#img_1.jpeg

 

Глава первая

В СТЕНАХ ОСТРОГА

#img_2.jpeg

1

Илимск встретил петербургского изгнанника сурово. Обширный воеводский дом с островерхой крышей и со службами стоял под глубоким снегом. На резных коньках оконных наличников сидели нахохлившиеся воробьи, загнанные сюда лютым морозом.

Одна половина двустворчатой двери на красном крыльце с витыми столбиками, некогда затейливо расписанной, была сорвана с крюка и болталась. На крыльце стояли тяжёлые сосновые скамьи. Встарину отсюда воевода Лаврентий Радионов объявлял казакам указы, зачитывал московские грамоты, принимал от инородцев ясак — собольи и лисьи меха и другую мягкую рухлядь. Теперь заштатным городом Илимском управлял Киренский земский исправник, изредка приезжавший сюда.

Бывший воеводский дом оказался запущенным. Он был холодным. Ссыльные мастеровые, прибывшие ещё осенью из Иркутска, отремонтировали его на скорую руку. Просторные комнаты с узорными перегородками слабо обогревались потрескавшимися и дымившими печами. Пришлось их заново подправлять своими силами. Но всякий раз, как только протапливали печи пожарче, в доме становилось угарно.

На дворе держались сильные крещенские морозы. Ртутный термометр, вывешенный Радищевым на крыльце, замёрз и лопнул. Густой изморозью подёрнулась тайга. Днём от багрового солнца золотился воздух. Лохматые собаки попрятались на сеновалы, и улицы не оглашались их лаем. Ночью в маленькие замёрзшие оконца дома слабо пробивался молочно-зеленоватый свет луны.

Александр Николаевич не сразу по приезде явился к земскому исправнику Дробышевекому, прискакавшему на ямских, чтобы предупредить приезд государственного преступника в Илимск. Радищев видел его мельком и первый день. Исправника показал ему Степан, встретивший Александра Николаевича. Радищеву, после дальней и утомительной дороги, было не до исправника. Он лишь запомнил его окладистую бородку. Земский исправник, выжидательно стоявший у крыльца дома в дублёной шубе с большим курчавым бараньим воротником, вскоре ушёл недовольный и обиженный невниманием к нему Радищева.

Из воеводской канцелярии второй раз пришёл посыльный — старый, седенький канцелярист. Переступив порог избы, он околотил о косяк двери оську — меховую шапку, протер ею мокрые усы и бороду, а потом хриповатым голосом спросил, можно ли ему видеть хозяина.

На его голос из комнаты выглянул один из солдат — Родион Щербаков, сопровождавший Радищева по этапу от Иркутска до Илимска. Прищуря левый глаз, он округлил правый, похожий на совиный, и, ничего не говоря канцеляристу, лишь выразительно показал рукой. Молчаливый жест Щербакова означал: «проходи, я разрешаю».

Канцелярист, провожаемый пристальным взглядом солдата, чувствовавшего себя полным хозяином в доме, мелкими шажками просеменил в конец коридора, где помещались комнаты, занимаемые Радищевым. Канцелярист осторожно приоткрыл внутреннюю дверь и с порожка объявил:

— Земский наказывал зайти в канцелярию… Серчает…, — старик мялся, не зная, как удобнее назвать Радищева. Он всё ещё не понимал, за какие дела мог попасть в Илимск Радищев, похожий на барина, тихий и смиренный собой, человек.

— Серчает земский на тебя, барин, — мягче и теплее повторил канцелярист, — зашёл бы к нему…

— Какой я барин, — отозвался Радищев, — зови меня просто Александр Николаевич, — и, почувствовав доброе расположение к себе канцеляриста, пригласил его пройти в комнату, в беспорядке заваленную дорожной поклажей, добавив, что непременно будет сегодня в канцелярии. В коридоре слышались тяжёлые шаги солдата, его строгое покашливание. Седенький канцелярист, хитровато поведя глазами, добавил тише:

— Бражничает земский, прямо беда. А ты, Александр Николаевич, с достоинством держись, слушай, да молчи. Земский вразумлять спорый…

Слова канцеляриста, смысл их не сразу дошли до сознания Александра Николаевича. Старик поклонился и исчез. Радищев схватился за голову, словно раскалывающуюся пополам от боли.

Снова все угорели в доме. Он один, напрягая свою волю, старался быть бодрее других, держался на ногах. Елизавета Васильевна, туго перевязав полотенцем голову, не вставая, лежала в постели; болели дети — Павлуша с Катюшей; с головными болями ходили слуги — Степан с Настасьей, Дуняша.

Александр Николаевич не имел и минутки свободного времени. Его занимали хозяйственные дела по дому, заботы о Рубановской и детях, начало работы над философским трактатом «О человеке, о его смертности и бессмертии». Так приближалась к концу первая неделя его жизни в Илимске.

Он подошёл к кровати Елизаветы Васильевны, дотронулся рукой до её лица. Она открыла глаза.

— Я схожу к исправнику. Посыльный был…

Рубановская ничего не ответила, а лишь согласно кивнула ему, слегка приподнявшись в постели. Он знал как тяжело было ей сейчас и от жуткой головной боли, и от гнетущей обстановки, и от неустроенности жилья в Илимске, но Рубановская не говорила об этом, не жаловалась на жизнь и её неудобства. Александр Николаевич высоко ценил выдержку своей подруги. И то, что Елизавета Васильевна молчаливо переносила свои страдания, не высказывая ему жалоб на окружающее, подкрепляло его. Рубановская просила лишь о том, чтобы в переднем углу у неё всё время теплилась лампада, и Александр Николаевич исполнял её желание. И сейчас она тихо сказала:

— Поправь лампадку, Александр, и иди…

Радищев поцеловал Рубановскую, поправил лампаду и, одевшись потеплее, направился в земскую канцелярию.

Морозный воздух, словно настоенный на спирту, сразу захватил дыхание, как только Радищев вышел на крыльцо. Багровое солнце, что держалось совсем низко над угрюмыми горами, расплылось вдруг в огромный огненный шар и заслонило всё перед глазами. Александр Николаевич грузно сел на скамью, облокотился на, перила крыльца. Он почувствовал, как к горлу подступает тошнота и по телу пробегает озноб.

Несколько минут Радищев просидел неподвижно, пока не пришёл в себя. Надо было бы вернуться домой, отлежаться, но прояснившееся сознание подсказывало — его ждёт земский исправник. Он поднялся со скамьи и, осторожно спускаясь по ступенькам, пошёл со двора.

Земская канцелярия находилась в конце улицы, вытянувшейся по берегу Илима. Пока Радищев шёл, ему стало лучше, хотя попрежнему знобило.

Когда Александр Николаевич вошёл в канцелярию, земский исправник Дробышевский сидел на лавке в переднем углу, за длинным столом. Он бросил косой, мутный взгляд на вошедшего, разгладил здоровенной ручищей сначала густую бороду, а потом намасленные длинные волосы, подстриженные скобкой.

— Заставляешь ждать, — не глядя на Радищева, прогремел исправник, — а у меня можа дела замерли…

Дробышевский громко, икнул, зажал ладонью рот и уставился на Радищева. Он привык к тому, чтобы при первых его словах люди, с которыми он говорил, трепетали перед ним. Этот спокойно стоял. Не таким он представлял себе государственного преступника, когда получил строжайшие бумаги о нём из Иркутского наместничества, но каким именно, Дробышевский не объяснил бы и теперь.

— Молчишь? Порядки нарушаешь, за-а-коны! Не дозво-о-лю! — Земский исправник поднялся с лавки, опираясь на широко поставленные руки, почти выкрикнул:

— Я главная власть тут, — он ударил себя кулаком в грудь, — я на всю округу губернатор… Замордую, но ослушаться не до-о-зволю!..

Дробышевский ударил по столу кулаком с такой силой, что треснула столешница. Он опять громко икнул и заревел:

— Аверка, квасу!

Молодой подканцелярист в длинной посконной рубахе юркнул за перегородку и, разливая на бегу квас из железного ковша, очутился возле земского исправника. Дробышевский большими глотками осушил ковш и сел на лавку.

Наступила томительная пауза. Дробышевский, что-то соображая, уставился на Радищева.

— Кирюшка, где ты?

— Тут, ваше благородие, Николай Андреич…

— Бумагу окружного надзирателя мне.

— Она на столе, ваше благородие.

— Не вижу, по-о-дать!..

Кирилл Хомутов, приходивший к Радищеву, шагнул к столу, взял пакет и подал его земскому исправнику. Тот долго вытаскивал из конверта бумагу, плевал на пальцы, чтобы ловчее захватить её, а когда вытащил и развернул лист, то ещё дольше водил глазами по написанному, плохо разбирая почерк переписчика окружного надзирателя.

Радищев всё это время стоял у порога, не двигаясь с места. Он был поражён грубостью земского исправника. Только теперь, когда Дробышевский уткнулся в бумагу, до Александра Николаевича дошёл смысл слов, сказанных ему писцом. Он знал, как следовало отвечать ему на грубое, неучтивое обращение.

— Я не привык к такому тону, — сказал Радищев.

— Обучу, — отозвался Дробышевский и снова, вперив свои мутные глаза в Радищева, заревел:

— Словоблудничал!

Дробышевский опять икнул.

— Аверка!

Подканцелярист уже стоял перед ним.

— Из тебя толк будет! — беря у него ковш одной рукой, а другой потрепав космы парня, сказал исправник, — пронырливый, дьявол, кто тебя такого родил?

— Мамка…

— Знаю, не корова же…

Дробышевский раскатисто засмеялся и, выпив квас, прокричал:

— Вольнодумничал! Выморю эту блажь из тебя…

— Не по плечу груз берёте, не надорвитесь…

— Непотребно ведёшь себя, супротивно рассуждаешь…

— Смею и супротивно делать…

Радищев резко повернулся и вышел из земской канцелярии.

— Запеку в Усть-кутские солеварни!.. — взревел Дробышевский, когда захлопнулась дверь. Он не ожидал такого оборота.

Взбешённый земский исправник осушил ещё один ковш квасу.

— Каков, а?!

— Гордый человек, — сказал Кирилла Хомутов.

— Смутьян!

— Кремень — душа, Николай Андреич…

— Тебе откуда знать?

— У меня глаз приметлив.

— Но-о?

Дробышевский взъерошил волосы, наклонил голову к канцеляристу и, сразу обмякнув, прошептал:

— Извет настрочит?

— Кто его знает, — хитро прищурив глаза, ответил Хомутов, — человек он бывалый, в столичных чиновниках ходил… Зарука у него может быть в Петербурге-то… Приглядеться поперву надо…

— Поучаешь? — откинув голову вскричал Дробышевский. — А где ты ране-то был?

Кирилла Хомутов раскинул руки и покорно склонился.

— Наше дело бумагу марать…

— У-ух! Хитрая башка!

Исправник присел на лавку, обдумывая, как поступить дальше. Решение пришло самое лёгкое — возвратиться в Киренск.

— Аверка! — закричал он, — пущай готовят лошадей мне, — и, подняв свои мутные глаза на Хомутова, продолжал:

— Ладь с ним, дьяволом-смутьяном, сам. Но знай, Кирька!..

Земский исправник вытянул указательный палец и выразительным жестом дал понять, что канцеляристу надлежит уладить всё, иначе он с него шкуру сдерёт.

— Ябед в округе не потерплю…

— Не сумлевайтесь, ваше благородие…

В ночь земский исправник Дробышевский оставил Илимск и ускакал в Киренск.

…Радищев, не спеша, возвращался домой. После разговора с земским исправником он всё ещё не мог притти в себя и негодовал. Оскорблённый грубостью Дробышевского, Александр Николаевич заново обдумывал разговор с ним.

Мог ли он, государственный преступник, прибывший к месту своего назначения, ожидать иного приёма у здешнего начальства! После внешне-сдержанных, но внутренне-грубых и оскорбительных допросов, учинённых над ним Шешковским в Петропавловской крепости в первые дни ареста, разговор с земским исправником не должен был удивлять его. Невежество и самодурство за редким исключением было уделом всей царской администрации, начиная от столицы и кончая захолустьем, каким был Илимск.

Земский исправник Дробышевский не представлял исключения. Стоило ли ему сейчас думать об этом разговоре, как о чём-то из ряда вон выходящем в его изгнаннической жизни?

«Это не может тебя оскорбить», — говорил ему внутренний голос борца, осмелившегося первым пойти наперекор представлениям, сложившимся веками и освящённым церковью, показать презрение царям, беспощадно осудить их дела.

Нет, ему не пристало оскорбляться словами земского исправника — представителя царской власти, которой бросил он дерзкий вызов, обличил её в невежестве, грубости и разврате.

Радищев остро почувствовал, как хороша жизнь борца. И всё: январская ночь, заснеженная илимская улочка, громада темневших гор и вызвездевшее синее-синее небо над ним, всё это показалось ему сейчас прекрасными.

Он невольно свернул в переулок, ведущий к реке. Сюда ездили по воду к проруби. На самом берегу Илима примостилась ветхая кузница. Александр Николаевич смёл рукой снег с чурки, лежащей у стены, и присел.

Луны ещё не было, но небосвод над самой кромкой лесной шапки окрасился в бледнооранжевый цвет, и над дремотной тайгой и горами разлился светловатый туман.

В природе царил могучий, всё объявший покой, всё отдыхало. Было настолько тихо, что за рекой слышался редкий треск не то упавшей ветки, не то разодранной морозом коры на дереве.

Всё, что ещё полтора года назад казалось Радищеву страшным в этом «безысходном пребывании в Илимске», свершилось. Александр Николаевич видел теперь своими глазами острог, он находился в нём и будет жить здесь все назначенные ему годы ссылки.

И хотя первые дни пребывания в Илимске были омрачены трудностями и неудобствами, столь обычными в его жизни изгнанника, Радищев хорошо знал, что всё это утрясётся само собой. Он найдёт здесь и хороших людей, с которыми забываются житейские невзгоды и душевные потрясения, и вновь вернётся к своим важным, неоконченным в Санкт-Петербурге трудам. И чем скорее он это сделает, тем лучше будет для него.

Успокоение и удовлетворение Александр Николаевич видел единственно в упорном труде, в завершении начатой им борьбы со злом и произволом в обществе, с унижением человеческого достоинства и прав миллионов угнетённых россиян ничтожной кучкой помещиков, дворян, царедворцев с самодержцем на престоле.

Его приговорили к смертной казни за книгу, изгнали в Сибирь, надеясь, что тут заглохнет навсегда в нём борец-революционер. Нет! Слишком рано, преждевременно хотели нравственно умертвить его и предать погребению дело, за которое он боролся!

Он будет жить во имя святой борьбы за свободу и освобождение народа, он сделает всё, что в его возможностях! Для этого у него хватит энергии и душевных сил…

Луна спешила выбраться из-за гор, и вскоре её огромный шар повис над тайгой, а потом стал подниматься всё выше и выше в голубоватое, чистое небо, обретая свой холодновато-зеленоватый цвет.

Всё вокруг стало видно отчётливее и яснее: петляющая река, горы, разрезанные распадками, сочная тень на снегу от изгородей и заборов, изумрудное сверкание льда, парок, поднимающийся над незамёрзшей прорубью.

Александру Николаевичу показалось, что он слишком долго задержался возле кузницы, наедине с природой, окончательно успокоившей его. Он вспомнил об Елизавете Васильевне, детях, слугах, разделивших с ним сибирское изгнание, и подумал, что они нетерпеливо ожидают его возвращения.

Радищев вышел из переулка. От ворот одного дома пятилась девушка в шубейке, повязанная светлым платком, к чему-то чёрному, лежащему на дороге. В тот момент, когда она уже приближалась к этому предмету, из-за угла амбара выскочил парень, схватил чёрный предмет, лежащий на дороге, и побежал вдоль улицы. Враз завизжало несколько голосов, и стоявшие в тени забора девушки с криком бросились за парнем.

— Терёша, квашню отдай, тётка Анисья ругаться будет…

Александр Николаевич понял, что девушки гадали, и та из них, которая пятясь наткнулась бы на квашню, должна была выйти замуж. Шагая вдоль улицы, он приметил ещё небольшую кучку девушек. Они подбегали к дому и, постучав в окно, спрашивали: «Как звать жениха?» Услыхав глухой ответ, они звонко смеялись и устремлялись к другому дому.

Это живо напомнило Радищеву крещенские гаданья в Аблязове. О них ему любила рассказывать нянюшка Прасковья Клементьевна. Разве можно было забыть прелесть её задушевных сказов о русских богатырях, тихие, грустные напевы народных песен! И с тех далёких детских лет запала в его душу горячая любовь к народу, словно завещанная навсегда Александру Николаевичу в сказках, песнях, загадках, пословицах, услышанных им от нянюшки Прасковьи Клементьевны.

Радищев возвращался в неприветливый и неуютный воеводский дом, размышляя о том, какое красивое будущее откроет свобода, завоёванная народом — настоящим хозяином всего прекрасного на земле.

2

За окнами стояла морозная ночь. В кабинете иркутского губернатора Пиля растекалось ровное тепло от жарко натопленной изразцовой печи. Иван Алферьевич сидел в удобном кресле; всё располагало его к неге и мечтаниям.

В кабинете было уютно от роскошных стенных украшений — лепных позолоченных узоров, от богатых штофных занавесей, ковров, от мебели из красного и палисандрового дерева, большого зеркала, стоящего в простенке, картин в массивных бронзовых рамах, от мерно тикающих часов, стоящих в углу. Вся обстановка губернаторского кабинета была выписана из Вены.

Губернатор Пиль только что закончил разговор с надворным советником профессором Эриком Лаксманом, в последних числах декабря вернувшимся из Санкт-Петербурга. Учёный был ласково принят Екатериной II. «Чорт его знает, везёт же человеку, — вслух размышлял губернатор, — сама государыня-матушка удостаивает его вниманием, а тут хоть лоб расшиби, не дождёшься такой милости, не выберешься из глуши в столицу».

Разговор между иркутским губернатором Пилем и надворным советником профессором Эриком Лаксманом происходил деловой. Иван Алферьевич чувствовал себя усталым от настойчивых требований Лаксмана. Надворный советник привёз рескрипт Екатерины II и верительное письмо статс-секретаря графа Александра Андреевича Безбородко.

Эти два наиважнейших документа Пиль помнил почти наизусть. В них очень много было высказано доброжелательных слов об Эрике Лаксмане, о готовящейся экспедиции в Японию, но ничего не сказано о нём, наместнике этого края, где совершаются такие важные государственные дела. Ему лишь поручалось сделать одно, другое, третье, осыпать новыми милостями и вниманием надворного советника Лаксмана, участников экспедиции, взять на себя всю тяжесть ответственности за подготовку к поездке в Японию.

Пиль поморщился и, скося глаза, взглянул на себя в зеркало, отражавшее важную, позу сидящего в кресле губернатора, и остался доволен выражением своего лица.

В рескрипте императрицы было расписано всё до мельчайших подробностей, выражена надежда на его «усердие и радение» и желание — «предписанное исполнить с наилучшею точностью». Указ императрицы гласил:

«Вам известно, каким образом японские купцы, по разбитии их мореходного судна, спаслись на Алеутский остров, и сначала тамошними промышленниками призрены, а потом доставлены в Иркутск, где и содержаны были некоторое время на казённом иждивении. Случай возвращения сих японцев в их отечество открывает надежду завести с оным торговые связи, тем паче, что никакому европейскому народу нет удобностей к тому, как Российскому, в рассуждении ближайшего по морю расстояния и самого соседства…»

Всё это, он — генерал-поручик, правящий должность Иркутского и Колыванского генерал-губернатора, хорошо знал сам, обо всём этом в своё время было говорено и с Эриком Лаксманом, и с Григорием Шелеховым. В беседе они подсказали ему грандиозные планы экспедиции в Японию. У Шелехова с Лаксманом был смелый взлёт мечты. Они давно уже вынашивали, каждый по-своему, мысли об экспедиции в неизведанные края.

И когда японцы, потерпевшие кораблекрушение у Курилл, с побережья Охотского моря были доставлены в Иркутск, энергичные профессор Лаксман и мореходец Шелехов переговорили с ними и окончательно пришли к мысли — возвращение японцев на их родину надо использовать, как самый удобный момент для посылки большой экспедиции и установления добрососедских торговых связей с неизведанной страной Восходящего Солнца.

Генерал-губернатор Пиль горячо их поддержал. Он лелеял свою заветную мечту, не дававшую ему покоя, — проявить какое-то новое попечение о далёком крае, поднять свой авторитет в глазах императрицы Екатерины II.

В столицу было направлено экстраписьмо с известием об японцах, потерпевших кораблекрушение у Алеутских островов. Столица молчала. Ей было не до экспедиций в Японию и иноземных купцов, доставленных в Иркутск.

На юге России беспокойно вела себя Оттоманская Порта, жившая мечтой о реванше. Мир в Кучук-Кайнарджи был короткой передышкой. Григорий Потёмкин навязывал Екатерине II свою идею о необходимости изгнать турок из Европы, завладеть Константинополем, объединить славянские народы Балкан под эгидой российской императрицы. Это был его «Греческий проект».

Узел событий завязывался всё туже и туже. Воинственный дух султана поддерживали в Англии и Франции, в водах Балтики крейсеровали шведские корабли, угрожавшие безопасности Санкт-Петербурга. Оттоманская Порта начала войну. Но воинство российское под руководством Суворова одержало блестящие победы под Очаковым, Рымниками, Измаилом. На севере был заключен мир со Швецией.

Японские купцы, потерпевшие кораблекрушение, жили в эти годы в Охотске и в Иркутске, обучались русскому языку и учили русских японскому. О них вспомнили в столице, когда «поутряслись европейские дела». Екатерина II приказала доставить пострадавших в Санкт-Петербург. Сопровождал их в столицу Эрик Лаксман.

И вот, сейчас упрямый надворный советник категорически настаивал на своём. Он хотел, чтобы быстрее была снаряжена экспедиция в Японию, возглавлять которую поручили Адаму Лаксману, сыну профессора — юному поручику, служившему исправником на Камчатке. Эрик Лаксман успел уже уговорить двух иркутских купцов, они примкнули к экспедиции и брали с собой в Японию отборные товары для установления торговли с далёкой страной.

Надворный советник был очень настойчив в просьбе, Иван Алферьевич обещал ему, что не задержит экспедицию, но инструкция, подписанная его рукой, должна была полно отражать намерения Екатерины, требовала ответственности и губернатор размышлял: — Нельзя ли как-нибудь переложить эту ответственность на другого?

Но в рескрипте императрицы было сказано ясно: ответственность за экспедицию возлагалась на него. Пиль хорошо запомнил это место:

«При сём обратном отправлении японцев вы долженствуете отозваться открытым листом к японскому правительству с приветствием и с описанием всего происшествия, как они в Российския области привезены были и каким пользовалися здесь призрением, что с нашей стороны тем охотнее на оное поступлено, чем желательнее было всегда здесь иметь сношения и торговые связи с японским государством, уверяя, что у нас подданным японским, приходящим к портам и пределам нашим, всевозможные пособия и ласки оказываемы будут».

Об этой же ответственности предупреждал его в письме и граф Безбородко. Пиль привстал и отодвинул кресло, плавно скользнувшее по полу, натёртому восковой мастикой. Иван Алферьевич ещё плохо представлял, каким будет этот «открытый лист японскому правительству», но мысли, забегая вперёд, подсказывали ему, что, если экспедиция в Японию увенчается успехом, государыня не забудет его своей милостью и пожалует награду.

«Да, воздаяние трудов его, прилежание к сему делу, достойны излияния монаршей особы». Мысль эта вселила надежду на благополучный исход всего дела, затеянного Шелеховым и Лаксманом.

Пиль всегда был больше занят самим собой, чем другими, хотя и стремился показать о них внешне заботу. Тщеславный от природы, он частенько ради этого чувства, сознательно шёл и на подлость, скрывая это от других. Ему казалось, что стяжать себе славу лучшего в империи наместника края — самое главное в его жизни. Он не гнушался ничем: чужие мысли о благоустройстве и попечительстве отечества Пиль мог выдать за свои и был доволен этим. Он мог поссорить друзей лишь бы самому выйти правым, а иногда и показать при этом добродетель наставника, чтобы составить о себе хорошее мнение.

Иван Алферьевич лёгкой, лисьей походкой прошёлся по кабинету. Самодовольный, он остановился по середине и окинул всё строгим взглядом. Чего не хватало ему для полноты человеческого счастья? Дом его был — полная чаша, он ни в чём не отказывал себе. Иркутские купцы и мещане уважали в нём наместника края и боялись его. Он умел держать их в руках. Ему не хватало славы, да, славы.

В кабинет вошла губернаторша Елизавета Ивановна. Она не удивилась, застав мужа в задумчивой позе.

— О чём размечтался, Иван Алферьевич? — участливо спросила Елизавета Ивановна.

Мысли Пиля оборвались.

— Почему я больше других должен заботиться о попечении этого холодного края, — с подчёркнутым огорчением произнёс он, — и оставаться забытым от излияний светлейшей государыни-матушки?

— Не гневай бога и монаршей особы, — строго заметила жена. — Взоры её видят твои неусыпные труды и матушка-государыня не забудет твоих прилежании…

— Хочу верить в твои слова. Живу лучшими надеждами, душа моя…

— А я зашла напомнить о письме графу Воронцову, — нежнее сказала Елизавета Ивановна.

— Забыл, признаюсь, забыл, не до письма… Тут дела-а с экспедицией в Японию закручиваются, куда поважнее письма…

— А ты написал бы графу коротенькую весточку… Дашенька-то всё сохнет и сохнет… Пожалел бы дочь свою… Может слова твои и дойдут до сердца Александра Романовича и зятёк обрадует нас своим приездом…

Иван Алферьевич хотел было отмахнуться от просьбы жены, но потом отцовское сострадание к дочери смягчило его.

— Повод-то есть к письму, — продолжала жена. — Андрей Сидорович говорил, вернулись плотники из Илимска, сказывали, дом воеводский отделали что надо, Радищевы довольны будут и письма от них поступили, письма…

— И правда, написать непременно о сём следует…

Иван Алферьевич твёрдыми шагами прошёл к письменному столу, сел в кресло и, откинувшись на спинку, взял перо, взглянул в зеркало. Он обмакнул перо в китайские чернила и размашистым почерком стал писать графу Воронцову.

«Александр Николаевич, выехав из Иркутска 19 декабря, приехал в определённое ему место. Хотя расстояние от Иркутска не весьма далеко, но по глубоким снегам и просёлочной дороге скорее не мог; но пишет, что доехали здоровы и нашли там приготовленный для них дом довольно спокойным, а летом и ещё поспокойнее сделать можно будет. Полученные после их посылки я на сих днях и письма к нему отправлю с коляскою на рессорах, случившеюся у меня, в чём они там и могут ездить… Смею уверить, что они там, кроме скуки, никакой нужды не потерпят…»

Иван Алферьевич на минутку оторвался от письма, чтобы продумать его конец. Елизавета Ивановна, стоявшая позади его, положила полные руки на плечи мужа и ласково, полушёпотом, произнесла:

— О Дашеньке не забудь, о зяте нашем…

Пиль тряхнул головой и приписал:

«…Теперь повторяю докучную мою вашему сиятельству просьбу о зяте моём, чтоб он был отпущен к нам на такое время, чтоб успел возвратиться потом к сроку по команде, чем будет обрадовано всё моё семейство».

— Довольна теперь?

Губернаторша прижалась пухлыми губами к чисто выбритым щекам мужа и поцеловала его.

— Я чаёк с медком приготовила…

— Иди наливай, а я…

Генерал-губернатор чётко вывел свою подпись, присыпал письмо песком из песочницы и, словно отвечая кому-то вслух на свои мысли, сказал:

— Ну и денёк же выдался…

3

Вскоре Александр Николаевич был щедро вознаграждён: выздоровела Елизавета Васильевна. Теперь её голос слышался то на кухне, то в детской, то в гостиной. Хозяйская рука этой заботливой женщины сразу стала ощущаться в доме.

Радищев, до сих пор не разложивший свой багаж в комнате, стал разбирать сундуки, ящики, свёртки, раскладывать книги на полку, сколоченную Степаном. Слуга, тоже поднявшийся на ноги после болезни, соскучившийся по работе, с охотой помогал Радищеву.

Первые дни приезда в Илимск, когда все лежали вповалку, то больные, то угоравшие от печей, у Александра Николаевича не поднимались руки привести в порядок свои вещи. Отвлечённый уходом за больными Елизаветой Васильевной и детьми, он был безразличен ко всему. Ему казалось, что дальняя дорога ещё не кончилась и снова, после небольшой передышки, предстоит путь в глубину неизведанного края.

Теперь, когда в доме почувствовалась распорядительная рука хозяйки, Александр Николаевич ощутил, что, наконец, он осел здесь прочно, ему предстоит прожить в Илимске долгие годы ссылки. И осадок, вынесенный им после посещения канцелярии и разговора с земским исправником Дробышевским, и тяжёлая, гнетущая обстановка дома, подействовавшая на Радищева, заставили погрузиться в раздумье, реально представить своё существование в изгнании.

Были минуты, когда разум вдруг поддавался слабости, им овладевало отчаяние и жизнь в Илимске казалась беспросветной. Он боялся бездеятельного, унылого и унизительного существования. Великое призвание борца заслонялось обречённостью, и тупое отчаяние готово было охватить Радищева.

Да! Такие минуты были, но они быстро прошли. Отчаяние, уныние миновали. С выздоровлением Елизаветы Васильевны, с возвращением к ней жизнерадостности и тёплой заботливости о семье и о нём, этот душевный недуг рассеялся, как туман.

— Тацита одушевляло негодование, — шутил Александр Николаевич, — меня твоя жизнерадостность и забота о семье.

— Будет тебе, милый, преувеличивать, — отвечала обрадованная Рубановская. — Бодрый дух твой и мне даёт силы…

Так они, взаимно ободряя друг друга, старались забыть тяжесть изгнания и трудности непривычной для них обстановки. Лишения, невзгоды, неудобства суровой и грубоватой действительности воспринимались обоими не так остро и глубоко. Елизавета Васильевна стремилась всеми силами к тому, чтобы сделать жизнь Радищева в изгнании не столь тяжёлой. Александр Николаевич, благодарный Рубановской и высоко ценивший её самоотверженную решимость, толкавшую эту женщину с геройской душой на крайние жертвы, платил ей тем же. Он всячески оберегал подругу от лишних неприятностей, подобных тем, с которыми ему уже пришлось столкнуться в земской канцелярии. Радищев оберегал её покой.

В комнату вошла Рубановская.

— Ещё не закончили наводить порядок? — удивилась она.

— Не спешим, Лизавета Васильевна, — сказал Степан.

— Семь раз отмерь — один отрежь, — добавил Радищев.

— Что ж тут мерить и отрезать? — живо вмешалась Рубановская и посмотрела широко открытыми глазами на Александра Николаевича и слугу. — Делать вам нечего, вот и возитесь тут…

— Тут книги разместим, — советовался Александр Николаевич, — тут стол для работы, а тут лежанку для отдыха поставим. Тут шкаф с приборами, тут…

— А я сделала бы по-другому, — прервала его Елизавета Васильевна.

Действительно, то, что предложила Рубановская, было куда лучше, чем распланировали они вдвоём со Степаном. И непосредственное участие её, осторожные советы о том, как удобнее обставить комнату и разместить в ней необходимое для работы Радищева, практически отвечали тому, что хотелось иметь Александру Николаевичу в своём рабочем кабинете.

Когда вещи были разложены, книги расставлены на полки, всё нужное оказалось под руками Радищева. Можно было садиться за стол и начинать работать, но требовался какой-то внешний побудитель, толчок, а он ещё отсутствовал, поэтому не было нужной целеустремлённости для творческой работы.

Не было писем от Александра Романовича Воронцова, не было вестей от отца, старших сыновей. Чувствуя всегда близкую привязанность к той прошлой жизни, Радищев сейчас испытывал состояние какой-то неопределённости, неизвестности. Прошло два месяца, как он выехал из Иркутска. С тех пор он не получал никаких известий из России. Беспокоили разные мысли, порой ему казалось, что он, видимо, всеми забыт.

Александр Николаевич делился сомнениями с Елизаветой Васильевной.

— Нет писем от родных и друзей…

Рубановская успокаивающе поглядела на него.

— Сердце подсказывает мне, письма скоро будут.

Радищев гладил её волосы и совсем по-иному всматривался в её чуточку рябоватое, приветливо-спокойное лицо, похудевшее после болезни. Теперь он ещё глубже понимал, как много он был обязан Елизавете Васильевне, какое большое счастье, что она была около него, здесь, в изгнании. И он открывался подруге:

— Увидеть бы ту жизнь, о которой мечтаю, пожить бы часок в благословенной свободе! Не скоро мечта сбудется. Может, дети наши, подышат воздухом свободы…

Александр Николаевич прищуривал глаза и задумчиво заключил:

— Всё, все будет по-иному, не похоже на теперешнее. Изменится не токмо жизнь, изменятся люди. Они поднимутся. Всё, что веками было задавлено, смято в них, расцветёт. Откроются таланты, исчезнет зависть, вражда… Вот каким я вижу будущее, Лизанька. Ради него, нам с тобой не трудно переносить невзгоды, скажу более, если потребуется, не страшно будет и умереть…

— Хорошие слова, Александр, запоминающиеся… — и призналась, — у меня от них дух захватило…

— А ежели хорошие, — добродушно смеясь, сказал Радищев, — значит пронесём их, Лизанька, сквозь нашу изгнанническую жизнь…

4

Канцелярист Кирилл Хомутов на своём веку пережил многих земских исправников. Они приходили и уходили, он оставался и двадцатый год нёс честно свою незаметную, тяготившую его, неблагодарную обязанность канцеляриста. Сколько бумаг им переписано, сколько гусиных перьев поиспорчено, сколько славных и бесславных людей перевидано, дел переделано, а Кирилл Хомутов так и не поднялся выше канцеляриста — человека, подчинённого исправникам, всем другим должностным чинам, частенько наезжающим в Илимск то из Киренска, то ещё страшнее — из самого Иркутска.

Хочешь оглядывайся назад, хочешь нет, но много страху пережито Хомутовым за годы службы канцеляристом. Оттого раньше времени, в пятьдесят лет, голова сединой покрылась, а у родителя — в семьдесят годков ни единого серебряного волоска не появилось, так и умер с головой чёрной, как дёготь.

Зато Кирилл Хомутов научился великой премудрости — угадывать людей, видеть с первого взгляда, кто чем дышит. В зависимости от этого он по-разному относился к людям: с хитрецой, уважением, а иногда и чувствовал своё превосходство над ними. И люди эти, по понятию Кирилла Хомутова, сами по себе разные бывают: иной прямой и крепкий, как лиственница, другой — кудряв и мил, как берёзка, сердцем располагает; третий, что боярка — колюч, сразу не подступись к нему; четвёртый с горькой душой вытянулся, как осина, и вечно дрожит от грехов и дел своих, как её беспокойный, шумливый лист.

Присмотрелся Кирилл Хомутов к земскому исправнику Дробышевскому, распознал и его; криклив, шумлив, самодурен, особенно под пьяную руку, а встретится с человеком сильнее его — страх возьмёт, выветрится бражный угар из головы и трясётся, как осиновый лист. Над таким и он, Кирилл Хомутов, духовно повластвовать может, хоть на минутку подняться выше канцеляриста и почувствовать, как земский исправник бессилен что-либо сделать с ним: правда на его, кирилловой, стороне.

Был Кирилл Хомутов человеком широкой натуры, тяготился своими скучноватыми обязанностями канцеляриста. Хотелось ему попытать счастья в других делах — пуститься в странствия по родной земле, поискать свою удачу в торговых делах. Хотел съездить в заманчивую Кяхту, славящийся Енисейск, сказочный Якутск, понаведывать незнакомые землицы, что на самом краю света лежат, куда добрались только смелые шелеховские мореходы.

Заезжали не раз в Илимск приказчики Григория Ивановича Шелехова, подбирали народ, желавший поехать в те далёкие края, что лежат у самого восхода красного солнца, но земские исправники не пускали, отклоняли его просьбу, бумагу, поданную им, без последствий оставляли. Да ещё накричат, обрушатся на него — как, мол, смел царскую службу менять на торговые мразные и купецкие дела.

А те края, где над родной землёй всегда вставало утро, манили к себе. Говорили, что там предприимчивым людям богатство само в руки идёт, удача в ногу с ними шагает. Но, видно, не суждено было Кирилле Хомутову оторваться от скамьи илимской канцелярии, передать бумаги и перо, многолетний навык свой, умение своё — отроку Аверке Бадалину, подававшему надежды стать исправным канцеляристом.

Много думал о Радищеве Кирилл Хомутов после отъезда Дробышевского. Разговор с ним земского исправника в памяти свежо стоял. По-своему старик соображал: не по исправникову топору попало дерево, топорище сломать можно, а дерево стоять будет, крепко оно, с листвяжной сердцевиной.

И Кирилл Хомутов, обдумав всё глубоко, решил послать Аверку в воеводский дом, позвать в земскую канцелярию Радищева для объяснения. Разговаривать у него дома канцелярист Хомутов считал не совсем правильным; как-никак речь шла о казённых делах, а служба, для него всегда оставалась службой. Потом, в воеводском доме были лишние солдатские уши и глаза. Бог с ними! Подальше от них — подальше от греха!

Аверка наказ его исполнил аккуратно. Он быстро вернулся и, запыхавшись, доложил:

— Так что, Кирилла Егорыч, они будут тут…

— Молодец, Аверка! — сказал Хомутов и поучительно добавил, — придёт человек-то, чинно держись, языком брехнуть не вздумай… Ты — канцелярский служитель…

Вскоре пришёл Радищев. Хомутов встретил его приветливо, пригласил сесть на скамью, встал из-за стола сам, отложив перо и оставив бумаги, специально вынутые из ящика, залепленного сургучом возле замка. Канцеляристу казалось, так было много внушительнее встретить опального столичного чиновника.

Кирилл Хомутов подсел к Радищеву и сразу, без лишних слов, заговорил:

— Не серчай, Александр Николаевич, на земского… Дров в тот вечер нарубил он много, сам уехал, а на меня обуза выпала — щепу собрать, навести порядок…

Александр Николаевич немного удивлённо посмотрел на добродушное лицо Хомутова. Глаза Егорыча с хитринкой приветливо глянули из-под лохматых бровей и словно сказали Радищеву: «человек этот с доброй душой говорит искренне и доброжелательно».

— Не пойму, к чему такая речь?

— Хмельная голова — дурна, языком много сору намела, вот теперь и расчищай его…

Радищев догадался, чего боялся земский исправник, нагрубивший ему в тот вечер, что хотел от него и к чему сейчас клонил весь разговор этот хитрый и добродушный старик, внешне похожий на дьяка.

— Уважаю старость и ценю искренность, как вас по батюшке?

— Кирилл, сын Егоров.

— Кирилл Егорович, забудем тот неприятный разговор, ежели он был первым и последним.

— Благоразумно, с достоинством говоришь… Я ведь многих видывал людей… Не тот характер у земского, в бражьем чаду наглупил, а так, он человек-то — осина-а, одним словом — осина-а…

Радищеву понравилось это яркое и удачное сравнение человека с осиной. В этом сравнении было сказано всё, что почувствовал Александр Николаевич сам при разговоре с Дробышевским, и верность его впечатления только утвердилась после слов Кириллы Хомутова.

А канцелярист, поняв, что самый главный разговор его удачно окончен и неприятное дело улажено, облегчённо вздохнул.

— Как живётся, Кирилл Егорович?

— Часом с квасом, а порой с водой…

Радищев улыбнулся.

— Давно в канцеляристах ходишь?

— Служил три лета, выслужил три репы, а красной ни одной, — усмехнулся Хомутов и тоже поинтересовался, живы ли у Радищева отец с матерью, чем они занимаются и что за служба была у него в бытность его в столице? Канцелярист внимательно выслушал ответы и спросил ещё о петербургских новостях, о войне со шведами и турками, слухи о которой с опозданием докатились в Илимск, слухи смутные, но как всегда разжигающие жадное любопытство в людях.

Александр Николаевич рассказал о войне России с Оттоманской Портой и со Швецией. Ему приятно было говорить об этом ещё и потому, что радостные вести о победе русских над шведскими войсками Густава III в Нейшлоте, у Готланда, у Красной Горки, мир России со Швецией в Вереле послужили предлогом для замены смертной казни ссылкой в Илимск. Так гласил «милостивый» указ Екатерины II.

Кирилл Хомутов и Аверка, с удивлённо открытыми глазами слушавшие Радищева, были увлечены его рассказом; Александр Николаевич говорил занимательно и вместе с тем доходчиво просто с людьми, проявляющими такой живой интерес к большим делам России.

Радищев засиделся допоздна в канцелярии. Он не заметил, как на дворе наступил вечер. Стали темнеть слюдяные оконца. Аверка, без подсказки Хомутова, запалил жирник и поставил его на стол. Александр Николаевич сослался на домашние дела и распрощался.

— Заглядайте в канцелярию, — сказал Кирилл Хомутов, — есть у меня подарочек для хорошего человека.

— Загляну, — пообещал Радищев.

Когда скрипучая дверь закрылась, Хомутов, помолчав, сказал:

— Государственного ума человек, Аверка, кумекай…

— И то кумекаю, Кирилла Егорыч, — почёсывая космы, важно ответил Аверка.

— То-то! Столишный человек. Понимать надо-о, — поднял вверх указательный палец канцелярист.

Служивые люди илимской канцелярии ещё долго толковали о Радищеве.

5

Наконец прибыл губернаторский курьер с почтой, с посылками и рессорной коляской, привезённой на широких санях.

С почтой было несколько писем от Воронцова, от родителей, доставленных в Иркутск ещё Лаксманом, возвратившимся из столицы вскоре после выезда Александра Николаевича в Илимск.

С письмами и посылками словно ворвался новый мир в дом илимского невольника. Первыми были прочтены письма отца. Он извещал, что на родине всё благополучно, старшие его внучата — сыновья Александра Николаевича — успешно учатся, что о них проявляет родительскую заботу граф Александр Романович…

Письма Воронцова были полны всевозможных вопросов. Графа интересовало описание страны, по которой проезжал Радищев; каков собою город Иркутск, чем он примечателен и отменен от других сибирских городов: оживит ли открывающаяся торговля на Кяхте Илимск — заштатный город, славившийся своей торговлей мехами? Словом то были письма, в которых мало было заметно, что корреспонденты — это два различных человека, находящиеся на крайних ступенях своего общественного положения: один — придворный сановник и президент коммерц-коллегии, ведающий торговыми делами России, другой — опальный писатель, сосланный в Илимск. Переписка между ними сохраняла ещё прежние официальные и деловые отношения, неожиданно прерванные стечением обстоятельств. Граф Воронцов словно не мог смириться с их прекращением и втягивал Радищева в деятельность коммерц-коллегии, как если бы он попрежнему находился у него на службе. Президент знал, как полезен был этот широко образованный человек отечеству, и не мог допустить того, чтобы Радищев не занимался торговлей и экономикой государства.

Сквозь официальные фразы в их переписке сквозило глубокое человеческое чувство, пронизанное обоюдной любовью и уважением друг друга. Это искреннее чувство дружбы не в силах были разорвать никакие внешние причины и обстоятельства. И их письма чаще всего были заполнены задушевными разговорами, помыслами, внешне прикрываемые деловыми вопросами.

Александр Николаевич читал в письмах графа Воронцова многое между строк и писал ему ответы с таким же расчётом, чтобы и тот понял многое из ненаписанного, но глубоко и хорошо знакомое им обоим.

Граф Воронцов вновь призывал Радищева к терпению и покорности, уверяя, что чистосердечное и решительное раскаяние могло бы содействовать смягчению его теперешнего положения. Александр Николаевич не осуждал за это Воронцова. Он понимал, что граф по-другому и не может поступить. Благодарный ему за значительное облегчение своей участи, материальную и духовную поддержку, он знал, что Александр Романович не разделяет его взглядов. Дружба их ещё не означала единства убеждений. Воронцов не терял надежды облагоразумить своего несчастного друга, Радищев, ценя дружеское искреннее отношение к себе, принимая его, твёрдо стоял на своём, однажды избранном пути.

Среди почты, привезённой губернаторским курьером, было и письмо Глафиры Ивановны Ржевской к Рубановской. Пока Александр Николаевич знакомился со своими письмами, Елизавета Васильевна успела дважды перечитать весточку своей задушевной подруги.

Ржевская писала о петербургской жизни так, как она её воспринимала сама, как эта жизнь врывалась в салоны и знатные дома столицы. Подруга рассказывала о пышных приёмах, о сыгранных в театрах новых спектаклях, что примечательного было в этом сезоне в Эрмитаже, кто из заграничных гостей посетил двор, как они были встречены императрицей и её сановниками-царедворцами.

Ржевская описывала зимнее веселье близ Таврического дворца, катанье на маленьких санках с ледяной горы и ухаживание за нею одного молодого, красивого кавалергарда. Она сообщала, что в театре шли французская комедия и итальянская опера.

Рубановская отложила письмо Глафиры Ивановны и задумалась. Она закрыла глаза и мысленно перенеслась в Санкт-Петербург, в зрительный зал Эрмитажа, величественный и роскошный, какой мог сотворить лишь гений зодчего.

И словно не стало бревенчатых стен воеводской избы с тусклыми оконцами, с промёрзшими углами, с угарным удушьем растрескавшейся печи, замазанной по извёстке красной глиной. Рубановская была сейчас возле матери и сестры, среди знакомых и подруг.

Елизавета Васильевна увидела себя институткой в числе четырёх учениц, награждённых большими золотыми медалями. Она должна была получить назначение ко двору, стать фрейлиной, но Екатерина II заменила её ученицей, получившей малую золотую медаль, — красавицей Катей Нелидовой, умевшей хорошо танцовать и играть на арфе. Елизавета Васильевна и теперь не могла понять лицемерия императрицы. При дворе играли комедию Вольтера «Блудный сын». Она исполняла роль сутяжницы госпожи Крупильяк. Её хорошо принимали все и особенно Екатерина II. Исполнение смешило государыню и доставляло ей удовольствие. После спектакля императрица похвально отозвалась о «дивной госпоже Крупильяк».

Рубановская навсегда запомнила этот вечер. Напротив сцены, в широком кресле сидела Екатерина II. Императрица была в светлозелёном платье с коротким шлейфом, в корсаже из золотой парчи с низкой причёской, слегка посыпанной пудрой и украшенной головным убором, унизанным бриллиантами. Рядом с нею, почтительно наклонив голову, в напудренном парике и в богатом камзоле, сидел граф…

Елизавета Васильевна пыталась припомнить, кто же тогда сидел, и не могла. Лицо графа исчезло, запомнился только парик да его камзол и сияющая, самодовольная императрица. Тогда Рубановская впервые близко видела Екатерину II и такой запомнила её на всю жизнь.

Какая пропасть отделяла теперь Елизавету Васильевну от тех лет жизни! Ей припомнились слова Александра Романовича Воронцова, предупреждавшего её в поворотный момент о том, что с поездкой в Сибирь она лишается всех гражданских прав, порывает на многие годы, а быть может навсегда, с привычной жизнью столицы.

— О чём задумалась, Лизанька? — неожиданно спросил её Александр Николаевич.

— Думала о Петербурге, — призналась она, — воспоминания сердце моё растревожили. Сколько в прошлом было примечательного!

Рубановская подняла затуманившиеся глаза и, боясь, что могла обидеть своим признанием Радищева, ради которого отказалась от всего и приехала сюда в Сибирь, виновато сказала:

— Не вини меня, Александр, за минутную слабость… Всё уже прошло. С тобой и детьми я тут обрела подлинное счастье, совсем не похожее на оставшееся в столице. Я ещё не всё понимаю, но душа моя тянется к этому счастью вместе с тобой. Оно, моё счастье, и в изгнании хорошо. Ты недавно чудесно сказал, что ради большого счастья и умереть не страшно…

— Лиза, дорогая моя подруга! — и Александр Николаевич схватил её руки и осыпал их горячими благодарными поцелуями.

Когда схлынул порыв глубокой нежности, они стали разбирать ящик с посылками. В нём находилась большая связка книг, обувь, одежда, зрительная труба, компас, разная домашняя утварь, вызвавшая восторг у Елизаветы Васильевны.

Воронцов не забыл и маленьких членов семьи. Для них в посылке нашлись календарики. Дети неописуемо обрадовались подарку, и Александр Николаевич, смотря на них, невольно прослезился.

— Александр Романович пробуждает во мне ещё большую любовь к жизни, — сказал Радищев.

— Моё уважение к графу кончится лишь вместе с моей смертью, — в тон ему добавила Рубановская.

И когда всё присланное было разобрано и распределено по назначению, Елизавета Васильевна пожелала выйти на воздух, прогуляться по Илимску. Рубановская ещё не успела осмотреть город, в котором жила.

В воскресный день тихие и пустынные илимские улочки заметно оживлялись. То казачка в шёлковой телогрейке, отороченной по подолу и рукавам беличьим мехом, с двухставным воротником, повязанная цветным платком торопливо пробежит к своей соседке. То важная купчиха Агнесса Фёдоровна Прейн в пышной шубе и дорогом капоре с лентами, возвращаясь от кумушки, старается не смотреть по сторонам, но привлечь к себе внимание посторонних. А за ней, явно уже навеселе, широко расставляя ноги, проплетётся купчина — её муж Савелий Дормидонтович Прейн в шубе с волчьим воротником. Или из калитки тесовых ворот выбегут подружки и, оглядевшись вокруг, быстро скроются в переулке, ведущем к реке. За ними, словно карауля девушек, появятся парни и тоже направятся к Илиму. То откуда-нибудь вынырнет совсем пьяный мужичок, петляя по дороге, пройдёт из конца в конец улочку, поговорит сам с собой или с встретившимся соседом, прогорланит невнятную песню и исчезнет за калиткой.

В это воскресенье на Илиме было особенно весело. Кончалась масляная неделя. Парни и девушки устраивали на реке игрище в кубари, похожие на волчки, подгоняемые кнутом на сверкающей поверхности льда.

Александр Николаевич и Елизавета Васильевна тоже направились к реке и стали наблюдать с невысокого берега за игрищем, бывшим уже в самом разгаре. Девушки, не занятые в игре, парни и ребятишки образовали большой круг. Внутри его несколько счастливцев состязались в искусстве гонять кубари. Они щёлкали в воздухе ремёнными бичами, украшенными кистями у кнутовищ, и ухитрялись ударить кубари так, чтобы всё время усиливалось их вращательное движение. Побеждал тот, чей кубарь оказывался неутомимее и, посвистывая, крутился дольше всех на льду.

Сбившиеся в кучку и охваченные страстью игры, за кубарями пристально следили все присутствующие. Победителя награждали радостными криками, возгласами одобрений, шутками, вызывавшими общий смех и веселье.

Радищев и Рубановская с интересом наблюдали за игрищем. Весёлый, беззаботный смех и шум молодёжи увлёк и их.

— Я ещё не видела ничего подобного, — говорила Елизавета Васильевна, — оригинальная забава…

— В каждом крае свои игрища. В Тобольске, в масляную неделю, устраивают на Иртыше проводы «маслишки», а тут гоняют кубарей… Есть в сём, Лизанька, что-то своё отменное, определяющее глубже людей, идущее от самой жизни… В столице в такие дни праздная молодёжь развлекается «кадрилью», устраивает катанье на Неве, подражая французским модам; в Тобольске — уже своё сибирское, самобытное — «проводы маслишки», а тут, видишь — кубари — совсем народное…

А на льду игроки становились всё азартнее. В толпе от удовольствия взвизгивали. С берега было видно, как вращающиеся кубари касались друг друга и от соприкосновения разлетались в стороны. Бывало удар оказывался настолько силен, что выбивал один из кубарей совсем, и тот, сбавляя скорость вращения, начинал «клюковать носом» и, наконец, в изнеможении, совсем валился на бок. Парень, что гонял этот кубарь, обескураженный, выбывал из игры, под свист и улюлюканье собравшихся. Победитель, наоборот, чувствуя своё превосходство, гордо вскидывал голову, помахивая бичом, проходил козырем возле девушек и, выбрав из них самую красивую, мог провести с нею весь вечер.

Александр Николаевич, наблюдая за играющими, асе ещё находился под впечатлением только что прочитанных писем. Он заговорил с Елизаветой Васильевной о том, что занимало его в этот момент. Он пересказал содержание письма Эрика Лаксмана, занятого подготовкой экспедиции в Японию.

— Большое, государственное предприятие, Лизанька. Ежели экспедиция увенчается успехом, то подобно Петрову окну, прорубленному в Европу, Россия будет иметь такое же окно на Востоке… Помнишь, последний разговор Григория Ивановича перед нашим отъездом из Иркутска?

Рубановская хорошо его помнила. Шелехов увлекательно говорил об отыскании удобного пути из Иркутска в Охотск по Амуру и морем, думал проделать это предприятие своими силами, не встретив поддержки в Сенате. И вот Эрик Лаксман сообщал об Указе, повелевавшем снарядить экспедицию в Японию. Великая честь снарядить экспедицию выпала Лаксману и Григорию Ивановичу.

Александр Николаевич сказал:

— На Тихий океан надо пристально смотреть теперь. По многим доказательствам видно, как говорил Григорий Иванович, недра Курилл и Алеутов очень богаты, а искать те сокровища ещё некому. Богатство само на двор, Лизанька, не придёт, оно требует глаз и рук, таких, как глаза и руки Шелехова и Лаксмана…

На льду раздался безудержный смех и крик. Толпа приветствовала очередного победителя кубаря. Радищев, прервал свою речь.

— Чудится мне, — снова продолжил он, — установление добрососедства с Японией обещает широкие выгоды, открывает просторы не токмо для торговли, но и дружбы, полезной островитянам с россиянами…

Игрище на Илиме кончилось. Молодёжь гурьбой устремилась к взвозу. Девушки, шедшие впереди, звонко запели:

И чей-то голос, бойчее и резвее других, поднимался и отчётливо доносил:

Тот же приятный грудной голос вёл песню дальше.

И снова девичий хор дружно подхватывал:

С песней, живым потоком, гурьба вливалась в тесную заснеженную улочку Илимска. Позади шли парочками победители кубарей с избранными девушками; все знали, кто встречал их или рассматривал сквозь тусклые оконца изб, что идут самые удалые парни.

На реке остались лишь ребятишки. Они продолжали гонять кубари, во всём подражая взрослым парням.

Жизнь шла своим чередом. Ничто не могло остановить её могучего биения, её богатой, чарующей красоты, вырывающейся наружу, как журчащий родник самых, народных глубин.

— Вот она Сибирь — дальняя сторонушка, — высказал Радищев вслух свою мысль.

Довольные прогулкой, бодрые Александр Николаевич и Елизавета Васильевна возвращались к семье, в неприветливый воеводский дом.

6

Александра Николаевича самого потянуло в земскую канцелярию. Ему хотелось, побольше узнать об Илимске. Он был уверен, что Кирилл Хомутов расскажет ему много интересного из истории «заштатного города». Канцелярские служилые оказались на месте. Хомутов сидел у печки и нюхал табак, косо поглядывая на Аверку, лениво заполнявшего сорокаалтынную книгу, в которую вносились распоряжения исправников и списки разных должников и нарушителей общественного порядка.

— Милости просим, Александр Николаич, — приветствовал его старый канцелярист. — Присаживайся-ка ближе к печке, тут теплее…

Радищев присел на скамейку возле печки.

— Я уж думал, забыли нас, — чихая, хриповатым голосом заговорил Хомутов.

— Где забыть?! — сказал Радищев. — Обещали подарочек показать, — напомнил он.

— Твоё слово — правда.

Кирилл Егорович словно загорелся, собираясь с мыслями, почесал густую бородищу. Порассказать Хомутову было о чём. На его глазах Илимск сначала был уездным городом, потом острожным, безуездным, не имеющем своей округи.

Кирилл Хомутов с гордостью поведал летопись былой истории города, отгремевшая слава которого всё ещё жила в памяти старожилов. Он рассказал, как возник город и кто был первым его основателем.

Много славных страниц открылось Радищеву в истории. Илимска, похожей на все сибирские города. Все они были основаны предприимчивыми русскими землепроходцами, устремившимися из центра России в неизведанные, загадочные, далёкие её окраины. В истории городов Сибири вставало главенство великого Новгорода, Устюга, Каргополя… От прошлого тянулась нить к настоящему и нельзя было оборвать её; нить эта была чем-то единым со всей прекрасной Россией — широкой исторической дорогой из Москвы в Сибирь.

Много славных страниц открылось Радищеву в истории Илимска.

Внимание Радищева привлекло другое. В конце сентября 1725 года здесь, в Илимске, зимовала знаменитая полярная экспедиция морского флота капитана Витуса Беринга, направленная Петром Великим на Камчатку.

В архиве илимского воеводы хранилась переписка между земской канцелярией и Берингом. В ней рассказывалось о прибытии экспедиции, снабжении её припасами, строительстве экспедиционных судов на Усть-Кутском плотбище и наборе плотников, кузнецов и токарей.

Кирилл Хомутов — сухощавый, убелённый сединой старик, живо напомнивший Радищеву Нестора, долго рылся в бумагах, перевязанных бичевой. Отыскав нужное ему «дело», он вытащил из него пожелтевшую, толстую бумагу, написанную орешковыми чернилами.

— Вот она, дорогая…

Канцелярский писец протянул Александру Николаевичу собственноручные документы Витуса Беринга. Они повествовали о том, как, добравшись до деревни Симахиной, экспедиция задержалась у порогов на реке Илим. Витус Беринг, боясь зазимовать здесь, послал «господину управителю в Илимске» письмо.

«От нас наперёд послан с указы Тобольской земской конторы гардемарин Чаплин о вспоможении пути нашего, — с благоговением читал Радищев, — которые, надеемся, что давно вы получили, а по прибытию нашему к Илимскому устью 11 сего сентября, видим и слышим от людей, что с дощаниками по большой пороге пройтить невозможно, того ради извольте к нам для выгрузки дощаников прислать шесть или восемь каюков или больших лодок и разных судов, какие есть, в чём бы можно уместиться нашим припасам и дойтить до Илимска».

События тех лет сразу встали перед Александром Николаевичем. Навстречу Берингу направили помощь. Экспедиция его благополучно прибыла в Илимск. Началась энергичная подготовка к дальнейшему путешествию. Нужно было за зиму построить новые суда, и Беринг официально уведомлял илимскую канцелярию, что «в предыдущию весну для отвозки провианта и материалов до Якутии и далее надлежит построить дощаники или другие суда…»

Суда стали строить на Усть-Кутском плотбище. Закипела работа. Свыше 70 илимских плотников и привезённых мастеров с экспедицией из Тобольска к весне построили 15 дощаников. Это были суда «длиною около семи сажен и поперёк около 15 футов». На них, как вскрылась Лена, отправились в дальний путь 60 матросов, плотников, канатчиков и пушкарей. Среди уезжавших было много илимцев.

Это была первая Северная экспедиция капитана Витуса Беринга. И хотя Радищев многое знал как о первой, так и о второй Северных экспедициях, о трагической гибели Беринга на пути к открытию Нового Света, о его смелом и умном помощнике Алексее Чирикове, с которым Беринг пустился во второе плавание к неизведанной земле, читать такой документ было не менее интересно, он воскрешал историю. Беринг нашёл себе могилу на безлюдном песчаном острове, возвращаясь к родным берегам после десятилетнего странствования. Пожелтевшая бумага, написанная самоотверженным, безгранично преданным отечеству, человеком, глубоко взволновала Александра Николаевича.

После смерти Беринга Алексей Чириков составил подробное описание и карту плаваний кораблей к американскому побережью. Мысли о Беринговой экспедиции невольно подняли другое дорогое Радищеву имя — возвышающееся среди имён верных сынов отечества — имя бессмертного Михаилы Ломоносова. Русский учёный горячо интересовался подвигами простых мореходов в Тихом океане. Он, словно, предвидел, что со временем на их открытия позарятся иностранцы-мореплаватели и попытаются присвоить их себе. Ему ли было не знать, как внимательно и алчно следило британское адмиралтейство за плаваниями русских кораблей Чирикова и Беринга, как были похищены копии журналов и их карты английским послом в Санкт-Петербурге. Этому способствовали сотрудники подведомственной ему Российской Академии наук — растратчик Шумахер и его помощник унтер-библиотекарь Тауберт. Много тогда говорили об этом в стенах Академии, обсуждали позорный случай, называя и пособником третье имя — историка Миллера.

Всё это было из разных источников известно Радищеву, занимавшемуся изучением материалов о Михаиле Ломоносове, прежде чем написать о нём своё пламенное слово в книге «Путешествие из Петербурга в Москву».

«Российское могущество должно прирастать Сибирью и Северным океаном и достигнет до главных поселений Европейских в Азии и Америке», — живо припомнились ему строки учёного, выражавшие его заветную мечту о новом открытии Северных путей России, поразивших Радищева своей глубиной и дальновидностью.

В последние годы своей жизни Михайло Ломоносов настоял и адмиралтейств-коллегия снарядила правительственную экспедицию под начальством капитанов Креницина и Левашёва, выехавшую для изучения Алеутских островов. Об этой экспедиции Радищеву говорил Григорий Иванович Шелехов, хорошо знавший историю плаваний русских мореходов в тихоокеанских водах.

Не дремало и британское адмиралтейство. Оно снарядило к открытым берегам Америки экспедицию Джемса Кука, чтобы вновь открыть уже известные миру земли и именем короля вступить во владения всем американским побережьем. Как был прав Михайло Ломоносов, верно предчувствовавший, но не доживший до этих событий!

И вот, Джемс Кук, с копией карты плавания кораблей Чирикова и Беринга в руках, появляется близ Кадьяка, встречается на Уналашке с русским мореходом Герасимом Измайловым, который рассказывает ему о главных делах своих соотечественников на американском побережье, не подозревая того, что английский путешественник воспользуется потом его сведениями и выдаст их за свои собственные.

Счастливые обстоятельства. История великих деяний русских в этом краю словно сама шла навстречу Радищеву, помогала ему по-новому осмыслить и понять всё, что происходило здесь двести, сто и пятьдесят лет тому назад. Удивительно было то, что ранее разрозненные и не обобщённые им факты, о которых он многое узнал здесь, в Илимске, принимали стройную систему, связывались в единую и последовательную цепочку событий, говорящих о великих открытиях и преобразованиях России, свершённых на далёких восточных окраинах.

И пока Радищев, не отрываясь, читал эти редкие, сохранившиеся в Илимской канцелярии документы и думал о подвигах русских мореходов, Кирилл Хомутов стоял, не шевелясь, не спуская завороженных глаз со странного человека, не похожего на всех ссыльных, каких ему довелось видеть на Усть-Кутском солеваренном заводе и здесь, в Илимском остроге.

Нет, это был совсем иной человек, умный, любознательный к старине, дворянин в звании, но обходительный с простым людом, как равный ему.

Когда Александр Николаевич отложил бумагу в сторону и окинул взглядом Кириллу Хомутова, тому захотелось сделать для Радищева всё, что он его попросит. Канцелярист очень редко ошибался в людях, а в Радищеве он разглядел человека большой души и ума.

— С Беринговой экспедицией отец мой хаживал, — сказал Хомутов, — до Якутска доплыл и вернулся по болезни… А бумага важная, о делах российских, потому и берегу её…

— О сём надо писать, писать, — страстно проговорил Радищев и подумал о том, что ему пора уже и самому засесть за историю Сибири, рассказать о её героических страницах, не написанных в летописи, о деяниях её сынов — простых и безвестных России людей.

Перед Радищевым встал такой далёкий и в то же время близкий 1782 год. Прошло десять лет, как он написал «Письмо к другу, жительствующему в Тобольске». Рассказав об открытии фальконетовского памятника Петру Великому, он высказал своё мнение о деятельности этого умного и дальновидного царя, оставившего значительный след в истории государства Российского. Теперь Александр Николаевич вновь подумал об этом же: да, Пётр был, действительно, большим государственным деятелем, заслужившим название мужа необыкновенного и великого — человек с сильной волей и характером, остроумный и храбрый царь с широким русским размахом и необузданной, смелой предприимчивостью.

— По Петрову Указу Беринг ходил с экспедицией в Северные моря, — сказал Радищев. — Он дал стремление вперёд столь обширной громаде, как Россия, которая до него не имела широкого действия и выхода к морям.

Александр Николаевич немного помолчал и добавил:

— Пётр Первый, много заботясь об общественных связях, обращал свои законы на торговлю, мануфактуры, морское и сухопутное войско. В судах учредил порядок течения дел, но ось, так сказать, на коей всему вертеться должно, оставил прежнюю…

Кирилл Хомутов несколько раз согласно тряхнул густой бородой и вставил:

— Царь царём, Александр Николаич, но он без народа никуда, как без рук. По царёву Указу Беринг в Северные моря хаживал, зело похвально. Скажу тебе и допреж Беринга и Чирикова простые люди оставили в тех далёких краях свой след…

— Кто же? — полюбопытствовал Радищев.

— А-а, кто же? Казаки! Что Илимск, что Братск, аль Усть-Кутский острожек их руками поставлены. Ты загляни-ка в нашу походную казачью церковь, там знамя-хоругвь есть. Казаками сюды принесено… Дело первооткрывателей Сибири Ермаковых сподвижников они распространяли. В моём сосновом ящике много бумаг о тех далёких годах лежит… Будет время — почитай; узнаешь такое, что дух захватит…

— Спасибо, порадовал меня, Кирилл Егорович, — сказал Радищев, загоревшийся желанием быстрее познакомиться с архивными бумагами илимской канцелярии.

— Ленский казак наш земляк, Ерофей Хабаров на стругах своих в тех Северных морях плавал… А поморы Ломоносовы? Что мужики-казаки?!! Баба, говорили, с тем Берингом в Северной экспедиции была, Марья Прончищева, баба-а!..

— Откуда такие познания? — удивлённый услышанным, спросил Александр Николаевич.

— Из бумаг да из уст бывалых людей, что проезжали через Илимск. Один одно скажет, другой — другое, а голова моя — кладовая, всё вбирала… — и признался, — сам думку держал политиканствовать, да царёва служба к канцелярской скамье приковала…

Старик прозорливо заметил:

— Вижу, большой к сему интерес имеешь, взгляни ещё бумагу…

Это была переписка воеводской канцелярии с другим участником Северной экспедиции — с Герардом Фридрихом Миллером. Две промемории академика, писанные им из Братского острога Илимскому воеводе об оказании помощи людьми и провизией.

Пытливый и жадный до славы Миллер! Книга его об истории Сибири была среди книг, привезённых Радищевым в Илимск. Он ещё поспорит с Миллером, он напишет по-другому историю этого замечательного края и покажет, что её творил народ, что сущность и содержание истории есть жизнь, деяния народные. Да, он будет писать повествование о приобретении Сибири! Радищев увидел, как подвиг за подвигом встаёт история россиян, устремившихся в Сибирь, начиная с походов Ермака Тимофеевича и кончая знатными мореходами Григория Ивановича Шелехова. Он покажет в своём сочинении, в чём состоит величие духа россиян, в чём твёрдость народного характера, благоприятствовавшие их победным походам!

Кирилл Хомутов разохотился и поднял ещё одно дело. Он показал документ о картофеле, завезённом в Сибирь и Илимск по Указу Сената в 1766 году.

Это были два печатные наставления, рассылаемые вместе с семенами картофеля. В одном из них описывалось, каким образом «отправленные зимою земляные яблоки, дорогою от замерзания хранить и по привозе в определённые места до наступления весны содержать». В другом предписывались правила о «разведении земляных яблок потетус именуемых».

Радищев взял наставление и с любопытством прочёл его. Оно гласило:

«…Из перенесённых в Европу американских плодов, ни который так хорошо во всяком климате не родится, а в рассуждении великой его пользы так не спорен, как сей род земляных яблок, который земляными грушами, а в иных местах тартуфелями и картофелями называются…

Они тем важные в домостроительстве и для деревенских жителей, а наипаче, где ржи, пшеницы, гречи и прочего известного хлеба весьма мало или ничего не родится, свободно растут и так размножаются, что никакая ненастная погода росту их не препятствует…»

— Растёт? — спросил Радищев.

— Сей забавой не потребно тут заниматься, — вставил Аверка до сих пор молчавший.

— Аверка! — прикрикнул на него Хомутов, — молчать, в такие разговоры не встревать, — и, обращаясь к Александру Николаевичу, продолжал, — пытали, но помёрзли…

Радищев вспомнил, как в Иркутске, в саду Лаксмана видел величиной в кулак и больше картофелины со странной и необычной табличкой, написанной по латыни: «Potetus». Тогда Александр Николаевич не придал особого значения этому. В Европейской России картофель упорными трудами членов Вольного Экономического Общества привился и рос хорошо. Он спросил тогда жену Лаксмана, сопровождавшую его по теплице, как растёт картофель в Сибири, и узнал, что его росту мешают заморозки. Теперь вопрос о картофеле ещё больше заинтересовал его. Он решил, что весной во что бы то ни стало разведёт в своём огороде картофель и овощи, попытается их вырастить.

— Он будет расти, — уверенно сказал Радищев, — илимцы будут выращивать в огородах картофель.

— Попытка — не пытка, — сказал Хомутов, — до тебя, Александр Николаич, охотников не находилось…

Радищев и не представлял, когда шёл в земскую канцелярию, что сегодняшний разговор с Хомутовым будет так богат содержанием, важным для него. И в уединённой жизни его, илимского невольника, тоже нашлись интересные и полезные архивные материалы.

— Для начала хватит…

Кирилл Хомутов аккуратно сложил бумаги, перевязал их и положил в окованный железом ящик, прибитый к полу, где хранились драгоценные архивные бумаги и все канцелярские книги.

— Заглядывай в другой раз, — весело сказал старик, — остальное покажу…

Радищев спросил:

— До книг охоч, Кирилл Егорович?

— Грешу. У купца Прейна беру, тот из Иркутска привозит, сам не читает, но другим не отказывает…

— Заходи ко мне, дам интересные сочинения…

— Благодарствую, — низко склонился Хомутов, а за ним низкий поклон повторил Аверка.

— И для тебя, Аверкий, книги найдутся. Заходи…

7

Аверка не замедлил воспользоваться приглашением Радищева. Назавтра же он направился в воеводский дом. Во дворе он встретил солдата и немного оробел. Прижавшись к заплоту, парень долго стоял в нерешительности, потом осмелел, прошёл через двор, поднялся на крыльцо и быстро юркнул в сени.

В сенях он наткнулся на Степана.

— Что несёшься, как ошалелый, не приехал ли земский в Илимск?

— Не-е! У меня своё дело…

— Даже дело?

— Ага! — бойко выпалил Аверка. — Можно к ним зайти-то?

— Ежели дело, — усмехнулся Степан, — заходи…

Аверка прошмыгнул в коридор, неуверенно стукнул в дверь и, не дожидаясь ответа, появился на пороге.

— А-а, Аверкий! — протянул Радищев. — Что остановился? — и, видя, как парень мнёт шапку в руках, пригласил. — Проходи, проходи…

Парень сбросил под порогом зипун, пригладил взъерошенные волосы и на цыпочках прошёл за Александром Николаевичем в его рабочую комнату.

— Садись, гостем будешь.

Аверка присел на табуретку, что стояла у дверей, и замер с широко открытыми глазами. Такого множества книг он ни у кого не видел! Коллекция различных колбочек, стеклянных трубок, приборов, стоявших в шкафу, большая генеральная карта России, висевшая на стене, совсем поразили растерявшегося парня.

Радищев с любопытством наблюдал за Аверкой и понимал, какое впечатление произвело на него всё увиденное в комнате.

— За книжкой пришёл?

— Ага! — только и выговорил тот, всё ещё не придя в себя.

— Какую же книгу хотелось прочитать?

— Про странствия всякие, о чём намедни говорили с Кириллом-то Егорычем…

— Путешествовать хочется?

— Страшно даже подумать-то, — признался Аверка, — уж где нам…

— А ты, Аверкий, не падай духом, добивайся своего. Подвернётся случай и поезжай…

— Тятька не пустит.

— Помогу уговорить отца…

— Что ж, мы не против.

— Ежели не против, то подходи сюда…

Аверка встал и направился к карте, у которой остановился Радищев.

— Тут вся мать Россия, Аверкий, смотри, какая она большая! Мы, русские, и то не знаем всего, что покоится в её недрах, чем богата наша исполинская земля. А придёт время и все свои богатства земля раскроет людям и станет тогда русский человек самым счастливым во всём мире. Учиться поедут к нам, как государь Пётр ездил учиться в Европу.

Александр Николаевич спохватился, что увлёкся, и пожалел, что не может излить Аверке всего, что чувствует и думает о России.

— Вот Илимск, — Александр Николаевич указал на маленькую точку, едва заметную на карте. Аверка вперил глаза и громко прочитал: «Илимск».

— То-то! У нас сейчас полдень, в столице — утро, а там, где живут шелеховские мореходы, на Куриллах — ночь… Вот она какая русская земля-то неоглядная, солнце враз её осветить лучами не может…

— Занятно, Александр Николаич, аж в голову всё не влазит.

Радищев рассмеялся.

— Поймёшь, и всё будет в порядке.

В Комнату вбежали Павлик с Катюшей — худенькие и бледные дети Радищева. Они растерялись, увидя незнакомого подростка в длинной посконной рубахе, стоявшего возле карты, и не знали, что им делать дальние: вернуться ли обратно или подойти к отцу.

— Ну, подходите сюда, — ободрил их Александр Николаевич. — Будем с вами изучать науку о землеописании…

Так неожиданно для самого Радищева начавшаяся беседа с Аверкой у карты вылилась в урок географии, и ему пришла мысль заняться учёбой не только со своими детьми, а также и с другими подростками, желающими обучаться грамоте.

— Начертать генеральную карту России впервые решил государь Пётр Первый. По его повелению разъехались в разные концы русской земли обученные тому люди, прозванные геодезистами, и сняли на местах первоначально мелкие чертежи, а потом свели их в большую карту…

Александр Николаевич стал объяснять, как следует читать карту и как пользоваться ею в дальних походах и путешествиях. Аверка скрёб рукою затылок и встряхивал своей нечёсанной головой, слушая слова, раскрывающие перед ним мир неизвестный и незнакомый ему доселе. Расширялось его представление о земле, её величии, о строении вселенной, которую он мог теперь представить и объяснить по-другому, смотря на луну, на звёзды, то мерцающие, то стремительно падающие и гаснущие на лету.

Александр Николаевич увлёкся и проговорил очень долго.

— А теперь займитесь сами.

Радищев достал с полки большую в кожаном переплёте книгу «Атлас Российский», составленный трудами и стараниями Академии наук и, подавая Аверке, сказал:

— Садитесь в кружок, а ты читай…

Трясущимися от волнения руками Аверка впервые раскрыл такую большую книгу и, запинаясь, стал читать:

«Случающиеся на земле многие перемены и великая польза, которая от того бывает, когда всю землю или некоторую её часть вдруг осмотреть можно, кажется, что подали случай к изобретению и распространению географической науки…»

Аверка вытер рукавом градом катившийся пот с лица и посмотрел на Радищева.

— Смелее, Аверкий! Кто знает, по каким землям придётся тебе странствовать, по каким морям плавать, ежели охота у тебя к тому есть…

И Аверкий, осмелев, растягивая слова, читал:

«Египтяне не могли бы так легко пашни свои, через разливание реки Нила незнаваемыми учинившиеся, распознать, и всякому дачи свои опять назначить, ежели бы они положения оных прежде наводнения чрез измерение и ясное описание не определили.

Победоносные римляне также не в состоянии бы были согражданам своим показывать те завоевания, которые они в многочисленных своих походах учинили, ежели бы географы оных на бумаге в малой мере не представляли.

Равным же образом нельзя бы было никакого понятия иметь о толь великих и дальних путешествиях, которые от любопытных людей как сухим путём, так и морем предприяты были, ежели бы морские и земные карты мысли нашей в том не вспомоществовали, и оных бы нам ясными и вразумительными не делали…»

Аверка споткнулся.

— У-ух, упрел, как в бане…

— Наука трудом даётся, Аверкий.

Александр Николаевич смотрел на этого парня и думал: таким же вот был великий помор Михайло Ломоносов из Холмогор, прежде чем подняться к вершинам науки и стать во главе учёных России. Может и перед Аверкием откроется такая же светлая дорога? Он парень цепкий, хваткий, любознательный! А тот читал:

«Как бы можно было о отдалении других народов рассуждать, ежели бы населённые ими земли с тем местом, где мы живём, на одном листу изображены не были, и почему бы мы о близости или дальности, в которой оные от нас находятся, догадываться могли.

Славнейшие полководцы имели всегда географическую науку в почтении, потому что они чрез неё в состоянии были свои походы в неприятельских землях с надлежащий осторожностью учреждать».

— На сегодня хватит… — сказал Радищев и отпустил детей погулять, а Аверкию дал почитать книгу о странствованиях, как тот и хотел.

8

Казалось, живя в обстановке полной лишений и неудобств, среди незнакомых людей, в отсутствии какого-либо общения с ними, Елизавета Васильевна, привыкшая к обществу, должна была острее чувствовать свою подавленность и одиночество. Но с Рубановской творилось что-то совсем иное: ненасытная душа её была полна новых чувств, требовавших от неё самого горячего вторжения во всё окружающее.

В Елизавете Васильевне с выздоровлением пробудилась такая потребность к преодолению всех неудобств, которые окружали её и Радищева, что она, не медля, как только встала на ноги, принялась за домашние дела. Она находила в этом особое удовлетворение, зная, что в заботах о семье и доме полнее проявлялась её любовь к Александру Николаевичу, приступившему к работе над философским трактатом.

