрели, куда указывал Шелехов.

— Корыто-то? — переспросил зверобой Гаврила, — до десяти тыщи пудов!

— Почто корыто?

— С парусом на нём при противных ветрах лавировать нельзя, Григорий Иваныч, — пояснил Гаврила, — а выходить в Байкал-море тем более, сарма перевернёт…

— А те? — указал Шелехов на казённый транспорт, в отличие от купеческих судов, имевших две мачты.

— Другой табак, Григорий Иваныч, на таком хоть в Ледовитое море-океан плыви…

Шелехов быстро оценил практический ум зверобоя Гаврилы, понравившегося ему своей смёткой и толковыми суждениями. Он подумал: неплохо было бы сговориться с ним и в очередной партии с мастеровым и промысловым людом направить его к Александру Андреевичу Баранову — правителю северо-восточной американской компании на Кадьяке. Из такого польза выйдет.

— Лоцманово дело знакомо?

— В вожжах ходит, Григорий Иваныч, — сказал первый зверобой.

Шелехов встал.

— Вот что скажу, ребятушки, решите ко мне итти, заглядывайте в контору, думаю, сговоримся, и с богом! Такие, как вы, молодцы и на Кадьяке верноподданными государству российскому будете…

Шелехов хлопнул по плечу молодого зверобоя, говорившего с ним.

— Как по отцу кличат?

— Никита Иванов, сын Кудояров.

— И ты, Никита Иванович, подумай, — Шелехов улыбнулся, — жёнку забирай, своячены есть, их прихватывай. Работа и женихи им найдутся. Правитель Кадьяка Александр Андреевич Баранов семейных пособием жалует, а молодожёнам на обзаведенья их необходимое отпускает.

Шелехов приподнял поярковую шляпу.

— До близкой встречи, ребятишки!

— Прощевай! — зычно отозвались в один голос зверобои.

Мореходец зашагал вдоль берега. С Ангары тянуло свежими запахами рыбы, водорослей, смолы от рыбацких долбянок, запахами, щекочущими ноздри, такими родными и полюбившимися ему за последние годы его морских скитаний. Григорию Ивановичу легко дышалось от близкой и прохладной ангарской влаги. Приветливо шуршала под сапогами мелкая речная галька.

— Господин Шелехов!

Шелехов догадался, кто был перед ним.

Григорий Иванович удивился этому окрику и понял, что к нему обратился кто-то приезжий. В Иркутске его так не называют. Он обернулся на голос. Перед ним стоял в широкополой тёмной шляпе смуглолицый незнакомый человек.

Шелехов догадался, кто был перед ним. Измученное, усталое выражение лица человека, увенчанного преждевременной сединой, большие, внимательные глаза, приветливым и глубоким взглядом смотрящие на мир, — да, именно таким представлял себе Шелехов петербургского изгнанника.

— Извините, — обратился к нему незнакомец, — проходя поблизости, я слышал ваш разговор с промысловиками и понял, что повстречал господина Шелехова… Я достаточно наслышан о вас и очень рад, что не ошибся…

— Не ошиблись. И вас отличить можно, — в тон ответил Григорий Иванович, — здешний люд величает меня запросто, по имени да по батюшке, господин Радищев…

Шелехов протянул ему руку.

— Рад, душевно рад быть знакомым с человеком, в делах коммерции и торга внешнего вполне осведомлённом…

Так неожиданно для Шелехова и Радищева произошла их встреча на берегу Ангары и между этими различными людьми завязалось кратковременное знакомство. Им не нужно было заглядывать в своё прошлое, рассказывать его друг другу. Каждый из них ещё раньше, чем произошла встреча, многое уже знал о другом. Шелехов достойно оценил самое главное, что было в характере Радищева, — бескорыстное служение отечеству, забота о процветании его могущества и независимости, любовь к российскому народу.

Они заговорили о торговых делах в Сибири, как люди не только хорошо знающие, что к чему, но давно скреплённые узами дружбы.

— Ярмарка ноне будет менее бойка, чем в прошлые годы, — сказал Шелехов. — У всех на языке Кяхта. Как нужен сей торг с китайцами для края сибирского!

— Мне передавали, в Кяхте живут Вонифантьев с уполномочиями коммерц-коллегии, Нагель, Алексей Сибиряков…

— Всё это так, — горячо сказал Григорий Иванович, — но Урга молчит, как воды в рот набрала. Китайцы выжидают, а выгода с каждым днём оттяжки промежду пальцев, уходит. — Шелехов вздохнул. — Не понимают! Я скажу, деньги, которые в торге переходят из рук в руки без выгоды, похожи на те, что хранят игроки; они меняют хозяев, никого не обогащая.

Радищев осторожно возразил Шелехову.

— Надлежит стараться о благоденствии народа, а не жертвовать им для обогащения нескольких купцов…

Григорий Иванович словно знал, что Радищев возразит ему. Он указал рукой на купеческие суда, стоящие у причалов.

— Мы заводим корабли. Они нужны нам не только для того, чтобы ввозить товары, но прежде всего вывозить свои. Вот о чём думы мои. Построение Санкт-Петербурга привлекло всю торговлю России в Балтику. Надо, чтобы такая же бойкая торговля была тут, на Востоке…

Рядом плескалась Ангара. Мимо них проплывали парусники, слышались возгласы ангарщины. Живым серебром переливалась вода, отражая паруса, похожие на крылья огромных бабочек, курчавые облака, неподвижно застывшие в голубой чаше, противоположный берег, покрытый дремучим сосняком. Шелехов и Радищев шли вдоль берега в направлении конторы «Российско-американской торговой компании» и беседовали о жизни на землях факторий Кадьяка, Уналашки, Кенайского пролива и Курильской гряды.

— Минувшим летом удалось создать две компании: «Северо-восточную» и «Предтеченскую», нынешним — ценою огромных усилий ещё «Уналашкинскую», — рассказывал Шелехов. — Прошлым летом на «Трёх святителях» ушёл на Кадьяк предместник наш и товарищ Александр Андреевич Баранов. На днях получены от него тревожные вести…

Радищев слушал Григория Ивановича с захватывающим вниманием. Всё было ново и незнакомо для него. В эту минуту он разделял с мореходцами все их путевые трудности. Шелехов умел увлекательно рассказывать о далёком крае, который любил до самозабвения, о жизни мореходцев у берегов Нового Света. Это была удивительная повесть о мужестве и героизме, стойкости и твёрдости простых русских людей.

Шелехов рассказывал, а Радищев думал о характере, что отличает народ российский от других народов. Он живо рисовал себе картину, как гальот «Три святителя», на котором плыл Баранов, был разбит бурей у берегов Уналашки, как стойко команда его перенесла все ужасы постигшего их бедствия; голодала, питаясь гнилой китовиной, и строила байдары, чтобы с весны пуститься на них морем к заветному Кадьяку. Он глубоко понял переживания Баранова, когда тот распознал пиратские цели испанских, британских, шведских кораблей, остановившихся в тех водах, с намерением занять доселе не заселенные земли, открытые русскими мореходцами.

