1. «Всевидящее око»

Артём нажал кнопку вызова лифта, услышал, как он начал спускаться с какого–то из верхних этажей. Дома его сегодня ждать некому — сына призвали в армию на срочную службу несколько месяцев назад, весенним призывом. Вступительные экзамены в университет в прошлом году не сдал — срезался на математике. Теперь вот высшее образование получать будет после армии. Письма пишет, что всё нормально. Жена в отпуске, на днях уехала в Уфу, к младшей сестре. Та вместе с мужем держат небольшой обувной магазинчик. Какие–то у них там с этим магазином заморочки — в другое помещение переезжать задумали, чего–то ещё набежало… Позвонили, рассчитывают на помощь — с дочкой какое–то время помочь, из садика забирать, покормить, занять. Лена всё равно планировала как–то у сестры в гостях побывать, так что быстро собралась и поехала.

Теперь вот сам себе хозяин, холостяковать будем. Зашёл по пути с работы в магазин, взял чего попроще перекусить приготовить. Колбасы полукопчёной, сыра небольшую нарезку, хлеба батон, пива баночного побольше захватил, специально к пиву набрал пакетиков с солёными сухариками, с орешками, с рыбной струганиной. Сяду, мол, перед теликом, и с пивком чудесно вечер скоротаю. От провайдера по электронной почте вчера было сообщение, что сегодня Интернета не будет в связи с какими–то у них техническими работами, поэтому придётся включать не компьютер, а телевизор, который в большой комнате не включается теперь месяцами. Жена смотрит свои сериалы на кухне, по небольшому телевизору. Артём какие–то телепередачи — в основном, новостные или канал «Культура» — смотрит тоже только там же, во время еды. Всё остальное досуговое время — за компьютером, как друзья говорят — «подсел на Интернет». Это уж точно, своего рода — некоторая зависимость, мания. Свой сайт создал, рассылки ведёт, в форумах участвует, знакомые по всему миру есть.

Какие–то странные ощущения вдруг появились по дороге от магазина до дома. Как будто следит за ним кто–то… Артём уж и оглядывался несколько раз — вроде бы ничего подозрительного не видно. Если точнее — то не следят, в том смысле, что никто за ним не крадётся, за деревья и столбы не прячется, из–за угла не выглядывает. А смотрят за ним как бы сверху что ли, этаким «всевидящим оком». Что за нелепое чувство? Зашёл в подъезд, один зашёл, никто вместе с ним не заходил, а ощущение, что за ним следят, осталось…

Лифт остановился, открылись дверцы лифтовой шахты. Артём, оглянувшись ещё раз (никого!), зашёл вовнутрь, дверцы закрылись, лифт пошёл вверх. Странно, но ведь и здесь чувство наличия где–то рядом какого–то «всевидящего ока» не исчезло!..

Вдруг лифт плавно остановился не доходя второго этажа, и так же плавно пошёл вниз. А это что за напасть!?.. Дверцы открылись, и в лифт вошёл молодой человек. Если бы в другой ситуации, сказал бы, что ни в лице незнакомца, ни в его одежде, абсолютно ни в чём нет ничего примечательного или необычного, не обратил бы на него никакого внимания. Но, вот он вошёл, дверцы закрылись, и Артёму стало ясно — источник и причина всего, что с ним происходит в течение последних десяти минут, вот это и есть этот молодой человек.

Незнакомец взглянул прямо в глаза Артёму. Это было уже не просто «всевидящее око». Артём проваливался в этот взгляд, в эти глаза как в какую–то бездну, как будто он летит в космосе, звёзды, которые вдали, впереди, приближаются очень медленно, постепенно как бы расступаясь, чем они становятся ближе, тем скорость их приближения возрастает, те, что оказываются сбоку, сверху, снизу, промелькивают с высокой скоростью и исчезают где–то сзади. Артём потерял сознание…

2. На лесной поляне

Сознание вернулось настолько быстро, что Артёму показалось — никакой его потери и вовсе–то не было. Так, какое–то секундное головокружение… Но что это? Он лежит в лесу, на какой–то поляне. Рядом с ним его полиэтиленовый пакет с продуктами. Огляделся. Уютная поляна, вокруг полно спелой земляники, видны шляпки грибов. Надо же?! Белые! Тут их столько, что хоть лопатой греби! Приехать бы с Леной на своих «жигулях», так целый багажник нарезали бы. Это что за заповедные места? Вблизи городов всё же вытоптано, на каждый гриб по три грибника. Да и нет почти уже сейчас такого понятия — «вблизи городов». При наличии у людей такого количества автотранспорта и с ростом сети автомобильных дорог понятия «вблизи» и «вдали» стали довольно–таки относительными.

Но почему я здесь? Где я? Что со мной случилось? Где этот молодой человек? Кто он? Артём начал осматривать, ощупывать себя. Всё, вроде бы цело, нигде ничего не болит, всё на месте. Машинально сунул руку в карман — пачка сигарет, вернее — полпачки. Там же зажигалка, бензиновая, фирмы «Zippo», с «вечной гарантией» — подарок Лены. Достал сигарету, закурил. Вот теперь можно и подумать… Легко сказать: «можно подумать». Для того, чтобы что–то обдумывать, нужна какая–то начальная информация. А у него же ничего нет!.. Шёл себе спокойно из магазина, предвкушал пивную посиделку перед телеящиком. Появилось ощущение слежки… Стоп!! Никакое это не «ощущение»! Молодой человек в лифте — это же куда как ещё реальней? А его в лифте появление!?.. Артём кое–что в электросхемах понимает, знает, что невозможно так вот запросто остановить лифт между этажами и заставить его вернуться вниз. Вся контактная схема лифтового хозяйства не может это позволить сделать в принципе. Это всё равно, что имея возможность лишь включить свет в комнате, вы этим же выключателем решили бы включить ещё и микроволновку на кухне, и вам это вдруг бы удалось.

Далее. Вот он вошёл в лифт, посмотрел Артёму в глаза и он потерял сознание. То, что потеря сознания была — это теперь–то уж ясно и несомненно. Сколько времени он был в беспамятном состоянии? Что с ним происходило до того, как он очнулся на этой поляне? Где он, где эта поляна находится? Какой умысел тех, кто его сюда каким–то образом доставил? Кто они? И вообще, что это такое, чёрт возьми! с ним происходит?..

Может это — «того», в смысле, с головкой не всё в порядке, как говорится, «крыша поехала»? Но нет, эта поляна — это же не какие–то галлюцинации. Вот он берёт земляничную ягоду, срывает, кладёт в рот. Ощущения прикосновения пальцами, потом языком — вполне нормальные, осязаемые нервными окончаниями, полученные мозгом. Вот чёрт! Себя уже как какого–то робота начинаешь описывать. Вот я начинаю давить ягоду, прижимаю её языком к нёбу, ягода раздавилась, приятный земляничный вкус. Проглотил, приятно. Набираю полную ладошку ягод, намеренно их пересчитываю. Одна, две, три… двенадцать… двадцать. Запихиваю горсть спелых, сочных ягод в рот, начинаю жевать — полнейший кайф! Но это ведь не глюк, это нормальное и реальное вкусовое ощущение.

Нет, с головой всё в порядке, не вижу никаких нарушений. Значит, не в полном порядке то, что происходило со мной с момента выхода из магазина и до того времени, как тут оказался. Конечно же, не всё в порядке! Сначала это «всевидящее око» — явно же почувствовал какое–то за собой как бы «наблюдение». Ведь видимых–то предпосылок к этим ощущениям никаких не было, и всё же ощущение было. И, как оказалось, оно было неспроста, оно подтвердилось — все эти странные манипуляции с лифтом, молодой человек, его гипнотизирующий взгляд, моя полная отключка, и вот я каким–то чудом здесь… Зачем всё это? Что это такое?..

