#img_2.jpeg

1

Илимск встретил петербургского изгнанника сурово. Обширный воеводский дом с островерхой крышей и со службами стоял под глубоким снегом. На резных коньках оконных наличников сидели нахохлившиеся воробьи, загнанные сюда лютым морозом.

Одна половина двустворчатой двери на красном крыльце с витыми столбиками, некогда затейливо расписанной, была сорвана с крюка и болталась. На крыльце стояли тяжёлые сосновые скамьи. Встарину отсюда воевода Лаврентий Радионов объявлял казакам указы, зачитывал московские грамоты, принимал от инородцев ясак — собольи и лисьи меха и другую мягкую рухлядь. Теперь заштатным городом Илимском управлял Киренский земский исправник, изредка приезжавший сюда.

Бывший воеводский дом оказался запущенным. Он был холодным. Ссыльные мастеровые, прибывшие ещё осенью из Иркутска, отремонтировали его на скорую руку. Просторные комнаты с узорными перегородками слабо обогревались потрескавшимися и дымившими печами. Пришлось их заново подправлять своими силами. Но всякий раз, как только протапливали печи пожарче, в доме становилось угарно.

На дворе держались сильные крещенские морозы. Ртутный термометр, вывешенный Радищевым на крыльце, замёрз и лопнул. Густой изморозью подёрнулась тайга. Днём от багрового солнца золотился воздух. Лохматые собаки попрятались на сеновалы, и улицы не оглашались их лаем. Ночью в маленькие замёрзшие оконца дома слабо пробивался молочно-зеленоватый свет луны.

Александр Николаевич не сразу по приезде явился к земскому исправнику Дробышевекому, прискакавшему на ямских, чтобы предупредить приезд государственного преступника в Илимск. Радищев видел его мельком и первый день. Исправника показал ему Степан, встретивший Александра Николаевича. Радищеву, после дальней и утомительной дороги, было не до исправника. Он лишь запомнил его окладистую бородку. Земский исправник, выжидательно стоявший у крыльца дома в дублёной шубе с большим курчавым бараньим воротником, вскоре ушёл недовольный и обиженный невниманием к нему Радищева.

Из воеводской канцелярии второй раз пришёл посыльный — старый, седенький канцелярист. Переступив порог избы, он околотил о косяк двери оську — меховую шапку, протер ею мокрые усы и бороду, а потом хриповатым голосом спросил, можно ли ему видеть хозяина.

На его голос из комнаты выглянул один из солдат — Родион Щербаков, сопровождавший Радищева по этапу от Иркутска до Илимска. Прищуря левый глаз, он округлил правый, похожий на совиный, и, ничего не говоря канцеляристу, лишь выразительно показал рукой. Молчаливый жест Щербакова означал: «проходи, я разрешаю».

Канцелярист, провожаемый пристальным взглядом солдата, чувствовавшего себя полным хозяином в доме, мелкими шажками просеменил в конец коридора, где помещались комнаты, занимаемые Радищевым. Канцелярист осторожно приоткрыл внутреннюю дверь и с порожка объявил:

— Земский наказывал зайти в канцелярию… Серчает…, — старик мялся, не зная, как удобнее назвать Радищева. Он всё ещё не понимал, за какие дела мог попасть в Илимск Радищев, похожий на барина, тихий и смиренный собой, человек.

— Серчает земский на тебя, барин, — мягче и теплее повторил канцелярист, — зашёл бы к нему…

— Какой я барин, — отозвался Радищев, — зови меня просто Александр Николаевич, — и, почувствовав доброе расположение к себе канцеляриста, пригласил его пройти в комнату, в беспорядке заваленную дорожной поклажей, добавив, что непременно будет сегодня в канцелярии. В коридоре слышались тяжёлые шаги солдата, его строгое покашливание. Седенький канцелярист, хитровато поведя глазами, добавил тише:

— Бражничает земский, прямо беда. А ты, Александр Николаевич, с достоинством держись, слушай, да молчи. Земский вразумлять спорый…

Слова канцеляриста, смысл их не сразу дошли до сознания Александра Николаевича. Старик поклонился и исчез. Радищев схватился за голову, словно раскалывающуюся пополам от боли.

Снова все угорели в доме. Он один, напрягая свою волю, старался быть бодрее других, держался на ногах. Елизавета Васильевна, туго перевязав полотенцем голову, не вставая, лежала в постели; болели дети — Павлуша с Катюшей; с головными болями ходили слуги — Степан с Настасьей, Дуняша.

Александр Николаевич не имел и минутки свободного времени. Его занимали хозяйственные дела по дому, заботы о Рубановской и детях, начало работы над философским трактатом «О человеке, о его смертности и бессмертии». Так приближалась к концу первая неделя его жизни в Илимске.

Он подошёл к кровати Елизаветы Васильевны, дотронулся рукой до её лица. Она открыла глаза.

— Я схожу к исправнику. Посыльный был…

Рубановская ничего не ответила, а лишь согласно кивнула ему, слегка приподнявшись в постели. Он знал как тяжело было ей сейчас и от жуткой головной боли, и от гнетущей обстановки, и от неустроенности жилья в Илимске, но Рубановская не говорила об этом, не жаловалась на жизнь и её неудобства. Александр Николаевич высоко ценил выдержку своей подруги. И то, что Елизавета Васильевна молчаливо переносила свои страдания, не высказывая ему жалоб на окружающее, подкрепляло его. Рубановская просила лишь о том, чтобы в переднем углу у неё всё время теплилась лампада, и Александр Николаевич исполнял её желание. И сейчас она тихо сказала:

— Поправь лампадку, Александр, и иди…

Радищев поцеловал Рубановскую, поправил лампаду и, одевшись потеплее, направился в земскую канцелярию.

Морозный воздух, словно настоенный на спирту, сразу захватил дыхание, как только Радищев вышел на крыльцо. Багровое солнце, что держалось совсем низко над угрюмыми горами, расплылось вдруг в огромный огненный шар и заслонило всё перед глазами. Александр Николаевич грузно сел на скамью, облокотился на, перила крыльца. Он почувствовал, как к горлу подступает тошнота и по телу пробегает озноб.

Несколько минут Радищев просидел неподвижно, пока не пришёл в себя. Надо было бы вернуться домой, отлежаться, но прояснившееся сознание подсказывало — его ждёт земский исправник. Он поднялся со скамьи и, осторожно спускаясь по ступенькам, пошёл со двора.

Земская канцелярия находилась в конце улицы, вытянувшейся по берегу Илима. Пока Радищев шёл, ему стало лучше, хотя попрежнему знобило.

Когда Александр Николаевич вошёл в канцелярию, земский исправник Дробышевский сидел на лавке в переднем углу, за длинным столом. Он бросил косой, мутный взгляд на вошедшего, разгладил здоровенной ручищей сначала густую бороду, а потом намасленные длинные волосы, подстриженные скобкой.

— Заставляешь ждать, — не глядя на Радищева, прогремел исправник, — а у меня можа дела замерли…

Дробышевский громко, икнул, зажал ладонью рот и уставился на Радищева. Он привык к тому, чтобы при первых его словах люди, с которыми он говорил, трепетали перед ним. Этот спокойно стоял. Не таким он представлял себе государственного преступника, когда получил строжайшие бумаги о нём из Иркутского наместничества, но каким именно, Дробышевский не объяснил бы и теперь.

— Молчишь? Порядки нарушаешь, за-а-коны! Не дозво-о-лю! — Земский исправник поднялся с лавки, опираясь на широко поставленные руки, почти выкрикнул:

— Я главная власть тут, — он ударил себя кулаком в грудь, — я на всю округу губернатор… Замордую, но ослушаться не до-о-зволю!..

Дробышевский ударил по столу кулаком с такой силой, что треснула столешница. Он опять громко икнул и заревел:

— Аверка, квасу!

Молодой подканцелярист в длинной посконной рубахе юркнул за перегородку и, разливая на бегу квас из железного ковша, очутился возле земского исправника. Дробышевский большими глотками осушил ковш и сел на лавку.

Наступила томительная пауза. Дробышевский, что-то соображая, уставился на Радищева.

— Кирюшка, где ты?

— Тут, ваше благородие, Николай Андреич…

— Бумагу окружного надзирателя мне.

— Она на столе, ваше благородие.

— Не вижу, по-о-дать!..

Кирилл Хомутов, приходивший к Радищеву, шагнул к столу, взял пакет и подал его земскому исправнику. Тот долго вытаскивал из конверта бумагу, плевал на пальцы, чтобы ловчее захватить её, а когда вытащил и развернул лист, то ещё дольше водил глазами по написанному, плохо разбирая почерк переписчика окружного надзирателя.

Радищев всё это время стоял у порога, не двигаясь с места. Он был поражён грубостью земского исправника. Только теперь, когда Дробышевский уткнулся в бумагу, до Александра Николаевича дошёл смысл слов, сказанных ему писцом. Он знал, как следовало отвечать ему на грубое, неучтивое обращение.

— Я не привык к такому тону, — сказал Радищев.

— Обучу, — отозвался Дробышевский и снова, вперив свои мутные глаза в Радищева, заревел:

— Словоблудничал!

Дробышевский опять икнул.

— Аверка!

Подканцелярист уже стоял перед ним.

— Из тебя толк будет! — беря у него ковш одной рукой, а другой потрепав космы парня, сказал исправник, — пронырливый, дьявол, кто тебя такого родил?

— Мамка…

— Знаю, не корова же…

Дробышевский раскатисто засмеялся и, выпив квас, прокричал:

— Вольнодумничал! Выморю эту блажь из тебя…

— Не по плечу груз берёте, не надорвитесь…

— Непотребно ведёшь себя, супротивно рассуждаешь…

— Смею и супротивно делать…

Радищев резко повернулся и вышел из земской канцелярии.

— Запеку в Усть-кутские солеварни!.. — взревел Дробышевский, когда захлопнулась дверь. Он не ожидал такого оборота.

Взбешённый земский исправник осушил ещё один ковш квасу.

— Каков, а?!

— Гордый человек, — сказал Кирилла Хомутов.

— Смутьян!

— Кремень — душа, Николай Андреич…

— Тебе откуда знать?

— У меня глаз приметлив.

— Но-о?

Дробышевский взъерошил волосы, наклонил голову к канцеляристу и, сразу обмякнув, прошептал:

— Извет настрочит?

— Кто его знает, — хитро прищурив глаза, ответил Хомутов, — человек он бывалый, в столичных чиновниках ходил… Зарука у него может быть в Петербурге-то… Приглядеться поперву надо…

— Поучаешь? — откинув голову вскричал Дробышевский. — А где ты ране-то был?

Кирилла Хомутов раскинул руки и покорно склонился.

— Наше дело бумагу марать…

— У-ух! Хитрая башка!

Исправник присел на лавку, обдумывая, как поступить дальше. Решение пришло самое лёгкое — возвратиться в Киренск.

— Аверка! — закричал он, — пущай готовят лошадей мне, — и, подняв свои мутные глаза на Хомутова, продолжал:

— Ладь с ним, дьяволом-смутьяном, сам. Но знай, Кирька!..

Земский исправник вытянул указательный палец и выразительным жестом дал понять, что канцеляристу надлежит уладить всё, иначе он с него шкуру сдерёт.

— Ябед в округе не потерплю…

— Не сумлевайтесь, ваше благородие…

В ночь земский исправник Дробышевский оставил Илимск и ускакал в Киренск.

…Радищев, не спеша, возвращался домой. После разговора с земским исправником он всё ещё не мог притти в себя и негодовал. Оскорблённый грубостью Дробышевского, Александр Николаевич заново обдумывал разговор с ним.

Мог ли он, государственный преступник, прибывший к месту своего назначения, ожидать иного приёма у здешнего начальства! После внешне-сдержанных, но внутренне-грубых и оскорбительных допросов, учинённых над ним Шешковским в Петропавловской крепости в первые дни ареста, разговор с земским исправником не должен был удивлять его. Невежество и самодурство за редким исключением было уделом всей царской администрации, начиная от столицы и кончая захолустьем, каким был Илимск.

Земский исправник Дробышевский не представлял исключения. Стоило ли ему сейчас думать об этом разговоре, как о чём-то из ряда вон выходящем в его изгнаннической жизни?

«Это не может тебя оскорбить», — говорил ему внутренний голос борца, осмелившегося первым пойти наперекор представлениям, сложившимся веками и освящённым церковью, показать презрение царям, беспощадно осудить их дела.

Нет, ему не пристало оскорбляться словами земского исправника — представителя царской власти, которой бросил он дерзкий вызов, обличил её в невежестве, грубости и разврате.