Женское чутьё подсказывало Рубановской, что Александру Николаевичу нужно быстрее заняться своими трудами, уйти с головой в них. От неё зависело создать ему нужные условия для работы, оградить его от тягостной и без того полной всяческих неудобств изгнаннической жизни.

И как только Елизавета Васильевна ясно это осознала, существование её возле Александра Николаевича здесь, в Илимске, наполнилось новым для неё светлым содержанием. Счастье Рубановской стало ещё богаче, самозабвенная любовь ещё глубже и содержательнее. Радищев, по убеждению Елизаветы Васильевны, с выпавшим на его долю призванием борца должен был здесь найти себя, полностью отдаться своему делу и быть человеком, полезным своему отечеству.

Елизавета Васильевна прекрасно понимала, что сфера общественной деятельности Радищева не могла найти в изгнании такого широкого практического распространения, как в столице, но пусть всё, сделанное им теперь, хотя бы частично, служило его высоким целям. Она верила, что после изгнания Александр Николаевич вернётся вновь на государственное поприще.

И эта мысль явилась для Рубановской тем источником энергии, из которого она черпала её во все последующие годы жизни с Александром Николаевичем до их отъезда из Илимска. Елизавете Васильевне Радищев представлялся мужественным человеком всегда и она хотела сохранить и поддержать в нём это мужество, высоко ценимое ею.

Такие люди, как он, нужны отечеству и дороги ему, думала она, хотя отчётливо ещё не представляла всей многогранной и обширной деятельности Радищева. Но Рубановская верила в другое: придёт время и она постигнет его высокие идеи и дела, а, постигнув их, будет ещё ближе, дороже и понятнее ему. Она верно угадывала, что кроме обычной женской привязанности к Александру Николаевичу, у неё должна быть обоюдность, общность взглядов с ним, укрепляющая любовь их, ещё больше сближающая их.

Теперь, когда внешнее проявление чувств стало умереннее и вместе с тем глубже, когда приостыл пыл чувственности, Елизавета Васильевна осознала, что любовь их должна ещё больше закрепиться, как бы пройдя проверку всеми жизненными испытаниями, выпавшими на их долю. Теперь они были уже связаны: плохо ли, хорошо ли посмотрят на это её и его родные, но они навсегда связали себя той большой любовью и дружбой, которую не в силах разорвать никакие законы, никакие условности, никакие убеждения, никакие превратности судьбы кроме самой смерти.

Так думала Елизавета Васильевна, и всю прелесть своих чувств к Александру Николаевичу, своё счастье усматривала в совместном их пути, в создании лучших условий жизни, работы самому дорогому для неё человеку.

И хотя общности убеждений, взглядов и стремлений у неё с Александром Николаевичем ещё не было, но Елизавета Васильевна верила, что она сможет настолько приблизиться к нему, что разочарования и радости в его большом деле, которое занимало и занимает её друга, будут ею поняты не только сердцем, но и разумом.

Быть может именно в этом следовало искать разгадку той необычной энергии, которая завладела после болезни Елизаветой Васильевной, во всей деятельности, в заботах по хозяйству, ложившихся не только на плечи Настасьи, Дуняши, но и на её.

Вскоре она посоветовала Александру Николаевичу купить корову, чтобы не ходить по утрам за молоком к соседям; выкормить под закол поросят, приобрести две-три овечки, кур, словом, обзавестись необходимой живностью.

Настасья была первой, к кому Рубановская обратилась за помощью.

— Чем брать молоко, не лучше ли завести корову, как думаешь, Настасьюшка?

— Без своей-то коровушки, вроде и двор сирота, — сказала просиявшая Настасья и рассудила, — семья-то большая, как без мяса прокормить, чушек завести надо, сало летом будет… И курочек не мешает. Всегда яички, свои будут, матушка Елизавета Васильевна…

Женщины не встретили возражения со стороны Радищева. Он согласился с их доводами, главным образом потому, что это приятно было Елизавете Васильевне.

Всё остальное зависело от Степана. Вместе с Настасьей он подыскал краснопёструю корову-молочницу и ввёл её во двор через свой поясок, затем приобрёл овец, поросят, кур и горластого петуха. Ухаживать ему и Настасье за всей этой живностью, заботиться о своевременной кормёжке, гонять скот на водопой, доставляло большое удовольствие. Уход за скотом напоминал им родное Аблязово, где они долгое время жили в имении отца Александра Николаевича — Николая Афанасьевича Радищева. В этом, как-то сами по себе забывались горести илимского уединения, скука по родным местам.

По утрам начиналась беготня Настасьи и Дуняши, покрикивания Степана и распоряжения Елизаветы Васильевны, медленной походкой прохаживающейся по двору. Александру Николаевичу приятно было наблюдать за всем этим с крыльца. Он не вмешивался в хозяйственные дела, замечая, как много внимания уделяет им Рубановская.

Радищев удивлялся тому, откуда у неё появился такой живейший интерес к хозяйству — у человека, жившего в столице светскими интересами? От всего этого Рубановская была так далека в Санкт-Петербурге. И, вдруг, тут, всерьёз, увлеклась домашним хозяйством, стремилась познать его, не боясь мелких забот. И это радовало Радищева и нравилось ему в Рубановской.

«И хорошо, что она увлечена своим делом», — думал Радищев о Рубановской и, наблюдая за нею, всё более убеждался в цельности её натуры. Елизавета Васильевна была на голову выше тех женщин её круга, которых он хорошо знал. В Рубановской от природы были заложены качества, позволявшие ей дальше других смотреть вперёд. Неосознанно она прокладывала новые пути к раскрытию тех богатств души, которые дремлют в русской женщине, но которые должны пробудиться и обязательно пробудятся.

Александр Николаевич не смел осуждать действия подруги, он понимал — кипучая потребность жизни в Рубановской поднята благодатным чувством материнства, побуждающим женщин к усиленной деятельности.

Он предупреждал Рубановскую, чтобы она не утомляла себя заботами по хозяйству, но Елизавета Васильевна резонно ему отвечала:

— Настасьюшка сказывала, что в моём положении надо как можно больше двигаться…

Он ничего не мог возразить на справедливые доводы Елизаветы Васильевны. Она, чувствуя, что он понимает и одобряет её, была глубоко благодарна ему за это и счастлива.

Все, кто жил в воеводском доме, стремились также сделать приятное Рубановской, показать, как они дорожат тем, что она скоро станет матерью, и вместе с нею нетерпеливо ждали того дня и часа, когда это совершится. На каждом шагу чувствуя к себе добрые отношения Александра Николаевича, Дуняши, не отходившей от неё, старых слуг Радищева — Настасьи со Степаном и даже приветливой улыбки на лице солдата Ферапонта Лычкова при встрече с нею, в Елизавете Васильевне ещё больше разгоралось появившееся у неё чувство любви к будущему ребёнку.

«Будет мальчик — назовём его Афанасием, девочка — Феклушей, в честь их деда и бабушки» — думала она и уже знала: Александру Николаевичу будет приятно, если она ему скажет об этом. Но сказать к случаю не удавалось, а без повода завести разговор о будущем ребёнке, который всё чаще напоминал о себе, она стыдилась и считала преждевременным говорить о нём.

Так они жили не только в эти дни, когда Рубановская ходила беременной. Александр Николаевич всегда уступал ей и в последующие годы, поддерживал в Елизавете Васильевне желание действовать рука об руку с ним, её стремления вникнуть в то, что составляло существо всей его жизни.

9

Радищев знакомился с Илимском. Город был обнесён деревянным тыном, во многих местах разрушенным. По углам его сохранились сторожевые башни. Узкие улочки крепости с небольшими домиками и высокими заборами вытянулись вдоль берега реки. Улочки, как ручейки, стекались к базарной площади, где устраивался торг, а в августе собиралась ярмарка.

Над городом вздымались бочковые, чешуйчатые крыши трёх церквей с луковичными главками на тонкой шейке. На главках золотели кресты, увитые цепочками.

Въезд в город-острог попрежнему оставался через крепостную Спасскую башню с крытыми балкончиками, предназначавшимися для сторожевых постов. На пологой тесовой крыше башни была устроена дозорная вышка с небольшим наблюдательным оконцем. На коньке вышки, растопырив крылья, взирал на крепость, на окрестности Илимска, двухглавый деревянный орёл.

На дозорную вышку когда-то поднимался казак и сторожил крепость. Ворота башни закрывались наглухо и запирались на засовы. Теперь крепостная башня пустовала. Ветер завывал под крышей и стучал оторванной дверцей балкона.

Александр Николаевич поднялся по внутренней лестнице со сломанными ступеньками на чердак башни, потом в дозорную вышку. Из оконца открывался широкий вид на Илимск. Воеводский дом, где он жил, вместе с городской ратушей, с Спасской церковью, составлял центр посёлка. Радищев насчитал сорок пять домов. Многие из них, он знал, были пусты и необитаемы.

Три домика на противоположной стороне реки спрятались в снежных сугробах. Возле них стояли замёрзшие во льду дощаники. Здесь была пристань и отсюда грузились товары для отправки водою до Енисейска. Ещё дальше, в расстоянии версты, вверх по Илиму, виднелись шесть дворов, в так называемом Старом остроге или Слободке.

Радищев представил, как рождался Илимск. Он уже знал древнюю историю этого города, рассказанную канцеляристом Кириллом Хомутовым. Начало острожка заложил атаман Иван Галкин в 1631 году. Атаман поднялся по Илиму с наказом енисейского воеводы поставить на Лене острог.

Экспедиция Галкина остановилась на полпути там, где надо было переваливаться через горы на Лену, и основала зимовье для временного пристанища. Галкин назвал его Ленским Волоком. В том же году атаман по реке Куть добрался до Лены и заложил там Усть-Кутское зимовье. Позднее Ленский Волок укрепился и стал называться Илимским острогом. Через десять лет здесь побывали первые московские воеводы Пётр Головин и Матвей Глебов.

К концу столетия Илимск вырос в город. Он осел чуть подальше прежнего острога вниз по реке. История освоения сибирских земель по Ангаре, Байкалу и Амуру как бы прошла через него, то военными походами, то научными экспедициями, то торговыми караванами с Якутией и Китаем.

Так продолжалось до тех пор, пока не был найден другой более короткий путь на Восток, не повзрослели и не окрепли другие города и среди них первое место не занял Иркутск. Сейчас Илимск был уже тихим, заштатным городом, уступившим свою былую славу другим городам. У него осталась история, и о ней напоминал старинный острог, которым любовался Радищев. Илимск замыкали высокие горы и дремучая тайга, спускающаяся по их склонам вплотную к реке. И эта тайга, с виду мрачная и угрюмая, имела свою дикую красоту. Такого могучего океана лесов, простирающихся на сотни вёрст вокруг, Александр Николаевич ещё нигде кроме Сибири не видел и видеть не мог.

Не в том ли была вся прелесть природы, его окружающей. Ничто не могло сравниться по силе с сибирской тайгой кроме необозримых просторов вод Балтийского моря, которые он любил и которое казалось ему своенравным и непокорным человеку.

И люди, что жили в Сибири и, здесь, в Илимской глуши, были тоже сильны и упрямы душой, держались много свободнее и независимее, чем в центральной России. Он уже знал, как они покоряли свой край, оберегали свою волю, свой покой дикой свободы. Внешне чуть грубые, они имели добрые сердца, были доверчивы и если встречали в жизни хорошего человека, то тут же открывались ему.

Эти мысли пришли к Радищеву, когда он смотрел на небольшие избы в два-три окна, что составляли центр Илимска и в которых жили посадские казаки и пашенные крестьяне. Среди приземистых изб особо выделялись пятистенные купецкие дома. Один из них принадлежал чиновнику казённой палаты по питейной части Дорохову и имел во дворе большой склад. В складе хранилось вино. Его хватило бы, чтобы споить тысячи душ на сотни вёрст вдоль Илима.

В других домах жили здешние купцы — Савелий Прейн и Клим Малышев, торговавшие мелкими товарами. Клим Малышев являлся комиссионером иркутского купца Мыльникова. Он скупал на илимском базаре пушнину и в мае отправлял её в Иркутск.

В самом центре Илимска, ближе к площади, красовалась новая Спасская церковь. Она была двухэтажная, довольно обширная и оригинально выстроенная. Над церковью вздымались четыре купола, обитые жестью с вызолоченными крестами. Окна нижнего этажа были с фигурными решётками — слюдяные, а верхнего — из разноцветного стекла. Спасская церковь чем-то напоминала собор Василия Блаженного, хотя и была деревянной. В архитектуре её сказалось мастерство безымянных зодчих. Церковь была обнесена густым садиком из чернолесья, за которым стояли домики её служителей.

В безветренном мартовском воздухе высоко в небе держались столбики дыма, поднимающегося из печных труб. Радищев видел горные хребты и густую, синеватую тайгу. Даль тайги и горы тянули к себе. Александр Николаевич решил прогуляться на лыжах в верховья реки, чтобы полнее представить себе окрестности Илимска и написать об этом своим друзьям.

Радищев заметил, что по дороге, со стороны Усть-Кута, в долину спускается оленья упряжка. Он стал наблюдать за ней. Когда упряжка поровнялась со Старым острогом, можно было уже различить седока на нартах. Он то и дело подстёгивал оленей длинным хореем и покрикивал на них. Оленья упряжка стала ещё ближе, и Александр Николаевич по однотонному голосу седока-тунгуса понял, что он пел и, сидя на нартах, раскачивался в такт едва уловимой своей песни.

Но вот олени подбежали к башне, и Радищев признал в тунгусе своего знакомого Батурку. Он окликнул его. Батурка на минуту перестал петь и, не видя человека, окликнувшего его, опять затянул песню. Александр Николаевич быстро сошёл вниз и встретил тунгуса, когда его упряжка въезжала в ворота башни.

— Здравствуй, Батурка! — приветствовал его Радищев.

— А-а, друга, Радиссев! — обрадованно проговорил тот, сдерживая оленей.

— К тебе ехал. Садись нарты, друга.

Александр Николаевич сел к нему и сказал, что ехать надо к воеводскому дому. Батурка взмахнул над головой длинным хореем и ласково прикрикнул на оленей:

— Хой, хой!

Радищев спросил у Батурки о здоровье жены, детей.

— Хоросо помогал, — коротко сказал тунгус и прищёлкнул языком. Он достал из-за пазухи парки — меховой шубы — кисет, сделанный из оленьего пузыря, завязанный ремешком, набил трубку табаком и, выбив огнивом искру, закурил.

— Баба на ноги стала, — продолжал он свой рассказ о выздоровевшей жене, которой оказал помощь Радищев, проезжая мимо тунгусского стойбища.

Александру Николаевичу было приятно слушать тягучую речь тунгуса, чувствовать, как медленно складываются его простые фразы, не сразу находятся нужные слова. Ему было хорошо сидеть рядом с Батуркой в нартах, смотреть на бегущих оленей, постукивающих рогами, наслаждаться новизной впечатлений.

— Твой лекарство злых духов прогнал… Сильный лекарство.

Он улыбнулся Батурке и подумал об умственной отсталости тунгусов от русских. «Могут ли они быть равными?» — спрашивал Радищев сам себя и отвечал положительно: «Могут и должны быть равными. Природа без различия одарила всех людей способностями к жизни. Но, чтобы уровнять в человеке умственные силы, нужно воспитать его, привить тунгусам, как и другим отсталым народам далёких российских окраин, культуру, коренным образом преобразовать их жизнь, освободить их от диких поверий и гнёта, как русского крестьянина от пут крепостничества». И мысли о тунгусе Батурке приводили Радищева вновь к единственному выводу — к необходимости замены самодержавия народовластием.

— Хоросо помогал, — как бы заключил этой похвалой свой незамысловатый и короткий рассказ о выздоровлении жены Батурки и остановил оленей у ворот воеводского дома.

— Приехали.

Тунгус соскочил с нарт, открыл ворота и ввёл оленей во двор.

— Матка тебе. Мало-мало нагулял жир, молоко бери…

Александр Николаевич попытался было внушить Батурке, что это слишком дорогой подарок и что он лечил его жену потому, что хотел помочь больной, а не за вознаграждение.

Тунгус мотал большой головой в шапке из лисьих лапок и не хотел ничего признавать.

— Подарок надо делать…

И когда Александр Николаевич в конце концов уступил его настойчивости и согласился взять оленью матку, Батурка обрадовался, как маленький, и проплясал вокруг нарт, а потом заговорил о том, что ему для большого друга ничего не жаль. Попроси он оленью упряжку, Батурка отдаст ему упряжку, скажи, чтобы мешок беличьих шкурок принёс, и Батурка принесёт ему целую понягу белок. Старики говорят: большой друг дороже всего на свете для тунгуса. Он поможет ему, когда будет трудно.

Радищев пригласил Батурку зайти в дом.

— Однако зайти можно, — сказал он и запросто, словно часто бывал в его доме, прошёл за ним в рабочую комнату, не обращая никакого внимания на солдат и прислугу, повстречавшихся ему в коридоре.

Батурка сбросил свою парку на пол и остался в лёгком кафтане, сшитом тоже из оленьих шкур и представляющем не что иное, как целую оленью кожу, передние ноги которой, снятые с животного «чулком», служили ему рукавами. Борты кафтана не сходились и спереди был надет далыс — передник, весь разукрашенный полосками цветного сукна, меха и конского волоса.

Штаны Батурки тоже были из выделанной оленьей кожи, снятой «чулком» уже с задних ног животного. Обут он был в меховые унты, красиво отделанные нашивками из сукна.

И пока Александр Николаевич любовался одеждой Батурки, впервые всматриваясь в то, как умело она сшита сухими жилами и со вкусом отделана цветной вышивкой и нашивкой, тунгус молча разглядывал совершенно неизвестные и непонятные ему предметы, находившиеся в комнате Радищева и вызывавшие у него двоякое чувство: любопытства и страха.

— Лизанька! — громко позвал Александр Николаевич Рубановскую, — зайди сюда, у меня неожиданный гость…

Елизавета Васильевна вошла удивлённая и слегка испуганная необычным видом незнакомого ей человека, в нерешительности остановилась у дверей.

— Батурка! — сказал Александр Николаевич. — Помнишь чум, больную женщину…

— Да, да! — внимательно всматриваясь в тунгуса, проговорила она и призналась:

— Только я не узнала бы его… Впрочем узнала бы, — поправилась Елизавета Васильевна, словно боясь, что своим откровенным признанием она обидит тунгуса, тоже внимательно смотревшего на неё.

— Хозяйка? — спросил Батурка, обращаясь сразу к ней и к Радищеву и поводя своими резкими дугообразными бровями.

— Хозяйка, — подтвердил Александр Николаевич.

— В чуме была?

— Была…

— Здравствуй, хозяйка, — приветливо сказал Батурка, низко поклонился ей и быстро забросил назад свои спавшие короткие чёрные, жёсткие косички, похожие на хлыстики.

— Здравствуйте…

Узкие, косо поставленные глаза Батурки просияли, по скуластому жёлто-бурого цвета лицу его скользнула улыбка.

— Хоросо, друга, помогал…

Тунгус вынул трубку, набил её табаком, достал из мешочка, висевшего на шее, огниво, трут и кременёк. Он, не торопясь, высек огонь, раздул трут, заполняя комнату пахучим дымком, и лишь после этого закурил трубку, пуская перед собой густые клубы табачного дыма.

Глядя на Батурку, казалось, что большего удовольствия чем то, которое выражалось на его лице, он никогда не испытывал. Он присел на подогнутую под себя правую ногу, а на другую, согнутую в колене, поставил локоть руки, державшей трубку.

— Однако твоя голова больсая! — указывая свободной рукой на книги, на шкаф с физическими приборами, на географическую карту, висевшую на стене, сказал Батурка.

Елизавета Васильевна прошла к столу и села на табуретку, не отрывая пристального взгляда от тунгуса, его одежды, непринуждённой позы. И было видно по напряжённому лицу Батурки, что он пытается осмыслить всё увиденное в комнате и не знает, как это лучше сделать, чтобы понять назначение диковинных предметов.

Выкурив трубку и спрятав её, Батурка приподнялся, подошёл к шкафу с книгами, к карте, с боязливым любопытством ощупал их, молчаливо покачал головой, громко пощёлкал языком, выражая этим своё удовольствие и восхищение.

— Сибко много думать надо, — заключил он.

Батурку напоили чаем. В отдар за оленью матку Елизавета Васильевна подарила тунгусу купленные для Катюши бусы и просила передать их его жене. Батурка искренне остался доволен всем, а самое главное тем, что большой человек, его русский друг Радищев, принял его хорошо в доме, а жена друга подарила его бабе красивые янтарные бусы.

Проводить Батурку вышли все. Это был необычный гость в их доме. Уезжая, тунгус достал из-за пазухи парки медвежью лапу и, отдавая её Радищеву, сказал, что если у оленьей матки затвердеет вымя, то его надо будет растереть нагретой у костра лапой.

Александр Николаевич рассмеялся наивности Батурки, но лапу взял и заверил его, что так и сделает в случае надобности.

— Говорили тунгусы — нехристи, души в них нету, — сказал Степан, когда из ворот выехала оленья упряжка.

— Как малое дитя, открыт добру…

— Душевный такой, — поддакнула Настасья, — как бусам-то обрадовался, а?

Вернувшись в дом, Елизавета Васильевна тоже делилась впечатлениями.

— Да, Лизанька, добродушен, — сказал Александр Николаевич, — и все они такие приветливые…

Рядом с Батуркой встали Кирилл Хомутов, Аверка, вспомнились рассказы, слышанные в разное время о бывалых людях Сибири, и Радищев, желая сказать о том, что думал, заключил:

— Народ в Сибири приветлив! Где ещё встретишь такой народ кроме России? Нигде не встретишь, Лизанька…

#img_4.jpeg

 

Глава вторая

ЛЮДИ ВЕЛИКОЙ ЦЕЛИ

#img_5.jpeg

1

В гамбургских газетах, которые Радищев получил с оказией из Иркутска, рассказывалось о событиях, происходящих во Франции. Он уже знал, что «Декларация прав человека и гражданина», принятая в 1789 году Учредительным собранием, провозгласившая, что «люди рождаются свободными и равными в правах» и что «источник всей верховной власти всегда находится в нации», была грубо попрана тем же Учредительным собранием, принявшим конституцию 1791 года.

Французский народ, поднявший знамя революционного восстания, лишался по этой конституции своих гражданских прав. И Александр Николаевич негодовал на изменническую позицию Учредительного собрания, радовался, что измене самоотверженно противостоял Марат и в своей газете «Друг народа» называл конституцию позорным отступлением, клеймил закон, запрещавший свободные выступления рабочих…

В газетах мелькали сообщения о том, как почтовый чиновник Друэ из местечка Варенна, находившегося вблизи границы, задержал бежавшего из Франции короля Людовика с семьёй. Королевская карета, окружённая вооружённой толпой, была доставлена в Париж. Описывались подробности королевского бегства. Мария-Антуанетта имела паспорт на имя русской графини Корф, король был её лакеем. Газеты не только намекали, но и прямо указывали — бегству Людовика содействовал русский посол в Париже Симолин, делавший это, как догадывался Радищев, с указанием Екатерины II. Сочувствие русской императрицы положению французского короля Людовика возмущало Александра Николаевича до глубины души. «Ворон ворону глаз не выклюет», — вспомнилась Радищеву народная пословица.

Бегство короля вызвало бурю негодования среди парижских патриотов, требовавших суда над Людовиком и его низложения. Короля взяло под защиту Учредительное собрание. На Марсовом поле толпы парижан собрались для того, чтобы подписать петицию о низложении короля. Безоружная толпа была расстреляна гвардейцами Лафайета.

И Александру Николаевичу с особой ясностью и по-новому представилось всё, что было связано с этим именем.

…Бурные события врывались быстрой птицей в их комнатушку на Грязной улице, заваленную бумагой, ящиками, литерами, типографской краской.

— Читали? — вбегая в комнатушку, спрашивал Богомолов, товарищ Радищева по службе, помогавший ему набирать книгу. Он держал в руках «Санкт-Петербургские ведомости» и потрясал ими. Богомолов садился на ящики с литерами, запыхавшийся, взбудораженный и глазами, сверкавшими от возбуждения, пробегал страницы газеты.

«На сих днях приказано было взять под стражу, — громко и негодуя читал он, — писателя Марата, который, имея в своём доме типографию, рассевал в народе великое множество весьма оскорбительных законодательной нашей власти сочинений…»

Как это походило на то, что творили они, здесь, в домашней типографии в маленьком домике на Грязной улице! И от того, что писатель Марат смело выступал в защиту народа, там в Париже, у Радищева и его товарищей прибавлялись силы непримиримого протеста и жажды борьбы с крепостнической действительностью и российским самодержавием.

— Наше дело верное, дорогие друзья! — с радостью вставлял Радищев, а богомоловский голос продолжал:

«Для произведения сего действа назначен был от маркиза де-ла Фаета целый отряд народной гвардии…»

Радищев почти не слышал тогда, что читал Богомолов. Он ошибся в Лафайете. Как он любил его раньше за то, что француз самоотверженно сражался за независимость американского народа. А теперь Лафайет с остервенением подавлял свой народ, поднявший знамя свободы, и он ненавидел маркиза с продажной душой, как могут ненавидеть презренного изменника все, кто любит родину и дорожит её свободой.

«Санкт-Петербургские ведомости» делу Марата придавали тогда особенное значение. Газета, которая ещё недавно сочувственно отзывалась о событиях в Париже, теперь развернула травлю французских патриотов, обрушилась на восставший народ и клеветала на их духовного вождя — Марата.

Отряд национальной гвардии, возглавляемый маркизом Лафайет, окружил дом Марата, с тем, чтобы арестовать писателя.

— Марата на фонарь! — кричали гвардейцы.

— Не дадим друга! — отвечали защитники революции, оказавшие сопротивление национальной гвардии. Марат успел скрыться. Его типографию разгромили, станки опечатали, издание конфисковали…

«Маркиз де-ла Фает, — читал Богомолов, — избегая кровопролития, приказал упомянутому отряду народной гвардии оставить писателя в покое…»

— Враки! — с возмущением прервал чтение Радищев, подбежал к Богомолову и, выхватив газету, изорвал её на клочки.

— За работу, друзья, за работу! — призвал он и сам, на ходу, стал вносить в рукопись «Путешествия из Петербурга в Москву» поправки о цензуре, о гонении на революционную печать Франции.

Тогда он больше чувствовал, нежели достоверно знал о событиях в Париже. Теперь, когда Александр Николаевич оказался сосланным за свою книгу в Сибирь, здесь, в глуши Илимского острога, он полнее представлял всё, что происходило в 90-м году в Париже. По страницам гамбургских газет, из десятка других источников, просачивающихся в Россию, он восстанавливал правдивую картину событий, развернувшихся во Франции.

Французская революция была на подъёме. Её пламя грозило охватить пожаром всю Европу, и Радищев радовался за Марата, как если бы это было народное мщение, поднятое им в России.

Из этих же газет Александр Николаевич знал, что немаловажные события происходили и в России. В декабре 91 года был заключён в Яссах мир с Оттоманской Портой. Россия получила Очаков, оставив Порте все прочие завоевания. Крым, Черноморское побережье от Бессарабии до Кавказа были навсегда освобождены от турецкого владычества.

Александр Николаевич спешил поделиться новостями с Елизаветой Васильевной. Он вошёл к ней в комнату взволнованный и возбуждённый.

— Мир с турками такое событие, Лизанька, которому все должны радоваться и особенно деревенские жители…

— Ну, и слава богу! — с заметным участием произнесла Рубановская.

— Они имеют для того полное основание, — продолжал Радищев, — ибо больше других испытывают тяжёлые последствия войны. Рекрутство, налоги, голод и нищета обрушиваются главным образом на деревню…

— Объясни мне, Александр, — спросила Елизавета Васильевна, — и зачем надо столь много проливать крови, чтобы всё закончилось миром в одном месте, а в другом началось войной?

Александр Николаевич сразу и не понял всей глубины вопроса Рубановской.

— Границы теперь проходят по Днестру и Черноморью! Дорогая моя, сие понять надо!

— А по-моему пусть они проходили бы там, где проходили раньше, лишь бы не было страшной войны…

— Войны всегда были и будут, — утвердительно сказал Александр Николаевич, — пока существует и будет существовать несправедливость, неравенство между людьми…

Елизавета Васильевна почувствовала, что затронутый ею вопрос, действительно, настолько серьёзен, что, начни отвечать на него Александр Николаевич, она всё равно не примет ответ его сердцем. «Калеки, вдовы, сироты — людское горе и несчастье». Вот что несла война народу в представлении Рубановской и, не желая больше продолжить разговор об этом, перевела его на другое.

И хотя Александру Николаевичу хотелось бы в эту минуту продолжить начатый разговор, но раз Елизавета Васильевна переменила его, Радищев не хотел возвращаться к прежней теме. И разговор их перешёл на домашние дела. Рубановская заговорила о приготовлении к тому дню, которого с нескрываемой радостью ждала, как ждали его все в доме. Ей захотелось рассказать Александру Николаевичу о своих каких-то новых чувствах, не то, что страха, но волнующей боязни, присущей всем молодым женщинам, готовящимся стать матерями.

— Ты боишься? — спросил Радищев, угадав её мысли.

— Не-ет, — сказала она, — меня чуточку страшит таинственность того дня, которого я нетерпеливо жду, — совсем тихо, склоняя на его грудь голову, сказала Рубановская. И, испугавшись, что преждевременно заставит мучиться и думать об этом Александра Николаевича, поправилась:

— Ты, пожалуйста, не беспокойся за меня… Я знаю, всё будет хорошо, ведь я здоровая…

Радищев молча погладил её руки. Он так хотел, чтобы всё было хорошо, чтобы всё закончилось благополучно. Невольно вспомнилось, что в родовой горячке умерла Аннет — первая его жена — родная сестра Елизаветы Васильевны.

Вошла Дуняша и спросила, можно ли накрывать стол к обеду.

— Пора, — отозвался Радищев.

— Накрывай, Дуняша, — распорядилась Рубановская и добавила: — Какую уху Настасьюшка приготовила из стерлядки! Степан купил у рыбаков пуд стерляди и осетрины по рублю двадцать копеек. Совсем дёшево, дешевле чем в Иркутске…

— Ты, Лизанька, становишься расчётливой хозяйкой, — сказал, улыбаясь, Радищев.

— Будешь ею. Приходится дорожить каждой копейкой, Александр.

— Знаю, знаю.

— Жизнь учит быть расчётливой хозяйкой, — сказала Рубановская и направилась сама на кухню, где уже Настасья гремела кастрюлями и тарелками…

Радищев подумал: как бы он был несчастлив в Илимске, если бы не было рядом с ним Елизаветы Васильевны.

2

Утренние занятия с детьми близились к концу. На этот раз Александр Николаевич знакомил их с отечественной историей, с событиями давно минувших дней. Он рассказывал им о новгородском вече — носителе вольницы, о вечевом колоколе, сзывавшем новгородцев на сборища, о письме, сочинённом великим Новгородом в защиту вольности. Передавая детям историю родины, он и сам как бы по-новому осмысливал все эти события, волновавшие его.

Вслед за Новгородом, учредившим вольность, он говорил о московских царях, собравших воедино Русь и положивших начало Российскому государству, получившему свой наивысший расцвет и силу при Петре Первом.

Радищев не заметил, как невольно, от новгородских князей и московских царей, перешёл к рассказу об освоении Сибири — обширнейшего края русской земли и живо, увлекательно излагал детям историю Ермакова похода. Первое представление о Ермаке, хотя и туманно, начало складываться у него ещё в юные годы, в такие же как у его теперешних слушателей. Он, будучи пажем при дворе императрицы, с каким-то тогда непонятным ему замиранием сердца останавливался в Петергофском саду перед небольшим мраморным обелиском, воздвигнутым Екатериной. Краткая надпись на нём гласила: «Храброму казаку Сибирскому — Ермаку».

Потом первое впечатление юности и разыгравшееся воображение, подкреплённое скудными книжными источниками о покорителе Сибири, ожили в нём с новой силой, когда Радищев, следуя в илимскую ссылку, увидел на городской площади в Кунгуре фальконеты — пушечки Ермака. История завоевания Сибири словно приблизилась к нему во времени, ожила перед ним. Интерес ещё больше пробудился после знакомства с тобольскими архивными бумагами и разговора с архивариусом Резановым. Тобольск имел герб с изображением щита Ермака, навеки запечатлев в нём славу храброго атамана — вождя непорабощённых воинов.

Александр Николаевич занимался с детьми…

С напряжённым вниманием слушал Аверка рассказ Радищева о новгородских князьях и московских царях, но, как только Александр Николаевич заговорил о храбром Ермаке Тимофеевиче, Аверка сразу загорелся. Он почувствовал своё близкое, а князья с царями, далёкие к непонятные парню отодвинулись, история стала ему знакомее. О смелых походах казаков в Сибирь Аверка знал из народных песен и сказов, услышанных им от стариков от проезжих и бывалых людей.

— А ещё, про Ермилу Тимофеевича в песнях поётся, аж душу захватывает.

И не думая, хорошо ли или плохо поступает, Аверка запел народную песню о том, как сошлись Ермак Тимофеевич, Степан Разин и боярин Никита Романович под Казанью, а к ним ещё подошёл Емельян Пугачёв и стали они совместно думу думать, как лучше оборонять от врагов русскую землю.

Аверка пел, и по лицу его, блаженному и счастливому; можно было понять, что песня эта давно полонила сердце парня. А Александр Николаевич думал о народе, сложившем песню, в в которой были удивительно смещены времена, сдвинуты исторические факты, но чудесно сгруппированы события, самые близкие, дорогие и желанные народу.

И получилось очень правдиво: Ермак, Разин и Пугачёв — три могучих русских сына. Дела их и действительно казались былинными в отечественной истории, три судьбы народных вождей, олицетворявших собой вольницу в сердце народном, как родные братья, боровшихся за общее дело, поднимавших свой меч против общего врага, отнявшего у народа волю, и живших мечтой об этой воле.

А Аверка пел, воодушевлённый песней, пел просто и хорошо.

Парень смолк и сразу смутился: не ладно сделал, что оборвал рассказ Александра Николаевича и, словно оправдываясь, проговорил:

— Я не виноват, что песню такую слышал…

Аверка испуганными глазами смотрел на Радищева и ждал, что его сейчас наругают, но Александр Николаевич не упрекнул парня. В песне, пропетой Аверкой, звучали незнакомые Радищеву ранее нотки, наводившие его на новые мысли о подвигах Ермака, Степана Разина и Емельяна Пугачёва. Пути народных героев оказывались в песне скрещенными, судьбы их переплетёнными, но каждый из них шёл к правде, которую искал своей дорогой, по-своему понимал и объяснял её. Ближе стояли Разин и Пугачёв — народные атаманы, а Ермак со своей боевой дружиной и вооружённой ратью был дальше и стоял особняком. Он шёл походом в неведомые земли Сибири, брал их в тяжёлых схватках, совершая подвиг свой во имя защиты родной земли от набегов и разорения кочевников. И в роковой гибели атамана было тоже своё, совсем отменное. Он погиб на поле брани, как воин. Получив известие, что к Искару идёт караван из Бухарии, а Кучум не пропускает его, Ермак поплыл по Иртышу к Таре и там погиб от руки мстительного Кучума, внезапно напавшего на русскую дружину.

В народной же песне различие подвигов исчезло, и Радищев думал, почему народная память выдвигала прежде всего одно и как бы отодвигала, оставляя в тени, другое?

Урок так и не возобновился. Александр Николаевич сказал, что народ умеет ценить великие подвиги людей, и это лучше всего подтверждает песня, спетая Аверкием лро храброго Ермака.

3

В земской канцелярии Аверка был совсем другим человеком. Он сидел на скамье за длинным столом и с внешне полным безразличием заносил в сорокаалтынную книгу фамилии людей. Он старательно выписывал каждую букву, строку и, казалось, не думал ни о чём больше, как только о том, чтобы не ворчал на него канцелярист Кирилл Хомутов.

На лице парня появилась напускная важность, и посторонний человек, глядя на Аверку, не преминул бы сказать об усердии, с каким тот вёл книгу «чёрных дел» своих поселян.

Аверка старательно обмакивал перо в оловянную чернильницу, очищал его в косматых своих волосах, не обращая никакого внимания на канцеляриста Хомутова, наблюдавшего за ним.

— Волосы-то что чернишь? — строго заметил канцелярист, довольный прилежностью Аверки.

— Ничего-о, в щёлоке отмоются…

— Дурило, перья-то не порти. Крыло-то гусиное теперь задорожало — по 25 копеек бабы дерут. В разор канцелярию вводишь…

— Ничего-о, Кирилла Егорыч.

— Ничего-о? — передразнил его Хомутов, — а ещё на занятия ходишь… Чему тебя, олуха, там учат…

— Разным наукам, — важно произнёс Аверка и поднял левую руку с вытянутым указательным пальцем. — В последний раз всё одно про князей да царей толковали, а как до Ермилы-то Тимофеевича добрались, не утерпел я, песню запел…

Кирилл Хомутов не удержался и прыснул от смеха.

— Во-от, чудило, насмешил меня…

— Песня-то моя по душе, видать, пришлась Александру Николаичу, ничего, не ругался…

На крыльце послышались шаги, и разговор сразу заглох. Аверка уткнулся в книгу, Кирилл Хомутов стал перебирать бумаги в папке, лежащей на столе.

В земскую канцелярию вошёл Радищев, поздоровался. На его приветствие ответил Хомутов. Аверка как ни в чём не бывало продолжал старательно выводить фамилии.

— Алексей Бушмагин, не бывший у святого причастия, — произносил он вслух то, что записывал, — оштрафован на един рубь… Микишка Башаргин на десять копеек… Ясачный Герасим Исаков на рубь…

— Поп жалуется: Христову веру, как басурмане, забывают, — пояснил Хомутов Радищеву, спросившему, что это за список оштрафованных составляет Аверкий. Ну вот, штрафнула их церковь-то, может божью веру в них подтянет…

Александр Николаевич подсел к Аверке и пробежал глазами длинный список лиц, не бывших у святого причастия и оштрафованных — старики — на рубль, молодые — от пяти до десяти копеек каждый.

— За что только не штрафуют…

— Без штрафу нельзя, Александр Николаич, извольничается народ совсем, порядков признавать не будет…

— Какой же в том непорядок, если человек не причастился?

— Как какой? От веры отбивается, особливо вновь крещёные тунгусы, якуты, буряты. Народ-то лесной да степной, его токмо богом и пристращать можно, а законы-то царские ему ничто…

Радищев слушал и удивлялся:

— Народ и так стенает от налогов и поборов…

— Намедни земский исправник прислал ещё одно распоряжение — воспретить рубить лиственный и сосновый лес…

— Почему же?

— Почему?! Избы строили из него, а теперь предписано строить из ольхи, ели да берёзы…

— Аль лесу мало в тайге?

— Лесу-то не мало, но раз закон такой вышел, исполнять его надо. Иначе греха не оберёшься, ежели заглянут сюды казённые чиновники да усмотрят избы из сосны срублены, говори, беда! Штрафовать, штрафовать будут…

Они ещё долго говорили о штрафах. Александр Николаевич с каждым днём жизни в Илимске, с каждым разговором с людьми вникал всё глубже и глубже в окружающую его обстановку. Ему открывалась то одна, то другая сторона отвратительной действительности самодержавия в отдалённом краю России, неизвестной ему раньше. Сибирские крестьяне, избежавшие пут крепостничества, не избежали гнёта, насилия, издевательств местной администрации и управителей края. Русскому народу одинаково тяжело жилось не только в центральной России, но и здесь в далёкой Сибири.

Радищев напомнил Хомутову, что тот обещал показать ему архивные бумаги.

— Слово мое крепко, посулил, значит покажу, — сказал канцелярист, — токмо бумаги те о воровских людишках, смутьянах, интересны ль будут?

— Какие бы ни были, но старые бумаги большую ценность представляют…

— Давние, дюже давние…, — и Хомутов достал из соснового ящика, со скрипучим запором, обещанные бумаги.

В папке, отдающей затхлой сыростью, хранились документы о восстании илимских крестьян 1696 года. Почти сто лет назад над ныне тихим острожным Илимском витал дух восстания, дух крестьянского мятежа!

Александр Николаевич погрузился в эти документы и забыл обо всём. Сколько таких документов, совсем неизвестных, хранят сосновые ящики воеводских изб и земских канцелярий в глухих и далёких уголках отечества как Илимск!

Воображение Радищева дополнило скупые, суховатые строки документов. Александру Николаевичу события представлялись так, как они могли происходить тогда здесь в Илимске.

В том доме, который он сейчас занимал с семьёй, жил воевода Богдан Челищев, человек зверь-зверем, лютый к народу, смиренный перед богом.

Третий год подряд был недород хлеба в илимском уезде. Где хлеба взять, хотя бы малых ребятишек досыта накормить? Негде! Те малые запасы, что хранились у каждого, давно поприели, а купить было не на что. А в воеводских амбарах — полны закрома зерна, мыши зажиревшие не едят его, коты обленившиеся мышей не ловят. Мог бы Челищев ссудить хлеба миру, поддержать его в тяжёлую годину. Но не до посадских и служивых людей было воеводе. Ещё больше притеснял он народ, заставлял спину гнуть на воеводской работе, а тех, кто насмеливался слово в свою защиту сказать, — всенародно наказывал — бил батогами, стращал, что сгноит в колодках.

Стали люди жаловаться на притеснения Богдана Челищева, писать грамоту на воеводу, что, мол, невыносимо жить им под воеводской властью. Замены требовали.

«Будучи-де в Илимске воевода стольник Богдан Челищев, — читал Радищев, — им и иным градским жителям чинил сборы и налоги и тесноты и взятки брал и их разорил без остатку и чтоб ево за такие от него, Богдана, к ним многие разорения из Илимска переменить, а на ево место послать иного воеводу, а про его Богданова обиды и взятки и разорения сыскать всякие сыски».

Грамота посадских и служилых людей, посланная великому государю со своими надёжными людьми, отправленных миром, осталась без ответа. Наушники воеводы, узнав о посланной грамоте, рассказали Челищеву. С того дня воевода стал ещё круче нравом, ещё больше чинил обид народу, разорял илимцев поборами да налогами.

Росло недовольство против Богдана Челищева, поднималась месть в душе народа. Отважный Семён Бадалин — дед Аверки, со своей ватагой напал на воеводу, когда тот плыл в Киренск по Лене на богомолье, избил его, обрезал воеводину бороду, волосы на голове — осрамил перед всем народом.

Вскипел в ярости воевода. За Бадалиным отправил погоню, сыскал его, заковал в колодки, страшно пытал, о сообщниках допытывался, зачинщиков искал. Крепок оказался Семён Бадалин, не выдал товарищей, всё на себя взял, тяжёлые пытки перенёс, а вскоре и совсем бежал из Илимской тюрьмы, куда был привезён и посажен воеводскими прислужниками.

Расправа с Семёном Бадалиным не устрашила илимцев. Затаённая ненависть к воеводе росла и ждала своего случая, чтобы прорваться наружу и вылиться восстанием. Как нельзя было реку сдержать плотиной, когда вода нашла себе выход в промоине, чтобы сорвать преграду своим могучим потоком, так нельзя было уже ничем сдержать ненависть принуждённых людей, истощивших своё терпение и теперь поднявшихся против беспорядков воеводы.

Нужна была только искра, чтобы вспыхнуло восстание. Служивые люди Михаил Алексеев и Феодосий Матвеев — участники недавнего восстания крестьян в Красноярской округе, явились и тут зачинщиками «мирского дела».

— Лиходея воеводишку Челищева спихнуть надо, — гневно кричал Михайло.

— Как мир восстанет, так и царь ужаснёт, — скрежетал зубами Феодосий.

— Разорил Евдокима Хлыстова, забрал у него рогатый скот, двадцать копён сена, тридцать пудов ржи и выслал из уезда… Порядок ли то? — возмущался Филимон Бадалин, родной брат Семёна.

— Лес заставлял рубить казне сверх меры…

— Потравил десятину хлеба своим скотом…

— Выкосил наши покосы, а скотишко от того падать с голоду начал…

— Хлеба не дал…

— Муку последнюю забрал…

— Долой воеводу Богдана! — призывал Михайло.

— Не надо-о его! Доло-ой! — отзывалась толпа.

— Как мир толкнет, так и царь умолкнет, — заключил Феодосий. — С нами бог и правда!

Забунтовали илимцы. Разослали по уезду своих людей с письмами, призывая сходиться «в круг под знамя» и выступить «вместе против воеводы всем уездом».

А в это время с богомолья возвращался Богдан Челищев, думая, что расправа его над Семёном Бадалиным образумит посадских и служилых людей, вселит в них страх перед воеводской властью. Но воеводу ожидали новые «напасти воровских людишек».

В Илимске созвали мирской сход. Казаки били в барабаны, созывая людей на сход, выносили свои боевые знамёна, хранившиеся в церквях. Под знамёнами собирались посадские и служилые люди. К ним примкнули и крестьяне. Весь уезд взбунтовался, кипел, как котёл, бурлил ключом ненависти к Богдану Челищеву.

«Илимские всяких чинов люди, не стерпя от него, Богдана, налог и обид и разорения, ему, Богдану, от прихода отказали».

Как это всё походило на бунтарские круги, созывавшиеся Степаном Разиным на Волге и Дону?

Мирской сход после устранения воеводы Челищева от власти «сажать его в воду», вместо мучителя и душегуба, решил, что ведать делами казаков, посадских людей будут выборные «своей братией». Вместо прежнего воеводы избрали мирское управление, принявшее от старого целовальника по расписному списку всё казенное имущество — деньги и порох. Воеводский хлеб, хранившийся в амбарах, восставшие разделили между собой.

Три года продолжалась мирская власть, пока в Илимский уезд не приехал вновь назначенный сибирским приказом воевода Фёдор Качанов. Он учинил расправу над бунтарями — «воровскими людьми».

Зачинщики восстания Михаил Алексеев и Феодосий Матвеев были казнены, сложили свои буйные головы за мирское дело.

В своём донесении в Москву воевода Качанов писал:

«Красноярцев Мишку Алексеева и Федоску Матвеева за многие их воровские возмущения и за затейные дела велено в Илимске дать время на покаяние и учинить им смертную казнь, — читал Радищев, — и в народе велено мне, холопу твоему, сказать в Красноярской послать, чтоб впредь в Красноярске и повсюду всяких чинов люди жили смирно и никаких непотребных делов не касались, а за всякие злые дела, к чему они впредь касаться станут, опасались бы твоего, великого государя, жестокого наказания и казни…

Мишка и Федоска казнены смертью, и в народ твой великого государя указ в Илимску всякому чину тутошних людей и в Красноярской к стольнику и воеводе к Ивану Мусину-Пушкину писал, а свою отписку к тебе, великому государю, в Москву в Сибирский приказ послал я, холоп твой из Илимска».

Смелые повстанцы, как живые, стояли перед Радищевым и он словно только что беседовал с ними. Как близко было ему чувство народного возмущения и недовольства, чувство ненависти и мщения!

Александр Николаевич не заметил, как прошло время и в окошко ударил золотой луч вечернего солнца. Пора было возвращаться домой, он слишком продолжительно задержался на прогулке, и Елизавета Васильевна наверное уже обеспокоена его отсутствием. Но Радищев был ещё во власти этих важных для него документов, рассказывающих о событиях совершенно ему незнакомых и новых. Он видел, что народ всегда настойчиво искал правду и выход из своего тяжёлого положения находил в восстании.

«Восстание, думал Радищев, — это наивысший акт народного творчества, в нём скрываются несметные силы, помогающие народу не только сбросить вековую кабалу, но и найти формы мирского управления — зародыши будущей совершенно новой государственности».

Александр Николаевич всегда находил в истории подтверждения своим мыслям. Документы об илимском восстании подкрепляли в нём прочность сделанных им ранее выводов. «В трудных поисках правды народ одерживает победы и терпит поражения, но, накопив в себе силы, снова и снова поднимается на борьбу», — размышлял Радищев. — «Степан Разин со своей вольницей первым заложил камень непримиримой крестьянской борьбы с произволом царской власти. Илимское восстание было похоже на эхо той борьбы. Провозвестником грозных событий, которые могли вновь повториться, было движение, поднятое Емельяном Пугачёвым».

А мысли всё рождались и рождались. Александр Николаевич находился под впечатлением прочитанного.

«Восстание Пугачёва — крестьянская не корыстолюбивая война», — рассуждал он и оправдывал её, эту войну как справедливую, ибо в ней возмущённый народ боролся против притеснителей, добиваясь желанной цели.

— Видать бумаги-то о воровских людишках пришлись по душе? — прервал глубокую задумчивость Радищева Кирилл Хомутов, давно ждавший момента, чтобы заговорить с ним.

— По душе, Кирилл Егорович, — сказал Александр Николаевич с такой тёплой проникновенностью и благодарностью, что канцелярист был поставлен Радищевым втупик.

Он ожидал услышать осудительное слово делам воровских людишек, взбунтовавшихся против воеводы, а уловил в голосе этого странного столичного чиновника одобрение их поступкам. Кирилл Хомутов, пытавшийся всё это время понять и по-своему определить Радищева, так и не мог дойти до той истины, которая бы ему объяснила всё в этом человеке. Государственный преступник оставался попрежнему загадочной и непонятной личностью для Хомутова и он силился разгадать Радищева.

Когда Хомутов показал ему старые бумаги про Берингову экспедицию, Радищев отозвался об её участниках, как людях, делающих большое и нужное дело, а о царе Петре сказал с похвалой. Заглянул он в сорокаалтынную книгу и вроде с недовольством стал говорить о штрафах, осудительно высказался о распоряжении земского исправника, запретившего рубить листвяжный и сосновый лес. Теперь, сбитый с толку, канцелярист Хомутов не знал, как заговорить с Радищевым о повстанцах, чтобы не попасть самому впросак.

— Прочитал я, Кирилл Егорович, бумаги и задумался над тем, как жестокая печаль возжигает свет разума в душах русских крестьян и заставляет их не токмо проклинать своё бедственное состояние, а искать ему конца…

— Затрудняюсь, что и молвить мне, — развёл руками Хомутов.

— Как думаешь, хорошие или плохие дела творили твои деды и прадеды, а? — спросил прямо Радищев.

— Не моего ума рассуждение, — хитровато сощурив глаза, ответил канцелярист.

— Так ли?

Хомутову стало нестерпимо душно от такого щекотливого разговора. Он вытер рукавом посконной рубахи пот на лбу и решил, что ему лучше всего пока промолчать.

— Подумай Кирилл Егорыч, — уходя сказал Радищев, — а в следующий разок загляну и поговорим с тобой…

Хомутов, чтобы скрыть растерянность и притти в себя, подошёл к кадушке, выпил ковш студёной воды, протёр рукой усы и бороду.

— Ну-у и загадку заганул, — сказал он, покачивая головой. Он насыпал на ноготь большого пальца табаку из берестяного рожка и нюхнул его. — Мотай на ус, Аверка, как с большим человеком-то трудненько разговаривать. А-апп-чхи! Башковитый, себе на уме. С ним не заметишь, где упадёшь, а где станешь… А-ап-чхи! Ухо востро держи… А-ап-чхи!

4

Документы об илимском восстании крестьян явились первым толчком к творческой работе Радищева над историческим сочинением «Слово о Ермаке». Многое, что ещё было не ясно вчера, теперь прояснилось, всё, о чём он подолгу размышлял в последнее время, выкристаллизировалось в его сознании, и весь жизненный материал, который Александр Николаевич наблюдал и отбирал из тысячи, казалось бы, самых обыденных и ничем не выделяющихся фактов и явлений, приобрёл своё звучание. Наблюдения над людьми, разговоры с ними, примечательные факты, вычитанные из разных книг или почерпнутые им из незнакомых архивных бумаг, всё-всё теперь имело для него огромное значение.

После продолжительного перерыва Радищев взялся за перо, чтобы написать о том, что вынашивал все эти дни. И он знал хорошо, что до тех пор пока не выложит на бумагу всего того, что волновало, он не сможет быть спокойным.

Многое из того, о чём он раньше думал совсем по-иному, силою фактов, обнаруженных им в архивных бумагах илимской земской канцелярии, приобрело для него совершенно новое значение. Глубокий смысл этих фактов помогло уяснить его невольное путешествие из Санкт-Петербурга в Илимск, его жизнь изгнанника, знакомства и встречи с людьми, стоящими у кормила этой жизни, — простыми земледельцами, охотниками-промысловиками, купцами, чиновниками, встречи с такими же «несчастными» — ссыльными, как и он, людьми.

Теперь, когда внутренний творческий процесс, не дававший ему покоя, достиг своего высшего напряжения и зрелости, Радищев сел за сочинение «Слово о Ермаке». В этом сочинении ему хотелось последовательно изложить героические страницы истории замечательного края России, куда его забросила судьба, края, куда он охотно поехал бы добровольно, чтобы познать его людей — потомков Ермака, покрывших себя неувядаемой славой.

Что двигало их самоотверженностью? Какая могучая сила толкала их в глубь неизведанных окраинных земель Сибири? Нажива? Да, одни из них хотели разбогатеть. Край изобиловал несметными богатствами, которые манили людей, но лишь немногим удачникам богатство давалось в руки, а остальные гибли. Других влекло иное чувство, отнюдь не корысть. Ими владело ненасытное любопытство познания — что же за люди там живут, каковы они собой, что за земли простираются за степями, тайгой у неизвестных морей и рек? Это было очень сильное чувство, заложенное в природе русских людей, и противостоять ему не хватало сил. Душа рвалась вперёд и жаждала неузнанного и неизведанного, покрытого тайной, пути к которому были трудны, но привлекательны своей трудностью.

Третьими же, которых было большинство, руководило сознание, что, открывая новые земли, они расширяют владения своего отечества, делают тем самым благое и полезное дело.

Как бы там ни было, от всех, кто пробирался в эти далёкие края, в большинстве своём неграмотных людей, дальние походы, полные лишений, грозящие на каждом шагу гибелью, требовали отчаянной смелости, чудесной мудрости и богатырской выносливости. Надо было уметь жить, закладывать остроги, строить города в крайнем напряжении своих сил, сочетать ратные и трудовые подвиги.

Первыми шли казаки. Уходя в походы, они обрекали себя заранее на лишения и невзгоды, подвергались всевозможным испытаниям, проверяли своё мужество, приобретали новую закалку своего характера.

И Александр Николаевич думал, что казакам могло по справедливости казаться, что те, кто из России пойдёт вслед за ними, не будет иметь тех препятствий в пути, которые имели они: ибо, если в новом деле труден первый шаг, второй и все последующие за ним представляются уже легче. Колумбу для открытия Америки нужно было счастливое сочетание многих великих качеств и дарований. Теперь всякий простой кормчий ведёт свой корабль к берегам Нового света беспрепятственно и смело, зная, что курс его правильный и в назначенный срок он будет в желанном месте.

За казаками шли смелее на Восток пашенные крестьяне, ремесленники, устремлялся беглый люд. Все искали там своей новой доли, своего счастья, своей воли.

И всё же нельзя было не заметить главного стремления землепроходцев — найти и разведать в тех землях, куда они приходили, — новые промыслы, на плодородных землях разбить поля, посадить огороды. Они шли в незнакомые края, как добрые и сильные соседи, стремясь прежде всего установить дружеские связи с местными коренными жителями, передать им свои знания, привить любовь к неизвестным им промыслам, земледелию и культуре. Не так ли поступают старшие братья в большой семье, делясь накопленным опытом с младшими братьями?

Путь на Восток от Урала До Курильских островов представлялся Радищеву трудовым подвигом русского народа, показавшего не только своё упорство в достижении поставленной цели, но и свою кипучую энергию, своё трудолюбие, свою талантливость!

Славную страницу истории края открывал поход Ермака, который старался победу над поработителями народов Сибири, приобретённую в жестоких схватках, закрепить своим мягкосердечием. Освобождённым народам он оставлял полную свободу жить попрежнему, ни в чём не стесняя их, и довольствовался тем, что обязывал платить их небольшую дань пушниной и съестными припасами, необходимыми для пропитания его воинов. Владычество Кучума, державшееся на насильственном порабощении народов, рассыпалось с приходом Ермака.

Образ смелого и твёрдого в своих предприятиях мужа стоял перед ним теперь во всём величии и славе, как умного и дальнозоркого вождя из народа.

Значение Ермака состояло в том, что после его походов в глубь страны устремились безымянные землепроходцы. Брешь была пробита. Дикая Сибирь обживалась и превращалась в русский край, в неотъемлемую часть могущественной России.

5

В комнате Рубановской находились Дуняша и Настасья. Женщины сидели за работой. Елизавета Васильевна — за вышивкой, Дуняша — за шитьём распашонки, Настасья, постукивая спицами, вязала из заячьего пуха тёпленькие чулочки.

Между женщинами шёл задушевный разговор о том, что тревожило каждую из них. Больше всего слышался настойчивый, убеждающий голос Настасьи.

— Как там ни судите, голубушка моя, а обзакониться надо было…

Настасья нарочито растягивала слова, осторожно подбирала их, чтобы не обидеть Елизавету Васильевну. Но какие бы слова не были ею выбраны и, как бы мягко, осторожно и дружественно не были сказаны, они болью отзывались в сердце Рубановской. Елизавета Васильевна и сама много думала о своём браке с Радищевым.

— Настасья Ермолаевна, с того дня, как я полюбила Александра Николаевича, — говорила спокойно она, — всё переменилось для меня…

— И всё же без церковного благословения, — настаивала на своём Настасья, — нет святой любви. Такова уж наша бабья доля…

— Почему же?

— Не хорошо, Лизавета Васильевна, нам, бабам, без венца жить. Грешно…

— Один бог без греха, — вставила нетерпеливо Дуняша, во всём сочувствовавшая Елизавете Васильевне с того самого памятного утреннего разговора в Санкт-Петербурге, когда Рубановская спросила её, Дуняшу, не побоится ли она вместе с нею поехать в далёкий край за Александром Николаевичем.

— Помолчи, бедовая, послушай, — наставительно и строго сказала Настасья.

— Надоело уж слушать всё одно и то же… По-старому судите…

— А ты, бойкая, по-новому?

— По-новому!

Елизавета Васильевна глубоко вздохнула.

— Может и грешно, Настасья Ермолаевна, — сказала она, — но всё же для меня нет ничего превыше моей любви…

— Не пойму я такой любви, — отложив чулочек со спицами на колени, сказала Настасья.

— Где уж понять! — опять вставила Дуняша, — небось обвенчали вас со Степаном-то Алексеевичем, а вы может друг дружку не знали до того…

— Свыклись-слюбились, — сказала Настасья, — а всё же венчаны.

— Разве то любовь? — горячо проговорила Дуняша, и тоже, отложив шитьё в сторону, мечтательно продолжала. — А я бы ежели встретила такого человека, как Александр Николаевич, и не подумала бы о венце… На край света за ним побежала бы. Одно счастье глядеть на такого, а не то, что жить с ним…

— Срамница ты, — безобидно сказала Настасья, — тебя не переговоришь и не переспоришь…

Елизавета Васильевна встала, отошла к окну. Ей надо было погасить вспыхнувшую внутри боль, не показать её. Александр Николаевич всегда учил её быть спокойной, твёрдой и она искренне хотела быть такой не только в его глазах, но и перед Настасьей с Дуняшей.

— Я чувствую, — сказала она, — что и бог простит меня. Ведь я пришла со своей любовью в тяжкие для него годы и помогла ему перенести горе несправедливого наказания, поддержала в нём мужество!… Разве так я против бога поступила, а?

— Я не осуждаю вас, Лизавета Васильевна, — смирясь, сказала Настасья. — Бог с вами, живите на радость и счастье… Я как бы про себя говорила. Доведись мне, я не смогла бы так…

— А я смогла бы! Ей-богу, смогла бы…

— Смогла бы! — повторила Настасья, — молода-а ещё рассуждать-то так…

Разговор оборвался. Опять застучали спицы Настасьи. Продолжала шить распашонку Дуняша. И, если Настасья не догадывалась, какое смятение в душе Елизаветы Васильевны произвели её слова, то Дуняша, глубоко изучившая Рубановскую, знала, что разговор этот не остался для той бесследным.

Дуняша пристально взглянула на Елизавету Васильевну. Она старалась по выражению лица уловить, как Рубановская приняла Настасьины слова, но, кроме задумчивости на смугловатом лице её, Дуняша ничего не уловила. Глубоко сочувствуя Рубановской и считая, что она во всём права, хотя и поступает не так как другие, а наперекор всем и всему, Дуняша называла про себя Елизавету Васильевну счастливой и одновременно несчастной. Счастливой, по Дуняшиному представлению, Елизавета Васильевна была потому, что горячо любила Радищева, а он отвечал на её любовь глубокой привязанностью. Несчастной она была потому, что полюбила Александра Николаевича, связала себя с ним без церковного благословения, без венца, как сказала Настасья.

Дуняша, только что защищавшая Рубановскую, в то же время чувствовала, что доводы её против Настасьи были неубедительны. Ей всегда было жаль Елизавету Васильевну, а сейчас эта жалость наполнила всё существо Дуняши. «Вот, ведь, сложится так жизнь, — думала она. — Снаружи хорошо, а внутри полным-полно боли».

Но вместе с чувством жалости к Рубановской, Дуняша оправдывала всё в жизни Елизаветы Васильевны ради её любви к Александру Николаевичу, которого Дуняша считала необыкновенно умным и самым хорошим человеком, какого только она знала. Если Радищев находит, что надо поступать, как повелевает сердце, и без венца живёт с Рубановской, значит так надо. Дуняша знала, что любовь их сильна и без церковного благословения, значит так тоже можно любить и жить.

Елизавета Васильевна тоже думала, что любовь её к Александру Николаевичу сильнее всего на свете и ради этого можно и не вступать в церковный брак. Не будь изгнания Радищева, вероятно, и она, в обычных условиях жизни не решилась бы на шаг, который будет осуждён в обществе.

Пусть она нарушила своей любовью установившиеся веками понятия о браке, но кто мог бы предусмотреть то, что заставило пойти её на такой шаг? Кто может осуждать её за любовь к человеку с прекрасными качествами ума и сердца, которых она никогда и нигде не встретила бы в другом своём избраннике? Она полюбила Александра Николаевича в несчастье его и готова принять за свою жертвенную и самозабвенную любовь самое строгое осуждение, если она его заслуживает.

До разговора, затеянного Настасьей, Рубановская не так остро чувствовала, что вопрос о их браке с Радищевым касается не только их лично, но и приобретает ещё и общественное звучание.

Елизавета Васильевна была благодарна Настасье за весь разговор. Это был первый гласный суд, первое испытание твёрдости её духа. Рубановская теперь наверняка знала, что вот так же о ней скажут не только близкие и родные ей люди, скажут все, в чьих глазах поступок её заслуживает осуждения.

Как не тяжело было сознавать это, но Елизавета Васильевна должна была быть готовой к ответу перед всеми, кто может спросить её, почему она поступила против установившегося мнения, обряда, закона. Она ещё глубже поняла, что всё самое лучшее и сильное и заставившее полюбить Радищева, как раз и заключалось в том, что она, связывая навсегда свою жизнь с его жизнью, становится безвозвратно на его дорогу отрицания всего представляющегося до сих пор незыблемым, святым, вселявшим в людях вечную покорность и преклонение. Она восстаёт вместе с ним против ненавистных Радищеву нынешних порядков.

Её ещё пугало то, что, отрешась от старого, она навсегда порывала с привычным ей высшим светом, но Рубановскую радовало другое — она становилась достойной подругой Радищева.

Елизавета Васильевна обрадовалась этому простому и единственному выводу, к которому пришла после раздумий, как неизбежному концу. По-другому и быть не могло. Это её живительный источник, из которого предстоит черпать теперь энергию, подкрепляющую её во всём.

Рубановская подошла к Настасье и молча поцеловала её в суховатые тонкие губы.

— Что вы, Лизавета Васильевна?

— Спасибо тебе, Настасья Ермолаевна, за урок.

— Славу богу, — облегчённо произнесла обрадованная Настасья, — я уж подумала и впрямь, не обидела ли вас, по своей глупости да неразумию.

— Слова твои многое открыли для меня…

— Обиду причинить другому, Лизавета Васильевна, грех на душу взять…

— Бог рассудит, Настасья Ермолаевна, — сказала Елизавета Васильевна, — права я или не права, если люди осудят меня за любовь мою к Александру Николаевичу.

Успокоенная Настасья неожиданно встрепенулась.

— Пойду-ка я заготовлю четверговую соль…

— Какую? — не поняв о чём говорит Настасья, спросила Рубановская.

— Четверговую. Её хранят, как лекарство, от дурного глаза, поят ею коров и телят, когда они больны. Четверговая соль от разных недугов помогает…

— Соль-то?

— Только четверговая, голубушка моя.

— А как её готовят?

— Завяжут в узелок и положат в печь на великий четверг.

— Предрассудки какие-то…

— И правда предрассудки, — поддакнула Дуняша.

— Ни к чему, — оказала Рубановская.

— В старину так поступали. И золу четверговую из загнетки сохранить надо, хорошо спасает овощи в огороде от всякой напасти…

— Не дай бог, Александр Николаевич узнает, посмеётся над нами…

— Я тихонечко сделаю…

Настасья вышла и осторожно прикрыла за собой дверь.

— Неугомонная Настасья Ермолаевна, — заметила Дуняша, — то разговор такой заведёт, то опять со своей солью или золой…

— А всё же она хорошая женщина, Дуняша, — сказала Рубановская, — у неё доброе сердце. Она желает людям лучшего…

6

Наряду с творческими трудами у Радищева было немало заботы и по дому. Степан рачительно вёл небольшое хозяйство, но предстояло жить, хозяйство разрасталось и разрасталось. Надо было заглядывать вперёд, предвидеть, что потребуется завтра.

Александр Николаевич советовался со Степаном. Степан доказывал, что надо непременно завести ещё корову, лошадь. Значит надо было думать о корме для скота на будущую зиму. Покупать сено на базаре было дороговато, и Радищев заранее договорился арендовать свободные церковные луга.

Степан предложил:

— Аренда дело хорошее, надо нам, Александр Николаич, свои поля и луга завести.

— Возни много с ними.

— Зато надёжнее.

Александр Николаевич согласился со Степаном. Они решили, что с весной расчистят где-нибудь по долине Илима десятинки три-четыре земли да приарендуют столько же, чтобы можно было поочередно разбивать поля и луга и быть в состоянии содержать рогатый скот и лошадь. Сделать это не составляло большого труда; вместо одного лета на церковных угодьях, расположенных в долине, можно было арендовать земли и на несколько лет.

— Положитесь на меня, Александр Николаич. Всё сделаю. Мне-то такое дело сподручнее, а вам привычнее с бумагами возиться, мудрёные сочинения писать.

И всё же «возясь с бумагами», Радищев находил время заниматься хозяйством.

Надвигалась весна, и надо было подумать об огороде и саде. Занятие в огороде и саду привлекало его с многих сторон: будут свои овощи, ягоды, но самое главное — он глубже сможет вникнуть в жизнь растений, наблюдать за ними, если надо вмешиваться в их природу, приучая растения к жизни в разных условиях.

Радищев сожалел, что в молодости пренебрежительно относился к естественным наукам, особенно, к ботанике и минералогии. Он радовался, что недалеко от него, в Иркутске, жил замечательный естественник Эрик Лаксман и переписка с ним, советы его, помогут ему пополнить знания в этой области.

Александр Николаевич заранее обдумал, какие экскурсии он сможет совершить по Илиму, с чего начнёт своё знакомство с этим глухим уголком сибирского края. Размышляя об экскурсиях, он не подумал, дозволят ли ему совершить поездки по Илиму местные власти — Киренский земский исправник и заседатель Киренского земского суда.

Ему и в голову не приходило, что кто-то запретит совершать отдалённые поездки по Илиму, усмотрит в них «недозволенное занятие» для государственного преступника.

А пока ничего не омрачало его будущего. Радищев спокойно строил свои планы, намечал экскурсии и верил, что они дадут ему много интересного и нужного материала для его философских и экономических сочинений.

Александр Николаевич составил для себя твёрдый распорядок: с утра занимался с детьми, после обеда совершал недалёкие прогулки или трудился по хозяйству, а остальное время посвящал творческой работе. Свободные вечера поглощало чтение, помогавшее забывать об илимской жизни. Из книг, которые он привёз, и продолжал получать от друзей, Радищев пополнял свои знания во всех отраслях наук. Такой дружбы с книгами у него не было с лейпцигских лет его студенческой жизни.

Приобретаемые знания он тут же стремился претворить в жизнь, применить на практике или углубить их наблюдениями за природой, изучением пород, образующих Илимские горы. Совершая прогулки, Александр Николаевич пытался взобраться на ближнюю гору. Он хотел обозреть горизонт, узнать, из чего слагаются каменные громады, сурово выглядывающие из-под снега, чтобы раздвинуть свои понятия о природе края.

Взбираясь на гору, Радищев проваливался в глубокий снег. Без лыж невозможно было подняться на вершину, но Александр Николаевич делал несколько попыток, пока не убедился, что усилия напрасны, и не отложил своей затеи до лета.

На лето Радищев возлагал большие надежды, но их сорвали. Царские власти и тут, в изгнании, напоминали о себе. Они следили из Санкт-Петербурга за «государственным преступником», боясь, как бы и в ссылке, Радищев не был опасным для соблюдения всеобщей тишины и спокойствия Российского самодержавия.

7

Елизавета Васильевна читала молитву, заученную с детства, громко повторяла её слова, но того чувства облегчения, которое раньше приносили ей знакомые слова молитвы, теперь у неё не было. Молитва словно утратила прежнее воздействие, и мысленно Рубановская была далека от того, к чему взывала молитва.

«Что бы это значило? — спрашивала себя Елизавета Васильевна. — Неужели вера моя поколеблена?» — и пуще прежнего принималась молиться, чаще осеняя себя крестным знамением и отвешивая поясные поклоны.

— Господи, прости меня…

Раньше, после того, как она кончала читать молитву, к ней приходило облегчение. Сейчас на душе Елизаветы Васильевны была прежняя тяжесть: молитва не помогала ей.

— Значит я грешна. Грехи мои мне не прощаются, — сказала она вслух.

Рубановская села на стул и опять задумалась. Она спрашивала себя: отчего всё это происходит, почему у неё исчезло восприятие молитвы, исчезла непонятная ей сила воздействия знакомых слов? Что же произошло с нею за последние полтора-два года, изменившее её душу?

Мысли её были противоречивы. В конце концов Елизавета Васильевна не в силах была разобраться в них. Всё, что раньше казалось для неё ясным, теперь после того, как она глубже задумывалась над своей жизнью, становилось сложным, запутывалось в непонятный клубок. В этом клубке всё было связано воедино: её любовь к Александру Николаевичу и людское осуждение, которого она боялась, пробуждение сознания, что она поступила правильно, и угрызение совести, что ею нарушен церковный обряд.

Это были минуты слабости, и разум её отказывался совсем понимать: так ли предосудителен её шаг и может ли он осуждаться светом?

Недавний разговор с Настасьей вновь всплыл в памяти, и она опять переживала всё, что было ею пережито тогда. Она говорила Настасье о своей любви к Александру Николаевичу страстно, убеждённо. Так это и было на самом деле.

«Я больше, чем люблю его, — думала Рубановская, — не будь его, не будет у меня и жизни».

И опять Елизавета Васильевна задавала себе вопрос, что скрепляло так прочно их союз, отчего любовь её к Александру Николаевичу с каждым днём становилась всё богаче и краше, открывала какие-то новые стороны, незнакомые для неё, не испытанные ею.

С тех пор, как Рубановская стала всё больше и больше задумываться о приверженности Радищева к своему делу, она становилась его единомышленницей. Могла ли она теперь стоять в стороне от всего, чем был занят Радищев, чему посвятил он, жизнь и отдал всего себя?

«Ты чувствуешь, ты начинаешь испытывать родство душ с ним», — сказал ей внутренний голос, который молчал в ней ещё несколькими минутами раньше.

— Да, да, родство души, — повторила она вслух. Это было для неё теперь самым важным и главным в жизни. Может быть это родство душ уже давно зарождалось в ней, ещё там, в Санкт-Петербурге, когда Радищев всё свободное от службы время посвящал своей книге, за которую теперь сослан? Рубановская припомнила, как он сначала упорно, настойчиво писал книгу, потом с таким же упорством и настойчивостью приобретал домашнюю типографию, затем печатал книгу, недосыпая ночами, и был счастлив тем, что делал.

Елизавета Васильевна тогда уже понимала, что Радищев — человек великой цели и все люди, свято приверженные своему делу, должны быть вот такие же твёрдые, упорные, настойчивые и мужественные.

Из всего, что ей запомнилось тогда, были вдохновенные и счастливые глаза Радищева. Они говорили ей: «жить для блага народа, нет более высшего счастья для человека».

И сейчас, с новой силой пережив чувства, испытанные Рубановской ещё в Санкт-Петербурге, когда они не были связаны узами брака, как теперь, она мысленно повторила:

«Жить, жить, жить ради такого замечательного человека!» Она любила Радищева, уважала его и дорожила им именно за высокие качества его характера. Не будь их в нём, она не решилась бы на тот шаг, который сделала, не последовала бы за ним в ссылку и навсегда не связала бы свою жизнь с его жизнью изгнанника в родном отечестве.

8

Весна запаздывала. Наступил апрель, а в тайге лежали глубокие нетронутые солнцем снега, и лишь почерневшая дорога да улочки Илимска указывали на признаки весеннего месяца. На полянках, у корней берёз, ёлок, осин появились лунки в подтаявшем мягком снегу.

Днём заметно потеплело, но тихими ночами землю сковывал всё ещё крепкий морозец, и луна с высоты неба заливала тайгу холодным светом.

Пришла пасха, ранняя в этом году, а в природе словно было рождество — всё белело вокруг, только вороны в неба устраивали свадебную игру и заполняли всё своим страстным карканьем. Прямо за садом, на огромной ёлке, было воронье гнездо, и Радищев заметил, что ворониха снесла яйцо.

Ранним утром в саду, как чёрные бусы, облепили берёзки прилетевшие тетерева и стали клевать почки, словно проголодавшиеся после дальнего перелёта. А где-то рядом, в тайте, запоздало токовал косач, должно быть ещё не опытный, молодой. Первый день пасхи Радищев встретил выстрелом в саду и принёс в подарок Елизавете Васильевне убитую тетёрку.

— В святой праздник не делал бы сего, — строго заметила она.

— Каюсь, не утерпел, — признался он.

Александр Николаевич подошёл ближе к Рубановской и, улыбаясь, поздравил:

— Христос воскресе, дорогая моя! — и крепко, страстно поцеловал в губы подругу. Рубановская чуть обиженно сказала:

— Так не целуются в христово воскресенье…

— Целуются ещё крепче, когда пасха не в церкви, а на сердце человека.

В этот первый пасхальный день в доме Радищева всем было легко, все чувствовали большой праздник.

С утра у церкви было особенно оживлённо. В воздухе разносился жиденький благовест колоколов. Степан с Настасьей ушли к заутрени с куличами и крашеными яйцами. Елизавета Васильевна, чувствуя, что ей будет тяжело простоять всю службу, не пошла в церковь. Радищев после удачного выстрела и подстреленной тетёрки решил прогуляться по улице, понаблюдать за илимцами. Только что кончилась обедня, а возле винного погребка Прейна уже буянили и шумели подвыпившие звероловы и охотники, приехавшие с семьями в церковь из отдалённых деревушек по Илиму.

Александр Николаевич, проходя мимо погребка, сдержал шаг, прислушался к разговору. Громче всех буянил незнакомый ему высокий суровый старик в рваном армяке. Должно быть жил он не богато. Старик, с благообразным лицом, походил на угодника. Он уже изрядно выпил на последние деньги и бранился, всячески понося киренского исправника и заседателя.

— Одной верёвкой связаны, — говорил он сидевшему на скамейке мужику с рыжеватой бородкой, в армяке, поновее стариковского. — Собаки, волки, а не люди. Христовой души у них нету вон ни на столечко…

Старик вытянул руку и показал мизинец.

— Грабят нашего брата почём зря…

— Грабят, — поддакнул вяло мужик, — оштрафовали тебя небось?

— Оштрафовали. А за что? За какую-такую провинку, спрашиваю. Говорят: «У святого причастия не был». Я говорю: «Не до бога было». «Бусурманин что ли ты?», спрашивают. Православный, отвечаю, вот крест на шее имею…

Старик распахнул рваный армяк, полез за рубаху, вытащил медный крест, болтавшийся на загрязнившемся гайтане.

— Во-о! Тоже пятак платил, даром-то его никто не дал мне…

— Ну-у? — спросил вдруг мужик.

— Ну-у? Что ну-у? А-а, — вспомнив о чём говорил, старик продолжал:

— «Раз так, говорят, к попу ходить надо. Понял?» «Понял», говорю. «Рублёвку плати», говорят.

— Рублёвку? — переспросил мужик.

— Ей бог, не вру, — старик размашисто перекрестился.

— Здорово тебе приписали, должно по злобе, — сказал мужик, — с меня полтину взяли…

— Неужто? — вскрикнул старик, — вот окаянные, разорили. Всё исправниково и попово дело. Поборы учиняют с народа, поборы, — взревел старик протрезвев.

— Дай на штоф, выпью, горе залью…

Мужик тоже поднялся со скамейки, обнял старика, и они вместе пошли в погребок.

Радищеву сразу стало горько от всего, что он услышал. Слова о поборах заставили его вспомнить распоряжение исправника, запретившего рубить лиственничный и сосновый лес на строительство деревянных домов. И ему стало ясно, что это всего-навсего проявление лихоимства киренского исправника, занимавшегося тёмными поборами с жителей Илимска, вымогавшего деньги у звероловов.

Какой же рачительный хозяин будет строить избу из берёзы, ели или ольхи — некрепкого, нестойкого от гниения дерева, тем более, что вокруг больше сосны и лиственницы, чем берёзы и ольхи?