3. Встреча с «аборигенами»

Тихо!.. Какой–то посторонний шум появился… Какой–то скрип, побрякивание, что–то из звуков механических, не лесных. Артём стал прислушиваться, чтобы определить направление, откуда эти звуки доносились. Вроде бы определил, стал по лесу в ту сторону пробираться, не забыв захватить свой пакет. Лес был, в основном, берёзовый, не чащобный, передвигаться по нему было несложно. Направление выбрал, похоже, правильное — звуки стали усиливаться. Артёму показалось, что это похоже на то, как едет телега по грунтовой дороге. И действительно, послышалось ржание лошади. А потом среди прочих звуков стала выделяться человеческая речь, вроде как два мужика между собой разговаривают.

А вот за деревьями и дорога видна. Артём поспешил к ней, но в то же время мелькнула мысль — не надо спешить обозначать себя, надо поопределиться со всей этой ситуацией, слишком много всего загадочного с ним случилось и продолжает происходить.

Пристроился за деревьями, что около дороги, лёг в траву под какой–то куст. Из–за поворота появилась лошадка, запряжённая в повозку. Повозка необычно выглядит — одноосная (Артёму вспомнилось, что такие называют «одноколками»). Перёд высокий, из торчащих вверх шестов — «копылов» (а тут поговорка вспомнилась — «торчит как копыл», «копылом торчать»). И бока повозки тоже высокие, широко развалены. То есть, она как бы предназначена для объёмного, но не очень тяжёлого груза. За повозкой идут двое пеших мужчин. Да это не просто мужчины — это же мужики крестьянские, на ногах лапти… Откуда сейчас лапти, где и кто их сейчас носить будет? Может, фильм здесь какой снимают? Одеты так, что это только в костюмерном цехе какой–нибудь киностудии такую одежду найти можно. Да и то, если специально заказать для съёмок фильма о временах каких–нибудь уж совсем допотопных. Подошли ближе, слова стали разборчивы. Вот один мужичёк говорит другому:

— Се ны молвиши ать ся о ресьноте бити. Ресьнота ти одьнои осподе, а голоте же лише нужа да лука…

Оба замолчали, задумались. Вся процессия прошествовала мимо, скрылась за деревьями. Так это же какой–то древнеславянский! И на русский похоже, и на украинский, на белорусский.

Тут надо сказать, что Артём сделал очередное, неожиданное открытие. Ему совершенно понятна эта речь! Этот разговор в свободном, «осовремененном» изложении он перевёл для себя примерно так: «Вот ты сказал, что за правду надо биться. Правда — она для господ, а для бедняка лишь беда да обман».

Всё увиденное и услышанное окончательно его с толку сбило. Немного отошёл от дороги в лес, сел на траву, прислонился спиной к дереву. Задумался… Что же это такое?.. В голову никаких объяснений не приходит, никаких версий, никаких предположений. Достал из кармана пачку с сигаретами, закурил. Что–то пивка захотелось, потянулся было к пакету взять баночку с пивом, но сам себя одёрнул — не хватало ещё и пивом мозги задурять, и так уже крыша набекрень.

А вообще–то, перекусить бы надо, что–то уже живот к спине подвело. Попить здесь ничего нигде пока не видно, так что баночку пива открыть всё же придётся. Сколько у него их всего–то? Полдюжины. Надо вообще ревизию запасов сделать. Неизвестно ведь что и как дальше будет. Сначала пустим в употребление продукты, которые без холодильника долго не хранятся — сыр, колбасу. Батон, если и подсохнет, ничего, погрызём и сухой. Собственно, вот и все запасы. Есть, правда, куча пакетиков с закуской для пива. Это хорошо — с запаянными в них сухариками да орешками долго ничего не случится, их как НЗ, «на потом» хранить будем.

Перекусил, запил пивком, закурил. Пересчитал сигареты — девять штук. В пакете ещё непочатая пачка. Придётся себя и в куреве ограничить… Интересно, сколько времени? Часы он не носит, полез в карман за сотовым телефоном… Ёлки–палки, так у него же связь есть!! Торопливо достал телефон из кармана. Время — 10:47. То есть — утро… встреча в лифте вечером была. А дата какая? Август, 12, 2008. Случилось же это всё с ним 11‑го, то есть, выходит, вчера. Значит, он в этом беспамятстве пробыл более половины суток. Так, кому позвонить? Лена отпадает — беспокоить не надо. Позвоню Павлу, с ним с работы вместе вышли, около магазина и расстались — тот домой что–то спешил. Кстати, сегодня же я на работе должен быть, меня там потеряли.

Артём нашёл в телефонной «записной книжке» номер Павла, нажал «Вызов», приложил телефон к уху. Не просто тихо — тишина полнейшая, ни шороха, ни помехи, ни щелчка какого, ни–че–го… Но ведь телефон–то рабочий — на дисплее дату и время показывает, и с динамиком всё нормально — нажимаешь кнопки, каждая выдаёт через динамик свой тон.

Значит, как в популярной песенке — «вне зоны доступа, мы не опознаны»… — …«мы дышим воздухом, вполне осознанно»… Куда же это меня забросило–то? И какие теперь планы будут?.. А план такой — выйти опять к дороге и идти вдоль неё в ту сторону, куда мужички со своей повозкой двигались. Как бы то ни было, а к людям всё равно выходить надо. Так и сделал, вышел к дороге. Собственно, дорогой это назвать — слишком много чести будет — так, среди лесной травы слегка накатанное колёсами и натоптанное ногами направление. Никакой прямой просеки не делалось, «дорога» несколько виляет между деревьями, выбирая путь, где лошадка с этой широкой повозкой проехать может. Хотя, нет — вот здесь, и здесь пеньки остались, видимо, срубили деревья, которые уж явно мешали попрямее путь проложить.

4. Уборка льна

Лес начинает редеть, впереди какое–то поле, на нём что–то люди делают. А вон и повозка, в неё знакомые два мужика грузят какие–то тюки. Артём подошёл поближе насколько это возможно, чтобы себя не обнаружить, спрятался за дерево, стал наблюдать. Это не тюки никакие, а снопы, они вон рядами на поле выстроены. Мужики погрузят один ряд, подъезжают к другому. Снопы, видимо, не тяжёлые. Один мужик, что внизу работает, берёт их «за шиворот» штуки по три в каждую руку, бросает в повозку. Другой, наверху, укладывает их вдоль бортов, вершинами вовнутрь, вровень с боковыми бортами, середина же воза растёт до самых верхушек передних копылов.

На поле работают, в основном, женщины, а также подростки, и даже дети. Мужиков же пока только двоих видно — это те, что возкой снопов занимаются. Работники наклоняются, берут в руку пучок какого–то растения, что на поле растёт, выдёргивают его. Так это же, наверное, лён… А уборка его, вроде бы, тереблением льна называется. Точно, он же об этом недавно в книге «Лад» у Василия Белова прочитал. В этой книге Артём многое узнал про деревенский быт, про различные сельские работы. Вот молодая девица выдёргивает горсть стеблей. Если вязание снопа ещё только начинается, то первый пучок используется в качестве вязки. Для этого она узлом затягивает головки льняной горсти и разделяет весь пучок пополам. Получается длинная вязка, на которую она складывает последующие выдернутые из земли пучки, вот так и набирается сноп. Когда он становится нужной толщины, девица туго завязывает вязку, ставит его на землю в ряд. Начинает следующий сноп.