Радищев остро почувствовал, как хороша жизнь борца. И всё: январская ночь, заснеженная илимская улочка, громада темневших гор и вызвездевшее синее-синее небо над ним, всё это показалось ему сейчас прекрасными.

Он невольно свернул в переулок, ведущий к реке. Сюда ездили по воду к проруби. На самом берегу Илима примостилась ветхая кузница. Александр Николаевич смёл рукой снег с чурки, лежащей у стены, и присел.

Луны ещё не было, но небосвод над самой кромкой лесной шапки окрасился в бледнооранжевый цвет, и над дремотной тайгой и горами разлился светловатый туман.

В природе царил могучий, всё объявший покой, всё отдыхало. Было настолько тихо, что за рекой слышался редкий треск не то упавшей ветки, не то разодранной морозом коры на дереве.

Всё, что ещё полтора года назад казалось Радищеву страшным в этом «безысходном пребывании в Илимске», свершилось. Александр Николаевич видел теперь своими глазами острог, он находился в нём и будет жить здесь все назначенные ему годы ссылки.

И хотя первые дни пребывания в Илимске были омрачены трудностями и неудобствами, столь обычными в его жизни изгнанника, Радищев хорошо знал, что всё это утрясётся само собой. Он найдёт здесь и хороших людей, с которыми забываются житейские невзгоды и душевные потрясения, и вновь вернётся к своим важным, неоконченным в Санкт-Петербурге трудам. И чем скорее он это сделает, тем лучше будет для него.

Успокоение и удовлетворение Александр Николаевич видел единственно в упорном труде, в завершении начатой им борьбы со злом и произволом в обществе, с унижением человеческого достоинства и прав миллионов угнетённых россиян ничтожной кучкой помещиков, дворян, царедворцев с самодержцем на престоле.

Его приговорили к смертной казни за книгу, изгнали в Сибирь, надеясь, что тут заглохнет навсегда в нём борец-революционер. Нет! Слишком рано, преждевременно хотели нравственно умертвить его и предать погребению дело, за которое он боролся!

Он будет жить во имя святой борьбы за свободу и освобождение народа, он сделает всё, что в его возможностях! Для этого у него хватит энергии и душевных сил…

Луна спешила выбраться из-за гор, и вскоре её огромный шар повис над тайгой, а потом стал подниматься всё выше и выше в голубоватое, чистое небо, обретая свой холодновато-зеленоватый цвет.

Всё вокруг стало видно отчётливее и яснее: петляющая река, горы, разрезанные распадками, сочная тень на снегу от изгородей и заборов, изумрудное сверкание льда, парок, поднимающийся над незамёрзшей прорубью.

Александру Николаевичу показалось, что он слишком долго задержался возле кузницы, наедине с природой, окончательно успокоившей его. Он вспомнил об Елизавете Васильевне, детях, слугах, разделивших с ним сибирское изгнание, и подумал, что они нетерпеливо ожидают его возвращения.

Радищев вышел из переулка. От ворот одного дома пятилась девушка в шубейке, повязанная светлым платком, к чему-то чёрному, лежащему на дороге. В тот момент, когда она уже приближалась к этому предмету, из-за угла амбара выскочил парень, схватил чёрный предмет, лежащий на дороге, и побежал вдоль улицы. Враз завизжало несколько голосов, и стоявшие в тени забора девушки с криком бросились за парнем.

— Терёша, квашню отдай, тётка Анисья ругаться будет…

Александр Николаевич понял, что девушки гадали, и та из них, которая пятясь наткнулась бы на квашню, должна была выйти замуж. Шагая вдоль улицы, он приметил ещё небольшую кучку девушек. Они подбегали к дому и, постучав в окно, спрашивали: «Как звать жениха?» Услыхав глухой ответ, они звонко смеялись и устремлялись к другому дому.

Это живо напомнило Радищеву крещенские гаданья в Аблязове. О них ему любила рассказывать нянюшка Прасковья Клементьевна. Разве можно было забыть прелесть её задушевных сказов о русских богатырях, тихие, грустные напевы народных песен! И с тех далёких детских лет запала в его душу горячая любовь к народу, словно завещанная навсегда Александру Николаевичу в сказках, песнях, загадках, пословицах, услышанных им от нянюшки Прасковьи Клементьевны.

Радищев возвращался в неприветливый и неуютный воеводский дом, размышляя о том, какое красивое будущее откроет свобода, завоёванная народом — настоящим хозяином всего прекрасного на земле.

2

За окнами стояла морозная ночь. В кабинете иркутского губернатора Пиля растекалось ровное тепло от жарко натопленной изразцовой печи. Иван Алферьевич сидел в удобном кресле; всё располагало его к неге и мечтаниям.

В кабинете было уютно от роскошных стенных украшений — лепных позолоченных узоров, от богатых штофных занавесей, ковров, от мебели из красного и палисандрового дерева, большого зеркала, стоящего в простенке, картин в массивных бронзовых рамах, от мерно тикающих часов, стоящих в углу. Вся обстановка губернаторского кабинета была выписана из Вены.

Губернатор Пиль только что закончил разговор с надворным советником профессором Эриком Лаксманом, в последних числах декабря вернувшимся из Санкт-Петербурга. Учёный был ласково принят Екатериной II. «Чорт его знает, везёт же человеку, — вслух размышлял губернатор, — сама государыня-матушка удостаивает его вниманием, а тут хоть лоб расшиби, не дождёшься такой милости, не выберешься из глуши в столицу».

Разговор между иркутским губернатором Пилем и надворным советником профессором Эриком Лаксманом происходил деловой. Иван Алферьевич чувствовал себя усталым от настойчивых требований Лаксмана. Надворный советник привёз рескрипт Екатерины II и верительное письмо статс-секретаря графа Александра Андреевича Безбородко.

Эти два наиважнейших документа Пиль помнил почти наизусть. В них очень много было высказано доброжелательных слов об Эрике Лаксмане, о готовящейся экспедиции в Японию, но ничего не сказано о нём, наместнике этого края, где совершаются такие важные государственные дела. Ему лишь поручалось сделать одно, другое, третье, осыпать новыми милостями и вниманием надворного советника Лаксмана, участников экспедиции, взять на себя всю тяжесть ответственности за подготовку к поездке в Японию.

Пиль поморщился и, скося глаза, взглянул на себя в зеркало, отражавшее важную, позу сидящего в кресле губернатора, и остался доволен выражением своего лица.

В рескрипте императрицы было расписано всё до мельчайших подробностей, выражена надежда на его «усердие и радение» и желание — «предписанное исполнить с наилучшею точностью». Указ императрицы гласил:

«Вам известно, каким образом японские купцы, по разбитии их мореходного судна, спаслись на Алеутский остров, и сначала тамошними промышленниками призрены, а потом доставлены в Иркутск, где и содержаны были некоторое время на казённом иждивении. Случай возвращения сих японцев в их отечество открывает надежду завести с оным торговые связи, тем паче, что никакому европейскому народу нет удобностей к тому, как Российскому, в рассуждении ближайшего по морю расстояния и самого соседства…»

Всё это, он — генерал-поручик, правящий должность Иркутского и Колыванского генерал-губернатора, хорошо знал сам, обо всём этом в своё время было говорено и с Эриком Лаксманом, и с Григорием Шелеховым. В беседе они подсказали ему грандиозные планы экспедиции в Японию. У Шелехова с Лаксманом был смелый взлёт мечты. Они давно уже вынашивали, каждый по-своему, мысли об экспедиции в неизведанные края.

И когда японцы, потерпевшие кораблекрушение у Курилл, с побережья Охотского моря были доставлены в Иркутск, энергичные профессор Лаксман и мореходец Шелехов переговорили с ними и окончательно пришли к мысли — возвращение японцев на их родину надо использовать, как самый удобный момент для посылки большой экспедиции и установления добрососедских торговых связей с неизведанной страной Восходящего Солнца.

Генерал-губернатор Пиль горячо их поддержал. Он лелеял свою заветную мечту, не дававшую ему покоя, — проявить какое-то новое попечение о далёком крае, поднять свой авторитет в глазах императрицы Екатерины II.

В столицу было направлено экстраписьмо с известием об японцах, потерпевших кораблекрушение у Алеутских островов. Столица молчала. Ей было не до экспедиций в Японию и иноземных купцов, доставленных в Иркутск.

На юге России беспокойно вела себя Оттоманская Порта, жившая мечтой о реванше. Мир в Кучук-Кайнарджи был короткой передышкой. Григорий Потёмкин навязывал Екатерине II свою идею о необходимости изгнать турок из Европы, завладеть Константинополем, объединить славянские народы Балкан под эгидой российской императрицы. Это был его «Греческий проект».

Узел событий завязывался всё туже и туже. Воинственный дух султана поддерживали в Англии и Франции, в водах Балтики крейсеровали шведские корабли, угрожавшие безопасности Санкт-Петербурга. Оттоманская Порта начала войну. Но воинство российское под руководством Суворова одержало блестящие победы под Очаковым, Рымниками, Измаилом. На севере был заключен мир со Швецией.

Японские купцы, потерпевшие кораблекрушение, жили в эти годы в Охотске и в Иркутске, обучались русскому языку и учили русских японскому. О них вспомнили в столице, когда «поутряслись европейские дела». Екатерина II приказала доставить пострадавших в Санкт-Петербург. Сопровождал их в столицу Эрик Лаксман.

И вот, сейчас упрямый надворный советник категорически настаивал на своём. Он хотел, чтобы быстрее была снаряжена экспедиция в Японию, возглавлять которую поручили Адаму Лаксману, сыну профессора — юному поручику, служившему исправником на Камчатке. Эрик Лаксман успел уже уговорить двух иркутских купцов, они примкнули к экспедиции и брали с собой в Японию отборные товары для установления торговли с далёкой страной.

Надворный советник был очень настойчив в просьбе, Иван Алферьевич обещал ему, что не задержит экспедицию, но инструкция, подписанная его рукой, должна была полно отражать намерения Екатерины, требовала ответственности и губернатор размышлял: — Нельзя ли как-нибудь переложить эту ответственность на другого?

Но в рескрипте императрицы было сказано ясно: ответственность за экспедицию возлагалась на него. Пиль хорошо запомнил это место:

«При сём обратном отправлении японцев вы долженствуете отозваться открытым листом к японскому правительству с приветствием и с описанием всего происшествия, как они в Российския области привезены были и каким пользовалися здесь призрением, что с нашей стороны тем охотнее на оное поступлено, чем желательнее было всегда здесь иметь сношения и торговые связи с японским государством, уверяя, что у нас подданным японским, приходящим к портам и пределам нашим, всевозможные пособия и ласки оказываемы будут».

Об этой же ответственности предупреждал его в письме и граф Безбородко. Пиль привстал и отодвинул кресло, плавно скользнувшее по полу, натёртому восковой мастикой. Иван Алферьевич ещё плохо представлял, каким будет этот «открытый лист японскому правительству», но мысли, забегая вперёд, подсказывали ему, что, если экспедиция в Японию увенчается успехом, государыня не забудет его своей милостью и пожалует награду.

«Да, воздаяние трудов его, прилежание к сему делу, достойны излияния монаршей особы». Мысль эта вселила надежду на благополучный исход всего дела, затеянного Шелеховым и Лаксманом.

Пиль всегда был больше занят самим собой, чем другими, хотя и стремился показать о них внешне заботу. Тщеславный от природы, он частенько ради этого чувства, сознательно шёл и на подлость, скрывая это от других. Ему казалось, что стяжать себе славу лучшего в империи наместника края — самое главное в его жизни. Он не гнушался ничем: чужие мысли о благоустройстве и попечительстве отечества Пиль мог выдать за свои и был доволен этим. Он мог поссорить друзей лишь бы самому выйти правым, а иногда и показать при этом добродетель наставника, чтобы составить о себе хорошее мнение.

Иван Алферьевич лёгкой, лисьей походкой прошёлся по кабинету. Самодовольный, он остановился по середине и окинул всё строгим взглядом. Чего не хватало ему для полноты человеческого счастья? Дом его был — полная чаша, он ни в чём не отказывал себе. Иркутские купцы и мещане уважали в нём наместника края и боялись его. Он умел держать их в руках. Ему не хватало славы, да, славы.

В кабинет вошла губернаторша Елизавета Ивановна. Она не удивилась, застав мужа в задумчивой позе.

— О чём размечтался, Иван Алферьевич? — участливо спросила Елизавета Ивановна.

Мысли Пиля оборвались.

— Почему я больше других должен заботиться о попечении этого холодного края, — с подчёркнутым огорчением произнёс он, — и оставаться забытым от излияний светлейшей государыни-матушки?