— Несносно допускать иностранцев обторговывать нас, видеть, сколь обманно они слабостью нашей пользуются, — говорил Шелехов. — На вид все они ласковы, на словах желают с россиянами проводить всё в обоюдном друг другу вспоможении, а на самом деле чуть зазевался, волчьи клыки свои обнажают…

Англия, Пруссия, Швеция, Голландия и Турция всегда могут переменить флаги мирные на военные, а потому осторожны должны быть россияне с иностранцами, опасаясь их всякой каверзы. Нам следует не забывать слова: быть мудрым, яко змии, а кротким, яко голуби…

Радищев думал о Шелехове. Он не был похож на обычных русских купцов. У него были более высокие цели, чем простые торговые интересы. Радищев понял, не промыслы морским бобром, голубым песцом и котиками были важны для Шелехова. Александр Николаевич всё более и более укреплялся в мнении, что неправильно представлял себе раньше обширнейшую деятельность Григория Шелехова с его компаньонами. Он вспомнил, как ещё из Тобольска писал графу Воронцову о хищнической торговле на Алеутских островах, нелестно отозвавшись о Шелехове. Он назвал в письме этого человека царьком, который вместе с солдатами полковника Бентам подавлял туземное население, чтобы удовлетворить корысть наживы на торговле пушным товаром.

От сознания того, что он поступил тогда опрометчиво и несправедливо, Радищеву было сейчас не по себе. Александр Николаевич извинительно сказал:

— Покаюсь, я превратно представлял дела компании на Алеутах, я был другого мнения о вас, Григорий Иванович…

— Злые языки что не наговорят, господин Радищев. — У меня очень мало друзей и много недругов…

— Я переменил своё мнение…

Незаметно подошли к дому, где помещалась контора Российско-американской компании, и остановились у парадных дверей. Радищев взглянул на большую вывеску с изображениями купцов, их судов, покачивающихся на морских волнах, и фортуны с рогом изобилия — непременного спутника счастья в торговых делах. Рисовальный мастер размалевал вывеску, как картину, и не поскупился на краски.

Шелехов молчал. Радищев подумал, не обиделся ли он на него за чистосердечное признание, и спросил:

— Сколь выгоден торг пушным товаром на Кяхте?

— Полные сведения имеются в конторе, — дружелюбно и приветливо сказал Шелехов, — пройдёмте ко мне…

— Рад буду узнать эти сведения, — сказал Радищев и следом за Шелеховым переступил порог учреждения прославленного мореходца, соперничающего в славе своей с Колумбом.

6

Генерал-губернатор Пиль советовал, чтобы слуги Радищева и часть багажа были направлены в Илимск водой, а сам Александр Николаевич и семья, дождавшись санного пути, тронулись бы окружной дорогой по Лене, через Усть-Кутский острог. Это вполне устраивало Радищева. Он имел возможность подольше пожить в Иркутске, побольше разузнать о Кяхте, о торговле с Китаем, поближе познакомиться с делами мореходной компании Шелехова, встретиться с Лаксманом. Александр Николаевич просил генерал-губернатора помочь направить своих людей Ангарой.

Начались сборы пожитков, приготовление слуг к отъезду в Илимск. Все тяготы легли на плечи Степана с Настасьей. Генерал-губернатор обещал послать со слугами плотников, печных мастеров, чтобы к приезду Радищева отремонтировать воеводский дом, привести в порядок двор.

Плотники и печные мастера были приглашены из ссыльных поселенцев, закуплен необходимый на первое время провиант, домашняя утварь, мебель. Александр Николаевич, охваченный хозяйскими заботами, всё время советовался с Елизаветой Васильевной. Важно было не упустить что-либо нужное по дому, необходимое в обиходе, которое не приобретёшь в Илимске.

Казалось, всё уже было предусмотрено и куплено, — а стали готовить поклажу к дороге, грузить на дощаник, обнаружилось, что не хватает то одного, то другого.

Живое участие в сборах принял вице-губернатор Михайлов. Это было как раз по его части. В наместничестве он ведал хозяйственными делами, и большую тяжесть хлопот вице-губернатор взял на себя.

Елизавета Васильевна порывалась пойти на базар и приобрести что-либо недостающее из необходимых вещей. Александр Николаевич, оберегая её, не допускал к сборам, посылал слуг или бежал сам в торговые ряды.

Рубановская все эти дни вместе с детьми часто навещала семью Пиль. Внешне учтивая губернаторша хорошо принимала её, ласкала Павлушу и Катюшу. Госпожа Пиль стремилась подчеркнуть своё внимание. Она знала, что даже маленькая забота на чужбине о людях кажется им большой и неоценимой.

Для Елизаветы Ивановны представился удобный случай лично завязать письменную связь с графом Воронцовым, и губернаторша использовала это. Она обращалась к Рубановской, как бы испрашивала у неё совета, удобно ли будет отписать его сиятельству о своей докучной просьбе. Госпожа Пиль была уверена, что граф Александр Романович обязательно посодействует ей и поможет их зятю устроить требуемый отпуск.

Елизавета Васильевна рассказывала Радищеву о своих беседах с госпожёй Пиль. Слушая подругу, Александр Николаевич думал о доброте, проявляемой к его семье. В письмах к графу Воронцову он упоминал о предстоящем торге на Кяхте и о попечительстве генерал-губернатора. Александр Николаевич догадывался, почему к нему хорошо относятся правители сибирских губерний, и чувство признательности к своему столичному другу отражалось в его письмах. Не говорить о нём Радищев просто не мог.

Чувство глубокой благодарности особенно охватило Александра Николаевича, когда он просматривал полученные от генерал-губернатора книги, посланные Воронцовым. Рассматривая их, он обращался к Елизавете Васильевне:

— Кажется, будто я сам выбирал их в книжном магазине…

Среди книг были «Описание Российского государства» Германа, «Новая Элоиза» Руссо, «Неслыханный чудодей или Дон-Кихот» Сервантеса, сочинения Ричардсона, «Библиотека физико-математическая», «Библиотека человека общественного» и многое другое, так необходимое ему, чтобы коротать илимское уединение.

— В какие громадные долги вводит меня Александр Романович! Как мне выплачивать их? — говорил Радищев.

В ящике он обнаружил мемуары герцога Ришелье. Не читая их, а лишь перелистывая страницы, Александр Николаевич спрашивал себя: почему этот ничтожный человек стал знаменит в истории. Он знал: герцог Ришелье находился на русской службе, участвовал при осаде Бендер. В столице много говорили, как перед штурмом Измаила у Ришелье пуля пробила кивер. Екатерина II наградила герцога за участие в войне с Оттоманской Портой золотой шпагой, георгиевским крестом третьей степени и чином генерал-лейтенанта. Радищев, думая об этом, негодовал.

Александр Николаевич потряс книгой.

— Не верю в то, что герцог Ришелье совершил подвиг и творил благие дела в России. Затмение умов при дворе! Проныра и царский лизорук! В Афинах он был бы вторым Алкивиадом, во, Франции его могли бы сделать маршалом в Бастилии…

Радищев отбросил его книгу и взял другую — мемуары Феррьер де Совбёфа и также бегло перелистал их. Они были гораздо интереснее. Автор мемуаров тоже касался турок. Он находился при армии визиря и мог рассказать многое, чего ещё не знал Александр Николаевич.

В ящиках были вложены описания многих путешествий и странствований, но Радищев безгранично обрадовался, когда обнаружил книгу «Российского купца Григория Шелехова».

— Сколь велик этот человек, дорогая сестра! Я виновен перед ним, и на душе моей все ещё неспокойно. Я не скрыл угрызения совести, и Григорий Иванович выказал благородство, здраво рассудив, почему заблуждаются люди в мнениях о делах других…

Александр Николаевич, помолчав, продолжил.