Работа, видимо, утомительная, поскольку однообразна и монотонна. Но к исполнению для всех обязательна, никакого отлынивания даже у детей не видно. В своей непосредственности они пытаются облегчить этот монотонный труд различными простыми способами. Бросают приметные камушки или даже свои головные уборы, что–то вроде кепок, далеко вперед, давая себе, видимо, «урок», задание: вырву до этого места и пойду играть, а то так, может, и купаться здесь где–то неподалеку есть, туда гурьбой побегут. Те, что постарше, которые должны, видимо, весь день наравне со взрослыми работать, применяют другой способ. Вытеребят узкий проход вдоль борозды, затем такой же полоской поперёк загона на другую сторону, потом назад вдоль теперь уже той борозды, и поперёк узким коридором обратно, в исходную точку. Получается обтереблённый со всех сторон прямоугольный островок, который можно будет разделить ещё на сколько–то островков, а уж они–то будут убывать довольно быстро. Наивно, конечно, самообман, а ведь, верно, помогает…

Мужики укладку снопов закончили, получился большущий воз. Теперь они его обвязывать верёвкой взялись, видимо, такой же — изо льна свитой, или из пеньки, конопли. Один стоит с одного боку от воза, второй — с другого. Перебрасывает конец верёвки через воз, на противоположную сторону. Другой мужик натягивает её на себя потуже, аж видно, как гора снопов под натянутой верёвкой проседает, ужимается. Зацепляет верёвку покрепче за что–нибудь на своём борту повозки, после этого перекидывает конец обратно. Тот делает то же самое. И так пока вся верёвка не закончится…

С интересом наблюдаешь за работой хоть теребильщиков, хоть возчиков. Да, и вообще, любая работа, любое дело, которое делается человеком умелым и неленивым, красиво смотрится и само по себе, и по своим результатам ценно и заметно. Артём ведь сам–то деревенский родом. Хотя родители увезли его в город в возрасте двенадцати лет, крестьянскую работу видеть приходилось, в чём–то по домашнему хозяйству и самому приводилось участвовать. Так что картина деревенской жизни для него экзотикой не была. Но вот сейчас–то необычного здесь немало увидел. И в одежде — все одеты так, как ему по каким–то о старине фильмам представлялось, как раньше крестьяне одевались. Необычно и то, что на поле работает много детей, многие из них совсем ещё малолетние. Ни один родитель из знакомых Артёма не посмел бы принудить своего или чужого ребёнка в таком возрасте к такому тяжкому физическому труду. И в том необычное, что совершенно никакой техники нет, вся механизация — это лошадка с повозкой.

5. Не машина ли это времени?

Такое ощущение, что в каком–то очень далёком прошлом оказался… А ведь, действительно, очень похоже. В прошлом — это, конечно, какая–то фантастика. Проще бы было объяснить, что оказался где–то, где на века для людей всё осталось неизменным, никакая современная цивилизация их не коснулась. Допустим, какое–то поселение староверов, или старообрядцев. Но где такое поселение сейчас найдёшь, чтобы оно было, да чтобы о нём никто ещё и не знал ничего? Вот тридцать лет назад, в конце 70‑х нашли в тайге в Хакасии семью старообрядцев Лыковых, вроде бы, в пять человек — родители и трое детей, живших там совершенно автономно с 30‑х или даже 20‑х годов. Так сколько шуму было, это же мировая сенсация была. А тут вон только здесь, на этом поле и только лишь женщин и детей более 30-ти человек. Прямо–таки, какая–то «Земля Санникова»…

Нет, необнаруженное существование такой «земли» не менее маловероятно, чем возможность в прошлое попасть. Мало того, что какая либо подобная территория просто не может в наше время быть неизвестной, так и другой вопрос остаётся без ответа — а почему бы там вдруг всякое развитие остановилось, «консервация» для этих людей во всём произошла? Заповедник какой–то… Как племя онкилонов у Обручева, живущих в всего в десяти градусах от Северного полюса в кратере потухшего вулкана, на века изолированных от всей прочей людской цивилизации.

Версия с «машиной времени», пожалуй, повероятней окажется. С чего всё началось–то? С «всевидящего ока», с молодого человека, элементарно лифт вверх–вниз гоняющего, с его гипнотизирующим взглядом вплоть до полной отключки… Да у них, похоже, способности и возможности очень высокие. Но поступают совершенно беспардонно — самым натуральным образом меня похитили и в эти леса поместили.

Рассуждаем далее. Допустим, я не в заповеднике каком–то оказался, а всё же, действительно — в прошлом… Но зачем это? Кому это нужно? И почему именно я?!.. Кто я такой, почему для этих «инопланетян» вдруг интересен стал? Совершенно обычный человек — эксперт–криминалист, работаю в милиции, абсолютно ничего интересного для «них» представлять не должен. И вообще, что это за эксперимент дурацкий — ни за что ни про что взять человека и в прошлое забросить?!!.. Вот это так задача, точно — свихнуться можно…

6. Первый контакт

Мужики закончили вязку воза, перемолвились о чём–то с работницами, разворачивают повозку, собираются по этой же дороге обратно ехать. Судя по всему, работа здесь на сегодня заканчивается, снопы все погружены. Теребильщики новых делянок не начинают. Мужики тронулись с повозкой в обратный путь. Женщины начинают ребятишек кликать, домой собираются.

А ведь надо как–то в контакт вступать… Сколько этот «эксперимент» продлится? День, два, неделю?.. А может — месяц?.. Кошмар!.. Как бы то ни было — не по лесам же теперь скрываться. Питаться–то надо чем–то будет. А ещё, возможно, именно в моих контактах с «местными» и есть цель и задача «эксперимента» — зачем–то же я здесь оказался. К тому же — именно со знанием их языка, чего ранее–то за мною не было, откуда–то и зачем–то это появилось. Следовательно, чем я этот эксперимент успешней выполнять буду, тем быстрее он может закончиться — только в этом, пожалуй, и есть надежда на возвращение домой. Так это всё, или не так — других для меня вариантов действий я не вижу… Как только мужики со своей повозкой будут мимо проходить, к ним выйду, попробую с ними заговорить.

Повозка показалась из–за деревьев, мужики идут сбоку. Артём намеренно неспешно, чтобы не спугнуть их чем, вышел на дорогу, встал с краю. Те его увидели, о чём–то вполголоса стали переговариваться, движение не замедлили, ни испуга не видно или не показывают, ни какого–либо замешательства. Вот они поравнялись с Артёмом:

— Здорово, мужики, — это он так хотел сказать, а получилось: Съдорова ли еста, люди добра?

Тот, что держал вожжи в руках, натянул их — «тпру». Повозка остановилась, остановились и мужики.

— Съдорова слава Богу, человече.

— Меня звать Артём. А вас?

— Гордей.

— Фока.

— Я вот заблудился, не подскажете, где мы находимся?

Тот, что назвался Гордеем, отвечает:

— Деревня наша, что за этим леском, Албычевкой называется.

— А город ближайший какой?

— До ближайшего три дня пешего хода, а называется он — Рязань. А сам–то ты, откуда будешь?

Пожалуй, не стоит говорить, что с Урала. Может, они об Урале–то ничего и не знают. Лишняя непонятица ни к чему.

— Так я вот как раз из Рязани и есть.

— А сюда–то как попал? Вроде бы от князя никаких людей в последние дни не было, наш староста об этом бы мужиков–то известил.