— Не гневай бога и монаршей особы, — строго заметила жена. — Взоры её видят твои неусыпные труды и матушка-государыня не забудет твоих прилежании…

— Хочу верить в твои слова. Живу лучшими надеждами, душа моя…

— А я зашла напомнить о письме графу Воронцову, — нежнее сказала Елизавета Ивановна.

— Забыл, признаюсь, забыл, не до письма… Тут дела-а с экспедицией в Японию закручиваются, куда поважнее письма…

— А ты написал бы графу коротенькую весточку… Дашенька-то всё сохнет и сохнет… Пожалел бы дочь свою… Может слова твои и дойдут до сердца Александра Романовича и зятёк обрадует нас своим приездом…

Иван Алферьевич хотел было отмахнуться от просьбы жены, но потом отцовское сострадание к дочери смягчило его.

— Повод-то есть к письму, — продолжала жена. — Андрей Сидорович говорил, вернулись плотники из Илимска, сказывали, дом воеводский отделали что надо, Радищевы довольны будут и письма от них поступили, письма…

— И правда, написать непременно о сём следует…

Иван Алферьевич твёрдыми шагами прошёл к письменному столу, сел в кресло и, откинувшись на спинку, взял перо, взглянул в зеркало. Он обмакнул перо в китайские чернила и размашистым почерком стал писать графу Воронцову.

«Александр Николаевич, выехав из Иркутска 19 декабря, приехал в определённое ему место. Хотя расстояние от Иркутска не весьма далеко, но по глубоким снегам и просёлочной дороге скорее не мог; но пишет, что доехали здоровы и нашли там приготовленный для них дом довольно спокойным, а летом и ещё поспокойнее сделать можно будет. Полученные после их посылки я на сих днях и письма к нему отправлю с коляскою на рессорах, случившеюся у меня, в чём они там и могут ездить… Смею уверить, что они там, кроме скуки, никакой нужды не потерпят…»

Иван Алферьевич на минутку оторвался от письма, чтобы продумать его конец. Елизавета Ивановна, стоявшая позади его, положила полные руки на плечи мужа и ласково, полушёпотом, произнесла:

— О Дашеньке не забудь, о зяте нашем…

Пиль тряхнул головой и приписал:

«…Теперь повторяю докучную мою вашему сиятельству просьбу о зяте моём, чтоб он был отпущен к нам на такое время, чтоб успел возвратиться потом к сроку по команде, чем будет обрадовано всё моё семейство».

— Довольна теперь?

Губернаторша прижалась пухлыми губами к чисто выбритым щекам мужа и поцеловала его.

— Я чаёк с медком приготовила…

— Иди наливай, а я…

Генерал-губернатор чётко вывел свою подпись, присыпал письмо песком из песочницы и, словно отвечая кому-то вслух на свои мысли, сказал:

— Ну и денёк же выдался…

3

Вскоре Александр Николаевич был щедро вознаграждён: выздоровела Елизавета Васильевна. Теперь её голос слышался то на кухне, то в детской, то в гостиной. Хозяйская рука этой заботливой женщины сразу стала ощущаться в доме.

Радищев, до сих пор не разложивший свой багаж в комнате, стал разбирать сундуки, ящики, свёртки, раскладывать книги на полку, сколоченную Степаном. Слуга, тоже поднявшийся на ноги после болезни, соскучившийся по работе, с охотой помогал Радищеву.

Первые дни приезда в Илимск, когда все лежали вповалку, то больные, то угоравшие от печей, у Александра Николаевича не поднимались руки привести в порядок свои вещи. Отвлечённый уходом за больными Елизаветой Васильевной и детьми, он был безразличен ко всему. Ему казалось, что дальняя дорога ещё не кончилась и снова, после небольшой передышки, предстоит путь в глубину неизведанного края.

Теперь, когда в доме почувствовалась распорядительная рука хозяйки, Александр Николаевич ощутил, что, наконец, он осел здесь прочно, ему предстоит прожить в Илимске долгие годы ссылки. И осадок, вынесенный им после посещения канцелярии и разговора с земским исправником Дробышевским, и тяжёлая, гнетущая обстановка дома, подействовавшая на Радищева, заставили погрузиться в раздумье, реально представить своё существование в изгнании.

Были минуты, когда разум вдруг поддавался слабости, им овладевало отчаяние и жизнь в Илимске казалась беспросветной. Он боялся бездеятельного, унылого и унизительного существования. Великое призвание борца заслонялось обречённостью, и тупое отчаяние готово было охватить Радищева.

Да! Такие минуты были, но они быстро прошли. Отчаяние, уныние миновали. С выздоровлением Елизаветы Васильевны, с возвращением к ней жизнерадостности и тёплой заботливости о семье и о нём, этот душевный недуг рассеялся, как туман.

— Тацита одушевляло негодование, — шутил Александр Николаевич, — меня твоя жизнерадостность и забота о семье.

— Будет тебе, милый, преувеличивать, — отвечала обрадованная Рубановская. — Бодрый дух твой и мне даёт силы…

Так они, взаимно ободряя друг друга, старались забыть тяжесть изгнания и трудности непривычной для них обстановки. Лишения, невзгоды, неудобства суровой и грубоватой действительности воспринимались обоими не так остро и глубоко. Елизавета Васильевна стремилась всеми силами к тому, чтобы сделать жизнь Радищева в изгнании не столь тяжёлой. Александр Николаевич, благодарный Рубановской и высоко ценивший её самоотверженную решимость, толкавшую эту женщину с геройской душой на крайние жертвы, платил ей тем же. Он всячески оберегал подругу от лишних неприятностей, подобных тем, с которыми ему уже пришлось столкнуться в земской канцелярии. Радищев оберегал её покой.

В комнату вошла Рубановская.

— Ещё не закончили наводить порядок? — удивилась она.

— Не спешим, Лизавета Васильевна, — сказал Степан.

— Семь раз отмерь — один отрежь, — добавил Радищев.

— Что ж тут мерить и отрезать? — живо вмешалась Рубановская и посмотрела широко открытыми глазами на Александра Николаевича и слугу. — Делать вам нечего, вот и возитесь тут…

— Тут книги разместим, — советовался Александр Николаевич, — тут стол для работы, а тут лежанку для отдыха поставим. Тут шкаф с приборами, тут…

— А я сделала бы по-другому, — прервала его Елизавета Васильевна.

Действительно, то, что предложила Рубановская, было куда лучше, чем распланировали они вдвоём со Степаном. И непосредственное участие её, осторожные советы о том, как удобнее обставить комнату и разместить в ней необходимое для работы Радищева, практически отвечали тому, что хотелось иметь Александру Николаевичу в своём рабочем кабинете.

Когда вещи были разложены, книги расставлены на полки, всё нужное оказалось под руками Радищева. Можно было садиться за стол и начинать работать, но требовался какой-то внешний побудитель, толчок, а он ещё отсутствовал, поэтому не было нужной целеустремлённости для творческой работы.

Не было писем от Александра Романовича Воронцова, не было вестей от отца, старших сыновей. Чувствуя всегда близкую привязанность к той прошлой жизни, Радищев сейчас испытывал состояние какой-то неопределённости, неизвестности. Прошло два месяца, как он выехал из Иркутска. С тех пор он не получал никаких известий из России. Беспокоили разные мысли, порой ему казалось, что он, видимо, всеми забыт.

Александр Николаевич делился сомнениями с Елизаветой Васильевной.

— Нет писем от родных и друзей…

Рубановская успокаивающе поглядела на него.

— Сердце подсказывает мне, письма скоро будут.

Радищев гладил её волосы и совсем по-иному всматривался в её чуточку рябоватое, приветливо-спокойное лицо, похудевшее после болезни. Теперь он ещё глубже понимал, как много он был обязан Елизавете Васильевне, какое большое счастье, что она была около него, здесь, в изгнании. И он открывался подруге:

— Увидеть бы ту жизнь, о которой мечтаю, пожить бы часок в благословенной свободе! Не скоро мечта сбудется. Может, дети наши, подышат воздухом свободы…

Александр Николаевич прищуривал глаза и задумчиво заключил:

— Всё, все будет по-иному, не похоже на теперешнее. Изменится не токмо жизнь, изменятся люди. Они поднимутся. Всё, что веками было задавлено, смято в них, расцветёт. Откроются таланты, исчезнет зависть, вражда… Вот каким я вижу будущее, Лизанька. Ради него, нам с тобой не трудно переносить невзгоды, скажу более, если потребуется, не страшно будет и умереть…

— Хорошие слова, Александр, запоминающиеся… — и призналась, — у меня от них дух захватило…

— А ежели хорошие, — добродушно смеясь, сказал Радищев, — значит пронесём их, Лизанька, сквозь нашу изгнанническую жизнь…

4

Канцелярист Кирилл Хомутов на своём веку пережил многих земских исправников. Они приходили и уходили, он оставался и двадцатый год нёс честно свою незаметную, тяготившую его, неблагодарную обязанность канцеляриста. Сколько бумаг им переписано, сколько гусиных перьев поиспорчено, сколько славных и бесславных людей перевидано, дел переделано, а Кирилл Хомутов так и не поднялся выше канцеляриста — человека, подчинённого исправникам, всем другим должностным чинам, частенько наезжающим в Илимск то из Киренска, то ещё страшнее — из самого Иркутска.

Хочешь оглядывайся назад, хочешь нет, но много страху пережито Хомутовым за годы службы канцеляристом. Оттого раньше времени, в пятьдесят лет, голова сединой покрылась, а у родителя — в семьдесят годков ни единого серебряного волоска не появилось, так и умер с головой чёрной, как дёготь.

Зато Кирилл Хомутов научился великой премудрости — угадывать людей, видеть с первого взгляда, кто чем дышит. В зависимости от этого он по-разному относился к людям: с хитрецой, уважением, а иногда и чувствовал своё превосходство над ними. И люди эти, по понятию Кирилла Хомутова, сами по себе разные бывают: иной прямой и крепкий, как лиственница, другой — кудряв и мил, как берёзка, сердцем располагает; третий, что боярка — колюч, сразу не подступись к нему; четвёртый с горькой душой вытянулся, как осина, и вечно дрожит от грехов и дел своих, как её беспокойный, шумливый лист.

Присмотрелся Кирилл Хомутов к земскому исправнику Дробышевскому, распознал и его; криклив, шумлив, самодурен, особенно под пьяную руку, а встретится с человеком сильнее его — страх возьмёт, выветрится бражный угар из головы и трясётся, как осиновый лист. Над таким и он, Кирилл Хомутов, духовно повластвовать может, хоть на минутку подняться выше канцеляриста и почувствовать, как земский исправник бессилен что-либо сделать с ним: правда на его, кирилловой, стороне.

Был Кирилл Хомутов человеком широкой натуры, тяготился своими скучноватыми обязанностями канцеляриста. Хотелось ему попытать счастья в других делах — пуститься в странствия по родной земле, поискать свою удачу в торговых делах. Хотел съездить в заманчивую Кяхту, славящийся Енисейск, сказочный Якутск, понаведывать незнакомые землицы, что на самом краю света лежат, куда добрались только смелые шелеховские мореходы.

Заезжали не раз в Илимск приказчики Григория Ивановича Шелехова, подбирали народ, желавший поехать в те далёкие края, что лежат у самого восхода красного солнца, но земские исправники не пускали, отклоняли его просьбу, бумагу, поданную им, без последствий оставляли. Да ещё накричат, обрушатся на него — как, мол, смел царскую службу менять на торговые мразные и купецкие дела.

А те края, где над родной землёй всегда вставало утро, манили к себе. Говорили, что там предприимчивым людям богатство само в руки идёт, удача в ногу с ними шагает. Но, видно, не суждено было Кирилле Хомутову оторваться от скамьи илимской канцелярии, передать бумаги и перо, многолетний навык свой, умение своё — отроку Аверке Бадалину, подававшему надежды стать исправным канцеляристом.

Много думал о Радищеве Кирилл Хомутов после отъезда Дробышевского. Разговор с ним земского исправника в памяти свежо стоял. По-своему старик соображал: не по исправникову топору попало дерево, топорище сломать можно, а дерево стоять будет, крепко оно, с листвяжной сердцевиной.

И Кирилл Хомутов, обдумав всё глубоко, решил послать Аверку в воеводский дом, позвать в земскую канцелярию Радищева для объяснения. Разговаривать у него дома канцелярист Хомутов считал не совсем правильным; как-никак речь шла о казённых делах, а служба, для него всегда оставалась службой. Потом, в воеводском доме были лишние солдатские уши и глаза. Бог с ними! Подальше от них — подальше от греха!