«Ах, негодяй! Какая мерзость! Чего не придумают живоглоты, лишь бы только лихоимствовать».

Александр Николаевич возвратился домой с испорченным настроением. Елизавета Васильевна, заметив это, спросила:

— Какая-нибудь неприятность, Александр?

— Касалась бы меня, стерпел, а то последнюю шкуру с бедных дерут.

— Кто? — спросила Рубановская, не понимая, о ком говорит Радищев.

— Исправник киренский, тот, что приезжал тогда в Илимск. — И рассказал Елизавете Васильевне всё, что сам услышал.

— Не потерплю лихоимца, напишу письмо губернатору…

— И тебя же опять обвинят. Такой негодный человек, обязательно выкрутится.

— Не-ет, не выкрутится, ежели я за него возьмусь!..

— Только сегодня не надо, ради праздника, — попросила Рубановская.

— Сегодня как раз и надо написать. Моим праздником и будет, что лихоимца всё же накажут…

— Бог с тобой, — смирилась с ним Рубановская, — поступай, как знаешь.

Радищев в этот же день написал иркутскому генерал-губернатору Пилю письмо, в котором рассказал о взимании незаконного штрафа с илимцев за непринятие ими святых тайн и о распоряжении земского исправника не рубить для строительства деревянных изб листвяжный и сосновый лес.

Александр Николаевич не знал, что всё это исходило из канцелярии Иркутского наместника.

9

Елизавета Васильевна всё это время много ходила по улице, хорошо кушала, крепко спала. Рубановская чувствовала себя вполне бодро, лишь одышка выдавала её состояние.

Александр Николаевич не только часто гулял с Елизаветой Васильевной, но и старался как можно больше быть возле неё, пристально следить за ней, оберегая здоровье, предупреждал желания.

Иногда ей хотелось покушать чего-нибудь то кислого, то солёного, то слишком сладкого, то чего-то острого. Тогда все в доме принимались искать то одно, то другое, то третье и, если нужного не оказывалось в погребке или кладовой, Настасья, познакомившаяся с илимскими женщинами, бежала занимать у них солёный огурчик, кислую капусту, груздочки или беляночки, засоленные с укропом. Чаще всего она забегала к купчихе Прейн.

Между женщинами, мимоходом, происходил разговор.

— Скоро ль хозяйка-то от тяжести избавится? — спрашивала Настасью любопытная Агния Фёдоровна.

— Теперь скоро.

— Первеньким? — прищурив глаза выпытывала та.

— Первеньким.

— Чрево-то большое? — любопытствовала Агния Фёдоровна.

— Аккуратное, — отвечала Настасья, — должно девчёночка будет..

— Может раньше родит раз не мальчонка… Принимать-то кто будет?

— Мне доведётся.

— А бывало?

— Бывало.

— А то бабку Лагашиху позовите, у неё лёгкая рука. Пашку-то она мне вызволила… Молитвы знает разные…

— Позвать можно будет…

— А рожать-то в бане надо, — советовала купчиха Настасье, — легче будет ей.

— Сам не дозволит…

— Неужто? — вскрикивала от удивления Агния Фёдоровна и добавляла. — В горячей баньке-то, у меня, слава богу, всё легко шло…

Настасья убегала от купчихи и приносила нужное — огурчики, капусту, грибочки, думая об одном: «скорее бы рожала она».

Елизавета Васильевна тоже ждала этого дня и внутренне готовила себя к нему. Ожидание её было полно трепета, счастливого волнения и вместе с тем той неизвестности, какая сопровождает роды. Она делилась своими чувствами, испытываемыми ею в эти дни, с Александром Николаевичем и лишь умалчивала об одном: её не покидали воспоминания о родах сестры Аннет.

И хотя Рубановская скрывала от Александра Николаевича тревожные мысли, Радищев, успокаивая Елизавету Васильевну и внушая ей веру в благополучный исход всего, тоже неоднократно думал о печальной участи Аннет. Всё могло случиться. Ему было обидно в такие минуты, что врачи бессильны предупредить смерть, не научились ещё управлять природой, подчинять её себе.

День родов настал для всех неожиданно, хотя все в доме, каждый по-своему, готовились к нему. В полдень Елизавета Васильевна ощутила заметное недомогание.

— Что-то мне плохо, — сказала она Дуняше, бывшей с ней в комнате. — Позови Настасью Ермолаевну…

Настасья, захваченная врасплох, вскрикнула:

— Помоги ей, царица небесная! — перекрестилась и тут же распорядилась. — Степан, затопи-ка баньку…

Радищев, работавший в кабинете, услышав Настасьин голос, встрепенулся и догадался, что он мог значить. Он прошёл да половину Елизаветы Васильевны и застал её сидящей на кровати с бледным лицом и глазами, выражавшими испуг.

— Лизанька, тебе нехорошо? — участливо спросил он и, волнуясь, подошёл к подруге, взял её за вспотевшие руки.

— Не беспокойся, пожалуйста, мне показалось, что… Но всё уже и прошло…

В комнату вошла Настасья, за ней Дуняша.

— Все собрались, — сказал Александр Николаевич, — Лизаньке приготовьте всё у меня в кабинете. Там она будет…

— Не позвать ли бабку Лагашиху, — робко начала Настасья, не зная, как отнесётся к её словам Радищев.

— Бабку Лагашиху?

— Соседка, Агния Фёдоровна, отзываются похвально…

— Позовите тогда, — сказал Радищев и предупредил, — но чтобы без знахарских причуд…

Настасья кивнула головой в знак согласия.

В кабинет Радищева перенесли постель для Рубановской. Александр Николаевич помог ей перейти туда, поцеловал, шепнул:

— Мужайся, моя дорогая, — и оставил женщин одних.

Радищев, чтобы успокоиться, позвал Катюшу с Павликом и пошёл с ними на Илим. В воздухе, напоённом ароматом хвойных лесов, пахло скипидаром. Дышалось легко и, словно с воздухом, в тело вливалось здоровье. Александр Николаевич чувствовал себя хорошо. Лишь внутреннее волнение, охватившее его, заставляло сосредоточиться на том, каково было в эту минуту Елизавете Васильевне.

В этом году уже в апреле наступило резкое потепление. Быстро таял снег и на глазах садилась побуревшая дорога. С гор стекали звонкие ручьи. Набухал Илим. На реке появились разводья. Термометр в полдень показывал 18 градусов тепла, к вечеру столбик ртути падал до 10 и так держался.

Дрозды, учуяв весенний сок в древесине, долбили кору деревьев. Неугомонный стук их за рекой, отчётливо слышался в Илимске.

Уже спустилось солнце за горы, а Радищев с детьми всё гулял и гулял по берегу. Особенно ярко и долго, как казалось Радищеву в этот вечер, горел на западе небосвод. Когда совсем погасла вечерняя заря, Александр Николаевич возвратился домой нетерпеливый и весь напряжённо взволнованный от мыслей и чувств, захвативших его.

Пока Радищев гулял с детьми, Елизавету Васильевну, по совету бабки Лагашихи, успели помыть в истопленной бане. У Рубановской временно приутихли боли, и она освежённая крепко заснула.

Бабка Лагашиха была первой, кого встретил Александр Николаевич. Она поздоровалась с ним, назвала его ласково «хозяин» и, предупредив возможные расспросы её «бабьих дел», о которых недолюбливала говорить, торопливо сказала:

— Баба она крепкая, всё ладно будет, — и прошла на кухню, чувствуя себя в доме просто, будто ранее была тут и прежде занималась своими делами.

И твёрдость в голосе, с какой бабка Лагашиха говорила с ним, и уверенность, какая была вложена ею в слова, и простота, с какой она держалась в незнакомом доме, не только успокоили Радищева, но возбудили в нём с первой встречи доверие к бабке Лагашихе. «На такую положиться можно», — подумал он, слышавший ещё раньше своей встречи с бабкой лестные отзывы о ней, как об умелой повитухе и лекарке, искусно складывающей переломленные кости рук и ног, вылечивающей всякие болячки на теле.

Людская молва о бабке Лагашихе была вполне заслужена её полезными и нужными делами, проводимыми в. Илимске.

Александр Николаевич знал совсем неграмотных старух в Немцеве, Аблязове и других деревнях, о мудром врачевании которых слыла молва, и слово их деревенские жители дорого ценили, окружали таких старух всеобщим уважением и почётом. Такой была и бабка Лагашиха. Её знали не только в Илимске, но ехали к ней за советом и травами от разных недугов из дальних деревень, раскиданных по Илиму.

Бабка Лагашиха, вызвавшая доверие Радищева, заинтересовала его. Ему захотелось ближе познакомиться с нею, вникнуть в её народные способы лечения, познать её лекарское умение.

Приближалась полночь. Дети уже спали крепким сном, а Александр Николаевич сидел задумчиво в спальне и прислушивался к тому, что происходило там, в его кабинете, где находилась Елизавета Васильевна.

«Скоро ли?» Он вышел на крыльцо подышать ночным воздухом, успокоить себя, остудить волновавшееся сердце. Сидеть без дела в спальне ему становилось невмоготу.

Тихая, тёплая весенняя ночь нависла над Илимском. Синее небо, усеянное звёздами, серебристая, бывшая на ущербе луна, с вышины глядевшая на сонную землю, не могли отвлечь внимание Радищева, рассеять его сосредоточенных всё на одном и том же беспокойных дум.

Александр Николаевич слышал, как в ночной тиши громко ухал филин, кричала сова, продолжали приветливо журчать ручьи, стекающие с гор. Но ночная жизнь в природе, её своеобразная прелесть, которой он любил наслаждаться в другое время, теперь проходили для него где-то стороной и почти не оставляли никакого следа.

Вдруг до его слуха донёсся отдалённый гул и треск. Это набухший Илим взломал лёд, освободился от зимнего покрова, сковавшего его движение.

— Илим трогается, — услышал Радищев сзади себя голос Степана, тоже охваченного ожиданием рождения нового человека и обеспокоенного тем, что сейчас происходило в кабинете.

— Не спишь? — спросил Радищев.

— Не спится, Александр Николаич, — задушевно сказал Степан. — Ледоход начался…

— Начался…

— Люблю такую пору. Слышишь, как идёт весна, видишь, как рождается жизнь на божьей земле… Красота-то диковинная, душу радующая!..

— Да-а! — рассеянно протянул Радищев, захваченный мыслями о Рубановской.

Они не заметили, как долго простояли, молча любуясь ночной красотой пробуждающейся природы. На востоке стали бледнеть звёзды, и небосвод как-то сразу побелел, и резко выделилась очерченная каёмка тёмных гор.

— Светает, — как бы очнувшись, с удивлением произнёс Александр Николаевич.

— Нарождается день на земле, — сказал Степан.

— Я и не заметил, как пришло утро, — произнёс Радищев и хотел ещё что-то сказать, но в эту минуту на крыльцо с шумом выбежала Настасья и радостно крикнула:

— С доченькой тебя, Александр Николаевич, с доченькой!

Настасья задыхалась от счастья.

— Такая крепышка бедовая, не успела появиться на свет божий, а уж заревела… В рубашке родилась… Счастливая будет…

Она высказала всё это разом и тут же смолкла.

— Спасибо тебе, Настасья, — проговорил Радищев, облегчённо вздохнул и направился в дом.

— Илим тронулся, — сказал Степан. — Слышь, Настасья, вода-то как шумит! Живая вода идёт…

Настасья вслушалась.

— Идёт, — тихо проговорила она.

Степан вдруг высказал свою заветную думку.

— Нам бы с тобой дитятю надо, ан нет…

— Нет, — виновато и тихо сказала Настасья, — Бог не осчастливил нас, должно согрешили…

— Эх-хе-хе! — протянул Степан, глубоко вздохнув.

— У чужого счастья, как у печки, греемся. Видать, так, горемыками, с тобой и век скоротаем…

Степан смолк. Настасья тоже молчала. Они оба смотрели, как над тайгой загорелась заря, и слушали шум ледохода, доносившийся с пробуждающегося Илима.

10

С очередной оказией были получены свежие газеты, журналы. Радищев с жадностью прочитал их и словно окунулся в мир событий, гремевших далеко от Илимска. С маленькой точки на земле, какой был «заштатный город» Илимск, он видел и представлял многое, что делается на земном шаре: в Санкт-Петербурге и Париже, Лондоне и Берлине.

В начале года Париж покинул русский посол Симолин, способствовавший бегству королевской семьи. Должно быть положение его после вмешательства во внутренние дела Франции было неважным. Французский посол Женэ ещё держался в Санкт-Петербурге, но поговаривали, что и ему предстоит скорое расставание с «Северной Семирамидой», как называли в Европе русскую императрицу. Этого следовало ожидать. Значит наступал полный разрыв России с Францией. И Радищев представлял, в каком напряжении и испуге жила Екатерина II, боявшаяся распространения французской заразы в России.

Но газетные сообщения слишком запаздывали, и Радищев не знал последних событий.

Екатерина II пережила первый испуг французской крамолы, и теперь все её помыслы были заняты тем, как бы быстрее раздавить эту «гидру с тысячью двухстами головами» — Генеральные штаты Франции. Русская императрица чувствовала себя прочно. Не без хвастовства она говорила, что ей достаточно десять тысяч человек, чтобы пройти Францию от одного конца до другого и освободить её «от разбойников, восстановить монархию, монарха, разогнать самозванцев, наказать злодеев». Она навязывала всем идею, что защита французского короля — дело всех государей Европы.

Французские эмигранты, находившиеся под крылышком Екатерины и пригретые ею, уверяли, что под покровительством русской императрицы восстанет из праха монархия в их отечестве, и Франция вернёт себе прежний блеск. Мария-Антуанетта, которой помогал бежать Симолин, умоляла Екатерину созвать конгресс в защиту королевской Франции.

Легко было вскружиться голове Екатерины, всей душой ненавидевшей французских крамольников, и возомнить себя щедрой матерью и заступницей обиженных беглецов из Франции. И русские посланники вели сговор в Англии, Швеции, Пруссии, Австрии и других государствах о совместном подавлении французской революции.

Радищев, размышляя над событиями, происходящими в России и за её рубежами, пытался предугадать, как они будут развёртываться дальше. Он знал из газет — Россия, далёкая от Франции, хотела, чтобы в первую очередь на парижских патриотов-повстанцев обрушились германские страны «ибо ближе других были к опасному очагу революционного пожара, пламя которого могло прежде всего переброситься к ним».

Так оно и получилось. Австрия и Пруссия заключили наступательный и оборонительный союз, направленный против Франции. Французский король хотел войны и надеялся, что интервенты помогут ему восстановить монархию. Но выступление интервентов предупредила сама Франция, она начала войну и в неё втянулись сначала Австрия, потом и Пруссия.

Мария-Антуанетта выдала военный план австрийцам, в войсках Франции началась измена. На защиту Парижа поднялись волонтёры. Они шли в столицу Франции с оружием и знамёнами. Из Марселя в Париж пришёл отряд волонтёров с новой революционной песней, составленной Ружэ де-Лилем. Эта песня была «Марсельеза» — гимн французских революционеров.

И Радищев повторял начальные слова этого гимна, отвечавшие его внутреннему настроению, выражавшие его личное убеждение.

Это были слова, в которых содержалась частица его чувств, его надежд, его веры. Разве не об этом он возвещал в своей оде «Вольность», призывая народ привести царя на плаху, поднять знамя революции и свергнуть ненавистное свободному человечеству самодержавие?

Невольно вспомнился Тобольск, разговоры в доме Дохтуровых с Панкратием Платоновичем Сумароковым, учителем философии и красноречия Иваном Андреевичем Лафиновым о Франции, открывающей новую эру человечества. Каким огнём дышали слова Лафинова, как блестели глаза Сумарокова, когда они говорили о революционном Париже! Слова их будто звучали сейчас в ушах Радищева. Он пытался тогда остудить их пыл и внушал им — трезвее и глубже смотреть на события, не поддаваться первому чувству, а проверять всё разумом, брать на веру не сразу. Александр Николаевич даже теперь затруднился бы ответить, почему он был осторожным и сдержанным в разговоре с тобольскими друзьями, умалчивая о самом главном, что волновало их и попрежнему продолжает волновать его.

Радищев искал среди газет сообщения о Марате, но их почему-то не было. Судьба этого друга французского народа особенно интересовала Александра Николаевича. Что с Маратом? Как он отзовётся на происходящие события в Париже, какой предпримет шаг?

Радищев обдумывал всё сначала, анализировал все события и взвешивал их, пытаясь предугадать, куда их направит течение истории. И думая о Франции, он видел родную Россию, она приковывала его внимание, как мать своё дитя, вскормившая его молоком.

Расчёт, сделанный Екатериной, был правильным. Пока на Западе бушевало пламя войны парижан с интервентами, русская императрица успевала внутри страны душить всякую крамолу. Московский главнокомандующий Прозоровский получил её инструкцию — усилить наблюдения за масонами, за Николаем Ивановичем Новиковым. Было заведено дело о распространении запрещённой литературы, Екатерина, наученная горьким опытом, боялась, как бы не объявился второй Радищев со своим новым «Путешествием» — зловредным и крамольным сочинением. Императрица была убеждена, что Радищев имел своих сообщников и, сослав главаря в Илимский острог, она искала их всюду, и прежде всего в масонах.

Екатерина II боялась тайного заговора, к которому мог быть причастен и наследник престола Павел, покровительствовавший одному из масонских орденов.

В начале 1792 года был убит шведский король Густав III. Это могло повториться в России. Как только в руки Екатерины II попали доказательства, что Николай Новиков имеет сношения с наследником, незамедлительно последовал указ об аресте книгоиздателя. Поводом послужило издание им сочинения «История о страдальцах Соловецких». Указ гласил:

«Недавно появилась в продаже книга, церковными литерами напечатанная, содержащая разные собранные статьи из повествований раскольнических, как то: мнимую историю о страдальцах Соловецких… повесть о протопопе Аввакуме и прочие тому подобные, наполненные небывалыми происшествиями, ложными чудесами, а притом искажениями во многих местах дерзкими и как благочестивой нашей церкви противными, так и государственному правлению поносительными».

Екатерина II видела в масонах заговорщиков против церкви и государства Российского и вступила с ними в жестокую схватку.

Радищев не мог знать, что в это время Прозоровский производил обыск в доме Николая Ивановича Новикова, опечатывал книжные лавки, конфисковывал книги. Слухи об аресте неутомимого издателя просвещения россиян дошли до Илимска много позднее.

Но сейчас, читая русские и заграничные газеты, Радищев из разрозненных фактов и событий складывал общую картину и приходил к выводу — Екатерина повела беспощадное наступление на передовых людей отечества — истинных сынов — патриотов, желавших трудами своими помочь России сбросить с себя вековую отсталость и темноту, чтобы отечеству стать во главе цивилизованного мира.

Александр Николаевич, оторванный от большой и кипучей жизни, находясь в своём илимском уединении, не мог стоять в стороне. История не простила бы ему равнодушия к происходящим событиям. И перо Радищева оставляло на бумаге строку за строкой… Писатель-революционер не мог молчать и будучи в изгнании.

11

Рука Александра Николаевича писала. На одухотворённом лице, как в зеркале, отражались мысли, захватившие его. Оно то сияло, то делалось гневным, то суровело, то было спокойным. Самые тонкие волнения его души и сердца выражались на лице мимикой или неожиданными, порывистыми движениями рук, головы, всей его красиво сложенной фигуры, физически окрепшей в последнее время.

На Радищеве, поверх шёлковой рубахи, была одета тёплая меховая жилетка, плотно облегающая тело. Наклонённая голова его с посеребрёнными волосами, зачёсанными назад, с гордой посадкой на мускулисто-жилистой шее, своей красотой всегда задерживала взгляд Елизаветы Васильевны, любившей незаметно, со стороны, наблюдать за работой Радищева.

А Радищев, когда писал, забывал обо всём окружающем, часто даже не слышал, как входила Рубановская и, только чувствуя её пристальный, продолжительный взгляд на себе, догадывался о её присутствии, отрывался от работы, поворачивал голову в её сторону и молча, благодарно смотрел на неё своими счастливыми глазами. Она тоже молча поднимала руку, говоря своим жестом «понимаю тебя и не буду мешать», улыбаясь, тихо уходила из комнаты.

Александр Николаевич продолжал писать. Густые, чёрные брови его хмурились, словно переламываясь посредине, сдвигались, и оттого глаза Радищева становились строже. Иногда он закусывал нижнюю губу, будто сердясь на то, что из-под пера появляются не те слова, которые нужны.

Тогда Александр Николаевич, отложив перо, вставал и прохаживался по комнате, то быстро, то медленно, взвешивая написанное и думая, что ещё необходимо изложить ему.

Часто Елизавета Васильевна захватывала его тихо сидящим за столом, будто заснувшим от утомления, с лицом, закрытым руками. В такие минуты он над чем-то напряжённо думал, совсем не замечал и не слышал её появления, и Рубановская тихо удалялась. Были случаи, когда он просиживал в таком состоянии часы и, Елизавета Васильевна, заглянув раз, другой, наконец предлагала ему стакан горячего чая или кофе с тем, чтобы вывести его из этого напряжённо-сосредоточенного состояния.

Радищев молча исполнял всё, что она предлагала, не отвлекаясь от мысли, занимавшей и захватившей его до предела. Но были случаи, когда он, наоборот, обрадованный её внезапным появлением, горячо, страстно, увлекательно начинал излагать ей то, что занимало его, или вдохновенно читал уже написанное, и ей казалось в такие минуты чёрные глаза его искрились.

Порой Радищев хватался за голову, будто старался удержать внезапно осенившую его мысль или барабанил рукой по столу.

— Вот ведь появилась и спряталась тут же, как испуганная, — выражал он вслух то, о чём думал.

Александр Николаевич уходил от стола к книжной полке и там перелистывал то одну, то другую книгу, и, точно посоветовавшись со своими друзьями, возвращался к столу и быстро-быстро писал, боясь, чтобы вновь не прервалась мысль, не наступила минута творческой усталости и бессилия.

Были моменты, когда и книги не помогали ему.

Радищев одевался и шёл побродить по Илимску, подышать свежим воздухом, напоённым, зимой и летом, чудесным, бодрящим запахом тайги.

Однажды Елизавета Васильевна застала Радищева стоящим возле стола и громко перечитывающим написанное.

— Будто заучиваешь что-то, Александр, и так громко бубнишь, что тебя слышно в соседней комнате, — полушутливо сказала Рубановская.

— Увлёкся, Лизанька, увлёкся. Ты только послушай. Мысль, долго занимавшую меня, наконец-то кратко выложил, как хотелось мне. Страницы исписал, чтобы сжато передать её суть и, вот, нашёл. Радуюсь, что достойно отдал справедливость русскому народному характеру в назидание потомству.

— О чём ты? — спросила Рубановская.

Александр Николаевич шагнул ей навстречу, привлёк к себе, прошёл до диванчика и присел вместе с нею.

— Третий век пошёл, как русские открыли своему отечеству эту замечательную страну Сибирь, — с увлечением заговорил Радищев. — Шли сюда казаки и земледельцы, ремесленники и разный люд, несли в глухой и отдалённый край русскую жизнь. Начал великий поход от Московии на Восток Ермак Тимофеевич, продолжили его казаки, землепроходцы, а теперь завершают у берегов Нового Света мореходы Григория Ивановича. Какие гигантские шаги свершены, какая твёрдая поступь была!

Александр Николаевич прищурил свои глаза, словно так яснее видел и живее представлял то, о чём говорил.

— Хотелось мне, Лизанька, — он нежнее прижал её к себе, — сказать о подвиге, свершённом нашими людьми, выразить самое главное в их характере, самое отличительное в русском народе. И вот нашёл, понимаешь, нашёл, как можно было бы кратко сказать о большом и великом свершении в истории…

— Прочти скорее, — нетерпеливо попросила Елизавета Васильевна.

— Слушай, — и он стал читать:

«…Здесь имеем случай отдать справедливость народному характеру. Твёрдость в предприятиях, неутомимость в исполнении суть качества, отличающие народ Российский. И если бы место было здесь на рассуждении, то бы показать можно было, что предприимчивость и ненарушимость в последовании предпринятого есть и была первою причиною к успехам россиян: ибо при самой тяготе ига чужестранного, сие качества в них не воздремали. О народ, к величию и славе рождённый, если они обращены в тебе будут на снискание всего того, что сделать может блаженство общественное!»

Он прочитал и посмотрел на подругу счастливыми глазами.

— Каким-то новым светом всё озарено, — сказала Елизавета Васильевна, — а каким, выразить, право, даже не смогу. Сильным, ярким…

— Исконно русским, Лизанька. Только россиянам под силу подобные творения! Превращение пустых земель от Урала до Америки, в страну, где бьётся умная жизнь и множатся великие подвиги потомков товарищей Ермака, что может быть ещё краше и величественней в нашей отечественной истории! Ты не можешь представить себе, не представляю и я, как расцветёт сей край русский, когда раскрепостится народ наш, станет вольным от ига рабства! Какие дела совершат тут русские, какие подвиги ещё впишут в свою историю! Лизанька! Имя русских будет бессмертно в истории человечества.

— Бессмертно! — очарованно сказала она и повторила: — О, народ, к величию и славе рождённый!..

#img_7.jpeg

 

Глава третья

ОТВЕТ БЕРЛИНСКОМУ ДРУГУ

#img_8.jpeg

1

Александр Николаевич вернулся к начатому им, в первые дни приезда, трактату «О человеке, о его смертности и бессмертии». Ему надо было продолжить работу над книгой. Стопка выписок и справок, сделанных из различных сочинений, давно уже подготовлена. Это были наброски мыслей, его ночные споры с Руссо и Монтескье, Гельвецием и Вольтером, советы с Михайло Ломоносовым и своим лейпцигским другом юности, рано умершим Фёдором Ушаковым.

Радищев, прежде чем приняться за работу, перечитал всё написанное. Трактат открывался обращением к друзьям, которому Александр Николаевич придавал особое значение. Это задушевное обращение подкупало искренностью и в то же время глубиной обобщения. В нём не было отвлечённых рассуждений, и повествовательный тон изложения большой темы выливался на бумагу естественно и непринуждённо.

Он вновь перечитал начальные страницы.

…«Нечаянное моё переселение в страну отдалённую, разлучив меня с вами, возлюбленные мои, отъемля почти надежду видеться когда-либо с вами, побудило меня обратить мысль мою на будущее состояние моего существа, на то состояние человека, когда разрушится его состав, прервётся жизнь и чувствование, словом, на то состояние, в котором человек находиться будет или может находиться по смерти. Не удивляйтесь, мои возлюбленные, что я мысль мою несу в страну неведомую и устремляюся в область гаданий, предположений, системы; вы, вы тому единственною виною. В необходимости лишиться, может быть, навсегда надежды видеться с вами, я уловить хочу, пускай не ясность и не очевидность, но хотя правдоподобие, или же токмо единую возможность, что некогда, и где — не ведаю, облобызаю паки друзей моих, и скажу им: люблю вас попрежнему! А если бы волшебная некая сила пренесла меня в сие мгновение в обитаемую вами храмину, я бы прижал вас к моему сердцу: тогда всё будущее и самая вечность исчезли бы, как сон».

Эта начальная страница философского трактата напомнила Александру Николаевичу лейпцигские годы учёбы. Как не мрачны были стены и не темноваты аудитории университета, вечно пахнущие плесенью подземелья, как не скучны и тягучи были лекции профессоров, оторванные от той жизни, какая била ключом вокруг Лейпцига; вспомнить студенческие годы было приятно ему теперь, здесь, в Илимске.

Перед Радищевым живо встал профессор-старичок Геллерт, сам сочинявший вирши и читавший курс словесных наук плаксивым голосом, с вечно опущенной головой, вызывавший к себе сострадание многих студентов. Геллерт больше спрашивал их о том, прилежно ли они посещают церковь, кто их духовник, приобщались ли они святых тайн? Он учил их морали и, когда чувствовал, что слова его не доходят до сердец воспитанников, взывал их к совести перед всевышним, который всё видит, всё слышит и за всё потребует суда. Старичок-профессор вызывал сочувствие у студентов, жалость к себе, и это было всё, что он возбуждал в их сердцах.

Профессор Платнер, читавший курс философии и физиологии, привлекавший студентов чаще всего своим красноречием, чем содержанием лекций, наталкивал Радищева и его друзей на противоположные размышления над тем, что они слышали от него, пересыпавшего лекции выдержками из Лейбница и Канта.

Был ещё у них профессор Беме, читавший лекции по международному праву. Будущие юристы категорически отказались посещать его лекции. Сергей Янов от лица всех написал заявление, что им будет гораздо полезнее, они сберегут больше времени, если покинут аудиторию и будут сами читать превосходную книгу республиканца Мабли «Публичное право Европы».

И Радищев тоже написал на заявлении друга, что он вполне разделяет мнение Янова. Вспомнить об этом Александру Николаевичу было сейчас особенно приятно: во всём поступке их проявился тот дух самостоятельности, который помогал им по-своему осмысливать не только догматы науки, но и окружающую их действительность.

Старый немецкий университетский город кишел учёными людьми, как муравейник муравьями. Мышление большинства их было засорено религиозными доктринами и мистикой, как постоялые дворы разным хламом и грязью, остающейся после посетителей.

Теперь Александр Николаевич мог особенно трезво и правильно оценить те далёкие события его студенческой жизни, посмотрев на них с большого расстояния. Да, эти учёные люди больше портили молодёжь, развращали её, чем учили. И сами-то учёные почитали более своим достоинством умение изъясняться по-латыни, чем давать знания студентам. Они, возносясь на небеса, не слышали того, что делается на земле. Их учёность не прибавляла ума студентам.

А они, русские студенты, были пытливы, любознательны, въедчивы в науку. Их интересовало не то, что плавает на поверхности, а то, что находится в глубине. Поэтому они искали мыслителей, которые бы приоткрывали для них тайны ещё непознанного ими мира.

Лучшим другом для них в эти годы были книги. Они зачитывались сочинениями республиканца Мабли, Гельвеция, Руссо, Дидро, Вольтера. Когда-то Вольтер сказал, что человека воспитывает жизнь, а обстоятельства делают его гражданином. Жизнь тоже воспитывала их и гораздо успешнее, чем лекции в аудиториях университета.

Эта жизнь врывалась в их сырые и грязные комнаты событиями, что происходили в России и Америке, в Германии и Греции. Молодые русские юристы познавали истину не только из книг. Жизнь России давала им наглядные поучительные уроки гражданского права: «Московские ведомости» и «Санкт-Петербургские ведомости» были заполнены отчётами о заседаниях комиссии по составлению нового Уложения — Свода законов государства Российского. На заседаниях депутаты страстно спорили о жгучих вопросах русской жизни, о положении крестьянства. Газеты, как и сочинения мыслителей, являлись превосходными учебниками для студентов.

Каковы были депутаты — крестьянин Чупров, казак Олейников, солдаты Жеребцов и Селиванов, однодворец Маслов, дворянин Григорий Коробьин, просветитель Яков Козельский, учёный Урсинус из города Дерпта, студенты не представляли, но речи их и примечания, о которых писали русские газеты, возбуждали умы Радищева, Янова, Рубановского, Кутузова — тесного кружка друзей, своим вольнодумством, смелостью предложений. Депутаты как бы предписывали законы верховной власти, касающиеся уничтожения рабства, отягощения крестьян, утверждения начал справедливости всех сословий.

О том, что происходило на заседаниях Большого Собрания, студенты узнавали и от соотечественников, навещавших Лейпциг и часто проезжающих этот город.

Через год после того, как открылось заседание Комиссии по составлению нового Уложения, началась война России с Оттоманской Портой. Много штабных офицеров, направляющихся в Италию и Албанию, где размещались тогда русские войска и находился штаб армии, и возвращающихся в Санкт-Петербург, ехали через Лейпциг. Они рассказывали интересовавшимся студентам о людях и происходящих событиях, о политических деятелях, стоящих в центре внимания.

Как хотелось им вникнуть в происходящие события, понять всё, что творилось в огромном мире за стенами университета и поскорее отдаться всей душой служению своей отчизны! Особенно велико было это желание у Радищева, искавшего всевозможные способы активнее вмешаться во всё, приобщить себя к чему-то полезному, чтобы стать участником больших и нужных отечеству дел.

И случай такой представился. Штабные офицеры приметили темпераментного русского студента, тонкий ум юноши, его желание быть полезным отечеству. Один из них вручил Радищеву брошюру греко-албанского деятеля Антона Гика «Желание греков к Европе христианской», полную страстного призыва помочь в борьбе против турецкого ига и насилия.

— Нужно срочно перевести на русский и отправить для опубликования в Санкт-Петербург, — сказал офицер, поручая Радищеву перевод этого важного политического документа.

Радости его не было предела. Ему поручалось перевести воззвание Антона Гика! Это было то, что Радищев тогда искал и желал себе. Он горячо взялся за исполнение ответственного поручения и, работая над переводом брошюры, впервые испытал то волнение, которое часто испытывал впоследствии. Подобное волнение Александр Николаевич переживал теперь, когда писал философский трактат.

С той лейпцигской поры прошло уже более двадцати лет. Судьба разбросала дружную кучку бывших студентов по разным уголкам отечества, проверила жизнью их юношескую закалку и убеждения. Только он один из этой кучки остался до конца твёрд в своих взглядах, последователен в своей борьбе с произволом и несправедливостью, верен свободолюбию, а другие сошли с избранного в юности пути, а некоторые даже стали проповедниками мракобесия и мистики, против которых некогда возмущались и протестовали.

Не таков ли теперь Алексей Кутузов, его старый лейпцигский друг и ярый идейный его противник? О нём Радищев вспоминал в своём изгнании чаще, чем о других. Александр Николаевич осуждал его отступничество и не понимал, как можно было уйти так далеко от идеалов, которыми жили они в Лейпциге. К этим идеалам их и взывал тогда Фёдор Ушаков — общий духовник их юности, а сейчас звала светлая память о нём.

Александр Николаевич не вытерпел. Он первый написал коротенькое письмо Алексею Кутузову и отослал его ещё из Иркутска. Радищев среди бумаг своих нашёл черновик этого письма и перечитал его.

«Где ты, возлюбленный мой друг? Если верил когда, что я тебя люблю и любил, то подай мне о себе известие, и верь, что письмо твоё будет мне в утешение. Прости, мой любезный! Если хочешь ко мне писать, то адресуй письмо брату моему Моисею, живущему в Архангельске. Сколько возможно мне быть спокойну, я, конечно, таков и столько, сколько может человечество; больше не требуй. Письмо твоё спокойствие мое возвысит ещё на одну ступень, и я буду знать, что ты меня любишь».

Кривил ли он душой, что так писал Кутузову? Любил ли он и теперь его так же, как любил прежде, и действительно ли, ответное письмо Кутузова будет для него утешением?

Александр Николаевич подумал, что письмо Алексея Кутузова не принесёт ему утешения и не даст спокойствия. Оно вызовет в нём бурю чувств и неодолимое желание высказать другу всё в противоположном духе, но письмо Кутузова нужно было ему теперь.

Что касается любви, то он любил его попрежнему. Двадцать лет дружбы не выкинешь из сердца. Это была очень странная любовь двух антиподов, но внутренне согретая большим человеческим чувством, остававшимся ещё сильным с юношеских лет.

Радищев прикинул: прошло полгода, как письмо Кутузову было отправлено и теперь должно быть уже получено им. Друг его жил в Берлине, и письмо к нему шло через много рук, с оказиями, избегая услуг почты. Он опасался своей перепиской принести неприятности другу, которого, Радищев знал, и так власти пытались преследовать за посвящение ему «Путешествия из Петербурга в Москву», усматривая в Кутузове соавтора или соучастника зловредной книги.

Как бы там ни было, но с Алексеем Кутузовым очень хотелось поговорить по душам. В памяти всплыли последние беседы с ним, их споры о книге Сен-Мартена «О заблуждениях и истине», получившей широкое распространение в России. Даже писатели, прослывшие вольнолюбивыми и изобличавшими язвы крепостничества, словно утратили свою прежнюю зрелость, заразились этими бредовыми, сен-мартеновскими идеями.

Фонвизин, автор «Недоросля», слывший смелым изобличителем всяческих пороков общества, выступил со своей исповедью «Чистосердечные признания в делах моих и помышлениях», осудив в ней вольнодумство и безбожие. Новиков — гордость и краса русского просвещения, в своих журналах стал печатать статьи, очерки, рассуждения, о том, что всё земное преходяще, подвержено разрушению и гибели, что человек, уже не краса природы, а бренное существо на земле, её ничтожество.

Друг его, Алексей Кутузов, перевёл на русский язык трактат мистика Мендельсона «Федон или разговоры о бессмертии души», а Новиков напечатал трактат в своём журнале «Утренний свет». Недавние разговоры о судьбах России, о новых преобразованиях, открывающих двери страждущему русскому народу к своему освобождению, сменились масонскими бреднями о смирении перед волей всевышнего, о познании самого себя, осуждении всех земных дел. Свободолюбивые песни, что любила петь молодёжь, заменились песнями, в которых превозносилась любовь не к жизни, а к смерти.

Между друзьями состоялся бурный разговор в их последнюю встречу.

— Скажи, друг мой, почему ты забыл о наших юношеских мечтаниях? — спросил Кутузова Радищев.

— Лучше поздно осознать свою ошибку, нежели повторять её, усугубляя и без того наше бренное существование, — ответил тот.

— Почему любовь к жизни сменилась у тебя на любовь к смерти?

— Жизнь делает, любезный мой друг, душу рабом праха, смерть же даёт душе крылья, очищая её от тленных оков.

— Какое заблуждение, какое отступление назад! Ты на краю бездны. Ещё один шаг, и всё для тебя жизненное навсегда исчезнет. Ты и так, друг мой, уже труп, — говорил Радищев.

— Тело мое ничто иное, как темница с решетчатым окном, — отвечал Кутузов, — за великое счастие почитаю, когда умирает человек, ибо тогда перед ним разверзаются двери к истине и он без труда начинает смотреть на жизнь свою духовным тонким оком…

Алексея Кутузова невозможно было переубедить. Он повторял чужие мысли и слова, как фанатик. Тогда Радищев пришёл в ярость — разоблачить все эти мистические бредни не только своего друга, но пойти против всех масонов с их учением, растлевавшим ум и душу молодых его соотечественников.

Радищев понимал, что предстояла борьба не на жизнь, а на смерть, и тем заманчивее, тем важнее представлялась ему эта борьба. Он смело бросил вызов и начал свою борьбу тем, что в одном из журналов, издававшихся масонским обществом, опубликовал «Беседу о том, что есть сын Отечества», продолжил эту борьбу в своём «Путешествии из Петербурга в Москву», а теперь должен был завершить в философском трактате. Он покажет победное шествие человеческого разума! Он стряхнёт мглу предубеждений, застилающих истину и разумное деяние человека, рассеет туман предрассудков и суеверия! Он покажет движение мысли к истине и к заблуждению и тем самым устранит и заградит полёт невежества.

Александр Николаевич перечитывал написанное.

Александр Николаевич перечитал написанное и стал исправлять многие места, в которых, как казалось ему, основная мысль его проступала менее понятно, чем хотелось бы. И он перечёркивал эти места, писал их заново. Работая над философским трактатом, он брал на себя большую ответственность, и в труде его всё должно быть предельно ясно изложено, всё должно быть остриём своим направлено против идейных противников.

Пусть не ждут пощады от него все, отступившие однажды от истины! Он будет вести своё сражение до победного конца. Так он определил путеводную нить, какая должна была пронизать от начала до конца всё его философское сочинение.

2

Наступил май. Над землёй прошла первая гроза и прогремел первый гром. Теперь Александр Николаевич чаще устраивал прогулки в окрестности Илимска, но ходил всегда с ружьём. Кирилл Хомутов однажды предложил ему свою собаку — лайку. Радищев отказался.

— Почему? — пожал плечами канцелярист. — Бродить одному в лесу-то страшно, аж душу щемит, а собака — всё живность, тявкнет и вроде веселее, али хвостом вильнёт, как окликнешь её, и будто поговорил с кем…

— Не люблю охоту с собаками, — выслушав Хомутова, сказал Радищев. — Хорошо с природой наедине побыть, поразмышлять одному…

— Нам глухомань-то не в диковинку, надоела хуже горькой редьки… Толи дело покалякать с соседом…

— Кому что нравится, — ответил Александр Николаевич, — одно другому не мешает…

Иногда с Радищевым на охоту просился Аверка и, Александр Николаевич брал с собой парня, если его отпускал Хомутов. Тогда они вдвоём, ещё затемно уходили из дома в тайгу и к вечеру возвращались усталые, но довольные. Александр Николаевич приносил полный ягдташ боровой дичи. Из ружья он стрелял без промаха. В молодости Радищев слыл среди своих друзей хорошим стрелком.

Прогулки вместе с Аверкой доставляли Александру Николаевичу особое удовольствие и душевно освежали его. Уверенно чувствуя себя в лесу, умея примечать и тонко различать следы зверей и птиц, зная их повадки, безошибочно определяя места их гнездований, Аверка, как малое дитя, был наивен, когда соприкасался с незнакомым ему предметом или сталкивался с неизвестным для него явлением природы.

Они поднимались на самую высокую точку Илимской горы; оттуда открывался неоглядный простор могучей сибирской тайги. Аверка, сняв шапку и подставив ветру свои космы, похожие на кудельку, смотрел вдаль.

— Не вижу, что земля, яко шар, круглая…

Александр Николаевич от души смеялся.

Подросток нравился ему за его пытливость. Он ещё больше полюбил Аверку с того дня, когда узнал, что дед его Семён Бадалин был участником илимского восстания. Любя подростка, Радищев по-отцовски опекал его и наставлял уму-разуму.

Аверка нахлобучивал шапку, и серые глаза его обиженно смотрели на Радищева.

— Сего, Аверкий, и не увидишь, представлять только можно. Вот гляди…

Александр Николаевич прутиком чертил на пахучей, рыхлой земле большой круг и объяснял, как человек впервые догадался, что земля шарообразна. Он говорил о кругосветных путешественниках, которые, следуя в одном каком-то направлении, огибая земной шар, возвращались на прежнее место с противоположной стороны.

— На большой равнине, в степи или на море видна земная выпуклость человеческому глазу. Тут же её видеть мешают горы и леса…

Аверка с интересом слушал, и глаза его, минутой назад выражавшие обиду, теперь горели любопытством.

— А как углядеть, что земля крутится, что кубарь?

И Радищев, отвечая на Аверкин вопрос, пояснял ему о движении земли, о строении вселенной, о солнечной системе как можно проще. Парень почёсывал затылок, и Александр Николаевич, уже привыкший к этому Аверкиному движению, знал, что сказанное сейчас парень больше принимал на веру, чем понимал.

Иногда они молча сидели где-нибудь на поляне и каждый из них по-своему наслаждался природой, у каждого в голове были свои думы. Радищев старался осмыслить, что есть он сам в мире явлений, что вечно на земле, где начинается жизнь и наступает смерть — небытие, власть которой так могуча и неотвратима над всем живым, способным рождаться, быть в движении и вдруг останавливаться — переходить из одной формы в другую.

Так зрели мысли Александра Николаевича, рождались глубокие обобщения о жизни, смерти и бессмертии. И здесь, в тиши тайги, мысли, волновавшие его многие годы, становились ясными для него, и о передуманном можно было сказать теперь что-то определённое и вполне созревшее.

Аверка, лёжа на сухой подстилке из прошлогодних листьев и осыпавшейся хвои, ещё не успевшей закрыться молодой зеленью, испытывал высшее удовлетворение собой и всей жизнью от того, что он ходил, слушал, учился новому у такого большого человека, как Радищев, умного, как сам бог.

В представлении Аверки, так много знать, как знает Радищев, мог только один бог, о котором ему говорили отец с матерью, дед, все взрослые и дьячок, обучавший его грамоте за медные пятаки.

«Бог всё знает, бог всесилен», — вертелись в голове Аверки знакомые слова, много раз слышанные им от старших.

Аверка верил в бога, всё знавшего на земле; и, сам, когда бывал в церкви по праздникам, ожидал от него этих знаний. В церкви ему становилось не по себе в окружении икон, глядящих на него и будто спрашивающих: «Ну, говори, Аверка, зачем ты пришёл сюда?», от попа с дьяком, облачённых в богатое одеяние, от всех молящихся. И Аверке было страшно и он не любил ходить в церковь.

Он ждал всегда, что иконы, изображавшие святых, вот-вот заговорят с ним живым языком и расскажут обо всём, что его интересует. Но иконы молчали, и пытливый ум Аверки занимали ангелы: что они делают на небе у бога? Он спрашивал об этом у отца, у матери, у деда, у дьяка и все, словно сговорившись, отвечали ему одно: грешному человеку непристойно спрашивать и знать, как живут ангелы, их жизнь лишь открывается очам непорочных младенцев, да святым старцам.

Вопрос об ангелах и ещё о чертях, запавший в душу Аверки, искал ответа. Он обратился к Радищеву, надеясь, наконец-то, услышать всё о боге, о жизни ангелов на небе, о чертях, что прячутся за печкой.

— А какие такие бывают ангелы и чего они делают у бога? — спросил Аверка и своим вопросом прервал мысли Радищева.

Вопрос Аверкия невольно напомнил Радищеву случай, бывший с ними, русскими студентами, в Лейпциге. Отец Павел — их духовник должен был наставлять юношей и учить христианскому закону. Обязанность свою он исполнял с должным рвением, читал им евангелие и толковал его по-своему.

Однажды они спросили отца Павла, что в священном писании разумеется под ангелом божием.

«Ангел есть слуга господен, которого он посылает для посылок: он тоже, что у государя курьер», — объяснил отец Павел.

Радищев, живо вспомнив, как они тогда громко рассмеялись ответу духовника, улыбнулся и сейчас при вопросе Аверки.

— В юности, Аверкий, — сказал Радищев, — когда я был такой же как ты, учась в Лейпцигском университете с товарищами своими, спросили мы об ангелах отца Павла — нашего духовника. И он ответил нам: ангелы — слуги бога. Мы посмеялись его ответу, мы уже знали, что у разных народов вера в бога различествует, каждый народ объясняет всё по-своему.

Александр Николаевич взглянул на Аверку, слушавшего его с раскрытым ртом, немного подумал и сказал:

— Иной человек, Аверкий, почитает бога не иначе как палача, орудием кары вооружённого и боится даже думать о нём. Другой представляет его окружённым младенцами — херувимчиками как учителя, которого можно подразнить и уловкой избежать розг и опять поладить с ним. Что же касается меня, то бога я почитаю умной выдумкой для обмана людей. О боге метко и мудро сказал Кирилл Егорович, что богом легко пристращать тех, кто законами царскими пренебрегает. Помнишь?

Аверка покачал головой.

— Ты ещё в сорокаалтынную книгу штрафованных за непринятие святых тайн записывал, — напомнил Радищев.

— А-а, — протянул Аверка.

— Вспомнил?

— Ага.

— Тебе говорили, — продолжал Радищев, — бог сотворил человека на земле по образу и подобию своему, а я вот говорю противное — человек создал бога, нужного для того, чтобы сильным на земле держать всегда в повиновении слабых, богатым — бедных…

Александр Николаевич опять взглянул на Аверку и закончил:

— Подрастёшь, получишься, почитаешь больше книг, поймёшь тогда мои слова и сам ответишь — есть ли бог и для чего он создан человеком. Так-то, Аверкий!

— А черти? — спросил Аверка.

— Тоже глупая выдумка…

Радищев смолк. Об этом ли надо было говорить ему, так ли следовало объяснять подростку существо божества?

Аверка, сбитый с толку, сморщил лоб и сосредоточенно размышлял над сказанным. После слов Радищева все его представления, полученные раньше о вере, боге, ангелах, церкви, вдруг оказались перевёрнутыми вверх дном. И всё, что он уяснил себе в эту минуту, чтобы разгадать непонятное, узнать неизвестное, заключалось в том, что ему надо быть вот таким же умным, как Радищев.

— Ну-у и голова-а у вас же, — протянул Аверка, подражая Кириллу Егоровичу, — что есть учёная-я! Такая подстать самому богу…

— Запомни Аверкий — ученье свет, а неученье тьма… Всё, что для грамотного просто и ясно, для тёмного кажется сложным, тайным, внушает страх и суеверие…

Они замолчали и оба задумались.

На поляну, где они отдыхали, выскочил заяц. Он присел и принялся забавно чистить лапкой морду. Потом заяц стал на задние лапки, словно учуял на поляне присутствие человека, вытянулся столбиком и неподвижно замер, насторожив длинные уши, высоко поднятые над мордой, ставшей после линьки серой. Пёстрый, пегий, клочкастый, будто общипанный, заяц, наполовину белый и серый, казался страшным, не похожим на себя и вызывал жалость.

Радищев вместо того, чтобы вскинуть ружьё и выстрелить по зайцу, пронзительно свистнул. Заяц на мгновение ещё сильнее вытянул голову, повёртывая её по сторонам, а затем, прижав уши, быстро запрыгал, высоко вскидывая зад с коротким хвостиком и, оставляя на ветках свой белый пух, как хлопья снега.

— Линялый весь, шкурка не годится, — сказал Аверка.

Они встали и пошли в глубь оживавшей тайги. Ещё вчера стоявшие голыми, деревья покрылись глянцевой зеленью, изумрудно сверкавшей на солнце. Стоило прислушаться к весеннему пробуждению тайги и можно было различить, как лопались почки, прежде чем выкинуть клейкий, пахучий лист.

Местами они шли мохом, словно налившимся и ставшим теперь мягким, как подушка. Вспархивали птички, клевавшие прошлогоднюю ягоду. В глуши ревел сохатый, перекликались изюбры, в вышине гоготали пролетавшие на север гуси. Илимская весна вступала в свои права.

Вспуганные рябчики то и дело взлетали из-под самых ног охотников и, немного отлетев, садились на ветки, поднимали головки и маленькими, как бисер, глазками смотрели на людей.

Аверка забегал вперёд, ловко вытягивал тонкую, как удилище, палку, на конце которой была прикреплена петля из конского волоса. Он искусно набрасывал эту петлю на приподнятую головку рябчика и быстрым рывком руки затягивал силок. Добыча была в его руках.

Радищев никогда не видел подобной охоты и не встречал более глупой птицы, чем рябчики, подставлявшие свои головы под силок.

Весь день они бродили по тайге и утомлённые вновь присаживались отдохнуть. Между ними опять завязывался разговор на самые неожиданные темы. Радищеву нравилась любознательность Аверки.

Александр Николаевич возвращался с прогулок довольным и освежённым. Он аппетитно обедал и рассказывал нетерпеливо поджидавшей его Елизавете Васильевне, Павлику с Катюшей, как они охотились и о чём беседовали с Аверкой.

После беседы с близкими Радищев шёл отдыхать, а ночью продолжал работу над своим философским трактатом.

3

Пора охоты длилась недолго. Как и все весенние охоты она была коротка. Прогулки в лес тоже на время прекратились. Радищев увлёкся садом и огородом. При воеводском доме имелся запущенный, дикий сад. Его очистили и привели в порядок. Работали все: Александр Николаевич нашёл каждому посильный труд и занятия. Дети сгребали граблями высохшие прошлогодние листья, Дуняша корзинкой стаскивала их в кучу и сжигала. Настасья подрезала ножницами сухие побеги на кустах малины и смородины. Сам Радищев со Степаном лопатами рыхлили землю.

— Душа вот эдак, Александра Николаич, отдыхает, — говорил Степан, вытирая рукавом рубахи пот. — Нашему брату, мужику, у земли-то вся утеха…

— Верно, легко дышится, Степан, да и любимая работа всегда спорится…

— Хоть от поту мужицкого земля-то просолела, а без неё человек-то никуда, — рассуждал Степан. — Вот, к примеру, трудится мужик на помещичьей земле, тяжело ему и что за польза впустую трудиться, иной раз подыхает на поле, а всё же любит землю и свой тяжёлый труд. Не потому, значит, любит, что пропитание видит в нём, а жить без него ему вроде не можно, мужику-то. Да и всяк трудовой человек к своему делу эдак привязан… А будь у мужика земля-то своя, чего бы он на ней не наделал! Садов райских насажал бы…

Александр Николаевич отставил лопату, присел на землю и тоже смахнул платком пот с раскрасневшегося лица.

— Мои думки пересказываешь, Степанушка, — сказал Радищев. Настаивал, буду настаивать — земля должна принадлежать тем, кто на ней трудится — крестьянину, а он пока в законе мёртв. Верю, верю, русский народ преобразит существующий строй, и всё будет по-другому: то, что сейчас в руках царя, помещиков, дворян и церквей будет в руках самого народа… И тогда труд свободного земледельца будет поистине красив. Труд, Степан, станет подлинной необходимостью, и русский человек покажет такие чудеса, каких свет не видел. Заговорят о русских на весь мир, все народы земли придут к нам учиться, Степан…

— Так оно и должно быть, — совершенно твёрдо и уверенно сказал Степан. — Русский человек, к чему бы не приложил руки, непременно доведёт до конца. Жилка в нём такая бьётся, — обдумывая, как лучше выразить непреоборимое стремление русского человека вперёд, добавил, — он всё сможет, ежели ему не мешают…

— Что верно, то верно, Степан, русский человек всё сможет…

Они замолчали и задумались. Едкий дымок костра, пригибаемый ветерком, дунувшим с Илима, разостлал его по земле и отбросил на Радищева со Степаном. Степан отвернул лицо, протёр кулаком глаза, смешно вытянул шею. Александр Николаевич, любивший жечь костры и вдыхать горечь полевого дыма, приподнялся. Что-то милое и дорогое сердцу вспомнилось ему. Вот так же, как здесь, дымились костры в отцовском саду в Аблязове, в последние годы в Санкт-Петербурге — в усадьбе на Грязной улице или фридрихсовой даче, где он с семейством проводил лето. И Радищева охватили воспоминания…

— Тыщи вёрст от Аблязова, а та же божья благодать, — прервал его воспоминания Степан.

— Да-а, очень хорошо! — думая о том же сказал Александр Николаевич.

— Зимой, совсем было в мороз и вьюгу заскорбели. Ан нет, обогрело солнышко, тайга по-другому зашумела, приятственно, и враз стало легче на душе…

Александр Николаевич вслушивался в проникновенные слова Степана и радовался, что сердце бывшего крепостного отца, простого русского человека, отпущенного им на волю, так тонко, по-своему глубоко, может воспринимать всё прекрасное в окружающей природе, наслаждаться ею, жить богатой духовной жизнью. Ему вспомнились давние споры с друзьями об утончённости восприятия прекрасного образованными дворянами, умение их одних чувствовать красоту жизни, любоваться ею, говорить о ней. Какая ложь, какая самоуверенность! И красота ли, прекрасное ли то, что чувствует такой рассуждающий дворянчик о прелестях природы, попирая сапогом и оплёвывая пренебрежительно творца подлинно прекрасного на земле — человека труда — земледельца?

«Дай раскрыться душе простого человека, — думал Радищев, — распуститься ей, сделай достоянием земледельца, охотника, зверолова всё, что находится в руках дворян, они станут такими носителями культуры и духовной красоты, какая ещё не снилась и не приснится дворянам».

И, как бы угадав настроение Александра Николаевича, Дуняша затянула старинную народную песню.

Её голос, такой сочный, громкий, ласковый, был естественен и прост. Он вызвал отзвук в сердце Настасьи. Она подтянула Дуняше.

Настасьин голос чуть дребезжал, будто надтреснутый или пересохший, как дребезжит лучина, отщипываемая от соснового полена. Слушать один такой голос неприятно, но он удивительно хорошо вплетался в густой голос Дуняши, и проголосная песня лилась задушевно и сердечно. К ним ещё присоединился молодой, неокрепший голосок Катюши и он, пискливый, шёл всё время где-то стороной или рядом с песней, которую тянули Дуняша с Настасьей.

— Тоже подтянула-а, — заметил Степан, немножко осудительно отозвавшийся о пении Настасьи, но по блестевшим будто торжествующим глазам из-под сдвинутых бровей его Радищев понял, как приятно было на душе Степана от сибирской буйной весны, и от того, что вместе с Дуняшей эту старинную хоровую песню подтягивала его жена.

Степан встал.

— Ладно поют…

— Хорошо!

Они продолжали работать. Разбив клумбы, посеяли семена цветов, привезённых Елизаветой Васильевной из Санкт-Петербурга. Под ветвистой черёмухой устроили столик, сделали скамейки, чтобы можно было здесь отдохнуть и позаниматься Радищеву. Так пожелала Рубановская. Она знала, что Александр Николаевич любил в Санкт-Петербурге заниматься и пить чай в прохладе зелени, и хотела во что бы то ни стало создать в Илимске подобие того сада.

Елизавета Васильевна, не принимавшая участия в расчистке сада, из раскрытого окна наблюдала за всем, что делалось там. Её тоже тянуло в сад, но Рубановская боялась оставить одну дочурку, сладко спавшую в простой крестьянской зыбке.

Дочурку назвали Анютой. Елизавета Васильевна, решившая дать это имя в память любимой сестры Аннет и ещё (об этом она не сказала Радищеву) в честь той прекрасной крестьянской девушки Анюты, которую Александр Николаевич с любовью описал в своей книге «Путешествие из Петербурга в Москву». И сейчас, думая об этом, Рубановская вслушивалась в доносившуюся песню, пленившую её задушевной красотой.

К обеду работы по очистке сада были окончены. Последним убирался дальний угол, где росли рябина, белело несколько молодых берёз, отцветала ольха, вокруг которой гудели шмели и осы. Это был почти первозданный уголок илимской природы со всеми представителями лиственных, древесных и кустарниковых пород.

Через несколько дней после того, как были закончены работы в саду, все занялись огородом. На ранее сделанных грядках Настасья посеяла морковь, репу, брюкву, Александр Николаевич, не доверя никому, сам посадил картофель. Радищев чувствовал себя устало, но бодро. Физический труд всегда освежал его.

— Теперь надо следить и следить за всходами, — говорил Радищев Степану.

— Непременно доглядывать надо, не дай бог, заморозки ударят и пропало всё…

— Хочется мне, Степан, устроить теплицу.

— Что же, можна-а и теплицу, — соглашался тот.

— А на будущий год, испытать дыни, посадить их в огороде. Вырастут ли?

— А почему бы и не вырасти?

— Теплолюбивые дыни.

— Приучить надо. Человек привыкает, и растения приучить можно. Только труд приложить надобно…

— Без труда ничего не достигнешь…

— Недаром говорится: терпение и труд всё перетрут, — заключил Степан.

С этого дня Радищев много времени проводил в саду и огороде. Он наблюдал за прорастанием семян, за поведением всходов и вёл записи своих наблюдений. Занятия в огороде и в саду отвлекали его на короткие часы от мыслей о бытие человека, о жизни, его смерти. Отдохнув, таким образом, днём, Александр Николаевич, ночами продолжал писать свой философский трактат.

4

Григорий Шелехов прислал письмо. Он извещал, что на Кяхте вновь открылся торг. В последнюю встречу с Шелеховым в Иркутске Александр Николаевич просил его известить об этом. Шелехов сдержал своё слово. Он сообщал ему теперь всё, что происходило интересного на Кяхте.

Значит снова русские торгуют с китайцами. Александр Николаевич понимал, что торговля России с Китаем далеко выходила за рамки только коммерческих и торговых отношений двух соседних государств, а содействовала укреплению добрососедских отношений между русским и китайским народами. Это добрососедство начало складываться столетие назад, с момента поездки в Пекин московского посольства Николая Спафария.

Почти семь лет продолжался последний перерыв в торговле, вызванный тем, что на русскую землю из-за кордона перебежал какой-то Уладзай со своими товарищами. Перебежчика задержали на границе. Китайские власти настаивали на казни Уладзая, а иркутский губернатор Иван Якобий, слывший самодуром, сослал этого Уладзая куда-то на север.

Положение резко обострилось. Китайский трибунал внешних сношений с Россией написал в Сенат настойчивый протест, требуя выдачи перебежчика, а в это время несколько русских перешли в Монголию и там напали на китайский торговый караван и разграбили его. Терпение пекинского правительства лопнуло. Дзаргучай — правитель Маймачина — пограничного китайского города, немедленно получил приказание закрыть с русскими торг, и торговые отношения Китая с Россией оказались прерванными.

Радищев знал об этом понаслышке ещё в Санкт-Петербурге. История перебежчика Уладзая, письмо китайского трибунала в Сенат не прошло мимо коммерц-коллегии, где служил Александр Николаевич. Разговоры среди чиновников, возмущённых поведением китайских властей и самовольничанием иркутского губернатора, недовольство, которое и он проявлял, были очень далеки от сегодняшнего понимания всех этих событий, происходивших, как говорят, у него под боком.

О перебежчике Уладзае Радищеву подробно рассказывал в Иркутске надворный советник Долгополое, ездивший в Кяхту для переговоров с китайскими пограничными властями о возобновлении торга. Вся эта история с перебежчиками не стоила выеденного яйца, но, возведённая в принцип, послужила одной из главных причин к прекращению торговых отношений русских с китайцами.

Шелехов писал, что ему пришлось выехать на недельку в Маймачин и он своими глазами видел, как тягостно отозвалось на бедных китайцах прекращение торга. Бремя дороговизны товаров и продуктов без того ухудшило тяжёлое положение китайского населения, нетерпеливо ждавшего окончания переговоров. Теперь не только купцы, но и все китайцы высказывали одобрение и радовались открытию торга на Кяхте.

Григорий Иванович описывал, что соглашение о торге и порядках на границе разработали и подписали ещё в феврале с нашей стороны — иркутский губернатор Нагель, с китайской — амбань Сун-Юнь. Говоря о порядке торга, Шелехов не преминул остановиться на том, что для «торгующих на Кяхте купцов поведено будет собрать и производить торговлю на прежнем основании, в сходственность мирного соглашения. Что ж принадлежит до людей торгующих обоих сторон то оных содержать под начальствами и всяким променивающимся вещам приказать делать скорее окончание по условным между собою срочным дням, а в даль не отлагать, притом и одолжаться не допускать».

Радищев такой порядок считал вполне справедливым, как и то, что при переговорах было отмечено и особо оговорено о наказании купцов, совершивших пограничные преступления, по совместному суду над виновными, производимому пограничными властями.

Шелехов сообщил также, что он доволен способами наказания преступников в пограничных местностях. Об этом у него происходил разговор с китайским курьером, специально приезжавшим в Иркутск ещё задолго до открытия торга на Кяхте, что тогда они условились обо всём, что ему приятно теперь узнать: главное, о чём говорили они с китайским курьером, вошло ныне в подписанное соглашение.

Потом Григорий Иванович мельком касался поездки Адама Лаксмана в Японию, говоря, что экспедиция уже давно выехала в Охотск, а оттуда направится к цели, что в этом походе в Японию участвуют его опытные люди — мореходы Дмитрий Шебалин и Поломошный, не раз плававшие в Северную Японию.

Письмо Шелехова принёс Пашка — десятилетний сынишка купца Прейна, жившего по соседству с Радищевым. Александр Николаевич потрепал вихрастую голову парнишки и спросил, умеет ли он читать.

— Тятька показывал.

— Значит читаешь?

— Ага, часослов.

— Выходит ты уже грамотный.

— Бумагу мараю…

— Учиться тебе надо.

— Тятька говорит, чтоб цифери знал. Это самое главное в купецком деле…

Александру Николаевичу понравились простые, откровенные Пашкины ответы, его голубые приветливые глаза.

— Вот что, Павел, — сказал Радищев, — цифры знать надо, но для грамотного человека цифры знать мало. Читать надо уметь всякие книги…

— Я так и говорил, а тятька всё на своём, много, говорит, знать будешь, скоро состаришься…

— А ты не хочешь стариться?

— Не-е! В бабки играть старому нельзя…

— Тогда не старься, — сказал, улыбнувшись, Радищев и отпустил парнишку.

С отцом его — купцом Савелием Прейном Радищев мельком виделся ещё зимой, но не разговаривал с ним, а потом тот уехал по своим торговым делам и, после трёхмесячного пребывания в отъезде, появился в Илимске. Прошёл слух, что Прейн ездил торговать в Кяхту.

Александру Николаевичу хотелось поподробнее узнать у купца об открытии торга на Кяхте, лично поблагодарить за привезённое письмо от Шелехова и он пошёл к Прейну. Радищев застал его во дворе, распоряжающимся двумя молоденькими приказчиками.

Савелий Прейн, полный, среднего роста мужчина с лысиной на голове, был подвижным, вёртким илимским купцом, прозванным звероловами-промысловиками просто «живоглотом».

— А-а, сосед! — подходя к Радищеву, первым заговорил Савелий Прейн, хитровато прищурив глаза. — Здорово, здорово! Поклон тебе Григорий-то Иваныч передавал, велел низко кланяться…

— Видели его? — спросил Александр Николаевич.

— Где его увидишь! У него теперь важные дела-а, — подчеркнул Прейн. — Приказчика присылал с письмецом.

Купец почесал окладистую, пушистую бородку, в круглых глазах его блеснул огонёк.

— В Иркутске теперь суматоха. У всех на языке Кяхта. Торговый народ вроде как с ума спятил…

— Почему?

— Каждый торопится прибытки не упустить, быстрее запродать свой товар… Нашему брату, мелкоте купецкой, и нос совать нечего… Мыльниковы да Сибиряковы компании составили, своих компанионов установили на Кяхте. Где там другим протолкнуться — не пустят, а ежели прорвёшься — задушат…

Савелий Прейн опять почесал бороду, вздохнул и взглянул искоса на Радищева.

— Капиталы у них могутные, обороты-то почитай мильённые…

— Чем торговать-то с Китаем начали? — поинтересовался Александр Николаевич, давно занимавшийся изучением кяхтинского торга.

— Как прежде, мягкой рухлядью разного наименования, частию юфть и другие кожи, — ответил Прейн. — Я тоже белку повёз в Иркутск-то. Сунулся в одно место, не получилось, дёшево давали. Понюхал другое и там не дороже. Тогда выждал и в Кяхту свёз…

— Хорошо продали?

— За бесценок отдал.

— Какая же необходимость была за бесценок в Кяхту белку везти?

— Упустишь время и того не возьмёшь, — прямо сказал купец и с горечью добавил. — Не нам, видать, с чужих горшков сметану снимать, а компаниям разным…

— Покупали-то белку как? Расчёт был?

— Какой был, при мне остался, — слукавил Прейн.

— Промысловику лишняя копейка карман не тянет, — сказал Радищев, — пригодилась бы в хозяйстве…

Савелий Прейн криво усмехнулся.

— Нет, сосед, зверолову деньги копить негоже. Деньги ему спать не дадут. Эта сподручно нам, торговым людям…

— И сну не мешают? — с иронией спросил Александр Николаевич.

— Крепче спится, ежели торговлишка прибыточна.

И хотя Радищеву, давно разгадавшему подлую душонку Савелия Прейна, уже претило говорить с ним, он всё же продолжал беседовать, желая побольше выведать о торге на Кяхте.

— Пошлинный сбор велик? — спросил Радищев.

— Дерут, здорово дерут — ответил купец. — Но кто половчее, обходят чиновников, потаенно торгуют. Особенно маломощные торговые люди, али, скажем, иноверцы и братские… — добавил он. — Им не дело совсем торговать, купцы для того есть. Вот бы и пошлинным сбором их отвадить от Кяхты, а то за них торговый люд отдувается…

Александр Николаевич спросил Прейна о директоре Кяхтинской таможни Вонифантьеве. Тот ответил, что слышал о нём, но знать не знает, не посчастливилось разговаривать, а купцы отзываются, будто деловой человек, с головой за порядки в торговле бьётся.

Радищев вспомнил свою последнюю встречу с Петром Дмитриевичем Вонифантьевым в Тобольске и решил непременно написать ему письмо, попросить его рассказать о начале торга на Кяхте.

Ему сразу как-то стало нудно и скучно с купцом. Он поблагодарил Прейна за привезённое письмо и оставил его двор.

— Заглядывай, сосед, — услышал он, — покалякаем о торговлишке-то…

— Будет нужда, наведаюсь, — ответил Радищев, а Прейн уже отдавал новые распоряжения приказчикам, громко кричал на них…

5

Возвратись от Прейна, Александр Николаевич написал письмо Вонифантьеву. Ему давно следовало это сделать. Пётр Дмитриевич, как ни занят был своими делами по таможне, а ответил бы на интересующие его вопросы. Он знал Вонифантьева по службе в коммерц-коллегии, а ближе познакомился с ним при встрече в Тобольске, Обоих интересовал вопрос о значении Кяхтинского торга для Сибири и о характере торговли Китая с Россией. Они затронули тогда в разговоре учение Адама Смита, поднимавшего проблему о неограниченной свободе торговли между государствами. Адам Смит трактовал эту проблему однобоко и узко. Его учение защищал Вонифантьев. Радищев, наоборот, выступая против идей англичанина, возражал Петру Дмитриевичу.

Вспомнив разговор с Вонифантьевым, Александр Николаевич на какое-то мгновение мысленно перенёсся в Тобольск. Видно суждено ему во многих случаях жизни связывать свои воспоминания с этим сибирским городом. Тобольск был приметной вехой на его пути и, где бы он ни был теперь, ему придётся возвращаться к этому городу, к его истории, которую Радищев не успел ещё глубоко познать. А старина Тобольска являлась знаменательной страницей в истории русского народа и государства Российского.

Он подумал о том, что поделывают сейчас его тобольские друзья — Панкратий Платонович Сумароков, его сестра Натали, Михаил Пушкин, поэт с вихрастым хохолком Иван Бахтин? Что нового появилось в ежемесячном сочинении «Иртыш, превращающийся в Ипокрену»? Удалось ли его редактору Панкратию Платоновичу изменить характер публикуемых сочинений, смелее отражать окружающую жизнь, изобличать пороки и зло? Радищев не знал, что «Иртыш» прекратил своё существование в конце прошлого года в связи с жалобой духовенства на искажения христианского учения в сочинениях, печатающихся на его страницах. Но Сумароков оставался непреклонным в исполнении своего желания — он хотел видеть печатное слово Сибири, просвещающее её сынов, и вскоре, после прекращения выхода «Иртыша», предпринял новое издание «Журнала исторического, выбранного из разных книг», потом ещё одного журнала — «Библиотеки учёной, экономической, нравоучительной и увеселительной в пользу и довольствие всякого звания читателя».

И хотя по мнению Александра Николаевича, которое он высказывал ещё Сумарокову, «Иртышу» не хватало той смелости и остроты, с какой обличал крепостническую действительность журнал Николая Новикова, он разделял и оправдывал подвижнический шаг Панкратия Платоновича. Радищев усматривал в его деятельности — стремление быть полезным народу, заботу о просвещении сибиряков. Это было не только благородным поступком со стороны Сумарокова, но нужным отечеству и важным делом для окраины, какой была обширная Сибирь.

Под впечатлением воспоминаний. Александр Николаевич пересмотрел имевшиеся у него книжки «Иртыша». Он с удовольствием перечитал статью «Нечто к состоянию людей относящееся» автора, скрывающегося за инициалами «В. П.». Радищев не мог вспомнить, кто же, действительно, написал эту статью, хотя Панкратий Платонович с ним советовался по поводу неё, спрашивал его мнения и называл автора.

Автор статьи рассуждал о причинах войн, о вольности и рабстве, об аристократическом и демократическом правлении, наёмности и состоянии рабов. И хотя затронутые вопросы излагались бегло, Александру Николаевичу нравилось, что автор пытался ответить на них, по-своему осмыслить всё, что он читал и знал в литературе по этим вопросам.

В рассуждении о причинах войн чувствовался пересказ того, что ярко, сильно уже сказал в своём «Рассуждении о войнах» Николай Новиков. Автор статьи в «Иртыше» пытался доказать, что как бы ни были печальны и жестоки последствия войны, но когда она есть «справедливое защищение утеснённых против несправедливого утеснителя и мстительница нарушенной верности», такая война должна быть оправдана. Развивая эту свою мысль, автор статьи говорил, что потерять жизнь за спокойствие своих сограждан на войне — значит совершить благородный подвиг во имя своего отечества.

Много верных мыслей привёл автор статьи, ратуя за вольность и осуждая рабство. Появление таких статей в тобольском журнале радовало Радищева; оно отражало то брожение умов в России, которое всё больше и больше пугало самодержавную власть и заставляло Екатерину II опасаться за народное спокойствие.

Потом ему на глаза попали стихи Натали Сумароковой. Какой-то задушевной теплотой веяло от каждой строчки её стихотворения, передающего терзание влюблённого девичьего сердца.

Александр Николаевич перечитал стихотворение не потому, что оно поразило его своей поэтической новизной или силой, а скорее потому, что написано оно было Натали и вызвало в нём светлые воспоминания о встречах и разговорах с ней.

Радищев не разделял настроения Сумароковой и не понимал, как можно было в её годы окрашивать жизнь нотками грусти, уныния и безнадёжности. И в то же время Натали Сумарокова словно предугадала исход своих первых чувств и развязку своих отношений с Радищевым этим стихотворением.

«Прощайте, Александр, — сказала Натали тогда на берегу Иртыша, — больнее всего сознавать свершённую ошибку». Но была ли им свершена ошибка? Теперь, трезво оценивая свои чувства к Натали, Александр Николаевич подумал о том, что Сумарокова была бы менее мужественной подругой, чем Рубановская. И всё же Радищеву приятно было в эту минуту думать о ней: он сохранит о Натали хорошее воспоминание, как о юном сердце, полном доверчивости и чистоты.

Александр Николаевич перелистал ещё несколько книжек «Иртыша» и внимание его остановило стихотворение Ивана Бахтина «Сон». В нём поэт пытался обобщить глубокую мысль, поразмыслить над философским вопросом: в чём же следует усматривать бессмертие человека?

Радищев с особенным вниманием несколько раз перечитал стихотворение Ивана Бахтина, чтобы вернее понять мысль тобольского поэта, его ответ на вопросы, которым и он сейчас пытается дать обобщённое толкование.

Мысль о бессмертии, как её понимал Иван Бахтин, не расходилась с его рассуждением, излагаемым в трактате «О человеке, о его смертности и бессмертии». И это обрадовало Александра Николаевича. Он находил подтверждение своим мыслям в стихотворении Ивана Бахтина.

«Бессмертие человека в благородном служении отечеству, его полезной деятельности на благо народа, — думал Радищев, — человек будущее своё определяет настоящим, да, настоящим!»

И хотя тобольский поэт Иван Бахтин слишком преувеличивал полезность своих деяний, намереваясь стихами исправлять конченых людей и вливать нежность в жестокие сердца, Александр Николаевич прощал ему это поэтическое преувеличение. В стихотворении «Сон» как-то по-новому его взволновал ответ поэта на вопрос о бессмертии человека.

Александр Николаевич позвал Елизавету Васильевну и всё передуманное сейчас при воспоминании о тобольских встречах и друзьях рассказал Рубановской. Он не мог умолчать о том, что захватило и взволновало его чувствительную душу.

6

Неожиданно в Илимск приехал земский исправник Дробышевский. И сразу же, из избы в избу, пополз слух:

— Сам приехал, говорят, лютее лютого…

Дробышевский и в самом деле был свиреп и зол. Обычно он наезжал в Илимск к ярмарке, которая здесь проходила в августе. Сейчас исправник приехал раньше.

«Видать обратать купчишек хочет раньше срока», — подумал Кирилл Хомутов, когда взмыленные лошади подкатили к канцелярии и земский исправник прежде чем переступить порог, увидев Аверку, читающего книгу в тени сарайчика, грозно крикнул:

— Айда-ка сюда, подлеток!..

Аверка подбежал к крыльцу, на котором стоял Дробышевский.

— Читаешь?

— Ага, — не подозревая ничего плохого в этом, ответил Аверка, всё ещё находясь под впечатлением прочитанного.

— Кто же тебе книгу дал, а?

— Александр Николаич…

— Кто-о?

— Барин, наш поселенец…

— А-а! — взревел Дробышевский. — Мутит головы разными книгами, петербургский смутьян!

Земский исправник вырвал у растерявшегося Аверки книгу, схватил за космы парня и оттрепал его тут же на крыльце.

— Вот тебе книги, грамотей! Во-от! — И когда вырвавшийся Аверка отбежал от крыльца, Дробышевский, грозя кулаком в сторону воеводского дома, выкрикнул:

— Крамолу сеет тут…

Потрясая книгой, он ворвался в канцелярию. Кирилл Хомутов, наблюдавший эту картину в оконце и слышавший весь разговор, когда исправник очутился в избе, приветствовал его:

— С приездом, ваше благородие, Николай Андреич, — и, кряхтя, склонился в пояс.

— Сие что-о? — подняв книгу над головой, вместо приветствия, ядовито спросил Дробышевский.

— Взглянуть можно? — схитрил Хомутов, чтобы не попасть впросак, и подскочил к земскому исправнику. Тот сунул ему книгу.

— «Житие Петра Велико-о-го», — нарочито ударяя на последнем слове прочитал канцелярист и добавил. — О батюшке Государе Петре книжица, победителе шведов под Полтавою…

Дробышевский скривил лицо, метнул косой взгляд на Хомутова.

— Ишь, грамотный какой нашёлся! А царёву службу как оправляешь? — опять вскипел исправник. Ему обязательно надо было выместить на ком-то гнев, душивший его всю дорогу от Киренска до Илимска.

И как не гневаться было ему. Нынче правитель канцелярии генерал-губернатора Пиля раньше прошлогоднего прислал записку и без всяких околичностей назначил взятку и намекал, что если он не вышлет её, то не быть ему более земским исправником. Записка та гласила: «Государь мой! Покорно вас прошу на прилагаемые, при сём якобы деньги купить для меня и прислать, как можно поспешнее, хорошую кунью или рысью шубу». Какими только именами за долгую дорогу не окрестил Дробышевский правителя канцелярии генерал-губернатора! Горлохват! Живодёр! Шкуродёр! Но, как ни ругался, знал, что не уважь он просьбы, изложенной в записке, не быть ему Киренским земским исправником.