— Григорий Иванович истиннейший государственный муж. Слава его в будущем! Строгие наши судьи-потомки оценят его деяния, воздадут ему заслуженную похвалу. Верю, верю в это.

Он посмотрел на Елизавету Васильевну, на её доверчивые глаза, затуманенные навернувшейся счастливой слезой.

— Что с тобою, Лизанька?

— У тебя всегда свой большой и заветный мир. Я завидую, Александр, взлёту твоей мечты и радуюсь за тебя, — сказала Рубановская.

Елизавета Васильевна боялась незаслуженно обидеть Александра Николаевича и не сказала ему, что хотела бы услышать от него такие же горячие и страстные слова о себе, о их личной жизни. Рубановская не то, что сетовала в эту минуту на своего друга, нет, ей хотелось, живя в его большом мире, чувствовать всё время их маленький семейный мир.

Радищев, все эти дни занятый то сборами слуг к отъезду в Илимск, то знакомством с городом, захваченный встречами с новыми людьми, ушедший в интересы, далёкие от его личной жизни, несколько забыл о ней. Но Елизавете Васильевне нравилось всё, что Александр Николаевич рассказывал ей о Шелехове. «И сам он гражданин будущего, — думала она, — всегда весь в будущем, словно скрашивает им будни и житейские невзгоды в настоящем».

И хотя Рубановская была по-своему счастлива и не чувствовала себя одинокой и обиженной невниманием друга, занятого большими мыслями, ей хотелось, чтобы Александр Николаевич поглубже заглянул в её душу, спросил, что у неё на сердце, и ещё глубже понял бы, в чём её счастье.

Елизавету Васильевну не огорчало, что Радищева тянуло к людям. «Он привык быть в живом общении с ними, — рассуждала она, — поэтому и уходит в город, днями бродит по улицам, вслушивается в разговоры, записывает их».

Рубановская знала также, что не будь вокруг Александра Николаевича этого живого людского потока, который подхватывал его и нёс на своих волнах, — он не был бы таким вечно кипучим и полным энергии, как неиссякаемый родник. Она сознавала: он не смог бы так глубоко вникать в жизнь, смело заглядывать в будущее, видеть его почти зримо, забывая свою участь изгнанника. И всё же, в эти дни, когда она впервые готовилась стать матерью, ей хотелось большего внимания к себе.

Александр Николаевич словно угадал ход мыслей Рубановской. Он отложил книги, пододвинулся к ней и прижался головой к груди Елизаветы Васильевны.

— Я много занят собой и мало внимания уделяю тебе. Ты ревнуешь меня? — спросил он.

— Немножко, — призналась Елизавета Васильевна.

— Мир слишком широк и многообразен… Мне хочется объять его и понять законы, по которым из века в век течёт река жизни, — сказал Александр Николаевич. Он вскинул на Елизавету Васильевну чёрные глаза.

— Не ревнуй! Призвание моё к отечеству превыше любви нашей… Не обижайся… Во имя счастья нашего бережно вынашивай новую жизнь, что уже бьётся в тебе.

Александр Николаевич обнял голову Елизаветы Васильевны и горячими поцелуями осушил слёзы, блеснувшие на её глазах.

Он встал и уже спокойно, твёрдо сказал:

— Пойми, сердце моё чувствительности не чуждо, Лизанька! — Оба успокоенные этим объяснением, они несколько минут молчали. Но, вернувшись к мыслям о сборах и хозяйских заботах, он продолжал:

— Дуняша останется. Она поедет с нами. Меня может увлечь мир, а за тобой отныне нужен глаз и глаз…

Александр Николаевич улыбнулся подруге.

— Ящики с книгами отправим сейчас…

— Какой ты милый, хороший, — вполголоса отозвалась Елизавета Васильевна.

— Степанушка! — окрикнул Радищев.

Слуга появился в дверях.

— Заколачивай ящики, а завтра, благословясь, и в путь-дорогу тронетесь.

— У нас всё готово, — сказал Степан.

— Вот и отлично! Встретите нас с Елизаветой Васильевной в Илимске. Помнишь, как в Тобольске, с горячим самоварчиком на столе.

— Встретим. Настасья самоварчик согреет, как в Аблязове.

— Это будет в Илимске, — поправил Радищев и дружески потрепал по плечу Степана.

7

Не было дня, чтобы кто-нибудь не посещал дом Шелехова. К нему частенько заходили иркутские купцы, прибывающие с берегов Охотского моря, чиновники, приезжающие из столицы, учёные, путешественники и разный служилый и торговый люд по делам компании.

Жена Шелехова — Наталья Алексеевна привыкла к многолюдству в своём доме и, прислушиваясь к разговорам, знала всё, что происходило в столице, на Кадьяке, в Охотске, на Кяхте, в канцелярии иркутского наместничества. Общительная от природы, Наталья Алексеевна умела держать себя в любом обществе. В трудном плавании совместно с Шелеховым к берегам Аляски она была для Григория Ивановича другом и советчиком. Здесь, в домашней обстановке, Наталье Алексеевне прекрасно шла роль хозяйки.

Наталья Алексеевна привлекала гостей приветливым обращением, всегда заслуживая их уважение и одобрение. Она вполне сознавала, что такой человек, как её муж, занятый не только торговыми делами на Охотском побережье, но и важной заботой о процветании отдалённого края, не мог безраздельно принадлежать семье.

Люди, бывавшие у Григория Ивановича, чувствовали, что Шелехова многие вопросы, касающиеся её мужа, решает совместно с ним, как равный член семьи. И Григорий Иванович дорожил её мнением и иногда даже подчёркивал это. Он знал, что немного найдётся женщин, решившихся разделить с мужьями жизнь, связанную с дальними плаваниями, и он гордился своей женой.

Семейные заботы Натальи Алексеевны не отвлекали её от того, что делал муж. Она всегда находила свою долю участия в этом. Её любовь к нему, в равной степени как и любовь Шелехова к семье, была тесно связана и казалась неотделимой от всего, что происходило в неизведанном и далёком крае. Этим краем жил Григорий Иванович и жила она, хотя последние годы безвыездно находилась в Иркутске.

В общности интересов, их привязанности к мореходным делам было самое драгоценное зерно семейного счастья и радости Шелеховых. Григорий Иванович всегда делился с женой новостями, своими впечатлениями о поездках, плаваниях, встречах с людьми.

На этот раз, возвратись из конторы к обеденному часу, он, едва переступив порог дома, сказал жене о неожиданной встрече с Радищевым.

Наталья Алексеевна, слышавшая о Радищеве от Бочарова, Петра Дмитриевича Вонифантьева — чиновника коммерц-коллегии, в доме генерал-губернатора от Елизаветы Ивановны, куда частенько захаживала, не смея отказаться от приглашения, с интересом спросила у мужа:

— Загадочная личность?

— Напротив, чувствительной души человек! Он непременно будет у нас… Мы впервые встретились, а кажется, знаем друг друга годы… Глубоко проницательный и светлый ум…

— Каков он собой?

— Видать, ущемлён судьбой, но горд духом. Такие бурям наперекор идут…

Григорий Иванович смолк, подыскивая нужные слова, которые точнее и полнее передали бы его впечатления о Радищеве.

— Великан мечты! И хотя у мечты его крылья подрезаны, всё же суждено ему быть кормчим дальнего плавания своего века, открывателем заветной цели, к берегам которой история приведёт человечество. Поборник свободы, враг всякого угнетения и несправедливости…

— Я вижу, он увлёк тебя, как юношу, — сказала Наталья Алексеевна.