Аверка наказ его исполнил аккуратно. Он быстро вернулся и, запыхавшись, доложил:

— Так что, Кирилла Егорыч, они будут тут…

— Молодец, Аверка! — сказал Хомутов и поучительно добавил, — придёт человек-то, чинно держись, языком брехнуть не вздумай… Ты — канцелярский служитель…

Вскоре пришёл Радищев. Хомутов встретил его приветливо, пригласил сесть на скамью, встал из-за стола сам, отложив перо и оставив бумаги, специально вынутые из ящика, залепленного сургучом возле замка. Канцеляристу казалось, так было много внушительнее встретить опального столичного чиновника.

Кирилл Хомутов подсел к Радищеву и сразу, без лишних слов, заговорил:

— Не серчай, Александр Николаевич, на земского… Дров в тот вечер нарубил он много, сам уехал, а на меня обуза выпала — щепу собрать, навести порядок…

Александр Николаевич немного удивлённо посмотрел на добродушное лицо Хомутова. Глаза Егорыча с хитринкой приветливо глянули из-под лохматых бровей и словно сказали Радищеву: «человек этот с доброй душой говорит искренне и доброжелательно».

— Не пойму, к чему такая речь?

— Хмельная голова — дурна, языком много сору намела, вот теперь и расчищай его…

Радищев догадался, чего боялся земский исправник, нагрубивший ему в тот вечер, что хотел от него и к чему сейчас клонил весь разговор этот хитрый и добродушный старик, внешне похожий на дьяка.

— Уважаю старость и ценю искренность, как вас по батюшке?

— Кирилл, сын Егоров.

— Кирилл Егорович, забудем тот неприятный разговор, ежели он был первым и последним.

— Благоразумно, с достоинством говоришь… Я ведь многих видывал людей… Не тот характер у земского, в бражьем чаду наглупил, а так, он человек-то — осина-а, одним словом — осина-а…

Радищеву понравилось это яркое и удачное сравнение человека с осиной. В этом сравнении было сказано всё, что почувствовал Александр Николаевич сам при разговоре с Дробышевским, и верность его впечатления только утвердилась после слов Кириллы Хомутова.

А канцелярист, поняв, что самый главный разговор его удачно окончен и неприятное дело улажено, облегчённо вздохнул.

— Как живётся, Кирилл Егорович?

— Часом с квасом, а порой с водой…

Радищев улыбнулся.

— Давно в канцеляристах ходишь?

— Служил три лета, выслужил три репы, а красной ни одной, — усмехнулся Хомутов и тоже поинтересовался, живы ли у Радищева отец с матерью, чем они занимаются и что за служба была у него в бытность его в столице? Канцелярист внимательно выслушал ответы и спросил ещё о петербургских новостях, о войне со шведами и турками, слухи о которой с опозданием докатились в Илимск, слухи смутные, но как всегда разжигающие жадное любопытство в людях.

Александр Николаевич рассказал о войне России с Оттоманской Портой и со Швецией. Ему приятно было говорить об этом ещё и потому, что радостные вести о победе русских над шведскими войсками Густава III в Нейшлоте, у Готланда, у Красной Горки, мир России со Швецией в Вереле послужили предлогом для замены смертной казни ссылкой в Илимск. Так гласил «милостивый» указ Екатерины II.

Кирилл Хомутов и Аверка, с удивлённо открытыми глазами слушавшие Радищева, были увлечены его рассказом; Александр Николаевич говорил занимательно и вместе с тем доходчиво просто с людьми, проявляющими такой живой интерес к большим делам России.

Радищев засиделся допоздна в канцелярии. Он не заметил, как на дворе наступил вечер. Стали темнеть слюдяные оконца. Аверка, без подсказки Хомутова, запалил жирник и поставил его на стол. Александр Николаевич сослался на домашние дела и распрощался.

— Заглядайте в канцелярию, — сказал Кирилл Хомутов, — есть у меня подарочек для хорошего человека.

— Загляну, — пообещал Радищев.

Когда скрипучая дверь закрылась, Хомутов, помолчав, сказал:

— Государственного ума человек, Аверка, кумекай…

— И то кумекаю, Кирилла Егорыч, — почёсывая космы, важно ответил Аверка.

— То-то! Столишный человек. Понимать надо-о, — поднял вверх указательный палец канцелярист.

Служивые люди илимской канцелярии ещё долго толковали о Радищеве.

5

Наконец прибыл губернаторский курьер с почтой, с посылками и рессорной коляской, привезённой на широких санях.

С почтой было несколько писем от Воронцова, от родителей, доставленных в Иркутск ещё Лаксманом, возвратившимся из столицы вскоре после выезда Александра Николаевича в Илимск.

С письмами и посылками словно ворвался новый мир в дом илимского невольника. Первыми были прочтены письма отца. Он извещал, что на родине всё благополучно, старшие его внучата — сыновья Александра Николаевича — успешно учатся, что о них проявляет родительскую заботу граф Александр Романович…

Письма Воронцова были полны всевозможных вопросов. Графа интересовало описание страны, по которой проезжал Радищев; каков собою город Иркутск, чем он примечателен и отменен от других сибирских городов: оживит ли открывающаяся торговля на Кяхте Илимск — заштатный город, славившийся своей торговлей мехами? Словом то были письма, в которых мало было заметно, что корреспонденты — это два различных человека, находящиеся на крайних ступенях своего общественного положения: один — придворный сановник и президент коммерц-коллегии, ведающий торговыми делами России, другой — опальный писатель, сосланный в Илимск. Переписка между ними сохраняла ещё прежние официальные и деловые отношения, неожиданно прерванные стечением обстоятельств. Граф Воронцов словно не мог смириться с их прекращением и втягивал Радищева в деятельность коммерц-коллегии, как если бы он попрежнему находился у него на службе. Президент знал, как полезен был этот широко образованный человек отечеству, и не мог допустить того, чтобы Радищев не занимался торговлей и экономикой государства.

Сквозь официальные фразы в их переписке сквозило глубокое человеческое чувство, пронизанное обоюдной любовью и уважением друг друга. Это искреннее чувство дружбы не в силах были разорвать никакие внешние причины и обстоятельства. И их письма чаще всего были заполнены задушевными разговорами, помыслами, внешне прикрываемые деловыми вопросами.

Александр Николаевич читал в письмах графа Воронцова многое между строк и писал ему ответы с таким же расчётом, чтобы и тот понял многое из ненаписанного, но глубоко и хорошо знакомое им обоим.

Граф Воронцов вновь призывал Радищева к терпению и покорности, уверяя, что чистосердечное и решительное раскаяние могло бы содействовать смягчению его теперешнего положения. Александр Николаевич не осуждал за это Воронцова. Он понимал, что граф по-другому и не может поступить. Благодарный ему за значительное облегчение своей участи, материальную и духовную поддержку, он знал, что Александр Романович не разделяет его взглядов. Дружба их ещё не означала единства убеждений. Воронцов не терял надежды облагоразумить своего несчастного друга, Радищев, ценя дружеское искреннее отношение к себе, принимая его, твёрдо стоял на своём, однажды избранном пути.

Среди почты, привезённой губернаторским курьером, было и письмо Глафиры Ивановны Ржевской к Рубановской. Пока Александр Николаевич знакомился со своими письмами, Елизавета Васильевна успела дважды перечитать весточку своей задушевной подруги.

Ржевская писала о петербургской жизни так, как она её воспринимала сама, как эта жизнь врывалась в салоны и знатные дома столицы. Подруга рассказывала о пышных приёмах, о сыгранных в театрах новых спектаклях, что примечательного было в этом сезоне в Эрмитаже, кто из заграничных гостей посетил двор, как они были встречены императрицей и её сановниками-царедворцами.

Ржевская описывала зимнее веселье близ Таврического дворца, катанье на маленьких санках с ледяной горы и ухаживание за нею одного молодого, красивого кавалергарда. Она сообщала, что в театре шли французская комедия и итальянская опера.

Рубановская отложила письмо Глафиры Ивановны и задумалась. Она закрыла глаза и мысленно перенеслась в Санкт-Петербург, в зрительный зал Эрмитажа, величественный и роскошный, какой мог сотворить лишь гений зодчего.

И словно не стало бревенчатых стен воеводской избы с тусклыми оконцами, с промёрзшими углами, с угарным удушьем растрескавшейся печи, замазанной по извёстке красной глиной. Рубановская была сейчас возле матери и сестры, среди знакомых и подруг.

Елизавета Васильевна увидела себя институткой в числе четырёх учениц, награждённых большими золотыми медалями. Она должна была получить назначение ко двору, стать фрейлиной, но Екатерина II заменила её ученицей, получившей малую золотую медаль, — красавицей Катей Нелидовой, умевшей хорошо танцовать и играть на арфе. Елизавета Васильевна и теперь не могла понять лицемерия императрицы. При дворе играли комедию Вольтера «Блудный сын». Она исполняла роль сутяжницы госпожи Крупильяк. Её хорошо принимали все и особенно Екатерина II. Исполнение смешило государыню и доставляло ей удовольствие. После спектакля императрица похвально отозвалась о «дивной госпоже Крупильяк».

Рубановская навсегда запомнила этот вечер. Напротив сцены, в широком кресле сидела Екатерина II. Императрица была в светлозелёном платье с коротким шлейфом, в корсаже из золотой парчи с низкой причёской, слегка посыпанной пудрой и украшенной головным убором, унизанным бриллиантами. Рядом с нею, почтительно наклонив голову, в напудренном парике и в богатом камзоле, сидел граф…

Елизавета Васильевна пыталась припомнить, кто же тогда сидел, и не могла. Лицо графа исчезло, запомнился только парик да его камзол и сияющая, самодовольная императрица. Тогда Рубановская впервые близко видела Екатерину II и такой запомнила её на всю жизнь.

Какая пропасть отделяла теперь Елизавету Васильевну от тех лет жизни! Ей припомнились слова Александра Романовича Воронцова, предупреждавшего её в поворотный момент о том, что с поездкой в Сибирь она лишается всех гражданских прав, порывает на многие годы, а быть может навсегда, с привычной жизнью столицы.

— О чём задумалась, Лизанька? — неожиданно спросил её Александр Николаевич.

— Думала о Петербурге, — призналась она, — воспоминания сердце моё растревожили. Сколько в прошлом было примечательного!

Рубановская подняла затуманившиеся глаза и, боясь, что могла обидеть своим признанием Радищева, ради которого отказалась от всего и приехала сюда в Сибирь, виновато сказала:

— Не вини меня, Александр, за минутную слабость… Всё уже прошло. С тобой и детьми я тут обрела подлинное счастье, совсем не похожее на оставшееся в столице. Я ещё не всё понимаю, но душа моя тянется к этому счастью вместе с тобой. Оно, моё счастье, и в изгнании хорошо. Ты недавно чудесно сказал, что ради большого счастья и умереть не страшно…

— Лиза, дорогая моя подруга! — и Александр Николаевич схватил её руки и осыпал их горячими благодарными поцелуями.

Когда схлынул порыв глубокой нежности, они стали разбирать ящик с посылками. В нём находилась большая связка книг, обувь, одежда, зрительная труба, компас, разная домашняя утварь, вызвавшая восторг у Елизаветы Васильевны.

Воронцов не забыл и маленьких членов семьи. Для них в посылке нашлись календарики. Дети неописуемо обрадовались подарку, и Александр Николаевич, смотря на них, невольно прослезился.

— Александр Романович пробуждает во мне ещё большую любовь к жизни, — сказал Радищев.

— Моё уважение к графу кончится лишь вместе с моей смертью, — в тон ему добавила Рубановская.

И когда всё присланное было разобрано и распределено по назначению, Елизавета Васильевна пожелала выйти на воздух, прогуляться по Илимску. Рубановская ещё не успела осмотреть город, в котором жила.

В воскресный день тихие и пустынные илимские улочки заметно оживлялись. То казачка в шёлковой телогрейке, отороченной по подолу и рукавам беличьим мехом, с двухставным воротником, повязанная цветным платком торопливо пробежит к своей соседке. То важная купчиха Агнесса Фёдоровна Прейн в пышной шубе и дорогом капоре с лентами, возвращаясь от кумушки, старается не смотреть по сторонам, но привлечь к себе внимание посторонних. А за ней, явно уже навеселе, широко расставляя ноги, проплетётся купчина — её муж Савелий Дормидонтович Прейн в шубе с волчьим воротником. Или из калитки тесовых ворот выбегут подружки и, оглядевшись вокруг, быстро скроются в переулке, ведущем к реке. За ними, словно карауля девушек, появятся парни и тоже направятся к Илиму. То откуда-нибудь вынырнет совсем пьяный мужичок, петляя по дороге, пройдёт из конца в конец улочку, поговорит сам с собой или с встретившимся соседом, прогорланит невнятную песню и исчезнет за калиткой.