— О казне как радеешь? — допрашивал он строго Хомутова.

— Штрафы собраны, — поняв, о чём собственно пёкся земский исправник, ответил тот.

— Кажи сорокаалтынную, — пробурчал, сменяя гнев на милость, Дробышевский.

Земский исправник перелистал поданную книгу, посмотрел Аверкины записи, нашёл их в порядке и спросил:

— Смутьян-то петербургский не изварначился, а?

— Всё как надо…

— Уладил?

— Обсказал, как приказывали, ваше благородие…

— Ну-у, как он?

— Славный человек.

— Ишь заступник нашёлся за преступника государева, — хихикнул Дробышевский. — Видать он, словоблуд, оплёл и тебя?

— Потолковать с ним, душу чёрствую обласкать, ровне бы у причастия побывать…

— А-а вон как ты заговорил!

Исправник раскатисто захохотал. И, сурово сдвинув брови, молвил:

— Бог шельму не зря метит! Всех тут улестил, чернокнижник! — и, снова сбавив пыл, тише спросил:

— Разговоры-то о чём больше? Не крамольные, а?

— Не-е! Агнец божий! — тихо, доверительно произнёс Хомутов.

— Ишь, агнец! — передразнил его исправник, — божий!

— Охаять-то человека легко, а похвалить не всяк сможет, — с достоинством произнёс Хомутов.

— Так ли, Кирька?

— Он всё по учёной части более рассуждает… Огород завёл, картошку посадил… Записи ведёт, аж завидки берут…

— Отчего ж завидки берут? — язвительно спросил исправник.

— Большого ума человек, не нам чета…

— Ну, ну! — отозвался Дробышевский. — Не ахти какая учёная птица прилетела в ссылку…

В земскую канцелярию были вызваны солдаты, жившие в доме Радищева. Исправник пожелал переговорить с ними. За солдатами сбегал Аверка. Они не замедлили явиться при форме, как подобает являться им перед начальством. Солдаты ждали этого вызова и приготовились к нему.

— Здорово, хлопцы! — панибратски приветствовал их Дробышевский.

— Здравия желаем! — ответили солдаты дружно, стоя на вытяжку под порогом.

— Как службу несёте? — спросил исправник.

— Несём, как положено, — ответил за двоих Родион Щербаков.

— Строгий пригляд держите?

— Как подобает за ссыльным, — сказал Щербаков.

— Верой и правдой служите, — наставительно заметил Дробышевский. — За государевым преступником догляд должен быть строгий…

— Что доглядывать-то за ним? — простодушно вставил второй солдат Ферапонт Лычков.

— Как что-о? — сразу вскипел земский исправник. — Крамолу пустит, как змий ядом неповиновения звероловов отравит…

— Всё может. Богохульничает, — и Щербаков рассказал, как Радищев в первый день пасхи, во время христовой обедни, стрелял в саду.

— Учинил охоту значит…

— Ещё что?

— Тунгусишка-нехристь наезжал к нему, — выкладывал Родион Щербаков, желая выслужиться перед земским исправником. — Подлеток Аверка навещает его, тайные разговоры ведут. На охоту в ночь уходят… Снаряжается в поездку по Илиму…

— Не пущать никуды! Глядеть в оба! — наказал Дробышевский. — Ступайте!

И, когда солдаты вышли на крыльцо, между ними произошёл свой разговор.

— Ну, слава богу, пронесло, — облегчённо вздохнул Родион Щербаков. — Може переведут поселенца в Усть-Кутские солеварни и нас до дому отпустят…

— Креста на тебе нету, — укорил его Ферапонт Лычков, — как язык-то у тебя поворотился ябеду такую наговорить?

— Эх, надоело всё, Лычков, свет уж не мил… Что-поделаешь?

— Грех на душу взял таким изветом-то.

— Не рви сердце на куски, и так тошно…

— Есть ли оно у тебя?

— Може нету уже…

Родион Щербаков от земской канцелярии направился прямо в подвальчик, чтобы с горя осушить штоф. Ферапонт Лычков в раздумье плёлся к воеводскому дому, к на душе у него после разговора было так гадко, что как будто кто-то туда ему наплевал.

А тем временем к земской канцелярии уже спешил купец Савелий Прейн, тоже раздумывая, зачем бы мог вызвать его Дробышевский, что за разговор предстоит ему с земским исправником. Савелий Прейн чувствовал, что он не сулит ему ничего хорошего, а что плохое будет, он не знал.

«Може ябеды какие дошли до земского», — размышлял купец и перебирал в памяти всё, что было. «Наверно хлебнул через край, возвращаясь из Иркутска, и пошалил лишне?»

Он так и не мог решить, почему, собственно, его вызвали в земскую канцелярию.

«Може должники наябедничали что? Но кто посмел сделать?» В каждой деревеньке, расположенной по Илиму, у него были звероловы, которые задолжали ему, являлись его неоплатными должниками. «Они должны мне», — рассуждал Савелий Прейн и не видел ничего зазорного в том, что за бесценок брал у них мягкую рухлядь, обманывал их, сбывал им втридорога затхлую муку, гнилую рыбу, прелые ситцы, грязную соль, водку, разбавленную известью для крепости. Разъезжая по деревням, он гонял без платежа прогонов крестьянские подводы, включая это в покрытие долгов своих должников, хотя лошадей брал у других крестьян. «Ничего, они однодворцы и должны ответ держать один за всех, все за одного».

Рассуждая так, Савелий Прейн не видел ничего осудительного в своих поступках. Поведение своё, обман других он старался в своих же глазах оправдать тем, что все купцы так делают, он не один так поступает.

«А иркуцкие купчины что выкамаривают? А киренские? Ещё чище штучки выкидывают». — И всё же, чем ближе подходил купец к земской канцелярии, тем страшнее становилось ему и он спрашивал себя: «Что могло бы такое стрястись?»

«Ну, лошадь загнал у Ерёмки, нетель задарма взял у Никитки, накудесил с Николкиной бабой, тот мужик горячий, мог прибить её и она повесилась, ну?» — Прейн старался припомнить всё, что натворил в последнее время, словно шёл к попу на исповедь, готовясь спросить у него отпущение грехов своих за крест, купленный для церкви, за ризу, преподнесённую в дар её служителям.

С такими сумбурными мыслями, с вывороченной наизнанку поганенькой душонкой, Савелий Прейн предстал перед очами земского исправника Дробышевского.

— А-а, Савелий Дормидонтович, — ласково приветствовал его исправник, тут же отсылая Хомутова из канцелярии по каким-то, якобы, неотложным делам, чтобы он не слышал их разговора, и продолжал: — садись, садись на скамейку, дорогой мой. Посидим рядком, поговорим ладком, так что ли, а? — и по лицу исправника расплылась улыбочка не то ехидная, не то довольная от предвкушения того, что хотел он добиться от купца.

— Давно не видал тебя, как поживаешь-то, скажи?

— Слава богу, ничего. Бога не гневал, людей зря не обижал…

Дробышевский бросил косой взгляд на купца и укоризненно покачал головой, «мол, знаю все твои проделки, не пой мне тут божьей пташечкой, не прикидывайся лазарем». И Савелий Прейн, угадав значение косого взгляда исправника, сразу как-то съёжился и почувствовал, что у него по спине забегали противные мурашки и руки невольно залихорадило.

А Дробышевский умел, не крича, разговаривать с купчишками своей округи, знал, что все они проныры, лгуны, воришки, шкуродёры и крепко зажаты у него в кулаке.

— Аль кур воровал, Савелий Дормидонтович? — приметя, как у купца ходуном ходят руки, молвил исправник. — Руки-то чтой-то трясутся у тебя, — и хихикнул.

Савелий Прейн подавленный сидел молча.

— Как торговлишка-то идёт? Говорят, в Кяхту ездил, с выручкой вернулся, вот бы и тряхнул кошельком, подарочек какой ни есть сделал бы начальству… Нельзя без уваженья, — Дробышевский опять хихикнул.

У Прейна на лбу выступил крупный пот.

— Жарковато, что ли в канцелярии, не пойму?

— Душновато, — выдавил из себя Прейн.

— Духота несусветная на дворе, верно, — помогая купцу собраться с духом, сказал исправник. — А про тебя интерес имел правитель канцелярии генерал-губернатора, прописывает о тебе, о здоровье твоём заботится. Спрашивает, как там Савелий-то Дормидонтович проживает? Неуважительный, говорит, он нынче купчина стал, забывает, говорит, старых друзей, милости, ими сделанные, не помнит….

— Как можно забыть, — сказал Прейн, хотя и не знал, какими милостями осыпал его правитель канцелярии генерал-губернатора.

— Передай, говорит, — продолжал земский исправник, — проезжать буду через Илимск, в доме Савелия Дормидонтовича остановлюсь, визит ему сделаю…

— Мы что ж, мы рады, — проговорил Прейн, зная наперёд, что радости от этого мало, а хлопот и беспокойства будет много.

— Ну, как договоримся-то? — спросил его Дробышевский.

— Смилостись, ваше благородие, — взмолился Прейн, — прибытки-то мои у бога на виду…

— У бога разве? Значит неплохи, — сказал земский исправник и теперь уже громко рассмеялся. — А ты не жмись. Помнить надо, где теряешь, а где и найдёшь…

— Уж разве что по-человечьи, — поняв, что земский исправник не отступится от него, сказал Савелий Прейн.

— Вот и ладно поговорили…

— Ладно-о, — протянул купец, вытирая пот, катившийся со лба.

— Я зайду к тебе, Савелий Дормидонтович, чашечку чайку испить…

— Милости просим, — сказал Прейн. — Позвольте пойти.

— С богом.

Выходя из земской канцелярии, Прейн думал:

«Разорит, подлец, разорит. Сатана, а не исправник! Уже пронюхал о прибытках. А говорит-то, словно блины с маслом ест, окаянный, ирод».

— Тьфу! — отплёвываясь, произнёс Савелий Прейн. — Будто сердце чуяло беду… — и не зная ещё, сколько и что придётся дать исправнику в «подарочек начальству», купец прикидывал уже в голове, с кого же ему теперь взыскивать эти непредвиденные издержки.

Довольный разговором с купцом Прейном, который особенно не противился, а оказался согласным, земский исправник, потирая руки, прохаживался из угла в угол просторной канцелярии, обдумывая, как бы ему сделать так, чтобы выдворить куда-нибудь Савелия Дормидонтовича и позабавляться с его женой. Уж больно хороша была собой Агния Фёдоровна, женщина, что надо, вся в цвету.

Возвратился Кирилл Хомутов и прервал сладкие мысли Дробышевского об Агнии Фёдоровне.

— Ну, вот что, — напуская на себя деловой вид, произнёс исправник. — Дойдём-ка вместе до воеводского дома, поглядим на учёные дела поселенца-то…

— Как изволите, — согласился канцелярист.

Вдвоём они направились к Радищеву и застали его в огороде занимающимся опытами и наблюдениями за ростом посаженного картофеля.

— Что за дела? — подходя к Радищеву, спросил земский исправник.

Александр Николаевич приподнялся.

— Развиваются нормально. Поведение хорошее, — ответил Радищев.

Киренский исправник последние слова отнёс к самому Радищеву.

— Не совсем, сударь, — наставительно заметил он. — Жалуются, непотребно вёл себя в христово воскресенье…

— То есть как?

— Охоту учинил в саду во время обедни. Богохульство проявил…

— Да, было, было, — косача снял, — смеясь, признался Александр Николаевич, — жирный попал, не ожидал даже…

— Можно ли подобное делать?

— Винюсь, господин исправник, не утерпел. Азарт, азарт охотника…

— Чтоб не было сего более, — и спросил. — Свыкся?

— Надо привыкать и привыкнешь…

— Оно, конечно, и так. Поглядеть зашел твою жизнь. Показывай…

Они вышли из огорода на внутренний двор. Дробышевский увидел под сараем коляску на рессорах и, подойдя, восхищённо произнёс:

— Хороша-а!

Тронул рукой запылившиеся крылья, коробок.

— Не ездишь?

— Нет, — отозвался Радищев. — Некуда и роскошно для ссыльного…

— Верно. В ней начальству ездить…

— Иван Алферьевич прислал мне, да ни к чему коляска…

У земского исправника разгорелись глаза.

— Отдай мне, — выпалил он прямо.

— Возьмите, всё равно стоит…

Дробышевский, признаться, не ожидал такого скорого согласия со стороны Радищева, думал, что тот воспротивится и откажет ему в просьбе или вздумает продать коляску и заломит за неё большую цену. И земский исправник сразу как-то обмяк.

— Спасибо, сударь, — он взглянул на канцеляриста Хомутова и вспомнил, как тот заступился в разговоре за Радищева, хотел сказать сейчас, что, действительно, видно, добрая душа у ссыльного барина, но вместо этого проговорил:

— Так я за колясочкой Кирилку к вечеру подошлю… — у него мгновенно мелькнула мысль, что под предлогом испробовать колясочку он прокатится на ней и пригласит с собой в прогулку Агнию Фёдоровну.

— Подошлю к вечерку, — повторил Дробышевский.

— Пожалуйста.

— Жалоб особых нету? — спросил исправник, чтобы показаться в глазах Радищева учтивым и благодарным.

— Не имею, — ответил Радищев.

— Будут какие, передавай в канцелярию.

— Хорошо.

И земский исправник, уходя, раскланялся с Радищевым.

7

В середине июня Александр Николаевич возобновил свои прогулки. Он заметил, что за ним особенно приглядывает Родион Щербаков, выспрашивает его, куда он уходит, но не обратил на это внимания. Думал, что солдат просто любопытствует.

Прогулки были не дальние, и Радищев уходил вместе с Павликом. Они взбирались на Илимские горы, и Александр Николаевич изучал, из каких пород они сложены, попутно рассказывал всё сыну, что интересовало того и что нужно было ему знать по минералогии.

Радищев старался найти места, на которые, как он выражался, «наложили бы свою печать древние катастрофы природы». Вскарабкавшись на горы, он в зрительную трубу осматривал окрестности, углублялся в гущу леса и искал там для себя новое и неизвестное.

И хотя здешний лес, заросший хвойными породами, казался мрачным, Александр Николаевич подолгу восхищался глухим и суровым сибирским пейзажем.

Вокруг Илимска на сотни вёрст простирались дремучие леса да топи. В тайге толстым слоем лежали мох и валежник. В дебрях даже летом не оттаивала почва и под мохом хранился лёд. Александр Николаевич рассказывал об этом Павлику. Указывая на старые ели, покрытые седым мохом и лишайником всегда больше с северной стороны, он объяснял сыну, как узнать по деревьям, где находится север, а где юг.

Вокруг, на вершинах гор, виднелись хмурые ели. Многие из них высохли и, как копья, грозно торчали остриями кверху. И в эту мрачную картину удивительно мягко вплеталась светлая зелень лиственниц и кедра. Сосна росла повыше, а лиственница и кедр пониже, где больше было влаги.

По долинам речек встречались осина, берёза, росли боярышник, ольха; по склонам — жимолость и богульник, а совсем внизу, в сырых местах — чёрная и красная смородина. Всё это старался замечать Радищев, объяснить сначала себе, а потом пересказать Павлику.

В последнюю свою прогулку с сыном Александр Николаевич пошёл по ручью, прозванному Гремячим. Тут размещались небольшие сенокосные угодья канцеляриста Хомутова. Они были раскиданы маленькими клочками по «гарям» на несколько вёрст по ручью. Здесь, на южном склоне Илимской горы, были самые ближние полянки, богатые разнообразными растительными формами трав и таёжных цветов.

Радищев задержался на одной из таких полянок, и глазам его открылся растительный мир, жизнь множества удивительно разнообразных по своей форме цветов и трав. Уже отцветали в это время лиловый пострел и бледно-жёлтый клопошник. На выгорях, где он находил анютины глазки, встречался какой-то жёлтый, совершенно незнакомый ему цветок, похожий на жабник.

Александр Николаевич долго искал подобных его семейству и не находил. Рядом поднимался широкой трубкой лист чемерицы, расцветала краса здешних цветов — саранка, развёртывал свои круглые листья бадан, а что-нибудь похожего с жёлтым цветком ему не встречалось.

В долине, ближе к влаге, Радищев находил кукушкины башмачки — цветы оригинальной формы. На тонком стебельке, с двумя остро вытянувшимися от корня листьями, покачивался малиновый с тёмными крапинками надутый пузырь размером больше голубиного яйца. Кукушкины башмачки были двух разновидностей — вторая мельче, с пузырьками, имеющими белую окраску с коричневыми пятнышками.

Александр Николаевич, сев в тени берёзы, объясняя Павлику строение цветка, говорил ему о роли шмелей, жучков, бабочек для опыления растений и любовался полянкой, усыпанной розовыми цветами курослепа. Им ещё попадались отцветающие медуницы с синелиловыми соцветиями, полевые колокольчики, голубые незабудки.

Радищев вместе с сыном собирал цветы и классифицировал их. Возвращаясь с прогулки, нагружённый образцами горных пород и растений, он шутя говорил заждавшейся их Елизавете Васильевне:

— Кажется, я почти Линней теперь…

Александр Николаевич с особым интересом рассказывал жене, что известковые скалы окрестностей Илимска заключают в своих трещинах селитру, большей частью в порошке, а иногда в виде красивых игл. Он показывал найденные минералогические образцы, делился с нею своими дальнейшими планами.

— Я скоро пойду осматривать железный рудник. Говорят, он беден по содержанию железняка, хочется проверить. Меня уверяют, будто недалеко отсюда есть серебряный рудник. Я предполагаю, что там находится месторождение свинца, содержащего в себе и серебро…

Елизавета Васильевна, слушая его, соглашалась с ним кивком головы. Рубановская изучила привычку Александра Николаевича: разговаривая с нею, он проверял, насколько важно то, что он будет делать и делает.

Радищев пытался обосновать только что высказанное предположение.

— Но скорее всего то пласт колчедана или сернистого железа. Говорят, что гора довольно высока и вершина её, отражая лучи, ярко сверкает… Бедные крестьяне держат сие в тайне. Они боятся соседства богатств, как огня. Может быть, и не без основания, как сказать… Но судить их преждевременно не берусь…

Через несколько дней Радищев собрался в поездку, чтобы осмотреть эту гору. И когда всё было готово и он хотел уже выезжать, Родион Щербаков заявил:

— Не велено пускать тебя, барин, в поездку…

Радищев был ошеломлён таким заявлением солдата.

— Кто запретил?

— Земский.

— Какая подлость, — только и мог проговорить Радищев.

Поездка по Илиму отодвинулась на неопределённый срок.

8

Наконец пришло долгожданное письмо от берлинского друга, ответ на посланное Алексею Кутузову ещё из Иркутска.

«Будучи удостоверен в моей к тебе истинно нелестной дружбе, — писал друг, — легко можешь себе представить мою радость при воззрении на строки, рукою твоею начертанные. Радость моя действовала тем живее, чем неожиданнее была она. После нещастного с тобою происшествия мог ли я ожидать от тебя какого-либо известия? О, ежели б сия радость не нарушалась горестными напоминаниями, ежели б я мог предаться оной чисто без всякой примеси! Но, мой друг, почто желать невозможного? Доколе мы носим на нас одежду тленности, нет нам надежды наслаждаться чистою радостию. Существует ли она на земле сей? Мы окружены здесь тленностью, всё здесь мечта и сон. То, что мы называем щастием, есть не что иное, как кратковременное отсутствие горестей…»

Алексей Кутузов уже несколько лет жил заграницей, вдали от родного отечества. Он не знал всего, что постигло Радищева до получения от него коротенького письма из Иркутска. Невероятные слухи о судьбе друга доходили до него в Берлин. Они были самые противоречивые, сбивчивые, то утверждающие, что Радищев казнён Екатериной и, наоборот, помилован и возвращён из ссылки, то увезён под надзор в Саратовскую губернию, то отправлен куда-то на далёкий север. Словом, узнать достоверно по слухам, что произошло с Радищевым, Алексей Кутузов так и не мог, а на запросы друзей и знакомых получал ответы, совсем не удовлетворяющие его и ничего не объясняющие ему. Те отвечали Кутузову больше намёками, боясь сказать правду, зная, что вся переписка с лицами, замешанными по делу автора «Путешествия из Петербурга в Москву», тщательно просматривается по строгому предписанию императрицы.

Не надеясь получить и от друга подробного письма, рассказывающего все обстоятельства ареста и ссылки, Алексей Кутузов особым письмом запрашивал брата Радищева — Моисея Николаевича, жившего в Архангельске, прося его написать в Берлин о нынешнем положении его друга: сидит ли он дома в заточении или позволяется ему выходить, признаваясь, что неизвестность судьбы друга страшнее для него самого несчастья.

Александр Николаевич не знал душевной тревоги и беспокойства, охвативших Алексея Кутузова, и не мог даже подумать, что до получения его коротенького письма, тот не имел ни малейшего известия о том, что произошло с ним в Санкт-Петербурге после напечатания книги, посвященной берлинскому другу, и позднее, когда он уже следовал в сибирскую ссылку.

Но мысли Радищева, когда он начал читать ответное письмо Кутузова, были о другом: о том, что друг подразумевал под чистой радостью и человеческим счастьем. Александр Николаевич, хорошо знакомый со взглядами Алексея Кутузова, знал, что друг его искал счастье в самом себе, считая, что всякое внешнее зло не есть причина несчастья, но следствие зла, обитающего внутри человека.

Они всегда спорили, спор их был затянувшимся, и каждый не только оставался при своём мнении, но, используя всякие возможности, пытался бороться с противным убеждением, опровергнуть его и доказать свою правоту. Это была упорная, принципиальная и настойчивая борьба двух самых сердечных друзей и двух самых ярых противников, какие могли быть среди людей с диаметрально противоположными и взаимно уничтожающими точками зрения на жизнь в природе и обществе, на счастье и несчастье человека, на добро и зло, на просвещение и религию.

Для Алексея Кутузова основным виновником зла, царящего в мире, была эгоистическая натура самого человека; для Радищева — среда, в которой человек находился, общественное устройство государства, в котором он жил. Для Кутузова — просвещение — «упражнение в науках» важно было тем, что обогащало душевный мир человека, учило его управлять страстями, заложенными в нём самом; для Радищева — просвещение открывало глаза народу на бесправие, царящее вокруг него, и пробуждало сознание людей к восстанию против существующего порядка, готовило их к народной революции. Для берлинского друга — труд человека — это успокоение его жаждущей души; для илимского невольника — труд — предтеча благоденствия, а праздность — наследие тунеядства.

Так, по-разному друзья юности смотрели на мир, на человека и его роль в обществе. На этом зиждился их давний спор ещё с памятных лет учёбы в Лейпциге. Тогда они втроём: Ушаков, Радищев и Кутузов, споря, доказывали каждый свою правоту, ссылаясь на примеры то деятелей древнего Рима и Греции, то на живые факты, взятые из окружающей их действительности.

Радищев и Ушаков были едины в своём мнении. Доказывая, они утверждали, что человек рождается ни добр, ни зол, что злодеяния не присущи ему от природы, — они лишь следствия обстоятельств, в которых находился человек. Отсюда они делали вывод, что счастье и радость его, человека, следует искать не в нём самом, а в окружающих его обстоятельствах, в его деянии, направленном на пользу общества.

— Всякий человек должен быть ценим по мере блага, оказываемого им в обществе, — говорил Радищев.

Соглашаясь с подобным суждением, Кутузов, когда рассуждения о счастье и радости заходили далеко, окончательно расходился с друзьями. Он считал: зло человека исправимо самоочищением, а духовное возрождение, приносящее счастье, должно дать ему образование и просвещение, но отнюдь не борьба за переустройство общества, которую Кутузов считал совершенно бессмысленной и ненужной.

Они возвращались к этому спору в течение всей их жизни. Кутузов стоял на своём.

— Если тварь, говорил он, — долженствующая быть кроткою, благою, гармоническою, невинною и нелицемерною, претворяется в гордую, жестокую, злую и лукавую, в таком случае, хотя бы творец наш поместил нас в раю, блаженства исполненном, то и тогда несчастными мы пребыли: свирепствовал бы ад в сердцах наших, наипрекраснейшие предметы, нас окружающие, напоил бы ядом…

«Горбатого исправит могила», — думал Радищев, вспоминая всё это, и углублялся в письмо друга.

«…И так, истинное щастие находится внутри нас и зависит от самих нас, — писал тот, — оно есть поставление себя превыше всех случаев: сего-то щастия всегда я желал тебе, а ныне и ещё жарче желаю. Ты имеешь нужду в сем. Мужайся, сердечный друг мой, побеждай мысли своего воображения, будь тем, чем бы нам всем быть долженствовало, — человеком. Бога ради, не предавайся отчаянию…»

Улыбка скользнула по лицу Радищева, когда он прочитал последние слова, но тут же брови его строго сдвинулись.

«…Горько мне, друг мой, — читал далее Александр Николаевич, — сказать тебе, но дружба моя исторгает сию истину: твоё положение имеет свои выгоды. Отделён, так сказать, от всех человеков, отчуждён от всех ослепляющих нас предметов, — тем удачнее имеешь ты странствовать в собственной области, в самом себе; с хладнокровием можешь ты взирать на самого тебя и, следовательно, с меньшим пристрастием будешь судить о вещах, на которые ты прежде глядел сквозь покрывало честолюбия и мирских сует. Может быть, многое представится тебе в совершенно ином виде, и, кто знает, не переменишь ли ты образа твоего мыслить и не откроешь ли многих истин, о которых ты прежде сего не имел ни малейшего подозрения. О, сердечный друг, говоря сие, сердце моё обливается кровью; не знаю, чем бы не пожертвовать, ежели б возмог освободить тебя из сего узилища несчастия, но доколе ты в нём, желаю и прошу тебя — воспользуйся им. Извини, мой сердечный друг, ежели письмо моё найдёшь беспорядочным, — возможет ли оно быть иначе в моём положении?»

Сентименты и чистейшие излияния масонской души! Не этим следовало поддерживать дух друга в изгнании, если говорить об его поддержке! Алексей Кутузов глубоко ошибался, думая, что несчастье, постигшее Радищева, — сибирская ссылка заставит его отказаться от прежних взглядов и убеждений, как поборника свободы, борца за народную правду!

Нет, у Радищева не было времени уйти в себя, отрешиться от мирских сует. Как раз, эти мирские суеты — думы и заботы о настоящем и будущем русского народа, и в Илимске поглотили всё внимание, все силы, всю энергию Александра Николаевича, как поглощали они его в Санкт-Петербурге в бурные годы его деятельной и плодотворной жизни. Зная об этом, Алексей Кутузов, быть может, не стал бы писать ему свои «истины» и советовать другу — уйти в себя.

«И что они все, словно сговорились и твердят об одном и том же, — подумал Александр Николаевич, — наставляют переменить меня образ мыслей, призывают к раскаянию, отрицанию того, во что я верю и чему отдал всю свою жизнь. Вначале раскаяние желал услышать граф Воронцов, которое смягчало бы положение изгнанника. Теперь, по существу, о том же говорил ему в своём письме Алексей Кутузов».

Радищев вынужден был спрашивать графа Воронцова о том, какие же от него нужны клятвы, если он находится в изгнании? Всё уже совершено, что должно было совершиться над ним по воле лживого царского правосудия. И Александр Николаевич, чтобы не оттолкнуть от себя Воронцова, в заступничестве которого он нуждался здесь, находясь в Илимском остроге, начинал рассуждать с ним по поводу своего раскаяния. Он писал, что неволя ожесточает, доброжелательство смягчает душу человека. Радищев приводил в пример детей, которые исправляются гораздо лучше внушением, чем наказанием. Александр Николаевич спрашивал Воронцова, поверенного его горя, может ли тот сомневаться, что он раскаивается?

Но это совсем не походило на раскаяние. Радищев оставался твёрдым, внутренне убеждённым в свою правоту и, если говорил об этом, то руководствовался иными чувствами и соображениями. Да, он не хотел огорчать Александра Романовича Воронцова, он слишком дорожил его дружбой и поддержкой теперь, чтобы сказать ему правду.

Что могло изменить раскаяние в письмах? Попрежнему для него оставались ненавистны самодержавие и крепостничество, как и весь прогнивший снизу доверху государственный аппарат от киренского земского исправника до сенаторов — вершителей законов царской власти.

Всё это было чуждо его душе, всё претило ему своей ветхостью, просившей и ждавшей замены. Александр Николаевич оставался убеждённым революционером, он стоял за народовластье и считал его самой совершенной формой, какую может достичь человечество в своём общественном преобразовании.

В новом сочинении, над которым сейчас упорно работал, он развивал прежние мысли и взгляды.

Это и был ответ по существу на давний вопрос графа Воронцова и теперь на письмо Алексея Кутузова. Иного Радищев им сказать и не мог. Он оставался верен своей юношеской идее в зрелые годы жизни и не мог ей изменять. К этому его взывала светлая память Фёдора Ушакова, заветы которого Радищев поклялся пронести до конца дней своего существования.

Александр Николаевич вновь возвратился к письму берлинского друга и продолжал его читать.

«…Я горю желанием, — писал Кутузов, — говорить с тобою и не знаю, что сказать тебе. Письмо твоё так коротко, что я не знав оного, как возмогу говорить с тобой откровенно? Одно неосторожное слово может растравить твои раны вместо того, что я пылаю желанием подать, тебе возможное от меня утешение. Дрожайший мой, ежели тебе возможно, скажи мне, где ты, на каком основании и есть ли мне хотя малая надежда прижать тебя некогда ко груди моей? Утешь меня, милый мой, но, увы, что я болтаю? Может быть, тебе не позволят сего, хотя я и не вижу сему причины. Не смею, но не могу воздержаться попенять тебе, что ты презрил мой дружеский совет и через то ввергнул обоих нас в сие несносное для меня состояние. Но дело уже сделано; к чему напоминать, невозвратимое?..»

— Да, дело уже сделано и не к чему напоминать невозвратное, — сказал Александр Николаевич вслух и задумался.

Книга, смелая книга, обличающая самодержавие, написана с посвящением Алексею Кутузову. Над автором книги учинена жестокая расправа, над тем, кому она посвящена, установлена слежка, возбуждено преследование.

И, как ни тяжело было это осознавать теперь, Радищев гордился тем, что он первый проложил дорогу смельчакам, не побоялся ни осмеяния, ни ожесточения, ни даже самой смерти, грозившей ему за изобличительное и гневное сочинение.

«Могучая мысль человека должна всегда пройти через горнило страдания, — вспомнились Александру Николаевичу чьи-то слова, импонировавшие в эту минуту его внутреннему состоянию. Радищев вздохнул и продолжал дочитывать письмо.

«…Я, мой друг, слава богу, телом здоров; теперь ещё в Берлине; ежели обстоятельства не воспрепятствуют, то хочется мне будущим летом ехать в Англию и оттуда водою в Петербург; в Петербурге пробыв несколько, ехать в мою деревню и там проводить остаток дней моих, посвятив себя уединению. Прости, сердечный мой друг, люби меня и будь уверен, что дружба моя к тебе ничем и никак не уменьшится. Дай боже тебе душевного и телесного здоровья. Превозмогай твои обстоятельства и помни, что ты человек».

— Да, человек! — повторил Радищев, — не ищущий вожделенного уединения, а бунтарь, идущий наперекор всему, что ненавистно, и утоляющий жажду в борьбе, в поисках новых путей для благоденствия народа!

«Как можно человеку быть одному, быть пустынником в природе и обществе», — осудительно подумал Радищев о Кутузове и отверг его желание посвятить себя уединению.

— Да, человек! — ещё громче повторил Александр Николаевич. — Великий не своим чувством, а сочувствием к угнетённому народу!

Письмо Алексея Кутузова только лишний раз подсказало ему, как нужно было его соотечественникам философское сочинение «О человеке, его смертности и бессмертии», наносящее удар идейным противникам, тлетворно действующим на русские умы. Это будет и его ответ берлинскому другу.

В трактате он также смело скажет о всём, что думает, как смело сказал в своём заветном «Путешествии». Он заявит деятельному, но не созерцательному человеку, не ищущему уединения, а идущему навстречу буре, Человеку с большой буквы:

— Ты будущее твоё определяешь настоящим…

#img_10.jpeg

 

Глава четвёртая

ГРАЖДАНИН БУДУЩИХ ВРЕМЁН

#img_11.jpeg

1

На Кяхте открылись ворота для торговли русских с китайцами. Радищев, ещё следуя в ссылку и проезжая Тобольскую и Иркутскую губернии, повсеместно слышал желание крестьян и купцов поскорее возобновить торг с Китаем. Крестьяне надеялись, что им можно будет покупать дешёвые товары — грубые хлопчатобумажные ткани, чай, сибирские купцы нетерпеливо ждали дня, когда они смогут сбывать накопившиеся у них меха, изделия кожевенных и суконных фабрик.

Снова дорогая морская пушнина, привозимая в Охотск с северо-западных берегов Америки и добытая в поте и труде промысловиками-звероловами, караванами пошла на Кяхту. Здесь шкуры котиков и бобров меняли на дабу, китайские шелка, чай, которые продавались сибирскими купцами в деревнях и городах.

Китайские товары дошли и до Илимска. Звероловы уже носили рубахи, пошитые из грубой, но дешёвой синей дабы, пили китайский чай из китайских расписных чашек, курили китайский табак «шар», бусы и фарфоровые украшения появились на платьях, повязках, на поясах и даже в косах бурятских и тунгусских женщин; в купецких и мещанских домах можно было вновь встретить купленные камышевые решётки, трубки, бисер, фонари, трости, шкатулки из перламутра и слоновой кости, зажигательные стёкла, кисеты и другие безделушки, которые китайские мастера умели изящно и красиво делать.

Пётр Дмитриевич Вонифантьев не задержался с ответом и прислал Радищеву ведомость товаров, вывозимых в Китай и ввозимых в Россию. Александру Николаевичу многое в кяхтинской торговле стало яснее. Он сел за «Письмо о китайском торге», которое давно обещал написать в ответ на неоднократные запросы графа Воронцова — обстоятельно рассказать о торговле русских с китайцами.

О большинстве вопросов Радищев уже частично писал Воронцову из Тобольска, Иркутска и даже Илимска. В этом «Письме о китайском торге» он как бы обобщал свои прежние наблюдения, приводил больше доводов за или против той или иной из своих мыслей, высказанных ранее, подкрепляя свои доказательства новыми фактами, почерпнутыми из бумаг Григория Шелехова и Вонифантьева.

Александр Николаевич писал «Письмо» полный надежды и уверенности, что Александр Романович извлечёт из его сочинения полезные советы, направленные к улучшению торговых дел России, укреплению её торговой политики на Востоке. Он полон был желания помочь президенту коммерц-коллегии разобраться в истинном положении торговли русских с китайцами, улучшить добрососедство с ними, упрочить старую дружбу, завязать новые торговые связи с дальним соседом на Востоке — Японией, лучше торговать, чем торговали с полуденной страной — Бухарией.

Сибирская ссылка не могла выключить деятельную натуру Радищева из той большой жизни России, какая кипела вдали от Илимска, лишить его воли к действию, заставить отказаться от вмешательства в дела своего отечества.

Радищев мог сказать в «Письме» о бедственном положении сибирского крестьянства, и он писал, что большинство их живет в долг или является наёмником и работает на купцов, давших им задатки. Александр Николаевич с ненавистью отзывался о купцах-скупщиках, которые живут за счёт крестьян, пользуются их трудами и немилосердно обогащаются, как тунеядцы.

Когда Радищев писал об этом, перед ним стоял живой образ из тысячи таких корыстолюбивых торговщиков — его сосед купец Савелий Прейн. Это был на вид тихий, даже жалко-растерянный купчина перед сильными мира сего, и хапуга, зверь над всеми бедными илимскими жителями — «пиявица ненасытная», заглатывающий своим винным подвалом, как прожорливой пастью, все прибытки промысловиков и крестьян.

Он неоднократно наблюдал, как возле винного подвала Прейна звероловы-тунгусы и русские напивались до бесчувствия, снимали с себя последнюю рубаху за штоф водки, если купчина брал её в заклад, уверенный, что сможет эту рубаху перепродать другому или её хозяина заставить отработать на своем дворе, когда тот протрезвеет.

Эти жизненные впечатления врывались негодующими строчками в его, казалось бы, совершенно официальное «Письмо», затрагивающее вопросы, связанные с китайским торгом, и были полны ненависти их автора к тем, кто утеснял сибирских крестьян и звероловов, к тем, кто порождал эту несправедливость и зло.

Пусть граф Воронцов, читая «Письмо», знает, чем полна душа петербургского изгнанника, и в силах ли он писать о своём покаянии, искать смягчения своему бедственному положению, в какое он теперь попал за книгу «Путешествие из Петербурга в Москву».

Если граф Александр Романович умный человек, то поймёт его и не будет больше говорить с ним о каком-то раскаянии, перестанет требовать от него отказа от прежнего образа мыслей.

Этот образ мыслей всё тот же, что и был: защита обездоленных крестьян, осуждение всех и всего, что несёт и порождает угнетение, принижает человеческие достоинства!

Попутно Александр Николаевич сдержанно и скромно писал о своих личных обидах, причинённых ему местными властями. Он вполне осознавал, что в его положении ссыльного иного обращения о ним и ждать нельзя. Он лишь коротко рассказывал о диком распоряжении киренского земского исправника, запретившего ему отлучаться из Илимска, жить безвыездно в нём, Радищев говорил об этом Воронцову с уважением собственного я.

«…Я бы почёл в положении моём благодеянием, если бы позволено мне было отлучаться от места моего пребывания. Верьте, что причина тому, единственно научение. Если глагол мой заразителен, если душу язвою и взор мой возмущение рассеевает, скитаяся по пустыням и дебрям, проходя леса, скалы и пропасти, — кто может чувствовать действие толико злодейственна существа? Пускай глаз мой не переминался, пуская выя не стёрта и носится гордо; глас ударять будет в камень, отзвонок его изъидет из пещеры и раздастся в дубраве необитаемой. Свидетели моих мыслей будут небо и земля; а тот, кто зрит в сердца и завесу внутренности нашей проницает тот знает, что я, что быть бы мог и что буду».

Александр Николаевич знал, что личная жалоба не была главной темой «Письма», в котором он излагал проблему китайского торта, но при случае он должен был сказать о себе, что он тот же, что и был раньше, — ярый противник существующего ныне порядка на русской земле, и говорил об этом графу Александру Романовичу Воронцову с гордостью, достойной мужественного и непримиримого борца.

2

Маленькая Анюта чувствовала себя хорошо. Настасья, Дуняша и Катюша не могли насмотреться на маленькое живое существо, поочерёдно няньчились с девочкой, не крикливой, совсем тихой, подолгу спавшей в самодельной зыбке.

Елизавета Васильевна, оправившись после родов, тоже, чувствовала себя здоровой. Она выглядела теперь стройнее. Все черты её смугловато-матового лица стали приятнее и милее. Верхнюю губу резче оттенял пушок, почти незаметный раньше.

— Похорошела, голубушка моя, похорошела, — сердечно говорила Настасья и, любуясь ею, завидовала материнскому счастью Рубановской.

Елизавета Васильевна и в самом деле стала ещё энергичнее и подвижнее. Она будто преобразилась; помолодела и стала задушевнее и дороже для всех в доме. Несмотря на то, что много внимания поглощала Анютка: соблюдение строгого режима кормления, заботливый уход — Елизавета Васильевна успевала следить за тем, что делает Радищев.

Вечерами, когда больше всего работал Александр Николаевич, она в мягких туфлях, опушённых морским котиком, тихо входила в его комнату, направлялась к столу, снимала щипчиками нагар со свечи, а потом садилась на стул и смотрела на умное, сосредоточенное лицо Радищева.

Он на минутку отрывался от работы.

— Я не помешала? — спрашивала она.

— Хорошо, что ты зашла, — отвечал Александр Николаевич, — посоветуй, пожалуйста, мне…

Она слушала его и стремилась высказать своё мнение, отозваться на вопросы, занимающие Александра Николаевича.

Радищев дивился проявлению внимания Елизаветы Васильевны к его творческому труду и полнее рассказывал о своих замыслах, догадках, предположениях.

И хотя последнее время Александр Николаевич часто уходил на прогулки то с сыном, то один, а вечерами занимался в своей комнате и реже бывал с Елизаветой Васильевной, Рубановская не обижалась на это. Она хорошо знала, чем он был занят, понимала его настроение, но иногда сердце её просило другого. Рубановской становилось как-то чуточку обидно за себя и за Александра Николаевича.

— Мне нужно поскорее закончить «Письмо о китайском торге», — говорил Радищев, догадываясь, какие мысли могли занимать Елизавету Васильевну.

— Опять у тебя новая работа? — удивлённо смотрела на, него Рубановская.

— Да, важная, — и спрашивал: — Лизанька, ты не обижаешься на меня за мои прогулки и частые отлучки из дома?

— Что ты, Александр, — я ведь понимаю, всё понимаю, — горячо отзывалась она, стараясь скрыть своё желание побольше побыть с ним, ещё раз сказать тёплое слово о своих чувствах, семье и детях.

— Вот и хорошо, моя дорогая, — ласково говорил Александр Николаевич, — ты чудесно успокаиваешь и маленькую Анюту, и её непутёвого родителя…

— Почему непутёвого? — смеясь, говорила Елизавета Васильевна, наперёд зная, что ей ответит Радищев.

— Скучный я человек, занимаюсь больше бумагами, чем тобой и детьми. Как Прометей к скале, так и я чувствую себя прикованным к столу…

— Не говори так, — просила Рубановская, — счастьем своим почитаю твою занятость… Иногда рассуждаю сама с собой: не будь у тебя такого большого дела, кажется не была бы так счастлива моя любовь к тебе, несмотря на все тяготы и мучения, которые она мне принесла… — и ласковыми, нежными глазами смотрела на Радищева.

Александр Николаевич, слушая, думал, что Елизавета Васильевна права; он ввергнул её в душевные тяготы и мучения, о которых вполне догадывался и понимал. И всё же Рубановская была счастлива. Она говорила правду. Утешение Елизавете Васильевне давали и её любовь, и её вера в лучшее будущее.

3

Подоспел сенокос. Александр Николаевич заарендовал несколько десятин на церковных лугах, расположенных вверх по Илиму. Травы здесь росли густые, высокие, сочные. Вывозить сено отсюда тоже было легко — прямо на лодках по реке.

Чтобы быстрее управиться с сенокосом, Степан позвал двух илимских мужиков помочь в косьбе. На луга выехал и Радищев. Вместе с ним, как тень его, последовали и солдаты, получившие наказ земского исправника строже наблюдать за государственным преступником.

В долине Илима была страшная, изнуряющая духота. Не дрогнув, словно мёртвые, стояли деревья, тайга вокруг Илимска была недвижна и тиха. В воздухе гудели тучи мошки и комаров. Люди закрывали лица сетками, накомарниками, и оттого духота была совсем нестерпимой.

На луга выехали под вечер, чтобы пораньше, на восходе солнца, начать косьбу. Когда приехали на место, устроили балаган, накрыли его тут же скошенной пахучей травой, разожгли у входа костёр, освещающий всё внутри.

За ужином разговорились. Немного угрюмый, как все илимцы, узкоплечий, на вид тщедушный крестьянин Евлампий быстро перекрестился после еды и сказал:

— Спасибочко за хлеб-соль, хозяин, давно такого не едал…

— Хлеба наши плохие, — поддакнул второй крестьянин Никита, мужик высоченного роста с рыженькими над губой усами, то и дело подпаливающий их своей толсто свёрнутой дымившей цыгаркой.

— Ангарский хлебушка, что твой кулич — ароматный, не чета нашему ярушнику…

— А что пшеница не растёт тут? — поинтересовался Радищев.

— Заморозки убивают, — ответил Никита.

— Ячмень ещё поспевает, барин, — добавил Евлампий, — а то рожь-матушка да овёс-красавец, сеем, — и, тяжело вздохнув, досказал: — вот и весь харч человека и скотины….

— Не жалобься, Евлаша, — заметил Никита.

— А что мне жалобиться-то, просто говорю, барину. Пусть знает наше мужицкое житьё-бытьё, не красно оно, може, где слово за нас замолвит…

— В чём же? — спросил Радищев, затронутый за живое словами Евлампия.

— Как в чём? Прибытки наши на ладони, что посеем, то и пожнём, а подряд третий год недород, жать-то нечего и жрать то же. Хлебушка то выгорает от засухи, то гибнет от заморозков, да ещё кобылка проклятущая на корню его травит.

— Говори, Евлаша, уж главное, коли сук надрубил..

— Надрубил, значит дорублю, Никита…

Евлампий почесал бородку, скосил глаза на солдат, слушавших разговор, и, словно решив про себя, что бояться ему нечего, на правду слов требуется немного, заговорил:

— Налоги тяжёлые стали, барин, а к ним добавь штрафы, так что у мужика остаётся? До последнего гроша карман вывернешь, до последнего зерна сусек выметешь… Спину гнёшь на купчишек, а из долгов всё не выберешься. Вот и гол, как сокол…

— Тепловых тоже нету, — вставил Никита.

— Знамо, — согласился с ним Евлампий.

— Каких тепловых? — спросил Радищев.

— Да что плату за постой-то берут, — пояснил уже Никита. — Зимой идут обозы на Киренск или с Киренска опять, останавливается ямщина на ночёвку в избе, скажем у меня, так плата за постой, приварок ямщине, за сено лошадям, вот тебе и тепловые, скажем…

— Ну, ну? — с живым интересом спросил Радищев.

— Так вот, плата за постой-то денежками, то хлебушком берётся, — продолжал Никита, — а за хлебушком-то опять же сами на Ангару едем.

— Теперь плата за постой будет больше…

Оба крестьянина склонили головы в сторону Радищева.

— Торг на Кяхте возобновился…

— Слышали, — оказал Евлампий, видать расчётливый во всём мужик. — Тепловые-то оттого не прибавятся…

— Обозов больше пойдёт.

— Не-ет! — протянул Евлампий и тяжело вздохнул. — То выгода не наша, а ленских. Обозы-то зимой по Лене пойдут…

— По Лене, — поддакнул Никита.

— А мы в стороне лежим, — Евлампий смолк, а потом вновь вернулся к начатому разговору о прибытках.

— Заморозки убивают все прибытки наши, барин. Тепловые что? Кот наплакал. Зверобойные прибытки для нас илимцев, куда важнее. А прошлый год яровая шишка не успела смолой покрыться, от мороза начисто пропала…

— А шишка при чём? — не сразу поняв, что хотел сказать Евлампий, переспросил Радищев.

— Как при чём барин? — и добродушно рассмеялся. — Не будет у нас орехов, не будет урожая на белку. Уйдёт она из нашей тайги на Лену…

Улыбнулся и Радищев.

— Теперь ясно.

— Поживёшь с нами более, всё знать будешь…

— Знамо дело, — поддакнул Евлампию Никита и сладко зевнул. — Мужицкая жизнь не мудрёна…

Никита поправил костёр, потянулся.

— На покой пора.

— Пожалуй, — согласился Евлампий, выговоривший всё, что у него было на душе. Он расстелил на траве мешковину, поудобнее лёг, натянул на себя рваный зипун и вскоре захрапел. Рядом с ним улёгся Никита и тоже сразу заснул.

У костра продолжали сидеть солдаты и Степан. Радищев вышел из балагана. Звёздная, тёплая ночь была тиха. Где-то совсем рядом резко кричал коростель.

— Дёрг-дёрг! — отдавались вдали его громкие крики.

— Дергач, как наш аблязовский, — сказал Степан, погружённый в раздумье о своих родных местах на Тютнаре.

— Дергачи всюду одинаковые, что в России, что в Сибири, — сказал поучительно солдат Родион Щербаков. — Теперь задёргал на всю ночь… В сенокос особливо надрывается… Не по нраву мне крик-то, будто стонет, как шкуру с него кто дерёт…

— У всякой божьей твари свой разговор, свой голос, — задумчиво произнёс Ферапонт Лычков. — А для меня насупротив, птичье пенье — отраду доставляет. Дергач-то, как царь птичий, один всю ночь кричит и вроде всё ближе к человеку держится…

— Чепуха! — бросил Щербаков.

— Нет, верно, Родион, — сказал Степан. — У нас, в Аблязове-то, дергач прямо в огороде жил…

Александр Николаевич беседу, происходившую у костра, слушал рассеянно. Разговор с Евлампием и Никитой не выходил у него из головы.

Ночью стих гнус. Усталая мошка уже не слепила глаза, меньше жужжали над ухом комары. Лошади, измученные днём слепнями и гнусом, теперь отдыхали и наелись поблизости. Слышно было, как мерно позвякивали у них на шее привязанные боталы.

Александр Николаевич прошёл до берега Илима. Постоял у реки. Где-то в камышевых зарослях у берега лениво всплёскивала щука. А мысли о жизни илимских крестьян всё не оставляли его. Он возвратился к балагану, когда там уже все спали, поправил костёр, подбросил в огонь корягу и тоже полез в балаган, но долго не мог уснуть.

4

Едва забрезжил рассвет над тайгой, как Евлампий с Никитой уже проснулись. За ними поднялся Степан. Радищев, хотя и позднее их лёг, тоже приподнялся.

— Светло уже?..

— Рассвело, — сказал Евлампий, — до чайку-то прокосика два-три надо сделать, а чего не доспали, деньком возьмём… — и усмехнулся.

— Непривычно вставать в такую рань? — обратился к Радищеву Никита.

— Не привык, — признался Александр Николаевич.

— То-то!

— А мужику-то день короток, — заметил Евлампий, — всё наробить себе на хлеб не может…

Они взяли косы, полапатили их точильным камнем. То же самое сделал и Степан. Не желая отставать от мужиков, Радищев быстро поднялся и осторожно поправил себе косу, боясь порезать руку.

— А ты, барин, чаёк бы нам лучше скипятил, — ухмыльнулся Евлампий, наблюдавший, как неумело точил косу Радищев. — Не природная, чай, ямщина…

— Нет, я пойду с вами, — настойчиво сказал Александр Николаевич.

— Берегись, ноги подрежу, — и Евлампий уже совсем громко рассмеялся.

Радищев твёрдо решил, что будет косить. Из всех крестьянских работ, которые ом любил и умел немного делать — была косьба. Заметив твёрдое намерение Радищева косить, Евлампий спросил:

— Как прокос-то погоним, а?

— Как лучше, так и гоните, — ответил Радищев.

Радищев твёрдо решил, что будет косить.

Евлампий поплевал на ладони, взял ручку, примерился и, сделав широкий, уверенный взмах косой, начал ровный прокос. За ним вступил Никита, потом Степан, последним пошёл Александр Николаевич.

Росистая, густая и мягкая трава ложилась пышными грядками под косами. На земле, словно гладко выбритой, до этого казавшейся ровной, то в одном, то в другом месте появились небольшие муравейники, кочки.

Евлампий, проворно косивший и заметно уходивший вперёд, раздираемый любопытством, изредка оглядывался, чтобы посмотреть на Радищева. Александр Николаевич старался ровнее взмахивать косой, как это делали идущие впереди его косцы, но коса, непослушная в его руках, часто то втыкалась носком в землю, то, не захватывая травы, вхолостую проскальзывала по прокосу.

Степан приостановился и посоветовал Александру Николаевичу не налегать особенно на косу, а пускать её без рывков, равномерно захватывая траву.

— Пусть вроде сама идёт, коса-то… Оно легче будет…

Евлампий, закончивший первый прокос, довольный его чистотой и шириной, немного раскрасневшийся, возвращался с конца гона, чтобы зайти со второй раз.

— Дело-то немудрящее, а нужно уменье. Без уменья и супони не затянешь… — заметил Евлампий, пряча улыбку в густых усах.

Александр Николаевич, уже вспотевший от волнения и внутреннего напряжения, видя, что у него не получается таким же ровным прокос, как у всех, отставив косу, ответил:

— Во всяком деле нужна привычка.

— То-то. Выходит, наше мужицкое-то дело барину не по ноздре…

— У каждого своё, — заступился за Александра Николаевича Степан. — В его деле мы с тобой мало чего смыслим…

— Оно верно, пожалуй. Кто где родится, тот на той годится, — ответил Евлампий и направился к началу прокоса.

Радищев был упрям и настойчив. Он знал, что Евлампий скоро нагонит его и опять будет шутить над ним, и старался уйти подальше, но коса попрежнему была непослушной в его руках.

— Александр Николаич, взмах со мной делай, — предложил Степан, нарочито сдерживающий шаг, чтобы не уходить далеко от Радищева.

— Ра-аз, дв-а-а, три-и! — неторопливо взмахивая косой, приговаривал он.

Александр Николаевич пытался делать свой взмах косой вместе со Степаном и почувствовал, что так ему становится легче и удобнее, а к концу прокоса коса была уже послушнее в его руках, чем вначале.

Когда Радищев возвращался, чтобы зайти на второй прокос, к нему подошёл солдат Ферапонт Лычков, наблюдавший всё это время за ссыльным барином.

— Разреши мне испробовать косу, — попросил он. — Руки зачесались, давненько не кашивал.

— И то верно, — поддержал его подошедший Евлампий, успевший закончить второй прокос. — Сдёрнул охотку, барин, и ладно…

— Чаёк лучше сгонашите, — попросил Радищева Ферапонт Лычков.

Александру Николаевичу хотелось пройти второй прокос, но он уступил просьбе и отдал свою косу солдату. Тот, взяв её в руки, сначала потрёс ею в воздухе, а потом легко, словно играючи, пошёл за Евлампием.

— Убегай, не то пятки подрежу…

Когда вскипел чай и все расселись в кружок возле балагана, чтобы позавтракать, Евлампий, взяв побольше ломоть хлеба, спросил:

— А что, барин, слуху нет, даба и чай не подешевеют?

— Дороговата ещё, — вставил Никита, — до перерыву торга всё дешевле было…

— Цены на кяхтинские товары установлены одинаковые, что раньше были на чай, дабу, шёлк, — сказал Радищев.

— Поколь свет стоит, мужику шёлк не потребуется, в дабе проходит…

— Будет время, и крестьянин шёлковую рубаху носить станет, — оживлённо сказал Радищев.

— Для того, барин, мужику ума набрать надо, — задумчиво произнёс Никита.

— Откуда его набрать-то? — ядовито сказал Евлампий, — на дороге ум-то не валяется…

— Ум набирать не надо, — сказал Александр Николаевич, — он есть в народе, надо умеючи им пользоваться…

— Ум — много и густой, только лоб пустой — не вылазит у мужика, — ответив на слова Радищева, громко рассмеялся Евлампий.

— Что одному не под силу — всем надумать надо, — сказал Никита.

— Думалка наша плохая, а надо б её расшевелить, — с заметной злобой в голосе подхватил Евлампий и, обращаясь к Радищеву, опять спросил его: — А что, барин, на купчишек узду набросить нельзя, лютуют дьяволы?..

— Купцы здешние много безобразничают, — согласился Радищев.

— Хуже чиновников изгоняются над мужиком, — выпалил Евлампий, — вот бы им когти подрезать…

— Спеси у них много, правда, — вставил Никита.

— Спеси, что грибов в лесу после дождя, — подхватил Евлампий. — Что у пса шерсти, не стриги её, сама вылазит…

— Управу бы надо на купчин, управу, — настойчиво повторил Никита, поглядел на молчавших солдат и добавил: — Им бы головы пооторвать следовало за изгольство над мужиками… И что власти-то смотрят…

— Власти? — хихикнул Евлампий. — А куда они, власти-то, без купцов денутся, одной бичевой скручены. Купчины-то всё схапали… Деньги у них бешеные, всех перебесили.

— Все жаднущие до денег… — рассуждал Никита. — К примеру, барин, позвал ты косить, наперёд уплатил, а от Прейна али Малышева мы щербатой копейки из рук не получали.

— А сколь робишь на купчину-то? — спросил у Никиты хитрый Евлампий.

— Роблю много, а всё в долгу…

— То-то! — многозначительно произнёс Евлампий. — Язык-то чесать хватит, — и поднялся, взял косу и стал её править.

До обеда косили с небольшими перерывами на отдых. В воздухе стоял зной. Поднялся гнус. И опять на лицах всех были накинуты сетки. Радищев прошёл прокосов пять, и хотя коса теперь была послушней в его руках, но косить в жару стало куда утомительней, чем утром. Александр Николаевич снова уступил просьбе солдата Лычкова и отдал ему косу.

Ферапонт Лычков, давно убедившийся в безвредности барина, тяготился своей службой — присмотром за ссыльным и в душе жалел его. Приметив, как почернела у Радищева рубашка от пота и прилипла к спине, он подошёл и попросил уступить ему ненадолго косу.

Родион Щербаков, наоборот, и тут на сенокосе старался нести свою службу исправно. Скучая, он сидел у костра, как истукан.

Евлампий, приметивший это своим наблюдательным глазом, закончив прокос и подождав Ферапонта Лычкова, обратился к нему:

— А что, служивый, ссыльный-то барин важный преступник?

— Слыхал, будто важный, — охотно ответил Лычков, обрадованный тем, что с ним заговорил Евлампий, нравившийся ему своими суждениями.

— Убежать может?

— Куда ему убегать? Смирнёхонький человек. Да и не один он — баба, дитяти, слуги…

— А что тогда над душой его со штыком торчите? — язвил не унимавшийся Евлампий.

— Знамо, нечего, — просто сказал Лычков, — а наказано исправником строго следить… Видно, надо так…

Евлампий, чтобы перекинуться ещё парой слов с солдатом с глазу на глаз, стал точить тут косу, хотя всегда точил её в начале прокоса.

— У него душа приветливая к мужику, жалостливая, — сказал он.

— Обходительный с людьми, — согласился Лычков, — видать в жилах-то у него простая кровь бьётся, не похожа на барскую…

— То-то? Какого ж чёрта тогда над ним со штыком торчать? Доведись до меня, я бы от злобы все зубы съел…

— Он терпеливый, хотя, видать, и больно ему… Мне вот тоже тошным-тошно торчать с ружьём-то возле такого… — и признался Евлампию: — И в казарме, в строю-то не слаще… Шевеленье под ружьём — подзатычина, качка в теле, неравенство в плечах — пощёчина, приметно дыхание — подзатыльник, неровен шаг — пинок в награду… Тяжело служить! Дышать-то вволю и то нельзя…

— Везде нашему брату мужику худо…

— Худо, — согласился Лычков.

— Заступиться за нас некому…

— Барин-то, по секрету сказывал служка его Степан, за мужицкую правду и в ссылку-то попал…

— Неужто?

— Не вру…

— Вон оно какое дело-о-то, — протянул Евлампий, присвистнул и спросил, указывая в сторону костра: — А тот?

— Тому, должно, по душе служба…

— Оно видать…

— С лишком двадцать лет отбухал, ужо надоело, — делился Лычков.

— Надоест кому хочешь, — сказал Евлампий, закинул косу на плечо и зашагал к началу гона.

Как ни тяжело было косить, мужики торопились кончить косьбу, чтобы к ночи вернуться домой. К вечеру вся трава на участке, заарендованном Радищевым, была скошена. Ночевать в поле не остались, все выехали в Илимск.

Александр Николаевич был доволен и усердием, с каким косили мужики, и всем разговором с ними, и тем, что сам косил и теперь чувствовал полное удовлетворение собой. Всё тело было охвачено приятной, здоровой усталостью.

Через несколько дней выезд на луга повторился. Те же мужики со Степаном сгребли сено, скопнили его, и с сенокосом, о котором весной беспокоился Радищев, было закончено. Александр Николаевич во второй раз на лугах не был. В доме у него остановились участники Биллингсовой экспедиции, проезжающие через Илимск. Он был занят с гостями.

5

Среди участников этой правительственной экспедиции, посланной Екатериной II на тихоокеанское побережье ещё в 1785 году, завершивших свои научные работы, проезжали через Илимск натуралист доктор Карл Генрих Мерк и рисовальных дел мастер Лука Воронин. Они возвращались из Охотска в Санкт-Петербург, каждый с материалами, собранными за годы странствования по Алеутским островам, по побережью Берингова пролива и Чукотского полуострова.

Толчком для посылки экспедиции, которую возглавил капитан Иосиф Биллингс, послужило известие, полученное Екатериной через своих агентов о подготовке французской экспедиции Лаперуза в восточные воды. Проникновение французов на север Тихого океана не на шутку встревожило императрицу. Она боялась растущего могущества и влияния Франции в Китае, Японии и Ост-Индии. Решение ею было принято быстро, и снаряжённая экспедиция выехала к месту своей работы.

Иосиф Биллингс — участник совместного плавания с Джемсом Куком к берегам Тихого океана, был приглашён на русскую службу послом в Англии Семёном Романовичем Воронцовым. Помощником к Биллингсу назначили талантливого моряка капитана Сарычева, вынесшего на своих плечах всю тяжесть руководства этой экспедицией.

Правительственной экспедиции поручалось в Охотске построить суда для плавания к берегам Америки, на которых надлежало морским путём пройти из Колымы вокруг Чукотского полуострова. Если же экспедиции не удастся пробиться по указанному маршруту, предписывалось возвратиться в Охотск, отправиться отсюда к берегам Тихого океана, зазимовать там, а затем уже пройти Беринговым проливом и описать все берега и острова, встречающиеся на пути.

Для присоединения новооткрытых мест к России экспедиция имела столбы с изображением российского герба, какие устанавливал и Григорий Шелехов на Алеутах и Курилах, и медаль с портретом Екатерины. Медаль ту надлежало выдавать старшинам новооткрытых племён.

Карл Мерк и Лука Воронин, после того, как экспедиция возвратилась с обследования Алеутских островов и побережья Берингова пролива в составе небольшого отряда, руководимого лично Биллингсом, высадилась в Мечигменской губе и, присоединившись к кочевавшим там оленным чукчам, сухим путём прошли весь Чукотский полуостров до Нижне-Колымска.

Радищев, безгранично обрадованный участниками Биллингсовой экспедиции, неожиданно появившимися в Илимске, гостеприимно встретил их и принял в своём доме.

— О, mein Herr, очень спасибо хорошо принимайт нас, — улыбаясь и потрагивая свои пышные баки, торчавшие в стороны, как усы, говорил Мерк не только с большим акцентом, но и пересыпая свою речь немецкими словам и обращениями к хозяину. Он пытался было заговорить с Радищевым на своём родном языке, но Александр Николаевич вежливо предупредил:

— Господин Мерк, я русский, а вы в России, будемте разговаривать на языке моего отечества…

— О-о, пожалюста! Я в России много лет живёт, я умейт прекрасно говорить…

— Вот и отлично.

Александр Николаевич познакомил гостей с Елизаветой Васильевной, немножко смутившейся их появлением, провёл Мерка и Воронина в свою комнату. Оба гостя — удивлявшийся всему Мерк и соскучившийся по книгам Воронин — заинтересовались библиотекой хозяина дома, выслушали короткий рассказ Александра Николаевича об его литературных и научных занятиях в Илимске.

— О-о, интересно, очень интересно, — то и дело восклицал Мерк, — встречайт тут человека от наук…

Карл Мерк от Киренского земского судьи надворного советника Дицермана уже знал, что за человек был Радищев и за какие дела он попал в сибирскую ссылку.

Рассматривая книги, Мерк сказал:

— Я встречаль в Якутск Эрик Лаксман, его сын Адам, штурман Ловцов и другой люди…

— Участники нашей экспедиции в Японию, — как бы поясняя, вставил Лука Воронин.

— Я слышал о них, — поторопился объяснить Радищев.

— Эрик Лаксман говориль sehr gut, очень хорошо о вас.

— Что они? — спросил Александр Николаевич.

— Экспедиция ехаль в Японию. Важный научный цель ставиль Эрик Лаксман…

Радищеву хотелось больше услышать об экспедиции. Биллингса, о народе, живущем в тех северных землях, где были Мерк и Лука Воронин, об обычаях и нравах полярных жителей, но он воздержался от расспросов и вежливо сказал:

— Да, экспедиция Лаксмана очень важная…

— России давно следовало установить добрососедство с сей страной, — сказал Воронин, продолжая рассматривать и перелистывать книги.

Лука Воронин, как заметил Радищев, больше молчавший и внимательно изучавший хозяина дома, чем-то походил на дьяка. Длинные волосы его, будто льняные, были зачёсаны назад. Серые, открытые глаза художника смотрели на всё смиренно и добро. Но где-то в глубине глаз Воронина, как уловил Александр Николаевич, искрились ирония и ум.

На рисовальщике птиц и зверей был выцветший мундир. Коричневая рубаха с обтрёпанными, разлохматившимися обшлагами, выглядывала из коротеньких рукавов его мундира. На вид Луке Воронину можно было дать под сорок лет, на самом же деле он был значительно моложе.

— Разумное замечание, — глядя на Воронина, ответил Радищев. — На Востоке складывались, как думается мне, неблагоприятные обстоятельства и послать экспедицию раньше было нельзя, — и пояснил свою мысль: — России следовало возобновить своё старое добрососедство с Китаем, прежде чем завязывать связи с Японией. Теперь торг на Кяхте открыт. Если только я правильно понял рачителей экспедиции — Григория Ивановича Шелехова и Эрика Лаксмана, нам, русским, важно установить сейчас не только торговлю с Японией, но и найти морские пути в Китай, короче сухопутных. По ним легче будет сбывать китайцам алеутскую пушнину…

— В важное время мы живём, — мечтательно сказал Воронин, отходя от полки с книгой в руках. — Русские устремляются в глубь неизведанных земель на Севере и Востоке. Куда, куда, наш смелый человек не проникает, где только не лежат его кости… Гибнет, но проникает…

Радищеву понравилась страстность, с какой произнёс последние слова художник, но он тут же поправил собеседника.

— Гибнуть за дело достохвально, на то в душе русского человека и живут храбрость и отвага, преданность и любовь к отечеству. Горько гибнуть без пользы…

— Нет! — в свою очередь сказал Лука Воронин. — С огромной пользой идут наши люди в неизведанные края. Мы были там, куда проникли лишь мореходы Шелехова. Приходят наши и закладывают поселения, распахивают поля, появляется домашняя скотина, возникают промыслы, ремёсла… Ко всему присматриваются туземцы, медленно перенимают, но всё же учатся новой жизни… Нет, русской избой, русским духом пахнет в тех отдалённых краях! Надо побывать там, Александр Николаевич, чтобы проникнуться гордостью за деяния соотечественников на Алеутах и Курилах…

Доктор Мерк намеревался что-то сказать, и по лицу его, по кривой усмешке можно было догадаться: он готов возражать, но не делает этого лишь из приличия и уважения к хозяину дома.

Давно не слышал Радищев таких горячих слов, такого страстного голоса, в которых бы выражалась гордость за величие своих соотечественников. Были голоса, но приглушённые, не полные, а Лука Воронин говорил об этом с такой же силой, как мореход Григорий Иванович Шелехов. Он только сейчас обратил внимание, что художник держал в руках книгу Шелехова о странствовании…

— Горсточка смельчаков пробуждает там к жизни маленькие клочки земли, а огромные пространства её лежат ещё втуне, спят, — продолжал Лука Воронин. — Разбудить бы её всю от векового сна, сколькими бы богатствами одарила она человека! Как ни велик, ни необъятен сей край, а прошёл же его русский человек с запада на восток, оросил потом и кровью своей, покрыл свои пути-дороги крестами на могилах, но преодолел пространства, преодолел, как единый победитель их. И сознавать то, Александр Николаевич, хорошо нам, русским людям. Земля так не давалась, её с боем брали наши славные предки…

Речь Луки Воронина была стремительна и напряжённа. По всему чувствовалось: то, что говорил он, захватило его глубоко и давно искало выхода, давно ему хотелось поделиться своими мыслями с человеком, понимающим величие народного подвига, совершённого русскими в этой, всё ещё почти безлюдной, стране лесов и рек, морей и тундр, которую он видел.

Всё, что говорил Лука Воронин, было очень близко и дорого самому Радищеву. Разве не такие же чувства поднимало в его душе чтение документов по истории этого края, обнаруженных им, полных неутраченной силы и народного созидания?

Карл Мерк, с которым Воронин проехал вместе тысячи вёрст, был равнодушен ко всему, что сейчас говорилось, как был равнодушен и к походам простых безвестных людей — первооткрывателей этой богатой земли, требовавшей смелости и подвигов. В противоположность ему, Лука Воронин, передумав обо всём за долгие дни странствований, словно живыми видел перед собой этих великих безымённых людей, имя которых было одно — русские землепроходцы и мореходы…

— Желание сказать о первооткрывателях Сибири, — как бы пытаясь оправдаться перед Радищевым за своё увлечение, пояснил Лука Воронин, — пробудила во мне книга Шелехова…

— Я очень доволен и полностью разделяю ваши чувства, — поторопился сказать Александр Николаевич.

— Я не читал ещё книги, — продолжал Воронин, — но то, что она есть — большое и важное событие в отечественной истории…

— Я прошу посмотрейт книгу…

Доктор Мерк, не вставая, протянул руку, и художник подал ему шелеховскую книгу. Взяв её, Мерк перелистал несколько страниц.

— Мы будем писайт лучше книгу о своей поездка в тот мёртвый край…

Радищев и Воронин переглянулись между собой.

В дверях появился Степан.

— Нас приглашают к обеду… Прошу, дорогие гости, — сказал Александр Николаевич.

Все встали и направились в столовую.

6

Вечером Лука Воронин показал свои рисунки, изображающие чукчей, их летние яранги и зимние подземные жилища. Все с интересом рассматривали диковинно устроенные жилища, внешне напоминающие землянки.

— У оленных чукот их называют клейратами, — пояснил художник. — Устраиваются они в земле. Остов такого жилища сделан из огромных китовых челюстей, рёбер, стены и потолок выложены позвонками и другими костями…

— И живут так люди? — сочувственно вздохнула Елизавета Васильевна, всматриваясь в оригинальные рисунки Воронина.

— В клейрате собираются все родичи, и так чукоты зимуют, а на лето переходят в яранги, построенные где-нибудь на холмике и покрытые оленьими шкурами. Взгляните вот сей рисунок…

— Как тунгусские юрты, — сказал Радищев.

— Нет, много просторнее и вместительнее, — ответил художник.

— Как же живут, чем питаются чукоты? — допытывалась Рубановская.

— Мясом лосей, зайцев, куропаток, гусей, уток, свежей и сушёной рыбой… Употребляют ягоды и земляные орехи, собираемые летом женщинами… Ягод чукоты заготовляют много. Варят голубицу, красную и чёрную смородину, клюкву и сохраняют её на зиму в кадках…

— А жизнь какова?

— Жизнь своеобразна, — отвечая на вопрос Радищева, сказал Воронин, — и очень интересна…

Мерк, молча сидевший во время этого разговора, никак не мог понять, чему можно так искренне восхищаться, что приковывает внимание в рассказе Воронина, почему Радищевы проявляют такой интерес к диким племенам, живущим на Чукотке и уничтожающим себя в постоянных кровавых схватках и вечно враждующим между собой. Какая интересная и своеобразная жизнь может быть у диких народностей, не имеющих никакого представления о настоящей жизни, о культуре и цивилизации Европы?

— Я сказаль бы, какая есть жизнь у дикарей? — вставил неожиданно Карл Генрихович, — вечный война есть между каждый род…

— Да, набеги ещё существуют, — подтвердил художник, — но то ещё дикие пережитки…

— Набеги, грабёж, убивайства, — и Мерк стал рассказывать о том, что оленные чукчи совершают набеги против своих же чукчей, но только других родов, также и против коряков, с которыми всегда враждовали, против юкагиров, которых почти совершенно истребили, что они убивают всех мужчин, прокалывают копьями их тела, уводят с собой женщин и детей, угоняют оленьи стада…

— Коряцкая женщина имейт на боку ножик и убивайт им собственных дитя…

— Какой ужас! — испуганно воскликнула Рубановская, близко принявшая последние слова Карла Генриховича.

А доктор Мерк рассказывал, что после таких набегов чукчи приносят в жертву земле нескольких оленей и выкалывают на руках фигурки, изображающие убитых ими врагов. Елизавета Васильевна, только что смотревшая рисунок, на котором была изображена татуировка чукотской женщины с мужественным и волевым лицом, суровыми, но красивыми чертами в накинутой через плечо парке, подумала, что быть может замысловатая татуировка на её оголённой руке означала убитых ею врагов.

— И женщины поступают так же? — спросила Рубановская.

— Так же убивайт людей, — утвердительно сказал Мерк.

Рубановской стало страшно от мыслей, что существуют ещё такие женщины, там, на Чукотском полуострове.

— Карл Генрихович! — сердито перебил его Лука Воронин, возмущённый тем, что Мерк видел жизнь чукчей почему-то лишь с одной стороны, и отрицательно характеризовал эту народность. — Разве сие главное в жизни чукотов?

Доктор Мерк махнул рукой и этим жестом попросил не перебивать его.

— Нет, нет, позвольте перебить вас, — сказал Воронин и горячо, убеждённо продолжал: — Конечно, всё сие есть ещё в туземных обычаях и долго будет, но у них есть и другое, что, к сожалению, отсутствует у нас, цивилизованных народов — хорошие чувства членов общины, я бы сказал, помощи друг другу, взаимовыручки, веры в доброе, дружбы… Да, дружбы!

— Скажите, пожалуйста, о сих отменных качествах подробнее, — попросил Радищев. Елизавета Васильевна, с ужасом слушавшая Мерка, с особым интересом и вниманием отнеслась к тому, что говорил Лука Воронин.

— Карл Генрихович! — обращаясь с укоризной и желая этим как бы устыдить его, сказал художник, — разве вы не видели, как оленные чукоты держатся одних и тех же семейств оседлых чукот, получают от них всё необходимое и с любовью называют их айванами, что означает, свои люди?

— Что есть айваны? — возразил Мерк. — Маленькая штрих…

— Маленький, да важный штрих в характере чукотов, показывающий их человечность, доброту, сердечность друг к другу. А разве оленные чукоты со своей стороны не уделяют оседлым своего добра в воздаяние за полученные от них припасы, не режут для них оленей?

— То есть необходимый обмен, — вставил Мерк.

— Нет, Карл Генрихович, благодарность за выручку, дружба между ними, которую без корысти едва ли можно найти среди народов цивилизованной и культурной Европы…

— Хорошо и глубоко подмечено, — с похвалой произнёс Александр Николаевич.

— А что чукоты враждуют ещё, — продолжал развивать свою мысль художник, — они в сём не виноваты, мы более повинны, с высокомерием смотрящие на них, как на дикарей, разжигающие вражду между ними своим обманом — спаиванием водкой, куплей за безделушки у них дорогой пушнины. Мы грабим их, Карл Генрихович, мы…

— Да, да, да! В сём главное зло…

Доктор Мерк, далёкий от политических суждений и боявшийся их, почувствовав, что Радищев может заговорить на щекотливую и опасную тему, сказал:

— Мы немножко отвлекайсь от главный разговор… Мы беседоваль об обычай чукотов, не затрагиваль другой сторона.

— А почему бы не потолковать и о другой стороне? — сказал Александр Николаевич, поняв, чем вызвано предупреждение доктора Мерка.

Разговор о жизни и обычаях чукчей прервался. Мерк достал часы, приложил их сначала к уху, потом раскрыл крышку с выгравированной в виде вензеля монограммой.

— О-о, уже много времени набегайт, — удивлённо вскинув брови, произнёс он, положил часы в карман и осторожно, едва касаясь пальцами, поправил свои остренькие баки.

Елизавета Васильевна услышала плач Анюты, извинилась перед гостями и вышла.

— Ви желайт говорить прежней тема? — начал после паузы Карл Генрихович. — То я должен сказайть, что чукот, коряк, юкагир есть самый глюпый и злой из всех люди, непокорный, особенно женщина…

— Почему? — спросил Александр Николаевич, поражённый неожиданным и странным выводом доктора Мерка.

— У него есть своя причина, — спешно пояснил Лука Воронин и рассмеялся, вспомнив один случай, происшедший на реке Алдан.

— Женщины избили Карла Генриховича при входе в юрту, — раскатисто смеясь, говорил художник. — Он не успел снять заиндевелую личину, которой прикрывал лицо, чтобы не обморозить его…

— Я отмель другое доказательство, — и желая блеснуть своей начитанностью, сослался: — Так говориль Дидро… — и повторил: — Человек из народа есть самый глюпый и злой…

Радищев встрепенулся и резко обрезал:

— Гнилое и вредное суждение, господин Мерк… Прислушайтесь вместе с Дидро к голосам народных песен и в них найдёте правдивое отражение истинной души народа…

— А пляски? — подхватил Лука Воронин. — По просьбе капитана Биллингса жители Чукотки устроили свою пляску, похожую на прыганье и перескакивание… Не знаю, как вы, Карл Генрихович, а я с наслаждением смотрел пляску и любовался её самобытной красотой…

— Какая есть красота, не видаль…

— А есть своя! — твёрдо сказал Воронин. — После пляски мужчины сели на землю, женщины, взявшись одна за другую, составили полукружье, сняли с правого плеча парки, обнажили будто вышитые узором свои исколотые руки и запели песню… Они пели, Александр Николаевич, и делали движения правой рукой, будто брали что с земли и клали себе в колени… То была по-своему красивая, неповторимая пляска чукотов… Разве она не отражала их душу, Карл Генрихович, а?

— Я не замечаль красота пляска… — упрямо заявил Мерк.

— Вот вы, господин Мерк, утверждаете, что Дидро говорил, человек из народа самый глупый и злой, — повторил Александр Николаевич слова, произнесённые Карлом Генриховичем.

— Да-а, mein Herr!

— Конечно, есть глупость в народе…

— А-а, — визгливо и довольно протянул Мерк, — я что говориль?..