Князь? В Рязани?!.. Точно, никакой это, значит, не «заповедник»… Значит всё же — «машина времени»!! Что–то аж в голове какое–то головокружение… Но, главное — спокойствие и выдержка!.. Голову терять — это последнее дело. Что им отвечать? А примерно то, что и есть на самом деле. Это мне так–то проще, чем пытаться что–то придумывать и сочинять.

— Мужики, я и сам не знаю, как сюда попал. Вчера вечером шёл домой. Что–то со мной случилось — потерял сознание, а очнулся уже здесь, в лесу, лежал на поляне, недалеко отсюда.

— Вчера в Рязани — сегодня здесь? Однако… Это же если только на лошади, верхом, без отдыха. А потерял сознание — не пьян ли был? Ишема не напился? А то, может, и сейчас ещё голова не на месте?

— Нет, мужики, медовухи я не пил, ни вчера, ни сегодня. Сегодня только баночку пивка выпил, и то — только чтобы еду запить. Кстати, не хотите ли и вы?

Артём достал из пакета две банки пива, протянул мужикам. Те взяли, с интересом, но с большим сомнением стали разглядывать алюминиевые, блестящие банки с красивыми, разноцветными надписями. Не пьют, надо, значит, и самому «за компанию» с ними выпить. Достал ещё одну банку.

— Вот, смотрите, мужики. Отгибаем эту пластину, крышка в этом месте прорывается, через эту дырку и пьём. Сейчас я вам банки открою, покажу, как дальше.

Пооткрывал всем банки.

— А теперь смотрите, как из неё пиво пить надо.

Артём отпил с треть банки. Мужики держали свои открытые банки в руках, но пить не спешили.

— Вы что не пьёте? Попробуйте, вам понравится.

Мужики с интересом поглядывали на Артёма. Вроде всё нормально, жив, здоров, вроде как даже повеселел. Гордей попробовал было повторить за Артёмом процесс употребления пива, но половина лилась мимо, по щекам и по бородёнке.

— Нет, Гордей, не так. Ты край к нижней губе прижми, чтобы отверстие в банке как раз напротив рта оказалось. Вот смотри, как это у меня получается.

Наконец, мужики освоили приёмы употребления божественного напитка, выпили свои баночки. Не сказать, чтобы восторг по его вкусу высказали, несколько даже поморщились. Но не прошло и минуты, как по организму, к алкоголю, видимо, не очень приученному, да ещё, наверное, и давненько некормленому, голодному, пошли живительные соки. Глазки у мужиков заблестели, рты раскрылись в улыбках.

— Ну, как? Понравилось пиво?

— Вельми добръ напой сий.

— Ясно дело, что очень хорош. Эх, мало я этого напоя вчера купил…

Артём отбросил свою порожнюю баночку в траву.

— Ты чего? Это же какая вещь хорошая, в хозяйстве как ещё сгодится, — Гордей побежал, подобрал банку.

Фока свою банку тоже уже в какую–то свою котомку сунул, которая у него перекинута наискось через плечо на длинной лямке. Артём задним числом сообразил, что, конечно же, это он неосмотрительно такими вещами разбрасывается. В этом прошлом, в которое он попал, да ещё в деревне, такую вещь, как алюминиевую банку, мало ли для чего в хозяйстве можно применить. Пожалел, что выбросил сегодняшнюю утрешнюю банку, но говорить о ней мужикам не стал — ещё вдруг захотят её разыскивать, а ему то место, где он завтракал, уже вряд ли найти.

— Да, это я, не подумавши банку выбросил. Вещь, конечно, в хозяйстве нужная. Только не очень прочная, на огонь её не ставьте — расплавится.

Что ж, по местоположению своему определился — под Рязанью. Теперь по времени надо определиться — в какой же это век эти «экспериментаторы» меня забросили?

— Мужики, у меня со вчерашней потерей сознания что–то совсем память отшибло. Гордей, какой сейчас месяц.

— Серпень, пятый день.

Август, 5‑е число. Не 12‑е, как у меня. Понятно, это они ещё по «старому стилю», по юлианскому календарю живут. Разница меньше, не так, как мы «старый–новый» год отмечаем — это за счёт високосных годов набралось, в юлианском календаре их не было. За каждые четыре века эта разница на три дня возрастает. Можно даже прикинуть в какой век попал, похоже, в XII. Но что тут голову ломать, сейчас не век, а точный год узнаем:

— А год сейчас какой?

— Так, 6632‑й теперь считается.

Вот те на?!!.. Хотя, всё правильно. Это же не просто юлианский календарь, это его византийский вариант, по которому летоисчисление от «сотворения мира» шло. Этот календарь был на Руси введён с принятием христианства в 998 году. Лишь при Петре I, с 1700 года перешли на летоисчисление от Рождества Христова. Разница в 5508 лет. Следовательно, сейчас здесь 1124 год новой эры. Да, далеко меня занесло — и по расстоянию на 2000 километров, и по времени — чуть не на 900 лет…

7. Небольшое отступление

Надо же, как к месту оказались все эти его познания по истории. Немалую часть из этих познаний он набрал для себя буквально в последние пару лет, когда увлёкся полемикой по вопросам религии, по воздействию её на общество. На различных форумах в интернете об этом дискутировал, книгу даже взялся писать. Где целенаправленно, а где случайно какие–то знания и насобирались. Выдающимися способностями к какой–либо системности и упорядоченности в получении и усвоении знаний и информации не отличался, но склонность и стремление к логическому мышлению были всегда. А чтобы в споре именно логика была, нужны чёткие аргументы, вот для них основу и ищешь, к этим знаниям и аргументам в ходе дискуссии и обращаешься, логику выстраиваешь. Знакомые, друзья, интернетовские оппоненты эту его логичность отмечали как его сильную сторону. Но чаще они же, или другие участники споров и дискуссий, указывали ему на некоторую идеалистичность каких–либо его воззрений. С ними вроде как соглашался, но на самом деле это к недостаткам не относил. В своё время, во времена перестройки, одна из областных газет опубликовала его эссе «Преклоняюсь перед чудаками!». (Он много тогда в областной газетной периодике публиковался, был прямо–таки захвачен перестроечной эйфорией. Потом, правда, когда, как обычно, после набежавшей высокой волны видишь на берегу лишь какие–то щепки да мусор, был вынужден назвать себя «заложником перестройки».) Именно здоровый идеализм, как он писал в своём эссе, является тем, что заставляет «чудаков» совершать поступки, часто идущие вопреки обывательскому практицизму и прагматизму, раздражающие обывателя, иногда приводящие его в ярость — «ты что, умнее всех?!», или вызывающие у обывателя зависть к готовности и способности «чудака» на свершение поступка. Творят, совершают открытия, как правило, чудаки. Чудаками были Николай Коперник и Галилео Галилей, художники–импрессионисты и Фёдор Достоевский, Альберт Эйнштейн, Чарли Чаплин, Циолковский и Федерико Феллини. Чудаком был Иисус Христос, посчитавший, что людям можно дать учение, которое сделает людей лучше, готовый пожертвовать своей жизнью для утверждения этого учения. Чудаком был Джордано Бруно, утверждавший, что мир вечен и существуют бесконечные миры, что Христос совершал мнимые чудеса, что возмездия за грехи не существует, что монахи позорят мир, говоривший о бесконечности Вселенной, о том, что звёзды — это далёкие солнца, о существовании планет в пределах Солнечной системы, о том, что во Вселенной существует бесчисленное количество тел, подобных нашему Солнцу, не отрёкшийся от своих слов и также принявший мученическую смерть — сожжение на костре. Разница только в том, что надежды Иисуса не сбылись — люди не стали лучше с его учением, никаким он Спасителем не оказался, а вот Джордано Бруно во всём оказался прав.