В это воскресенье на Илиме было особенно весело. Кончалась масляная неделя. Парни и девушки устраивали на реке игрище в кубари, похожие на волчки, подгоняемые кнутом на сверкающей поверхности льда.

Александр Николаевич и Елизавета Васильевна тоже направились к реке и стали наблюдать с невысокого берега за игрищем, бывшим уже в самом разгаре. Девушки, не занятые в игре, парни и ребятишки образовали большой круг. Внутри его несколько счастливцев состязались в искусстве гонять кубари. Они щёлкали в воздухе ремёнными бичами, украшенными кистями у кнутовищ, и ухитрялись ударить кубари так, чтобы всё время усиливалось их вращательное движение. Побеждал тот, чей кубарь оказывался неутомимее и, посвистывая, крутился дольше всех на льду.

Сбившиеся в кучку и охваченные страстью игры, за кубарями пристально следили все присутствующие. Победителя награждали радостными криками, возгласами одобрений, шутками, вызывавшими общий смех и веселье.

Радищев и Рубановская с интересом наблюдали за игрищем. Весёлый, беззаботный смех и шум молодёжи увлёк и их.

— Я ещё не видела ничего подобного, — говорила Елизавета Васильевна, — оригинальная забава…

— В каждом крае свои игрища. В Тобольске, в масляную неделю, устраивают на Иртыше проводы «маслишки», а тут гоняют кубарей… Есть в сём, Лизанька, что-то своё отменное, определяющее глубже людей, идущее от самой жизни… В столице в такие дни праздная молодёжь развлекается «кадрилью», устраивает катанье на Неве, подражая французским модам; в Тобольске — уже своё сибирское, самобытное — «проводы маслишки», а тут, видишь — кубари — совсем народное…

А на льду игроки становились всё азартнее. В толпе от удовольствия взвизгивали. С берега было видно, как вращающиеся кубари касались друг друга и от соприкосновения разлетались в стороны. Бывало удар оказывался настолько силен, что выбивал один из кубарей совсем, и тот, сбавляя скорость вращения, начинал «клюковать носом» и, наконец, в изнеможении, совсем валился на бок. Парень, что гонял этот кубарь, обескураженный, выбывал из игры, под свист и улюлюканье собравшихся. Победитель, наоборот, чувствуя своё превосходство, гордо вскидывал голову, помахивая бичом, проходил козырем возле девушек и, выбрав из них самую красивую, мог провести с нею весь вечер.

Александр Николаевич, наблюдая за играющими, асе ещё находился под впечатлением только что прочитанных писем. Он заговорил с Елизаветой Васильевной о том, что занимало его в этот момент. Он пересказал содержание письма Эрика Лаксмана, занятого подготовкой экспедиции в Японию.

— Большое, государственное предприятие, Лизанька. Ежели экспедиция увенчается успехом, то подобно Петрову окну, прорубленному в Европу, Россия будет иметь такое же окно на Востоке… Помнишь, последний разговор Григория Ивановича перед нашим отъездом из Иркутска?

Рубановская хорошо его помнила. Шелехов увлекательно говорил об отыскании удобного пути из Иркутска в Охотск по Амуру и морем, думал проделать это предприятие своими силами, не встретив поддержки в Сенате. И вот Эрик Лаксман сообщал об Указе, повелевавшем снарядить экспедицию в Японию. Великая честь снарядить экспедицию выпала Лаксману и Григорию Ивановичу.

Александр Николаевич сказал:

— На Тихий океан надо пристально смотреть теперь. По многим доказательствам видно, как говорил Григорий Иванович, недра Курилл и Алеутов очень богаты, а искать те сокровища ещё некому. Богатство само на двор, Лизанька, не придёт, оно требует глаз и рук, таких, как глаза и руки Шелехова и Лаксмана…

На льду раздался безудержный смех и крик. Толпа приветствовала очередного победителя кубаря. Радищев, прервал свою речь.

— Чудится мне, — снова продолжил он, — установление добрососедства с Японией обещает широкие выгоды, открывает просторы не токмо для торговли, но и дружбы, полезной островитянам с россиянами…

Игрище на Илиме кончилось. Молодёжь гурьбой устремилась к взвозу. Девушки, шедшие впереди, звонко запели:

И чей-то голос, бойчее и резвее других, поднимался и отчётливо доносил:

Тот же приятный грудной голос вёл песню дальше.

И снова девичий хор дружно подхватывал:

С песней, живым потоком, гурьба вливалась в тесную заснеженную улочку Илимска. Позади шли парочками победители кубарей с избранными девушками; все знали, кто встречал их или рассматривал сквозь тусклые оконца изб, что идут самые удалые парни.

На реке остались лишь ребятишки. Они продолжали гонять кубари, во всём подражая взрослым парням.

Жизнь шла своим чередом. Ничто не могло остановить её могучего биения, её богатой, чарующей красоты, вырывающейся наружу, как журчащий родник самых, народных глубин.

— Вот она Сибирь — дальняя сторонушка, — высказал Радищев вслух свою мысль.

Довольные прогулкой, бодрые Александр Николаевич и Елизавета Васильевна возвращались к семье, в неприветливый воеводский дом.

6

Александра Николаевича самого потянуло в земскую канцелярию. Ему хотелось, побольше узнать об Илимске. Он был уверен, что Кирилл Хомутов расскажет ему много интересного из истории «заштатного города». Канцелярские служилые оказались на месте. Хомутов сидел у печки и нюхал табак, косо поглядывая на Аверку, лениво заполнявшего сорокаалтынную книгу, в которую вносились распоряжения исправников и списки разных должников и нарушителей общественного порядка.

— Милости просим, Александр Николаич, — приветствовал его старый канцелярист. — Присаживайся-ка ближе к печке, тут теплее…

Радищев присел на скамейку возле печки.

— Я уж думал, забыли нас, — чихая, хриповатым голосом заговорил Хомутов.

— Где забыть?! — сказал Радищев. — Обещали подарочек показать, — напомнил он.

— Твоё слово — правда.

Кирилл Егорович словно загорелся, собираясь с мыслями, почесал густую бородищу. Порассказать Хомутову было о чём. На его глазах Илимск сначала был уездным городом, потом острожным, безуездным, не имеющем своей округи.

Кирилл Хомутов с гордостью поведал летопись былой истории города, отгремевшая слава которого всё ещё жила в памяти старожилов. Он рассказал, как возник город и кто был первым его основателем.

Много славных страниц открылось Радищеву в истории. Илимска, похожей на все сибирские города. Все они были основаны предприимчивыми русскими землепроходцами, устремившимися из центра России в неизведанные, загадочные, далёкие её окраины. В истории городов Сибири вставало главенство великого Новгорода, Устюга, Каргополя… От прошлого тянулась нить к настоящему и нельзя было оборвать её; нить эта была чем-то единым со всей прекрасной Россией — широкой исторической дорогой из Москвы в Сибирь.

Много славных страниц открылось Радищеву в истории Илимска.

Внимание Радищева привлекло другое. В конце сентября 1725 года здесь, в Илимске, зимовала знаменитая полярная экспедиция морского флота капитана Витуса Беринга, направленная Петром Великим на Камчатку.

В архиве илимского воеводы хранилась переписка между земской канцелярией и Берингом. В ней рассказывалось о прибытии экспедиции, снабжении её припасами, строительстве экспедиционных судов на Усть-Кутском плотбище и наборе плотников, кузнецов и токарей.

Кирилл Хомутов — сухощавый, убелённый сединой старик, живо напомнивший Радищеву Нестора, долго рылся в бумагах, перевязанных бичевой. Отыскав нужное ему «дело», он вытащил из него пожелтевшую, толстую бумагу, написанную орешковыми чернилами.

— Вот она, дорогая…

Канцелярский писец протянул Александру Николаевичу собственноручные документы Витуса Беринга. Они повествовали о том, как, добравшись до деревни Симахиной, экспедиция задержалась у порогов на реке Илим. Витус Беринг, боясь зазимовать здесь, послал «господину управителю в Илимске» письмо.

«От нас наперёд послан с указы Тобольской земской конторы гардемарин Чаплин о вспоможении пути нашего, — с благоговением читал Радищев, — которые, надеемся, что давно вы получили, а по прибытию нашему к Илимскому устью 11 сего сентября, видим и слышим от людей, что с дощаниками по большой пороге пройтить невозможно, того ради извольте к нам для выгрузки дощаников прислать шесть или восемь каюков или больших лодок и разных судов, какие есть, в чём бы можно уместиться нашим припасам и дойтить до Илимска».

События тех лет сразу встали перед Александром Николаевичем. Навстречу Берингу направили помощь. Экспедиция его благополучно прибыла в Илимск. Началась энергичная подготовка к дальнейшему путешествию. Нужно было за зиму построить новые суда, и Беринг официально уведомлял илимскую канцелярию, что «в предыдущию весну для отвозки провианта и материалов до Якутии и далее надлежит построить дощаники или другие суда…»

Суда стали строить на Усть-Кутском плотбище. Закипела работа. Свыше 70 илимских плотников и привезённых мастеров с экспедицией из Тобольска к весне построили 15 дощаников. Это были суда «длиною около семи сажен и поперёк около 15 футов». На них, как вскрылась Лена, отправились в дальний путь 60 матросов, плотников, канатчиков и пушкарей. Среди уезжавших было много илимцев.

Это была первая Северная экспедиция капитана Витуса Беринга. И хотя Радищев многое знал как о первой, так и о второй Северных экспедициях, о трагической гибели Беринга на пути к открытию Нового Света, о его смелом и умном помощнике Алексее Чирикове, с которым Беринг пустился во второе плавание к неизведанной земле, читать такой документ было не менее интересно, он воскрешал историю. Беринг нашёл себе могилу на безлюдном песчаном острове, возвращаясь к родным берегам после десятилетнего странствования. Пожелтевшая бумага, написанная самоотверженным, безгранично преданным отечеству, человеком, глубоко взволновала Александра Николаевича.

После смерти Беринга Алексей Чириков составил подробное описание и карту плаваний кораблей к американскому побережью. Мысли о Беринговой экспедиции невольно подняли другое дорогое Радищеву имя — возвышающееся среди имён верных сынов отечества — имя бессмертного Михаилы Ломоносова. Русский учёный горячо интересовался подвигами простых мореходов в Тихом океане. Он, словно, предвидел, что со временем на их открытия позарятся иностранцы-мореплаватели и попытаются присвоить их себе. Ему ли было не знать, как внимательно и алчно следило британское адмиралтейство за плаваниями русских кораблей Чирикова и Беринга, как были похищены копии журналов и их карты английским послом в Санкт-Петербурге. Этому способствовали сотрудники подведомственной ему Российской Академии наук — растратчик Шумахер и его помощник унтер-библиотекарь Тауберт. Много тогда говорили об этом в стенах Академии, обсуждали позорный случай, называя и пособником третье имя — историка Миллера.

Всё это было из разных источников известно Радищеву, занимавшемуся изучением материалов о Михаиле Ломоносове, прежде чем написать о нём своё пламенное слово в книге «Путешествие из Петербурга в Москву».

«Российское могущество должно прирастать Сибирью и Северным океаном и достигнет до главных поселений Европейских в Азии и Америке», — живо припомнились ему строки учёного, выражавшие его заветную мечту о новом открытии Северных путей России, поразивших Радищева своей глубиной и дальновидностью.

В последние годы своей жизни Михайло Ломоносов настоял и адмиралтейств-коллегия снарядила правительственную экспедицию под начальством капитанов Креницина и Левашёва, выехавшую для изучения Алеутских островов. Об этой экспедиции Радищеву говорил Григорий Иванович Шелехов, хорошо знавший историю плаваний русских мореходов в тихоокеанских водах.

Не дремало и британское адмиралтейство. Оно снарядило к открытым берегам Америки экспедицию Джемса Кука, чтобы вновь открыть уже известные миру земли и именем короля вступить во владения всем американским побережьем. Как был прав Михайло Ломоносов, верно предчувствовавший, но не доживший до этих событий!

И вот, Джемс Кук, с копией карты плавания кораблей Чирикова и Беринга в руках, появляется близ Кадьяка, встречается на Уналашке с русским мореходом Герасимом Измайловым, который рассказывает ему о главных делах своих соотечественников на американском побережье, не подозревая того, что английский путешественник воспользуется потом его сведениями и выдаст их за свои собственные.