Шелехов посмотрел на жену, немножко удивлённый её полушутливым тоном..

— Пламень души его обжигает…

Радищев навестил Шелехова под вечер. Григорий Иванович сидел в рабочей комнате и перебирал записи, сделанные им этим летом при посещении Охотска, куда прибывали, корабли с Кадьяка. Письменный стол его был завален всевозможными деловыми бумагами.

На большой подставке, вровень со столом, стоял голубой глобус, на стене висела синяя карта, испещрённая пунктирами морских походов судов компании к берегам Нового Света. Рядом с нею, на резной полочке, искусно сделанной из моржовой кости, стояла крохотная модель — точный прототип гальота «Три святителя», на котором Григорий Иванович с Натальей Алексеевной совершили своё плавание в водах Тихого океана.

В застеклённом шкафу, вместе с мореходными книгами и описаниями земель разными путешественниками, любовно хранилось сочинение историка Голикова «Деяния Петра Великого» в 12 томах в новиковском издании. На верхней полочке лежали предметы национального обихода чукчей, курильцев, алеутов: ножи, стрелы с наконечниками, курительные трубки, фигурки медведей, оленей, тюленей, человеческие фигурки, сделанные из моржовой кости.

Григорий Иванович, стремившийся познакомить своих соотечественников с бытом и нравом туземцев с Алеутских островов, велел своему правителю Самойлову приготовить и вывезти в Охотск образцы местной одежды, плетённых из трав и выдолбленных из дерева шляп, кожаные цыновки, игровые наряды: личины; шапки, венки, бубны, побрякушки.

Самойлов был исполнительным человеком и сделал всё, о чём просил его Шелехов. Предметы обихода и украшения туземцев были вывезены в Охотск, а оттуда доставлены в Иркутск. Григорий Иванович пожертвовал их в музеум, а часть вещей алеутов оставил на память себе. Это была редкостная и интересная коллекция, на которую обращали внимание все, кто бывал в доме Шелехова.

Полкомнаты занимала шкура белого медведя, постланная вместо ковра на полу, обращенная головой к двери. На стене, в дополнение ко всему, красовалась оленья голова с ветвистыми рогами, раскинувшимися в стороны, и чучело совы с красновато-огненными глазами.

Рабочая комната Шелехова как бы являла собою уголок заманчивого и богатого края и красноречиво свидетельствовала о великих открытиях, свершённых мореходцами его компании.

Радищеву прежде всего бросилась в глаза эта необычная обстановка, придающая особый уют и прелесть рабочей комнате Григория Ивановича, сразу вводящая в сокровенные чаяния хозяина, невольно располагающая к разговору о делах, свершаемых за тысячи вёрст от Иркутска.

— Я прочитал ваше описание странствования, но то, что вижу здесь, дополняет чудесную летопись мореходца, — вместо приветствия сказал Радищев, пожимая руку Шелехова и осматривая его комнату.

— Пожалуйста, Александр Николаевич, — указывая на кресло возле стола, сказал Григорий Иванович и с оттенком непонятного сожаления добавил, что недоволен своей книгой, напечатанной в Санкт-Петербурге.

— Нет, разрешите познакомиться с редкостными богатствами края, — отказываясь от приглашения сесть в кресло и внимательно рассматривая содержимое застеклённого шкафчика, сказал Радищев и спросил, почему Григорий Иванович недоволен изданием своей книги.

— Нездоровые аппетиты сей книгой у иностранцев возбудил. Бросились к американским берегам, как на лакомый кусочек… Драку затеяли, заспорили, кому честь открытия сих земель принадлежит…

Радищев оторвался от вещей, которые рассматривал в шкафчике, и указал на карту:

— Открытые нашими мореходцами земли, нанесённые на карту, останутся в веках за Россией…

— Карта что? — возразил Шелехов. — Разве нет примеров обратных тому, когда копии наших карт выдавались англичанами за собственноручные творения? Морские чертежи, Александр Николаевич, ненадёжны. Для прочности оного я тридцать гербов государственных на железных досках с надписью «земля российского владения» зарыл в местах, где ступала нога наших людей… Гербы эти потомкам нашим неподдельную правду скажут…

В комнату неслышно вошла Наталья Алексеевна в мягких туфлях, опушённых морским котиком. Ни Радищев, ни Шелехов, увлечённые беседой, не заметили её прихода.

— Я не помешаю вам? — приятным грудным голосом спросила она.

— Моя супруга, Наталья Алексеевна, — представил жену Шелехов.

Радищев шагнул навстречу Шелеховой — молодой и красивой, золотистой косой убравшей голову, и крепко пожал руку. Наталья Алексеевна прошла к столу и привела в кресло так, чтобы видеть Радищева, стоявшего возле шкафчика. Она приготовилась слушать беседу мужа с гостем.

— Я напомню один случай, — Григорий Иванович протянул руку к глобусу, по привычке повернул голубой шар и остановил его в нужный момент.

— Два корабля нашей флотилии пристали в сем месте у острова Беринга. Наталья Алексеевна была со мной в первом плавании, — взглянув на жену, добавил Григорий Иванович.

Посмотрел на Наталью Алексеевну и Радищев, встретив взгляд её карих подвижных глаз. Шелехов продолжал:

— На пустынном берегу мы нашли покосившийся крест. Под ним покоились кости бесстрашного командора, — голос Григория Ивановича чуть дрогнул. — Кругом были ямы с осыпавшимися краями. В них зимовала экспедиция Беринга…

Шелехов, собираясь с мыслями, сделал невольную паузу, а потом окрепшим, сильным голосом сказал:

— Не крест надгробный на сем месте хотелось увидеть, а герб российский, утверждающий славу и бесстрашие мореходцев в неведомых и суровых землях…

— Слава их — слава земли российской, — сказал Радищев, как бы продолжив этим мысль Григория Ивановича, с которой был согласен.

Наталья Алексеевна, слушая мужа, наблюдала за гостем. Благородное лицо Радищева было спокойно, пока он слушал, но сразу преобразилось, как только он сказал о славе земли российской. И, не говори Радищев этих слов, Наталья Алексеевна прочла бы их всё равно в его живых и выразительных глазах, которые словно горели непотухающим огоньком.

О чём были думы этого смелого, волевого, уже не молодого человека? Что занимало в эту минуту гордого изгнанника, странной судьбой заброшенного в их далёкие, сибирские края?

Радищев в свою очередь тоже внимательно посмотрел на Наталью Алексеевну и оценил её внешность. Свежее, совсем, молодое, чуть тронутое веснушками, лицо Шелеховой, сосредоточенные карие глаза были привлекательны и красивы.

Молчание становилось неловким и показалось Радищеву чересчур продолжительным. Александр Николаевич, заметив золочёный ковш с гербом, выжидал удобный момент, чтобы спросить Григория Ивановича о заинтересовавшей его реликвии, хранящейся в шкафу. Сейчас можно было спросить об этом, и Радищев, как бы между прочим, спросил Шелехова о золочёном ковше с гербом.

— Награда государя Петра Первого родичам моим за честную службу, — с заметной гордостью сказал он, — чту, как святыню семейную…

Радищев, ещё раньше понявший, что Григория Ивановича к берегам Аляски тянули не шкуры дымчатых песцов и бархатных котиков, а благородные цели открывателя новых земель, теперь окончательно убедился, что руководило Шелеховым в его нынешних делах. Что могло быть выше подвига, свершённого во имя цели, за которую боролись предки? Так и должен поступать истинный сын отечества!