К разговору о чудаках в нашем рассказе мы ещё, пожалуй, вынуждены будем вернуться, а теперь оставляем нашего героя там, куда его забросил какой–то нелепый случай, стечение каких–то необъяснимых обстоятельств, нечистая ли сила, или какие–то неизвестные «экспериментаторы».

8. Похоже, он здесь из будущего не один

Покурить захотелось. Но тут уж Артём стал соизмеряться с тем, что он же в прошлом находится, ещё в допетровском времени, когда про курево на Руси ещё и не знали. Если он, попавши сюда, русскому народу эту отраву откроет — это какую же он подлость совершит — на пять с лишним веков курить раньше начнут. Это как в рассказе «И грянул гром» у Рэя Бредбери — попали с помощью Машины времени на миллионы лет назад, раздавили там бабочку, вернулись, а будущее, вернее, их настоящее, уже другое, последствия от гибели всего лишь одной бабочки за миллионы лет многое в их мире изменили. Нет, пусть уж лучше за Петром I этот приоритет останется, а у меня совесть чиста будет.

Бросить курить не раз собирался, вернее, не раз даже пытался бросить, да каждый раз силы воли не хватало. Вот теперь как раз тот случай, когда это не только для себя, но и для других сделать надо. Всё, курить больше не буду! Приняв такое решение, Артём прямо–таки зауважал сам себя. Хотя курить, конечно, так хочется, что, как говорится, уши пухнут. Не было бы здесь мужиков — закурил бы, даже этим бы своим самоуважением пожертвовал. Но, нет, буду теперь–то уж точно терпеть!

А вот что интересно — мужики, увидавши его, и начав с ним общение, как–то не очень–то удивление выказали. Ведь даже по одежде я, по ихним–то меркам, должен довольно–таки необычно выглядеть. Правда, не в форме милицейской, по гражданке, но для них одежда–то всё равно непривычная — кроссовки, джинсы, рубашка клетчатая, «баская», ветровка из плащёвки. Удивлённо, конечно, смотрят, но не сказать, чтобы совсем уж ошарашены моим здесь появлением.

И тут, как бы в ответ на эти его мысли, Гордей говорит:

— А ты, Артём, не первый ведь, что в нашей деревне в последние дни вот так–то, каким–то чудом объявляется.

— ?!!.. А ещё–то кто?

— Два дня назад, позавчера пришёл к нам в деревню поп. У нас–то ни церкви, ни попа своих нет. Говорит как и ты, почти то же самое. Как и ты же — из Рязани, и тоже не понимает как здесь оказался, и год какой теперь. Тоже вроде как в беспамятстве был, всё ещё в себя толком прийти не может.

— И где он теперь?

— А как раз вот у Фоки и проживает. Антоном его кличут. А ты можешь у меня остановиться, потеснимся малость. По хозяйству мне что поможешь, пара рук в эту пору, да и всегда — не лишняя. Руки–то из того ли места растут откуда надо?

— Кое–что умею, что не умею — научимся. А мы сейчас куда?

— В деревню. Снопы надо по хозяйским дворам развезти.

9. В деревне

Лесок, оказывается, совсем небольшой. Минут через десять из него вышли, а в какой–нибудь сотне шагов уже деревня начинается. Расположена вдоль речки, к ней от деревни небольшой склон. Деревня в одну улицу, в одностороннюю — дома только на той стороне улицы стоят, которая ближе к речке. Напротив домов, на другой стороне улицы — рубленые строения, без окон. Видимо, амбары для зерна, может, ещё что там хранится. Выше амбаров — поля до самого леса, что вдали виден. Это другой лес, не тот, из которого сейчас вышли, видно, что в основном, хвойный, большей частью — еловый, частокол остроугольных верхушек. На полях зерновые выращивают — рожь, овёс. Дома не очень высокие, крыши дощатые, окна небольшие, затянуты чем–то полупрозрачным — бычий пузырь. Крыши двускатные — один скат на улицу, другой во двор. Дома выглядят немаленькими, но, видимо, в другой, большей половине, под тем скатом, что во двор, помещение для скота — корова, лошадка, овцы, поросёнок, куры. Пониже — загороженный загон, там куры гуляют, поросёнок в углу загона какую–то грязь сумел найти, лежит, доволен, здесь же на зиму будет заготовлена пара стогов сена. Сразу от этих подсобных площадей начинаются делянки для посадки овощей, и до самой реки. Что тогда из овощей растили? Томатов и картофеля точно не было — их завезли из Америки, в России начали выращивать с XVIII века. Сейчас же растят, видимо, бобы, горох, репу, редьку, капусту, огурцы, свёклу, морковь, тыкву, чеснок, лук должен уже по этому веку быть. Там же, внизу, вдоль речки какие–то небольшие, рубленые строения. Должно быть, бани, ставят их специально ближе к реке, чтобы воду далеко не носить, прямо из речки и набирают, зимой — из проруби.

Подъехали к первому двору. Недалеко от амбара ещё небольшое рубленное сооружение — овин. За ним ещё виднеется строение, побольше — гумно.

— Вот и моё хозяйство, — Гордей натянул вожжи, остановил повозку. Немного ослабил верёвку, которой обвязан воз, выбрал снопы, сделанные на поле его работницами, отмеченные своим способом их вязки, и предусмотрительно погруженные на повозку последними. Поскидал их на землю. — Ты, Фока, проедь по деревне, выгрузи всем снопы, а потом вернёшься, я повозку поставлю и лошадь в стойло заведу.

Чувствовалось, что Гордей побойчее Фоки будет, несколько над ним верховодит. Но и видно также, что приятели. Фока повёл лошадку с повозкой дальше. Следующий двор оказался его — они с Гордеем к тому же ещё и соседи. Повозка остановилась возле амбара. У каждого из амбаров, стоящих вдоль улицы, концы нижних брёвен, торцами к улице обращённых, оставлены несколько длиннее прочих — верхних и тех, что в стороны смотрят. На эти торчащие нижние концы положена толстая длинная доска, и получается отличная скамейка–лавочка вдоль всей лицевой стороны амбара. И так напротив каждого дома. Артём подумал, что молодёжь любит, наверное, здесь свои вечерние посиделки устраивать, а днём сюда старики могут выйти — косточки на солнышке погреть.

10. Встреча двух «пришельцев»

Повозка остановилась около амбара, с лавочки встал человек подошёл к Фоке. Тот так же, как и Гордей, сгрузил свои снопы ближе к овину, что–то сказал человеку с лавочки, и повозка поехала по улице дальше. Человек был в поповской чёрной рясе. Вот он ведь и есть, значит, отец Антон. На вид ему было около 30-ти, может чуть старше. Возраст Иисуса, невольно улыбнулся про себя Артём. Видимо, Фока сказал ему, что ещё один «пришелец» из Рязани объявился, так как Антон посмотрел в сторону соседского амбара, увидел Артёма и побежал в эту сторону. Артём тоже поспешил навстречу.

Встретились, остановились в паре шагов друг от друга. Как бы даже растерялись — а что дальше? Оба уже полностью осознали своё положение, всю нелепость, несправедливость для них этой ситуации, созданной непонятно кем и непонятно для чего. Созданной искусственно и умышленно. То, что их теперь здесь уже даже двое, является бесспорным подтверждением этой преднамеренности, а не случайности, и какого–то, чьего–то замысла, не поддающегося никакому пока логическому осмыслению и объяснению. Оба не видели пока для себя выхода их этой ситуации, и оба видели и понимали, что и другой товарищ по несчастью точно также этого выхода не видит. Не видит даже какого–то, хотя бы приблизительного направления, в котором этот выход можно взяться искать. Именно вот это — сначала радость, что ты не один, что есть ещё человек «оттуда», а потом осознание, что этот человек точно так же беспомощен, как и ты, не способен помочь ни тебе, ни себе — стало тем ушатом холодной воды, который выплеснули на затлевший было уголёк надежды… Но всё равно — вдвоём лучше, чем одному.