Счастливые обстоятельства. История великих деяний русских в этом краю словно сама шла навстречу Радищеву, помогала ему по-новому осмыслить и понять всё, что происходило здесь двести, сто и пятьдесят лет тому назад. Удивительно было то, что ранее разрозненные и не обобщённые им факты, о которых он многое узнал здесь, в Илимске, принимали стройную систему, связывались в единую и последовательную цепочку событий, говорящих о великих открытиях и преобразованиях России, свершённых на далёких восточных окраинах.

И пока Радищев, не отрываясь, читал эти редкие, сохранившиеся в Илимской канцелярии документы и думал о подвигах русских мореходов, Кирилл Хомутов стоял, не шевелясь, не спуская завороженных глаз со странного человека, не похожего на всех ссыльных, каких ему довелось видеть на Усть-Кутском солеваренном заводе и здесь, в Илимском остроге.

Нет, это был совсем иной человек, умный, любознательный к старине, дворянин в звании, но обходительный с простым людом, как равный ему.

Когда Александр Николаевич отложил бумагу в сторону и окинул взглядом Кириллу Хомутова, тому захотелось сделать для Радищева всё, что он его попросит. Канцелярист очень редко ошибался в людях, а в Радищеве он разглядел человека большой души и ума.

— С Беринговой экспедицией отец мой хаживал, — сказал Хомутов, — до Якутска доплыл и вернулся по болезни… А бумага важная, о делах российских, потому и берегу её…

— О сём надо писать, писать, — страстно проговорил Радищев и подумал о том, что ему пора уже и самому засесть за историю Сибири, рассказать о её героических страницах, не написанных в летописи, о деяниях её сынов — простых и безвестных России людей.

Перед Радищевым встал такой далёкий и в то же время близкий 1782 год. Прошло десять лет, как он написал «Письмо к другу, жительствующему в Тобольске». Рассказав об открытии фальконетовского памятника Петру Великому, он высказал своё мнение о деятельности этого умного и дальновидного царя, оставившего значительный след в истории государства Российского. Теперь Александр Николаевич вновь подумал об этом же: да, Пётр был, действительно, большим государственным деятелем, заслужившим название мужа необыкновенного и великого — человек с сильной волей и характером, остроумный и храбрый царь с широким русским размахом и необузданной, смелой предприимчивостью.

— По Петрову Указу Беринг ходил с экспедицией в Северные моря, — сказал Радищев. — Он дал стремление вперёд столь обширной громаде, как Россия, которая до него не имела широкого действия и выхода к морям.

Александр Николаевич немного помолчал и добавил:

— Пётр Первый, много заботясь об общественных связях, обращал свои законы на торговлю, мануфактуры, морское и сухопутное войско. В судах учредил порядок течения дел, но ось, так сказать, на коей всему вертеться должно, оставил прежнюю…

Кирилл Хомутов несколько раз согласно тряхнул густой бородой и вставил:

— Царь царём, Александр Николаич, но он без народа никуда, как без рук. По царёву Указу Беринг в Северные моря хаживал, зело похвально. Скажу тебе и допреж Беринга и Чирикова простые люди оставили в тех далёких краях свой след…

— Кто же? — полюбопытствовал Радищев.

— А-а, кто же? Казаки! Что Илимск, что Братск, аль Усть-Кутский острожек их руками поставлены. Ты загляни-ка в нашу походную казачью церковь, там знамя-хоругвь есть. Казаками сюды принесено… Дело первооткрывателей Сибири Ермаковых сподвижников они распространяли. В моём сосновом ящике много бумаг о тех далёких годах лежит… Будет время — почитай; узнаешь такое, что дух захватит…

— Спасибо, порадовал меня, Кирилл Егорович, — сказал Радищев, загоревшийся желанием быстрее познакомиться с архивными бумагами илимской канцелярии.

— Ленский казак наш земляк, Ерофей Хабаров на стругах своих в тех Северных морях плавал… А поморы Ломоносовы? Что мужики-казаки?!! Баба, говорили, с тем Берингом в Северной экспедиции была, Марья Прончищева, баба-а!..

— Откуда такие познания? — удивлённый услышанным, спросил Александр Николаевич.

— Из бумаг да из уст бывалых людей, что проезжали через Илимск. Один одно скажет, другой — другое, а голова моя — кладовая, всё вбирала… — и признался, — сам думку держал политиканствовать, да царёва служба к канцелярской скамье приковала…

Старик прозорливо заметил:

— Вижу, большой к сему интерес имеешь, взгляни ещё бумагу…

Это была переписка воеводской канцелярии с другим участником Северной экспедиции — с Герардом Фридрихом Миллером. Две промемории академика, писанные им из Братского острога Илимскому воеводе об оказании помощи людьми и провизией.

Пытливый и жадный до славы Миллер! Книга его об истории Сибири была среди книг, привезённых Радищевым в Илимск. Он ещё поспорит с Миллером, он напишет по-другому историю этого замечательного края и покажет, что её творил народ, что сущность и содержание истории есть жизнь, деяния народные. Да, он будет писать повествование о приобретении Сибири! Радищев увидел, как подвиг за подвигом встаёт история россиян, устремившихся в Сибирь, начиная с походов Ермака Тимофеевича и кончая знатными мореходами Григория Ивановича Шелехова. Он покажет в своём сочинении, в чём состоит величие духа россиян, в чём твёрдость народного характера, благоприятствовавшие их победным походам!

Кирилл Хомутов разохотился и поднял ещё одно дело. Он показал документ о картофеле, завезённом в Сибирь и Илимск по Указу Сената в 1766 году.

Это были два печатные наставления, рассылаемые вместе с семенами картофеля. В одном из них описывалось, каким образом «отправленные зимою земляные яблоки, дорогою от замерзания хранить и по привозе в определённые места до наступления весны содержать». В другом предписывались правила о «разведении земляных яблок потетус именуемых».

Радищев взял наставление и с любопытством прочёл его. Оно гласило:

«…Из перенесённых в Европу американских плодов, ни который так хорошо во всяком климате не родится, а в рассуждении великой его пользы так не спорен, как сей род земляных яблок, который земляными грушами, а в иных местах тартуфелями и картофелями называются…

Они тем важные в домостроительстве и для деревенских жителей, а наипаче, где ржи, пшеницы, гречи и прочего известного хлеба весьма мало или ничего не родится, свободно растут и так размножаются, что никакая ненастная погода росту их не препятствует…»

— Растёт? — спросил Радищев.

— Сей забавой не потребно тут заниматься, — вставил Аверка до сих пор молчавший.

— Аверка! — прикрикнул на него Хомутов, — молчать, в такие разговоры не встревать, — и, обращаясь к Александру Николаевичу, продолжал, — пытали, но помёрзли…

Радищев вспомнил, как в Иркутске, в саду Лаксмана видел величиной в кулак и больше картофелины со странной и необычной табличкой, написанной по латыни: «Potetus». Тогда Александр Николаевич не придал особого значения этому. В Европейской России картофель упорными трудами членов Вольного Экономического Общества привился и рос хорошо. Он спросил тогда жену Лаксмана, сопровождавшую его по теплице, как растёт картофель в Сибири, и узнал, что его росту мешают заморозки. Теперь вопрос о картофеле ещё больше заинтересовал его. Он решил, что весной во что бы то ни стало разведёт в своём огороде картофель и овощи, попытается их вырастить.

— Он будет расти, — уверенно сказал Радищев, — илимцы будут выращивать в огородах картофель.

— Попытка — не пытка, — сказал Хомутов, — до тебя, Александр Николаич, охотников не находилось…

Радищев и не представлял, когда шёл в земскую канцелярию, что сегодняшний разговор с Хомутовым будет так богат содержанием, важным для него. И в уединённой жизни его, илимского невольника, тоже нашлись интересные и полезные архивные материалы.

— Для начала хватит…

Кирилл Хомутов аккуратно сложил бумаги, перевязал их и положил в окованный железом ящик, прибитый к полу, где хранились драгоценные архивные бумаги и все канцелярские книги.

— Заглядывай в другой раз, — весело сказал старик, — остальное покажу…

Радищев спросил:

— До книг охоч, Кирилл Егорович?

— Грешу. У купца Прейна беру, тот из Иркутска привозит, сам не читает, но другим не отказывает…

— Заходи ко мне, дам интересные сочинения…

— Благодарствую, — низко склонился Хомутов, а за ним низкий поклон повторил Аверка.

— И для тебя, Аверкий, книги найдутся. Заходи…

7

Аверка не замедлил воспользоваться приглашением Радищева. Назавтра же он направился в воеводский дом. Во дворе он встретил солдата и немного оробел. Прижавшись к заплоту, парень долго стоял в нерешительности, потом осмелел, прошёл через двор, поднялся на крыльцо и быстро юркнул в сени.

В сенях он наткнулся на Степана.

— Что несёшься, как ошалелый, не приехал ли земский в Илимск?

— Не-е! У меня своё дело…

— Даже дело?

— Ага! — бойко выпалил Аверка. — Можно к ним зайти-то?

— Ежели дело, — усмехнулся Степан, — заходи…

Аверка прошмыгнул в коридор, неуверенно стукнул в дверь и, не дожидаясь ответа, появился на пороге.

— А-а, Аверкий! — протянул Радищев. — Что остановился? — и, видя, как парень мнёт шапку в руках, пригласил. — Проходи, проходи…

Парень сбросил под порогом зипун, пригладил взъерошенные волосы и на цыпочках прошёл за Александром Николаевичем в его рабочую комнату.

— Садись, гостем будешь.

Аверка присел на табуретку, что стояла у дверей, и замер с широко открытыми глазами. Такого множества книг он ни у кого не видел! Коллекция различных колбочек, стеклянных трубок, приборов, стоявших в шкафу, большая генеральная карта России, висевшая на стене, совсем поразили растерявшегося парня.

Радищев с любопытством наблюдал за Аверкой и понимал, какое впечатление произвело на него всё увиденное в комнате.

— За книжкой пришёл?

— Ага! — только и выговорил тот, всё ещё не придя в себя.

— Какую же книгу хотелось прочитать?

— Про странствия всякие, о чём намедни говорили с Кириллом-то Егорычем…

— Путешествовать хочется?

— Страшно даже подумать-то, — признался Аверка, — уж где нам…

— А ты, Аверкий, не падай духом, добивайся своего. Подвернётся случай и поезжай…

— Тятька не пустит.

— Помогу уговорить отца…

— Что ж, мы не против.

— Ежели не против, то подходи сюда…

Аверка встал и направился к карте, у которой остановился Радищев.

— Тут вся мать Россия, Аверкий, смотри, какая она большая! Мы, русские, и то не знаем всего, что покоится в её недрах, чем богата наша исполинская земля. А придёт время и все свои богатства земля раскроет людям и станет тогда русский человек самым счастливым во всём мире. Учиться поедут к нам, как государь Пётр ездил учиться в Европу.

Александр Николаевич спохватился, что увлёкся, и пожалел, что не может излить Аверке всего, что чувствует и думает о России.

— Вот Илимск, — Александр Николаевич указал на маленькую точку, едва заметную на карте. Аверка вперил глаза и громко прочитал: «Илимск».

— То-то! У нас сейчас полдень, в столице — утро, а там, где живут шелеховские мореходы, на Куриллах — ночь… Вот она какая русская земля-то неоглядная, солнце враз её осветить лучами не может…

— Занятно, Александр Николаич, аж в голову всё не влазит.

Радищев рассмеялся.

— Поймёшь, и всё будет в порядке.

В Комнату вбежали Павлик с Катюшей — худенькие и бледные дети Радищева. Они растерялись, увидя незнакомого подростка в длинной посконной рубахе, стоявшего возле карты, и не знали, что им делать дальние: вернуться ли обратно или подойти к отцу.

— Ну, подходите сюда, — ободрил их Александр Николаевич. — Будем с вами изучать науку о землеописании…

Так неожиданно для самого Радищева начавшаяся беседа с Аверкой у карты вылилась в урок географии, и ему пришла мысль заняться учёбой не только со своими детьми, а также и с другими подростками, желающими обучаться грамоте.

— Начертать генеральную карту России впервые решил государь Пётр Первый. По его повелению разъехались в разные концы русской земли обученные тому люди, прозванные геодезистами, и сняли на местах первоначально мелкие чертежи, а потом свели их в большую карту…

Александр Николаевич стал объяснять, как следует читать карту и как пользоваться ею в дальних походах и путешествиях. Аверка скрёб рукою затылок и встряхивал своей нечёсанной головой, слушая слова, раскрывающие перед ним мир неизвестный и незнакомый ему доселе. Расширялось его представление о земле, её величии, о строении вселенной, которую он мог теперь представить и объяснить по-другому, смотря на луну, на звёзды, то мерцающие, то стремительно падающие и гаснущие на лету.