— Россия и её окраина — Сибирь — мир, сотворенный Петром, — сказал воодушевлённо Шелехов. — Этот муж разлучил тьму со светом, открыл новый край государству нашему… Славу России услышали в Европе при Петре. С него началась новая история государства российского…

Осторожность оставляла Радищева всякий раз, когда собеседник обнаруживал созвучные его настроению мысли. В такие минуты к Александру Николаевичу приходил дар убеждениями совсем незаметно Радищев привязывал собеседника к своему сердцу.

— Пётр не в пример многим другим царям, именуемым Великими, — сказал Радищев, — действительно был мужем необыкновенным…

Александр Николаевич хорошо знал отечественную историю и часто искал в ней ответа на волнующие его вопросы об исконных формах политической жизни русского народа. Радищев видел, что цари и князья, отнявшие вольность у народа, с каждым годом, десятилетием, столетием всё более и более закабаляли его.

Наталья Алексеевна, следя за выражением лица гостя, всё больше и больше проникалась уважением к этому человеку.

Она заметила, что как только Радищев заговорил о Петре, лицо его вновь словно озарилось. Наталья Алексеевна вспомнила слова мужа: «пламень души его обжигает» и попыталась поглубже заглянуть в его открытые и ясные глаза, чтобы всем сердцем почувствовать искренность души Радищева.

— Скажу прямо, Пётр не отличался созданием учреждений, к народной пользе относящихся, — продолжал Радищев, — победитель Карла XII, этот властный самодержец дал первый стремление столь обширному государству, хотя народу российскому принёс более тягостное закабаление…

Наталье Алексеевне нравилась убеждённость Александра Николаевича, вдохновение, каким загорелся он, говоря о величии Петра, имя которого в семье Шелеховых чтили превыше всего на свете. Наталья Алексеевна перевела взгляд на мужа и поняла, что он также восхищён Радищевым. Она проникалась сейчас сама силой того вдохновения, которое горело в человеке, умеющем с большой страстью говорить о великом.

Радищеву припомнилось его первое сочинение «Письмо к другу, жительствующему в Тобольске», напечатанное в домашней типографии. Он долго вынашивал мысли, изложенные в этом письме, адресованном Сергею Янову, служившему тогда директором экономии в Казённой палате Тобольского наместничества. Это был его старый друг: они вместе учились в Пажеском корпусе, а затем в Лейпцигском университете. Однажды в их руки попало сочинение Жан-Жак Руссо «Об общественном договоре». Они, не отрываясь, прочли его залпом и горячо заспорили между собой: прав ли женевский гражданин, видевший в Петре «подражательный гений» и обвинивший русского царя в том, что он слишком рано стал насаждать цивилизацию среди своего народа.

Это был страстный, затянувшийся на несколько ночей спор друзей. Радищев с молодой пылкостью протестовал и возмущался, Янов пытался защищать Руссо. Открытие памятника Петру I августовским днём 1782 года с новой силой воскресило в Радищеве память о прежнем споре с Яновым. В это время мысли Александра Николаевича были уже зрелы, устойчивы, подкреплены знаниями истории. Он изложил их в письме к другу; Радищев не мог теперь простить Жан-Жак Руссо, обвинявшему Петра, и, вопреки ему, утверждал, что Пётр, являлся мужем необыкновенным, вполне заслужившим название Великого.

— Я не унижуся в мысли, — сказал Радищев, — превознося хвалами столь властного самодержца, который истребил последние признаки дикой вольности своего отечества. Он мёртв, а мёртвому льстить не можно!..

Шелехов слушал внимательно, боясь пропустить хотя бы единое слово Радищева. Как хорошо сказал он о государе Петре: «истребил последние признаки дикой вольности своего отечества».

И Григорию Ивановичу представился отдалённый край отечества, где ещё не истреблена дикая вольность, и вся деятельность мореходной компании стала выглядеть по-новому. Заселение русскими земель Кадьяка он начал с того, что попытался установить дружеские отношения с островитянами. Без этого нельзя было приобщить туземное население к оседлой жизни, к земледелию, скотоводству, привить ему любовь к иному образу существования.

Успешно продолжая хозяйственное строительство на островах, Шелехов искал путей упрочения дружбы с туземцами и шёл им навстречу. Григорию Ивановичу припомнилось всё до мельчайших подробностей, как он организовал первую школу для мальчиков из числа заложников и стал обучать их русской грамоте. Его пытались обвинить в жестокосердии к туземцам. Перед ним живо предстал подлекарь Мирон Бритюков, бывший с ним в плавании, который сделал донос капитану Биллингсу, прибывшему для научного обследования берегов Америки по личному поручению императрицы Екатерины II.

Воспоминание вызвало горький осадок. А сколько недоброжелателей и поныне занимаются травлей его? Григорию Ивановичу захотелось поведать об этом Радищеву, раскрыть ему историю своих стремлений и борьбы, начертать перед ним грандиозный план своей компании, выношенный им в последнюю поездку в Охотск, где он встречал корабли, прибывшие из Америки.

— Я скажу, что мог бы Пётр прославиться больше, вознеся себя и отечество своё тем, что утвердил бы вольность частную… — продолжал Радищев. Голос его стал сразу звонче и ещё более убедительным. Григорий Иванович с Натальей Алексеевной взглянули на гостя. Он был сильно возбуждён. Чёрные глаза его, казалось, горели и искрились; столько в них было сосредоточено огня и силы.

— Большой человек велик своим сочувствием к угнетённому народу. У Петра этого не было… Смелый и дерзкий деятель русского размаха, он оставался царём, как все цари, которые ничего добровольно не упустят из своей власти, сидя на престоле…

Шелехову нечего было ни возразить, ни сказать в ответ Радищеву. Петербургский изгнанник подтвердил ему своё убеждение. Это был неподдельный голос его сердца, без фальши, могучий, привлекательный своей душевной чистотой. Григорию Ивановичу в этот момент Радищев не казался несчастным и отверженным человеком. «Ни Сибирь, ни заточение в Илимский острог не сломят его убеждений до самой смерти», — подумал о нём Шелехов.

А Радищев, словно поняв, что увлёкся и сказал что-то лишнее, может быть, не совсем уместное в этом доме, где свято чтили деяние Петра Первого и могли обидеться за прямоту противного мнения, высказанного о государе, улыбнулся и, как бы отвечая на свою мысль, застенчиво сказал:

— Ежели человек действует на пользу ближних и убеждён в своей правоте, разве им не руководит само провидение?

— Руководит, Александр Николаевич, руководит! — Шелехов, тоже возбуждённый, подошёл к Радищеву, поймал его руку и дружески пожал её.

— Спасибо, большое спасибо за урок! Я видел Петра Первого с одной стороны, вы помогли разглядеть его с другой. От слов ваших, горячих и правдивых, государь Пётр стал ещё славнее для меня…

Александр Николаевич мельком взглянул на Наталью Алексеевну. Она тоже поднялась и стояла возле кресла. Глаза её горели, она была мила и обаятельна. Взгляд её благодарил Радищева.

— Вот теперь разрешите присесть, — сказал Александр Николаевич и опять улыбнулся сначала хозяину дома, потом хозяйке.