— Здравствуйте Антон.

— Здравствуйте Артём.

Артём протянул руку, тот её схватил обеими руками, оба не выдержали и крепко обнялись. Слышно было, что Антон всхлипнул, голос несколько осип.

— Ты давно здесь?

— Два дня. А ты?

— С сегодняшнего утра.

Перешли на «ты» совершенно спонтанно, естественно, не сговариваясь, без всяких вежливых, предварительных оговорок. Артём был лет на десять старше, но по–другому они общаться просто не могли.

— Ты откуда?

— Из Челябинска.

— Ого!.. Далековато отсюда.

— От Челябинска до Москвы по железной дороге две тысячи километров. Так что прикидывай. А ты, я слышал, из Рязани?

— Да. Служу диаконом в Николо — Ямской церкви. А ты чем занимаешься… занимался?

— Ну, что ты нас загодя хоронишь–то? Занимаюсь я тем, что работаю экспертом–криминалистом в областном ГУВД.

— С тобой как это всё произошло?

— Шёл с работы, зашёл в лифт. Вслед за мной зашёл какой–то молодой человек. Посмотрел на меня гипнотизирующим взглядом, я отключился. Очнулся только сегодня утром, в лесочке, на полянке. Гордей с Фокой мимо проходили, я с ними заговорил, вот теперь здесь нахожусь. А у тебя как всё случилось?

— Вечером тоже дело было, я только что домой с вечерней службы вернулся. Был что–то сильно уставший, причём непонятно почему, вроде бы день совершенно обычный, но какой–то я весь к вечеру разбитый был. Зашёл, не переодевшись сел в кресло, Библию взял. Вдруг в голове какое–то головокружение, ощущение как будто в космос попал, звёзды мне навстречу летят, потерял сознание. Очнулся на травке, на берегу возле речки, вон, отсюда это место видно. Деревню увидел, пришёл сюда, стал с людьми разговаривать. Вижу — язык древнеславянский, у нас же в семинарии курс языков был, доктора и кандидаты наук преподавали. Я в Казанской духовной семинарии учился, по окончании меня в Рязань распределили. Познания по древнеславянскому невелики, в основном, по церковным текстам, поэтому и удивился — буквально всё понимаю, это же явно выше моего словарного запаса. А потом ещё выяснилось, что в XII веке нахожусь. До сих пор не могу в себя прийти — что это со мной произошло? А ты что–нибудь в этом понимаешь?

— Нет, ничего мне непонятно. Но, поскольку я напрямую видел «инопланетянина», который меня сюда заслал, и поскольку теперь это, оказывается, случай не единичный, и многие детали совпадают, то наши злоключения не приходится считать случайностью, нелепостью, в которую порой и верить–то не хочется. То, что мы с тобой здесь — это факт, это реальность, какой бы она неправдоподобной нам ни казалась. И во всём этом есть какой–то умысел, чей–то замысел… Но в чём умысел и чей замысел — это для меня пока неразрешимая загадка.

— И что нам теперь делать?

— Что делать?.. Думаю, что в первую очередь надо поставить себе задачу здесь прижиться, войти в местный быт, буквальным образом как бы устраиваться здесь жить.

— Ты что, думаешь — это надолго? Может, думаешь, навсегда?!!..

— Ничего такого я не думаю, никаких долгосрочных планов не строю. И строить пока не собираюсь. Не на чем их строить–то, никаких для этого зацепок нет. Давай будем сначала решать задачу элементарного выживания, чтобы до минимума снизить зависимость от чьей–либо помощи. Будем включаться в крестьянскую жизнь. Тебе Фока поручил что–нибудь сделать?

— Да, сказал, чтобы я снопы льна поднял на второй этаж овина, а если успею, чтобы там их на пол в один слой разложил.

— Вот, иди и делай эту работу. А я пойду к Гордею, тоже, видимо, этим же займёмся. Главное — не падай духом! Закончим это дело, опять соберёмся, ещё покумекаем.

Артём видел — Антон близок к отчаянию, к полной апатии. Понимал также, что никакими словами и уговорами здесь не поможешь. Самая лучшая помощь — это работа, какое–то занятие, от всяких этих мыслей отвлекающее.

— Всё, иди, своё дело делай, а я своё. Мы с Гордеем вдвоём–то быстро управимся, как только закончим, я к тебе приду, помогу. Поворачивайся, иди к овину, назад не оглядывайся. Всё у нас будет хорошо!

Артём хотел похлопать Антона по плечу, но опять не удержался и обнял его за плечи. Развернул от себя, подтолкнул в спину, повернулся сам и быстрыми шагами пошёл в другую сторону. Не выдержал, оглянулся. Антон шёл в свою строну, голова и плечи опущены, во всём его виде — полная безнадёга. Горло сдавило, Артём смахнул со щеки невольную слезу, прибавил шагу…

11. Работа в овине

Гордей уже носит снопы к овину. Это бревенчатый сруб, примерно три на три метра, с плоской, покатой крышей. Двухэтажный, но второй этаж невысокий, в полный рост не выпрямишься. Перекрытие между этажами — это всего лишь жерди, положенные в один ряд с довольно–таки большими просветами одна от другой — для продуха. Нижний этаж тоже невысокий. Почти весь он занят чем–то, наподобие широкой печи, с большим зевом топки. Кирпичного низа, дна в топке нет, а наоборот, вырыто в земле углубление, там видна зола и остатки древесных угольев.

Артём вспомнил, что читал где–то, может, и у того же Белова, что овин, где печь установлена, правильнее называть ригой. Овином же его называют, если печь не делают, а огонь разжигают просто в вырытой яме. И что овин или рига — это меньшая часть общей постройки, которая вся в целом называется гумно. Собственно, в самом гумне, то есть, в большей его части, отделённой от овина (риги) и производят потом обмолот зерновых (ржи, ячменя, пшеницы, овса) и семенных (конопли, льна, гороха). Но в разные времена и в разных краях конструкции и названия были, видимо, разные. Здесь ригу называют овином, а гумно не составляет с овином общей постройки, стоит рядом, несколько отделено. Но так, что входы в гумно и в овин друг от друга недалеко, напротив один другого. А ещё историки отмечают, что своё гумно имели зажиточные хозяева, а у тех, что победнее, гумно было одно на два или более дворов. Но вот и у Гордея было своё, и у Фоки тоже, да и насколько было видно вдоль по улице, напротив каждого дома были свои амбар, гумно, овин.

— Ты, Артём, мне снопы наверх подавай, а я их здесь укладывать буду, — Гордей залез на второй этаж.