Александр Николаевич увлёкся и проговорил очень долго.

— А теперь займитесь сами.

Радищев достал с полки большую в кожаном переплёте книгу «Атлас Российский», составленный трудами и стараниями Академии наук и, подавая Аверке, сказал:

— Садитесь в кружок, а ты читай…

Трясущимися от волнения руками Аверка впервые раскрыл такую большую книгу и, запинаясь, стал читать:

«Случающиеся на земле многие перемены и великая польза, которая от того бывает, когда всю землю или некоторую её часть вдруг осмотреть можно, кажется, что подали случай к изобретению и распространению географической науки…»

Аверка вытер рукавом градом катившийся пот с лица и посмотрел на Радищева.

— Смелее, Аверкий! Кто знает, по каким землям придётся тебе странствовать, по каким морям плавать, ежели охота у тебя к тому есть…

И Аверкий, осмелев, растягивая слова, читал:

«Египтяне не могли бы так легко пашни свои, через разливание реки Нила незнаваемыми учинившиеся, распознать, и всякому дачи свои опять назначить, ежели бы они положения оных прежде наводнения чрез измерение и ясное описание не определили.

Победоносные римляне также не в состоянии бы были согражданам своим показывать те завоевания, которые они в многочисленных своих походах учинили, ежели бы географы оных на бумаге в малой мере не представляли.

Равным же образом нельзя бы было никакого понятия иметь о толь великих и дальних путешествиях, которые от любопытных людей как сухим путём, так и морем предприяты были, ежели бы морские и земные карты мысли нашей в том не вспомоществовали, и оных бы нам ясными и вразумительными не делали…»

Аверка споткнулся.

— У-ух, упрел, как в бане…

— Наука трудом даётся, Аверкий.

Александр Николаевич смотрел на этого парня и думал: таким же вот был великий помор Михайло Ломоносов из Холмогор, прежде чем подняться к вершинам науки и стать во главе учёных России. Может и перед Аверкием откроется такая же светлая дорога? Он парень цепкий, хваткий, любознательный! А тот читал:

«Как бы можно было о отдалении других народов рассуждать, ежели бы населённые ими земли с тем местом, где мы живём, на одном листу изображены не были, и почему бы мы о близости или дальности, в которой оные от нас находятся, догадываться могли.

Славнейшие полководцы имели всегда географическую науку в почтении, потому что они чрез неё в состоянии были свои походы в неприятельских землях с надлежащий осторожностью учреждать».

— На сегодня хватит… — сказал Радищев и отпустил детей погулять, а Аверкию дал почитать книгу о странствованиях, как тот и хотел.

8

Казалось, живя в обстановке полной лишений и неудобств, среди незнакомых людей, в отсутствии какого-либо общения с ними, Елизавета Васильевна, привыкшая к обществу, должна была острее чувствовать свою подавленность и одиночество. Но с Рубановской творилось что-то совсем иное: ненасытная душа её была полна новых чувств, требовавших от неё самого горячего вторжения во всё окружающее.

В Елизавете Васильевне с выздоровлением пробудилась такая потребность к преодолению всех неудобств, которые окружали её и Радищева, что она, не медля, как только встала на ноги, принялась за домашние дела. Она находила в этом особое удовлетворение, зная, что в заботах о семье и доме полнее проявлялась её любовь к Александру Николаевичу, приступившему к работе над философским трактатом.

Женское чутьё подсказывало Рубановской, что Александру Николаевичу нужно быстрее заняться своими трудами, уйти с головой в них. От неё зависело создать ему нужные условия для работы, оградить его от тягостной и без того полной всяческих неудобств изгнаннической жизни.

И как только Елизавета Васильевна ясно это осознала, существование её возле Александра Николаевича здесь, в Илимске, наполнилось новым для неё светлым содержанием. Счастье Рубановской стало ещё богаче, самозабвенная любовь ещё глубже и содержательнее. Радищев, по убеждению Елизаветы Васильевны, с выпавшим на его долю призванием борца должен был здесь найти себя, полностью отдаться своему делу и быть человеком, полезным своему отечеству.

Елизавета Васильевна прекрасно понимала, что сфера общественной деятельности Радищева не могла найти в изгнании такого широкого практического распространения, как в столице, но пусть всё, сделанное им теперь, хотя бы частично, служило его высоким целям. Она верила, что после изгнания Александр Николаевич вернётся вновь на государственное поприще.

И эта мысль явилась для Рубановской тем источником энергии, из которого она черпала её во все последующие годы жизни с Александром Николаевичем до их отъезда из Илимска. Елизавете Васильевне Радищев представлялся мужественным человеком всегда и она хотела сохранить и поддержать в нём это мужество, высоко ценимое ею.

Такие люди, как он, нужны отечеству и дороги ему, думала она, хотя отчётливо ещё не представляла всей многогранной и обширной деятельности Радищева. Но Рубановская верила в другое: придёт время и она постигнет его высокие идеи и дела, а, постигнув их, будет ещё ближе, дороже и понятнее ему. Она верно угадывала, что кроме обычной женской привязанности к Александру Николаевичу, у неё должна быть обоюдность, общность взглядов с ним, укрепляющая любовь их, ещё больше сближающая их.

Теперь, когда внешнее проявление чувств стало умереннее и вместе с тем глубже, когда приостыл пыл чувственности, Елизавета Васильевна осознала, что любовь их должна ещё больше закрепиться, как бы пройдя проверку всеми жизненными испытаниями, выпавшими на их долю. Теперь они были уже связаны: плохо ли, хорошо ли посмотрят на это её и его родные, но они навсегда связали себя той большой любовью и дружбой, которую не в силах разорвать никакие законы, никакие условности, никакие убеждения, никакие превратности судьбы кроме самой смерти.

Так думала Елизавета Васильевна, и всю прелесть своих чувств к Александру Николаевичу, своё счастье усматривала в совместном их пути, в создании лучших условий жизни, работы самому дорогому для неё человеку.

И хотя общности убеждений, взглядов и стремлений у неё с Александром Николаевичем ещё не было, но Елизавета Васильевна верила, что она сможет настолько приблизиться к нему, что разочарования и радости в его большом деле, которое занимало и занимает её друга, будут ею поняты не только сердцем, но и разумом.

Быть может именно в этом следовало искать разгадку той необычной энергии, которая завладела после болезни Елизаветой Васильевной, во всей деятельности, в заботах по хозяйству, ложившихся не только на плечи Настасьи, Дуняши, но и на её.

Вскоре она посоветовала Александру Николаевичу купить корову, чтобы не ходить по утрам за молоком к соседям; выкормить под закол поросят, приобрести две-три овечки, кур, словом, обзавестись необходимой живностью.

Настасья была первой, к кому Рубановская обратилась за помощью.

— Чем брать молоко, не лучше ли завести корову, как думаешь, Настасьюшка?

— Без своей-то коровушки, вроде и двор сирота, — сказала просиявшая Настасья и рассудила, — семья-то большая, как без мяса прокормить, чушек завести надо, сало летом будет… И курочек не мешает. Всегда яички, свои будут, матушка Елизавета Васильевна…

Женщины не встретили возражения со стороны Радищева. Он согласился с их доводами, главным образом потому, что это приятно было Елизавете Васильевне.

Всё остальное зависело от Степана. Вместе с Настасьей он подыскал краснопёструю корову-молочницу и ввёл её во двор через свой поясок, затем приобрёл овец, поросят, кур и горластого петуха. Ухаживать ему и Настасье за всей этой живностью, заботиться о своевременной кормёжке, гонять скот на водопой, доставляло большое удовольствие. Уход за скотом напоминал им родное Аблязово, где они долгое время жили в имении отца Александра Николаевича — Николая Афанасьевича Радищева. В этом, как-то сами по себе забывались горести илимского уединения, скука по родным местам.

По утрам начиналась беготня Настасьи и Дуняши, покрикивания Степана и распоряжения Елизаветы Васильевны, медленной походкой прохаживающейся по двору. Александру Николаевичу приятно было наблюдать за всем этим с крыльца. Он не вмешивался в хозяйственные дела, замечая, как много внимания уделяет им Рубановская.

Радищев удивлялся тому, откуда у неё появился такой живейший интерес к хозяйству — у человека, жившего в столице светскими интересами? От всего этого Рубановская была так далека в Санкт-Петербурге. И, вдруг, тут, всерьёз, увлеклась домашним хозяйством, стремилась познать его, не боясь мелких забот. И это радовало Радищева и нравилось ему в Рубановской.

«И хорошо, что она увлечена своим делом», — думал Радищев о Рубановской и, наблюдая за нею, всё более убеждался в цельности её натуры. Елизавета Васильевна была на голову выше тех женщин её круга, которых он хорошо знал. В Рубановской от природы были заложены качества, позволявшие ей дальше других смотреть вперёд. Неосознанно она прокладывала новые пути к раскрытию тех богатств души, которые дремлют в русской женщине, но которые должны пробудиться и обязательно пробудятся.

Александр Николаевич не смел осуждать действия подруги, он понимал — кипучая потребность жизни в Рубановской поднята благодатным чувством материнства, побуждающим женщин к усиленной деятельности.

Он предупреждал Рубановскую, чтобы она не утомляла себя заботами по хозяйству, но Елизавета Васильевна резонно ему отвечала:

— Настасьюшка сказывала, что в моём положении надо как можно больше двигаться…

Он ничего не мог возразить на справедливые доводы Елизаветы Васильевны. Она, чувствуя, что он понимает и одобряет её, была глубоко благодарна ему за это и счастлива.

Все, кто жил в воеводском доме, стремились также сделать приятное Рубановской, показать, как они дорожат тем, что она скоро станет матерью, и вместе с нею нетерпеливо ждали того дня и часа, когда это совершится. На каждом шагу чувствуя к себе добрые отношения Александра Николаевича, Дуняши, не отходившей от неё, старых слуг Радищева — Настасьи со Степаном и даже приветливой улыбки на лице солдата Ферапонта Лычкова при встрече с нею, в Елизавете Васильевне ещё больше разгоралось появившееся у неё чувство любви к будущему ребёнку.

«Будет мальчик — назовём его Афанасием, девочка — Феклушей, в честь их деда и бабушки» — думала она и уже знала: Александру Николаевичу будет приятно, если она ему скажет об этом. Но сказать к случаю не удавалось, а без повода завести разговор о будущем ребёнке, который всё чаще напоминал о себе, она стыдилась и считала преждевременным говорить о нём.

Так они жили не только в эти дни, когда Рубановская ходила беременной. Александр Николаевич всегда уступал ей и в последующие годы, поддерживал в Елизавете Васильевне желание действовать рука об руку с ним, её стремления вникнуть в то, что составляло существо всей его жизни.

9

Радищев знакомился с Илимском. Город был обнесён деревянным тыном, во многих местах разрушенным. По углам его сохранились сторожевые башни. Узкие улочки крепости с небольшими домиками и высокими заборами вытянулись вдоль берега реки. Улочки, как ручейки, стекались к базарной площади, где устраивался торг, а в августе собиралась ярмарка.

Над городом вздымались бочковые, чешуйчатые крыши трёх церквей с луковичными главками на тонкой шейке. На главках золотели кресты, увитые цепочками.

Въезд в город-острог попрежнему оставался через крепостную Спасскую башню с крытыми балкончиками, предназначавшимися для сторожевых постов. На пологой тесовой крыше башни была устроена дозорная вышка с небольшим наблюдательным оконцем. На коньке вышки, растопырив крылья, взирал на крепость, на окрестности Илимска, двухглавый деревянный орёл.

На дозорную вышку когда-то поднимался казак и сторожил крепость. Ворота башни закрывались наглухо и запирались на засовы. Теперь крепостная башня пустовала. Ветер завывал под крышей и стучал оторванной дверцей балкона.

Александр Николаевич поднялся по внутренней лестнице со сломанными ступеньками на чердак башни, потом в дозорную вышку. Из оконца открывался широкий вид на Илимск. Воеводский дом, где он жил, вместе с городской ратушей, с Спасской церковью, составлял центр посёлка. Радищев насчитал сорок пять домов. Многие из них, он знал, были пусты и необитаемы.

Три домика на противоположной стороне реки спрятались в снежных сугробах. Возле них стояли замёрзшие во льду дощаники. Здесь была пристань и отсюда грузились товары для отправки водою до Енисейска. Ещё дальше, в расстоянии версты, вверх по Илиму, виднелись шесть дворов, в так называемом Старом остроге или Слободке.

Радищев представил, как рождался Илимск. Он уже знал древнюю историю этого города, рассказанную канцеляристом Кириллом Хомутовым. Начало острожка заложил атаман Иван Галкин в 1631 году. Атаман поднялся по Илиму с наказом енисейского воеводы поставить на Лене острог.