— Я принесу сейчас горячего кофе, — предупредительно сказала Наталья Алексеевна. Александр Николаевич почувствовал себя несколько расслабленным. Это случалось с ним всегда после того, когда он говорил о чём-либо возбуждённо и страстно.

Шелехов, стоя посредине комнаты на шкуре белого медведя, одобрительным кивком ответил на слова жены. Радищеву, сквозь прищуренные глаза, Григорий Иванович показался стоящим на льдине.

— Я перебил ваш разговор о плавании к берегам Нового Света своей тирадой о Петре Первом… Я охотно выслушаю вас, — извинительно сказал Александр Николаевич.

— Можно ли бросить начатое предприятие? — с вопроса начал Шелехов и тут же ответил: — Нет нельзя! Я буду продолжать своё дело: начало и пример в сём принесут желанные плоды, и матушка-государыня со временем поймёт великое начинание мореходной компании…

«Едва ли», — хотелось сказать Радищеву, но он умолчал и подумал о Шелехове: «Русский мореход смело ломал дикие нравы завоевателей». Александр Николаевич, вспомнил, что писал в своей книге о европейцах, опустошавших Америку, утучнивших нивы кровью её природных жителей. Чего жаждали они, покоряя опустошённые страны своей державе? Злобствующие европейцы, проповедники миролюбия во имя бога истины, учителя «кротости и человеколюбия», несли туда убийство, порабощение, покупая невольников в других странах.

«Не грабежами и разорением курильских и алеутских земель занимались люди мореходной компании Шелехова, — слушая Григория Ивановича, размышлял Радищев, — а приобщением их к государству российскому, насаждением там скотоводства, земледелия, грамоты среди туземного населения».

А Шелехов продолжал:

— Я предложил план экспедиции по Ледовитому морю.

Григорий Иванович шагнул к карте и взмахом руки очертил весь север.

— Мне хотелось узнать берега американской земли, лежащей ближе к полюсу, и я сие сделал бы…

Шелехов на минуту смолк. Недавно он написал официальное представление генерал-губернатору Пилю, а тот осторожно сообщил об этом в письме государыне. В столице некогда было заниматься предложениями иркутского наместника. Кабинет её величества молчал. Молчание не обескуражило упрямого мореходца. Он брался снарядить вторую экспедицию на север за свой счёт. Ему хотелось проверить оставшиеся неизвестными пути в Ледовитом море и Беринговом проливе. Морская карта его родины могла быть обогащена новыми путями. Григорий Иванович решил, что можно отправлять суда из устья Лены, Индигирки и Колымы прямо на манившие его воображение противоположные берега Нового Света. Так впервые рождена была идея установить связь с Америкой северным путём — самым кратчайшим и выгодным для России.

— Летось я подал рапорт государыне, что могу крейсировать одними судами из Кадьяка на Северный полюс, другими, — говорил Шелехов, — отважиться пройти туда из устья Лены…

— Изумительный и смелый план! — горячо сказал Радищев.

Разве в недавно отправленном письме графу Воронцову он не писал об этом же? Разве не предугадал он, как потомки товарищей Ермака будут искать и откроют себе проходы через льды Ледовитого моря, слывущие непреодолимыми? Разве он не готов сам вызваться найти этот проход, несмотря на все опасности, обычные в такого рода предприятиях?!

Александр Николаевич вспомнил пророческие слова Михаилы Ломоносова и прочитал их:

— Не могу жить без думы о родине, Александр Николаевич, — сказал Шелехов.

Дыхание мореходца стеснилось, всё существо его наполнилось глубоким волнением.

— Ласкаюсь послужить ей трудами… — проговорил Шелехов и смолк.

— Григорий Иванович, продолжайте, пожалуйста, о вашем Кадьяке, — попросил Радищев, — вы так хорошо рассказываете…

И Шелехов говорил, каким он представляет новый город «Славороссию», выстроенный там на далёких холодных берегах. Он рассказывал о нём почти с такой же силой убеждения, какая ещё недавно звучала в голосе и словах Радищева. При въезде в этот город будут стоять большие ворота, от которых начнутся прямые улицы. На площадях города он воздвигнет красивые обелиски в честь русских патриотов, а вокруг всего поселения соорудит редуты с установленными на них пушками для охраны горожан от налётов морских пиратов.

Окна уже затянулись вечерней синевой. Почти незаметно сгустились сумерки. Вошла Наталья Алексеевна с зажжёнными свечами в подсвечнике. Радищев почувствовал, как долго задержался в доме Шелехова, где время пробежало незаметно.

Потом Наталья Алексеевна принесла серебряный кофейник с чашечками на подносе, разлила горячий кофе и подала его Радищеву с мужем, а сама вновь присела в кресло напротив гостя.

— Жизнь человеческая коротка, а свершить хочется многое, — мечтательно сказал Григорий Иванович, отпивая кофе.

Открытый лоб, смелый и решительный взгляд, резкие движения и подвижность всей атлетической фигуры Шелехова говорили не только о физической силе, но и о большой духовной энергии, сосредоточенной в этом человеке, вышедшем из низов народных. Неукротимый, упорный и настойчивый в своих делах, Григорий Иванович был близок и понятен во всём Радищеву.

— Разве россияне не могут завести сначала торговлю, а потом завязать свои отношения с Японией, Китаем, Кореей, Тибетом и Бухарией?

— Это заветная мечта твоя, — сказала Наталья Алексеевна.

— Мы будем на Филиппинах и в Индии, ибо это важно для процветания могущества России.

Вот таких исполинов и должен рождать народ российский! И Радищев думал, что им предстоит свершить великие деяния во славу отечества, поднять и победоносно вынести тяжёлую борьбу во имя претворения лучших чаяний и надежд, таящихся в груди народа российского.

Пламя свечей тускнело. Наталья Алексеевна щипчиками снимала нагар с них, и комната снова озарялась ровным светом. Ещё долго текла задушевная беседа в рабочей комнате Шелехова…

8

С восходом солнца над площадью взвился вздёрнутый на мачту торговый флаг. Иркутская ярмарка открылась. Радищев все эти дни тщательно наблюдал за приготовлениями к знатному торгу. Город на Ангаре преображался на глазах у него. Раньше всех завершили приготовления к ярмарке в провиантских и винных магазинах. Повсеместно обновили вывески, подкрасили двери, раскинули дополнительно торговые палатки и шатры.

Шумнее всего было у питейных домов. Китайские фокусники устроили тут свои балаганы и удивляли народ иноземной невидалью: глотали аршинные шпаги, метали ножами в человека, приставленного к щиту, змеёй извиваясь, пролезали в кольца, словно были бескостными существами, и много других чудес-фокусов показывали за копейку и пятак.

Были у питейных домов и русские чудодеи, хвалившиеся своей силой и удалью. Они водили на цепях больших косолапых медведей, дразнили зверей. Медведи оглашали улицу рёвом, а потом под хохот и крики толпы чудодеи затевали неравную борьбу с разъярённые зверем и, пораненные его когтистыми лапами, обливались кровью. В разодранных платьях, как ни в чём не бывало, они собирали в кружки медяки у захмелевших от азарта зрителей.

Это было самое дикое развлечение из тех, какие наблюдал Александр Николаевич на базарной площади, — любимое здешним купечеством и промысловым людом.

Рядом с медвежьей борьбой устраивались и кулачные бои. Смотреть их также стекалась большая толпа. Иногда подгулявший зверолов, подстрекаемый другими промысловиками, выходил из толпы на средину круга, разгорячённый вступал в кулачный бой и дрался до тех пор, пока хватало его силы.