— Ту глупость в народе мы, дворяне, придумали, — убеждённо и твёрдо сказал Радищев. — Тупую покорность и равнодушие хотели в народе видеть через ту глупость, а народ-то, чуть что не по нему, спор или битву начинает. Разве примеров сему история не давала? Вспомним славного Пугачёва…

— Смутьяна? — округлил глаза Мерк.

— Мужа в битвах умного и стойкого. Не сварливость характера толкала его на отвагу, а злость святая к помещикам, отъявшим у крестьян не токмо хлеб и жизнь, но воду и воздух… Неуёмные силы дремлют в нашем народе. Расшевели их, и они снесут всё на земле. Их мщение будет концом общественного зла, которое чукотов и русских, коряков и тунгусов, татар и башкиров делает иногда ещё врагами вместо того, чтобы им всем быть в единой дружбе. Наш народ не должен быть кротким…

— Без смирения нет крепость государства, — сказал доктор Мерк.

— Крепость зиждется на великом сознании, господин Мерк, под кнутом она непрочна… Русский бурлак, идущий в кабак, повеся голову, и возвращающийся обагрённый кровью от оплеух, многое может решить доселе гадательное в отечественной истории… Да, и немецкий крестьянин не кроткий…

Александр Николаевич перевёл дыхание. Разговор этот напомнил ему спор, разгоревшийся на страницах «Собеседника» между Екатериной и Фонвизиным.

«В чём состоит наш национальный характер?» — обратился с вопросом к императрице Фонвизин, и та отвечала: «В остром и скором понятии всего, в образцовом послушании и в корени всех добродетелей от творца человеку данных».

Вспомнив полемику в журнале, Радищев сказал:

— Псалмами, страхом божием, да кнутом образцового послушания народа добиваются в нынешних государствах Европы и Америки, а его надо уметь учреждать браздами народного правления…

— Я бы не желаль разговаривайт подобные политические тема…

— Вы, господин Мерк, начали сами, так извольте я выслушать на сей счёт мои прямые суждения.

— Я бы хотел продолжить беседу о сути русской народной души… — сказал Лука Воронин.

— Нет, нет! — Доктор Мерк встал и решительно заявил:

— Пожалюйста, не надо говорийт…

— Не будем, — успокоил его Александр Николаевич. — и, взглянув на художника, улыбнувшись, закончил: — При случае ещё вернёмся…

Радищев пожелал своим гостям покойной ночи.

7

Хозяева и гости сидели в садике за столом, прячась от солнца в густой зелени черёмухового куста, и пили чай со свежей душистой малиной. Доктор Мерк, довольный сытным и вкусно приготовленным обедом, блаженствовал. Веточкой он отмахивался от назойливых мух и мошки, несмотря на полуденный зной круживших роем в саду. Потное лицо Карла Генриховича было красное, как пареная свёкла.

Вблизи курился костёр, и дымок лёгкой волной обдавал сидящих за столом. Мерк поинтересовался событиями, которые произошли в России и за рубежом — в Англии, Америке, Франции, Польше и в его благословенной Пруссии. Он спросил про войну с Оттоманской Портой лишь потому, что его не покидал страх и неуверенность за завтрашний день.

— Жалованье выдавайт мне ассигнациями, которые стоит 25 копеек за серебряный один рубль, — сказал Карл Генрихович. — Русскую империю разоряет война. Russland ожидайт тяготы более страшный, чем теперь есть.

— Войны действительно разорительны, — согласился Александр Николаевич и сказал, что в декабре прошлого, 91 года, заключён мир с Портой, что Россия получила Очаков, оставив туркам все прочие завоевания.

— Мир с турками, — говорил Радищев, — большое событие. Границы империи нашей раздвинулись. Карфаген был разрушен в третью Пуническую войну, мы пережили две войны с турками, в третью же, которая скоро начнётся, могут увидеть русских у стен Константинополя. И вот, пожалуй, через 1000 лет, считая от первой осады древнего города русскими, суждено будет восточной империи подпасть под власть потомков славян… Я не берусь быть пророком, но французский посланник в Константинополе, который вызвал войну, кончившуюся миром в Кайнарджи, предсказал славу русских и унижение полумесяца…

— О, да, mein Herr! — безразлично вставил доктор Мерк, несколько успокоенный сообщением о мире, рассеянно слушая Радищева. Он не желал возражать из уважения к хозяину дома в этой таёжной глуши.

— В чём ещё слава русских? — обратился ко всем Александр Николаевич, желавший сам ответить на этот вопрос, но Лука Воронин горячо вставил:

— Ратную славу сбрасывать со щита нам, русским, не следует. Окинем взглядом историю, её не стыдно помянуть. Ещё византийский историк Лев Диакон — современник храброго киевского князя Святослава — писал, что россы, заслужившие славу победителей соседних народов, считая ужасным бедствием лишаться её и быть побеждёнными, сражались всегда отчаянно и храбро.

— О, да, mein Herr! — с тем же безразличием вставил Мерк, теперь адресуясь не к Радищеву, а к Луке Воронину. Александр Николаевич уловил эту нотку безразличия в голосе доктора Мерка, скорее похожую на иронию, и ждал, что же он скажет.

А Лука Воронин, не обратив на Мерка никакого внимания, продолжал:

— Сам же Святослав всегда внушал дружинникам своим, что у россов нет обычая бегством спасаться в отечество, но есть обычай или жить победителями, или, совершив знаменитые подвиги, умереть со славою…

— Как хорошо и проникновенно сказано, — заметила Елизавета Васильевна и с Чувством повторила: — Совершив знаменитые подвиги, умереть со славою, — и добавила своё: — Конечно, за народ умереть…

— Разумеется, — подтвердил Лука Воронин.

— Ежели вспоминать ратную историю русских, — сказал Александр Николаевич и посмотрел на доктора Мерка, с трудом удерживающего голову, клонившуюся в дрёме. Ему захотелось стряхнуть с немца неуважительную в обществе дрёму, и Радищев громко произнёс: — То она начинается с ледового побоища и тянется до памятного нам Кунерсдорфского сражения…

Мерк сразу встрепенулся и округлил бесцветные глаза.

— Теперь все любят повторять слова непобедимого Фридриха II, что русского воина недостаточно убить, его ещё надо уметь повалить…

Доктор Мерк кашлянул, высморкался в платок.

— Как вы сказаль?

— Сказал Фридрих, я повторяю, — смеясь, проговорил Александр Николаевич.

— Фридрих есть великий император! Курфюрст!

— Какой бы там ни был, а ключи от ворот Берлина на бархатной подушечке россам как победителям преподнесли… — и Воронин от души рассмеялся.

Мерк сморщился. Радищев, чтобы перевести разговор, сказал:

— Наш народ всегда был миролюбивым народом. Скажем, были народы храбрые, жаждущие воевать и побеждать, — он хотел назвать немцев, но, взглянув на настороженно слушающего Мерка, продолжал: — Как то например, римляне.

Но как Радищев ни пытался прикрыть свою настоящую мысль, доктор Мерк догадался, кого, действительно, он подразумевает под римлянами, и закусил зло свои тонкие, потрескавшиеся, обветренные губы.

— Но россияне не для того бьют врагов, что они охотники драться, — продолжал Александр Николаевич, — а для того, чтобы их самих не били… Россияне, скажу я, не есть народ воинствующий, но народ побеждающий. Храбрость и отвага их основательны, а неустрашимость преславна…

Лука Воронин подошёл к Радищеву и крепко пожал его руку.

— Сильно сказали, Александр Николаевич, от души рад. Это в крови русских…

Доктор Мерк подумал: Радищев фанатически убеждён в даровитости своего народа, и корни его убеждённости, видимо, лежали глубоко и состояли в том, что он хотел пробудить свой народ к вольной жизни, освободить его от векового рабства.

Мерк не ошибался в этом. Радищев, действительно считал пробуждение в народе чувства человеческого достоинства, веками затаптывавшегося в грязи, самым главным в своей жизни. При всяком удобном случае он прямо говорил об этом, был пламенным проповедником своей великой идеи освобождения русского народа, ставшей единственной целью всей его жизни.

Мерк, знавший, за что сослан в Сибирь Радищев, решил, что Екатерина II оказалась очень дальновидной императрицей и правильно поступила, сослав его в Илимский острог на поселение. Тут пыл Радищева приостынет, он образумится и вернётся в Санкт-Петербург человеком, ещё полезным на государственной службе.

А Радищеву хотелось закончить свою мысль о войнах.

— Я не сторонник последних войн, — сказал он. — Они губительно отзываются на отечестве, приносят великие тяготы народу, но войны различествуют между собою и смешивать этого нельзя. Деспотические войны, приносящие злосчастные действия, и справедливые, основанные на истине, покрывающие добром зло, происходящее от них… — и спросил: — Не читали «Рассуждение о войнах» Николая Новикова?

Мерк насторожился, чтобы уловить, куда же потечёт речь собеседника и почему Радищев спрашивает его о каком-то Новикове? Доктор не то что предвзято относился к Радищеву, зная, что сослан он за опасные вольнолюбивые суждения, но всё же старался быть осторожным. Кто мог знать, как посмотрят на него в Санкт-Петербурге, если узнают, что он останавливался в Илимске, встречался и разговаривал с государственным преступником?

Доктор Мерк важно встал и не менее важно сказал:

— Не читаль Новиков…

— Жаль, почитайте, при случае, он хорошо рассуждает о войнах.

Мерк, достал табакерку, быстро сунул понюшку табаку в нос, подёргал ноздрями и, вперив неподвижные глаза в Радищева, заговорил:

— В России есть люди, который поодиночке сумеет стоять и говорийт правду… К ним принадлежайт вы. Но что толку, mein Herr! Ваша правда умирайт здесь, в Илимск.

— Правда бессмертна, господин Мерк, она всегда восторжествует, — с нескрываемой гордостью сказал Радищев…

Катюша позвала Елизавету Васильевну, Рубановская извинилась и оставила мужчин одних в саду. За ней поднялся Лука Воронин.

— Александр Николаевич, разрешите и мне уйти. Хочется нарисовать на память усадьбу гостеприимного хозяина. И вы тут одни с Карлом Генриховичем поспорьте, я-то уж знаю, что он скажет. Наслушался за дальнюю дорогу и наспорился вдосталь… — Лука Воронин добродушно улыбнулся.

— Не смею задерживать…

— Моё пожалюйста, — сказал Мерк.

Художник удалился.

— Вы бываль в Германии, знайт хорошо Лейпциг, — начал Карл Мерк. — Что это есть за город, mein Stadt! Мой город — книжный фабрика! Вы ехаль по дорогам, что смотрель там? Почти в каждой деревенька, мой родичи читайт ведомости, во всяком трактире есть Hamburgische Zeitung, их читайт мужики с важной миной. Мужики рассуждайт о политических новостя своим манером, за трубкой табак решайт судьба Европа.

Мерк поднял указательный палец.

— Всё, всё политизируют…

— Вот именно, политизируют, — выслушав тираду доктора Мерка, заметил Радищев, — сие было бы хорошо к делу, а то политизируют, но терпеливо сносят иго наглых завоевателей. Большего унижения, до какого доведена германская нация, и представить нельзя…

Карл Мерк сделал гримасу, Радищев заметил её и, не подав вида, продолжал:

— Европа отворяет России пристани, Азию зовёт к себе, Америка, где простёрлись владения мореходов Шелехова и Голикова, присматривается к нам: индейцы учатся всему, что несут русские. Сие куда поважнее, чем просто читать биржевую газету и политизировать, господин Мерк…

Александру Николаевичу вспомнился тот вечер, когда он засиделся в доме Шелеховых. Они разговаривали о Петре Первом, о странствовании русских мореходов, о смелых планах Григория Ивановича и Эрика Лаксмана, возвращение которого тот нетерпеливо ждал из Санкт-Петербурга.

Это были блаженные минуты. Григорий Иванович открывал новые пути на земном шаре и показывал на глобусе, как его корабли пройдут через северные льды и свяжут земли российские с берегами Америки и Японии. Теперь экспедиция Лаксмана уже отправилась к берегам этой мало известной островной страны.

Разве не Шелехов мечтал назвать будущий город на том далёком тихоокеанском побережье «Славороссией» и крестил вновь открытые острова, заливы, зарождающиеся форты русскими именами?

— Я зналь купец Шелехов, — сказал Карл Мерк и пренебрежительно отозвался о мореходе и его делах, — он бесчеловечный быль с туземцами, оружием училь их…

— Это клевета! — оборвал резко Мерка Александр Николаевич, — выдумка невежды подлекаря Бритюкова и завистника Биллингса…

Мерк вскинул удивлённые глаза на Радищева.

— Биллингс — капитан правительственная экспедиций.

— Знаю, господин Мерк, знаю.

Александр Николаевич и в самом деле знал все обстоятельства этой гнусной клеветы, возведённой на Григория Ивановича его завистниками. Подлекарь Бритюков, бывший в плавании с Шелеховым, в Якутске подал донос на имя капитана Биллингса — начальника правительственной экспедиции, что якобы Шелехов, будучи на Кадьяке, учинял жестокости, убивал туземцев, пытал их и всячески издевался над ними.

Биллингс, враждебно настроенный к Шелехову, со слов иркутских купцов, состоявших в другой коммерческой компании, переправил немедля этот донос Бритюкова в адмиралтейскую коллегию и своей властью пытался задержать морехода, потребовав от коменданта Якутска надворного советника Дрозмана арестовать Шелехова. Адмиралтейская коллегия направила дело в Сенат и поставила в известность об этом иркутского генерал-губернатора Пиля, поручив ему разобраться во всём и установить справедливость.

Пиль на этот раз отнёсся добросовестно к разбору дела и выяснению всех обстоятельств. Он уличил подлекаря Бритюкова в клевете и написал об этом письмо Биллингсу, посоветовав ему заниматься только своими делами и не вмешиваться в другие. На этом всё и закончилось, а теперь вновь доктор Мерк поднимал забытое, должно быть, выражая своими словами и мнение не успокоившегося Биллингса.

— Я просил бы вас, господин Мерк, уважительнее отзываться о моих соотечественниках, деяния которых умножают славу России, — заключил Радищев. — Григорий Иванович по справедливости почётно назван «Колумбом Российским», и чернить его имя я не дозволю…

— Я просиль извинять меня, — проговорил Мерк и учтиво склонил голову. — Я не думаль обижайт гостеприимный хозяин тут…

Карл Мерк был человеком заносчивым, высокомерным, но не глубоким, хотя и расчётливым в своих действиях. В экспедицию Биллингса он попал совсем случайно. Биография доктора Мерка была не сложной. Будучи приглашённым Екатериной на русскую службу через агента Циммермана, он прибыл в Россию сразу же после окончания Гессенского университета в 1784 году, а через два года уже получил назначение в качестве врача в Иркутский госпиталь.

В этом городе жил и работал долгое время натуралист француз Патрин, которого лично знал академик Паллас, когда совершал свои путешествия по Сибири. Паллас назначил Патрина сопровождать экспедицию Биллингса и составил для него подробные инструкции по сбору ботанических, зоологических и этнографических коллекций, записей местных наречий. К прибытию экспедиции в Иркутск Патрин был болен и участвовать в её работах отказался. Тогда Биллингс накануне отъезда спешно договорился с Мерком и передал ему инструкции Палласа, инструменты и всё несложное научное хозяйство экспедиции.

Мерк, которому по душе пришлось предложение Биллингса, прикинул, что участие в такой важной экспедиции, тайно снаряжённой по желанию русской императрицы, обещало ему не только личные выгоды, но и громкую славу учёного, охотно согласился на приглашение Биллингса.

Доктор Мерк был достаточно честолюбивым человеком, чтобы не использовать подвернувшегося случая, и не будучи специалистом-натуралистом, тем не менее стал членом экспедиции и совместно с другими её участниками выехал по Лене из Иркутска в Якутск.

За короткие годы жизни в России, большая часть из которых падала на пребывание его в экспедиции, он не научился как следует говорить по-русски, часто путал слова, торопясь их произнести, и как-то смешно при этом вытягивал нижнюю губу, моргая своими серыми глазами.

— Я прямо усталь, господин Радищев, — сказал он после продолжительной паузы. — Беседа наш есть важный разговор. Давайт мы отложить её до вечер…

Александр Николаевич улыбнулся.

— До вечера, так до вечера, — сказал он, — поговорить будет о чём…

— О, да, mein Herr! — произнёс Мерк уже на ходу. Наступило то полуденное время, в которое доктор, несмотря на его образ жизни путешественника, привык часок-другой поспать. Он сильно зевнул и, улыбаясь, добавил:

— Ich liebe, как сказайт бы русский, крепко повздремайт теперь…

— Отдохните, отдохните, — уже совсем дружелюбно заключил Радищев. — Сон лучшее лекарство, укрепляющее дух и тело человека…

Они вышли из сада и направились к дому.

8

Под вечер Степан развёл дымокур на дворе, чтобы отогнать назойливых комаров, обжигающих тело укусами, как крапивой. На крыльце сидели Радищев и Воронин, оживлённо беседуя.

Доктор Мерк, крепко вздремнувший, не изменяя своей привычки, освежился по пояс прохладной водой и тоже вышел на крыльцо, полный желания продлить начатый в саду разговор. И хотя тон Радищева, казавшийся ему резковатым, обижал Карла Генриховича, но он считал, что поговорить с русским ссыльным для него не только интересно, но и даже важно. Возможно опасно, но всё же важно.

— О-о! Вы разговор уже начинайт, — как бы с неожиданным удивлением произнёс доктор Мерк, — guten Abend, — и присел на скамью рядом с Александром Николаевичем и художником.

— Вечер добрый — ответил Радищев и, адресуясь к Воронину, с увлечением продолжал:

— Спрашиваете, что следует понимать под народным характером?

Лука Воронин кивнул головой. Мерк поочерёдно взглянул на них, стараясь уловить и понять, о том ли они горячо говорили до его прихода.

— Россиянин, будучи рождён и воспитан в недрах своего отечества, — сказал Радищев, — обязан служить ему своими посильными трудами, любить его по врождённому чувствованию и почтению к древним великим добродетелям, украшавшим наших праотцов и прадедов…

— Сии добродетели и ныне осеняют многих наших соотечественников, — соглашаясь с Радищевым, вставил Воронин. — Я любил читать «Вифлиофику» Новикова. Какое чудесное сочинение! Николай Новиков научил ею многих, как надо пользоваться древними российскими добродетелями…

— Всякий век имеет достойных и отличных людей, — сказал Александр Николаевич, похвально отзываясь о рачителе просвещения россиян, — Николай Иванович в первой десятке таких людей…

— Николай Иванович, — подхватил Лука Воронин, — своими изданиями показал искусство влияния на умы, двигал вслед за собой общество и приучал мыслить людей…

— Семена и плоды зоркой мысли и полезных дел сами выказывают человека. Таков Николай Иванович! — с гордостью заключил Радищев.

Мерк при упоминании имени неизвестного ему Новикова сморщился и подумал: «Опять какой-то Новиков. Что он за человек, за какие такие дела его превозносят и ценят в России?»

— Твёрдые, настойчивые, упрямые сердца бывают всё же редко, — заметил Лука Воронин.

— Сегодня их ещё мало, будущая свободная Россия станет гордиться ими перед всем миром! Твёрдость, настойчивость — качества, сопутствующие россиян, сие черты их народного характера…

— Какой есть характер у россиян? — наконец уловив основную нить разговора Радищева с Ворониным, вставил доктор Мерк и, развивая свою мысль об ограниченности русских, которую он видел всюду, самоуверенно продолжал:

— Природа определиль россиян смириться по всем областям, занимайт клочками у разных народ разный обычай, чтобы из такой смесь составляйт новый, никакому народ не свойственный характер.

Радищев вскочил со скамьи и посмотрел на немца удивлёнными, полными обиды глазами.

— Как вы смеете так дерзко говорить, живя в России и кушая русский хлеб? — почти со злобой проговорил Александр Николаевич. — Доктор Мерк, кто дал вам право так неуважительно отзываться о россиянах? Вы клевещете на народ!

Доктор Мерк испуганно выпучил глаза.

— Ми говориль совершенно спокойна беседа…

— Не будь вы моим гостем, я указал бы такому человеку на порог, — и чувствуя, что излишне погорячился, спокойнее сказал:

— Вы, немцы, слишком самоуверенный народ, вы можете с похвалой отзываться лишь о немцах, где уж вам заметить достоинства россиян!

— Карл Генрихович упорно стоит на своём, — заметил Лука Воронин, — сколько раз я говорил ему, что иной русский разум куда превосходнее иноземного, так не соглашается, всё твердит своё…

— Упрямство и надменность — достояние немцев, — сказал Радищев, — сие в их характере порождено вековой междоусобицей, вечными интригами, кляузами, ссорой герцогства с герцогством, курфюрста с курфюрстом…

Мерк только поморщился.

— Данная версий есть неправильный взгляд… Я возражайт буду…

— Сие не столь важно… История немецкого королевства такова, господин Мерк. Единое тело народа разрезано на сотни живых кусков, враждующих между собой я ненавидящих друг друга. Не возражать следовало бы, а подумать над историей…

— Mein Herr! To, что говориль вы, может думать великий курфюрст, — сказал Мерк.

— Есть немцы, которые рассуждают по-иному…

Доктор Мерк насторожился и посмотрел на Радищева.

— Есть среди немцев Новиковы!.. — и стал рассказывать, как он недавно в одной из голландских газет вычитал интересные факты о поэте Клопштоке.

— Сей вольный ганзеец возгласил: «Кровь тиранов за святую свободу», и очень был огорчён, что не имеет ста голов, чтобы воспеть французскую свободу…

— Я не зналь лично Клопшток, — сказал Мерк.

— Так знайте же, — продолжал Радищев, — Конвент наградил его почётным званием «Гражданина французской республики»…

— Вредная французская перемен не сулит ничего хорошо meinem Vaterland, — поторопился вставить Мерк, не употребляя страшного для него слова «революция».

— Наоборот, господин Мерк, — настойчиво продолжал Радищев, — газеты сообщают, что крестьяне в Пфальце отказались от барщины, в Саксонии дубинками выгнали чиновников, собиравших налоги, из Майнца и Рейна бежали изгнанные помещики и пасторы, а некий смельчак Георг Форстер успел созвать Рейнско-немецкое национальное собрание…

— Gott im Himmel! — в страхе произнёс Мерк.

— Не бог на небе, а немецкие якобинцы на Рейне! — смеясь, сказал Александр Николаевич.

— А Лессинг? — спросил Лука Воронин, заставляя Радищева вернуться к прежней теме, заинтересовавшей его, — Лессинг со своим Лаокооном?

— Сочинение о Лаокооне — неувядаемо. Сие — скачок вперёд, — отозвался Радищев. — Такие люди, как Клопшток, Лессинг — гордость немецкого народа.

— Его трактат, переоценка взглядов на живопись и поэзию, — с заметным оживлением сказал Лука Воронин, хорошо знавший труд Лессинга «Лаокоон или о границах живописи и поэзии», который успел прочесть ещё в стенах Российской Академии художеств, будучи её воспитанником.

— Что вы скажете о своих соотечественниках, господин Мерк? — ядовито спросил Радищев.

Доктору Мерку приятно было услышать имена своих соотечественников, но неудобно было в разговоре о них показать, что он очень смутно представляет, чем они всё-таки знамениты.

— Какой сердитый дым, все глаза ел, — вместо ответа на вопрос сказал Карл Генрихович, выхватил большущий носовой платок и стал им размахивать вокруг головы.

Солнце уже давно село. С Илима повеяло прохладой, и, действительно, весь дым от разведённого Степаном костра во дворе теперь потянуло в сторону дома.

— Что ж вы замолчали?

— Ви правильно говориль, Лессинг большой наша гордость, — сказал Мерк и добавил: — Россия не имель такой человек…

Александр Николаевич переглянулся с Лукой Ворониным, и улыбка скользнула по их лицам.

— Верно, господин Мерк, Лессинга у нас нет, но есть Михайло Ломоносов, — с гордостью сказал Радищев, — это исполин русской мысли, краса и гордость русской науки! Он очень ратовал за то, что честь российского народа требует смелее показывать способность и остроту его в науках, что наше отечество может пользоваться собственными силами не токмо в военной храбрости и в других важных делах, но и в рассуждении высоких знаний. А вы, господин Мерк, толкуете, что природа определила россиянам занимать клочками всё у других народов, вплоть до характера…

Мерк пытался вставить своё замечание, но сразу не нашёл нужных ему слов и продолжал слушать Радищева, который говорил строго и уверенно, как человек, убеждённый в правоте того, что он говорит.

— Нет, занимать не будем по клочкам, не придём на поклон, покорнейше благодарим за приглашение, но ответствуем вам, милости просим к нам пожаловать на выучку, к нашим Ломоносовым…

Доктор Мерк опять хотел возразить, но Радищев жестом попросил выслушать его и не перебивать.

— Запомните, господин Мерк, твёрдый, проницательный и созидательный разум россиян требует только ободрения, ищет выхода, чтобы затмить в науках, художествах и рукоделиях все народы европейские. Они ещё увидят Россию вольною, стоящею во главе цивилизованного мира, Россию живую, обновлённую, Россию сильную и могущественную!

Мерк был подавлен силой этих слов. Глубокое впечатление они произвели и на Луку Воронина, следившего за выразительным и вдохновенным лицом Радищева.

— Настанет избранный день, и русский народ покончит со всем злом, произволом, насилием, падут цари и царства. Над матерью-Россией взойдёт заря свободы и принесёт народу желанное счастье… Россияне ждут её, жаждут насладиться ею и дождутся…

Александр Николаевич сказал всё, что хотел сказать, и теперь ждал возражений со стороны Мерка, но тот молчал.

— Ежели мне доведётся писать картину о гражданине будущих времён, — встав, проговорил Лука Воронин, — я непременно воскрешу в памяти сегодняшний разговор и постараюсь в краски свои вложить силу и пламень, с какой вы, Александр Николаевич, говорили о россиянах и о своём отечестве…

— Спасибо за доброе слово…

На крыльце появилась Елизавета Васильевна и сказала, что стол накрыт.

— Пройдёмте ужинать, — пригласил Александр Николаевич и пропустил гостей вперёд.

9

Доктор Мерк, беспокоясь о быстрейшем отъезде, вёл разговор в земской канцелярии о дощанике и людях, что поплывут в устье Илима. Радищев с Лукой Ворониным прогуливались в это время по берегу и философствовали. Здесь в полдень меньше было гнуса, особенно мошки, слепившей глаза. Свежая струя воздуха от реки не давала ей подниматься, и мошка держалась лишь в траве. Александр Николаевич обратил внимание, что Лука Воронин, прищуря глаза, подолгу рассматривал пни, кривоватость и изгибы деревьев. Художник искал готовые линии, сделанные самой природой и уже выражающие характерные черты той фигуры, которую можно было вырезать из дерева. Радищев не утерпел и спросил Воронина — так ли это. Тот, указав на ничем не выделяющийся пенёк, пояснил:

— Гляньте сюда, из сего пня лучше всего вырезать голову мунгала, закинутую назад. Тут уж правильно дана нужная линия выгнутого затылка и вытянутой шеи с резко проступающим горлом…

Александр Николаевич внимательнее всмотрелся в эти линии, и воображение его подсказало ему то же самое, что оно говорило Луке Воронину.

— А вот из сей части ствола, — указывая на соседнее дерево, продолжал он, — лучше всего вырезать фигуру с характерным, гордым, мужественным, величественным поворотом головы, какой, я представляю, был у Ермака, когда он смотрел на побеждённое Кучумово войско… Из сего чурбака можно вырезать голову молодого Давыда. В нём есть те линии, которые нужны для контура Давыдовой головы…

Лука Воронин присел на пенёк.

— Впрочем, ежели мы внимательны к натуре, — подумав, сказал он, — то в ней мы найдём в зачатии первобытности всю красоту и гармонию линий, изгибов, красок, какую сумели воплотить в творениях Микель Анджело и Леонардо да Винчи…

Александру Николаевичу захотелось обменяться с Лукой Ворониным занимавшими его вопросами о восприятии произведений искусства, о воздействии их на чувства человека. Он рад был, что Лука Воронин заговорил о натуре и восприятии её художником, коснулся того предмета, который волновал и его долгое время. Радищев внимательно слушал Воронина.

— Родником искусства служит натура. Подлинную жизнь я почитаю источником своего вдохновения, — заключил Лука Воронин.

— Всё верно и тонко подмечено, — сказал Радищев. — Но скажите, почему я, несколько раз проходя здесь, не останавливал свой взгляд на предметах, в коих вы усмотрели начало красоты, гармонии линий?

Лука Воронин улыбнулся, готовый ответить Радищеву, но Александр Николаевич предупредил:

— Не потому ведь, что глаз ваш устроен по-иному, а потому, видимо, что ваше понятие о красоте складывается из сравнения разных частей, составляющих целое, а?

— Понятие моё о соразмерности, — подумав, сказал Лука Воронин, — слагается из сравнения частей, которые в отдельности не воспринимаются…

Во взгляде Радищева блеснул довольный огонёк. В словах Воронина он находил подтверждение своей мысли и радовался, что художник правильно понял его вопрос.

— Кирпич, камень, кусок мрамора ещё не имеют формы изящного, но взгляни на храм святого Петра в Риме, на Пантеон и почувствуешь, что соразмерность частей целого делает здание венцом творения. А могла ли быть соразмерность, если бы каждая часть целого не действовала на орган глазной? Нет! И в музыке так. Глюк, Моцарт, Гайдн — слагатели изящных звуков приводят в исступление человеческие души. Могло ли родиться благогласие, спрашиваю я, ежели бы каждый звук не оставлял никакого впечатления? Тонкость человеческого зрения состоит в созерцании соразмерности в естественных образах. Вот к каким мыслям навели вы меня своим разговором о пеньках и чурбанах, — заключил Радищев и искренне довольный рассмеялся своей длинной тираде, которую произнёс «без передышки».

— Не уморил я вас своим рассуждением?

По сосредоточенному лицу Луки Воронина, по складкам, прорезавшим его крутой и большой лоб, Радищев понял, что высказанное им глубоко затронуло художника и взбудоражило в нём новые мысли.

— Верно ль, что мысль ваша, Александр Николаевич, сводится к тому, что тонкость восприятия натуры произвела Аполлона Бельведерского, Венеру Медицейскую, картину Преображения, все памятники живописи и ваяния? — спросил Лука Воронин.

Радищев согласно кивнул головой и, торопясь высказать мысль, продолжал:

— Так и в природе, в жизни, в обществе; целое слагается из частей, понятия наши — из чувствований, чувствования наши — воздействие материи, видимой нами. Так ли я рассуждаю?

Лука Воронин задумчиво сказал:

— Вы, Александр Николаевич, кудесник слова, вдули в него свою жизнь, как я в тот пень, и изложили мне стройное рассуждение о благогласии и соразмерности целого и частей, о понятиях, чувствовании, материи… Признаюсь, не силен я в философических спорах, но беседа с вами была приятной…

10

Уезжали «рисовальщик зверей и птиц» Лука Воронин и натуралист Карл Генрихович Мерк. Встреча с ними, откровенные беседы надолго запомнились Радищеву.

Сама судьба пошла навстречу Александру Николаевичу в илимском уединении, чтобы столкнуть его с участниками Биллингсовой экспедиции, раскрыть перед ним ещё одно важнейшее внутреннее событие, происходящее на самой далёкой окраине государства Российского, и дать возможность узнать о жизни малых народностей, обитающих на Крайнем Севере и Востоке.

В дни пребывания Луки Воронина и доктора Мерка в Илимске, Александр Николаевич почувствовал какое-то душевное облегчение — он вдоволь поговорил с людьми разных взглядов на жизнь, на явления в природе и в обществе, на понимание долга и служения родине. Оба участника Биллингсовой экспедиции были совершенно противоположными друг другу и не потому, что один из них был русский, а другой — немец, Радищев будто вновь ещё раз проверил в беседах с ними свои собственные взгляды, оценку деятельности человека, его отношений к добру и злу, к правде и несправедливости, к народу и к отечеству.

Александр Николаевич словно на крепком оселке ещё более отточил беспокоившие и волновавшие его мысли, убедился, правильно ли сам относился к тем или иным событиям, происходящим внутри России и за её пределами.

К каждому из участников экспедиции у Радищева определилось своё отношение, каждый из них был оценён по заслугам и достоинствам. Александру Николаевичу понравился Лука Воронин своим пытливым и живым умом, своими страстными и прямыми высказываниями, и он не скрывал своих симпатий к нему перед Мерком.

Мысли Луки Воронина всегда были видны Александру Николаевичу, как отражение в чистой ключевой воде. Это был человек с открытой русской душой, горячо любящий своё отечество и свой народ.

Этого-то, как раз, Радищев не мог сказать о докторе Мерке. Александр Николаевич понимал, что всё, что бы ни говорил Карл Генрихович, он говорил без искренности, а лишь потому, что его увлекал сам процесс рассуждения, чаще всего оторванный от жизни, далёкий от неё. Мысли его не были прочно связаны с жизнью и, как сухой лист, подхваченный ветром, легко витали. Этим следовало объяснить и то, что Мерк чаще всего стремился перевести разговор с одной темы на другую.

Радищев был убеждён, что Мерк, как участник экспедиции, сделал слишком мало не только потому, что не имел нужных для того знаний натуралиста, которые при желании могли быть восполнены, а потому, что к порученному делу, которое должен был считать за великую честь, отнёсся без любви, действуя лишь по расчёту.

Радищев почти предугадал, что расчёт, руководимый доктором Мерком, толкнёт его ещё дальше: всё сделанное им в экспедиции, накопленные наблюдения, своё сочинение он сочтёт вполне правильным для себя внести вкладом не в русскую науку, а в науку той страны, где ему будет более выгодным это сделать.

Доктор Мерк так и поступил: сочинение его о жизни и быте чукчей было издано в Германии и вышло на родном Карлу Генриховичу немецком языке.

Проникнувшись полным расположением к Луке Воронину, Александр Николаевич доверил ему письма к друзьям, в которых откровенно написал о своих настроениях.

С художником Лукой Ворониным он распрощался сердечно, как с человеком большой и прямой души. Они хорошо поняли друг друга за короткие дни их знакомства и достойно оценили свою кратковременную тёплую встречу.

— Надеюсь на скорую встречу в столице, и верю в неё, — твёрдо и убеждённо сказал Лука Воронин и сердечно заключил: — Пребудь незыблем, Александр Николаевич, и дальше, яко камень среди бунтующих, но немощных валов, мой дорогой соотечественник, гражданин будущих времён.

Лука Воронин открыто улыбнулся и крепко пожал руку мужественного илимского невольника.

Так они расстались. Александру Николаевичу надолго запомнились глубокого смысла слова «рисовальщика птиц и зверей» — одного из достойных воспитанников Российской Академии художеств.

#img_13.jpeg

 

Глава пятая

ДРУГ НАРОДА

#img_14.jpeg

1

В саду краснели гроздья рябины. Ей не повредил майский заморозок. Черёмуха стояла без ягод, и вид у неё был обиженный и недовольный. Черёмуховый цвет убит холодом. В огороде выросло всё, но у бобов и гороха стручки были тоненькие, плоские, а семена в них тощие и недоразвитые. Александр Николаевич знал: стручки появились на бобах и горохе после второго цветения и вызреть им не хватило летнего тепла.

Ботва картошки почернела от ранних заморозков, но клубни в тонкой, розоватой кожуре сохранялись и продолжали ещё развиваться. Радищев радовался, что картофель вырос, хотя и мелкий. Он сделал вывод: садить его надо не боясь ещё раньше, а бобы и горох позднее. Это был первый опыт, который он извлёк из своей практики. Значит, огородные занятия чему-то уже научили и наблюдения не пропали даром.

Молодая картошка не была ещё так вкусна, как поздней копки, окрепшая и ядрёная, но Александр Николаевич решил угостить своих илимских знакомых диковинным для них и неизвестным кушаньем — отварной и зажаренной с мясом картошкой.

Радищев посоветовался с Елизаветой Васильевной, и она поддержала его. Рубановская хорошо поняла, чего хотел достигнуть Александр Николаевич. Просто показать выращенный картофель жителям было ещё не убедительно. Угостить их вкусным блюдом из картофеля, а потом дать семена для посадки — куда лучше и вернее.

— Умно, — одобрила Рубановская, — а мы с Настасьей напечём ещё картофельных пирогов…

Они условились, что «званый обед» приурочат к дню рождения Александра Николаевича — 31 августа.

— Бражки сварить надо, — и увлечённая предложением Радищева больше, чем он сам, Елизавета Васильевна стала говорить ему, как надо лучше провести этот обед, чтобы он оставил у всех сильное впечатление.

День рождения Александра Николаевича приблизился незаметно. Больше всех были обеспокоены Рубановская и Настасья. Они наварили бражки, жарили и парили картошку с мясом, как того хотел Радищев, испекли на капустных листьях пироги.

Настоящую цель затеянного обеда в доме знали двое, остальные и не подозревали, ради чего всё это задумал Александр Николаевич с Елизаветой Васильевной. Настасья уже несколько раз спрашивала Рубановскую, кто же будет приглашён на обед, и подсказывала:

— Батюшку Аркадия с матушкой позвать бы надо, Агнию Фёдоровну, как-никак соседка.

Рубановская соглашалась с Настасьей, говорила ей, что так и посоветует Александру Николаевичу. Радищев лишь накануне сказал, что пригласит канцеляриста Хомутова с Аверкой и тех мужиков, что помогали ему на сенокосе, что не возражает позвать соседку Прейн и попа с попадьей, если так хочет Елизавета Васильевна.

— Не будет Батурки, — с сожалением проговорил Радищев, — ещё не возвратился с Тунгуски, как сказывали мне…

Первой пришла в дом Радищевых сгоравшая от нетерпения и любопытства разнаряженная, увешанная украшениями, сияющая и довольная собой Агния Фёдоровна. Муж её — Савелий Прейн находился в отъезде по торговым делам. Потом пожаловал низенького роста поп, чинно вышагивающий с пышной попадьей. Настасья торопливо вышла ему навстречу и, почтительно согнувшись, протянула сложенные в горсть руки.

— Во имя отца и сына и святого духа, — произнёс поп, взмахнув над головой Настасьи широченным рукавом рясы, и стал бодро подниматься на крыльцо.

Затем появился Кирилл Хомутов с Аверкой, гладко причёсанные, одетые в чистые рубахи. Последними, когда все садились к столу, пришли запоздавшие мужики — Евлампий и Никита.

Радищев заметил, как вся передёрнулась Агния Фёдоровна, удивлённо вскинула брови попадья, спрашивающе посмотрел на хозяев дома отец Аркадий.

— Паства церковная, батюшка, — отвечая на этот многозначительный взгляд попа, сказал Радищев и нарочито громко произнёс: — А-а, Евлампий, Никита, милости просим, — и пошутил, подходя к ним: — негоже запаздывать.

Евлампий и Никита, немного оробевшие при виде попа с попадьей, купчихи Прейн, сидевших за столом, заставленным множеством закусок, нерешительно потоптались под порогом и не знали, как им поступить дальше.

— Поздравляем тебя, барин, — оправившись, сказал Евлампий, снял шапку и в пояс поклонился Радищеву. За ним повторил поздравление Никита и добавил:

— Мы пойдём, барин, у нас дела…

— К столу, к столу, — настойчиво повторил Радищев.

— Вроде, барин, гусь свинье не товарищ, — сказал, осмелев, Евлампий.

— В моём доме все гости одинаково уважаемы, — строго заметил Александр Николаевич.

— Смелому горох хлебать, робкому щей не видать, — сказал Евлампий и подмигнул Никите.

Мужики прошли за хозяином к столу. Александр Николаевич усадил их рядом с собой на скамью, потеснив немного других гостей.

— В тесноте, да не в обиде, — сказал он и обратился к отцу Аркадию: — Начнём званый обед, батюшка?

— Воля-я доброго-о хозяина-а, — протянул, вставая, отец Аркадий. — Со днём рождения тебя, Александр Николаевич, с именинником вас, Елизавета Васильевна-а, — и, обращаясь ко всем сидящим за столом, молвил:

— Перекрестясь, приступим-ко братие со смирением ко принятию еды благочестивой…

Александр Николаевич стал сам разливать из жбана сладкую бражку по кружкам и, когда очередь дошла до отца Аркадия, тот прикрыл её крест на крест своими розовыми руками.

— Уста бражкой не оскверняю…

— В такой день, батюшка, — взмолился Александр Николаевич.

— Разве только по случаю твоего дня рождения согрешу единожды, — уступая просьбе хозяина, ответил отец Аркадий и, потирая волосы свои, смазанные лампадным маслом, улыбнулся Радищеву.

— Благодарю, батюшка…

Александр Николаевич поднял высоко кружку.

— Выпьемте за здоровье всех, — оживившись, сказал он, — и закусим картошкой — кушаньем доселе вам неизвестным…

— Картошкой? — хихикнула Агния Фёдоровна.

— Кушанье благопристойное, — сказал отец Аркадий, — едал его в своё время на Урале, а здесь не разводится по темноте и невежеству нашему…

Все выпили и стали пробовать расхваленную картошку.

— Испробуем, люди добрые, — сказал Евлампий, глядя, с каким аппетитом ест Степан, и сам побольше захватил ложкой из тарелки картошки, распространявшей вкусный и щекочущий в носу запах.

— Замечательно-о! — пробуя картофельный пирог, взвизгнула Агния Фёдоровна.

— Выросла значит? — многозначительно произнёс Кирилл Хомутов.

— Выросла, — смеясь, ответил Радищев.

— Не едал ещё такой диковинки, — похвалил от души Евлампий, налегая на жаренную с мясом картошку.

— Ладная еда, — поддержал Никита.

— Хороша-а! — не удержавшись, сказал и Аверка.

— Будет ли расти у других? — хитровато спросил Хомутов.

— Теперь будет расти, — утвердительно сказал Александр Николаевич.

— Благодарение богу, — приподняв бородку, молвил отец Аркадий, — на весну ссуди семян ведёрко-о, на церковной земле посадим…

— Много не дам, батюшка, а семенами для начала выручу.

— И нас с Аверкой не обидь, уважь, Александра Николаич, — попросил Кирилл Хомутов, не желавший отставать от попа и сознававший в душе свою вину перед Радищевым. Их давний разговор о посадке картофеля Хомутов принял за барскую забаву и самохвальство Александра Николаевича и сейчас сознался:

— Провинка у меня вышла тогда…

— Знаю, знаю, — перебил его Радищев, — не поверил мне, что выращу…

— Не поверил.

— Всерьёз никто не пытался и вырастить, — с горечью и обидой произнёс Александр Николаевич.

— Твоя правда. Языки болтали попервоначалу-то, возни с картошкой много, расти, мол, не будет, а потом совсем забыли, — и, вспомнив ещё что-то, усмехнулся, а затем высказал: — Молва-то прошла худая, свиньям, вроде, на жратву лишь годна, люди-то, мол, с неё мрут…

— Темнота, братие, темнота мужицкая, — отозвался отец Аркадий, налегавший на закуски и любивший в гостях хорошо покушать и порассуждать за столом.

— Нет, батюшка, — возразила Агния Фёдоровна, — судачили, помню достоверно, я ещё в девушках ходила, судачили. Сам Савелий Дормидонтович сказывал, лопни мои глазыньки, слышал, говорит, такой разговор промежду иркутских купцов и мещан…

— Словеса-а по-о-ганые, зловредные, Агния Фёдоровна, — с важностью молвил отец Аркадий, — затемнение разума-а сеяли, а надо бы перед очами свет отверзать…

— Теперь за ум возьмёмся, — заключил Хомутов.

— В евангелии сказано: «всякому имущему дастся и преумножится, а у неимущего отъемлется и то, что имеется». По глупости нашей и темноте творимо было, по светлому божьему вразумению отныне вон изыдет…

Евлампий с Никитой, внимательно слушавшие весь разговор, тоже влились в него.

— Нас, барин, не забудь, — попросил Евлампий. — Надоумь, как её, картошку-то, сажать надо…

— Век помнить будем, еда-то что надо, — похвалил Никита. — Повразумляй…

— Непременно, непременно, — с радостью проговорил Радищев и снова разлил бражку по кружкам. Он остановился возле Евлампия с Никитой.

— Значит будем садить?

— Будем.

— Ну, вот и выпьем, друзья мои, за чело века-трудолюбца, творящего руками своими всё прекрасное на земле, — и, посмотрев на Аверку, завороженными глазами наблюдавшего за ним, сказал:

— Есть у меня песельник, не попросить ли его спеть хорошую песню про Ермилу Тимофеевича?

Аверка покраснел и почувствовал, как вспотел.

— Благогласие песенное необходимо для отдохновения души человеческой, — поддержал отец Аркадий.

— Тогда попросим Аверкия.

Парень окончательно смутился. Из памяти его будто вышибло слова любимой песни, куда-то сразу исчез голос. Кирилл Хомутов толкнул его локтем в бок.

— Зачинай, — строго сказал он, — а мы подтянем…

Аверка долго откашливался, прежде чем взял нужный ему голос. Наконец он взял его и повёл песню. Ему хорошо подтянул сиплым тенорком Хомутов. Потом песню подхватили сначала недружно, а затем стройно Евлампий с Никитой и Степан с Ферапонтом Лычковым. Незаметно влились и женские голоса Настасьи с Дуняшей. Тут же врезался резковатый и визгливый голос Агнии Фёдоровны. Радищев расслышал, как последним в этот строгий голос вошёл и басок отца Аркадия.

Песня захватила всех. У неё была своя сила и своя прелесть. У каждого в душе она нашла свой отзвук, подняла свои чувства, взбудоражила свои думы. Эти думы были почти схожи у Радищева, Степана, Евлампия, Никиты, солдата Ферапонта Лычкова и канцеляриста Хомутова — думы о заветной воле.

Воображению Агнии Фёдоровны, певшей с прищуренными глазами, песня рисовала удалого атамана, заходившего перед нею живым кречетом. Он, этот атаман, выл сильным молодцем-красавцем и поднимал в душе купчихи вожделенные мысли, не знавшей, куда девать буйные порывы своего здорового тела.

У отца Аркадия песня воскресила в памяти ту страницу его жизни, о которой он не любил никому говорить, как о тайном тайных своей души. Восемнадцать лет назад в Курганскую слободу прискакал пугачёвский атаман Лошкарёв с Указом самозванца. Поп прочитал Указ перед народом и сгоряча посоветовал добровольно вооружиться и единодушно пойти на службу к императору Петру III. А когда тот же Лошкарёв пришёл в слободу со своим отрядом, отец Аркадий встретил его с крестом и образами, отслужил молебен в церкви и во время служения поминал имя самозванного императора.

По молодости и горячности своей отец Аркадий втянулся тогда в мятежные дела, развернувшиеся в слободе. Будучи свидетелем несправедливости, чинимой над крестьянами, знавший их бедственное положение, он искренно обрадовался действиям императора Петра III, жаловавшего крестьян «крестом и бородою, рекою и землёю, травами и морями, и денежным жалованьем, и хлебным провиантом, и свинцом, и порохом, и вечною вольностью».

Потом, когда эти события отхлынули, мятежники были подавлены, а Емельян Пугачёв казнён в Москве, отец Аркадий, сначала высеченный плетьми, а затем лишённый священства, был сослан в Нерчинск «на раскаяние и угрызение скаредной его совести о содеянных им злодеяниях».

Десять лет продолжалось раскаяние и угрызение совести расстриженного попа. Нашлись добрые люди, поддержали его, исхлопотали ему вновь священство, якобы за малой его виновностью в мятежных делах, искупленной добропорядочностью в мирской и духовной жизни. Отца Аркадия перевели из Нерчинска на Лену, а отсюда — в суетливый приход — в Илимскую церковь. И вот уже три года он нёс церковную службу в Илимске.

Песню же, что пели сейчас, отец Аркадий впервые услышал в Курганской слободе. Её пели взбунтовавшиеся крестьяне. И вот теперь он услышал её снова в доме Радищева. Песня взбудоражила, воскресила в душе его давно минувшее и забытое.

Кончили петь. К Елизавете Васильевне подошла Катюша, что-то шепнула ей на ухо. Рубановская встала и и направилась к выходу. За ней, поднявшись, вышли попадья и купчиха.

Елизавета Васильевна стала кормить расплакавшуюся Анютку. Попадья, склонившись над девочкой, чмокающей пунцовыми губками, проговорила:

— Глазки-то маменькины у Анютки.

Подскочила и Агния Фёдоровна.

— Отцовские, матушка, отцовские, — поправила она, — чернущие, как уголь, и сама-то она смугляночка…

Рубановская довольная улыбнулась.

— Все говорят, Анютка больше походит на Александра Николаевича.

— Любит дочку-то? — спросила попадья.

— Души в детях не чает, — ответила Рубановская.

— Редко ноне встретишь таких отцов-то, — и Агния Фёдоровна пожаловалась: — Мой-то всё разъезжает. Никакого пригляда за Пашкой, от рук мальчонка совсем отбился…

— Ох-хо-хо, — вздохнула попадья.

— На торговле-то прямо помешался…

— Нельзя судить мужа за это, Агния Фёдоровна, — строго заметила попадья, — мужчину без дела всякие соблазны совлекают…

— А что ваш-то, голубушка, — спросила купчиха у Рубановской, — видать тоже какой-то одержимый, говорят, всё пишет и пишет без конца…

Елизавета Васильевна снова улыбнулась…

— Писательство — его призвание.

— Ну, бог с ним, с призванием-то, всё дело какое-то, а без дела на мужике недолго и плесени завестись. Матушка верно подметила, — рассуждала Агния Фёдоровна и спросила, не утерпев, о том, что её больше всего подмывало узнать:

— С чего бы Александру Николаевичу на обед мужиков-то пригласить? Человек он вроде умён собой, и вдруг за одним столом с ним, с батюшкой, с нами — бородатые мужики?

— Да, да, — подхватила попадья, — отчего?

— Оттого и пригласил, что умён Александр Николаевич, любит простой народ, большие надежды возлагает на него, — спокойно и с достоинством сказала Елизавета Васильевна.

Попадья сразу как-то смолкла. Ответ Рубановской затронул и её больную, уже забытую рану, внёс в её сердце смятение, напомнил ей всё, что пережила она горького в своей жизни с отцом Аркадием.

Не унималась лишь Агния Фёдоровна.

— Мужик мужиком и останется.

— Нет, Агния Фёдоровна, нет, — отнимая от груди заснувшую Анютку и укладывая её в зыбку, сказала Рубановская, — Александр Николаевич и я придерживаемся иного мнения…

— Я в мнениях-то не разбираюсь, — призналась купчиха и отступила, боясь расстроить завязывающееся знакомство, которого она искала. Агния Фёдоровна быстро перевела разговор на другое и стала рассказывать, какие наряды теперь в моде у иркутских купчих и киренских мещанок.

В комнате, где остались мужчины, происходил свой разговор. Возле Кириллы Хомутова сгрудились Степан, мужики и солдаты, поодаль, у окна стоял Радищев с отцом Аркадием.

— Раделец мужицкий барин-то, Александр Николаевич, — говорил захмелевший канцелярист и тише сообщал: — Намедни бумага из Киренска получена, распоряжение-то исправниково не рубить листвяжный и сосновый лес на постройку, как шапкой, накрылось, тю-тю…

— Отменено? — спросил Евлампий.

— Ага. Теперь избы-то рубить можно из настоящего лесу.

— Слава богу, — Никита перекрестился, — хоть мне и не строиться, за других душа рада…

— Его рук дело-то, — кивая головой в сторону окна, продолжал Хомутов. — Намекал мне, говорит, жалобу самому губернатору написал…

— Самому губернатору? — переспросил Евлампий с заметным интересом.

— Самому.

Кирилл Хомутов смолк. Все посмотрели на Радищева как-то по-новому, особенно Евлампий с Никитой и Ферапонт Лычков.

А у окна Радищев оживлённо беседовал с отцом Аркадием.

— Приметил я, батюшка, после песни вы словно переменились? — спросил Александр Николаевич.

— Верно-о, — ответил тот, — дивлюсь прозорливости твоея, Александр Николаевич, верно-о, будто ты лицезрел мою душу…

— На лице прочитал смятение души, — смеясь, сказал Радищев.

— Ясновидец, ясновидец, — отец Аркадий покачал головой и, не желая таиться перед Радищевым, расположившим к себе, молвил:

— Есмь на душе моей греховное пятно, есмь. Вероотступником был в молодости, именной указ злодея Емельки глас мой возвестил толпе, ввергнув её от мала до велика в преисподню…

— Встречали Емельяна Пугачёва? — схватив за руки отца Аркадия, нетерпеливо спросил Александр Николаевич.

— Бог миловал, а в расстриги угодил и в Нерчинск сослан был за свои скаредные дела, — упавшим голосом сказал отец Аркадий. Ему больно было вспоминать об этом.

— Какие же скаредные? — с удивлением произнёс Радищев. — Похвальные.

— Похвального в том мало, — продолжал поп. — Вельми согрешив тогда зело поверил я, что Петра Фёдоровича благословил на царство папа римский. Потребовалось многолетие искупить вину своея и вероотступничество, одиножды свершённое…

— Признаюсь, батюшка, не знал сего.

— И знать бы не следовало, но зрю в тебе человека ясновидного и доброй души и сие откровение моё прошу уберечь в тайне во избежание новой епитимий на мя грешного…

— Сохраню, — пообещал Александр Николаевич.

Евлампий, как бы собрав все свои мысли в кучу, наконец, понял, что не для барской забавы их звали в гости и не для красного словца сказал Радищев, что в доме его все одинаково уважаемы.

— Барин барину рознь, — твёрдо произнёс он. — Один шкуру с мужика дерёт, а другой, вишь ты, заступается…

— За народ-то и угодил сюда, — вставил Степан.

— Вона-а какие дела-а, — прищурив глаза, протянул Евлампий.

— А ты что, служивый, уши-то свои развесил, али добычу, как собака, почуял, — и ткнул солдата Родиона Щербакова кулаком в грудь. Тот сразу испуганно отпрянул, а Евлампий раскатисто засмеялся своей проделке.

— Ровно испужался, аль на воре шапка горит, а?

Евлампий, ещё с сенокоса не взлюбивший Родиона Щербакова, поняв, что он способен на пакость, вскипев, сказал:

— Сторожи, морда жирная, но язык держи за зубами, не то вырву самолично и собакам выброшу на съеденье. Понял?

— Ну, ну, ну, — подбегая к ним, проговорил Радищев, — только без скандала…

Евлампий, грозный, встал.

— Спасибо, барин, за приглашенье. Мы пойдём до дому, а ты оберегайсь солдата Родиона, человек-то он с гнильцой на душе, пакость учинить может…

Евлампий поклонился Радищеву.

— Спасибо, приветливая душа, — ещё раз поблагодарил он и направился к дверям. Отблагодарив Радищева за стол, за приглашение, ушли и Кирилл Хомутов с Аверкой.

В этот день долго засиделся с Радищевым отец Аркадий. У них нашлась близкая им обоим тема разговора — о крестьянской грозе, прогремевшей некогда над седым Уралом и Поволжьем.

2

Надвинулась мокрая и холодная сибирская осень. Целыми днями моросили дожди. Сырость загнала всех илимцев в избы. Задымились трубы, и сизый дым стлался по крышам, сползал на мокрую землю и словно растворялся в лужах. На тесных улочках Илимска скот размесил грязь, в жиже по ступицу колёс тонули проезжающие телеги, вязли редко появляющиеся илимцы. Тайга будто поседела от обилия влаги. Илим вздулся и с шумом нёс свои мутные воды в Тунгуску.

Уже месяц стояло осеннее ненастье. Радищев, удрученный унылым видом почерневших изб, заборов, сараев, свинцово-тяжёлым небом, совсем придавившим тайгу и горы, не находил себе места, по суткам не выходя из дома на прогулки. За эти дни он написал друзьям чуточку мрачные, окрашенные осенним унылым настроением письма, но губернаторский курьер, регулярно наезжавший в Илимск всё лето, не был уже два месяца.

Александр Николаевич соскучился по свежей почте. Ему хотелось сейчас почитать новые газеты и журналы, узнать, какие события произошли в далёком от него мире, хотя события эти, в получаемых им газетах, запаздывали на несколько месяцев. Но Радищев аккуратно следил за прессой и, читая запоздавшие сообщения, восстанавливал действительную картину происходящего вдали от него.

В такие дни Александр Николаевич больше всего боялся щемящей сердце тоски, мешающей ему понимать и вдумываться в окружающую его жизнь, размышлять над большой и важной работой — над философским трактатом.

Радищев всячески пытался отогнать уныние, но весь неприветливый осенний пейзаж Илимска с тайгой, видимый им из окна, давил его своей мрачностью, безлюдием. Александр Николаевич, привыкший за годы изгнания противостоять трудностям своего неустроенного быта, грубым выходкам местной царской администрации, всем невзгодам, обрушивающимся на него, тут будто растерялся и ослабил свою волю.

Затяжное ненастье и непогодь, осеннее увядание природы, окрашенной в безжизненные тона, всегда угнетающе действовали на Александра Николаевича, даже в молодые годы его жизни. Но тогда всё это умирание окружающей природы замечалось им меньше и как бы застилалось разнообразием светского времяпрепровождения и весельем, которое в такие дни было в лучших салонах и театрах столицы.

Радищев боялся и не хотел признаваться даже себе в том, что илимская скучная и безжизненная осень подняла в нём тоску по Санкт-Петербургу. Как ни хотел он отрешиться от жизни светского общества, к которому привык за долгие годы службы в столице и в котором воспитался и вырос, он, в эти дождливые дни, порою скучал о прошлом, о широком круге друзей.

Александру Николаевичу хотелось рассказать о своём состоянии Елизавете Васильевне, но он боялся, что подруге его — бодрой и жизнерадостной, поглощённой заботами о детях, о нём и о доме, передастся его настроение.

И тотчас он спросил себя, а правильно ли он поступает, скрывая своё настроение от единственного друга в изгнаннической жизни, таится от неё?

«Нехорошо, нечестно», — решил Александр Николаевич и прошёл на половину Елизаветы Васильевны, заполненную своим маленьким, кипучим, счастливым семейным мирком.

Радищев остановился на пороге, удивлённый тем, что увидел и услышал. Здесь всё жило, всё было согрето теплом и уютом. Елизавета Васильевна мерно покачивала зыбку, в которой лежала Анютка, и тихо пела своим приятным, грудным голосом, будто воркуя, как голубка над гнездом. И песня её была про сизую голубку — модный романс Нелединского-Мелецкого, сделавший автора широко известным в светских кругах.

Это была любимая песенка Рубановской. Она отвечала её настроению и передавала её внутреннее состояние. Елизавета Васильевна тоже была охвачена в эти дни тоской по прежней жизни. И слова романса Нелединского-Мелецкого казались ей настоль проникновенными, что в них Рубановская находила отображение своего грустного настроения.

Радищев ошибался, когда думал, что Елизавете Васильевне в эти дни было чуждо чувство унылой осенней подавленности. Тоска заполняла её сердце, но Рубановская, видя, насколько, подавлен чем-то Александр Николаевич, нашла в себе силы, чтобы при нём не показывать своё унылое настроение.

Скрывая тоску, Елизавета Васильевна думала только о Радищеве и его работе. «Не дай бог, он заметит на лице моём смятение души», — размышляла она и, не зная истинных причин столь подавленного состояния Александра Николаевича, относила их больше за счёт его работы. «Что-нибудь не получается у него, не может сосредоточиться на главном и найти нужные ему доводы и доказательства, — думала она. — Только бы ему было хорошо, только бы он мог работать». И, напевая сейчас этот романс, Рубановская выражала словами песенки своё внутреннее настроение.

Александр Николаевич сразу всё это понял и догадался. Он стоял в дверях и внимательно слушал пение Елизаветы Васильевны, её несильный, но приятный голос ещё больше защемил его сердце тоскливыми нотками.

Мгновенно осенившая Радищева догадка о том, что происходило в душе Рубановской, словно подтянула все нервы и собрала в комок все его душевные силы. Он сразу встряхнулся. Ему стало стыдно за свою слабость.

Он не должен был выпускать вожжи ив рук, давать ослабнуть воле. Смириться с тем, что есть, значит покориться судьбе: радоваться лишь теми радостями, какие она даёт, и не требовать, не искать большего. Свыкнуться с унылостью и дать засосать себя тоске, как в болото, а потом что?

Чувство примирения было Радищеву чуждо. И в душе его невольно поднялся протест. Романс Нелединского-Мелецкого по духу своему был чужд мятежной натуре Александра Николаевича. Но подруга пела так мило, так хорошо, что он не мог её прервать.

И мысли Радищева вдруг прорвались. А где стоны народа в песне, где та радужная искра надежды на лучшее, чем силен русский человек? И ему захотелось услышать в эту минуту в песне бурю, жажду народной мести, такой песни, чтобы от душевной радости церковные колокола отозвались малиновым звоном.

Александр Николаевич быстрыми шагами прошёл к Рубановской, почувствовавшей его присутствие и переставшей петь. Он нежно прижал её голову к своей груди, а потом, поцеловав, молча удалился из её комнаты.

3

В сентябре выпал снег. Сначала над тайгой зловеще прошумели вьюги, потом сразу стихло, и установились ясные, погожие дни. Сырая, дождливая погода осенью по народным приметам предвещала скорый снег, хорошую порошу охотникам. Так оно и получилось — словно до примете в Илимск пришла зима.

Светлее стало в тайге, забелели, засверкали радугой на солнце короткого дня крыши изб, а над ними высоко из труб поднялся голубоватый дым. Напевно заскрипели полозья саней по первому снегу, веселей затрусили рысцой лошади мимо воеводского дома. Илимцы ехали то за сеном, то за дровами, то в Усть-Кут или Братск на базар, то на дальнюю охоту в верховья Илима.

Светло и радостно стало на душе Радищева. Безлюдье и безжизненность тесных илимских улочек сменились криком ребятишек, высыпавших гурьбой из дворов, лаем и визгом собак, кувыркающихся в снегу, мычанием и блеянием скота, гоняемого по утрам на водопой.

Все, кто промышлял белку, ушли в тайгу на охоту — одни дальше вглубь, другие — поблизости. Александр Николаевич тоже устроил несколько прогулок на лыжах с ружьём в распадок на ту сторону Илима.

В один из таких дней, возвращаясь из леса, он заглянул к Евлампию, жившему в крайней избе, будто на отшибе ото всех.

Евлампий сидел на берёзовом чурбане и свежевал белку. Чёрные, свисшие усы при каждом движении мелко вздрагивали.

— Будь гостем, — не отрываясь от работы, приветствовал его Евлампий, — проходи, Александра Николаич, садись на лавку…

Радищев прошёл и сел. Он стал рассматривать избу, её небогатое убранство и пожитки промысловика. От печи через всю избу была прикреплена жердь, а на ней висели шкурки зверей, связки лука, высушенных трав, какие-то мешочки и тряпки. В углу, у двери стояла широкая деревянная кровать, покрытая самотканным одеялом, в изголовьях одна на другой сложены были несколько подушек в ярких ситцевых наволочках. Рядом с кроватью находился сундук.

В слюдяные оконца, переливающиеся радужными красками на солнце, бил матовый свет дня. Листвяжный пол был добела промыт с дресвой. Должно быть жена Евлампия, как все сибирячки, любила порядок и чистоту в избе, обладала уменьем создавать из ничего домашний уют.

Александр Николаевич стал наблюдать за Евлампием. Благодушное лицо выдавало добрую натуру русского таёжника-промысловика. Он свежевал белку молча. По мягкой, ещё парной мездре шкурки, растянутой на коленях, быстро ходил нож, соскабливая кровоподтёки и одновременно вытягивая шкурку.

В избу вошёл сосед Никита, чинно поздоровался, постоял под порогом, обивая с волчьей шапки мокрый снег, прошёл дальше и сел на лавку.

— Гость у тебя, — сказал он.

— Гость, — отозвался хозяин.

— Возвращался с прогулки, дай, думаю, зайду к Евлампию, — сказал Александр Николаевич.

— Може с докукой какой, говори? — поворачивая к Радищеву голову и вскидывая на него лукавые глаза с горевшими в них искорками смеха, спросил Евлампий.

— Была бы, сказал, — ответил Радищев.

Евлампий с Никитой заговорили о своём охотничьем деле.

— Белковал малость?

— С зорьки до полудни. Девятнадцать принёс, — не отрываясь от дела, ответил Никите Евлампий. — Самый момент угадал. Фартово-о!

Хозяин наколол на длинный прут очищенную шкурку, достал трубку с длинным мундштуком и старательно стал набивать её табаком из кожаного кисета с красной тесёмкой. И только после того, как вокруг него поплыло сизое облачко дыма, он заговорил о том, как белковал.

— Нонче, паря, белки-то тьма. По утрам её только и брать, когда она выходит. Тут уж не зевай.

— Из ружьишка бил?

— С прошлогодку чтой-то врёт, никак не попадёшь, так сегоды зверька больше ловушкой брал…

— О ты-ы, какая загагурина, врать может.

— Может, как плохой человек.

— Запродал бы ружьишко-то кому.

— Любитель не подвёртывается.

— А-а! На наезжего надо, своему нехорошо.

— Знамо. Жду случая.

Помолчав, Никита вновь завёл разговор, и Радищев слушал их непринуждённую беседу, не мешая им, ни вопросами, ни репликами.

— С собаками ходил?

— С собаками, — ответил хозяин.

— Хороши собаки?

— Хороши, паря. Полфарта в охоте. Как пошли, передыху не дадут, только поспевай за ними. И умны. Следков нет, собаки на тебя смотрят, будто спрашивают. Побыстрее зашагал, и они ходом за тобой. Чуть замешкался, хвостами закрутили и ну искать…

— Скажи-ка-а! А белка-то больше где держится?

— На листвяге. Тут её хлёстко брать. В сосняк-то она с голодухи переходит. И там дохнет. Подходишь — валяется, бедная, с шишкой в зубах. Засмолит себе горло, кишку и дохнет.

— В кедраче бывает?

— Бывает. Тут её неважно брать. Запутается в ветках, вроде чернеет, а белка ли, узнай. Другая кедра такая, корову затолкай и то не опознаешь…

— И верно?

— Ну не корову, так барана.

— Скажи-ка ты!

— Кошку-то наверняка, без прибавленья…

Они вдруг оба дружно и заразительно рассмеялись, рассмеялся и Радищев.

— Охотника, паря, хлебом не корми, — сказал Никита, — а соврать обязательно дай.

— В кровь въелась.

— Отчего, Евлаша?

— Отчего-о? Человек в тайге — одиночка, воображенье и играет. А на людях-то уж по привычке…

— Верно, пожалуй.

Они вновь замолчали. Евлампий заканчивал обделку беличьих шкурок. Никита с завистью посмотрел на пухлую связку шкурок, висевших на жёрдочке.

— Хозяйка! — обратился Евлампий к жене, возившейся на кухне за перегородкой. — Накрой-ка стол.

Вскоре хозяйка, низенькая и проворная женщина, заставила стол тарелками и мисками. В одной тарелке белел творог, в другой золотились нарезанные огурцы, в глубокой миске поблёскивал сохатиный студень, обложенный луком. Рядом на тарелке лежала сохатиная копчёная губа, а на сковородке дымились поджаренные беличьи задочки.

Александр Николаевич, рассматривая стол, уставленный разнообразной едой, подумал, что почти вся она охотничья, добыта трудом промысловика, обильная, когда начинается звероловный сезон, и бедная, когда он кончается.

— За стол, — важно пригласил Евлампий, когда жена, закончив расставлять посуду с едой, отошла в сторонку и, сложив руки на животе, так и осталась стоять, готовая по зову мужа вновь подбежать к столу.

Мужчины сели за стол.

— Не обессудь, барин, — сказал хозяин, — чем богаты, тем и рады.

— Так жить можно, — смеясь, заметил Александр Николаевич.

— И живём раз в году, а потом — зубы на божничку… В избе великий пост начинается…

— К такой бы закуске да штофик, — сказал Никита.

— Ан не мешало бы, но белку-то ещё не носил купчишке. Толсто, поди, купит, тонко носиться будет, да останется ли на штоф-то?

Евлампий молча принялся за еду, за ним последовал Никита. Радищев также попробовал сохатиного студня и копчёной губы.

— Подчевался бы беличьими задочками. Баба у меня мастерица жарить.

— Спасибо.

Радищев попробовал впервые в жизни жареные беличьи задочки. Мясо было нежное, вкусное, чуть отдавало смолой. Он похвалил жену Евлампия. На лице женщины расплылась довольная улыбка.

— Вкусна наша еда? — спросил Евлампий, вытирая ладонью свои усы.

— Вкусна, — отозвался Радищев.

— Заходи позднее как-нибудь, добудем с Никитой медведя, жареной медвежатиной угощу…

— Спасибо…

Промысловики вновь вернулись к прежнему разговору об охоте.

— Не примечал, откуда белка-то?

— С полудни шла. По приметам ленская.

— Говорят, крупнее она?

— Вроде крупнее.

— Какая же попадает?

— Всякая. Вперемежку идёт: краснохвостка, бурохвостка, чёрнохвостка.

— И чего только нет в нашей Илимской тайге, — с гордым восторгом произнёс Никита. — Всё есть, Евлаша. Взять только надо…

Радищеву понравились душевные слова Никиты. Он поддержал его и тоже сказал о несметных богатствах сибирского края, о том, что богатства эти пока ещё лежат втуне, когда народ поднимет их, то сделает государство российское самым могущественным среди других стран.

— У кого, что болит, тот о том и говорит, — заметил Евлампий. — Оно може и так, но когда будет, нас уже черви съедят в земле… — и отмахнулся рукой, словно хотел сказать этим: всё это хорошо на словах, а попробуй добейся того на деле.

— Хозяйка, чайку налей!

Жена услужливо подбежала, налила в кружки чай, забелила молоком, подала мужчинам и снова отошла от стола.

— А верно, Евлаша, будто белка плодовита? — отпивая горячий чай, спросил Никита.

— Говорят, тридцать девять в год бывает. Сама сорокова выходит.

— Смотрит-ка ты! Урожайна.

— Ещё кружку выпей горяченького.

— Спасибо за угощенье.

Никита встал и вышел из-за стола. Отодвинул табуретку Евлампий, отставил допитую кружку Радищев. Промысловики закурили, обменявшись кисетами, чтобы испробовать табак. И вновь их разговор, медленный и степенный, потёк плавно и непринуждённо о большом урожае белки в илимской тайге.

Потемнели слюдяные оконца. Хозяйка запалила коптящий коганец с бараньим салом, поставила его на припечек.

— Значит урожай нынче на белку? — переспросил Радищев, чтобы окончательно убедиться и иметь возможность хотя бы примерно определить, сколько даст пушнины Илимск в такой год, если каждый промысловик будет добывать белки столько же, как Евлампий.

— Урожай, — ответил Евлампий, — на белку урожай, Александр Николаич, а на хлебушко неурожай. Так оно и бывает: рубаху справишь, штаны пропадут, штаны заимеешь, рубаха прелая на тебе свалится с плеч…

— Своего-то хлеба, дай бог, чтобы до пасхи хватило, — сказал Никита, — а к петрову посту животы у всех, подведёт…

— Чтоб не подвело, на поклон к купчишке Прейну пойдёшь. Он, хапуга, не откажет, меру муки наполовину с отрубями даст и в поминальник свой занесёт, — Евлампий тяжело вздохнул. — На белку урожай, Александр Николаич, вроде и добыл её хорошо, — он машинально вскинул руку и указал на связку беличьих шкурок, — а снесёшь купчишке, в кармане-то снова пусто, — и ядовито продолжал: — Тот поминальничек свой раскроет, да ещё скажет, мол, должишко за тобой, Евлашка, небольшой остаётся, и хихикнет… Эх-ма-а!

— У всех промысловиков одинаковы прибытки.

— Были бы прибытки-то, Никита, а то долги, — с болью произнёс Евлампий. — Прибытки-то наши у купчишек в руках…

И боль Евлампия, тяжёлая и искренняя боль, передалась Радищеву, как самая близкая и понятная ему боль тысячи тысяч таких же обездоленных, обворовываемых промысловиков и крестьян то помещиками, то исправниками, то чиновниками.

«Нет, такой жизни народа должен быть конец. Доколе может существовать несправедливость, зло, обман! — с возмущением и ненавистью к тем, кто породил это людское бедствие, подумал Радищев. — Простой народ, который должен составить основание и предмет нового общественного устройства, должен быть избавлен навсегда от них. Народ должен быть счастливым и блаженным и будет им лишь тогда, когда переменятся правительства и над землёй взойдёт заря свободы!»

— Чем хуже, тем лучше, — отвечая на свои мысли, произнёс Радищев, — из мучительства рождается вольность…

— Нет уж, и так мучительства хватает, — ответил на эти слова Евлампий.

— Однако поздно уже. Пойду, — сказал Никита.

Он встал с лавки и направился к выходу. От двери он спросил:

— Утресь в тайгу?

— В тайгу.

— С удачей обернуться.

— Снежка бы за ночь не выпало, обернусь…

Накинул на плечи овчинную шубу и Радищев.

— Что будет у тебя, Евлампий, заходи ко мне запросто, — сказал он.

— Заглядывай к нам ещё как-нибудь, — ответил Евлампий, — медвежатинкой угощу, зажаренной с луком. Отмясоедничаем зараз, а потом легче будет пост держать…

Хозяин набросил на себя дублёный полушубок и вышел проводить гостей.

На дворе чуть подморозило. Луна зеленоватым оком одиноко смотрела на тайгу, на заснеженные избы Илимска с огоньками, бледно светящимися в замёрзших оконцах.

— Не будет снега, — утвердительно сказал Никита.

— Не должно бы, ежели по луне судить, — подтвердил Евлампий.

4

Неожиданно ко двору Радищева подкатила оленья упряжка Батурки. От оленей шёл густой пар, было видно, что хозяин упряжки спешил. Батурка привёз искалеченного медведем тунгуса Костю Урончина. У него была переломлена левая рука.

— Помогай, друга, — вводя в дом Урончина, попросил Радищева Батурка, — помогай, Костя мой друга…

Тунгус Урончин побывал в лапах медведя. Александр Николаевич осмотрел переломленную на половине между локтем и плечом руку. Урончин заскрипел зубами от боли, на глазах его блеснули слёзы. Радищев уложил тунгуса на лежанку и попросил его не шевелиться и не дёргать рукой.

— Молчи, друга, — сказал ему и Батурка, — молчи, русский друга всё сделает…

Александр Николаевич в небольшой практике своего врачевания ещё ни разу не имел дела с переломом кости и её складыванием. Он сначала хотел пригласить бабушку Лагашиху, слывшую умелой лекаркой в этих делах, но слова Батурки, возлагавшего надежды на него, и желание проверить свои знания на практике заставили Александра Николаевича смелее взяться за оказание помощи.

Радищев попросил Степана изготовить прочные лубки и, когда они были сделаны, стал с помощью слуги восстанавливать переломленную кость. Что-то долго похрустывало под его пальцами, и Александр Николаевич на ощупь чувствовал, переломленная кость не сразу ложится на своё прежнее место. Опухоль руки мешала ему тонко прощупать перелом и точно сложить кость.

Урончин не шевелился. Он лишь сквозь стиснутые зубы и искусанные до крови губы глухо стонал. Лицо его, сделавшееся кирпичного цвета от натуги, покрывалось потом, и Батурка, заглядывая в глаза Урончина, выражающие страдание, тихо приговаривал:

— Молчи, друга…

Крайнее напряжение захватило и Радищева, пока он искал точного положения, в котором кость была до перелома. Он с облегчением вздохнул как только кость в месте перелома правильно соединилась. Тогда на руку Урончина наложили крепкие лубки, туго перевязав их бинтом.

Когда всё было закончено и левая рука для надёжности закреплена ещё повязкой через шею, Костя Урончин, мужчина среднего роста лет сорока пяти, поднялся на лежанке и, еле слышно, сквозь зубы сказал:

— Пить.

Степан принёс ковш студёной воды, и Урончин, не переводя дыхания, осушил его. Батурка, всё это время пристально наблюдавший за товарищем и Радищевым, обеспокоенно спросил:

— Костя сможет на «дедуску» ходить?

Александр Николаевич, догадываясь, кого подразумевал под «дедуской» Батурка и считая его беспокойство вполне естественным, ответил:

— Весной сможет на медведя охотиться…

Чёрные глаза Батурки радостно сверкнули.

— Спасибо, друга. Апеть хоросо…

— Курить, — попросил Урончин, и Батурка живо набил свою трубку табаком, высек огонь кресалом, потянул из неё разок, с каким-то особенным удовольствием глотнул дым и передал трубку товарищу. Тот быстро-быстро засосал её с жадностью изголодавшегося человека.

Радищев спросил, как Урончина помял медведь, и Батурка охотно стал рассказывать, часто заменяя слова живой и выразительной жестикуляцией и мимикой. Александр Николаевич и Степан поняли это так. Тунгус Костя Урончин — лучший охотник из стойбища всегда добывал «дедуску» зимой, когда медведь сонный лежал под снежным намётом в своей берлоге. Его умел хорошо отыскивать под снегом изощрённый и испытанный глаз Урончина, ещё с лета запомнившего «старый берлог».

И вот нынче Костя Урончин тоже пошёл на «дедуску» с ним, с Батуркой. Охотник отрыл берлогу из-под снега и, как в молодости, привязав к поясу верёвку, конец которой отдал Батурке, сам полез в берлогу, чтобы ножом прирезать спящего медведя, как поросёнка. Но, должно быть, Костя промахнулся ножом, угодил мимо сердца, и разъярённый зверь помял в своих лапах Урончина, переломил ему руку.

— Убил медведя-то? — поинтересовался Степан.

— Добыл «дедуску», — ответил Батурка.

Незатейливый, но правдивый, рассказ Батурки о Косте Урончине оставил сильное впечатление у Радищева, восхищённого поступком тунгуса. Он представил его влезающим в медвежью берлогу, и Александру Николаевичу невольно стало страшно до мурашек, пробежавших по спине.