Артём стал подавать снопы наверх. Там уже их было сколько–то, видимо, с прежних сегодняшних возок, которые мужики ещё с утра сделали. Гордей, раскладывая снопы на жердяном полу, взялся просвещать своего помощника:

— Ты житель городской, не знаешь, поди, что и зачем мы сейчас здесь творим. Разложим вот снопы здесь, в сушильне в один ли слой, а не войдут, так в два, или более. Ближе к вечеру я приду и внизу, в яме огонь разведу. Снопы сушиться будут. Утром перенесём их в гумно, там на дощаном, без щелей, плотном полу будем их обмолачивать, льняное семя выбивать. Но это потом, когда весь лён уберём. Нам уборки ещё на пару дней осталось. Завтра, чуть свет, девки, бабы с детишками опять на поле пойдут. А мы с Фокой возить будем, эту работу для всей деревни в этот раз мы с ним делаем. На следующий год — другие два двора. Приду вот сегодня вечером огонь разводить — не один, а с женой. Она на пороге овина отрубит голову петуху и кровью окропит все углы. Самый первый сноп я в овинову печь положу. Это всё, чтобы Овинника умилостивить, что в овинной яме живёт. Он строг — если ему что не по нраву, потом беды не оберешься, может и зерно спалить. А закончим когда все работы по просушке, один сноп оставим для Овинника, положим в печь блинов. Скажем: «Спасибо, батюшка Овинник, послужил ты нынешней осенью верой и правдой». Девки на Овинника гадают. Собираются зимой в определённую ночь, просовывают руку вовнутрь овина, спрашивают: «Овинник–родимчик, суждено, что ли, мне в нынешнем году замуж идти?». Если Овинник гладит девушку голой рукой, это значит, что суженый — бедняк, если мохнатой рукой — богатый, если вовсе не тронет — придётся сидеть в девках. Дел у Овинника много. Следит, чтобы снопы уложены были по порядку, насылает сквозняки, для веяния зерна нужные, наблюдает, чтобы провеиваемое зерно хорошо отделялось от мякины, следит чтобы сушки не было при сильном ветре — от пожара бережёт, и вообще, защищает своё хозяйство от бед и от всякой нечисти. А если хозяева какие ошибки допустят, может и наказать жестоко — овин может сжечь, а то так хозяина и в печь затащить. Мужики бают, что в больших деревнях, где церкви есть, попы за верования Овиннику шибко ругаются. Помочь, мол, или наказать может только Господь Бог один. А как нам в Овинника не верить? Он с нашими дедами и прадедами всегда рядом был, случалось, что и наказывал, так значит, за дело, но ведь и помогал тоже. А как ты думаешь, отец Антон не будет ли ругаться за Овинника–то?

— Полагаю, что не будет. Гордей, я пойду–ка помогу Антону, а то он один там пока.

— Ступай, помоги. А потом на обед приходи, жена с детишками должна уже с поля вернуться, обед сготовят.

— Хорошо. Я вот свой пакет здесь оставляю, там кое–что из городской еды есть, попробуете.

Артём взял свой полиэтиленовый пакет с продуктами, достал оттуда непочатую пачку сигарет — надо будет её потом изничтожить — сунул её пока в карман. Пошёл в сторону хозяйства Фоки.

12. О преодолении дурных привычек

Артём подошёл к овину. На круглом небольшом валуне, прислоненном к стене овина, лежала аккуратно сложенная в несколько раз риса, на ней так же аккуратно сложенная однотонная, серого цвета сорочка, сверху том Библии. Антон только что начал перекладывать наверх снопы, которые он перетаскал с улицы и сложил горой у входа в овин. Одет он был, оказывается, совершенно «по цивильному», как и Артём — в кроссовки и в джинсы — под рясой–то всё равно не видно. Работа, похоже, его от горестных мыслей действительно отвлекла — выглядит уже не так удручённо, во взгляде живинка появилась, лицо от постоянного движения зарумянилось. Артём тоже снял свою рубаху, положил сверху антоновых вещей на валун.

— Антон, я сейчас залезу наверх, буду укладывать снопы. Ты мне будешь их подавать.

Вдвоём работа шла споро. Через некоторое время все снопы были уложены в сушильне. Артём спрыгнул вниз. Посмотрел по сторонам, увидел на земле небольшую сучковатую палку, пошёл, поднял. Заглянул в овинную печь. Она была устроена так же, как и у Гордея, низ земляной, углублением, на дне остатки золы и угольев. Артём рядом с ними копнул землю концом палки. Земля легко подалась, получилась небольшая ямка, он её ещё поуглубил.

— Ты что такое делаешь? Зачем тебе эта ямка?

— Курево хочу уничтожить. У меня с собой «оттуда» полторы пачки сигарет. А здесь ещё про курение ничего не знают, до него ещё пять с лишним веков, пока Пётр его из европ не привезёт. Пусть они о нём пока ничего и знать не будут. Не хочу, чтобы на Руси курение началось по моей вине на пять веков раньше, чем этому быть суждено. Так что курить бросаю и произвожу здесь, в жилище местного бога Овинника, его торжественное изничтожение и захоронение. Надеюсь, Овинник этот мой поступок одобрит. А то так даже ещё и поможет облегчить страдания заядлого курильщика, решившего курить бросить.

Артём достал из кармана обе пачки, вытряхнул из них сигареты в ямку, концом палки постарался их сильнее помять, измочалить в крошку, туда же сунул обрывки пачек, загрёб это всё обратно землёй, а сверху присыпал золой и угольями — замаскировал.

— Вот так–то приходится с дурными привычками расставаться. Хоть и тяжело, и мучительно, а, знаешь ли, приятно, начинаешь себя человеком осознавать, а не рабом своих дурных привычек. Ладно, я это несколько высокопарно выражаюсь — это намеренно, чтобы укрепить в себе уверенность в правильности и бесповоротности решения. Хотя обратной дороги теперь уже не будет — курева–то ведь всё равно больше нет.

— Какого ты тут Овинника поминал?

— Об этом, отец Антон, нам надо будет с тобой обязательно поговорить. Овинник — это их местный божок. Русь–то ведь хотя и окрестили более века назад, но, надеюсь, ты из истории знаешь, что она как до этого была языческой, так и после принятия христианства языческие обычаи долго жили, особенно средь простого люда. Это князья там всякие крещение прилюдно спешили принять — им религия–то край как нужна была, чтобы утверждать перед холопами богоданность своей власти. А простому люду и со своими языческими богами хорошо жилось. Они, эти боги, и помогали им во всём, и за порядком следили, и наказывали, когда надо. Никакой заморский, привозной бог им и не нужен был. Вот тебе мой совет, просьба, наставление старшего, да хоть указ: помни — в чужой монастырь со своим уставом не лезут. Ты хотя церковный сан и имеешь, но здесь, в данных обстоятельствах, как говорится, не «при исполнении», не твой это приход, не твои прихожане.

— Но ведь они же как дети малые. Их же надо на путь истинный наставлять. Они же Домовому, да вот ещё и Овиннику молятся.

— Поговорить насчёт истины, и путей к истине у нас тобой времени, возможно, ещё немало будет. Поговорим ещё. Вон, кстати, Фока со стороны Гордеева двора возвращается. Видимо, снопы всем развёз и повозку с лошадкой уже вернул.

13. Обед

Подошёл Фока:

— Я вижу, уже управились. Артём, тебя Гордей обедать ждёт. А Антон у нас столоваться будет.

Пошли по своим дворам. Артём подошёл к дому Гордея. Никаких заборов от людей вдоль улицы нет. Если и есть какие во дворах где изгороди, так это они лишь чисто «технологического» назначения, чтобы скот или домашняя птица куда не надо не лезли. Вошёл в сени, подошёл к двери в жилое помещение, за ней слышны детские голоса. Нащупал деревянную ручку, потянул, дверной проём невысок, пришлось немного нагнуться, вошёл. Напротив входа стол из струганных досок. За столом, с одного его края уже сидит на скамейке младшее Гордеево поколение — девочка, лет двенадцати и два мальчика — младшие братишки. С появлением Артёма гомон за столом стих — три пары любопытных глаз уставились на гостя. Подошёл Гордей:

— Вот и моя семья. Жена — Аксинья, дочь — Ульяна, сынишки — Матвей да Семён. Твою котомку я принёс, вон она — на лавке у входа.