Каких только утех не насмотрелся Радищев в эти дни в городе на Ангаре, где на здании губернского правления красовался подмалёванный серебряный щит, на котором изображён был бабр, бегущий по зелёному полю с соболем в зубах. Отменный герб этот указывал, чем знатен и богат был город с древних времён. Александр Николаевич невольно связывал это с тем, что видел теперь, смотря на забавы толпы, напоминающие ему кровожадную повадку бабра.

Радищев думал о том, как незначительны ещё плоды просвещения в Сибири, если в городе, богатом торговлей и именуемом путешественниками и купцами «Сибирским Санкт-Петербургом», живучи темнота и народная дикость.

Оживлённый гомон стоял возле пёстрой карусели. Большое колесо, вращаемое людьми, чуть поскрипывая под брезентовой крышей, носило по кругу на железных прутьях деревянных ярко раскрашенных лошадей, слонов, верблюдов, собак, львов. На них важно восседали не только подростки, но и чубатые парни, приехавшие на ярмарку из окрестных сёл.

В коробах, напоминающих тарантасы, считали за большое удовольствие покататься не только дети, но и важные, солидные купчихи, полногрудые деревенские девки в простых холщёвых рубахах и юбках с кружевами, в цветистых платках с длинными кистями.

Весёлые возгласы, хохот, крики, визг катающихся и толпы, окружившей пёструю карусель плотным кольцом, слышались тут весь день. Хозяйчик карусели в синей рубахе, подпоясанной шёлковым, кручёным пояском с кисточками, в большой шляпе, в плисовых шароварах, в поблёскивающих сапожках, с кожаной сумкой через плечо, сам собирал медяки с катающихся.

Рядом с ним юлой крутился бойкий подросток и, надрываясь, кричал:

— Заплати грош, прокатись на чём хошь… Смелым — развлечение, боязливым — зрелище… Подходи, подходи… Дёшево и весело…

В гостиных рядах торговали купцы московские.

В гостиных дворах торговали купцы московские, вологодские, соликамские, великоустюжские, тульские, суздальские, тобольские, енисейские, даурские. Каждый из них завёз на ярмарку разнообразные товары и не поскупился на вывески, на приказчиков и мальчиков, что громко зазывали к себе покупателей.

Вся торговая Россия предстала глазам Радищева здесь, в Иркутске. Лежали на прилавках большие куски сукон, шерстяной и парусной материи, парчи, сермяжины, льняные полотна, посуда серебряная, медная, оловянная, картины гравированные и тушёванные, ковры, московские зеркала — самый ходовой товар у покупателей.

Радищев с огромным удовольствием ходил по торговым рядам — скобяным, соляным, кожевенным. На миллионы рублей хранили красного товара торговые ряды. Здесь особенно отличались приказчики-крикуны, поражавшие своей словесной кудрявостью покупателей и просто глазевший люд, ходивший от лавки к лавке.

Через русских купцов, приехавших сюда из центральных губерний России, проникали в Иркутск и товары Западной Европы. Не заходя в купеческие лавки и не смотря товар, выкинутый на продажу, а только слушая приказчиков-крикунов, Радищев мог представить себе весь этот торговый круговорот, в котором смешались в одну кучу богатства и изделия Азии и Европы.

— Бритвы аглицкие!

— Полушали и шали флорентийские!

— Сукна голландские! — кричал приказчик у лавки вологодского купца.

— Сукна шпанские!

— Чашки саксонские!

— Ярь венецейская! — вторил ему другой крикун великоустюжского купца.

Александр Николаевич не только хорошо знал эти товары, мог сказать о добротности их, но он знал хорошо повадки и характеры английских, флорентийских, голландских, испанских, французских, немецких купцов, привозивших большие партии своих товаров в Санкт-Петербург. Он встречался с купцами в таможне, определял пошлину с них, проводя твёрдую политику коммерц-коллегии, оберегающую российских купцов от наплыва иноземных торговцев с их изделиями.

Радищев шёл дальше и слушал крикунов.

— Гарус немецкий!

— Табак черкасский! — надрывался один.

— Изюм царегородский! — стараясь заглушить голос соседа, кричал другой у лавки московского купца.

Возле прилавка с сухофруктами остановился мужичок в зипуне с перекинутым за спину мешком.

— Чем торгуешь? — бойко спросил он.

— Раскрой шире зенки, товар перед тобой, — грубо отозвался приказчик.

Мужичок почесал бородку и протянул руку к изюму.

— За попробу деньги платят, — сказал приказчик.

— Мы без пробы не берём. На вкус надо заморское кушанье попробывать, — и ухмыльнулся.

— Не купишь, а лясы точишь…

— Можа куплю. Мы теперь богаты: гривна в кармане, вошь на аркане, запродам тебе подешевле и закуплю всю твою изюмину…

Мужичок раскатисто засмеялся, довольный своей шуткой.

— Отходи, отходи, — ворчливо оказал приказчик, — купишь на грош, а разговору на рубь…

— Чай дешёвый есть? — уже серьёзно спросил мужичок.

— Был, да весь сплыл, а что есть — в Кяхте лежит… Иди к палаткам, чай там продают…

— Был, — простодушно отозвался мужичок, — чай тот кусается…

— Подожди, когда дешевле будет, — вразумительно ответил приказчик и опять закричал:

— Пшено сарацинское!

— Чернослив французский!

Радищев заходил в купеческие лавки. Прилавки ломились под тяжестью привезённых дорогих бархатов и дешёвых тафтяных лент, индийской кисеи и толстых миткалей, ситцев, шелковистого терно и грубого фриза, белоснежных батистов и посконной холстины. Выбором товаров Иркутск мог посоперничать с самой Москвой-матушкой — столицей купеческой.

Александр Николаевич бродил по ярмарке, словно в сказочном торговом царстве, поражённый обилием и богатством завезённых сюда товаров со всех концов родной страны и из-за её кордонов. И всё же, несмотря на многоликую пестроту, Радищев отметил в ней нечто своё, самобытное, отличное и не похожее на виденные им большие торги в других городах России.

Иркутск стоял на перекрёстке внешних торговых дорог с Востоком, сюда стекались редчайшие богатства обширнейшего края, что начинался от берегов Аляски, Северного моря и тянулся по великим рекам Сибири, прокладывающим водный путь прямо на Москву и до Санкт-Петербурга.

Несмотря на строгий запрет пограничных властей, сюда через торговый город Маймачин просачивались, словно сквозь решето, китайские товары. На это указывали верблюжьи караваны, спускающиеся Кругоморской дорогой, что начиналась у китайской границы.

Радищев видел, как в шатрах и палатках, разбитых поблизости с гостиными дворами, русские купцы вместе с китайскими ухитрялись торговать пекинскими шелками, канфой, флёрами, атласами, рисованными по тафте, и шитыми по канве цветистыми покрывалами с жар-птицей, шёлковыми обоями, дорогими каменьями и нефритовыми изделиями, флёровыми и бумажными веерами, галстуками, чаем-жуланом, байховым, кирпичным, бортогонным, азямами, халатами, разных сортов фруктами, сладостями и пряностями.

Радищев дивился этому. От китайцев ещё не было ответа об открытии торга на Кяхте, а товары подсолнечной империи, как называли местные купцы Китай, упорствующей и проявляющей непонятную медлительность в подписании тортового соглашения, потайными путями проникли в Иркутск и заполнили ярмарочные прилавки.