«Какую крепость духа надо иметь человеку, чтобы устроить поединок с медведем в берлоге», — подумал он и отметил, что Костя Урончин обладал незаурядной смелостью, силой и крепостью духа. «Таков человек из народа, которого оскорбительно всё ещё называют диким».

Ему припомнился разговор с доктором Карлом Мерком о диком образе жизни народностей Чукотки и восторженный отзыв о их самобытности художника Луки Воронина. Радищев подумал, что тунгус Костя Урончин самобытно красив, силен и даже величествен теперь и что он будет ещё краше, сильнее и величественнее, когда сбросит с себя навсегда позорную кличку «дикого» и станет равным в семье свободных народов России.

— Спасибо, друга, — с теплотой сказал Батурка, принимая от Кости Урончина выкуренную трубку, и пригласил Радищева:

— Приходи к нам в чум…

— Ты приезжай в Илимск.

— Хоросо.

Тунгусы стали собираться в дорогу. Александр Николаевич, провожая их, долго напутствовал, как должен вести себя Костя Урончин до тех пор, пока у него не срастётся кость и не будут сняты с руки лубки и повязка. Оба охотника понимающе кивали головами.

Радищев, проводив тунгусов, долго стоял на крыльце и смотрел вслед упряжке, пока она не скрылась в таёжке за поворотом дороги. Он думал о том, что история возложила на русских почётную и благородную миссию — поднять культуру отсталых народностей отечества и сделать их равными, как родных братьев.

5

«…Хотя, в сущности я только эмпирик, но моя добрая воля, кажется, может отчасти возместить недостаток знаний, а ваши благодеяния дали мне возможность удовлетворить сие желание. Ящик с лекарством, почти не тронутый, теперь часто идёт в дело», — писал Александр Николаевич графу Воронцову.

Молва об его умении врачевать быстро облетела илимскую округу. К Радищеву потянулись люди отовсюду, то с одним недугом, то с другим, то с третьим. Он не отказывал никому и стремился всем оказать посильную помощь: дать лекарство, внимательно выслушать больного о недуге. Он невольно занялся врачеванием. Приобретённые ещё в годы учёбы медицинские знания он только теперь, углубляя их, смог претворить на практике и заняться полезным делом, приносящим ему огромное внутреннее удовлетворение.

Александр Николаевич решил всерьёз приобщить к этому делу и Степана, быстро перенимающего нужные знания и навык. Теперь Елизавета Васильевна часто заставала Радищева со Степаном подолгу беседующими о врачевании, о простейших способах лечения и изготовлении из трав необходимых лекарств.

— Врачевание, Степанушка, состоит не в лечении болезни, не в лечении причин её, а в лечении самого больного, — поучал при таких беседах Александр Николаевич.

— Я не помешаю, Александр? — спрашивала Рубановская.

— Садись ближе, Лизанька.

Елизавета Васильевна садилась в кресло и слушала.

— Иной раз задумаешься, — тепло и сердечно продолжал Радищев. — По теориям да книгам все болезни исцеляются, а сколько вокруг нас умирает хороших людей, и жалко станет их. Книжное лечение легко, а на практике — трудно. Иное — наука, иное — умение лечить. И тут, Степан, познание болезни — половина лечения. А чтобы узнать болезнь, допроси сначала больного: когда болезнь его посетила первый раз, вдруг ли напала, или исподтишка брала его, где выказала своё насилие…

Степан слушал Радищева, не проронив ни слова.

— Допроси, — продолжал Радищев, — в крови ли, в чувствительных жилах, в орудиях ли пищеварения или в оболочках, одевающих тело снаружи, почувствовался больному недуг. Всё, всё расспроси умело, без спешности, а потом решай. Успех врачевания в полном дознании ложа болезни, которое она определила для себя в человеке. Вот так и действуй всегда…

— А лучшее лекарство от недугов? — спросил Степан.

— Покой с умеренностью, сон и бдение в своё время… Заботы домашние и печали житейские те же болезни, удаляй их от больного…

Говоря это, Радищев взглянул на Елизавету Васильевну и заметил, что она улыбнулась. Он вспомнил свой осенний житейский недуг, который так легко вылечила в нём Елизавета Васильевна романсом Нелединского-Мелецкого, и, ответно улыбнувшись, продолжал:

— Первый рецепт для здоровья — труд, а после него хорошая еда… — и добавил: — есть и душевные лекарства врачующие тело больного…

— А как лучше пользовать лекарственные травы?

— Лекарственные травы — наше богатство, вся природа — наша аптека, — отвечал Радищев, рви ромашку — настой её от болей живота лечит, хвои зелёный от малокровия и лёгочной болезни, троелистка — аппетит в человеке поднимает, осиновая кора — озноб и лихорадку поглощает. А у тунгусов, примечал я, медвежье сало и желчь от простудного кашля помогает, жиром же смазывают они раны, признобленные места… Лекарства все хорошие, но всё же лучше предохранить человека, нежели лечить болезни. Не забывай сего во врачевании, как первую заповедь свою… Ну вот и пожалуй всё…

— И так на сегодня много, — благодарно сказал Степан.

— Надо очень много знать, Степанушка, чтобы мало-мальски уметь врачевать…

— Всего сразу не охватишь, Александр Николаич.

— Помаленьку будем приоткрывать завесу над столь добрым для людей делом…

Степан пожелал покойной ночи Радищеву и удалился из его комнаты. И когда Рубановская осталась наедине с Александром Николаевичем, она встала, подошла к нему, потрепала его поседевшие волосы, заглянула в глаза, немножко утомлённые, но приветливые.

— Я люблю твоё одушевление, — сказала тихо она. — И чем больше открываешься ты мне, тем больше и больше я люблю всего тебя…

Елизавета Васильевна в этот вечер долго проговорила с Александром Николаевичем обо всём, что у неё накопилось заветного и волновавшего её сердце.

6

Незаметно потекли зимние дни, заполненные самыми различными занятиями. В комнате Радищева теперь часто раздавались голоса ребят, заучивающих уроки. Александр Николаевич стоял с указкой у таблиц то по русской грамматике, то по арифметике, изготовленных им самим, то у карт по отечественной истории или географии.

В его комнате, как в классе, сидели на скамейке несколько илимских ребят и держали на коленях особые ящички, насыпанные песком; они палочками писали буквы, слова и цифры. Позднее, с большим трудом, удалось приобрести аспидные доски с грифелями. Когда первоначальная грамота была постигнута, он стал учить ребят чистописанию, выдавая для этого бумагу и гусиные перья с чернилами.

Александр Николаевич отдельно занимался с Павликом и Аверкой, проводил с ними вместе простейшие химические опыты, подбирал минералогическую коллекцию, систематизировал гербарий.

Словом, Александру Николаевичу едва хватало времени, чтобы справиться со всеми занятиями, которых он находил всё больше и больше.

Александра Николаевича радовали события, происходящие во Франции, в центре которых стоял Жан Поль Марат, привлекавший его внимание. Читая газеты, он представлял, как по звуку набатного колокола вооружённые граждане Парижа атаковали королевский дворец Тюильри, как арестованного короля с семьёй заключили в тюрьму.

Монархия, ненавистная ему всей душой, во Франции или России — безразлично, была свергнута там, где жил и действовал Марат — пламенный трибун революции. Радищев, как завороженный, повторял мелькавшие в газетах призывные слова, обжигающие его сердце огнём радости: «Да здравствует революция».

И вот январским днём 93 года король Людовик был казнён, а позже гильотинирована Мария-Антуанетта. Граф Александр Романович Воронцов в письме сообщал о прекращении всяких сношений с Францией; расторжении торгового договора и объявлении запрета на французские товары, воспрещении французским судам появляться в русских портах. В письмо были вложены несколько номеров «Санкт-Петербургских ведомостей» с напечатанной в них клятвой отречения от революции французов, проживающих в России, и списки произнёсших эту клятву.

«Я, ниже поименованный, этой клятвой моей перед богом признаю настоящее правление тамошнее незаконным… Умерщвление короля наихристианнейшего Людовика XVI почитаю сущим злодейством».

Прочитав клятву, Александр Николаевич невольно вспомнил томского коменданта де Вильнева и, просматривая опубликованный список, не нашёл его фамилии.

Тех, кто отказывался дать подобную клятву, немедля высылали из России. Радищев представлял, что происходило в Санкт-Петербурге и в Москве, во дворце императрицы, хотя и не мог знать всего. Секретарь Екатерины Храповицкий в те дни занёс в свой дневник правдивые впечатления:

«С получением известия о злодейском умерщвлении короля французского её величество слегла в постель и больна и печальна».

Брат Пётр, редко писавший письма, сообщал ему, что известный книгоиздатель Николай Новиков арестован и заточён в крепость за печатание недозволенных книг и устройство тайных сборищ.

«Кто следующий — задал Радищев себе вопрос. — За кем очередь в арестантской карете проследовать в казематы Петропавловской или Шлиссельбургской крепостей и в арестантском возке с кандалами на руках быть увезённым в глухие места ссылки?»

И Александр Николаевич, чтобы отогнать от себя тяжёлые раздумья, заглушить в себе боль за судьбы тех праведников-смельчаков, которые, не боясь ничего, поднимали свой голос в защиту свободы и тут же следовали за это в ссылку или заточение, с ещё большим рвением и охотой занимался то одним, то другим делом, полезным илимцам. Так в непрестанных занятиях, дававших ему большое удовлетворение в одиноком изгнании, Александр Николаевич провёл всю зиму.

Медленно и незаметно подобралась вторая илимская весна. Солнце согнало снег, прошёл ледоход на Илиме, просохли таёжные дороги — тропы. Однажды поутру Радищев наблюдал, как лопались набухшие почки деревьев в саду. Потом появился молодой и пахучий лист, сад снова оделся в зелёный наряд.

Александр Николаевич занялся огородом. Он устроил парник и небольшую теплицу из слюдяных рам, сделанных Степаном за длинные зимние вечера. С новым приливом сил он работал в эту весну на огороде, под песни-ручьи тонкоголосых жаворонков, неумолчно журчавшие в ослепительно голубом небе. Он дал семенной картофель всем, кому обещал, и помог Кирилле Хомутову, Евлампию и Никите посадить картошку в их огородах.

А когда весенние работы на огороде закончились, Радищев стал готовиться к экскурсии по Илиму. В земской канцелярии было получено предписание киренского исправника Дробышевского. Тот милостиво разрешал ему совершать поездки в окрестностях Илимска, соблюдая при этом должное в его положении благоразумие.

Радищев поспешил использовать разрешение.

7

Железный рудник находился в пятидесяти верстах вверх по Илиму. Рассказывали, что им пользовался некогда илимский кузнец: делал из железа ножи, вилы, топоры и даже казачьи пики. У Радищева уже имелся оттуда образец руды.

Вместе с сыном Павликом Александр Николаевич отправился на лодке в верховья реки. Он взял с собой в проводники Аверку, знавшего расположение деревни Шестаковой, где, по рассказам, в горах находился железный рудник. Глубокой ночью, они добрались до указанного места и заночевали в ближайшей избе. Радищев долго не мог уснуть. Как крапивой, его тело жгли блохи, множество блох. Он то и дело вставал и выходил на крыльцо. Лишь на заре Радищев заснул коротким и чутким сном.

Рудник находился в полуверсте от Шестаково. С утра Александр Николаевич ознакомился с расположением горы. Потом ему захотелось взобраться на вершину, покрытую лесом, и осмотреть там колодцы и ямы, чтобы составить себе представление о рудном теле.

Боясь заблудиться в тайге, Радищев спустился вниз и взял проводником старика, в доме которого они остановились. С ним пошли Аверка с Павликом. Они карабкались на крутую гору, пробирались сквозь густой лес по мокрой и высокой траве. Взобравшись на вершину, они очутились в глухом лесу. Не было ни тропинки, ни просеки. Только над головой голубели небольшие просветы неба.

Хитрый старик долго искал места раскопок и, наконец, заявил, что не помнит и не знает, как их найти…

— Давно руду-то копали, я ещё парнем ходил, вот таким, — указывая на Аверку, лукаво заявил, старик.

— Дедка, вспомни, — просил Радищев.

Старик покачал головой.

— Трудненько… Запамятовал…

Они, отдохнув, снова шли за стариком, который их водил вокруг одного и того же места, не желая показывать верхние раскопки рудника. Радищев догадался об этом, когда они уже устали от ходьбы по горе. Он негодовал на проводника. Раздосадованный неудачей, Александр Николаевич возвратился в деревню под вечер так и не ознакомившись с направлением рудных залежей.

Происшествие это было ничтожным и незначительным, но Радищев убедился, что обман и лукавство старика, как и предупреждали его раньше, объяснялись тем, что местные жители старались избегать всего нового. Ему было обидно и за старика и за себя. Значит, он ещё в их глазах не вызывал доверия. К нему, как и к другим приезжим людям, они относились с опаской, остерегались.

Ему казалось, происходило это потому, что местные жители, проводя жизнь свою в одиночестве, привыкли к отшельничеству и хотели бы жить и умереть в неизвестности и таёжном покое. Таков ещё был человек этой сибирской глухомани.

Александр Николаевич прямо спросил об этом старика. Тот, прежде чем ответить, долго скрёб свой морщинистый затылок, почёсывая бородку, пока не собрался с мыслями.

— Оно, барин, правду сказать, пусть уже всё останется как было, а то нагонят сюда варнаков, от них и житья не будет…

Радищев пытался разубедить старика, доказывая ему обратное, но тот стоял на своём.

— Оно, конечно, може и лучше, но кто ж его знает? Пусть уж по-старому будет… Казна — плохой сосед…

— Не так, дедка, рассуждаешь, — и Александр Николаевич пытался ещё раз убедить старика и доказать ему, какие выгоды дадут народу и России богатства, которые лежат под спудом, без пользы для человека. Старик был упрям.

— Где казна, — твердил он, — там на мужицком кафтане лишняя дыра.

Радищев задумался над этим. По-разному люди оценивали жизнь, по-разному понимали свою свободу и счастье. Кто же был прав в понимании истинного счастья и своей свободы — цивилизованный человек или вот такой старик, забытый в глуши лесов?

Этот вопрос глубоко занял Александра Николаевича.

Они улеглись спать не в избе, а на сеновале, чтобы спастись от блох.

Уже крепко спал, прижавшись к отцу, Павлик, захрапел объятый здоровым сном Аверка, лишь Александр Николаевич лежал на спине и смотрел вверх. Сквозь дырявую крышу виднелось темносинее небо с мерцающими звёздами. Фосфорическое сияние их казалось далёким и загадочным, но разум человека приподнял завесу над тайнами вселенной, и всё стало объяснимым, понятным, подчинённым общему движению в мироздании.

Радищев спрашивал себя, какими законами управляется человеческая душа, что она ищет и как понимать её движение?

«Широта знаний цивилизованных народов оторвала миллионы людей от первобытного счастья, от счастья быть близким к природе, от простой и спокойной жизни», — говорил ему один голос, а другой возражал. Этот второй голос был сильнее первого и доказывал:

«Положительные стороны насильственного перехода от одного состояния к другому, хотя бы к лучшему, ощущаются в хорошую сторону иногда только спустя века».

— Да, спустя только века, — отметил Радищев и продолжал вслушиваться в спор этих внутренних голосов.

«Часто иго, наложенное изменением состояния тяготеет ещё и на отдалённые поколения, которые уже вкушают плоды тех изменений. Настолько нетронутый естественный человек, сохраняется в человеке общества…»

Александр Николаевич иронически улыбнулся. Мысли эти казались ему забавными, смешными, а самое главное — чужими. Да, чужими. Ведь это взгляды Руссо! А первый голос соблазнительно твердил:

«Живя в обширных лесах Сибири, среди диких животных и отсталых народностей, которые часто отличаются от первых только членораздельной речью, значения которой они не умеют даже ценить, может быть и ты кончишь тем, что станешь счастливым человеком по Руссо и будешь ходить на четвереньках?»

Выслушав сначала один голос, потом другой, Радищев снисходительно ответил:

«Однако, господин Руссо, автор опасный для юношества, опасный тем, что является очень ловким наставником в смысле чувствительности».

Он сам, когда-то, в годы своей молодости вместе с лейпцигскими друзьями попал на удочку этой чувствительности ловкого наставника и его книгу «Общественный договор» принял за откровение, думал руководствоваться ею в своей жизни и деятельности. Руссо возбудил сочувствие, и его теория народоправства Радищеву казалась той истиной, какую искало его пылкое сердце молодого свободолюбца.

В зрелые годы Александр Николаевич разобрался глубже в мыслях, проповедуемых Руссо в «Общественном договоре» и заявил во всеуслышание перед друзьями, что Монтескье и Руссо с умствованием своим много вреда наделали.

«Ловкий наставник в смысле чувствительности», — вернулся Радищев к своей только что занимавшей его мысли. А логика, какая убедительная, на первый взгляд, логика умного мыслителя. Автор захватывает всё внимание читателя с самого начала и с увлечением ведёт, ведёт его в глубь своих рассуждений, пока, наконец, не убеждает в своих взглядах и не заставляет других поверить ему.

Руссо говорит, что человек свободен от рождения и свобода его — следствие человеческой природы, его естественное состояние, его первобытное положение. Первое общество уже является нарушителем этой естественной свободы человека, и, входя в него, человек, ради самозащиты и самосохранения, уже теряет часть своей свободы.

Высказанное положение кажется неоспоримым, но верно ли то, что утверждает Руссо, правильно ли то, к чему он ведёт читателя дальше, с той же железной логикой развивая свою доктрину?

Пропел петух на дворе. Ему сразу же откликнулось несколько петушиных голосов, звонких и громких, в разных концах деревушки.

Александр Николаевич присел. Сон не шёл к нему, он продолжал спорить с Руссо.

— Нет, ловкий наставник, общество нужно человеку не для защиты его первобытной и естественной свободы, бог с нею, оно нужно для обуздания наглости и дерзновения сильных, для защиты слабых, для подпоры угнетённых! Только в обществе человек может ощутить истинную свободу, восстановить попранное насильниками достоинство, приобрести желанное счастье…

От мысленного спора с Руссо Радищев вернулся вновь к разговору со стариком, возбудившим невольно все эти размышления об истинной личной свободе и человеческом счастье.

Темносинее небо, смотревшее сквозь дырявую крышу, стало белеть, и фосфорическое сияние звёзд заметно потускнело. Начинался рассвет. Александр Николаевич снова прилёг и ещё долго наблюдал за изменяющимся цветом неба и последнее, что отпечаталось в его сознании, был первый золотистый луч, брызнувший над тайгой.

Задержавшись ещё на одни сутки в Шестаково и сделав, всё, что мог он сделать без проводника в тайге для ознакомления с направлением рудных залежей, Радищев отплыл на лодке обратно в Илимск.

Тихое и медленное течение реки почти неслышно несло лодку вниз. Отложив вёсла, Радищев осматривал берега реки.

Всё было залито ярким солнечным светом, всё сверкало свежестью красок в чистом и прозрачном воздухе летнего дня.

И хотя сельские виды, окаймлённые со всех сторон высокими горами, были однообразны, тем не менее, в одном месте Александр Николаевич залюбовался и придержал лодку.

Это был красивый уголок, почти такой, какие он видел в санкт-петербургских парках и садах. Вид этот открывала маленькая деревушка, за которой тянулась узкая голубая долина, теряющаяся вдали. За ней стоял сплошной лес. Перед деревушкой находилось зеленеющее поле ржи, начинавшей уже чуть-чуть белеть. Поле заканчивалось высоким холмом, поросшим березняком.

По другую сторону вид был ещё прекраснее. Река делала изгиб и терялась за зелёным островом. Илим здесь извивался. Несколько групп деревьев закрывали реку так, что казалось будто бы видишь обширный луг, простирающийся на далёкое пространство и замкнутый цепью синеватых гор.

Левая сторона деревушки заканчивалась небольшой поляной, покрытой кустарником. В середине виднелся отдельный домик со службами. Это было единственное красивое место в верховьях Илима, которым залюбовался Радищев. Он должен был отметить, что виды на Илиме уступали прекрасным местам в окрестностях Тобольска.

Александр Николаевич вспомнил, как стоя на берегу Иртыша, наблюдал за быстрым, словно опешившим куда-то течением реки. И опять всплыли перед ним образы его друзей и знакомых — Панкратия Платоновича, Натали, Пушкина, Бахтина, Алябьева и вспомнить о них ему было приятно.

Радищев повернул лодку и пристал к берегу. Они вышли на лужайку. На душистом лугу уже краснела земляника. Павлик с Аверкой стали собирать ягоду. Александр Николаевич присматривался к цветам, чтобы пополнить свой гербарий. Его внимание привлекли ароматный синий ирис и жарки. Особенно были красивы жарки в тени черёмуховых кустов, когда на них падал солнечный луч. Александр Николаевич сказал Павлику, чтобы он нарвал огромный букет жарков и ирисов для Елизаветы Васильевны. Он знал, что Рубановская будет благодарна им за букет, — она любила полевые цветы.

Отдохнув на лужайке, они отчалили от берега, когда солнце уже клонилось к западу. Александр Николаевич рассчитал, что к вечеру они приплывут в Илимск.

8

Дома Александра Николаевича потянуло пересмотреть литературу, описывающую путешествия учёных. Свою поездку в верховья Илима он считал неудачной и решил осенью опять совершить многодневную экскурсию, но теперь уже в низовья реки. Его интересовало там многое: флора и фауна, а самое главное — горообразование в устье Илима.

С ранних лет своей жизни он питал большую страсть к путешествиям и странствованиям. В зрелом возрасте ему захотелось познакомиться с далёкими окраинами России, с Сибирью. Теперь он с грустью подумал, что желание его исполнилось, хотя и помимо его воли. Александр Николаевич знал, что путешествия всегда давали ему благодатную пищу для размышлений. И сейчас, когда он был захвачен мыслями о человеческом бытии, познании окружающего мира, эти странствия даже по Илиму обогатят его.

Радищев взял с полки книги Георги «Описание Петербурга» и Германа «Описание России». Когда-то он читал эти сочинения. Сейчас Александр Николаевич перечитал их заново. Совсем другое, большее желал получить он от книг и их авторов — маститых учёных, после того, как сам глазами невольного путешественника обозрел Сибирь.

Обе книги, он только что заметил, являлись компиляциями и не удовлетворяли возросшим требованиям и интересам Александра Николаевича. Если бы его спросили, в чём разница сочинений этих авторов, не задумываясь он сказал бы, что Георги, по крайней мере, лучше выполняет своё дело. Он не пускается в рассуждения, избегает скороспелых суждений и выводов и рассказывает о вещах, как человек, у которого есть только глаза и уши.

Книга Германа на этот раз вызвала крайнее раздражение у Радищева. Он отбросил её на стол и, заложив руки за спину, стал ходить по комнате мелкими торопливыми шагами. Александра Николаевича возмущало, что автор был далёк от описываемого. Герман стремился делать выводы, но они получались неудачными, пытался рассуждать, но не отваживался сказать что-то своё, умное и деловое.

— Обманщик и лжец! — с возмущением сказал Александр Николаевич.

— Кто же?

Он вскинул глаза на входившую в комнату Елизавету Васильевну.

— Герман со своим «Описанием России».

Рубановская медленной и спокойной походкой прошла к столу и села в кресло. Это было её любимое место. Сколько часов и вечеров проходило у неё здесь вместе с Радищевым, то в разговоре о бытие, то о торговле с Китаем, то в беседе о семье и доме, то, наконец, за чтением какой-нибудь книги. Она протянула руку за томиком, лежащим на столе, со страницами, испещрёнными пометками и замечаниями.

— Каков, а?

Елизавета Васильевна промолчала. Радищев стал объяснять, что записи Германа часто неверны и уже устарели.

— Он пользуется, Лизанька, для описания фабрик и мануфактур сегодняшней России устаревшими списками Мануфактур-коллегии и думает, что поступает хорошо. Нет, у него просто было непреодолимое желание написать книгу и не больше…

— Ну и что же? Желание не так уж плохо, — проговорила Елизавета Васильевна, стараясь вникнуть в истинную причину его взволнованности.

— Как же отнестись тогда к его суждению? — горячо продолжал он. — Повествуя о свободе, даровавшей иметь типографии и книги, он говорит, что намерение государыни заключалось в том, чтобы, распространяя книгопечатание, возжечь любовь к наукам, но… Он кончает свою речь словом «но» и думает, что сделал нечто великолепное умолчанием, между тем, как сказал оскорбительную речь…

Теперь Рубановская догадалась. Ей стала ясна причина его вспыльчивости.

— Александр, — как можно спокойнее сказала она, — не волнуйся… Я сейчас закажу тебе кофе…

Елизавета Васильевна окликнула Дуняшу и, когда та появилась в дверях, попросила её принести Александру Николаевичу горячего кофе. Радищев поблагодарил её, и Рубановская, чтобы отвлечь его внимание от взволновавшего вопроса, спросила, как он с Павлушей съездил на железный рудник.

Радищев, хотя и понял, для чего Елизавета Васильевна переменила разговор, стал рассказывать ей все, что произошло с ним в этой поездке. Рубановская слушала его с неподдельным вниманием, как любила всегда слушать Александра Николаевича, когда он говорил страстно, с увлечением. Поездка в верховья Илима не удалась, но сама по себе была интересна.

Дуняша принесла кофейник и две маленькие китайские чашечки.

— Спасибо, Дуняша.

— Я поспорил ночью с Руссо, — смеясь, рассказывал он, — о сущности свободы человека и его счастье.

— И также осудил его, как и Дидро? — спросила Рубановская.

— Да, — утвердительно ответил Александр Николаевич, — женевский философ — опасный наставник…

— А я без тебя прочитала Дидро и готова поспорить с тобой, — с задором сказала она. — Любовь к автору не осудительна, а вполне заслуженна…

— Я готов выслушать моего противника, — смеясь ответил Радищев и пододвинул стул ближе к столу, облокотился на него и положил чуть склонённую голову на ладонь подставленной руки.

— В «Новогодних подарках вольнодумцам» Дидро красочно и просто говорит о человеческих страстях. Я запомнила многие из них…

Елизавета Васильевна закрыла глаза и с чувством, по-французски, произнесла:

— «Умеренные страсти — удел заурядных людей. Если я не устремлюсь на врага, когда дело идёт о спасении моей родины, я не гражданин, а обыватель». — И добавила по-русски: — Глубоко сказано?

— Соглашаюсь, — лаконично ответил Радищев.

— Или дальше ещё о страстях. «Подавление страсти низводит выдающихся людей с их высоты. Принуждение уничтожает величие и энергию природы», — Рубановская улыбнулась, — Дидро будто про тебя писал…

— Не согласен…

— Или о боге, очень интересно, — продолжала Елизавета Васильевна и опять закрыла глаза: «Никакою бога нет; сотворение мира — пустая фантазия, вечность вселенной не долее затруднительна для мысли, чем вечность духа… Если всё создано богом, то всё должно обладать совершенством, наибольшим совершенством, какое только возможно, ибо если не всё обладает наибольшим возможным совершенством, значит в боге есть бессилие или злая воля». С меня словно кто снял повязку и я вдруг увидела, как всё просто, что раньше казалось мне необъяснимым и недоступным…

— Софизмы…

Мысли Дидро о религии и боге были однако близки Радищеву, но в другом он не мог согласиться с утверждением философа.

— Хотя Дидро и с напускной притворностью, — сказал Александр Николаевич, — ставит все религии на один уровень, чтобы не признать ни одной из них, и даже подрывает их, но всё же в конце концов он создаёт свою естественную религию и своего бога, куда опаснее, чем ныне существующие божества у всех народов…

— Почему?

— Он слишком умелый наставник чувствительности, Лизанька, как и Руссо…

— Я не согласна с тобой, — ответила Рубановская, — но я уже выговорилась вся и доказать большего не смогу…

Елизавета Васильевна, желая прервать этот разговор, вновь вернулась к поездке по Илиму.

— Какой чудесный букет цветов собрали, от него вся комната наполнилась благоуханием…

— Павлик рвал цветы.

— А папа собирал букет, — и встала. — Ты, Александр, будешь продолжать спор с Георги и Германом или пора и тебе отдохнуть?

— Пора.

— Так отдохни…

Елизавета Васильевна вышла из его комнаты.

9

В середине лета с Александром Николаевичем произошёл случай, потрясший его и врезавшийся ему в память. Прогуливаясь по берегу Илима и забредя незаметно за Верхнюю слободу, он повстречался с беглым каторжанином.

— Здорово, человече, — услышал он сзади себя голос и, от неожиданности вздрогнув, оглянулся. Перед ним стоял беглый. Не то, чтобы Радищев испугался такой встречи один на один с беглым, о которых шла молва, что они все «убийцы-разбойники и воры-грабители», но истерзанный, измученный и оборванный вид каторжанина произвёл на него сильное впечатление.

Первая мысль, мелькнувшая у него, была о том, что молва народная о беглых неправильна и безжалостна, что и у каторжанина есть доброта и он не тронет его Уверенный в этом, Александр Николаевич спросил:

— Откуда родом?

— Из-под Челябы. Сибирским преступником окрещён. Смотри мету.

Беглый сорвал арестантскую шапку с бритой головы и на лбу его побагровела выжженная раскалённым железом буква «К».

— Каторжный!.. По гроб затаврили, как скотину, не сбежишь — сыщут, укроет навсегда одна могила…

У Радищева проступил холодный пот. Он вспомнил главнокомандующего Санкт-Петербурга графа Брюса. Это он придумал клеймо для выжигания тавра на лбу каторжников, чтобы выслужиться перед Екатериной, устрашённой бегством преступников из ссылки. Императрица жила в страхе и боялась повторения пугачёвщины в России.

Сердце Александра Николаевича сжалось от боли к человеку, стоявшему перед ним с обнажённой головой. Как сказать ему о своей ненависти к тем, кто придумал это страшное и позорное для людской руки дело.

— Тавром бы таким заклеймить всех мучителей и извергов рода человеческого, — с злобой произнёс Радищев.

Измученные, серые глаза беглого радостно блеснули.

— Дойдут до бога наши молитвы, человече, верит душа, и народ говорит тоже…

— На бога надейся, а сам не плошай, — сказал Радищев.

— Оно, человече, пожалуй вернее так, — твёрже сказал беглый. — Дубинка в руках куда надёжнее молитвы…

«Вот он каков, один из рядовых сподвижников славного Емельяна Пугачева, осаждавший Челябу», — подумал Радищев, глядя на каторжного, строго сдвинувшего брови над ястребиными, острыми глазами. Он не был никогда покорным и не будет, говорил весь вид беглого. Черты лица его выражали веру в жизнь, ненависть к тем, кто его искалечил.

Радищев в упор спросил:

— Что сделал бы с мучителями своими?

— К чему спрашивать, человече? Сам знаешь. Если бы счастье не покинуло нас, расправились бы с ними, чтоб всем люто было…

— Видал самого-то?

— Емельяна-то Иваныча? Приходилось.

— Каков он собой-то?

— Был он нам, черни, не злодей, а заступник. Жаловал вольность, землю, рушил кровопийцев…

Изуродованное лицо каторжанина — сильное, волевое, с живым взмахом густых бровей, с орлиным носом было красиво и мужественно. Видно, упорный, кряжистый он был человек.

Вот такие простые люди способны не только противостоять угнетению, но и вынести на своих могучих плечах всю тяжесть вековой борьбы до победного освободительного конца. Радищев подумал при этом о том, что только в тяжких испытаниях проясняется сознание народа, набирается он сил, как созревающий хлебный колос земными благодатными соками.

— За правду-истину нашу воевал. К чему спрашиваешь о тех хороших днях, человече, к чему сердце, на куски разорванное, пытаешь, а?

— Пытаю, говоришь? Проверяю себя, ищу ответа тому, как в народе волна мщения поднимается, что даёт людям нужную силу…

— Невнятно балакаешь, не уразумею, человече, о чём слова твои… — Беглый хитровато прищурил один глаз, и Радищеву живо припомнился рассказ ямщика в людской избе Усть-Кутского острога про уральского казака Марушку.

— Звать-то тебя не Марушкой? — спросил Радищев.

— Не-е, человече, про Марушку слыхивал… Беглый он, в тайге хоронится, где-то тут, на Лене, где никто не знает и стражники сыскать не могут… И где его сыщешь, ловкий казачишка Марушка, до времени похоронится в тайге, а время придёт, объявится сам… И будет — яичко прямо ко христову воскресению…

Каторжанин хитровато прищурил второй глаз.

— Веришь, значит, что придёт такое время?

— Как ему не прийти-то? Не век мужику спину гнуть и склонять голову.

— Звать-то тебя как? — опять спросил Радищев.

— Беглый, человече, каторжанин…

— Крещёное имя твоё?

— Не помню, давно не величали по имени-то… Да к чему тебе моё имя? Забавы ради, человече? Прощавай, заболтался я с тобой…

Беглый сверкнул гневными глазами.

— Язык прикуси, человече, понял? Меня не встречал…

Каторжанин нахлобучил шапку глубоко на лоб, закрыл клеймо и быстро зашагал от Радищева, скрывшись в тайге.

10

В начале сентября Александр Николаевич предпринял путешествие до устья Илима. Он хотел немножко развлечься, набраться новых впечатлений и не дать однообразной жизни в стенах острога, как паутиной, оплести сердце скукой. Её больше всего боялся эти годы Радищев.

И что было, собственно, делать в эти осенние, погожие дни, когда тайга манила, звала в трущобы и глухомань, чтобы показать все свои богатства. Для Радищева, лишённого общества, кипучей деятельности, поглощающей всю его энергию, путешествие по округе было большим развлечением. Он сам недавно в одном из писем к петербургским друзьям писал, что для него самое безобидное занятие в Илимске, которое ещё не запрещено властями, «вопрошать существа, лишённые чувствительности к жизни, разговаривать с утёсами, камнями, близко общаться с жизнью природы, стараться вникнуть и глубже понять её законы».

Радищев тщательно готовился к самому далёкому путешествию, дозволенному ему земским исправником. Он пригласил с собой в поездку Батурку. Тунгус согласился бы сопровождать Александра Николаевича куда угодно Замечательный следопыт, хорошо знавший тайгу и реки, он оказался человеком, очень полезным для Радищева в этой далёкой, многодневной поездке.

До Нижне-Илимска плыли без особых приключений. Река в срединном течении близ берегов заросла шелковником и водяной вероникой. Здесь много водилось ельцов, ершей и щуки. В шестидесяти верстах от Нижне-Илимска стояло старое село Туба, недалеко от него деревня Зятья. В ней жили рыбаки и лоцманы, хорошо знающие порожистые места на Илиме.

До Нижне-Илимска плыли без особых приключений.

Как ни умело вёл лодку Батурка, близость порогов и страшные разговоры о них, слышанные Радищевым ещё в Нижне-Илимске и Тубе, заставили его в Зятьях взять лоцмана.

— Да, батенька, сердита река в том месте, зла, страшно лютует, — отвечали ему почти в один голос все, кого он спрашивал о порогах на Илиме.

В Зятьях во многих домах жили казаки — потомки первых поселенцев в Сибири. В одном из таких домов у лоцмана Евдокима Литвинцева и переночевал Радищев, Дом стоял на берегу реки, и слюдяные его оконца смотрели в низовья Илима, словно поглядывая за теми, кто плыл вниз и поднимался на лодке в верховья.

Евдоким Литвинцев жил рыбным промыслом и считался одним из лучших лоцманов в Зятьях. Это был невысокий, расторопный мужик, с бойкими глазами. Когда Радищев с Батуркой вечером подходили к дому лоцмана, запрятанному в зелени кустов, они захватили Евдокима Литвинцева за починкой невода. Он сидел около раскрытого окна. В предзакатных лучах лоцман был красив и походил на талантливо и с любовью исполненную картину мастера-живописца.

— Я Евдоким Литвинцев, — дружелюбно ответил он на вопрос Радищева. — Поди вниз плыть надо… Поздновато маленько. Заходите в избу…

Радищев с Батуркой вошли в небольшой дворик, по-хозяйски прибранный. Около крыльца в порядке стояли вёсла и рыбацкие снасти: удилища, шесты, морды, сачки, острога. Маленький палисадник был старательно заштопан дощечками и дранками в местах пролома, разросшаяся малина складывала свои ветки на него, как на подпорку. Густая черёмуха поднялась выше домика и застелила его своей тенью. Двор был подметён, а дорожка от калитки к крыльцу посыпана песком.

— Заночуйте, горница у меня для приезжих есть, — сказал Евдоким, — а завтра и поплывём… Утро вечера мудреней.

Хозяйка, должно быть, привыкла к тому, что посторонние люди часто появляются в их доме, быстро скипятила самовар, сварила яиц и пригласила гостей к столу.

— Поужинайте…

Александр Николаевич, чтобы завязать разговор с лоцманом, спросил:

— Давно в здешних краях живёте?

— Давненько, — отозвался Литвинцев, — прадеды наши тут ещё службу несли, — с заметной гордостью произнёс он последние слова.

— Служивыми были?

— Казаками пришли на Илим… Колено-то наше, Литвинцевых, к Ермиле Тимофеичу тянется…

— Во-он ка-ак! — с удивлением проговорил Радищев.

— Имеем титул сынов боярских, — сказал Евдоким. — В званьи сем жаловали цари родичей за особливые заслуги, а позднее потомство стало уже казаками. Земли-то тутошние жалованы казакам за кровь и раны, в вечное потомственное владение даны…

— Богата родословная Литвинцевых, богата…

— Да жизнь наша бедна, — с досадой в голосе проговорил Евдоким.

— Забыли свою казацкую службу-то? — спросил Александр Николаевич.

— Были казаки, стали теперича рыбаки, — смеясь ответил Литвинцев.

— А земли-то здешние за казаками значатся?

— Значатся. А что толку-то, земля тутошняя ничья, божья, а нам как бы для славы пожалована…

— Земля должна принадлежать человеку, тому, кто на ней трудится, — сказал Радищев.

— Оно так, — подумав, произнёс Литвинцев, — только земля-то кусается.

Радищев вскинул глаза на лоцмана.

— Кусается, — повторил тот, — налоги велики за землю-то, а чем их платить? Лучше уж пусть она, матушка, будет божья…

Литвинцев опрокинул чашку, встал из-за стола, нехотя перекрестил себя, подняв голову и устремив взгляд в тёмный угол с божницей.

— С бога-то деньги за землю не просят, — заключил он. — Отдыхай, барин, место твоё в горнице на кровати…

Утром попили чайку и тронулись к берегу. С травы ещё не просохла роса, а мошка уже поднялась — слепила лицо, забивала глаза. Литвинцев был молчалив и спокоен: привычка лоцманская брала своё. Александр Николаевич, не переезжая никогда порогов, думал о том, что ожидало их впереди. Ему представлялось, что лодка, подхваченная стремительным течением, обязательно повалится на бок или разобьётся о надводные камни, и вода, захлёстывая, выбросит их на мель.

Илимский порог начинался на восьмой версте от деревни. Батурка и молодой парень, приглашённый Литвинцевым, сели на вёсла.

— Вставай, — закричал лоцман.

Александр Николаевич, сидевший на корме, встал и взялся руками за поручни.

Лоцман сорвал с головы шапку и перекрестился.

— Греби дружно! — произнёс он властным голосом.

Радищев посмотрел вперёд и подумал о том, что они будут делать, если быстрина реки опрокинет лодку. Справа от них в реку выдавался плоский мыс, заваленный огромными кругляками чёрного дифита: камни пролегали по дну реки и грядой выходили на другой берег. Некоторые из них зловеще торчали, как зубы раскрывшейся пасти.

Быстрота течения заметно возрастала. Вода пенилась в камнях. Над рекой всё гудело и шумело. Обогнув мыс, лоцман поворотил лодку налево. Вал ударил в бок и окатил всех холодными брызгами.

— Греби сильнее! — раздался мощный голос Евдокима.

Лодку повернуло почти поперёк реки. Вокруг показались камни, словно выставив огромные головы из пены волн и бешеного водоворота. Радищев видел, с каким напряжением Батурка и молодой гребец налегали на весла, чтобы направить лодку к берегу, но её несло по течению вниз. И лоцман, ведущий лодку, и гребцы, вскидывающие дружно вёсла, побеждали стихию реки. Поединок с рекой закончился их победой.

— Слава богу! — лоцман перекрестился. — Всё кончилось, — и облегчённо вздохнул.

Шум реки, её бурление было уже позади и становилось всё тише и тише. Ниже начались шивера — быстрое течение по мели. Дно Илима было усыпано огромными валунами. Вскоре их лодка пристала к берегу возле Симахиной — последнего селения на Илиме.

11

От Симахиной до Ангары оставалось четыре версты. На обоих берегах стояли старинные магазеи, куда ещё казаки ссыпали свой запасной провиант. Радищев с интересом осмотрел эти деревянные строения, простоявшие здесь около двухсот лет. Пол давно сгнил, покрылся мхом, но стены были крепки. Теперь в магазеях в полуденный зной спасались от гнуса коровы, лошади, телята.

От места впадения Илима Ангара уже называлась Тунгуской. Это было то место, к которому Александр Николаевич держал свой путь. Вода здесь была удивительно чистая, тёплая. Дно Илима в устье каменисто-песчаное. Горы, сопровождавшие Илим, состояли, как успел заметить Радищев, из красного песчаника, среди которого попадался кусками розовый алебастр, называемый здесь опокою. Вблизи самого устья горы чуть раздвигались, и на их склонах вороньим блеском отливал каменный уголь. Он хорошо горел, рыбаки употреблели его, как топливо и как курево, разжигаемое на носу или корме лодки, прогоняющее своим едким и вонючим дымом свирепую мошку.

Путешествие к Тунгуске доставило огромное удовольствие Александру Николаевичу. Поднимаясь вместе с Батуркой на прибрежные скалы, он осматривал горы, которые считал первобытными. Взбираясь на их отроги — чудовищные каменные громады, он переносился воображением в отдалённые времена, когда голая и безлюдная земля являлась обширной пустыней.

Как и в первое своё путешествие вверх по Илиму к железному руднику, Радищев встретил здесь, в устье реки, нежелание местных жителей помочь ему.

— Лазить по горам не наше дело, мы к воде да тайге привычны, — отвечали они на его приглашение подняться с ним в горы, показать, какие богатства хранят кладовые природы. Александр Николаевич встретил в жителях ту же боязнь нового, что могло изменить их привычную жизнь, ворваться в неё, которую он встретил и там, в верховьях Илима.

Радищев пытался объяснить им цель своей поездки к Тунгуске, растолковать, что ему хочется лишь изучить здешние горы, обнаружить в них полезные ископаемые — железо, медь, свинец.

— Нет, уж, барин, уволь нас, несподручное то дело…

Они пугливо принимали его за путешественника и почти не отвечали на вопросы. Действуя со всеми чистосердечно, рассказывая им, зачем он совершает эту поездку по Илиму, Радищев так ничего и не мог узнать нужного и важного.

Батурка был его единственным путеводителем и неотлучно следовал за ним всюду, ловко взбираясь на крутизну скал и помогая Радищеву подниматься на них.

С высоты тайга была неоглядна. Она закрывала собой долину Илима, берега Тунгуски и походила на безбрежное зелёное море. С каменной гряды, шапкой поднявшейся над тайгой, было видно, как по её зелёной поверхности пробегала тень облака, а когда с севера налетал порывистый ветер, море таёжное волновалось под ним, и зелёные волны, шумя, катились и катились куда-то вдаль.

В гуще стволов лиственниц, сосен, кедровника фыркал лось, сбрасывая ветку, застрявшую в его рогах, переваливаясь с ноги на ногу, брёл косолапый медведь к ручью, чтобы полакомиться рыбой, а над ним уже кружилось вороньё, чуя, что возле зверя можно будет поживиться объедками.

Заметив следы зверя, Батурка рассказывал Радищеву, когда и куда прошёл «дедуска», сытый или голодный он был, злой или добрый, когда печатал свой свежий след на земле. Александр Николаевич слушал его незатейливые короткие рассказы о повадке лося и медведя, россомахи и белки, весело попрыгивающей в ветках кедра, и дивился тому замечательному знанию тайги, каким обладал Батурка.

Путешествие до Тунгуски было приятным. Александр Николаевич, пробыв два дня в Симахиной, возвращался обратно с новыми силами и новыми впечатлениями для продолжения своей работы. Он вёз большую коллекцию горных пород, сделал много записей о своих впечатлениях, многочисленных наблюдениях и разговорах с илимскими рыбаками.

Радищев был удовлетворён тем, что здесь, в Илимске, вдали от Санкт-Петербурга, он делает чем-то полезным каждый день своей жизни.

Обратный путь был более продолжительным. Они поднимались в лодке, которую от селения до селения на бичеве тянули нанимаемые у рыбаков лошади. Вокруг была всё та же пленящая дикой красотой природа, которую Александр Николаевич мог наблюдать внимательнее, чем когда они быстро плыли вниз по реке.

Ничто не мешало размышлениям Радищева. Лодка легко скользила вдоль заросшего травой берега, напевно шурша смолистыми бортами. На носу курился костёр, подправляемый Батуркой, и отгонял мошку.

Александру Николаевичу приятно было сознавать, что маршрут его экспедиции совпадал с маршрутом путешествия Витуса Беринга. Вот так же медленно на бичеве, лошади, шурша галькой и позвякивая подковами о камни, тянули вдоль берега каюки и дощаники с провиантом и снаряжением Камчатской экспедиции.

Народное предание хранило память и о другом смелом путешественнике — открывателе Амура, Ерофее Хабарове. Этот смелый человек совершил в своей жизни много славных дел, а умер бесславно в Илимской округе. Могила его осталась забытой в расположении устья реки, по которой сольвычегодский промышленник впервые пришёл сюда, чтобы основать усть-кутские солеварни, а потом с сотней храбрых казаков устремился на Амур и обосновал там Албазинскую крепость.

Не так ли складывалась судьба многих землепроходцев Сибири с первозачинателем их Ермаком Тимофеевичем, снискавшим себе могилу на дне Иртыша?

Ермак открыл Сибирь, Хабаров — Амур, Похабов основал Иркутское зимовье, из которого, не прошло и ста лет, как вырос крупнейший город на Ангаре, лежащий в центре торгового пути Китая с Россией. Мысли Радищева вновь и вновь возвращались к отечественной истории, к людям, прославившим и утвердившим своими подвигами на Востоке могущество российского государства.

— Да, такие подвиги мог совершить лишь народ российский, твёрдый в своих предприятиях, неутомимый в их исполнении, — в который раз повторял Александр Николаевич слова, уже написанные им в сокращённом повествовании о приобретении Сибири, и всякий раз, повторяя их, ещё больше убеждался в правильности своего вывода.

Радищев взглянул на Батурку, сидевшего на носу лодки. Тунгус рассматривал в зрительную трубу далёкие горы и распадки. На лице его, отливающем красивым и здоровым загаром, отражалось удивление и восхищение перед тайными силами медной трубы со стёклышками, обладающей зрением лучше, чем у молодого охотника.

Александр Николаевич позвал Батурку и стал объяснять ему устройство зрительной трубы, словами близкими и понятными тунгусу.

А вокруг лежала необозримая сибирская страна. Это была ещё мало познанная, самая большая часть России, которую Радищев по-настоящему оценил лишь здесь, вдали от столицы. Он верил, глубоко верил, что Сибири предстоит сыграть выдающуюся роль в летописях мира, если только на неё наложить отпечаток благодетельной активности.

Он не сомневался, что государство, соединившее все разноязычные народы в одно разумное целое содружество, построенное на свободе и братстве, поднимет Сибирь и выведет её, как и всю Россию, на широкую дорогу, стоящую во главе цивилизованных государств и стран Европы.

По бортам лодки неумолчно журчала вода. Она словно тоже что-то рассказывала на своём непонятном, усыпляющем языке. Батурка, после того как ему объяснили устройство зрительной трубы, держа её крепко в руках, как самую дорогую и желанную для себя вещь, дремал на дне лодки на оленьей шкуре. Александр Николаевич бодрствовал. Вслушиваясь в негромкий всплеск волн, нежно ласкающих ухо спокойным однообразным напевом реки, Радищеву невольно вспомнились слова «Песни» о любви, написанной им совсем недавно. В эту минуту ему казалось, нет лучше слов, выражающих его большие чувства, как те, которыми он старался передать силу человеческой страсти. И губы его шептали:

12

«Около двух недель тому назад я получил письмо, которое Ваше сиятельство изволили мне написать в конце мая. Я не мог на него ответить тогда же, потому что оно дошло до меня не с нарочным. Теперь, как и в предыдущем письме, я могу повторить с уверенностью в ответ на то, что Вы, Ваше сиятельство, приписываете мне относительно моей переписки: что с тех пор как я здесь, я пишу только моим родным и я слишком хорошо чувствую всю цену того, что мне разрешено, чтобы подвергнуть себя риску лишиться и совсем переписки».

Александр Николаевич отложил перо и задумался. На столе его лежала кедровая ветка с четырьмя шишками. Он взял её в руки, вдохнул мягкий запах кедровой смолы. О чём ему следовало писать, чтобы письма его не вызывали подозрения в канцелярии генерал-губернатора и в тайной канцелярии Шешковского, где они просматривались и сомнительные места выписывались на особом листе, и курьеры скакали через всю страну то с одним, то с другим предписанием о поведении государственного преступника. Зная, что письма его просматривались, он так и писал их.

«Наше лето было короткое и не особенно жаркое. Оно кончилось в половине августа. Сегодня шёл снег. Климат довольно неблагоприятный. Здесь делают редко, пожалуй раз в четыре-пять лет сборы семян овощей, исключая капусты и репы. Семена, которые Ваше сиятельство мне прислали, все взошли. Но не многие из них смогут быть возобновлены. Бобы наполовину погибли в период цветения. Ни одной спелой горошины. Практика — нам лучший наставник; будем жить в надежде на то, что в будущем дело пойдёт лучше.

В один из последних дней у нас здесь было воспроизведение, но совсем в миниатюре, биржи или скорее разгрузочной пристани санкт-петербургской таможни. То был якутский караван, который проходил здесь, направляясь в Енисейск. В нынешнем году он был значительнее, потому что большая часть товаров пошла в Иркутск для торговли с Кяхтой…»

Александр Николаевич завязал тогда разговор с проезжавшими купцами. Первоначально они говорили о ценах на товары, потом о плате за перевозку. Купцы жаловались, что перевозка обходится им «в дорогую копеечку». Один из них заявил:

— Как ведаю я, торговля сейчас есть корень, откуда произрастает обилие и богатства земли российской… Что там ни говори, а купечество есть душа государства…

Сказано это было хотя и витиевато, но верно. Государство и в самом деле пыталось создать благоприятные условия купечеству и словно поучало его: «живи умело, да множь капиталы». Радищев, слушая, тогда подумал, что купец всегда ищет своего прибытка и может быть из ста тысяч найдётся один, который соблюдает законы честности, а большинство их во всём похожи на Савелия Прейна.

И словно угадав его мысли, тот же купец сказал:

— Наши дела просты и сложны; не обманешь, не продашь, не накинешь алтына, в трубу вылетишь. У купца наука не хитрая: продал, купил, в карман положил…

Он говорил правду. Это была та пружина, которая вертела частную торговлю в отличие от государственной. И всё это прежде всего ложилось на плечи крестьян и звероловов, они отдувались за всё. «Там угнетали помещики, здесь купцы. Шкура разная, а нутро общее — волчье, алчное и хищническое».

Александр Николаевич продолжал писать:

«Ваше сиятельство правы, говоря, что наш край должен изобиловать рудниками. В наших местах делали различные попытки их разрабатывать, но безуспешно, ввиду бедности рудников и дороговизны рабочих рук. То были медные рудники. До открытия губернии сюда, говорят, присылали экспертов, чтобы попробовать разрабатывать серебряные рудники; но потому ли, что они нашли их бедными или малообильными, или, как утверждают некоторые здешние жители, потому, что крестьяне побудили их скрыть истину, дело на сём остановилось, и я уже имел честь писать Вашему сиятельству, что на сей счёт все, кто живут поблизости от рудников и знают их, хранят глубокое молчание, и мои расследования остались бесплодными. Надеюсь, однако, возобновить попытку, а с помощью моего горна мне не придётся полагаться в опыте ни на кого, лишь бы только добыть мне несколько кусков руды. В ожидании, что я буду в состоянии сделать что-нибудь лучшее, я произвожу опыты над слюдою и над глинами».

Александр Николаевич на мгновение задумался, о чём бы еще написать графу Воронцову. Но, кажется, все последние илимские новости были уже изложены. И он закончил:

«Таким образом, благодаря постоянным занятиям, я избегаю скуки, сего жестокого врага в моей жизни», —

дописал он и размашисто через все поле листа оставил свою подпись. Его ждали самые будничные, простые дела, и Радищев занялся ими.

#img_16.jpeg

 

Глава шестая

ОТЪЕЗД ИЗ ИЛИМСКА

#img_17.jpeg

1

Радищев заложил новый дом. Его строили ссыльные плотники, присланные генерал-губернатором Пилем. Они быстро вывели сруб, положили матки, настелили полы и потолки, успели до холодов накрыть крышу и приостановили строительство. Весной работы возобновились, и к лету дом из восьми комнат, построенный по плану Александра Николаевича, был готов.

В доме имелись большая спальня с нишами, чайная, просторный кабинет с библиотекой, небольшая гостиная, комнаты для прислуги и кладовые. К длинной стене, обращенной к северу, был сделан пристрой. В нём размещались баня и кухня. К новому дому слева примыкал сад и огород, а за ними оставался полупустым воеводский дом, в котором теперь останавливались проезжающие с торговыми караванами и обозами купцы и мелкие чиновники и жили солдаты Родион Щербаков и Ферапонт Лычков.

Во вновь отстроенном доме Александр Николаевич оборудовал плавильную печь, установил перегонный куб. Теперь он имел полную возможность проводить всевозможные исследования. Прежде всего он занялся определением содержания илимских железных, медных и серебряных руд, а затем другими химическими опытами: гнал спирт, купоросное масло, выделывал духи из илимских цветов, не уступающие покупным французским или завезённым с кяхтинского торга — японским и даже китайским духам.

Словом, химия стала его любимым занятием. Радищев провёл в домашней лаборатории многие опыты, которые не только помогли ему раскрыть что-то новое, неизвестное ему, но самое главное — укрепили его взгляды и выводы, давно обоснованные им теоретически.

Весна принесла новые неприятности и огорчения семье Радищева. Елизавета Васильевна заметила припухание на шеях маленькой Анютки и Павлика. Катюша миновала этой болезни. Стали пристальнее наблюдать за детьми и установили, что опухоль держалась стойко и мало-помалу на шеях обозначились зобы — опухолевидное увеличение щитовидной железы.

Рубановская была в отчаянии. Беспомощно чувствовал себя перед страшной болезнью Александр Николаевич. Настасья тайком от Радищева наговаривала на угольках, кропила детей водой с четверговой солью, но ничего не помогало. Зобы росли. Елизавета Васильевна помрачнела, похудела и по ночам много плакала. Но слёзы не помогали. Тогда она начала неистово молиться, возлагая надежды на чёрный лик иконы в своей спальне, бегала вместе с Настасьей в церковь, ставила свечи то перед спасом, то перед богоматерью, но в конце концов убедилась, что и это не помогало. Рубановская спрашивала себя, за что свалились на неё все эти мучения, все испытания её духовных и физических сил, за какие земные грехи на неё ниспосланы небом эти кары?

В Иркутск, немедля, был послан человек с письмом от Елизаветы Васильевны к губернаторше Пиль с просьбой помочь и дать совет, как лечить детей. Пиль отозвалась на мольбы Рубановской и прислала полную коробку лекарств с наставлениями и советами мудрейших лекарей Иркутска. Стали давать эти лекарства детям. Елизавета Васильевна, измученная, тревожно ощупывала каждое утро шеи Анютки и Павлика, находила, что зобы становились меньше, но Александр Николаевич, наблюдая за детьми, устанавливал: болезнь попрежнему прогрессировала.

Ему ещё раньше, чем появились зобы у детей, было известно из рассказов местных жителей, что на Лене существовали очаги этой тяжёлой болезни. И если болезнь не производила таких опустошений, как оспа и корь или как горячка, то разрастающиеся зобы уродовали внешность человека, постепенно душили его, а затем наступал и час смерти. Сознавать это, глядя на родных детей, было равно мучительной казни. Почему они должны нести тяжесть осуждения их отца и страдать вместе с ним в изгнании?

Александр Николаевич не мог смириться с положением и ничего не предпринимать. Он стал изучать причины появления зобов, искать наиболее эффективное лечение этой болезни. Прежде всего он установил, что больше всего больных с зобами встречается по реке Куть. В крайнем селении на этой реке — Култуке или, как народ называет, в Михеевском, почти все жители были с зобами. На Илиме зобастых было меньше.

«Не вода ли тому причина?» — задумывался Александр Николаевич и, чтобы дать ответ о первоисточнике болезни, срочно выехал в Михеевское. Там он услышал страшные рассказы о другой болезни — горячке. Будто валит она народ на Лене, не щадит ни малых, ни старых.

— За грехи бог наказывает, — рассуждал по-своему ямщик, вёзший Радищева, — в церковь не ходют, не причащаются…

— Бог тут ни при чём, причина таится среди нас, на земле она, — захваченный своими мыслями, отвечал Александр Николаевич ямщику. — Причина в том, что нас окружает, что человек ещё не в совершенстве знает, перед чем пока бессилен. Причину ту надо быстрей найти, и болезнь станет излечимой…

— Лечи не лечи, вода в Михеевском такая. Уходить с того места надо, — сказал ямщик, — а нашего брата — мужика с места не сразу сдвинешь, прилип к нему, как смола, и держится…

— Вода! — с радостью повторил Радищев. — Вода! Я так и думал…

И Александр Николаевич тщательно исследовал питьевые источники. Он долго искал ответа на свой вопрос. Однажды, после продолжительных анализов, выпариваний, взвешиваний, химического определения различных солей в воде, он пришёл к твёрдому выводу, что болезнь появляется там, где в питьевой воде недостаёт иода, где источники воды берут своё начало в ранних геологических формациях известняка, что зобы — результат избытка вводимых в организм солей кальция.

Он сам не сознавал тогда, как значимы были его выводы о первопричине появления зобов, сделанные долгими бессонными ночами. Для него важно было в тот момент приостановить увеличение опухоли на шеях детей, и он этого добился. Радищев был рад, что разгадал тайну болезни, приподнял завесу, скрывающую причину её появления.

Но, разгадав удачно одно, Александр Николаевич глубже задумался над другим. В соседней деревушке Ирейке сын зверолова Лукича заболел оспой, завезённой, якобы, с Ангары, где она свирепствовала. Окрылённый своей удачей с лечением зобов, Радищев поставил цель — проникнуть в тайны и этой болезни, найти способы, предупреждающие её. «Не лечить, а предупреждать. Предупреждать, — размышлял он, — значит, необходимо заставить переболеть человека оспой в лёгкой, безвредной форме». Мысль эта появилась у него неожиданно и показалась ему настолько простой, что он удивился, как она не приходила ему в голову раньше. Но сама по себе простая мысль оказалась очень сложной, как только Александр Николаевич стал искать ей такое же простое решение.

Елизавета Васильевна застала его в кабинете, сидящим в кресле и поглощённым своими думами. Она, было, совсем отчаялась и потеряла всякую надежду излечить детей, теперь воспряла духом. На её измученном лице появилась улыбка, заиграл жизнерадостный румянец.

— Александр, я не верила ни во что, — откровенно призналась она. — Сколько слёз я пролила, пряча их от тебя…

— И всё напрасно, — сказал он, хотя и сам в первые дни чувствовал своё бессилие. — Я ведь тоже не в достаточной мере был уверен и не мог не думать о болезни детей, не чувствовать огорчения и не замечать твоих мучений…

— Ах, Александр, теперь я скажу, не таясь, чего мы только не делали с Настасьей, — и заглянула в его большие, смелые глаза, чтобы узнать, не осудит ли он её за исповедь, и продолжала, смеясь: — Настасья наговаривала на угольки, кропила водой с четверговой солью, свечи ставили перед иконами в церкви…

— И всё напрасно, — добродушно сказал Александр Николаевич.

— Напрасно, — согласилась Рубановская.

— Не верила ни во что? — переспросил он.

— Не верила, — сказала она с прежней откровенностью.

— А сие совсем уж напрасно, — и задумчиво продолжал: — В разум человеческий всегда верить нужно. Разум — колесо, которое крутит всё в мироздании и подчиняет себе. Сегодня не разгадано что-то, а завтра уже будет узнано. Человек вооружил своё зрение открытиями Левенгука и Гершеля и сразу представления его о мире расширились до беспредельности. С одного конца он досягает туда, куда прежде лишь мыслию достигать мог, с другого почти превышает самое воображение. Устремлять мысль свою, воспарять воображение, не в том ли истинное наслаждение человека? Первопричина появления зобов разгадана, а сколько ещё тайн окружает нас, гнездится в нас самих, с которых надо сбросить покрывало загадочности и неизвестности?

Александр Николаевич мельком взглянул на Рубановскую и продолжал с той же энергией.

— Лизанька, теперь мне хочется постичь ещё одно — найти самое что ни на есть простое лечение крайне тяжёлой болезни — оспы… Исцелять человека многодневными попечениями, открывая ланцетом каждую оспину и снимая намоченной в парном молоке губкой гноевидную жидкость, можно у одного больного, у двух, у десятерых. А оспа свирепствует нещадно. Она захватывает целые селения, округи, попробуй тут справиться с нею один лекарь. И думы мои сейчас о том, как легче лечить от оспы, как предупредить человека от нелёгкой болезни и её тяжёлого лечения…

Александр Николаевич смолк. Он опять посмотрел на свою подругу ясными глазами и спросил:

— Поверишь ли в такую возможность?

— Поверю, — не колеблясь ответила Рубановская.

Радищев поцеловал её.

— Лизанька, ты подкрепляешь мои силы и уверенность.

2

Прошло ещё одно илимское лето — жаркое и душное. Подкралась осень — солнечная, затянувшая тайгу серебристой паутиной, принёсшая на землю тихий золотистый листопад. Елизавета Васильевна ходила отяжелевшей, стан её снова округлился. Александр Николаевич наказал всем внимательно смотреть за ней и сам всячески оберегал её от возможных волнений и беспокойств.

В эти осенние дни Рубановская получила большую посылку от Глафиры Ивановны Ржевской и письмо, полное откровенных излияний подруги. Прежде чем прочитать его, Елизавета Васильевна, не утерпев, разобрала посылку, состоящую из детских кружев, чепчиков, лент, платьиц, ботиночек, игрушек для Анютки и приданного для будущего ребёнка. И весь этот набор детских вещей умилил Рубановскую, преисполненную искренней благодарностью к подруге.

С таким же трепетным волнением Елизавета Васильевна принялась читать письмо Глафиры Ивановны, описывающей, как она провела петербургское лето, что на её взгляд случилось примечательного в столице. Это были интересные, но малозначительные мелочи светского времяпровождения — прогулки, выезд на дачу, устройство празднеств в Петергофе. И всё это, близкое и знакомое Рубановской, теперь не трогало, не вызывало сильных волнений, как бывало раньше. Она вспомнила, как, получив такое же письмо от Глафиры Ивановны в первый год жизни в Илимске, невольно перенеслась сразу же в Санкт-Петербург и её охватило какое-то щемящее чувство сожаления: ей было больно и жалко утраченных связей и знакомств, всей беззаботной, светской жизни. Сейчас заманчивое описание этой же самой столичной жизни казалось ей совсем чужим, словно заимствованным из другого ей мира, мира чужого, отвергнувшего имя дорогого и любимого Елизаветой Васильевной человека. Рубановской теперь был ближе и доступнее тот мир, который окружал их в Илимске.

Ржевская, между прочим, сообщала как бы вскользь о том, что Александр Романович Воронцов живёт в своём родовом имении и о графе упорно распространяются слухи, что он оставляет свою службу совсем, уходит в отставку, якобы, по причине каких-то интриг, разыгравшихся при дворе и очернивших его доброе имя и вызвавших немилость императрицы к президенту коммерц-коллегии.

Эти строчки письма встревожили Рубановскую. За ними она как бы почувствовала те огорчения, какие могла принести им в их положении отставка столь важного государственного сановника — единственного их защитника. Елизавета Васильевна всё это живо представила себе и расстроилась.

И в самом деле, генерал-прокурор сената Самойлов, стремившийся свести свои давние счёты с графом Воронцовым, использовал всякий случай, чтобы создать к нему нетерпимые отношения при дворе. Сама императрица, не любившая президента коммерц-коллегии и не скрывавшая своей неприязни к нему перед другими сановниками, как бы подстрекала к подобным действиям генерал-прокурора сената. В руках Самойлова скопилось порядочно фактов, указывающих на то, что покровительство государственному преступнику со стороны графа Воронцова являлось как бы негласным протестом против суровой расправы императрицы с писателем-дворянином.

Если в год издания книги Радищева и последовавшего за этим ареста не удалось доказать, что граф Воронцов был как-то причастен к её написанию и появлению, то теперь, когда Александр Романович являлся покровителем илимского ссыльного, не скрывая своего сочувствия к опальному писателю, открыто помогая ему, он словно бросал дерзкий вызов и двору и самой императрице. Самойлову было известно влияние на губернаторов Сибири, которое оказывал Воронцов, смягчая тем самым участь государственного преступника. Для него не представляло большого труда плести интриги вокруг имени президента коммерц-коллегии.

Александр Романович знал об этих интригах Самойлова и своих врагов, но не пытался ни что-либо опровергнуть из того, что говорили о нём, ни тем более оправдываться в своих поступках и действиях. И хотя его деятельной натуре было тяжело оставлять государственную службу, продолжавшуюся свыше тридцати лет, уходить от шума двора в деревенское затишье, Воронцов должен был это сделать. С каждым годом он всё больше и больше чувствовал свои натянутые отношения с Екатериной, он всё яснее и яснее видел неудобства для государства её политики, не мог разделять её, считая, что управлять страной нужно уже по-иному, чтобы избежать возможных конфликтов и столкновений с народом, зная, что́ отечество пережило в пугачёвскую войну и переживала Франция в 1793 году.

Граф Воронцов сначала под предлогом своего нездоровья и необходимой перемены воздуха испросил увольнения на год. Отпуск был дан. Но год ещё не кончился, как Александр Романович просил и получил полную отставку.

Екатерина не возражала против отставки графа. Своей просьбой Воронцов помогал ей осуществить давнишнее её желание — отстранить от себя и от двора человека, которого она побаивалась: слишком уж разветвлены и влиятельны были его связи в разных сферах государственной деятельности не только в России, но и за её рубежами.

Более удобного момента нельзя было и ожидать. Императрица конфиденциально, доверительно в одном из своих писем с откровенностью сообщала:

«Не спорю, что он талант имеет; всегда знала, а теперь наивяще ведаю, что его таланты не суть для службы моей и что он мне не слуга. Сердце принудить нельзя, права я не имею принудить быть усердным ко мне; заставить же и меня нельзя почесть усердным ко мне, кто не есть. Разведены и развязаны на век будем, чёрт его побери».

Всех этих обстоятельств не могла знать и не знала Глафира Ивановна Ржевская, когда сообщала Елизавете Васильевне об отставке графа Воронцова, но Рубановская правильно угадала сердцем, что отставка Александра Романовича внесёт в их жизнь новые, непредвиденные осложнения.

Рубановская не замедлила поделиться своими опасениями с Александром Николаевичем. Он, как казалось ей, принял эту весть спокойно и только сказал:

— Лизанька, сего и следовало ожидать. Слишком опасный я человек в глазах императрицы, чтобы она оставила меня в покое даже здесь и ничего не предприняла бы против тех, кто сочувствует моему делу или благожелательно расположен ко мне в несчастии моём, как граф Александр Романович…

Но спокойствие Радищева было только внешним. Внутренне он разделял опасения своей жены, но в теперешнем её положении Александр Николаевич не мог прямо сказать Елизавете Васильевне об этом. Теперь он знал, почему среди получаемых в последнее время писем от друзей и знакомых ничего не было от Воронцова, почему вдруг непонятно прекратилась пересылка графом гамбургских газет и вот уже долгое время он находится в неведении, какие события потрясают мир, что происходит сейчас во Франции.

И, чтобы развеять всякие опасения Рубановской и окончательно успокоить её, Александр Николаевич сказал ей голосом, внушающим полное доверие и надежду:

— Не будем, Лизанька, думать о плохом и ничего плохого не случится с нами после отставки Александра Романовича…

— Дай-то бог, — согласилась она и, рассматривая пробирки на столе, микроскоп и какие-то бегло сделанные заметки на листках, лежащих на столе, спросила:

— Не удалось ещё отыскать тебе твою оспенную жидкость?

Александр Николаевич вместо ответа отрицательно покачал головой.

— Я уж думала, нашёл…

— Найду.

Елизавета Васильевна оживлённо стала рассказывать ему о посылке Глафиры Ивановны и перечислила всё, что та прислала для Анютки, а так же приданое для будущего ребёнка.

Александр Николаевич глубже заглянул в её наполненные материнским счастьем глаза, погладил её волосы, поправил спадающую на лоб прядь и сказал:

— И у тебя появились серебристые струйки, милая…

— Не хочу отставать от тебя, — ответила, смеясь, Елизавета Васильевна.

— В сём можно было бы и не спешить… — проговорил тепло Радищев, приблизил её руки к губам и покрыл их благодарными поцелуями.

— Неоценимый друг мой, Лизанька!

— Я не заслужила такой похвалы, — смущённая его словами, сказала Рубановская.

— Со стороны, как говорят, виднее. Не спорь со мною.

Рубановская и не спорила. Успокоенная Радищевым, она медленно вышла из кабинета. Александр Николаевич, проводив её ласковым взглядом, повторил про себя: «Мой неоценимый, единственный и незаменимый друг». Он присел к микроскопу, но работа не шла на ум. Радищев вернулся к мысли об отставке графа Воронцова. Он знал, что положение его непременно ухудшится. Он скрыл от Рубановской ещё одну неприятность: из Иркутска генерал-губернатор Пиль сообщал, что подал в отставку и ждет её получения. Александр Николаевич не сказал Елизавете Васильевне и о письме отца — Николая Афанасьевича, который сообщал, что ослеп, а старшие его внуки — сыновья Радищева — предоставлены в Санкт-Петербурге сами себе.

Разве могла быть спокойна его душа после таких сообщений? Разве мог он не думать о своих старших сыновьях, не волноваться за них? Сыновья писали, что желают приехать к нему в Сибирь, но Николай Афанасьевич не разделял желания своих внуков, писал, что боится за них, за него самого, и предупреждал, как бы их приезд дурно не отозвался на его уединённой жизни изгнанника.

Александр Николаевич размышлял над тем, как ему лучше поступить: дать ли своё согласие на приезд сыновей и написать об этом отцу или отсоветовать детям приезжать в Сибирь? Он понимал, что может быть это была последняя дань, которою детская привязанность хотела заплатить отеческой нежности, и у него не хватало сил отказать сыновьям в их желании. Радищев боялся обидеть в них святое чувство сыновней привязанности.

И в то же время Александр Николаевич признавал, что прав был его отец, когда утверждал, что приезд сыновей в Илимск мог повредить не столько ему, сколько им самим. Это был трезвый и здравый совет, но Радищев не хотел ему сразу верить и принять его. «Могло ли навлечь чувство взаимной нежности отца и детей какое-либо нарекание со стороны и иметь нехорошие последствия для сыновей?»

Взвесив всё, Радищев решил, что лучше всего позаботиться об устройстве сыновей на службу там, в Санкт-Петербурге, чем уступить их желанию и разрешить им приехать к нему в Илимск. Ему было очень тяжело принять такое решение, но он принял его, как единственное и возможное, и написал об этом графу Воронцову.

О своём решении он сказал Елизавете Васильевне после того, как было уже отослано письмо, ещё не уверенный правильно ли поступил, но Рубановская поддержала его и нашла принятое им решение вполне разумным. В своём ответном письме Глафире Ивановне она, также озабоченная устройством старших племянников, просила Ржевскую вместе с графом Воронцовым проявить о них должное попечение и заботу.

3

Радищев проснулся от движения кровати, которую будто трясла невидимая рука. Он не сразу догадался, что это землетрясение — явление редкое в этих местах, удалённых от Байкальского моря. Оно началось в полночь. В доме все спали, когда почувствовались сильные подземные толчки. Разбуженный внезапно ими, Александр Николаевич подумал, что это шалит Павлик, спавший в нише у его изголовья. Он окрикнул сына, но никто не отозвался. Толчки прекратились, но затем через несколько минут вновь возобновились, но гораздо слабее. Казалось, что движение идёт с запада в направлении Илимских гор, и Радищев подумал, не исходило ли оно от горной цепи, которая тянулась вдоль Ангары.

Александр Николаевич быстро встал, затеплил свечу, накинул на плечи халат и прошёл в рабочий кабинет. Он взглянул на приборы. Барометр стоял на 27 дюймах и 3 линиях. Он не заметил в нём никакой перемены. Термометр показывал четыре градуса выше точки замерзания. Он открыл окно: погода на улице была тихая и пасмурная. Донёсся лай и вой собак, мычанье коров, ржанье лошадей. Животные, были обеспокоены неожиданными подземными толчками.

Радищев закрыл окно и посмотрел на часы, чтобы отметить время землетрясения. Его стенные часы стояли. Он тронул маятник, и они снова пошли. Александр Николаевич отметил, — сила подземных толчков была такой, что остановила стенные часы.

Позднее ему стало известно, что сотрясение земной коры чувствовалось на всём верхнем течении Илима, но не в направлении его устья. Землетрясение было отмечено и в Иркутске, центром его считали Байкальское море.

В тот же день с гор пришёл тунгус Батурка. Лицо его было искажено страхом. Он сбивчиво рассказал, как саарги — злые духи пришли ночью в чум, побили горшки, долго скрипели жердями, бренчали котлами и чайниками, дёргали шкуры, на которых они все спали. Батурка обегал другие чумы, и там злые духи тоже побывали этой ночью, побили горшки, поскрипели жердями и ушли из стойбища неизвестно куда.

Расстроенный тунгус спрашивал:

— Большой друга, скажи, что делать?

Батурка казался совсем растерянным и в самом деле не знал, что ему делать дальше, как лучше поступить, чтобы не разгневать злых духов. Люди говорили, что надо бросать чум и уходить с этого места дальше в тайгу, на Каменную Тунгуску. Разгневанные саарги теперь будут причинять им беды, пока их не задобрят.

Батурка верил в то, что говорили ему, и сообщил Александру Николаевичу: старики послали за шаманом Семи-Кангаласских родов. Тот скоро придёт и сделает в стойбище заклинание саарги. Но поможет ли шаман? Он, Батурка, решил ещё сам пойти к своему другу и послушать, что посоветует и скажет ему большой человек…

Александр Николаевич провёл Батурку в кабинет, усадил его за стол, попросил Степана приготовить им чаю и стал расспрашивать тунгуса о шамане, за которым послали старики. Батурка, прежде чем начать разговор, закурил трубку, долго соображал, как лучше рассказать о шамане Семи-Кангаласских родов, о котором он знал со слов стариков.

Степан принёс чайник, разлил в чашки густо заваренный чай и тут же присел на стул, слушая сбивчивый рассказ о тунгусском шамане.

Батурка говорил медленно и долго. Он подробно рассказал о том, что прежде чем сделаться шаманом, человек долго хворает. К нему приходят саарги, они рубят, раздирают, режут его тело на куски, пьют горячую кровь. Отрезанную голову бросают в огонь, где куются разные железные принадлежности шамана. После этого душа шамана воспитывается в гнезде, расположенном на священном дереве в девяти суках, которое растёт на границе дня и ночи и которое тунгусы называют «тууру». Так человек становится шаманом…

— Скажи-ка ты, какие страсти-напасти! — вздохнув, проговорил Степан.

Радищев спросил, каждый ли тунгус может стать шаманом? Батурка отрицательно покачал головой и продолжал рассказывать, что шаманы происходят от рода, где обязательно кто-то шаманил, и уверяя, что когда шаман шаманит, то к нему приходит дух умершего предка и говорит его устами. Вот почему шамана и боятся злые духи.

Выслушав внимательно Батурку, Радищев постарался успокоить тунгуса. Он объяснил ему, что не злые духи саарги были этой ночью в их стойбище, а произошло землетрясение, которое и он тоже слышал у себя дома. Александр Николаевич сказал, что бросать чум и уходить в тайгу на Каменную Тунгуску не надо, а шамана пригласить следует.

Радищеву вдруг пришла мысль посмотреть языческий обряд шаманства самому. Он сказал Батурке, что было бы очень хорошо, если бы шамана привезли сюда и заклинание злых духов произошло бы здесь, у ворот Илимска.

Батурка сразу просветлел и обрадовался. Тусклые глаза его заметно разгорелись.

— Ай-яй! Голова твоя сибко больсая!

Тунгус с удовольствием прищёлкнул языком, сделал несколько притоптываний ногой и, довольный Радищевым, сказал:

— Так и будет, друга!

Через день у ворот Илимска собрались все тунгусы стойбища и шаман Семи-Кангаласских родов совершил своё заклинание злых духов саарги. Прежде чем начался обряд, на небольшой площадке водрузили подобие священного дерева «тууру». Это была длинная лиственничная жердь с несколькими перекладинами, на одной из которых прикрепили белую материю, а на другой подвесили шкуру жертвенного оленя.

Вся семья Радищева присутствовала на заклинании злых духов тунгусским шаманом. Грязные, седые космы шамана закрывали стеклянно-безжизненные глаза, косо поставленные на желтовато-бледном и измождённом лице, изрезанном глубокими морщинами. Лицо старика напоминало одряхлевший гриб, высохший на корню. Беззубый рот шамана то и дело извергал неистовые дикие звуки, скорее похожие на звериный рёв, чем на человеческий голос.