Экспедиция Галкина остановилась на полпути там, где надо было переваливаться через горы на Лену, и основала зимовье для временного пристанища. Галкин назвал его Ленским Волоком. В том же году атаман по реке Куть добрался до Лены и заложил там Усть-Кутское зимовье. Позднее Ленский Волок укрепился и стал называться Илимским острогом. Через десять лет здесь побывали первые московские воеводы Пётр Головин и Матвей Глебов.

К концу столетия Илимск вырос в город. Он осел чуть подальше прежнего острога вниз по реке. История освоения сибирских земель по Ангаре, Байкалу и Амуру как бы прошла через него, то военными походами, то научными экспедициями, то торговыми караванами с Якутией и Китаем.

Так продолжалось до тех пор, пока не был найден другой более короткий путь на Восток, не повзрослели и не окрепли другие города и среди них первое место не занял Иркутск. Сейчас Илимск был уже тихим, заштатным городом, уступившим свою былую славу другим городам. У него осталась история, и о ней напоминал старинный острог, которым любовался Радищев. Илимск замыкали высокие горы и дремучая тайга, спускающаяся по их склонам вплотную к реке. И эта тайга, с виду мрачная и угрюмая, имела свою дикую красоту. Такого могучего океана лесов, простирающихся на сотни вёрст вокруг, Александр Николаевич ещё нигде кроме Сибири не видел и видеть не мог.

Не в том ли была вся прелесть природы, его окружающей. Ничто не могло сравниться по силе с сибирской тайгой кроме необозримых просторов вод Балтийского моря, которые он любил и которое казалось ему своенравным и непокорным человеку.

И люди, что жили в Сибири и, здесь, в Илимской глуши, были тоже сильны и упрямы душой, держались много свободнее и независимее, чем в центральной России. Он уже знал, как они покоряли свой край, оберегали свою волю, свой покой дикой свободы. Внешне чуть грубые, они имели добрые сердца, были доверчивы и если встречали в жизни хорошего человека, то тут же открывались ему.

Эти мысли пришли к Радищеву, когда он смотрел на небольшие избы в два-три окна, что составляли центр Илимска и в которых жили посадские казаки и пашенные крестьяне. Среди приземистых изб особо выделялись пятистенные купецкие дома. Один из них принадлежал чиновнику казённой палаты по питейной части Дорохову и имел во дворе большой склад. В складе хранилось вино. Его хватило бы, чтобы споить тысячи душ на сотни вёрст вдоль Илима.

В других домах жили здешние купцы — Савелий Прейн и Клим Малышев, торговавшие мелкими товарами. Клим Малышев являлся комиссионером иркутского купца Мыльникова. Он скупал на илимском базаре пушнину и в мае отправлял её в Иркутск.

В самом центре Илимска, ближе к площади, красовалась новая Спасская церковь. Она была двухэтажная, довольно обширная и оригинально выстроенная. Над церковью вздымались четыре купола, обитые жестью с вызолоченными крестами. Окна нижнего этажа были с фигурными решётками — слюдяные, а верхнего — из разноцветного стекла. Спасская церковь чем-то напоминала собор Василия Блаженного, хотя и была деревянной. В архитектуре её сказалось мастерство безымянных зодчих. Церковь была обнесена густым садиком из чернолесья, за которым стояли домики её служителей.

В безветренном мартовском воздухе высоко в небе держались столбики дыма, поднимающегося из печных труб. Радищев видел горные хребты и густую, синеватую тайгу. Даль тайги и горы тянули к себе. Александр Николаевич решил прогуляться на лыжах в верховья реки, чтобы полнее представить себе окрестности Илимска и написать об этом своим друзьям.

Радищев заметил, что по дороге, со стороны Усть-Кута, в долину спускается оленья упряжка. Он стал наблюдать за ней. Когда упряжка поровнялась со Старым острогом, можно было уже различить седока на нартах. Он то и дело подстёгивал оленей длинным хореем и покрикивал на них. Оленья упряжка стала ещё ближе, и Александр Николаевич по однотонному голосу седока-тунгуса понял, что он пел и, сидя на нартах, раскачивался в такт едва уловимой своей песни.

Но вот олени подбежали к башне, и Радищев признал в тунгусе своего знакомого Батурку. Он окликнул его. Батурка на минуту перестал петь и, не видя человека, окликнувшего его, опять затянул песню. Александр Николаевич быстро сошёл вниз и встретил тунгуса, когда его упряжка въезжала в ворота башни.

— Здравствуй, Батурка! — приветствовал его Радищев.

— А-а, друга, Радиссев! — обрадованно проговорил тот, сдерживая оленей.

— К тебе ехал. Садись нарты, друга.

Александр Николаевич сел к нему и сказал, что ехать надо к воеводскому дому. Батурка взмахнул над головой длинным хореем и ласково прикрикнул на оленей:

— Хой, хой!

Радищев спросил у Батурки о здоровье жены, детей.

— Хоросо помогал, — коротко сказал тунгус и прищёлкнул языком. Он достал из-за пазухи парки — меховой шубы — кисет, сделанный из оленьего пузыря, завязанный ремешком, набил трубку табаком и, выбив огнивом искру, закурил.

— Баба на ноги стала, — продолжал он свой рассказ о выздоровевшей жене, которой оказал помощь Радищев, проезжая мимо тунгусского стойбища.

Александру Николаевичу было приятно слушать тягучую речь тунгуса, чувствовать, как медленно складываются его простые фразы, не сразу находятся нужные слова. Ему было хорошо сидеть рядом с Батуркой в нартах, смотреть на бегущих оленей, постукивающих рогами, наслаждаться новизной впечатлений.

— Твой лекарство злых духов прогнал… Сильный лекарство.

Он улыбнулся Батурке и подумал об умственной отсталости тунгусов от русских. «Могут ли они быть равными?» — спрашивал Радищев сам себя и отвечал положительно: «Могут и должны быть равными. Природа без различия одарила всех людей способностями к жизни. Но, чтобы уровнять в человеке умственные силы, нужно воспитать его, привить тунгусам, как и другим отсталым народам далёких российских окраин, культуру, коренным образом преобразовать их жизнь, освободить их от диких поверий и гнёта, как русского крестьянина от пут крепостничества». И мысли о тунгусе Батурке приводили Радищева вновь к единственному выводу — к необходимости замены самодержавия народовластием.

— Хоросо помогал, — как бы заключил этой похвалой свой незамысловатый и короткий рассказ о выздоровлении жены Батурки и остановил оленей у ворот воеводского дома.

— Приехали.

Тунгус соскочил с нарт, открыл ворота и ввёл оленей во двор.

— Матка тебе. Мало-мало нагулял жир, молоко бери…

Александр Николаевич попытался было внушить Батурке, что это слишком дорогой подарок и что он лечил его жену потому, что хотел помочь больной, а не за вознаграждение.

Тунгус мотал большой головой в шапке из лисьих лапок и не хотел ничего признавать.

— Подарок надо делать…

И когда Александр Николаевич в конце концов уступил его настойчивости и согласился взять оленью матку, Батурка обрадовался, как маленький, и проплясал вокруг нарт, а потом заговорил о том, что ему для большого друга ничего не жаль. Попроси он оленью упряжку, Батурка отдаст ему упряжку, скажи, чтобы мешок беличьих шкурок принёс, и Батурка принесёт ему целую понягу белок. Старики говорят: большой друг дороже всего на свете для тунгуса. Он поможет ему, когда будет трудно.

Радищев пригласил Батурку зайти в дом.

— Однако зайти можно, — сказал он и запросто, словно часто бывал в его доме, прошёл за ним в рабочую комнату, не обращая никакого внимания на солдат и прислугу, повстречавшихся ему в коридоре.

Батурка сбросил свою парку на пол и остался в лёгком кафтане, сшитом тоже из оленьих шкур и представляющем не что иное, как целую оленью кожу, передние ноги которой, снятые с животного «чулком», служили ему рукавами. Борты кафтана не сходились и спереди был надет далыс — передник, весь разукрашенный полосками цветного сукна, меха и конского волоса.

Штаны Батурки тоже были из выделанной оленьей кожи, снятой «чулком» уже с задних ног животного. Обут он был в меховые унты, красиво отделанные нашивками из сукна.

И пока Александр Николаевич любовался одеждой Батурки, впервые всматриваясь в то, как умело она сшита сухими жилами и со вкусом отделана цветной вышивкой и нашивкой, тунгус молча разглядывал совершенно неизвестные и непонятные ему предметы, находившиеся в комнате Радищева и вызывавшие у него двоякое чувство: любопытства и страха.

— Лизанька! — громко позвал Александр Николаевич Рубановскую, — зайди сюда, у меня неожиданный гость…

Елизавета Васильевна вошла удивлённая и слегка испуганная необычным видом незнакомого ей человека, в нерешительности остановилась у дверей.

— Батурка! — сказал Александр Николаевич. — Помнишь чум, больную женщину…

— Да, да! — внимательно всматриваясь в тунгуса, проговорила она и призналась:

— Только я не узнала бы его… Впрочем узнала бы, — поправилась Елизавета Васильевна, словно боясь, что своим откровенным признанием она обидит тунгуса, тоже внимательно смотревшего на неё.

— Хозяйка? — спросил Батурка, обращаясь сразу к ней и к Радищеву и поводя своими резкими дугообразными бровями.

— Хозяйка, — подтвердил Александр Николаевич.

— В чуме была?

— Была…

— Здравствуй, хозяйка, — приветливо сказал Батурка, низко поклонился ей и быстро забросил назад свои спавшие короткие чёрные, жёсткие косички, похожие на хлыстики.

— Здравствуйте…

Узкие, косо поставленные глаза Батурки просияли, по скуластому жёлто-бурого цвета лицу его скользнула улыбка.

— Хоросо, друга, помогал…

Тунгус вынул трубку, набил её табаком, достал из мешочка, висевшего на шее, огниво, трут и кременёк. Он, не торопясь, высек огонь, раздул трут, заполняя комнату пахучим дымком, и лишь после этого закурил трубку, пуская перед собой густые клубы табачного дыма.

Глядя на Батурку, казалось, что большего удовольствия чем то, которое выражалось на его лице, он никогда не испытывал. Он присел на подогнутую под себя правую ногу, а на другую, согнутую в колене, поставил локоть руки, державшей трубку.

— Однако твоя голова больсая! — указывая свободной рукой на книги, на шкаф с физическими приборами, на географическую карту, висевшую на стене, сказал Батурка.

Елизавета Васильевна прошла к столу и села на табуретку, не отрывая пристального взгляда от тунгуса, его одежды, непринуждённой позы. И было видно по напряжённому лицу Батурки, что он пытается осмыслить всё увиденное в комнате и не знает, как это лучше сделать, чтобы понять назначение диковинных предметов.

Выкурив трубку и спрятав её, Батурка приподнялся, подошёл к шкафу с книгами, к карте, с боязливым любопытством ощупал их, молчаливо покачал головой, громко пощёлкал языком, выражая этим своё удовольствие и восхищение.

— Сибко много думать надо, — заключил он.

Батурку напоили чаем. В отдар за оленью матку Елизавета Васильевна подарила тунгусу купленные для Катюши бусы и просила передать их его жене. Батурка искренне остался доволен всем, а самое главное тем, что большой человек, его русский друг Радищев, принял его хорошо в доме, а жена друга подарила его бабе красивые янтарные бусы.

Проводить Батурку вышли все. Это был необычный гость в их доме. Уезжая, тунгус достал из-за пазухи парки медвежью лапу и, отдавая её Радищеву, сказал, что если у оленьей матки затвердеет вымя, то его надо будет растереть нагретой у костра лапой.

Александр Николаевич рассмеялся наивности Батурки, но лапу взял и заверил его, что так и сделает в случае надобности.

— Говорили тунгусы — нехристи, души в них нету, — сказал Степан, когда из ворот выехала оленья упряжка.

— Как малое дитя, открыт добру…

— Душевный такой, — поддакнула Настасья, — как бусам-то обрадовался, а?

Вернувшись в дом, Елизавета Васильевна тоже делилась впечатлениями.

— Да, Лизанька, добродушен, — сказал Александр Николаевич, — и все они такие приветливые…

Рядом с Батуркой встали Кирилл Хомутов, Аверка, вспомнились рассказы, слышанные в разное время о бывалых людях Сибири, и Радищев, желая сказать о том, что думал, заключил:

— Народ в Сибири приветлив! Где ещё встретишь такой народ кроме России? Нигде не встретишь, Лизанька…

#img_4.jpeg