Возле небольших лавок мелких купцов, находившихся вдали от базарной площади, торговля шла не так бойко, как в центре города. Около таких лавок Радищев встречал купцов, сидевших на скамейке с нарисованной шашечницей и играющих то с соседом, то с прохожим человеком в шашки.

Александр Николаевич особо присматривался к таким купцам, а иногда и беседовал с ними о торговых делах.

— Торгуешь или в шашки играешь? — спросил Радищев, останавливаясь возле одного из таких купцов.

— От скуки забавляемся, барин. В игре-то, как в торговле, надо взять не столь знанием, сколь хитростью да оплошностью игрока. Вот и постигаем сию науку, чтобы ловчее сражаться с сильными..

— Враждуете, что ли?

— А как же иначе? Коршун цыплёнком сыт бывает. Душат нас, не дают развернуться, — пожаловался купец и продолжал играть в шашки.

Радищев заинтересовался. Обыграв партнёра, купец запросто сказал:

— Садись, барин, ради интереса сыграю с тобой.

Радищев присел. Купец быстро расставил шашки и сделал первый ход.

— Торопишься, братец, — заметил Радищев.

— Нашему брату зевать нельзя, чахлые барыши и те упустишь. Хочется, барин, пожить не на отварных калачах, а медку отведать… Зеваешь, барин.

Купец снял пешку Радищева, перевернул и дунул на неё.

— Когда другие зевают, нам больше достаётся, барыш ловчее перепадает…

— А ты попробуй без прибытка торговать, — пошутил Радищев.

— Хе-хе! Смеёшься, барин! Промежду нашего брата иной разговор. Кто из торгового люда не хочет иметь жирную лошадь, толстую бабу, светёлку, баню, да лавку с китайскими товарами, выгодными в торговле. А попробуй без барыша-то заимей такое? Смеёшься, барин! Скудна ещё жизнь наша и торговлишка незавидна…

Купец снова снял пешку Радищева, так же дунул на неё, как в первый раз, и огорчительно добавил:

— Игрок ты неважный, поучиться возле тебя нечему.

Александр Николаевич усмехнулся и не обиделся на замечание.

— Правду говоришь, играть не могу.

— Худо! — нравоучительно сказал купец. — В жизни надо играть и подыгрывать, нето человека зло задавит.

— Не лучше ль бороться со злом?

Купец недоуменно поглядел на Радищева.

— Чудной ты, барин! Зачем на рожон лезть!

Радищев подзадорил купца.

— Не ты ль говорил, сильные душат, развернуться тебе не дают…

— О-о, барин! Ты зоркий, как рысь. Люди-звери, из-за барыша да выгоды в горло вцепятся и перегрызут его зубами. А попробуй, поборись с такими тузами иркутскими, как Мыльников, Передовщиков, Сибиряков. Они сплелись воедино. Всеми делами заправляют со своим расчётом…

Купец тяжело вздохнул, опять взглянул на Радищева, словно проверяя себя, можно ли оказать ему всё, что накопилось у него беспокойного и волнующего его душу. И должно быть удостоверившись, что можно будет сказать обо всём, продолжал:

— Сподряд какое трёхлетье выбирают Сибирякова главным заправилой дел, городской головой? А он там всякую смету составляет, самовольно измышляет стеснительные и неопределённые установления, вроде взимания штрафа за какую-то потаённую торговлю… Страшна сия статья, дюже тягостна для нас, небогатого торгового люда, а скажи вслух, разорят в неделю тёмными поборами. Сам лавку закроешь, оденешь суму за спину и дай бог ноги отсюдова… Вот тебе, барин, как бороться со злом-то!

У лавки появилась бурятка в широком платье, опоясанном ремнём с бляхами из олова и серебра. Грудь её отягощали десятки нитей корольков разных цветов. Покупательница вошла в дверь. Купец поднялся со скамейки и вбежал за нею в лавку.

— Весь товар на тебя глядит, заходи, — нежным голосом пропел он.

Женщина на ломаном русском языке попросила купца показать ей нанковый материал. Купец выбросил на прилавок кусок, проворно развернул его, растянул материал на руках так, чтобы свет от него падал прямо в глаза бурятки. Он назвал цену нанки, готовый отмерить на аршин и немедля выдать покупку женщине.

Бурятка что-то говорила о цене. Радищев, стоявший у дверей, не мог разобрать её гортанного произношения.

— Чего торгуешься? — бойко сказал купец. — С землячки много не беру. Сколь отрезать тебе? Пять аршин? Но и покупатель же ноне пошёл! Пять аршин? — и купец стал отмеривать материал, вытягивал его на аршине, продолжая бойко разговаривать с женщиной, и этим отвлекая её внимание.

Радищев заметил уловку купца. Она невольно напомнила ему городской герб. Чем отличался этот купец от бабра, державшего во рту пойманного соболя? «Люди — звери, из-за барыша да выгоды вцепятся в горло и перегрызут его зубами». И слова-то какие подобраны! От них отдаёт кровожадной повадкой хищника.

— Коршун цыплёнком сыт бывает, — со злобой повторил Радищев слова купца. Тот понял, что уловку его разгадали, угодливо улыбнулся и ответил:

— Барин, нашего брата аршин кормит…

Радищев окинул купца презрительным взглядом и быстро зашагал от его лавки туда, где шумела Иркутская ярмарка и на городской площади слышался людской крик и базарный гомон.

Александр Николаевич не хотел возвращаться к семье без подарков и долго бродил по торговым рядам, толкаясь в живом людском круговороте, как льдина на реке во время ледохода, пока не нашёл, что можно было купить ему для Елизаветы Васильевны, детишек и Дуняши. Внимание его остановили китайские будумиловые духи в подушке, нефритовые кольца, изящные шёлковые веера. Вещи эти поразили его своей великолепной и тонкой работой. Он сделал выбор и обрадовал своей покупкой Елизавету Васильевну, Павлушу с Катюшей и Дуняшу, смутившуюся, когда Александр Николаевич подарил ей китайский веер.

Вечером Радищев делился впечатлениями со своим столичным другом, он писал ему:

«Иркутск — место, которое заслуживает большого внимания, в особенности вследствие его обширной торговли. Город — складочное место для всей почти торговли в губернии, за исключением того товара, который везут из Якутска прямо на Енисейск»…

Перед его глазами вставали все приготовления к ярмарке, первый день этого знатного сибирского торга. В ушах ещё шумела базарная площадь. Впечатления дня заставили Радищева рассказывать о том, чем жил сегодня город на Ангаре. Он видел многие торги российских городов, знал, как они проходили в Великом Устюге, Суздале, Вологде, в Москве. Сами по себе возникали сравнения. С какими из городов сравнить торговый Иркутск?

Перо Радищева остановилось. Он задумался. О городе на Ангаре должно сказать справедливо. Разве торговые дела компании Шелехова и Голикова не простёрли его влияния на американские берега? Разве Григорий Иванович не лелеет мечты завязать через Иркутск торговые связи с Японией и Индией? Не всем городам российским выпадала столь почётная заслуга перед государством. Перо Александра Николаевича стало быстро дописывать слова, восполняющие его представление о настоящем и будущем этого города.

Радищев отложил перо и вслух прочитал:

«Иркутск может равняться с лучшими российскими торговыми городами и превосходить многие из них по своему призванию и назначению…»

#img_23.jpeg