На шамане была одета сшитая мешком длинная, как рубище, одежда из шкур, увешанная всевозможными предметами культа: заячьими лапами, черепами белок, рыбьими и волчьими зубами, деревянными божками, медными и жестяными побрякушками, разноцветными тряпками. Шаман дико прыгал, корчился, кричал, и всё, что было подвешено на его одеянии, гремело, бренчало, производя невообразимый шум. На голове шамана к деревянному обручу были привязаны беличьи и лисьи хвосты и, когда старик бешено крутился, они развевались, придавая и без того страшному выражению его лица совсем безумный вид.

Вокруг сидели притихшие тунгусы, слушая таинственные заклинания шамана. Они тоже покачивались в такт движениям этого сумасшедше-вихляющегося человека, что-то бормотали и вскрикивали на своем языке, произнося какие-то нечленораздельные, невнятные гортанные звуки, больше похожие на взвизгивание.

Шаман с сухим лицом, сделавшимся зеленоватым, с развевающимся головным убором из пушистых хвостов, казалось изнемогал от бешенства и был готов свалиться от усталости. Но так только казалось. Быстрым движением он оторвал привязанного к одежде божка, напоминавшего маленького большеголового человечка — урода, поставил его к священному дереву «тууру» и, посмотрев на сидящих в кругу тунгусов бессмысленными глазами, взмахнул над головой плетью и опять закрутился в своём сумасшедшем танце, выкрикивая охрипшим голосом заклинание злым духам.

Елизавета Васильевна стояла, прижавшись к Радищеву. Суеверный страх при виде беснующегося шамана охватил и её. Присутствовать на таком представлении было любопытно, но в то же время и жутко. Дикое зрелище тунгусского обряда производило сильное впечатление на Рубановскую.

Александр Николаевич тоже был захвачен этим необычным зрелищем. Шаманство, которое простой народ считал призванием дьяволов и которое обычно являлось лишь обманом ещё тёмных, невежественных народов, Радищев понимал по-своему. Он считал, что этот языческий обряд, сохранившийся у народов Севера, имел цель — затуманить глаза легковерным людям и являлся ни чем иным, как одним из разнообразных способов выразить признание высшего могущества того существа, которое вселяло в них вечный страх и держало их в повиновении.

И именно эта сторона языческого обряда тунгусов представлялась Радищеву самой страшной и опасной. Она влияла на их уклад жизни и ума, была труднопреодолимым пережитком в их сознании, признаком дикой отсталости малых народов государства Российского. И Александр Николаевич убеждался ещё больше в том, что чем быстрее будут преодолены эти вековые традиции темноты, тем скорее Россия шагнёт по пути цивилизации. Но для этого нужно народовластие, свержение самодержавия.

А шаман, охваченный новым приступом неистовства, продолжал вихрем кружиться возле священного дерева. Он с жадностью хватал воздух широко раскрытым ртом, и коричневыми скрюченными пальцами держа бубен, бил по нему медвежьей лапой.

Елизавета Васильевна не заметила, как в неудержимом кружении шаман выхватил из-за пояса нож и разрезал себе руку. Она невольно вскрикнула, но шаман, наконец, словно истощив своё бешенство, затих, присел у священного дерева и липкой кровью, показавшейся на руке, намазал большеголового деревянного божка.

Заклинание злых духов саарги было закончено. Сидевшие в кругу тунгусы приподнялись и в заключение проплясали беспорядочный танец, всё ещё находясь под магическим воздействием заклинания шамана.

Вскоре у ворот Илимска все стихло; тунгусы уехали к себе в стойбище, собравшиеся посмотреть на обряд шаманства разошлись по домам. Молча возвращалась к себе семья Радищева, подавленная зрелищем тунгусского обряда. И только после того, как сгладились первые острые впечатления, Елизавета Васильевна с Александром Николаевичем, Степан с Настасьей и Дуняшей долго беседовали о заклинании шаманом злых духов.

4

Многое, что казалось на первый взгляд лёгким и простым, на деле представлялось трудным и сложным. Александр Николаевич перечитал и пересмотрел всю имеющуюся у него литературу по интересующему его вопросу. Единственный вывод, какой он сделал из прочитанного, сводился к тому, что народные способы лечения оспы удивительно сходились с научными, и не противоречили, а дополняли друг друга.

Ещё в древние времена было подмечено, что человек, раз перенёсший оспу, предохранялся от вторичного заболевания во время тяжёлых и опустошительных эпидемий. Уже индусы делали неглубокие разрезы на предплечьях, вводили в раны оспенную материю и тем предохраняли от болезни. Китайцы прививку оспы производили с помощью шёлковых нитей, пропитанных оспенной лимфой, которые затем проводились через кожу.

В трудах Вольно-Экономического общества также много говорилось об оспе. Эту болезнь называли «бичом народного здравия», и Общество издавало подробные наставления о прививании оспы. Всё чаще и чаще мелькали сообщения и о том, что прививка натуральной человеческой оспы лицу, переболевшему раньше коровьей оспой, не вызывает у него заболеваний. Об этом Радищев слышал рассказы раньше: сам народ своими всевозможными способами занимался оспопрививанием. Народ давно наталкивал врачей и учёных присмотреться к его способам оспопрививания, взять из него самое разумное и мудрое, обосновать и обобщить научно и вернуть в награду народу же, как справедливо им заслуженное. И мысли Александра Николаевича всё больше и больше сосредоточивались именно в этом направлении.

«Да, да, прививка должна производиться оспенной жидкостью, но что могло бы послужить ею? — рассуждал он. — Какая питательная среда могла бы поддержать существование невидимых телец оспы, содержащихся в оспенных гнойничках, струпах человеческой и коровьей оспы? Как получить такую оспенную жидкость, сохранить в ней свойства тельца, как размножить их, чтобы пользоваться подобным надёжным средством во всякое время и независимо от условий?»

Дело казалось за небольшим — подобрать умело ключ и открыть дверь, ведущую к тайне, ещё не разгаданной человеком.

«Нет, ничто не может устоять перед напором человеческого разума», — настойчиво внушал себе Александр Николаевич и размышлял вечерами, размышлял длинными ночами, стремясь найти разгадку тайны, поглотившей всё его внимание.

— Найти ключ — значит закрыть вход в могилу, в которую преждевременно смерть уносит тысячи жизней. Страшную, зловредную болезнь надо сделать подвластной эскулапам».

Елизавета Васильевна, часто заглядывавшая в кабинет Радищева, заставала его в глубоком раздумье. Она знала, какие мысли тревожили и беспокоили его в эти бессонные ночи. Ей хотелось быть чем-то полезной ему, но чем, она не представляла.

Александр Николаевич, отвлекаясь от упорных поисков ответа на заинтересовавший его вопрос, говорил Елизавете Васильевне:

— Неужели всегда нужны века, чтобы научить человека быть мудрым…

— Ты похудел, Александр, — вглядываясь в него, говорила Рубановская, — твои глаза стали ещё больше, ещё привлекательнее…

Он смеялся.

— Глаза, как глаза, а устал я изрядно. Скоро Степанушка возвратится из бурятских улусов… Что-то он привезёт? — задумчиво произносил Радищев. — Разгадка тайны, Лизанька, в том, что лицу, переболевшему коровьей оспой, не страшна человеческая натуральная оспа…

— Почему?

— Ещё не ведаю, но подобное чудодейственное свойство и должна содержать оспенная жидкость. Но как найти сей бальзам, сохраняющий необходимое качество всегда?

— А ты немножечко отвлекись, Александр, от своей мысли, как бы забудь её на время, а потом со свежими силами и возьми её в полон, — добродушно улыбаясь, сказала Рубановская, — может быть и быстрее отгадку найдёшь…

— И то верно, — соглашался Александр Николаевич.

…Степан возвратился из бурятских улусов с важными и интересными наблюдениями. Он привёз бережно охраняемый материал коровьей оспы, с трудом им найденный у скотоводов-мунгалов. Не раздумывая, уверенный в успехе начатого дела, Александр Николаевич смело привил её Павлику, сынишке купца Прейна и подканцеляристу Аверке. Он внимательно следил за тем, как протекала в ослабленной форме болезнь у трёх разных по возрасту подростков.

Степан, сомневавшийся в пользе прививки коровьей оспы, видя, что болезнь переносится легко и человеческий организм, словно сопротивляясь и борясь тайно с оспой, облегчает течение болезни, окончательно убедился в правоте Александра Николаевича. Он глубоко поверил в успех начатого дела.

Радищев, тщательно изучив всё, что вычитал в книгах, и как бы проверив на опыте ещё раз уже известное в науке, нисколько не сомневался в успешном исходе. Он знал, что то, что делал, собирался сделать, было уже не раз проверено и испытано самим народом. Для Александра Николаевича ничего не могло быть убедительнее народного опыта и практики.

Прошел месяц. Павлик, сын Прейна и Аверка были вполне здоровы, веселы и бодры. Там, где была им привита коровья оспа, остались только следы — свежекрасноватые рябины, похожие на листики брусники.

Неподдельная радость охватила Степана.

— Александра Николаич, ведь получилось…

— Хорошо, душа моя, хорошо, но сие только половина сделанного… Теперь ты поедешь на Ирейку в зимовье Лукича и у сына его Фомы, болеющего натуральной оспой, возьмёшь оспенный материал.

Зимовье зверолова Лукича было в 21 версте от Илимска. Уехавший под вечер Степан на завтра к утру возвратился и привёз то, что нужно было Радищеву. Александр Николаевич, как кудесник, неразлучный со своим микроскопом, провёл тщательные анализы. Снова в кабинет Радищева были вызваны Аверка и сын Прейна. Аверка, сгорая от любопытства, что же в конце концов получится из всего, спросил:

— Александра Николаич, болячка опять шибко зудиться будет?

— Теперь не будет, Аверкий, — успокоил Радищев.

— А то зудилось здорово-о, так бы и содрал коросту…

Когда все было готово для прививки человеческой оспы ребятам, Александр Николаевич обратился к Степану:

— Глядел прошлый раз, как я прививал?

— Глядел.

— Ну, Степанушка, делай сейчас, а я посмотрю…

— Боязно что-то мне, смогу ли?

— На то ты и помощник у меня, — строже сказал Радищев, — чтобы уметь делать всё, что я делаю…

— Може чего недоглядел. И на старуху бывает проруха…

— Запомни, душа, рецепт ко всякому успеху один — твёрдая вера в себя…

Ребятам привили натуральную оспу. Прошёл день, два, три. Прошла неделя. Больше всех беспокоился Степан. Он поочерёдно ходил, то к купецкому сынишке, то к Аверке.

— Не зудится, — отвечал подканцелярист на тревожные расспросы Степана.

— Ну, что? — допытывался Александр Николаевич у своего помощника, посматривая на него хитровато-добродушными глазами.

— Неудача, — сокрушался Степанушка. — Ничего нет…

— Ничего и не должно быть.

Степан смотрел удивлённо, ничего не понимая.

— Да, да, — подтверждал Радищев. — Спасибо тебе, Степан, за помощь…

И не в силах сдержать огромную радость, Александр Николаевич позвал Рубановскую. Кому он мор рассказать о своём чувстве, кто другой, как не она, могла пенять всё, что творилось у него на душе.

— Лизанька! Ключ найден, — торжественно и победно произнёс он, — замок от тайной двери открыт! Ещё одно благое дело завершилось победой всесильного человеческого разума…

Радищев, обняв Елизавету Васильевну, убежденно продолжал:

— Практика и опыт народный были лучшими моими наставниками в сём трудном деле… Недаром говорят: не презирай народной мудрости, как хорошего замечания соседа, а воспользуйся им. Народная мудрость и хороший совет — золота стоят… Что золото? Успех приносят! Победу! Победу света над тьмой…

И, заметив на щеках Степана слёзы, сказал:

— Ступай, душа, отдохни. Ты и в сём деле оказал мне неоценимую услугу…

5

Наступила снежная зима. Зачастили метели и пороши. Безмолвная тайга была окутана словно лебяжьим пухом. На улице и за околицей Илимска сияли бархатные сугробы, когда с неба падали редкие лучи солнца. Чаще горизонт был затянут белёсой мглой, в которой невозможно отличить небо от земли. Звероловы-промысловики ушли белковать в тайгу, и на время охоты притихла совсем жизнь заштатного острожного города.

В доме Радищева шла своя обычная жизнь. Александр Николаевич не отлучался никуда. Он много занимался с детьми, проводил долгие часы в кабинете то за какими-нибудь опытами, то продолжал писать последнюю книгу своего трактата «О человеке, о его смертности и бессмертии». Когда он уставал писать, то перечитывал любимые книги, заставляющие размышлять его над явлениями в природе и обществе.

В ночной тиши кабинета перед Радищевым не раз вставали образы смелых мыслителей. Последние дни его занимал Гельвеций, полюбившийся ему за смелый трактат «О человеке». Но философ возлагал надежду на приход великого законодателя-благодетеля, и Александр Николаевич не понимал, как прозорливый Гельвеций не видел, что какие бы просвещённые, справедливейшие, добродетельные монархи ни сидели на престоле, они не исцелят своей мудростью человеческих бедствий.

Дидро разделял веру Гельвеция. Он подогревал в нём надежду, что когда-нибудь всё же придёт этот мудрейший, справедливейший, просвещённый и сильный правитель на землю, и человечество будет навсегда избавлено от язвы своих мучений и бедствий.

И Радищев не прощал ни Гельвецию, ни старому Дидро этого самообмана, опасного для других. Он осуждал их за слепоту, негодовал. Вместо того, чтобы объяснить подлинные причины бедствий, рассказать, что монархи никогда не принесут избавления народу, умные, глубокие мыслители направляли весь свой гений, всю свою силу доказательств на обратное.

— Вот так заблуждаются даже великие люди, — говорил Радищев Елизавете Васильевне, с которой в ожидании её родов всё чаще бывал вместе.

Елизавета Васильевна сидела возле него в кресле с накинутой на плечи пуховой шалью и занималась рукоделием. Она вдумчиво слушала рассуждения Александра Николаевича и будто отдыхала, упоённая тем, как он спорил, доказывал и зачастую тут же опровергал свои доводы и мысли. Рубановская улавливала, что спор Радищева с самим собой в её присутствии, как бы происходящий при свидетеле, не только доставлял ему удовольствие, но, самое главное, помогал обнаружить и найти истину.

Елизавета Васильевна только изредка вставляла свои замечания. Он не оставлял их без внимания, улыбался ей, сдвигал удивлённо брови, щурил умные глаза, как бы остановив бег мыслей там, где их прервала своим замечанием Рубановская.

Они говорили о первозданной природе, о человеке и его познаниях, о созерцании и ощущениях, о чувствовании и разумности. Это был разговор прежде всего о том, что окружающий их мир материален и доступен человеческому разуму, что материал — его «телесность» пребывает в вечном движении, так как и они с каждым днём изменяются, всё больше стареют и ум их, накапливая знания, обогащается.

— Разве первые познания не появились от первых чувствований? — спрашивал Александр Николаевич и сам же отвечал. — В нашем уме всё, что есть в чувствах… Я срываю цветок, изучаю, чем и как он жил. Моим глазам открывается таинство природы, постигнутое бессмертным Линнеем, — я знаю, как зарождается в цветке новая жизнь. Познание закона природы позволяет мне глубже заглянуть в жизнь индивидуума человеческого общества, узнать первопричину всего…

— Цветок и индивидуум человеческого общества — несоизмеримые понятия, — замечала Рубановская.

— Я не говорю, что человек есть растение: в обоих находятся великие сходства, но и разность между ними неизмерима, а развиваются они и подчинены одному закону природы, ибо в основе их лежит одна и та же материя… Простейшее и совершеннейшее живое сложение. Человек больше всего схож с животными. Он венец природы и отличествует от животных тем, что одарён разумом, речью, расширяющей его мысленные силы, и рождён, Лизанька, рождён для общежития…

Александр Николаевич окинул взглядом кабинет, заставленный полками с колбами, пробирками, гербариями, минералогическими коллекциями. Здесь он стремился познать начало начал, вскрыть первопричину строения материи, найти законы, по которым развивается человеческое общество. И, как бы пытаясь обобщить свои мысли, он продолжал:

— Человек подчиняет власти своей звук, свет, гром, молнию, лучи солнечные. Он двигает необъятные тяжести, досягает бесконечные пределы вселенной, постигает будущее! А для чего делает? Чтобы не только познать мир, его окружающий, но и заставить силы природы служить своим интересам, быть властелином над ней…

И Александр Николаевич излагает Рубановской закономерность и последовательность, с какой развивается окружающий их мир.

Сальная свеча оплывает и начинает коптить. Елизавета Васильевна снимает нагоревший фитиль щипчиками. Он замечает её движение и понимает, что увлёкся рассуждениями.

— Устала слушать меня?

— Нет, но мне кажется, я никогда не смогу рассуждать с такой ясностью и убеждённостью, с какой ты говоришь, Александр, о предметах отвлечённых и философических…

— Их любить надо всей душой.

— Я люблю, а рассуждать всё же не умею, — смеясь сказала она и предложила: — Александр, может кофе подогреть тебе?

— Чайник тут, вот мы вместе и подогреем кофе…

6

Родилась ещё одна дочь, её назвали Фёклой по имени матери Радищева. Маленькое существо принесло родителям новые радости и приятные заботы, но в это время к Радищевым в дом заглянули те самые неприятности и осложнения, какие ещё недавно предвидели Радищев и Рубановская.

Пиль, уволенный от службы правящего должность генерал-губернатора, выехал из Иркутска, а его место занял Людвиг Нагель, которого совсем не знал Александр Николаевич. Новый губернатор слыл нелюдимым к замкнутым человеком, особенно после недавней смерти жены и замужней дочери. И сразу почувствовалась смена генерал-губернаторов. Оборвалась аккуратно поддерживаемая связь. В Илимск перестал приезжать курьер из Иркутска. Исчезла всякая надежда получать откуда бы то ни было известия, писать и направлять письма родным и знакомым.

Из Киренска не замедлил явиться земский исправник Дробышевский, затаивший обиду на Радищева. Он припомнил, как получил строгое предупреждение от генерал-губернатора Пиля и, не показывая обиды, вынужден был отменить своё же собственное распоряжение, запрещающее рубить сосновый и лиственничный лес на постройку изб и дворов. Теперь Дробышевский злорадствовал. Он почувствовал, что Радищев находится полностью в его власти и он волен распоряжаться ссыльным, как вздумает.

Приехав в Илимск, земский исправник с пристрастием допросил солдат о поведении ссыльного. Он проникся расположением к Родиону Щербакову, который охотно рассказал ему обо всём, что делал, когда и с кем встречался Радищев. Дробышевский, прихватив с собой солдата, направился сразу к Радищеву. Он с завистью осмотрел вновь отстроенный дом, прикинул, сколько он мог стоить и откуда у ссыльного могли быть такие деньги? Ему неожиданно пришла в голову мысль: не фальшивомонетчик ли ссыльный?

Земский исправник, никогда и ни во что не веривший, трусливый и сомневающийся, подумал, нет ли тут какого обмана. Как он не догадался раньше? Дробышевский припомнил встречи с Радищевым в земской канцелярии и во дворе воеводского дома и ещё сильнее утвердился в своей догадке.

«Отдал задарма коляску на рессорах. При безденежьи так не разбрасываются. Слишком щедр оказался на подарок. Сукин сын, задарить хотел исправника коляской. Ах, прощалыга-поселенец, какой подвох устроил?»

У земского исправника защемило сердце от досады, как у охотника, упустившего хорошую добычу. Дробышевский готов был от обиды рвать волосы, не прощая себе допущенной ошибки. Выходит, он не сумел сразу раскусить и понять этой «залётной птицы».

И вдруг Дробышевский взял под подозрение и само появление Радищева в Илимске. «За книгу в ссылку? Обман! — рассуждал он. — Обман! За взятки сослан. Все они столичные взятками живут».

С мыслями, взбудоражившими его, Дробышевский с угрюмо-строгим видом, полный злобы на поселенца, осмелившегося так хитро провести его, предстал перед Радищевым.

Земский исправник грозно прошёл по комнатам, заглядывая во все углы, и, наконец, очутился в рабочем кабинете Александра Николаевича. Ему чудилось, что вот-вот он обнаружит подтверждение своей догадки и извлечёт для себя большую выгоду.

Дробышевский придирчиво осмотрел минералогическую коллекцию, подозрительно окинул взглядом все колбочки, пробирки, особенно плавильную печь. Он несколько раз перещупал в коллекциях каждую породу, раздумывая, для чего могли бы быть собраны все эти поблёскивающие камни, отливающие серебристыми прожилками. Исправник по-своему воспринял назначение плавильной печи. «Может, серебро да медь на чеканку плавит. Ясное дело, фальшивомонетчик, а сочинителем для отвода глаз навеличивался».

— Подполье где? — бесцеремонно сев в кресло и развалившись в нём, строго спросил он.

Радищев непонимающе посмотрел на исправника, не зная, чем объяснить столь странное его поведение? Он ещё не догадывался, в чём подозревал его Дробышевский, и спокойно ответил:

— Подполье бывает на кухне…

— Осмотреть! — повелительно вскинув руку, приказал солдату Дробышевский. И хотя Родион Щербаков тоже не знал, с какой целью следовало осмотреть подполье, с готовностью бросился исполнять приказание, лишь бы только услужить исправнику.

Дробышевский довольно потёр руку об руку, предвкушая успех, несколько раз кашлянул и опять соблазнительно подумал, что может статься раскроется секрет и ему перепадёт от ссыльного приличная доля. А если он ещё вдобавок припугнет Радищева разоблачением перед высшими властями, то тогда всё богатство будет лежать у его ног.

Родион Щербаков, немного растерянный, появился в дверях.

— Ну, что? — нетерпеливо спросил Дробышевский.

— Так что ничего нет, — вытянувшись, ответил солдат.

— Как нет? Должно быть! — крикнул земский исправник, совсем забывший в своём изобличительном порыве сказать солдату, что же нужно было тому искать.

— Никак нет!

— Что искал, старая балда?

— Всё! — выпалил солдат.

— Дурак!

Радищев, не вытерпев, спросил, в чём подозревают его и что ищут в доме? Дробышевский, вскипев, привскочил в кресле.

— Не догадываешься, каналья? От меня ничего не скроешь, розыщу! Весь дом вверх тормашкой переверну, а розыщу! — исправник задыхался от злости. — Говори, куда кубышку спрятал с начеканенными деньгами?

Александр Николаевич, наконец, понял, что искал и чего хотел земский исправник, вместо ответа на его вопрос, не в силах сдержать себя, он громко рассмеялся. Настолько несуразной и дикой показалась ему вся выходка Дробышевского, что он, смотря на него, зло поблескивающего глазами, на вздувшиеся жилы на сухопарой исправниковой шее, продолжал ещё громче, ещё заразительнее смеяться. Когда первый взрыв схема прошёл, Александр Николаевич, догадываясь, какой оборот может принять для него это грубая выходка Дробышевского, спокойно сказал:

— Никогда не думал, господин исправник что вы такой шутник…

— Молчать! — взревел в бешенстве Дробышевский.

В кабинет вошла встревоженная шумом и необычным приказом исправника Рубановская, появился обеспокоенный Степан. Они ничего не могли понять из того что происходило в доме.

— Забудем сие недоразумение, господин исправник, — говорил стоявший у стены Радищев. Тон его, человека, разгадавшего нехитрую и неумную проделку земского исправника, окончательно обезоружил Дробышевского. Исправника охватила внезапная слабость, лоб его покрылся испариной. Он почувствовал внутреннее смятение перед духовно сильным человеком, находившимся в Илимске под его надзором и приглядом. Дрожать бы душе Радищева, а не исправниковой.

— Подумай, — ещё не сдаваясь, сказал Дробышевский, — ты в моей власти, что хочу, то и сделаю с тобой…

— Ах, боже мой! — воскликнула испуганно Рубановская. — Что же такое творится, Александр?

— Господин исправник ошибочно принял меня за фальшивомонетчика, — пояснил Радищев и опять громко и заразительно рассмеялся.

Дробышевский, хлопнув дверью, как ошпаренный, выскочил из кабинета Радищева. За ним обескураженный, с виновато опущенной головой вышел солдат.

— Почему ты так неосмотрительно поступил, зачем так смеялся? — не на шутку встревоженная, с укором проговорила Елизавета Васильевна.

— Смех мой был единственным оружием против исправниковой выходки, — сказал Александр Николаевич, а Степан, облегчённо вздохнув, откровенно добавил:

— Дуракам закон не писан.

…Вечером в дом Радищева вновь перешли солдаты, жившие в последнее время отдельно от него. Они получили строгий приказ: усилить надзор за государственным преступником и не позволять ему никуда отлучаться из Илимска, следить за каждым его шагом и доносить исправнику о всех подозрительных действиях.

7

Почти полгода Радищев не получал ни откуда известий и потерял всякую надежду получить их в ближайшее время. Не принесла радости и илимская весна после длительной, снежной и морозной зимы. Неведение того, что творилось в далёком от него мире, больше всего беспокоило и тяготило Александра Николаевича. Дошли слухи, что где-то под Тобольском, в дороге скончался Эрик Лаксман, но никто не знал подробностей его смерти, сильно огорчившей Радищева.

Исправниковы грубые выходки и козни, зависть и вероломство, постоянное стремление унизить его человеческое достоинство хотя и причиняли боль Радищеву, но в сравнении с тем, что приносила ему полная оторванность от большой жизни, были ничтожны.

Тяжесть на душе Александра Николаевича не могли заглушить ни весенние работы в саду и на огороде, ни редкие прогулки за околицу Илимска. Всюду за ним по пятам следовал верный исправниковый пёс — Родион Щербаков. Сначала чрезмерное усердие этого солдата занимало Радищева, потом стало надоедать ему, а под конец уже раздражало и было невыносимым, не нужным и глупым по существу. Александр Николаевич был свидетелем неоднократной ругани солдат между собой. Ферапонт Лычков, махнувший рукой на вздорное приказание Дробышевского, почти не исполнял его, часто стыдил Родиона Щербакова, называя его бесстыжим и неблагодарным человеком. Наоборот, Родион Щербаков, озлобленный на Лычкова, находил для себя какое-то удовлетворение причинять боль другому. И видя, как Радищева тяготило его присутствие, солдат стремился неотлучно быть при ссыльном, не отходя от него ни на шаг.

Подавленное настроение Александра Николаевича ещё больше усилилось, когда он дождался наконец первой почты после продолжительного перерыва. В пакете графа Воронцова, который не посмел задержать новый генерал-губернатор Нагель, было получено письмо от Николая Афанасьевича. Отец прислал ему подробные сведения о разделе его имущества. Его доля, предназначавшаяся для старших сыновей, пошла в уплату долгов, часть из которых сумела покрыть своими сбережениями Елизавета Васильевна ещё при выезде из Санкт-Петербурга. Покрыв долги Радищева, Рубановская осталась без состояния. Николай Афанасьевич, разделив оставшееся имущество, не назначил никакой суммы для уплаты долга Елизавете Васильевне, самого священного в глазах Александра Николаевича.

Радищев прекрасно понимал, что в случае его непредвиденной смерти или какого-нибудь другого несчастья с ним, Рубановская с его же детьми останется совсем без гроша, что он, будучи на положении ссыльного, ничего не сможет предпринять сейчас, чтобы обеспечить её будущее существование. Если Александр Николаевич ещё мог простить себе, что позволил ей быть с собой в сибирском изгнании, то он не мог простить себе, что за самоотверженную любовь этой замечательной женщины он заплатит ей неблагодарностью и доведёт её до нищенского положения.

Пакет от графа Воронцова привёз из Иркутска отец Аркадий. Он рассказал Радищеву о скоропостижной смерти морехода Григория Ивановича Шелехова. В эти тяжёлые и напряжённые дни, полные переживаний и размышлений, Радищев с большой болью воспринял известие о смерти Шелехова — человека, полезного отечеству и много сделавшего для процветания и укрепления отдалённых окраин России.

Всегда смерть останавливает человеческую деятельность преждевременно, в её разгаре. Смерть — вечный враг людей. Он задумывается над нею всё глубже и глубже, чтобы сказать друзьям свои мнения, понятия о смерти и бессмертии. Вот свершился ещё один случай, не стало Шелехова — человека пытливого ума и широкого делового размаха.

У каждого на челе этот рок написан со дня рождения; рано или поздно он должен свершиться. Земная жизнь отлетит и оставит человека навсегда. Что останется от него?

Умер Григорий Иванович. Не стало человека, предприимчивого и энергичного в торговых делах, но освоение далёкого края продолжается, значит, память о нём живёт, имя его становится бессмертным в его деяниях. Задумавшись, Радищев стоял у раскрытого окна и не слышал, как возле него появилась Рубановская. Он обернулся лишь после того, как она обратилась к нему. Глаза его были полны слёз, чуть взъерошенные волосы небрежно раскиданы. Он присел на подоконник.

— Что с тобой? — с беспокойством спросила Елизавета Васильевна.

— Умер Григорий Иванович, — тихо проговорил Радищев, подавленный вестью о скоропостижной и преждевременной смерти Шелехова. — Не стало полезного и нужного государству человека, достойного сына отечества… Как неумолима и беспощадна смерть, Лизанька!

Рубановская, захваченная врасплох этим известием, тяжело вздохнула. Слёзы заблестели и на её длинных ресницах.

— Мне тоже жаль Григория Ивановича, — сказала она с болью. — Я любила в нём дерзость мысли и смелость дела…

Им обоим, хорошо знавшим Шелехова, было одинаково тяжело сознавать и говорить о смерти человека, которого они высоко ценили и кипучая деятельность которого была полезной, нужной и далеко не завершённой в своих грандиозных и заманчивых планах.

Елизавета Васильевна твёрдо решила сама съездить в. Иркутск, чтобы уладить вопрос с получением и пересылкой писем, поговорить с генерал-губернатором о ненормальных отношениях к Радищеву земского исправника. В своём решении она была непреклонна, и Александр Николаевич не смог отговорить её от поездки. Радищев сознавал, что надо было положить конец грубым выходкам Дробышевского, грозившего проучить непокорного ссыльного и заставить уважать себя. И действительно, земский исправник выискивал всякий повод, чтобы причинить Радищеву зло и унизить его человеческое достоинство. Он запрещал то одно, то другое. Канцелярист Кирилл Хомутов, передавая распоряжения Александру Николаевичу, пожимал плечами.

— С ума спятил земский, — говорил он. — От него теперь ожидай всякой напасти…

Необходимо было хоть немного изменить создавшееся положение и предупредить дальнейшие выходки Дробышевского. Радищев согласился на поездку Елизаветы Васильевны. Когда установился хороший санный путь и в Иркутск ушли первые обозы с пушниной, Рубановская в сопровождении Степана тронулась в дорогу со специально заготовленными письмами в десятки адресов.

Пока отсутствовала Рубановская, Александр Николаевич не находил себе места, обеспокоенный за неё и, наконец, облегчённо вздохнул, когда она благополучно возвратилась из Иркутска. Рубановской удалось встретиться с генерал-губернатором Нагелем, испросить у него покровительства и защиты от грубых и унизительных выходок земского исправника. Нагель обещал устранить все недоразумения и создать в Илимске прежнюю спокойную жизнь. Но генерал-губернатор отказался пересылать частные письма Радищева со своими курьерами и лишь согласился доставлять в Илимск пакеты Воронцова и аккуратно направлять всю их переписку в адрес графа.

Всё же это было лучше, чем совсем не иметь никакой связи с родными и знакомыми. Рубановская отблагодарила Нагеля за любезность и написала личное письмо Александру Романовичу с горячей просьбой вмешаться и оказать им своё содействие и всесильное покровительство.

Александр Николаевич, восхищённый решительностью и настойчивостью, проявленными Рубановской в её поездку в Иркутск, не первый раз был благодарен ей за мужественную поддержку в дни его сибирского изгнания.

— Добрый друг мой, сердечный, — говорил ей Александр Николаевич.

— Могла ли я поступить по-другому? — спрашивала его Елизавета Васильевна, радостная от сознания того, что Радищев остался доволен её поездкой в Иркутск.

— Верная спутница моего несчастия…

— Я готова сделать всё, лишь бы ты, Александр, был спокоен и мог заниматься своим святым делом, — говорила она. И он верил её словам, знал, что у неё хватит сил для этого.

Их илимская жизнь стала немного спокойнее после поездки Рубановской, но прошло ещё полгода, пока наладилась почтовая связь. В Илимске опять стал бывать губернаторский курьер. Он брал у Радищева письма для пересылки их на родину.

Но внутренне Александр Николаевич был подавлен. Тоскливо и бесконечно для него шло время, тянулись недели, месяцы, сменялись времена года. В какой-то налёт серой унылости окрасилось всё в последнее время для Радищева. Он понимал, что так продолжаться долго не может, надо противостоять этому, как можно быстрее избавиться от подавленного настроения.

Радищев стремился забыться от всего в работе. Он находил утешение в занятиях; в кабинете Александр Николаевич словно забывал об окружающей его жизни, не замечал прикосновений илимской действительности, согретый нежной заботой и вниманием Рубановской.

Попрежнему ему приносило удовлетворение врачевание. Радищев особо отмечал тот день, когда в доме его появлялся кто-нибудь из илимцев и обращался за помощью.

— Батюшка, Александр Николаевич, дай мази, которая мне помогла в тот раз, — просила его женщина-соседка, и он оживлялся и светлел. Возле него появлялся Степан.

— Степанушка, — говорил он, — приготовь-ка нужную мазь, — и объяснял ему, как её надо сделать.

Иногда ему казалось, что жизнь Илимска, оторванная от всего мира, захваченного большими событиями, пронизана холодом. Тогда Радищев чувствовал себя совсем одиноким и забытым в острожном уединении. Он спрашивал себя — Россия ли этот далёкий, глухой и таёжный уголок? Но это были редкие мгновения уныния. Он видел, что рядом с ним жили и трудились русские предприимчивые люди — промысловики-звероловы, крестьяне, купцы. Одни занимались охотничьим промыслом, другие — хлебопашеством, третьи — торговлей. Нет! Это была Россия! И здесь в далёкой, холодной, редко населённой земле его окружали русские люди. Это была дальняя сторона отечества, которой принадлежало будущее, как и всей России. Он убедился сам, какие кладовые, заполненные богатством, представляли здешние земли, и он верил, что родное отечество будет богатым и мощным.

Он горько усмехался.

— Я обратного никак себе не мыслю, — говорил он в минуты раздумья, отгоняя прочь от себя унылое настроение и унылые мысли о превратности жизни в изгнании.

После этого бескрайняя тайга Илимска хотя и была молчалива и угрюма, несмотря на недавние вьюги и бураны, пронёсшиеся над её безбрежными просторами, но она уже не казалась ему столь неприветливой и пронизанной холодом, как ещё недавно. В настроении Радищева наступал перелом: он знал, что ему ещё надо жить в этом крае пять лет, пока не придёт желанный день освобождения, и он должен был сохранить в себе силы до конца сибирской ссылки.

9

Одиннадцатого декабря 1796 года в Иркутск прискакал сенатский курьер Шангин с манифестом о кончине императрицы Екатерины II и о восшествии на престол государя Павла. В тот же день начался соборный благовест, по которому все чины и именитые граждане города на Ангаре собрались в собор, чтобы выслушать чтение прокурором высочайшего манифеста и отстоять молебен о здравии Павла, сопровождавшийся пушечной пальбой. Чины и именитые граждане приняли присягу, а через два дня иркутское духовенство в том же соборе справило панихиду по усопшей государыне.

Неделю звенел колокольный звон по приходским церквам губернии, служились литургии, молебствия с присягою прихожан. В илимской церквушке отслужил службу и огласил с амвона сначала скорбную, а потом радостную весть отец Аркадий.

Радищев то и другое известие принял равнодушно, словно ничего особенного не произошло, а свершилась очередная смена царей на престоле, от которой не станет легче многострадальному народу. Казалось, в сердце должно было шевельнуться неприязненное чувство, связанное с именем императрицы, сославшей его в Илимский острог, но сердце оставалось безразлично и лишь говорило: всё, что случилось с ним не зависело только от воли императрицы; каждый из монархов, умерший или вновь вошедший на престол, поступил бы точно также с государственным преступником, посягнувшим на основу основ — самодержавие.

Александр Николаевич не ждал от нового императора Павла милости себе, а, самое главное, облегчения положения подневольного народа, стонущего под гнётом крепостнического строя и помещичье-дворянского произвола.

Елизавета Васильевна, наоборот, весть о восшествии на престол Павла встретила с нескрываемой радостью.

— Надежда улыбается нам, — сказала она и, окрылённая ею, поверила, что новый государь внемлет здравому голосу и дарует свободу Радищеву. Елизавета Васильевна, в бытность свою воспитанницей Смольного института, получившая вензель за успехи, была хорошо известна Павлу, тогда ещё великому князю.

— Я поеду в столицу, Александр, брошусь к ногам императора и вымолю, вымолю тебе прощение. Павел знает меня по институту и отзовётся на мою просьбу…

Радищев был потрясён решимостью подруги, её наивной верой в возможность прощения Павлом. И как ни похвальна и одобрительна была готовность нового проявления самоотверженности Рубановской — ехать одной в Санкт-Петербург, Александр Николаевич не мог принять её и согласиться на такую поездку Елизаветы Васильевны.

Он смотрел в её горящие надеждой глаза, на бледное исхудалое лицо, на неё, ещё не оправившуюся после рождения сына Афонюшки, которому исполнилось только три месяца, и считал безумством со своей стороны согласиться отпустить Рубановскую одну в такую дальнюю поездку, полную непредвиденных трудностей и осложнений.

— Нет, милая Лизанька, нет! — говорил он. — Разве я могу отпустить тебя в такую дорогу? Нет! Разве я могу быть спокойным за твоё здоровье и жизнь?

Но Елизавета Васильевна была неумолима. Она доказывала, что голос сердца велит ей так поступить, что лучшего момента для осуществления её намерения быть не может, что она не простит себе, если упустит этот счастливый случай.

Александр Николаевич понимал искренность всех намерений Рубановской. Он видел по её разгоревшемуся лицу, по её глазам, что она слепо верила в эту возможность и нисколько не сомневалась в результатах. Радищев, не желая обижать лучших чувств и стремлений Елизаветы Васильевны, сказал:

— Я подумаю, Лизанька, подумаю…

Ему не хотелось огорчать подругу и говорить ей о том, что он никогда не унизился бы до того, чтобы просить прощения у Павла. В чём он виноват? Почему он, убежденный в правоте своего дела, за которое сослан и которому отдал свою жизнь, должен был кривить душой а выпрашивать прощение, свою свободу? Нет, он и сейчас готов не просить свободы, а взять её с бою, в непримиримой борьбе с ненавистным ему самодержавным строем.

И что могла значить его личная свобода, когда народ её не имел, а должен был обрести её в жестокой схватке. Разве мог он поведать об этом Елизавете Васильевне и сказать ей всё, что думал? Поняла ли бы она, разделила ли бы с ним его взгляды? Он умолчал и хорошо поступил, сделав это исключительно из боязни не причинить подруге непоправимой обиды.

Через неделю после этого дня в Илимск прискакал губернаторский курьер с пакетом. Он быстро вбежал на крыльцо, стремительно ворвался в дом Радищева и, едва стряхнув снег с волчьей дохи и сняв намёрзшие сосульки с отвисших усов, торжественно провозгласил:

— Поздравляю, господин Радищев, поздравляю, — он недоговорил с чем, поздравлял хозяина дома, и вручил ему пакет, облепленный пятью сургучными печатями.

— От его превосходительства генерал-губернатора…

С нервной дрожью в руках, Александр Николаевич, не допускавший и мысли о своём помиловании, торопливо разорвав конверт, пробежал глазами бумагу. Ещё не осмыслив всего содержания, он понял, что его императорское величество, всемилостивейший государь Павел повелел освободить Александра Радищева из Илимска и дозволил ему жить под надзором в своих деревнях.

Слёзы невольно навернулись на глаза. И он прежде всего подумал о том, что теперь отпала необходимость в поездке Елизаветы Васильевны в Санкт-Петербург. Он, оберегавший её здоровье, её хрупкий, ослабленный организм, безгранично обрадовался прежде всего этому.

Потом до сознания Радищева дошёл смысл самого помилования императором, и Александр Николаевич, несмотря на присутствие курьера, стоящего перед ним, на губернаторское извещение о рескрипте императора Павла, усомнился в возможности своего помилования.

Радищев лишь много позднее, когда возвратился из ссылки в своё подмосковное имение Немцево, понял истинную цену императорского помилования и свою мнимую свободу.

Но сейчас, чувство радости, охватившее его при виде губернаторской бумаги, которую он держал в руке, взяло перевес: он поверил в своё освобождение. Не в силах справиться с нахлынувшей на него неудержимой и бурной радостью он поспешил сообщить об этом Рубановской.

— Лизанька! Лиза! — взволнованно позвал он подругу и нетерпеливо устремился ей навстречу.

Лизанька! Лиза! — взволнованно позвал он подругу.

Большие глаза Радищева застилали счастливые слёзы. Он хотел сказать ей о содержании полученной бумаги, которую всё ещё держал в руках, когда появилась Рубановская, но молча горячо обнял и стал целовать её. В душе его вдруг всколыхнулись самые нежные, самые лучшие чувства и невольно прорвались наружу. Вместо простых слов, Александр Николаевич произнёс экспромт:

Александр Николаевич не дал опомниться Елизавете Васильевне и, забыв совсем о губернаторском курьере, крикнул:

— Все, все сюда! Пришла бумага о помиловании, — и увлёк подругу в свой рабочий кабинет, куда уже направлялись и слуги Радищева с радостными слезами на глазах.

10

Радищев выехал в Иркутск, чтобы оформить необходимые документы в канцелярии генерал-губернатора. По высочайшему рескрипту Павла он должен был жить в одной из своих деревень по выбору. Александр Николаевич, не задумываясь, сделал выбор на Немцове, доставшейся ему от отца деревне, находившейся в ста верстах от Москвы. Генерал-губернатор Нагель так и оформил надлежащие бумаги.

Все эти формальности не задержали Александра Николаевича. Он попросил у Нагеля разрешения об отпуске солдата Ферапонта Лычкова, двадцатипятилетний срок службы которого кончился в текущем году. Лычкову было разрешено сопровождать Радищева в пути, но в отпуске отказано.

Заполучив нужные документы в канцелярии генерал-губернатора, Александр Николаевич закупил два крепких и вместительных возка, чтобы, возвратясь в Илимск, не задерживаясь, тут же пуститься в дальнюю дорогу. Он боялся, что наступившая внезапно оттепель задержит его отъезд из Иркутска.

Когда официальные посещения окончились и все формальности были в точности соблюдены, генерал-губернатор Нагель осыпал помилованного всевозможными милостями и услугами. Но Радищева тяготило это чрезмерное внимание так же, как и неприятно было то безразличие и равнодушие, какое совсем недавно проявил к нему генерал-губернатор, как и грубые и унизительные выходки киренского земского исправника.

Радищев постарался вежливо отделаться от любезностей генерал-губернатора и, сославшись на то, что у него есть ещё дела, связанные с отъездом, оставил кабинет Нагеля. Ему хотелось побыть одному. Он был опьянён радостью, тем более сильной, что она являлась совсем нежданной. Всего неделю назад Александр Николаевич был ещё на положении илимского невольника, сейчас же, помилованный, он чувствовал, какой необъятный простор желанной свободы открывался перед ним. Не верилось, что он, так внезапно вырванный из объятий своих родных в 1790 году, изолированный всё это время от друзей и товарищей, лишённый бурной государственной деятельности в Санкт-Петербурге, сейчас вновь возвращается в свои места, где родился и вырос, о которых часто думал в глухой тиши илимского уединения.

Взволнованный и глубоко потрясённый этими мыслями, он был преисполнен лучшими и светлыми надеждами. Покой совсем оставил Александра Николаевича. У него рождались самые радужные планы. Если бы он знал, отчётливо представлял себе, что помилование его и свобода только обманчивое виденье, красивый и благородный жест, сделанный Павлом наперекор своей матери Екатерине II, перед дворянской фрондой, он спокойнее отнёсся бы ко всему и возможно поступил бы по-другому.

Закончив все дела с отъездом, Радищев не забыл о своём покровителе-друге графе Воронцове, которому был много обязан и благодетельная рука которого все эти годы заботливо оберегала его. Он счёл своим долгом отослать письмо Александру Романовичу и написал его, коротенькое и проникновенное, почти одним дыханием.

«…Я возвращаюсь в Россию, чтобы жить в своём поместье. Я не знаю, кому я сим обязан. Но я хочу относить всё хорошее, что случается со мной, к тому, кто делал мне добро постоянно в течение большой части моей жизни. Возвращаясь домой, я надеюсь иметь возможность припасть к Вашим стопам и прижать Вас к моему сердцу.

Ах, найдите мне слова, которые могли бы выразить всё, что я чувствую в сие мгновение, и Вы поймёте всю глубину моей благодарности. Я ожидаю сие мгновение с нетерпением, которое превосходит все границы; и сие мгновение будет одним из лучших в моей жизни.

Я здесь один, а моя подруга по несчастью осталась в Илимске. Я возвращаюсь туда, чтобы сразу же выехать в Россию…»

Письмо было отправлено экстрапочтой в генерал-губернаторском пакете, разукрашенном сургучными печатями, как важный государственный документ.

Радищев решил в последний раз прогуляться по улицам Иркутска, сделать прощальные визиты своим знакомым.

С городом на Ангаре у него были связаны воспоминания о людях, которых Радищев высоко ценил и уважал, которые отдали свои жизни за любимое дело, исполняя его страстно и самоотверженно.

Александр Николаевич посетил вдов — Наталью Алексеевну Шелехову и Екатерину Ивановну Лаксман, выразил им своё соболезнование. Смерть морехода и учёного глубоко огорчила Радищева. В Шелехове и Лаксмане он видел не только услужливых для себя людей, но деятелей с ясными мыслями и упорными действиями, государственных мужей, потеря которых не проходит бесследно для отечества.

Радищев сходил в Знаменский монастырь и преклонил колено на могиле Григория Ивановича Шелехова. В короткий миг перед его глазами прошла вся отважная, предприимчивая, полезная отечеству жизнь этого разумного, смелого и твёрдого в своих делах морехода — «Колумба Российского», вспомнились до мельчайших подробностей встречи и разговоры с ним.

— Прощай, рыльский именитый гражданин, — шёпотом произнёс Александр Николаевич, и слёзы выступили на его глазах. — Спи спокойным и вечным сном первооткрыватель далёкого края, раздвинувшего границы русского государства! Деяния твои останутся бессмертны в веках, и имя твоё с уважением будут произносить всегда благодарные потомки…

Радищев смахнул слёзы рукой, надел беличью шапку и оставил Знаменский монастырь с чувством, что почтил память человека, заслужившего всеобщее признание и уважение.

Назавтра, когда ещё не рассеялся густой, непроницаемый туман с Ангары, окутавший пробуждающийся город, Радищев навсегда покинул Иркутск, торопясь возвратиться к семье в Илимск.

11

У крыльца с утра толпились илимцы, собравшиеся проводить в путь-дорогу Александра Николаевича. Лишнее и ненужное ему имущество было распродано и роздано жителям. Лаборатория осталась верному слуге — камердинеру Степану.

Сытые лошади, запряжённые в возки, стояли во дворе: всё было уложено, и ямщики ждали, когда выйдет Радищев с семьёй, чтобы трогаться и засветло добраться до селения Братска.

Александр Николаевич прощался со своими илимскими друзьями: со Степаном Дьяконовым и Настасьей, пожелавшими остаться в Сибири. Они были вольными людьми теперь, и Радищеву было приятно сознавать, что его камердинер стал лекарем. Степанушка добровольно пожелал следовать за ним в ссылку. Теперь по своей доброте и привязанности к илимцам, с которыми он сдружился за эти годы, он оставался навсегда среди них. Поступок слуги сделал бы честь любому человеку, достойному носить звание сына отечества. Радищев гордился Степаном, он не ошибся в благородстве души простого человека из народа.

— Прощай, душа, — сказал Александр Николаевич, обнимая Степана, — ты много сделал для меня и я не забуду доброты твоего сердца. Помни мой последний завет тебе, помогай, как помогал ты мне в дни горя, всем соотечественникам. Нет ничего превыше и благороднее — самоотверженно служить народу…

Радищев обнял и поцеловал Настасью — простую, хлопотливую женщину, к которой привык, как к близкому человеку в своём доме, честному и откровенному в своих суждениях.

— Будьте счастливы, друзья мои…

Он вышел из дома последним и задержался на крыльце, чтобы ещё раз окинуть прощальным взором Илимские горы и тайгу. Его моментально окружили все, кто пришёл проводить в дорогу. Тут были канцелярист Кирилл Хомутов с подканцеляристом Аверкой, угрюмые на вид, но с доброй душой звероловы Евлампий с Никитой, бабушка Лагашиха с накинутой на плечи шалью, подаренной Елизаветой Васильевной, отец Аркадий со своей матушкой-попадьей, купчиха Агния Фёдоровна, Батурка, спустившийся с гор со своим другом Костей Урончином, и многие другие жители Илимска.

Все они приходили к Александру Николаевичу, как к сердобольному человеку; всегда он внимательно выслушивал их, был им близок и дорог. Они присмотрелись к нему за годы его жизни в Илимске, привыкли к нему и полюбили его. Они спрашивали сейчас Радищева:

— Батюшка, Александра Николаевич, не нужно ли чего в дорогу?

Им хотелось помочь Радищеву. Каждый из них стремился дать от чистого сердца совет, чтобы быть полезным в последний раз. Александр Николаевич благодарил их за внимание и заботу и думал: можно ли ему когда-нибудь забыть этих людей, заросших чёрными, рыжеватыми, белёсыми бородами с мохнатыми шапками на головах, в дублёных полушубках, зипунах, армяках, подпоясанных самотканными опоясками?

Александр Николаевич растрогался до слёз. Здесь, среди них, он нашёл себе приют. Свет оказался не без добрых людей, как он и думал, когда следовал сюда в ссылку. Илимские жители имели сердца глубокие и чувствительные, не лишённые суровой доброты и ласки. Он был благодарен им за всё: они поддержали в нём дух, не дали остынуть его чувству. Здесь он непосредственно соприкоснулся с жизнью звероловов и крестьян, с их радостями и горем, с их нуждами и весельем. Все эти годы он стремился словом и примером служить тому святому делу, за которое с гордо поднятой головой пошёл в сибирскую ссылку. И за пять лет совместной жизни с илимцами он узнал плохие и хорошие стороны их бытия, познал их думы, и всё, что почерпнул он для себя в общении с ними, лишь укрепило его силы и надежды.

Ему хотелось сказать самые тёплые, самые сильные, самые задушевные слова, но он не находил их, а непрошенные слёзы всё текли и текли по его загрубевшим щекам. В тот момент, когда он только собрался произнести слова благодарности всем своим друзьям, пришедшим проводить его в дальнюю дорогу, во двор влетела взмыленная пара, запряжённая в богатую кошеву. Из неё, торопливо сбросив с плеч доху, выскочил земский исправник Дробышевский и, увидя стоявшего на крыльце Радищева, расталкивая илимцев, сбросил лисью шапку, упал на колени и, устремив руки вверх, взмолился:

— Александра Николаевич, смилостивься надо мной… Не по злобе делал, дьявол меня попутал… Батюшка, не гневайся на меня окаянного, прости…

Воцарилась совершенная тишина во дворе. Дробышевский, узнав, что Радищев, помилованный императором Павлом, возвращается в Россию, вообразил, что он, будучи теперь вновь важным столичным чиновником, не замедлит свести счёты с ним, земским исправником. Перепуганный этим, он решил скакать в Илимск на перекладных, захватить Радищева, броситься перед ним на колени и вымолить прощение. Он страшно боялся быть наказанным за свои поступки и лишиться места земского исправника.

Дробышевский полз на коленях по снегу к крыльцу и слёзно молил. Жалкий вид его выражал крайнее отчаяние; земский исправник походил на человека, убитого большим и непоправимым горем. Смотреть на него было омерзительно: все, кто был во дворе, отвернулись от него.

Радищев ничего не сказал Дробышевскому, смотревшему на него собачьими, покорными глазами, выражающими страх, лишь махнул рукой в его сторону и, сойдя с крыльца, сел в возок. Его уже ждали Елизавета Васильевна, дети, Дуняша, Ферапонт Лычков, устроившийся на сиденье вместе с ямщиком.

К возку Александра Николаевича подбежали Батурка и Костя Урончин. Они накинули на ноги Радищеву медвежью шкуру.

— Дедускина, — улыбаясь проговорил Батурка, — друга Костя добыл… Руку ему ломал…

Александр Николаевич дружески обнял Батурку, прижал к себе.

— Я никогда не забуду твоей доброй души, Батурка!.. Трогайтесь! — сказал он ямщику.

Скрипнули возки по снегу и застоявшиеся лошади весёлой рысцой побежали к реке. А сзади не смолкали голоса:

— Счастливого пути!

— Прощай, батюшка, Александра Николаевич!

— Благополучно тебе доехать…

— До свидания!..

Илимск остался позади. Ровно скрипели, посвистывая по снегу полозья возков, а Радищеву казалось, что он всё ещё слышит приветливые, прощальные слова илимцев. И думы его были о них.

Все эти годы он жил бок о бок с илимскими промысловиками и крестьянами, задавленными бедностью и гнётом, но упорно творящими подлинную историю своего края, своего отечества. Предки их на своих плечах протащили волоком через горы утлые ладьи из Илимска на Лену, прорубили тропы в непроходимой тайге, основали острог за острогом на Енисее и Ангаре, Илиме и Лене, Витиме и Амуре. И далёкие потомки первооткрывателей этого края, творцы отечественной истории, теперь провожали его, петербургского изгнанника, в обратный путь, в родные места.

И Радищев думал о русских крестьянах. Вечные труженики, они восстанавливали всё, что разрушалось на их пути, но шли вперёд. Их угнетали, держали в рабстве, а они трудились в поте лица и кормили своим хлебом всё живое России. Они ловили лисиц и соболей, добывали золото и железо, строили острожки и дворцы, выводили лён, коноплю, рожь, лошадей, быков, жили и трудились, несмотря на согнутые плечи, полной созидательной жизнью, создавали несметные богатства, укрепляли мощь России, поднимая её величие и силу перед всеми государствами.

Какой крепкий и ядрёный корень у такого народа, какая красота и гибкость ума, какая внутренняя силища и ярость в совершенствовании себя и своей жизни, во всех действиях и устремлениях, направленных только вперёд!

Александр Николаевич был благодарен всем своим илимским друзьям, которые помогли ему понять ещё глубже, утвердиться ещё сильнее в величии русского народа.

12

В дороге занемогла Елизавета Васильевна. Организм её, стойко сопротивлявшийся болезням все эти годы, истощился, сразу сдал, поддавшись физическому недомоганию.

Всё, что Рубановскую держало в напряжённом состоянии, заставляло постоянно крепиться, словно оборвалось с получением известия о помиловании Радищева. Казалось, наоборот, общая радость, которую они оба бурно пережили недавно, должна была дать ей новые силы, а не ослабить её. Желанная свобода пришла. Они возвращались в родные места, но та прочная опора, которая поддерживала сопротивление в Рубановской, вдруг исчезла, и духовные силы её будто надломились, весь организм расслаб и оказался слишком восприимчивым к болезни.

Мысли Рубановской о том, что, по возвращении в родовое имение Немцево, Александр Николаевич снова войдёт в прежнюю колею жизни, его захватят те же интересы, какие занимали до ссылки, что он сможет ещё плодотворнее работать, уже не подкрепляли Елизавету Васильевну, как бывало в Илимске, а наоборот, лишали духовного сопротивления, поддерживавшего в ней энергию.

Возки без особых задержек следовали от одной ямской станции до другой, подорожные документы Радищева, предъявляемые смотрителям, заставляли их без промедления давать подставку — лучших лошадей, но Александр Николаевич вынужден был задержаться в Таре. Здоровье Елизаветы Васильевны внушало опасение.

Уездный городишко почти не изменился, он выглядел так же захолустно, как в первый приезд Радищева. Остановились на постоялом дворе Носкова, где останавливались шесть лет назад. Носков за это время располнел, стал важнее и осанистее. Он узнал Радищева и обрадовался ему, как старому знакомому. Хозяин предоставил семье Александра Николаевича отдельную комнату, позаботился о том, чтобы Радищев ни в чём не нуждался в его доме. Носкову хотелось, чтобы об его постоялом дворе оставалось самое лучшее мнение у проезжих.

В Таре сыскали лекаря Козловского и пригласили его осмотреть больную Рубановскую. Лекарь с напускной важностью долго расспрашивал Елизавету Васильевну о всех проявлениях болезни, старательно выслушивал её и в конце концов назначил ей грелки на грудь, выписал микстуру и заверил, что она, пропотев разок, другой будет совсем здорова. Но вопреки уверениям Козловского, болезнь усиливалась, и Рубановская чувствовала себя всё хуже и хуже.

Лекарь, получивший хорошее вознаграждение за свой первый визит, зачастил к больной, назначая ей различные лекарства, иногда взаимно исключающие целебные воздействия на человеческий организм. Александр Николаевич убедился в невежестве лекаря, отказал ему совсем и стал лечить Елизавету Васильевну по собственному усмотрению.

Но ослабленный болезнью организм плохо боролся. Утомлённая безостановочной ездой в сибирскую стужу, при резких порывах ветра, особенно когда возки пересекали бескрайнюю Барабу, Елизавета Васильевна чувствовала себя совсем разбитой и изнурённой. Она почти ничего не ела. У неё пропал аппетит, и самочувствие заметно ухудшилось.

Рубановская, к крайнему огорчению Александра Николаевича, находясь в упадке сил, заговорила о своей смерти.

— Я умру, умру, — говорила она ослабевшим голосом. — И сны мне снятся такие странные, говорящие тоже о смерти…

Радищев пытался разубедить подругу, доказать ей обратное, но она всё настойчивее и настойчивее твердила ему о надвигающейся смерти.

Наконец, как ни тяжело было Елизавете Васильевне просить об этом Александра Николаевича, она сказала ему о своём желании послать за священником и собороваться. Зная, как смотрел Радищев на церковь и священнослужителей, и сама иногда сомневаясь в существовании высшего божества, Рубановская всё же сделала это: она ещё никак не могла примирить свои религиозные чувства и верование во что-то небесное, неземное с атеизмом Радищева, обстоятельно им изложенным в трактате «О человеке, о его смертности и бессмертии». Тогда, когда её духовные силы были крепки, она разделяла взгляды Радищева, сознавая, что они зиждутся на знаниях, которые давала современная наука, объясняющая все явления мироздания. Сейчас, когда духовные силы Рубановской были подорваны, над нею взяли верх старые привычки, и она, находясь во власти их, не могла, не имела в себе достаточно энергии, чтобы отрешиться от всего внушенного ей родителями с детства.

Священник был приглашён. После того, как закончилось соборование, Елизавете Васильевне показалось, что Радищев остался недоволен, и она сказала ему:

— Я знаю, Александр, тебе неприятно, но обещай исполнить мое последнее желание — похоронить меня по всем церковным обычаям. Я так хочу…

— Лизанька, отбрось свои мрачные мысли. Зачем ты их внушаешь себе.

— Я же знаю, что умру, — просто сказала она, как будто речь шла не о жизни и смерти, а о чём-то несущественном и незначительном для них обоих.

13

В один из дней на постоялом дворе возник шум. Радищев вышел, чтобы узнать, в чём дело. Незнакомый мужчина в накинутой на плечи енотовой шубе и в треуголке с возмущением говорил Носкову, что ему не дают лошадей, что он опаздывает в Иркутск, что смотритель ямской станции — непробудный пьяница и мот. Он опрашивал, не даст ли ему хозяин постоялого двора своих лошадей?

Носков отказался дать лошадей, объясняя, что на смотрителя надо как следует прикрикнуть, припугнуть его, и подстава обязательно будет. И, чтобы отвязаться от просителя, посоветовал ему обратиться к постояльцу Радищеву — важному чиновнику, возвращающемуся в Россию. Носков, приметивший, что Радищева успели посетить комендант Зеленов, винный пристав из Туруханска, какой-то проезжий сержант, ссыльный поляк и местные купцы, в самом деле возомнил, что тот может оказать помощь и заставить смотрителя дать требуемых лошадей.

При упоминании имени Радищева мужчина в енотовой шубе встрепенулся и оживлённо переспросил:

— Радищев?

Носков утвердительно кивнул головой и, заметив Радищева, появившегося на крыльце, указал рукой.

— На помине лёгок, вон на крыльце стоит…

Мужчина в енотовой шубе направился к крыльцу.

— Господин Радищев, — вскинув руку к треуголке, произнёс тот, — честь имею представиться поручик Ловцов…

— Штурман, плававший на «Екатерине» в Японию? — в свою очередь спросил Александр Николаевич.

— Так точно! — отчеканил Ловцов.

— Рад, безгранично рад встрече и нашему знакомству, — тепло произнёс Радищев, сходя с крыльца.

Поручик Ловцов лёгким движением устремился ему навстречу и крепко пожал протянутую руку Радищева.

— Премного наслышан о вас от покойных Эрика Лаксмана и Григория Шелехова, — сказал он с гордостью.

— Пройдёмте ко мне, — пригласил Александр Николаевич. — Возвращаюсь в родные места… Помилован… Тяжелая болезнь жены на некоторое время задержала меня в Таре…

Григорий Ловцов с сочувствием выслушал Радищева. Войдя в комнату, он скинул шубу и, повесив её на олений рог, остался в темносинем морском мундире. Высокий, обшитый галунами воротник подпирал его гладко выбритый подбородок. Чёрные усики, в разлёт придавали мужественному лицу штурмана гальота «Екатерина» особую красоту. Глаза, живые и выразительные, поблёскивали, как чёрная смородина, обмытая утренней росой.

Поручик Ловцов с первой минуты расположил к себе Александра Николаевича. Открытый и простой, он завязал с Радищевым самый непринуждённый разговор, как его давний знакомый.

Сначала Александр Николаевич выслушал Ловцова о поездке его в Москву, потом о лошадях и смотрителе, а затем заметил:

— А я ведь не знаю подробностей вашего путешествия в Японию, расскажите о нём…

Александр Николаевич глубоко интересовался этой экспедицией, затеянной Шелеховым и Лаксманом.

— Я не доволен ею, господин Радищев, — начал штурман «Екатерины». — Экспедиция наша не оправдала надежды. В сей далёкой и незнакомой стране нас встретили недоверчиво, проявили к нам восточное вероломство и коварство…

Александр Николаевич внимательно слушал Григория Ловцова, участника первой дипломатической экспедиции русских в Японию, и думал о смелости и важности начатого Шелеховым и Лаксманом предприятия.

— Мы почти не добились ничего, — продолжал Ловцов, — задуманные планы экспедиции сорвались. Но первый шаг к добрососедству сделан нами, и сия честь останется за русскими…

Поручик, припомнив подробности встреч с японцами, рассмеялся.

— Нас замучили всевозможными процедурами, а под конец приторным гостеприимством и, вместо того, чтобы завязать с нами торговые отношения, нам вручили императорские подарки — сабли, фаянсовые чашки, прочие безделушки и письмо, — Ловцов тряхнул головой, — письмо, разрешающее приход нашему кораблю в Нагасаки, ежели мы пожелаем впредь продолжать с ними переговоры… Каковы канальи, а?

Ловцов вздохнул.

— Когда мы поняли, что всякие наши попытки завязать добрососедство с японцами не удались, отчалили от берегов сей неблагодарной страны.

Улыбка скользнула по лицу поручика.

— Я на прощанье, чтобы японцы знали наших, приказал отсалютовать из всех орудий. Грохот потряс городок, японские воины, провожавшие нас и храбро бряцавшие оружием, в страхе разбежались, кто куда. Распустив паруса, мы стали уходить в море. Вдруг я заметил, что к нам направился японский парусник. Гальот наш убавит ход. Когда парусник настиг нас, японский чиновник спросил:

«Для чего русские стреляли из пушек»?

Переводчик перевёл мои слова чиновнику:

«В культурных государствах сей салют означает знак почтения».

«Наш начальник просил передать, что ему не понравился такой знак», — сказал японский чиновник.

Возмущённый, я попросил переводчика сказать, что сей знак ещё связан с уважением русских страной, в которую они приходят с добрым намерением…

Григорий Ловцов смолк, а потом добавил:

— Не удалось завязать дружбы в первый раз, завяжем при второй встрече. Неправда, поймут пользу добрососедства с русскими…

Александру Николаевичу понравились эти исполненные глубокого смысла слова поручика.

— Верно, очень верно, — только и мог он произнести. Штурман «Екатерины» вдруг встал и заторопился.

— Прошу прощения, господин Радищев, спешу… Пойду устраивать баталию смотрителю из-за лошадей…

Он так же крепко пожал на прощанье руку Александра Николаевича и, накинув на плечи енотовую шубу, вскинул руку к треуголке.

— Честь имею кланяться! — и вышел.

Болезнь Елизаветы Васильевны не стихала и не возрастала, словно две противоположных силы, боровшиеся в организме, уравновесились, чтобы успокоить Рубановскую и Радищева, вселить в них надежду на близкое её выздоровление. И оба они обманулись в состоянии её здоровья, решили продолжать путь до Тобольска, чтобы там, под наблюдением опытных врачей, добиться окончательного выздоровления Елизаветы Васильевны.

В Тобольск, немедля, был послан Ферапонт Лычков, чтобы приготовить там комнату, отвезти письма. Оба они верили в лучшее и благополучный исход. Но надежда — подруга, утешающая человека, на этот раз принесла Радищеву неизбывное горе.

#img_19.jpeg

 

Глава седьмая

ЕЩЁ ОДНО ИСПЫТАНИЕ

#img_20.jpeg

1

От Тары ехали без остановок. Радищев поторапливал ямщиков, и взмыленные, покрывшиеся куржаком лошади тяжело тянули крытые возки по засугробленной дороге. Был уже на исходе март. В последние дни месяца неожиданно повалил густой снег, засыпая землю мягкими и большими хлопьями, как в начале сибирской зимы.

Четвёртые сутки перекладные лошади, рассекая грудью белую пелену, почти шагом брели по глубокому снегу. Езда казалась изнурительно тяжёлой и бесконечной в царстве безмолвных лесов, бездорожья и мутного дня.

На последнем почтовом полустанке Радищев попытался уговорить ямщиков ехать в ночь, пообещав им на чай.

— Барин, коренников загоним, горячие… — упорствовал старший ямщик, низкорослый мужик — мрачный и угрюмый на вид, заросший щетинистой бородой.

Александр Николаевич объяснял ему, что больной Елизавете Васильевне вновь стало хуже, он опасается за её жизнь.

— По-человечески прошу, Сидор Иванович…

Радищев посмотрел на старшего ямщика глазами, полными горя. Он хотел, чтобы они вняли его просьбе и поняли, насколько тяжело его положение. Он знал, что у простого человека встретит сочувствие, и не ошибся в этом.

— Понимаем, — протянул старший ямщик, беспокоившийся о своих лошадях. — Понимаем, барин, то же человеки… Горе роднит православных, — и, обращаясь к своему товарищу, помоложе его, заключил: — Беда-то какая навалилась, выходит, выручать надо…

— Знамо, — коротко отозвался второй ямщик.

— Спасибо, дорогие, спасибо вам, — обрадовался Радищев.

— Душевный ты человек, барин, — мягче сказал Сидор Иванович, — по-божьему с мужиком говоришь, как с равным, а другие-то за скотину нас почитают, по-собачьи лают… — И опять к своему товарищу: — Едем, значит, в ночку, что поделаешь…

— Едем, значит… — сказал тот.

И, не беря подставы, Радищев продолжал путь, ехал дальше, как позволяла ему занесённая снегом дорога. Старший ямщик, вытирая рукавицами мокрое от снега лицо, раздумывая о лошадях, тяжело вздыхал: «Надо же было им повстречать такого душевного человека».

Сидор Иванович, управлявший возком, в котором находились Радищев с Рубановской и маленький Афанасий, ворчливо замечал:

— Ну-у и экстрагоньба-а! Эдак недолго коней заморить…

Елизавета Васильевна напрягала свою волю, чтобы терпеливо снести последние часы мучительного для неё пути. Она не говорила Александру Николаевичу о том, как её утомила эта длинная, почти безостановочная дорога. Желание её скорее добраться до Тобольска было настолько сильно, что Рубановская, заглушая в себе боль, хотела сейчас лишь конца пути. У неё страшно ныли бока от неудобного лежания в возке, давило грудь. Она не могла уже разобрать, происходило ли это оттого, что тело её устало от неподвижного положения, или ей снова стало хуже, и болезнь, затихшая в Таре, опять усилилась, дала новую вспышку.

Какое-то тупое безразличие охватило её в последние два дня. Елизавета Васильевна всю дорогу была занята светлыми надеждами возвращения в родные места Александра Николаевича, помилованного императором Павлом. Она ясно представляла себе, какое вдохновение охватит его при встрече с родными и друзьями, с Александром Романовичем Воронцовым.

Елизавету Васильевну при мыслях о жизни в родном имении Немцово, смущало и тревожило одно: как отнесутся его родители к их совместной жизни, поймут ли, что они были счастливы все эти годы, жили душа в душу с ним, что её близость поддержала его в изгнании, помогла сохранить в нём человека, дорогого России?

Мысли эти неотступно преследовали Рубановскую; они терзали её тем сильнее, чем дальше возки их отдалялись от Илимска, где много было пережито совместных радостей и горя в счастливом согласии, где она впервые поняла, что Радищев не мог весь безраздельно принадлежать ей и семье, что самые сильные чувства любви больше привязывали его к родине, к заботам о простом народе. Она не имела права и никогда не ревновала Александра Николаевича к его делам, хотя ей хотелось, чтобы он больше уделял внимания и времени ей и детям, больше принадлежал семье.

Она очень редко высказывала ему обиды на этот счёт. Овладев собой, когда ей становилось грустно в минуты одиночества, Елизавета Васильевна стремилась смириться с выпавшей на её долю судьбой подруги человека, привязанного к большому долгу, мужественного борца.

Елизавета Васильевна верила во всё, что делал и к чему стремился Радищев. Она понимала, что он, её Александр, был необыкновенным человеком, живущим большим миром, большими заботами, желавший видеть большое счастье. И Рубановская то же проникалась часто думами о народе и его грядущем. Ей хотелось встать наравне с ним, подняться до ясного понимания того, что занимало его, составляло всю его богатую и многообразную жизнь, но Елизавета Васильевна знала, что сделать это ей не под силу, у неё нет для этого достаточных знаний, опыта, взлёта мечты и вдохновения.

Елизавета Васильевна сознавала, что не сможет понять всего заветного мира Александра Николаевича в той полноте, в какой это занимало его, но была глубоко счастлива тем, что её личная жизнь навсегда связана с его жизнью, что она находилась рядом с ним и по-своему помогала ему.

В эти часы пути Рубановская была ко всему апатична. Чаще всего она спрашивала о детях, их детях, родившихся в Илимске, особенно о маленьком Афанасии, который был, как думала она, несчастнее других, ибо кормился последнее время коровьим молоком, а не грудью матери. Она считала, что младенец больше всех был обижен её невниманием.

Александра Николаевича очень беспокоила болезнь Елизаветы Васильевны.

Продолжать дальнейший путь он решился только по её настоянию. Его подгоняло и неодолимое желание — быстрее попасть в город, где больной могла быть оказана помощь медика и создана лучшая обстановка для лечения.

Радищеву, как и Рубановской, больше всего хотелось быстрее добраться до города.

— Скоро ли? — спрашивала его Елизавета Васильевна. — Скоро ли конец?

Он не знал, что ответить. Находил горячую руку подруги, закутанную в одеяла, прижимал её, просил потерпеть ещё немного, набрать в себе сил стойко выдержать последние часы пути до Тобольска.

— Как я измучилась, как тяжело мне, — слышал он её голос.

Александр Николаевич понимал: если она, не любившая жаловаться и говорить о своём состоянии, заговорила сейчас об этом, значит, ей было очень тяжело.

— Скоро, теперь скоро, — успокаивал Радищев.

Возки, занесённые снегом, добрались до Тобольска ранним утром, когда над землёй едва пробивался рассвет. Перестал итти снег. Пунцовая полоска зари, загоревшая над фиолетовым лесом, потом первые лучи солнца, как золото, брызнувшие на белые стены Кремля, заставили облегчённо произнести всех:

— Тобольск!

Посланный заранее из Тары, Ферапонт Лычков приготовил в заезжем доме комнату и, обеспокоенный непогодой, давно ждал приезда Радищевых. Уставшие ямщики помогли разгрузиться. И когда Александр Николаевич, рассчитываясь с ними по верстовым, дал им на чай, как обещал, старший ямщик недовольно тряхнул головой и строго сказал:

— Не обижай, барин, не в чаевых дело… По душевности согласились. Деньги что? Пришли — ушли…

— Возьми, Сидор Иванович, прошу тебя…

— Слово твоё сердечное — дороже денег… — сказал ямщик. — Сидором Иванычем назвал, а для всех я был Сидорка… Пожелаем тебе счастливой дороги…

Оба ямщика поклонились и сняли с головы свои малахаи.

— Нам на станцию пора.

— Спасибо вам, люди добрые, — проникновенно и с благодарностью проговорил Радищев.

— Прощевай, барин…

2

Сразу же послали за медиком коллежским асессором Иоганом Петерсоном. Тот, предупреждённый накануне, что должна приехать больная, явился немедля, готовый оказать помощь Радищеву — столичному чиновнику, возвращающемуся из ссылки помилованным новым императором.

Как только в комнату вошёл штабс-лекарь Иоган Петерсон, внешне вежливо-предупредительный, но, должно быть, во всём расчётливый человек, Александр Николаевич хорошо его припомнил. Он встречал коллежского асессора, когда в первый раз проезжал через Тобольск. О нём Радищеву говорил генерал-губернатор Алябьев. Штабс-лекарем было написано наставление для пользования людей и скота от сибирской язвы, вспыхнувшей в Тобольском наместничестве зимой 1791 года. Это наставление, указывающее неотложные меры для прекращения моровой болезни, было разослано губернатором по округе. Алябьев отзывался о коллежском асессоре, как о знатоке своего дела, медике, пользующемся уважением у тобольской публики.

Радищев припомнил: Иоган Петерсон держался тогда отчуждённо, сторонился его, хотя в городе были друзья, которые дорожили его обществом. Всё это живо встало перед Александром Николаевичем, как только сквозь холодноватые стёкла очков на него посмотрели серые глаза пытавшегося улыбнуться штабс-лекаря. И ровный пробор рыжеватых волос, курчавых по вискам, и жиденькая бородка, как мох, облегающая округлое лицо с двойным подбородком, и аккуратно повязанный синий галстук на белой, накрахмаленной манишке, и низкие предупредительные поклоны, и, наконец, расшаркивание ножкой — всё в штабс-лекаре не понравилось Радищеву, всё с первого мгновения внушило к нему антипатию.

Но что было делать? Услугами Петерсона охотно пользовались в знатных домах Тобольска. Александр Николаевич суховато отнёсся к штабс-лекарю, и к его визиту настроился заранее предубеждённо. После осмотра больной медик ничего определённого не сказал, а лишь констатировал:

— Хроническое простудное заболевание… Возможно осложнение… Горячка… Кризис не миновал… Ослаблено чрезмерно сердце…

— Какие меры следует принять?

Штабс-лекарь Петерсон вытянутым указательным пальцем с длинно отрощенным ногтем, похожим на птичий коготь, почесал двойной подбородок.

— Пропишу микстурку, а потом увидим. В нашем деле много предположительного, гадательного…

— Так ли, господин Петерсон? — не удержался Радищев.

— Непостижимые для ума хранит свои тайны человеческая натура…

Иоган Петерсон приподнял очки на лоб и серые глаза, сделавшиеся мутными, словно сказали Радищеву: «Со мной ли спорить вам?» Но будь у Александра Николаевича в эту минуту другое душевное состояние и другое отношение к штабс-лекарю, он поспорил бы с ним.

— Что необходимо больной?

— Внимание и, разумеется, лечение, лечение, лечение…

— Каково её положение?

— Не скрою, может быть опасным… Будем надеяться на милость божию…

— Я предпочёл бы верить знанию и опыту медика…

Иоган Петерсон опустил очки. Блеснувшие сквозь холодноватые стекла недоуменные глаза медика попытались улыбнуться.

— Я наведаюсь вечером…

Штабс-лекарь заторопился, учтиво раскланялся и оставил комнату.

Радищев, отсутствовавший при осмотре медиком Елизаветы Васильевны, тотчас же направился к ней. Он осторожно вошёл в комнату больной. Рубановская лежала на деревянной кровати, глубоко утонув в перине и пуховых подушках, накрытая тёплым одеялом. В домашней обстановке, среди кружев белья и простыней, Радищев заметил, как бледна была Елизавета Васильевна. На её почти бескровном лице совсем ввалились карие глаза, страдальчески поджались тонкие красивые губы полуоткрытого рта, волосы, не собранные в строгую причёску, прядями раскинулись на подушке.

Елизавета Васильевна приподнялась, и Александр Николаевич помог ей полуприсесть в кровати, подложил за спину подушки, подоткнул одеяло.

— Хорошо, милый, — тихо проговорила она, стараясь улыбнуться, показать, что ей лучше после его внимания и посещения медика.

— Он так учтив был ко мне. Мне стало сразу легче, и я подумала, вскоре мы снова сможем тронуться в наш путь…

— Мы не поедем, пока ты, Лизанька, не будешь здорова…

Она погладила его руку и ничего не ответила. Потом её заняла уже другая мысль, о грудном ребёнке.

— Как наш крошка Афонюшка?

— При нём неотлучно Дуняша и Катюша…

— Какая она умница, — отозвалась Елизавета Васильевна о Катюше и попросила: — Положи меня…. Вот так, хорошо…

Рубановская хотела благодарно улыбнуться Радищеву, но не смогла и лишь пытливо посмотрела на него и виновато добавила:

— Болезнь моя задерживает нас, я ведь знаю, как не терпится тебе продолжать путь…

Привычным, но слабым движением руки с похудевшими и будто вытянувшимися пальцами она поправила пряди волос. Потом Елизавета Васильевна повернула к нему своё напряжённое лицо. На нём, несмотря на болезнь, сквозили воля и решимость твёрдой женщины, рискнувшей на поездку к нему в Сибирь.

Радищев подумал, что и сейчас её хрупкий организм противостоял болезни только потому, что Рубановскую поддерживала всегда и поддерживает теперь высокая любовь к жизни, к детям, к нему. Александр Николаевич давно понял, что трудности, пережитые ею вместе с ним, боль изгнания, разделённая с ним, составляли частицу её подлинного счастья.

«Я сделала для тебя всё, что могла, всё, что было в моих силах» — говорило ему напряжённое лицо Елизаветы Васильевны. И Радищев подумал, как он должен безгранично ценить героическое сердце этой дорогой для него женщины, совершившей изумительный подвиг ради него, изгнанника. Александр Николаевич в ответ на её беспокойство о том, что болезнь её задерживает их путь, сказал:

— Здоровье твоё, Лизанька, дороже всего; с тобой моя жизнь и радость. Как можно говорить о дороге, ежели ты больна… Выздоравливай…

Углы губ Елизаветы Васильевны дрогнули, шевельнулись ноздри. Лицо её на короткий миг словно ожило, глаза счастливо блеснули и тут же устало закрылись. Радищев понял — ей нужен покой. Он поцеловал её руку, лежащую поверх одеяла, и неслышно вышел из комнаты.

Рубановская заснула. Напряжение на лице исчезло, и оно вновь, бледновато-жёлтое, стало страдальческим и истощённым мучениями болезни…

3

Первым, кто навестил Радищева из старых тобольских приятелей в день его приезда, был Панкратий Платонович Сумароков. Он искренне обрадовался встрече с Александром Николаевичем, его возвращению на родину. Они обнялись и поцеловались. И сразу между ними завязался самый непринуждённый и живой разговор. Сумароков поспешил сообщить, что он написал бумагу на высочайшее имя, ожидая помилования, но прошение его оставили без внимания.

За эти годы Панкратий Платонович заметно постарел, осунулся, прибавилась седина в его волосах, появилась лысина на голове. Александр Николаевич, разглядывая Сумарокова, заметил:

— Постарел.

— Лысина проступила, а ума так и не накопил, — пошутил Панкратий Платонович.

Он, как и прежде, был жизнерадостен, но огорчён неудачами издания «Библиотеки», полон новых планов нести свет просвещения сибирякам и сомнений: делает ли он то, что надо.

Александр Николаевич поведал о своих горестях, о беспокойстве за здоровье Елизаветы Васильевны и благополучный исход её болезни. И старые приятели, товарищи по сибирскому изгнанию, разговорились о том, чем жил каждый из них эти годы, какие знаменательные события на их глазах произошли, что случилось с их общими знакомыми.

— Александра Васильевича, нашего покровителя в делах культурных, — рассказывал Сумароков, — перевели в другое наместничество. Все благие начинания его и наши сразу заглохли…

Радищеву живо представились все встречи с тобольским генерал-губернатором Алябьевым, разговоры о просвещении в отдалённом крае государства Российского, но яснее всего разговор с ним об избиении дворовой жёнки Даниловой полковницей Наумовой. Он спросил Панкратия Платоновича, закончилось ли разбором судебное дело этой сибирской Салтычихи.

— Как же?! Тянется ещё, слышать довелось, разбирала дело палата уголовного суда, строжайше Наумову наказала, — Сумароков криво усмехнулся, — приговорила её к церковному покаянию. Покаяние за смерть! Закатать бы её в острог, в Нерчинские рудники! Но можно ль так поступить со столбовой дворянкой? Законы на страже сословия. Кто защитит простолюдинов?

Сумароков, страстно и с ненавистью говоривший об этом, смолк, а потом, махнув рукой, сказал:

— Лицемерный суд! — и со злым сарказмом добавил: — Судьям что! Лишь бы побольше положить в карман. Чем больше судят, тем меньше толку. Всякий судья идёт к хлебу готовому, как свинья к корму… Благо полковник Наумов безденежьем не страдает… Крепость Святого Петра — золотое дно, полковник в пограничной таможне — бог и царь. Торговля же сибирская в последние годы с Бухарией, Хивою, Ташкентом — бойка. Купцы тамошние выгоды большие имеют, не скупятся золотить руку таможникам…

Сумароков огорчённо вздохнул и энергически заключил:

— Всё на продаже и обмане держится, всё — сверху донизу, Александр Николаевич. Не подмажешь — не поедешь, не продашь — не поднимешься сам.

Панкратий Платонович встряхнул головой, собираясь с мыслями, чтобы короче поведать о самом важном, что произошло в Тобольске за эти шесть лет их разлуки. Радищев нетерпеливо ждал…

— Вскоре после твоего отъезда в Илимск прибыл к нам в народное училище выпускник Санкт-Петербургской семинарии Пётр Словцов — человек с горячей головой и пылким сердцем. Скажу: начитан был, вольнолюбивыми мыслями не в меру заражён. Образовал вокруг себя кружок из молодых учителей, выступал с проповедями…

Александр Николаевич насторожился. О Словцове он слышал впервые. Сообщение Сумарокова заинтересовало его.

— Говорил об обманчивости народной тишины, расточал стрелы негодования против нынешних порядков, не знал, куда свою буйную силушку направить… Невзлюбил наши занятия словесностью, поносил её любителей…

Радищев слушал Сумарокова и думал о новых своих друзьях, окруживших его и тогда, в первый приезд в Тобольск. В каждом было много душевной красоты, молодости, живой веры в лучшее. Иван Бахтин был самый молодой среди них, Панкратий Платонович и Михаил Пушкин — старше, их ровесниками были Апля Маметов — сын далёкой Бухарии и преподаватель философии и красноречия — Иван Лафинов. Он вспомнил страстные споры и чтения стихов тобольскими литераторами при встречах на вечеринках. Александр Николаевич знал всё их творчество в «Иртыше». Нет, он не судил бы так опрометчиво о занятии словесностью её любителей, как Словцов! Ему всегда нравились стихи Бахтина и Сумарокова искренностью вложенных в них чувств. От стихов веяло жизнью, неподдельным волнением самих поэтов, негодовавших против насилия и произвола, чинимого над простыми, беззащитными людьми их господами. Поэты верили в лучшее и возлагали надежды на избавление от гнёта и насилия, хотя ясно не представляли себе, как произойдёт это освобождение, кто даст его и принесёт народу. Они стремились быть людьми общественными, отдающими свой талант пользе народной, и Радищев представлял Словцова таким же пылким вольнодумцем, но не мог уяснить, себе, за что же можно было так строго осуждать благие дела тобольских литераторов.

А Панкратий Сумароков продолжал:

— Возгордился, во взглядах хотел быть отменным, в обществе заметным… И как не заметить было его, одетого в модный французский костюм с белой шляпой на голове…

Сумароков вздохнул.

— Горячность погубила его. Проповеди не понравились, в них усмотрели крамолу. Словцова забрали и увезли в столицу, в тайную экспедицию, а потом, говорят, сослали куда-то на север, в монастырь, что ли, заточили…

Радищеву искренне было жаль молодого тобольского проповедника, преждевременно угодившего в руки кнутобойцу Шешковскому и в то же время большая радость приятно согрела его суровую душу изгнанника. Отрадно было сознавать, что даже здесь, в далёком Тобольске, были смелые люди, поднимавшие свой голос против ненавистных ему крепостнического произвола и самодержавной власти. Он не был одинок в своей борьбе в столице, сочувствующие нашлись и здесь, в Сибири.

Александр Николаевич попросил Панкратия Платоновича подробнее рассказать о Словцове — сибирском проповеднике, носившем белую шляпу, на манер французских патриотов. Сумароков рассказал о Словцове всё, что знал, но на многие вопросы Радищева не смог дать ответы.

— Когда увезли несчастного с курьером?

— В 93-м году, помнится. Жестокое время было. Царица расправлялась со свободолюбцами как могла. Новикова заточила в Шлиссельбургскую крепость, прекратила деятельность его издательской компании. Не сдобровало и дитя нашего просвещения «Иртыш», тоже по злому навету закрыт. Расправилась со Словцовым… — Сумароков упавшим голосом говорил:

— А сколько несчастных, Александр Николаевич, безымённых людей разных сословий прошло за минувшие годы через Тобольск? Все за одно — насмелились открыто молвить в защиту своих законных прав или поднять справедливую руку на своих притеснителей и обидчиков…

— Мало обличать зло, его надо уничтожать, Панкратий Платонович. Придёт народное мщение и положит конец беззаконию над человеком. Верю в мщение и жду его. Оно снимет с народа узду рабства. А сейчас, Панкратий Платонович, — Радищев говорил свободно, открыто, уверенный, что его зёрна падают в благодатную почву, — отечеству нужны подлинные прорицатели вольности, большие и малые мужественные писатели, восстающие на губительство и всесилие, помогающие народу избавиться от оков и пленения…

— Спасибо тебе, Александр Николаевич, за отеческое наставление. Своими словами ты дух во мне поддержал, а то он слабеть начал… Сомнения грызли, по плечу ли задачу взял? Думал: плетью обуха не перешибёшь, а теперь и во мне пламень мщения ярче запылает…

Панкратий Платонович вынул часы с тонкой, витой серебряной цепочкой, увешанной брелоками, раскрыл крышку.

— Время незаметно пробежало. Заглянул на часок, а проговорил два.

Сумароков стал собираться. Александр Николаевич тоже накинул на плечи шубу и вышел проводить его, чтобы подышать свежим воздухом, взглянуть на Тобольск.

Они направились от заезжего дома к Прямскому взвозу. Радищеву хотелось спросить о судьбе Натали, узнать о ней. Панкратий Платонович, словно угадав его мысли, сказал:

— Я ведь теперь совсем одинок… Натали вышла замуж, редко бывает у меня. При встречах разговоримся и, нет-нет, вспомним тебя…

— Тронут вниманием…

— Заходи ко мне запросто. Живу всё там же, на Благовещенской площади, насупротив генерал-губернаторского дома. Значит, и на роду мне написано быть супротивным человеком…

— Уважаю и люблю супротивников.

Они оба рассмеялись, довольные каламбуром, и оба невольно вспомнили своё первое знакомство в приёмной генерал-губернатора. Это было морозным декабрём 1790 года.

— Бывший секунд-майор, — взглянув на Радищева, проговорил Сумароков.

— Бывший гвардии корнет…

Они шли между глухими высокими стенами Кремля, в направлении арки, открывающей широкую панораму древнего русского города.

— Прочны трофеи Петровой баталии, — оказал Сумароков, оглядывая мрачные стены, возведённые шведами, взятыми в плен под Полтавой, — средневековьем Скандинавии от них веет…

— Пётр тем и велик, — задумчиво произнёс Радищев, — что, прорубя окно в Европу, умел ещё ставить новые города в Азии, укрепляя владения государственные не только на Западе, но и на Востоке…

Приятели остановились под огромной аркой. Внизу лежал город с множеством церковных крестов и луковиц золочёных глав. Виднелись полумесяцы на мечетях. Русский Тобольск был ещё и разноплемённым городом. Родичи первых жителей пришли сюда из Зауралья, — из древних русских областей; из-за Ишимской линии прикочевали сыны диких полуденных степей; из древней Обдории осели здесь обитатели северных тундр; с далёкого Кавказа заехали смуглолицые горцы.

Радищев думал: истоки дружбы русских через такие города, как Тобольск, Томск, Иркутск, Берёзов, Охотск, расходились за тридевять земель, тянулись на край света. Кто мог ответить ему, чем увенчается в будущем это стремление его соотечественников к братству с другими народами, неизвестными доселе России, какие плоды принесёт оно?

Вид города с заснеженными улицами и площадями, необозримый простор, открывающийся за Иртышом, нёс на себе печать всё этого же великого могущества и бескорыстного содружества русских.

— Как красив и величественен город, — сказал Радищев.

— Перекрёсток великих путей, — вставил Сумароков.

— Великих путей! — повторил почти торжественно Александр Николаевич.

— И кровавых экспедиций, — добавил Сумароков, указывая на солдат, чётко отбивавших шаг под барабан и направляющихся в казармы. — Понагнали их сюда много. Говорят, Павел задумал военный поход в Кашмир, а пока степняков батыра Срыма Датова, поднявших руку на своих ханов и султанов, как Емельян Пугачёв на помещиков, нещадно подавляют…

— Не удивляйся, Панкратий Платонович, разве не то же самое происходило в Польше. Сие самое великое из зол российского самодержавия… — с ненавистью сказал Радищев и, спохватившись, что долго задержался с Сумароковым, быстро протянул руку Панкратию Платоновичу.

— У меня больная…

— Желаю ей быстрейшего выздоровления.

Приятели расстались.

4

Больной становилось всё хуже. Два дня жизнь боролась со смертью, и Радищев был бессилен чем-либо помочь. Вместе со штабс-лекарем Петерсоном Александр Николаевич неотлучно находился при Елизавете Васильевне. Медик следил непрерывно за пульсом больной, поглядывая поверх очков на большие карманные часы, звучно тикающие в комнате, где царила тишина.

Александр Николаевич наблюдал за Петерсоном, молчаливо шевелившим своими пухлыми губами, и по ним проверял счёт биения сердца Рубановской. Ему не трудно было представить состояние больной, но, как часто бывает, он, сам врачевавший опасно больных, словно утратил свои знания и опыт, стремился разгадать, о чём думает штабс-лекарь, что он скажет ему утешительного.

Упорно-настойчивый взгляд Радищева был настолько выразительным и говорил сам за себя, что Петерсон без слов понимал его тревогу, похрустывал пальцами и безнадёжно разводил руками.

Рубановская неподвижно лежала в постели, слегка повернув голову к лампаде, слабо мерцавшей в углу перед тёмным ликом иконы. Худое лицо её горело нездоровым румянцем. Она дышала почти неслышно и изредка облизывала тонкие губы. Глаза Елизаветы Васильевны отражали слабое мерцание пламени лампады, отчего ещё сильнее чувствовалось её глубокое страдание. Она шевелила губами, и невнятный шёпот её нельзя было разобрать.

— Что-нибудь нужно, Лизанька? — наклоняясь, опрашивал Александр Николаевич.

Рубановская вяло поворачивала головой и ничего не говорила. Штабс-лекарь тихо выходил в соседнюю комнату. Он садился на мягкий диван, чтобы немного отдохнуть от наблюдения за больной, собраться с мыслями, найти пути к облегчению состояния Елизаветы Васильевны, жизнь которой гасла на глазах у него. Но что он мог сделать с ослабнувшим сердцем, отказывающимся биться в груди человека?

Александр Николаевич не отходил от кровати Рубановской. Он пристально следил за каждым малейшим её движением, вздохом, поворотом головы, освещенной зыбким лампадным светом, за потускневшим взором, за неживым румянцем, необычным для больной, находящейся в крайнем упадке сил. Что мог значить этот румянец?

Было уже далеко за полночь. Радищев, не смыкая глаз, сидел на стуле и неотрывно вглядывался в лицо Елизаветы Васильевны. Он старался уловить по слабым движениям изменения, происходящие в организме, и определить, каково же действительное состояние больной, понять течение её странной и необычайной болезни, причину которой он видел в сильной простуде, чрезмерно ослабившей сердце Рубановской.

Иногда Елизавета Васильевна, словно испуганная чем-то, порывисто открывала глаза и смотрела на Радищева, протягивала ему свои исхудавшие руки. Александр Николаевич спрашивал:

— Что с тобой, Лизанька?

— Пить, — внятно прошептала она.

Радищев, поддерживая её голову, подал ей кружку с водой. Она выпила несколько глотков, закрыла глаза, и губы её, жёстко сложенные, выражали страдание.

Тянулись ночные часы. Из-за дверей было слышно, как похрапывал Иоган Петерсон, задремавший на диване. Храп его с посвистыванием раздражал Радищева. Ему хотелось выйти в соседнюю комнату и разбудить штабс-лекаря, сказать ему о бестактности, бессердечном и казённом отношении к человеку, несмотря на внешнюю готовность услужить ему, проявить учтивость. И Радищев спрашивал себя: откуда появляется такое равнодушие, безучастие к физическим и нравственным страданиям другого человека, помочь которому преодолеть их и победить призван медик?

Но вот опять встрепенулась Елизавета Васильевна. Мысль Александра Николаевича о Петерсоне оборвалась. Он насторожился. Рубановская повернула к нему голову и слабым голосом произнесла:

— Теперь всё… Скоро конец мучениям… Береги себя, детей, нашего Афонюшку…

Рубановская глубоко вздохнула, словно набирая в грудь как можно больше воздуха, чтобы легче было ей говорить.

— Душа моя грешна… — продолжала она. — Любовь к тебе оказалась сильнее веры в бога… Пусть не осуждают меня… Не отступай, Александр… Прости…

Елизавета Васильевна, обессилев, замолчала. Это была последняя вспышка её силы, последняя сознательная схватка жизни с надвигающейся смертью. Глаза её, вспыхнувшие на мгновение, погасли, и сразу же тело её окончательно расслабло.

— Говори, говори, Лизанька, — в отчаянии произнёс Радищев, и крупные слёзы скатились по его впалым и обросшим щекам.

Лицо Рубановской сделалось почти восковым. Губы её что-то шептали, но слов уже не было, о них можно было лишь догадываться. Елизавета Васильевна ещё дышала, но было заметно по всему, как жизнь оставляла её. Она собрала в себе последние силы и приоткрыла глаза, чтобы в последний раз взглянуть на Александра Николаевича, ради которого пошла на всё, отдала ему свою любовь, жизнь и теперь спокойно встречает смерть. Помутневшие, без блеска жизни глаза её так и остались открытыми.

Радищев в отчаянии застонал. Ни один мускул не дрогнул на лице Рубановской. Жизнь её погасла. Все мучения её, все горести, волнения и счастье, которого она так искала, к которому много лет тянулась её ненасытная душа, отошли, в вечность. Елизавете Васильевне было уже безразлично всё, что происходило в мире живых людей, — она была мертва.

Штабс-лекарь испуганно вздрогнул, услышав стон Радищева, и проснулся. Он догадался, что больная скончалась. Иоган Петерсон встал с дивана, открыл дверь и подошёл к кровати Рубановской, на груди которой лежала седая голова рыдавшего Александра Николаевича. Медик, по привычке, взял в свою руку холодное запястье, спокойно и раздельно, проговорил:

— Отмучилась… O, mein gott! — быстро перекрестился, широко зевнул и вышел из комнаты умершей.

5

Судьба словно испытывала твёрдость Радищева, проверяла стойкость его характера.

В эти тяжёлые дни от него не отходил Панкратий Платонович Сумароков. Забота о похоронах легла на его плечи. Сумарокову помогали какие-то молодые люди, совсем незнакомые Радищеву. Каждый из них старался сказать слово сердечного утешения, разделить с ним горе утраты, пособолезновать ему. Особенное сочувствие проявлял высокий, неизвестный ему мужчина. Сумароков обращался к нему чаще, чем к другим, называя его просто по имени — Николай.

Александр Николаевич в этой поддержке находил нужные ему силы, крепился. Он оплакивал Елизавету Васильевну по-мужски, сурово, чувствуя, что навсегда утрачена прочная опора его семьи, самая близкая его сердцу. Овдоветь во второй раз, в самые трудные годы его жизни, было очень тяжело. И всё же Радищев не был в таком отчаянии, в каком был после смерти первой жены Аннет — сестры покойной Елизаветы Васильевны, хотя на руках его снова осталось трое маленьких детей; среди них — Афанасий — грудной ребёнок.

Кроме забот, взятых по похоронам, Сумароков, остро чувствовавший своё одиночество после выхода замуж сестры, старался по возможности утешить Радищева.

— Мужайся, Александр Николаевич, мужайся…

— В другой раз мне такой удар! Тяжёлый рок словно преследует меня…

— Тебе важно противостоять року…

— Э-эх, Панкратий Платонович, оторван кусок живого сердца! Разве легко заглушить свежую боль?

— И всё же надо суметь перебороть её…

— Спасибо, мой товарищ, спасибо за утешение.

Горечь утраты не могла отодвинуть заботы о семье. Радищев спрашивал:

— Как дети, что с ними? Я их не видел сутки…

— Всё в порядке. За ними приглядывают…

А слёзы, крупные слёзы сочились из глаз, стекали по его огрубевшим, обветренным, небритым щекам, ввалившимся за эти бессонные ночи. И снова Радищев шёл во вторую комнату, где на составленных столах лежала Рубановская. В углу, у киота, мерцала лампада, слышался монотонный и заунывный голос причетника. В комнате стоял густой запах еловых ветвей, устилавших пол.

Александр Николаевич садился к изголовью покойницы, и какое-то тупое оцепенение охватывало его.

Вынос тела назначили на вторую половину дня. Как он одевался, как следовал за гробом до церкви, не помнил. Перед его глазами плыл гроб, плыла, слитая в единую движущуюся массу, похоронная процессия, плыл он, как в тумане. Радищев будто очнулся, когда церковные колокола разнесли над городом траурный звон при приближении похоронной процессии.

Священник в чёрной ризе долго служил панихиду, как казалось Радищеву, у которого от утомления подкашивались ноги. Когда он шёл, этой усталости не чувствовал, а немного постоял на одном месте и сразу ощутил крайнее утомление во всём теле. Александру Николаевичу хотелось на минутку присесть, передохнуть от всего, а священник всё ходил вокруг гроба и хор с клироса заглушал его тихий голос заупокойными песнопениями.

Церковь наполнилась синим ладанным дымом. Елизавета Васильевна, безразличная ко всему теперь, лежала в гробу, как живая, только уснувшая, с выражением горького упрёка на бледновосковом лице. Александр Николаевич глядел на это милое лицо, на безвозвратно закрывшиеся глаза, строго сомкнувшиеся тонкие губы и думал: скоро и его час смерти наступит. Вот так же и он будет неподвижно лежать в гробу, и всё, ради чего жил, боролся, что непоправимо искалечило его жизнь, отняло навсегда Лизаньку, обрушилось несчастьем сиротства на их детей — будет безразлично и ничего больше не нужно.

Что останется после него? Мучения, которые пережил, мысли, которые долгие годы вынашивал, идеалы, к которым стремился, борьба, которой жил, — всё умрёт враз вместе с ним и будет погребено с его телом?

«Нет, — сопротивлялся другой внутренний голос. — Что-то не так. Слишком мрачны и замогильны мысли. Конечно, не так! Пусть он умрёт, и вокруг него так же будет ходить священник и кадить кадилом, книга его, сожжённая и запрещённая правительством, в ничтожных экземплярах уцелевшая, будет жить. Он верил всегда, а здесь, перед лицом смерти дорогого ему существа, утвердился в мысли своей, что книга его жила в народе, ибо была написана о нём и для него. И небесное блаженство, о котором продолжал вторить священнику хор, обещая усопшей открыть врата для души в рай, Радищеву казалось умным, продуманным и красивым обманом. Он знал другое бессмертие души человека, призывал к нему, утверждал его.

С необыкновенной ясностью ему раскрылась здесь, у гроба Елизаветы Васильевны, под заунывное песнопение, глубина им же сказанных слов, что смерть и разрушение тела не суть его кончина, что человек по смерти жить может, воскреснет в жизнь новую. Он восторжествует…

Как бы ни неистовствовала смерть, приостанавливающая жизнь человека, он знал, что вместе с ним не будет умертвлена его борьба, она увенчается победой в будущем. Он должен был оставить о себе след потомкам прежде, чем умереть, он должен приобрести право на бессмертие! Так он не уйдёт из этой, полной противоречий и жестокой борьбы, жизни! Тяжёлая утрата и неожиданное горе, свалившиеся на него, он перенесёт, а жизнь в будущем залечит его раны, зарубцует и это горе.

Священник все кадил ладаном. Синий дым взвивался вверх к куполу, откуда лился свет апрельского дня сквозь разноцветные стёкла маленьких окон с крестообразными рамами.

Радищев, погружённый в свои думы, не уловил последних слов священника, но когда раздались скорбные слова «со святыми упокой», он как бы снова очнулся от тяжёлого забытья. Но тут же у него закружилась голова, на мгновение потемнело в глазах. Радищев, не видя, почувствовал, как кто-то быстро прикоснулся к нему и поддержал его дрожащей рукой. Он догадался по этому прикосновению — сзади его стоял Сумароков.

…Натали Сумарокова пришла в церковь с опозданием. Её потянуло сюда старое чувство безответной любви, жалость к человеку, который и сейчас остался дорог её сердцу.

Войдя в просторную церковь, где даже днём царил полумрак и где горящие свечи в массивных подсвечниках озаряли людские лица рассеянным бледным светом, она не сразу нашла Радищева. Увидев Александра Николаевича, Натали прошла дальше, чтобы со стороны наблюдать за ним. Он стоял у изголовья гроба измождённый, неузнаваемый, состарившийся от горя, сгорбившийся под тяжестью утраты. Натали испугалась его вида. Это был внешне другой человек, непохожий на того Радищева, которого она знала, прежде и запомнила по последней их встрече на берегу Иртыша. И всё же изнурённое лицо его с небритым подбородком и жёстко торчащими над большим лбом седыми волосами было красиво в своей печали и страдании.

Натали Сумароковой стало безгранично жаль себя, стыдно за свои чувства к Радищеву, на которые она посмотрела теперь по-другому. Она поняла, что ей суждено на веку прожить совсем иную свою жизнь, не похожую на ту, что создало её же богатое воображение. «Если он так убит горем, значит, он был счастлив в жизни», — подумала Сумарокова и внимательно стала всматриваться в Радищева.

Александр Николаевич стоял с понуро опущенной, совсем седой головой. Натали прошла ещё вперёд, чтобы быть ближе к нему. Радищев не заметил и не почувствовал её присутствия.

Когда Александр Николаевич открыл глаза и осознанно воспринял окружающий его мир, гроб с Елизаветой Васильевной, обитый тёмнофиолетовым бархатом с белоснежной бахромой, плыл на руках незнакомых ему людей. Он слегка повернул голову. Рядом с ним шла молодая женщина со слезами на глазах. Он не сразу узнал её. А когда знакомые черты лица воскресили в памяти образ Натали Сумароковой, Александр Николаевич приветливо кивнул ей своей отяжелевшей головой, хотел что-то сказать, но, не найдя слов привета и благодарности, снова кивнул головой. Слёзы, которые он сдерживал всё это время, вдруг облегчённо выступили и блеснули на его щеках.

Александр Николаевич медленно достал из кармана платок. Когда он вытер слёзы и вновь обернулся, чтобы сказать слова приветствия, Натали уже не было рядом. Её оттеснили. Отстав от процессии, она стояла на крыльце, держала на руках ребёнка, одетого в лисью шубку, и смотрела заплаканными глазами на Радищева, медленно шагавшего за гробом.

Елизавету Васильевну похоронили в глубине Завального кладбища, заросшего вековыми липами, берёзами, тальником. Среди истоптанного снега поднялся глинистый холмик, и сиреневые тени упали на него от деревьев, освещенных огненным закатом солнца.

В вышине, облепив ветки, шумно кричали грачи, опьянённые тёплым апрельским вечером. У одинокого холмика, без шапки, с растрёпанными волосами, стоял подавленный горем Радищев. Он не слышал грачиного крика, не чувствовал вечерней свежести, упавшей на землю. Вместе с ним задержался Панкратий Платонович Сумароков. Он, тоже убитый и расстроенный, долго не замечал, что у могильного холмика Рубановской они остались вдвоем.

— Александр Николаевич, пойдём же, — первым заговорил Сумароков. — Становится свежо…

Радищев окинул его своими большими глазами, в которых всё ещё стояли слёзы. Он преклонил колено над холмиком, потом привстал и молча направился к выходу по дорожке, протоптанной людьми в снегу между могучих лип и берёз.

Весенний воздух был чист и свеж. Звучно шуршал и хрустел под ногами снег, подтаявший и успевший покрыться тонкой, как папиросная бумага, ледяной плёнкой. Когда они вышли к воротам кладбища, перед ними пылал яркий закат, и снег вокруг был розовым, словно подёрнутый глянцем.

Радищев обернулся. Над кладбищем нависло мрачное небо, и в тёмной заросли леса в дальнем углу неугомонно и буйно шумели грачи. Над тихим покоем могил, засыпанных снегом, и над свеже черневшим холмиком Рубановской, как и над всей землёй, билась всепобеждающая, такая обычная — простая и величественная жизнь.

И эта минута, и эта впечатляющая картина природы далёкого сибирского края врезались навсегда в память Александра Николаевича. Он услышал в это мгновение, как ему шепнул внутренний голос: «Жизнь погасшая не есть уничтожение. Смерть есть разрушение, превращение, возрождение».

Чьи это слова, такие знакомые и близкие ему, кто произнёс их и когда?

Да это были его же слова! Терзанию, болезням, изгнанию, заточению, — всему, чему есть непреодолимый предел, за которым земная власть ничто, он противопоставлял будущее, будущее свободного народа, отдающего свои силы, жизнь блаженству общественному.

— Вечность, — отвечая вслух на свои мысли, сказал Радищев. — Жизнь в будущем!..

Он повернулся лицом к вечерней заре и взглянул на мир глазами человека, для которого впереди открывалась всё та же жизнь, полная извечной борьбы.

Они тихо зашагали к городу, над которым поднимались дымки из труб, а вдали, за Иртышом, полыхал закат и стлались бесконечные пространства российской земли.

6

И всё же из тех мыслей, которые больше всего занимали Радищева несколько дней после похорон Елизаветы Васильевны, назойливее других была мысль о смерти.

Смерть не только отняла у него дорогого сердцу и незаменимого в его несчастье друга, она будто притаилась в нём самом, подкарауливала его. Так казалось Радищеву, и от навязчивой мысли ему было трудно отделаться. Действительно, смерть могла притти к нему в самый неожиданный момент и вырвать его из жизни, полной незавершённых дел.

«Надо торопиться жить, надо торопиться делать», — вот единственный вывод, который вновь и вновь подсказывала ему смерть Елизаветы Васильевны. И как только он приходил к этому выводу, смерть не казалась уже столь неразрешённым вопросом, и Радищев внушал себе: «чтобы победить её — надо жить».

Александр Николаевич шёл на Завальное кладбище. Ноги его проваливались в снегу, сделавшемся рыхлым под лучами солнца, но он, эти дни занятый всё одной и той же мыслью, не замечал того, как тонули его ноги в снегу, как ярок и светел был апрельский день, как отчётливо синела тень, падающая от него и от встречающихся ему на пути предметов.

Радищев тяжело брёл по тропе между лип и берёз в дальний угол кладбища к глинистому холмику свежей могилы. Он склонял над нею свою обнажённую голову и словно слышал опять слова, произнесённые Елизаветой Васильевной в последнюю минуту её жизни:

«Не отступай, Александр…»

Голос Рубановской звучал в его душе призывом, и Радищев будто давал клятву над могилой своей подруги:

— Не отступлю, Лизанька, по гроб жизни, как бы тяжелы ни были испытания, выпавшие на мою долю. — Дело моё правое…

Он силился припомнить, о чём ещё говорила она в последний раз. Он вспомнил слова, похожие на исповедь, о том, что любовь её к нему оказалась сильнее веры в бога, что она не боится людского осуждения за свои открытые, свободные чувства. Он, как живой, ей говорил:

— Разве можно осуждать человека за любовь, как твоя? Разве можно считать за грех то, что подсказано сердцем и должно быть названо подвигом женщины, смело переступившей порог подневольного, но освящённого церковью повиновения?

И в эту минуту Александр Николаевич больше, чем когда-либо раньше, почувствовал, что Рубановская своей любовью ломала моральные устои в поведении людей своего круга, правила их общежития, покоившиеся на церковном авторитете. Хотела она этого или не хотела, но поступок её пролагал пути к счастью и раскрепощению женщины.

Поступком своим Елизавета Васильевна помогала ему в его праведном деле, от которого завещала никогда не отступать. Радищев понял, что в подруге его проявлялись лучшие черты в характере русской женщины, стремившейся сбросить вековые путы, раскрепоститься от условностей, унижающих её человеческое достоинство. Не в этом ли было заложено всё богатство и красота её души, жаждавшей расцвета своего ума, проявления стойкости, выносливости, терпения и силы?

— Клянусь тебе, — проговорил Радищев, — воспитать такой же и нашу Анюту, передать твой завет Катюше, всем обездоленным русским женщинам, потянувшимся к свободе…

Александр Николаевич припал на одно колено, потом поднялся и покинул кладбище. Он долго бродил после этого по окрестностям города, занятый неотступной мыслью о жизни и смерти. Он вышел на Панин бугор, покрывшийся чернеющими проталинами. Он увидел лежащий внизу город с грязными улицами и величественным белокаменным Кремлём, главенствующим над Тобольском.

Над городом серебрился весенний воздух. Синели дали полей и лесов, лежащих за Иртышом. Радищев, ещё в первый приезд полюбивший эти живописные дали Заиртышья, будто вновь залюбовался их красотой и ещё несколько времени задержался на Панином бугре.

Потом Александр Николаевич сделал большой круг и, прежде чем вернуться на квартиру, прошёл по Аптекарскому саду, постоял у обрыва над Курдюмкой, любуясь панорамой города, широко открывающейся его глазам, чтобы навсегда сохранить его в своей памяти.

7

Пусть смерть ещё раз победила. Снова, как в первый раз, на его руках остались малолетние дети и большое, ни с чем несравнимое горе. Он устоял и теперь.

Радищев мог с уверенностью сказать, что ещё одно испытание, обрушившееся на него, было уже позади, прошли похожие на чёрный сон дни, заметно состарившие его. Ему предстояло жить ради маленьких детей, бороться ради его ещё незавершённых дел.

Александр Николаевич сел побриться. Из овального зеркальца на него глядело осунувшееся лицо с впалыми, большими и грустными глазами. В сорок восемь лет голова его была совсем седа. Он не узнавал себя после перенесённой утраты.

Весна торопила Радищева с отъездом из Тобольска. Вот-вот должен был тронуться лёд на Иртыше. До вскрытия реки оставались считанные дни. Как это бывает всегда перед отъездом, у Александра Николаевича скопилось много неотложных дел, появилось много нерешённых вопросов. Ему хотелось заглянуть в архив, поговорить со старым знакомым — губернским архивариусом Резановым, узнать подробности смерти Эрика Лаксмана, скоропостижно скончавшегося на ямской станции Дресвянской, которую они проехали без остановки, торопясь с больной Елизаветой Васильевной поскорее прибыть в Тобольск.

Единственный человек, который мог помочь ему разузнать подробности о кончине Лаксмана, разрешить и другие неотложные вопросы, был Панкратий Платонович Сумароков. И он направился к нему.

Радищев захватил Сумарокова дома. Хозяин сидел за мольбертом и набрасывал карандашом Прометея, прикованного к скале и разрывающего своей геркулесовой силой ненавистные ему оковы. На листе бумаги было сделано несколько набросков, и один из них ярче других передавал могучую силу великана. Панкратий Платонович прорисовывал его в деталях.

— А-а, наконец-то! — приветливо проговорил Сумароков, встречая Радищева. — Заглянул в мою холостяцкую обитель. Раздевайся, пожалуйста, — и, помогая ему снять пальто, продолжал: — я уж думал, забыл меня совсем, и хотел понаведаться вечерком к тебе…

— Где тебя забудешь, Панкратий Платонович. Скажу, не льстя тебе, друзья познаются в беде, да горе…

— Ну-ну, хватит о сём, — прервал его Сумароков и увлёк за собой к небольшому мольберту. — Погляди, — и немножко откинув свою голову назад, чуть прищуря глаза, добавил:

— Вот так бы поскорее разорвать народу нашему, как Прометею, цепи своего рабства…

— Разорвёт, Панкратий Платонович, разорвёт… Думать нам по-другому нельзя.

— Верю, — задумчиво произнёс Сумароков, — но скоро ль желанный час пробьёт?

— История народа Российского подсказывает, час сей может быть близок, — ответил Радищев.

— Как предугадать сие, уследить за тем, как зреют силы народного возмездия?

— Зачем следить, Панкратий Платонович, — мщение народа поднимать следует.

— Понимаю, понимаю, — торопливо проговорил Сумароков. — Не рубить Гордиев узел мечом презрения, а двигать просвещение всемерно вперёд, не оставлять невозделанными умы, как поля, из пристрастия к псовой охоте.

— За борьбою слова нужно ожидать дел, — вставил Александр Николаевич.

Сумароков продолжил свою мысль.

— Просвещение народа должно послужить приготовлением полезных сынов отечества, а последнее требует усовершенствования форм государственной жизни и правления…

— Позволю сказать противное, Панкратий Платонович, — возразил Радищев. — Усовершенствования форм ничего не дают народу, замена же их народным правлением принесёт желанное избавление от гнёта. Вот тогда народ, освободившись, как Прометей, от цепей рабства, вздохнёт вольно, почувствует себя навсегда свободным. Подлинные сыны отечества должны желать для себя одного, Панкратий Платонович, чтобы не было никогда народных слёз, горя, неправды, чтобы счастливо жилось на Руси…

Александр Николаевич говорил горячо, страстно. Таким знал его Сумароков в разговорах при встречах в первый проезд через Тобольск. И эта страсть в устах человека, с волосами, посеребрёнными преждевременной сединой, казалась особенно зажигающей, неподдельной и искренней.

Сумароков приподнял и приопустил густые брови.

— И всё же слово зажигающее нужно…

— Я не спорю, — сказал Радищев.

— Пусть слово будет зовом, Александр Николаевич, — нашим благовестом, возвещающим народное воскресение.

— Нет, Панкратий Платонович, — снова возразил Радищев, — слово наше должно быть набатом. Как мысль без дела мертва, так наше слово, зажигающее без торжества победы, — бесплодно…

— Мне с тобою спорить трудно, — улыбнулся Панкратий Платонович.

— Лука Демьянович! — громко позвал он своего старенького лакея, — кофею нам с Александром Николаевичем, кофею…

Появившийся в дверях Лука Демьянович кивнул головой в знак того, что он понял, и скрылся.

— Лука Демьянович, кажется, не постарел нисколько за минувшие годы, всё такой же, — заметил Радищев.

— Где там, может, и не постарел на вид, но глуховат стал. Годы своё берут, — и Панкратий Платонович погладил ладонью свою лысеющую голову. — Зато мы с тобой заметно сдали…

Лука Демьянович живо напомнил Александру Николаевичу встречи друзей в доме Сумарокова.

— А где Апля Маметов?

Панкратий Платонович при упоминании имени бухарца — одного из авторов «Иртыша, превращающегося в Ипокрену», рассмеялся.

— Хороший человек был, хитёр, как самая последняя бестия, и наивен, как малое дитя. Уехал в свою сказочную Бухарию, говорил, задумал написать «Мнения магометан о торговле с Россией». Слово твоё оказалось тогда кстати. Оно как ядрёное зерно попало на благодатную почву. Кому знать, может, всходы хорошие даст. Помню, ты надоумил…

— Кажется, я, — сказал Радищев, припоминая давний разговор с Апля Маметовым. Услышать сейчас об этом, спустя шесть лет, ему было приятно.

— Кстати, поскольку разговор зашёл о Бухарии, скажи мне о кончине Эрика Лаксмана, получившего назначение поехать в те полуденные края?

— Как сказать тебе, — поднимая свои густые брови, проговорил Сумароков, — знаю и не знаю. Люди, приезжающие в Тобольск из Петропавловской крепости, сказывали, будто бы повелитель Ташкента и Большой Киргизской орды, сам хан Юнус, предлагая торговую связь с нами, справлялся, есть ли у нас люди, способные разрабатывать гору, открытую близ Ташкента и обильную золотом и серебром…

Появился Лука Демьянович. Сгорбившись, он мелкими шажками прошлёпал по полу и поставил на кругленький столик поднос с кофейником и китайскими расписными чашечками.

— Прикажете разлить?

— Спасибо, Демьянович, иди, — ответил Сумароков и сам налил чашечки дымящимся кофеем и одну из них подал Радищеву. Отпив несколько глотков кофе, Панкратий Платонович продолжал:

— Так вот, в сии земли Бухарии, издавна славящейся изделием драгоценных предметов, и ехал Эрик Лаксман. Смерть же прихватила несчастного внезапно. Сказывали, пока переменяли лошадей на ямской станции, с ним случился удар… Вскоре после того и уехал в свою Бухарию Апля Маметов…

Опять вошёл Лука Демьянович.

— К вам господин Шукшин.

— Проси, Демьянович, — и, обращаясь к Радищеву, добавил: — интереснейший человек, прямо Илья Муромец…

И действительно, в раскрытые двери, наклоняясь, вошёл Шукшин, человек богатырского телосложения, и, узнав в незнакомом человеке Радищева, остановился в нерешительности посредине комнаты.

— Проходи, — просто встретил его Сумароков. — Об Александре Николаевиче мы не раз с тобой беседовали, а теперь знакомься…

— Губернский регистратор Николай Шукшин, — неловко сказал тот.

— А ты без титулов, — смеясь заметил Сумароков, — слово без формуляра не скажешь…

— Радищев, — привстав с дивана, сказал Александр Николаевич и почувствовал, как в огромной руке потонула его кисть и хрустнули пальцы, крепко сжатые Шукшиным.

— Я, кажется, вас видел на похоронах…

— Да, я был вместе с Панкратием Платоновичем, — подтвердил Шукшин.

— Садись к столу, былинный человек, — всё в том же весёлом духе продолжал Сумароков. — Пей кофе да чашку не раздави, сервиз мой расстроишь, — и громче в сторону двери, крикнул: — Демьянович, ещё одну чашечку подай…

Николай Шукшин сел на предложенный Сумароковым стул и в первую минуту не знал, куда и как положить свои ручищи.

— Милейший человек, — снова в том же дружески-шутливом тоне начал Панкратий Платонович. — Горячий последователь Болотова, автор толстенного сочинения по агрономии, — и нараспев протянул: «Нужнейшия экономическия-я записи для крестьян», так что ли?

— Так, Панкратий Платонович, — сказал Шукшин.

— Интересно, очень интересно, — и глаза Радищева загорелись.

— Пытался хлебопашцам нашим сибирским дать наставления, собранные мною из разных экономических сочинений.

— Что же побудило вас к сему? — живо спросил Радищев, проникнувшись уважением к этому внешне нескладному, казавшемуся неуклюжим, человеку, над которым подшучивал Сумароков.

— Наблюдал я, что хлебопашество в большей части Сибири находится в самом наирасстроенном положении, хотя великие пространства наилучших пахотных земель здешних краёв натура одарила щедро…

Убеждённость, с какой говорил Николай Шукшин, нравилась Радищеву. Он со вниманием слушал этого, действительно интереснейшего человека.

— Ну, вот, — продолжал тот, — с крайним прискорбием взирая на таковое состояние сибирского хлебопашества и побуждаем будучи желанием видеть оное поправившимся, написал я своё сочинение…

Панкратий Платонович разыскал книгу Шукшина среди своих книг, подал её Радищеву, сказал:

— Объёмистое сочинение вышло, аж корнильевская типография не выдержала, отпечатала его книгу и закрылась повелением мудрейшей и просвещённой императрицы.

— Надеюсь, автор разрешит мне познакомиться со своим трудом? — Принимая книгу, заметил Радищев.

— За честь сочтёт и подарит, оставив на манускрипте свою былинную подпись…

— Хватит вам, Панкратий Платонович, — добродушно сказал Николай Шукшин, — обижать маленького человека…

— Нечего сказать, маленький! — подхватил живо Сумароков. — Ты Петра Великого ростом перещеголял, ботфорты его с кафтаном тебе тесны будут…

— У Панкратия Платоновича хорошее настроение, — сказал Радищев, стараясь как-то сгладить его шутки, которые могли обидеть Николая Шукшина, и обратился к нему:

— Я вас слушаю…

— Сибирские хлебопашцы, дознав самым опытом справедливость моих наставлений, узреют в скором времени на нивах своих то изобилие и богатство, коим природа награждает землепашцев…

Всё, что говорил Николай Шукшин, Радищев наблюдал в Сибири, узнал из бесед с многими крестьянами во время своего проезда в ссылку и там, в Илимске. Точно к таким же выводам он пришёл сам и сейчас, слушая немножко тягучую речь своего собеседника. Александр Николаевич думал о том, как удивительно совпадают его собственные наблюдения и выводы с мыслями, излагаемыми Шукшиным о скудности сибирского землепашества, о бедности сибирских земледельцев, о бесправии крестьян, о необходимости вести хлебопашество в соответствии с правилами, основанными на знании и учении.

— Скажите, почему же хлебопашество вместо выгод приносит убытки?

— Земля выродилась, унаваживание бедно из-за нет достатка скота. Крестьяне же, ожидая от одного года вознаграждение за другой, ещё более истощают землю и свои средства…

— Очень верно подмечено.

— Крестьяне в некоторых местах от неудачных посевов доведены уже до такой крайности, что совсем оставляют хлебопашество.

— А налоги? — спросил Сумароков.

— Обременительные налоги губительно действуют на земледельцев. Они принуждают заниматься хлебопашеством, а принуждённая работа даёт всегда меньшие плоды.

Радищев встал с дивана и зашагал по комнате, радостно взволнованный глубокими и верными суждениями этого во всём самобытного человека. Николай Шукшин словно повторял сейчас все его мысли, все его рассуждения о расстроенном положении хлебопашества и тягостном состоянии самих земледельцев. Что-то роднило его взгляды с радищевскими убеждениями, высказанными полнее и определённее в «Путешествии из Петербурга в Москву»…

— Порадовали вы меня своими суждениями, — подходя к Шукшину, сказал Александр Николаевич. — Далеко смотрите, далеко пойдёте! Им, русским земледельцам, истинным творцам всего драгоценного и прекрасного на земле, надо отдавать все свои знания, все свои силы, а ежели потребуется, и свою жизнь…

— Из вашей книги сии зрелые суждения почерпнуты, как из богатого родника, — просто сказал Шукшин.

— Что вы сказали? — переспросил Радищев, которому показалось, что он ослышался. — Из моей книги?

— Из вашего «Путешествия». Один список с него дошёл, слава богу, до нас. Горячая книга, такую лишь горячее сердце могло написать…

— Позвольте, позвольте, — заговорил Радищев, удивлённый неожиданным для него радостным известием. Он, по императорскому указу возвращался из ссылки, а книга, его книга, тайно шла ему навстречу! Значит, она жила, книгу не удалось ни уничтожить, ни запретить властям распространить её в народе…

— Друзья мои! — сказал Александр Николаевич. — Я словно поднялся сейчас на высокую гору и мне вдруг стали видны новые дали… Спасибо за добрую весть она стоит жизни… Не для себя писал сию книгу, для соотечественников моих, не ради тщеславия прослыть писателем, а мечтал увидеть свободными народы России. За то отбыл ссылку, но не утратил веры в праведное дело…

Радищев поочерёдно, со слезами радости на глазах, облобызал сначала окончательно растерявшегося Шукшина, потом Панкратия Платоновича и появившегося Луку Демьяновича.

— Спасибо, друзья мои! Такие радости бывают в жизни редко. Простите мои слёзы…

8

Радищев покинул Сумарокова в том приподнято-бодром настроении, какое охватывало его только в часы вдохновения. «Книга живёт, — повторял он, — книга живёт». И давний груз, который он носил все эти годы, о котором никогда никому не говорил, сознание своей вины, что тогда смалодушничал, поддался испугу и сжёг свою книгу, в чём не хотел даже признаться себе, ибо признаться было горько, — всё сразу отступило, словно искупив его тогдашний поступок.

Книга жила! Значит, всё было оправдано: и унизительные допросы Шешковского, и суд над ним, и ссылка, и лишения и даже невозвратимая потеря — смерть Елизаветы Васильевны не казалась уже столь тяжёлым горем и непоправимым несчастьем в его жизни. «Могли ли они, друзья его, понять эту радость, — подумал Александр Николаевич о Сумарокове и Шукшине, — и не осудить его слёзы?»

И от того, что душа его была с избытком полна радости, после недавнего, ещё не забытого им большого личного потрясения, город и улицы, по которым он легко шагал, были для него ещё краше и привлекательнее. Всё было полно какого-то глубокого смысла и значения.

По Пиляцкой улице, по которой он проходил, шли на молитву семьи татар, сзываемые громким голосом муэдзина, доносившегося с мечети. На горе отбивал горожанам часы корноухий колокол, сосланный сюда из Углича. На базарной площади, забитой приезжим людом, не смолкала шумная торговая жизнь Тобольска.

Ему повстречался учитель семинарии Лафинов. Радищев удивился его страшно запущенному виду. Форменный мундир учителя был не только грязен, но и весь заплатан, ботинки стоптаны, на лице, отёкшем и небритом, оставались следы синяков и кровоподтёков. Лафинов взглянул на Александра Николаевича воспалёнными глазами, лихорадочно блестевшими, и развёл руками.

— Радищев, какими судьбами вас занесло в нашу дыру?

Александру Николаевичу по ассоциации вспомнился вечер в доме Дохтуровых, где Сумароков познакомил его с Лафиновым, их разговор о новых веяниях времени, о свободолюбивой Франции. Не узнавая в Лафинове прежнего пылкого и страстного собеседника, которого тогда Панкратий Платонович охарактеризовал, как прекрасного проповедника, Радищев спросил:

— Лафинов, что с вами? — и дружески протянул ему руку.

— Был Лафинов, да весь вышел, — с горечью и обидой произнёс он. — Рано, слишком рано я родился, господин Радищев. Для Лафинова ещё не пришли благословенные времена. Они были близко, но, обманув мои ожидания, отступили далеко… Революция французская, счастливо предугаданная Руссо, не разбила оков рабства… Думалось мне, революционная буря разразится в России по примеру Франции… Ан, нет, ошибся…

Учитель повернулся перед Радищевым и, словно желая переменить разговор, со злой иронией спросил:

— Хорош преподаватель философии и красноречия, а?

— Но, что с вами? — вновь повторил свой вопрос Александр Николаевич.

— Что-о?! Жалованья не получаем, в городских кассах денег нету. На пожертвованиях именитых граждан города семинарии содержать нельзя, ежели казна и правители равнодушны будут к сему делу… А, вообще, разочарование в жизни, господин Радищев, — крах моим мечтам… — с болью заключил Лафинов, и глаза его мгновенно потухли, стали блёклыми и невыразительными, а лицо совсем осунувшимся и измученно-болезненным.

Лафинов надрывно кашлянул, отхаркнулся, а потом после приступа кашля, сказал:

— Нужно преобразование просвещения. Без сего всё — пустые разговоры, самообман…

Радищев хотел спросить Лафинова, что он понимает под преобразованием просвещения, но тот опять закашлялся, и ему стало безгранично жаль этого талантливого учителя, искалеченного жизнью и болезнью.

— Вы сильно нуждаетесь? — сочувственно спросил Александр Николаевич.

— Не-ет! На штоф и хлеб хватает денег, на мундир не достаёт… Нуждаются в деньгах семинарии и училища, господин Радищев. Семинарии и училища, — повторил он и снова закашлялся, протянул свою исхудалую руку Александру Николаевичу.

— Прощайте…

И пошёл, нетвёрдо ступая ногами в стоптанных ботинках. Радищев проводил его печальным взглядом и тоже направился дальше. Лафинов со своим разговором врезался в голову, оставил на душе его тяжёлое впечатление, омрачившее чувство бодрости, с которым он возвращался от Сумарокова.

Ему и раньше встречались люди просвещённые, умные, готовые честно служить отечеству, но потом разочарованные жизнью, так же опустившиеся и то же оставляющие жалкое впечатление. Но Лафинова ему было жаль больше всех, так как он являлся талантливее и способнее других. И будь возле него стойкий и крепкий наставник, из учителя выковался бы подлинный сын отечества. И видеть, как погиб такой человек, сознавать его гибель, для Радищева было во много раз тяжелее и мучительнее. В Лафинове он полюбил пылкость и страстность настоящего борца. Теперь в нём не осталось и тени прежнего человека.

9

В оставшиеся перед отъездом дни Александр Николаевич был занят установкой надгробия на могиле Елизаветы Васильевны. Он нашёл, что самым лучшим надгробием будет большая гранитная плита-четыреугольник с высеченной на ней эпитафией. Так и сделал. Плиту уложили на могилу, и он остался доволен.

Когда Радищев возвратился с кладбища усталым, но с сознанием последнего исполненного долга перед подругой, Катюша, давно поджидая отца, сказала ему:

— Папа, тебя приглашали на обед, вот карточка…

Радищеву не особенно хотелось итти на обед к вице-губернатору Ивану Осиповичу Селифонтову, где должно быть собирается избранное тобольское общество, но Александр Николаевич был поставлен в такое положение, что не прийти к Селифонтову не мог. Вице-губернатор оказывал ему явное внимание и, узнав, что Радищев занят установкой надгробия на могиле, не преминул и тут оказать своё содействие, Радищев должен был отплатить, в знак вежливости, своим визитом.

Александр Николаевич стал собираться. Он сменил верхнее платье и долго перед зеркалом одёргивал и поправлял сюртук, сидевший на нём, как ему казалось, неуклюже и мешковато. Он отвык носить его за годы ссылки. Действительно, на заметно похудевшей и ссутулившейся фигуре Александра Николаевича сюртук был теперь немного свободен.

— Катюша, хорошо ль сидит на мне? — обеспокоенно спрашивал он, и дочь, понимая его, успокаивала:

— Кто тебя посмеет осудить?

— Катюша, ты ещё молода и плохо знаешь людей. Они за утеху сочтут посмеяться надо мной…

— Последний смех лучше первого…

Александр Николаевич как-то по-новому взглянул на свою дочь и словно впервые осознал, что дочь у него не только выросла, но окрепла умом, совсем повзрослела.

— Катюша, подойди ко мне…

И Александр Николаевич, обхватив дочернину голову руками, поцеловал её в лоб и, чтобы она не разгадала чувств, взволновавших его, добавил:

— Я приду скоро, жди меня. Званый обед и общество у вице-губернатора мне не по нутру…

В доме вице-губернатора все приглашённые были в сборе, когда лакей доложил, что прибыл Радищев. И оттого, что он уже отвык от светских манер и привык к простому обхождению с людьми, эта обычная картина в прихожей произвела на него несколько странное впечатление. Она показалась Александру Николаевичу совсем ненужной в частном доме, скорее придуманной для того, чтобы этим самым подчеркнуть — в жизни существуют два этажа, два мира, бедные и богатые, простые люди и чиновно-дворянское сословие, искусственно отгораживающее себя от народа.

Навстречу Радищеву вышел вице-губернатор Селифонтов в новеньком мундире, с пуговицами, поблёскивающими позолотой, — высокий, стройный мужчина, весь сияющий и самодовольный.

— Господин Радищев заставляет себя ждать… — дружески-назидательным тоном сказал Селифонтов, протягивая ему сразу обе руки.

— Прошу извинить, задержался…

— Ничего, ничего!.. Я рассказывал один случай из своих былых заграничных путешествий, как мне доложили… Презабавный случай…

Селифонтов, в прошлом морской офицер, участник, многих интересных заграничных плаваний, всё ещё, должно быть, находясь под впечатлением вспомнившегося случая, который произошёл с ним, не мог утерпеть, чтобы не поведать его Радищеву.

— Англичане — народ весьма просвещённый в денежных обстоятельствах, скажу я, и к карманному величию имеет безмерную почтительность…

Селифонтов подкрутил густые усики и пригласил Радищева:

— Пройдёмте…

И опять, подкрутив усики, продолжал:

— Там всякий шаг стоит не меньше шиллинга. Помню съехавши в Гулль, взяли с меня по гинее за несколько рубах и мундир, которые были в чемодане. Взяли за то, что я русский, за то, для чего я еду в Лондон, и пол-гинеи за то, что я не говорил по-аглицки…

Вице-губернатор заразительно рассмеялся. Улыбнулся и Радищев, подумав, каких анекдотов не бывает в жизни.

В зале, куда они вошли, было шумно и людно.

— Господа! Высочайше помилованный, господин Радищев! На сих днях курьер доставил о нём именной Указ светлейшего императора…

— Слава императору Павлу! — воскликнул чей-то голос.

— Дни царствования его венчает справедливость, — поддакнул кто-то другой.

Радищев слегка растерялся, поклонился присутствующим и прошёл за Селифонтовым в глубь зала. Он слышал, как сзади, с боков вновь закипел прерванный его появлением оживлённый разговор.

Среди тех, кто был зван на обед, многие знали Радищева по встречам в первый его приезд в Тобольск. Были здесь чета Дохтуровых, городничий капитан Ушаков, тайно присматривавший тогда за поведением государственного преступника и штабс-лекарь Иоган Петерсон.

Из тех, кого не знал Радищев, присутствовали толстый банковский кассир Тетерин, генерал-лейтенант с маленькой головой, сильно откинутой назад, только что вернувшийся из Киргизской Малой Орды вместе с султаном, весёленький, разговорчивый купец, успевший со всеми перекинуться парой слов, всеми оставшийся довольный и оставивший о себе приятное впечатление.

Как только Радищев остался один, а Селифонтов, занимавший его очередной историйкой из своих заграничных плаваний, удалился, чтобы отдать, как хозяин дома, кое-какие распоряжения, к Александру Николаевичу стали поочерёдно подходить те, кто его знал раньше, свидетельствуя ему почтение и оказывая внимание.

Первой приплыла к нему лисьей походкой в пышном наряде Варвара Тихоновна Дохтурова.

— Я слышала о вашем горе от Ивана Осиповича, — сказала она с деланным сочувствием в голосе. — Но все мы в воле всевышнего, чему суждено быть, того не миновать, — и набожно закатила глаза.

Из-за неё, как из-за ширмы, выкатился Афанасий Афанасьевич Дохтуров и, часто моргая узенькими глазками, то и дело поглядывая на жену, проговорил:

— Сочту, сочтём за радость видеть вас у себя, господин Радищев.

Александр Николаевич молча склонил голову.

— Я всегда знала, — отстраняя рукой мужа, продолжала Варвара Тихоновна, — что над вами висел рок несправедливости, и рада, что теперь восторжествовала справедливость, — нарочито громко произнесла она, чтобы её услышали другие. Но Радищев знал, что ложь и лицемерие пропитали эту женщину с головы до пяток. Александр Николаевич хорошо помнил случай с куплей и продажей калмыцкой девочки Шамси и не мог простить этого Дохтуровой.

Варвара Тихоновна то же кое-что помнила. Шесть лет назад она возбудила в провинциальном болоте целую бурю против Радищева, как петербургского гордеца и смутьяна, поступки которого в Тобольске, как ей казалось, прикрывал даже генерал-губернатор Алябьев, и написала об этом письмо Екатерине.

Но то было шесть лет назад. Сейчас времена изменились. Радищев, помилованный императором Павлом, возвращался из ссылки в Россию.

— Я всегда знал ваши истинные отношения ко мне и всегда по заслугам умел их оценить, — холодно ответил Радищев. Дохтурова ясно поняла смысл сказанного, передёрнула плечами и, подставив руку мужу, хотела отойти от этого неисправимого человека, но Радищев, зная, что Дохтуров попрежнему является директором главного народного училища и советником гражданской палаты, обратился к нему:

— Скажите, пожалуйста, почему ваши учителя не получают жалованья?

— Кхы-кхы! — захваченный врасплох таким вопросом крякнул советник гражданской палаты, а его жена выгнула углом вверх свои тонкие брови и строго посмотрела на мужа.

— Сборы на содержание уменьшились, — как-то пискливо проговорил Дохтуров.

Его ответ расслышал стоявший рядом банковский кассир Тетерин.

— Господин советник изволил сказать — сборы на содержание уменьшились, — бойко заговорил он. Дохтуров словно сжался и приготовился ещё к одному удару. — Верно-с, но не совсем! Казнокрадничают у вас под носом, господин советник…

— Не оскорбляйте мужа, я знаю его, — заступилась Варвара Тихоновна. — Купцы, купцы во всём виноваты.

— Сударыня, вы изволили заметить справедливую причину, — оживившись заговорил банковский кассир, напав на любимую тему. — Именно так, городские наши кассы без денег, купцы извольничались, порядков не признают…

Весёленький купец, затронутый за живое возникшим разговором, оказался тут же и не преминул ответить на замечания.

— Всё на купцов готовы свалить. Купцы справно несут свои обязанности и хватит с них городовых налогов… А потом, господа, в училищах латинщиков делают, а нам другое учение нужно, годное по торговой части…

— Как же должно решить вопрос? — обратился Радищев ко всем, кто спорил, зная, что они вполне догадались о первопричине вспыхнувшего разговора.

— Токмо городовая дума, — убежденно сказал банковский кассир.

— Казна, казна, — проговорил купец и отошёл.

Варвара Тихоновна, воспользовавшись случаем, отвела окончательно растерявшегося мужа от Радищева и, наклонившись, успела ему шепнуть:

— Горбатый с горбом и умрёт. Во всём ищет и выискивает непорядки, до властей касающиеся… Смутьян…

— Господа, к столу.

Обед был богатым и изысканным.

Тосты провозглашались сначала за императора Павла и царскую фамилию, потом за генерал-лейтенанта и султана, приехавших с радостными вестями о разгроме степняка Срыма Датова и его разбойной шайки. Александр Николаевич, наблюдавший за генерал-лейтенантом, заметил, что в тот момент, когда превозносили его ратные подвиги, вояка выставлял вперёд грудь, приподнимал плечи так, что оттопыривались эполеты. Должно быть, генерал-лейтенанту хотелось быть представительнее в обществе, восхваляющем его заслуги. Радищеву же, наоборот, виделось в этом поведении вояки что-то мерзкое, заслуживающее скорее не похвалы, а осуждения. Кто из восторгающихся за столом подумал о том, что этот герой казнил сотни ни в чём неповинных людей. А султан, цветистый, как петух? Можно ли было разгадать степень совершённого им преступления, скрытого под его смуглой непроницаемой личиной? Он молчаливо сидел сейчас за столом, а руки его были обагрены кровью единоплеменных братьев.

Чувство досады и обиды всё более и более поднималось в Радищеве и на себя и на всех, кто был здесь на званом обеде, кто произносил торжественные тосты палачам, направленным на кровавое дело российским императором.

«Зачем ты здесь?» — шептал ему назойливо голос.

Александр Николаевич встал и, никем не замеченный, оставил дом вице-губернатора.

10

Прилетели скворцы — вестники запоздавшей нынче весны. Александр Николаевич, чутко спавший последние ночи, был разбужен ранним утром звонкой тесней скворцов и вышел на улицу послушать их пение.

Сочное щёлкание, радостный свист и многоголосые нежные переливы птичьей песни заполняли собой синее небо, сад, город весенним оживлением. Чистые трели скворцов, бодрящая свежесть утра успокаивали, наполняя сердце новой силой к жизни.

Радищев постоял возле калитки, подышал свежим воздухом, наблюдая за скворцами, выбирающими себе жильё, и невольно подумал о своём предстоящем жилье в Немцове.

Всё уже было готово к отъезду из Тобольска. Выезд Радищев назначил на 22 апреля. Заранее были заказаны лошади на почтовой станции, заготовлены все проездные документы. И этот день настал.

Вместе с Катюшей, Павликом и маленькими Анютой и Феклушей, оставив лишь Афонюшку с Дуняшей, Александр Николаевич отправился на кладбище.

Было совсем тепло. Звучно капала с крыш частая капель, рушились подтаявшие сосульки и то же со звоном, как стёкла, разбивались при падении на землю.

Радищев с детьми с трудом добрался по грязным тропкам между старых деревьев до могилы Елизаветы Васильевны. Холмик, обтаявший с одной стороны, с другой хранил ещё смешанный с глиной притоптанный снег. На могиле лежала тяжёлая плита красноватого гранита.

Катюша прежде всего прочитала эпитафию — надгробную надпись, высеченную на камне.

«…Мир праху твоему незабвенная подруга! Жизнь погасшая твоя не есть уничтожение. Смерть есть разрушение, превращение, возрождение.

О, смертный! Оставь пустую мечту, что ты удел божества! Ты был нужное для земли явление вследствие законов предвечных!

Спи, моя мужественная подруга, верная спутница моего несчастия. Спи вечным сном, русская женщина с героической душой. Память о тебе сохранится навсегда!..»

Дочь посмотрела на молчаливо стоявшего отца, взгляд которого был устремлён куда-то вдаль, словно там ему виделся живой образ Елизаветы Васильевны. На глазах Катюши навернулись слёзы. Глядя на старшую сестру, заплакал Павлик. Лишь с удивлёнными ничего не понимающими, раскрасневшимися личиками стояли перед могилой своей матери Анюта с Феклушей и жевали шёлковые ленты своих капоров.

Александр Николаевич с детьми в Тобольске.

— Дети, — с волнением произнёс Александр Николаевич, — поклонимся в последний раз матери вашей и сохраним о ней, удивительной русской женщине, лучшую память…

Радищев ещё ниже склонил голову над могилой Рубановской. Седые пряди волос закрыли его глаза, из которых на красноватый гранит упали слёзы.

Стало так тихо вокруг, что было слышно, как оседает под лучами солнца подтаявший, отяжелевший снег.

Катюша не вытерпела и разрыдалась и будто высушила слёзы отца.

— Катя, голубка моя, не надо плакать, — сказал он и глаза его были уже светлы. — Поклянись лучше во всём быть похожей на мать…

И губы Катюши прошептали что-то похожее на клятву.

А в природе всё жило. Щебетали невидимые птицы в вершинах лип и берёз, свистели и цилинькали синицы, певуче трещали и щёлкали дрозды, с высоты бездонного неба на пробуждающуюся землю доносилось грачиное бормотание.

11

Сумароков навестил Александра Николаевича вместе с Шукшиным. Позднее пришёл и Лафинов.

— Решили проводить в дорогу, пожелать тебе от души всего хорошего, — начал Сумароков.

— Спасибо, друзья, спасибо за искренние пожелания.

Шукшин вышел вперёд.

— Обещанное, — и преподнёс Радищеву свою книгу.

Александр Николаевич пожал здоровенную руку Шукшина.

— Не скрою, подарок для меня дорогой, — сказал он.

Все сели. Радищев видел, что они ждали от него каких-то особенных слов на прощание, его пожеланий и заговорил:

— Друзья! Николай Шукшин написал сочинение с единым желанием, — он поднял его книгу, как знамя, над головой, — чтобы сибирские хлебопашцы, поняв справедливость его наставлений, добились бы на нивах своих изобилия… Блажен писатель, если творением своим мог просветить хотя единого, блажен, если в едином хотя сердце посеял добродетель! Стремитесь к сему и помните, что таков удел наш… Когда-то вы читали мне свои стихи. Я хочу тоже прочитать несколько строчек, больше всего волнующих меня. Сие думы мои о соотечественниках, их прошлом, настоящем и грядущем…

— Прочти, — сказал за всех Сумароков.

И Александр Николаевич не встал, а только откинулся на спинку стула, большие глаза его засветились огоньком, знакомым каждому из них. Спокойно и проникновенно Радищев стал читать друзьям стихи из задуманной им героической поэмы «Песни древние», выражающие его сокровенные мысли, стремления, веру в народ. Он с готовностью раскрывал перед своими друзьями пылкую и страстную душу борца.

Он окончил читать, а вдохновенные глаза его ещё горели. Все ждали, что Радищев продолжит чтение, но Александр Николаевич молчал. Он хотел сказать им своими стихами, что страстно любил и любит Россию, но отечество родное, для него было не одинаково: крепостническая Россия, которую он видел глазами, проезжая по её дальним дорогам, с нуждой и народным горем, и Россия — грядущая, что рисовалась ему богатым его воображением. В этой России ему дорог был народ, в пробуждение которого он верил. Его кровь, мысли, надежды, вся жизнь до последнего дня, её счастье и радость принадлежали и предназначались борьбе за Россию будущего!

В мечтах о ней Радищев вырастал, чувствовал в себе новый прилив сил и энергии. Он мог бы смело сказать о себе, что жизнь его была отдана русскому народу. Вся жгучая ненависть его направлена против российского самодержавия и крепостничества.

Он хотел сказать своим друзьям обо всём этом стихами и чувствовал, что стихи его произвели на них большое впечатление.

— Какая силища! Будто тебя кто на крыльях поднимает, — прервал молчание Панкратий Платонович, думавший о том, что бывают вот такие люди, как Радищев, самим небом предназначенные к тому, чтобы совершенствовать умы человеческие, закладывать основы будущего величия страны, в которой они, русские, живут, будить живую мечту к прекрасному…

— Зов в грядущее! — сказал Николай Шукшин.

Молчал лишь Лафинов. Он был пристыжён стихами Радищева. По щекам учителя философии и красноречия скатывались крупные слёзы. Ни Сумароков, ни Шукшин не поняли слёз Лафинова, их оценил только Александр Николаевич.

— Стихи твои для меня, что жизненный эликсир, — сказал наконец, Лафинов. — Спасибо тебе! Ради того, что сказано в них, надо жить и бороться…

Все поднялись и стали прощаться с Радищевым. Уходя, Панкратий Платонович спросил:

— Во сколько трогаешься?

— Часов в одиннадцать вечера.

— Я ещё буду…

Когда друзья оставили Радищева, ему захотелось побыть одному, собрать свои мысли, в последний раз посмотреть на полюбившийся ему сибирский город.

— Катюша, Дуняша, укутайте мне Афонюшку, я погуляю с ним…

Ребёнка завернули в тёплое, стёганое одеяло. В кружевах простынок едва виднелось розовенькое личико Афонюшки, уже осмысленно глядевшего на отца.

— Александр Николаевич, можно мне отлучиться ненадолго? — обратилась к нему Дуняша.

Радищев хотел спросить, куда и зачем, но, догадываясь, сказал:

— Сходи, Дуняша, сходи…

Он вышел из дома и направился к Шведской арке. Отсюда он любил обозревать город. Потом прошёл вдоль стены Кремля в направлении Никольского взвоза. Александр Николаевич присел на скамейку возле угловой башни. Перед ним был Панин бугор, слева Аптекарский сад, внизу Тобольск — город, оставивший на всю жизнь незабываемые следы на сердце.

В мыслях он вернулся к своей книге — вершительнице всей его жизни.

Книга его жила, значит, и вся жизнь его была оправдана. Теперь Александр Николаевич знал это точно. Радищев поднял на своих окрепших руках сына, словно совершал торжественную клятву, и встал сам, весь строгий, сосредоточенный, гордый.

На западе пылал багрянец вечерней зари. Город, залитый золотыми лучами уходящего солнца, был особенно красив и величественен. Александр Николаевич сравнил уходящий день с огромным днём его жизни, который был прожит по-разному: счастливо и тяжело.

Если бы сын мог понимать его, Александр Николаевич сказал бы ему сейчас самое заветное, самое главное: всё лучшее, за что боролся он в свой восемнадцатый век, бывший также на исходе, как этот день, Радищев приносил к ногам нового поколения, идущего на смену сыновьям, их детям, внукам и правнукам.

— Тебе дарую мою веру в правду и народ, Афонюшка, — сказал Александр Николаевич, плотнее прижал ребёнка к груди и медленно направился обратно к заезжему дому.

День кончался. Надо было собираться в путь-дорогу. Когда он вернулся, Дуняша уже была дома. Александр Николаевич внимательно посмотрел на девушку. Глаза её были чуть воспалены и заплаканы. Значит, он не ошибся: Дуняша успела сбегать на кладбище, чтобы проститься с Елизаветой Васильевной, которая была для неё все эти годы старшей сестрой и подругой.

12

Вечером погода переменилась. С Иртыша потянуло северной стужей.

— Ветерок с Берёзова! — заметил Панкратий Платонович, провожающий Радищева. — Быть похолоданию…

— Пожалуй, к лучшему. Зимником доберёмся и до Урала, — сказал Радищев.

Поклажа была уложена в два возка. Ямщики уже ждали. Застоявшиеся кони вскидывали головами, и под дугами вздрагивали колокольчики.

Прежде чем покинуть дом, Сумароков предложил:

— Присядемте. Так уж полагается по старому русскому обычаю отъезжающим…

Все молча присели. Потом встали и вышли из дома, шумно разговаривая. Поудобнее расселись по возкам и потеплее закутались в одеяла и мягкие шкуры. На задней подводе были посажены Павлик, Дуняша и Ферапонт Лычков.

Панкратий Платонович примостился к ямщику на передний возок, где находился Радищев с маленькими детьми и Катюшей.

— Трогай! — сказал Сумароков.

Дружно заговорили колокольчики. Лошади, осторожно ступая, начали спускаться по подмёрзшему взвозу.

Над городом взошла луна. Ещё минуту назад яркие звёзды, густо-густо усыпавшие небо, словно отступили в глубь бездонной синей чаши, стали сразу бледнее, а некоторые совсем исчезли…

Луна уже поднялась высоко над Алафеевской горой, и на просветлённом небосводе от сияния её резко проступал чернеющий силуэт тобольского Кремля, церквей, колокольни Успенского собора.

Под Чувашами, где дорога пересекала Иртыш, возки задержались. Через реку, залитую зеленоватым светом луны, шла очередная партия арестантов. Бряцание кандалов было слышно далеко по Иртышу. И оттого, что ночь была совсем тиха, кандальный звон казался особенно громким, нестерпимым, от которого по спине Александра Николаевича невольно пробежали мурашки холода.

Ямщики свернули и освободили дорогу, чтобы пропустить мимо кандальников. Радищев вылез из возка. Вместе с Сумароковым они молча глядели, как двигается арестантская партия.

— Гонят и гонят без конца, — услышали они голос ямщика. — Прости им, господи, все грехи…

— Что при Екатерине, что при Павле Сибирь не забывают, — с горечью проговорил Сумароков. Радищев, подавленный зрелищем, молчал.

Впереди и сзади на лошадях тряслись в сёдлах казаки-татары, сопровождавшие ссыльных, попарно скованных тяжёлыми цепями.

Арестанты брели медленно, едва переставляя ноги, и лица их были мрачны и озлоблены на жизнь, на людей, на всё окружающее.

Внимание Радищева привлёк один из шагавших с краю, с гордо вскинутой непокорной головой. Что-то знакомое было в его крепкой плечистой фигуре, в лице, заросшем густой, клочкастой бородой. Догадка поразила Радищева. Это был тот самый каторжанин — беглец, с которым Александр Николаевич повстречался на берегу Илима, не назвавший тогда своего имени, сибирский преступник из-под Челябы.

Пристальный взгляд Радищева встретился с ястребиными глазами бывшего пугачёвца. Тот также признал илимского барина. Арестант поднял шапку, прогремел ручными кандалами, и на выбритом лбу Александр Николаевич ясно различил побагровевшее клеймо каторжанина.

— Сыскали по тавру, — произнёс злобно и хрипло бывший пугачёвец и снова надел шапку.

Слов, произнесенных арестантом не понял Сумароков и счёл выходку его за шутку, но их ясно расслышал Радищев, хотя они сразу и потонули в глухом кандальном стоне железа.

Арестантская партия прошла, а Александр Николаевич всё стоял и смотрел на чернеющую тень, что ползла за ссыльными по дороге.

— Садитесь! — послышался голос ямщика.

Радищев и Сумароков сели, не проронив ни слова. Серебристо зазвенели валдайские колокольчики под дугой, лошади побежали весёлой рысцой по ровной ледяной дороге реки. Влево от них безмолвно стояла громада Чувашского мыса вся в тени; направо — простирался широкий Иртыш и нескончаемые дали, покрытые зеленовато-белёсой мглой. Туда лежал путь на Москву.

В Шишкиной — на первой ямской станции от Тобольска, — Панкратий Платонович распрощался с Радищевым. Они обнялись и трижды поцеловались.

— Встретимся ли снова?

— Идущие одной дорогой обязательно повстречаются, Панкратий Платонович.

Огонь, пылавший в сердце Радищева, не могли загасить ни годы ссылки, ни сибирская стужа. Он возвращался таким же, каким был, только немного постаревшим годами, убелённым сединой и умудрённым жизненным опытом. Панкратий Платонович чувствовал этот огонь. Благодарный ему за всё, что Радищев открыл перед ним, Сумароков сказал:

— Встречи с тобой, разговоры наши, как светлую память, пронесу до конца моей жизни… Прощай, Александр Николаевич!

— Прощай, мой сибирский друг…

Они ещё раз обнялись, поцеловались и расстались навсегда.

— С горки на горку, даст барин на водку! Эх, вы, соколики! — прикрикнул весело ямщик на лошадей.

Возки тронулись. И лунная, тихая ночь заполнилась снова серебряным звоном колокольчиков.

Впереди Радищева была дальняя дорога, неизвестная жизнь в Немцово, где ему разрешено было остановиться на жительство под надзором властей. Позади было много тяжёлого.

Александр Николаевич возвращался в Россию не только тем, кем он был, когда Екатерина II ссылала его в Сибирь, но ещё более окрепшим, сильным, твёрдым, гордым борцом-писателем. В нём с новой силой билось всё живое, неумолкнувшее, всё надеевшееся на грядущую свободную Россию.

Радищев подумал о том, что в эти последние дни, когда он испытывал мучительную боль от горя и надежда собиралась покинуть его, душа его приобрела новую-крепость и прежнее спокойствие воцарилось в его мыслях. Здесь, в Сибири, у него остались друзья, много безымённых друзей этой большой огромной страны — неотъемлемой и единой части России, которую он горячо полюбил, как человек, любящий всё живое, творческое, растущее…

Ташкент — Челябинск

1949—52 гг.

#img_22.jpeg

Конец 2-й книги.