Артём взял свой пакет, достал из него два свёртка:

— Аксинья, вот из города продукты — сыр, колбаса, белый хлеб. Надо порезать и на стол поставить.

— А что это за снедь такая, как её есть надо?

— Дай мне нож, я сам порежу, — Артём решил, что будет, наверное, не совсем по–крестьянски, если он возьмёт и сейчас шиканёт, крестьянская жизнь приучает к расчётливости, бездумное мотовство осуждается. Отрезал шесть кружочков колбасы, шесть пластов сыра и двенадцать ломтиков от батона. Остатки колбасы и сыра завернул в те же упаковки, сложил всё в пакет, отдал его Аксиньи. — Сборы у меня уж очень короткими получились, успел захватить только то, что под руками оказалось. Колбасы и сыра осталось ещё на один обед, прибери. И ещё бы какую–то плошку — я орешков и сухариков насыплю.

Аксинья дала глиняную плошку, Артём высыпал туда по пакетику арахисовых орешков и подсолённых сухариков.

— А ещё нам бы три кружки — пиво разлить.

Сели за стол. Артём взял оставшиеся у него две баночки с пивом, вскрыл их, разлил в три кружки, пододвинул две Аксиньи и Гордею. На столе уже были глиняные тарелки с нарезанными колбасой, сыром и батоном, а также плошка с орешками и сухариками. На краю стола, ближе к Аксиньи, стояла глиняная посудина с каким–то первым блюдом. Там же стопка глиняных тарелок, деревянные ложки и деревянный черпак. Артём посчитал нужным сказать что–то типа тоста:

— Уважаемые Аксинья и Гордей. Большое спасибо вам за гостеприимство, за то, что дали мне кров. Постараюсь не быть вам обузой, полностью рассчитывайте на моё участие в ваших работах по хозяйству. Умею, может, не так уж и много, но обучусь быстро.

Выпили пиво. Аксинья тоже сначала не очень–то его на вкус одобрила, но когда хмельной напиток дал себя знать, невольно рассмеялась, смущённо прикрыла рот рукой, приняла строгий вид и начала разливать первое по тарелкам. Это оказалось окрошкой, но постной, без мясного. Сыр и колбаса всем понравились, особенно детишки выразили одобрение:

— Ой не ели есмо николи же ни сыра сего, ни колбасы, се же дивьно борошьно!

На второе Аксинья подала овощное рагу. Артём на вкус вроде бы определил, что «ингредиентами» этого блюда были тушёная редька, морковь и лук. Хлеб только ржаной. Ломтики пшеничного батона восприняты как некое лакомство. На третье Аксинья налила всем по кружке кваса с явным вкусом ягод лесной малины. «Возможно, шли с поля по лесу, в малиннике остановились, немного насобирали, потолкли, в квас добавили».

Закончился обед тем, что все встали, и хозяйка произнесла простую «молитву»:

— Царь хозяюшка Домовой! И даруем цебе и хлебом, и солью, и низким поклоном, а што сами едим, пьём, тем цебе дарим; а ты, хозяюшка–бацюшка, нас береги и скоцину блюдзи.

14. Планы на работу

После обеда мужчины вышли на улицу, присели не невысокое, в оду ступеньку крылечко в сени.

— Гордей, я видел, у тебя возле печи небольшая стопа кирпичей сложена. Что, печь перекладывать собираешься?

— Надо бы переложить — и маловата она, и греет уже что–то плохо. Да, не знаю вот, соберусь ли к этой зиме. Рук не хватает. Кирпич–то вот весь и есть, а его много надо. Это с позапрошлого года остался, когда я одной вдове, через два двора отсюда, печку заново клал. Она, мало того что вдова, так у неё в том году ещё и сын погиб — забрали его на службу в Рязань, в князеву дружину, и года не прослужил, как случилась у князя нашего какая–то свара со своим младшим братом, несколько человек тогда с обеих сторон и погибли. Братья–то, вроде как помирились, опять за одним столом вместе со своими прихлебателями медовуху пьют, а вот старухе теперь и надеяться не на кого, одна осталась. По–соседски, кто как можем, помогаем.

— Это точно — паны дерутся, а у холопов чубы трещат. Так ты печник?

— Чтобы постоянно только кладкой заниматься — этого нет, но печи класть умею. Это мне от отца уменье досталось, а ему от своего отца, от деда моего. Наш деревенский староста мне говорит, чтобы я плотнее за печное дело взялся. Много потребности в этом по деревне. Этой зимой чуть целая семья не погибла — печь у них очень угарная, какой–то пришлый печник–недоучка в своё время сложил. Многие хозяева в овинах хотят печи выложить — без печи–то при сушке снопов больше дров требуется. А главное — без печи–то, с открытым огнём, и опасность пожара выше. Новые два двора в том конце деревни строятся — молодёжь женится, своё хозяйство заводят, там тоже печи нужны будут. Но у меня помощники не подросли пока — 8 и 10 лет, в этом деле от них помощи ещё мало будет. Они пока в других делах помощники, лён вон сейчас теребят — это как раз по их силам и уменью.

— Подожди, Гордей. А если мы с Антоном тебе артель составим. Как я понимаю, изготовление кирпичей, если это дело изначально правильно отладить — работа–то не слишком сложная. Мы бы с ним, если бы этим делом занялись, так на всю деревню кирпичей бы наготовили. А потом тебе, для кладки печей, и подмастерьями сумеем.

— Артём, а ведь ты дело баешь. Внизу, у речки, шагов всего–то двести от моей бани к лесу, есть овражек, там я хорошую глину для кладки печей беру. Из этой же глины я и посуду делаю. У меня там специальная печь для обжига сооружена — из каменных валунов, это мне Фока помогал её сделать, одному–то мне было бы с этим не совладать. Слушай, а что нам дело–то откладывать? Пойдём–ка прямо сейчас, на месте и определяться будем. Кое–какой инструмент и приспособления для этой работы у меня прямо в печи сложены, на хранение там оставлены. Возьмём с собой, пожалуй, только лопату, да бадейку, чтобы воду с речки носить. А ещё возьмём–ка с собой моих пострелов — Матвея да Семёна. Они пока в речке искупаются. Может, ещё и рыбёшки какой поймают, свои снасти сейчас соберут и захватят. А если потребуется, мы их потом к Фоке пошлём, они к нам Антона–то и приведут.

Гордей приоткрыл дверь в дом:

— Аксинья, мы с Артёмом пойдём на разведку на глиняный карьер. Ребятишек я с собой возьму. Матвей, Семён, собирайтесь на речку, захватите ваши рыболовные снасти. Мы с Артёмом пошли, вы нас догоните.

Гордей заглянул в хлев, взял оттуда стоящую у входа цельнодеревянную лопату в виде весла с широкой лопастью, отдал её Артёму.

— Подожди, я ещё топорик на всякий случай возьму, может, что поправить придётся, да хоть ту же лопату слегка заострить. Если жестковато будет для деревянной лопаты, придётся кого–то из ребятишек за железной послать.

Сходил в сени, вернулся с топориком, аккуратно завёрнутым в кусок старой холщёвой тряпки, из которой торчало только топорище. В другой руке за дужку из верёвки нёс деревянную бадейку, размером с ведро. Большинство предметов крестьянского хозяйства были деревянными, а посуда, как правило, глиняная. Металлическими были только те, без которых уж явно не обойтись, относились к ним очень бережно.

15. Местный диссидент

Стали спускаться к речке по тропинке, что шла межой между Гордеевым и Фокиным наделами. Она вела прямо к бане. Потом надо будет повернуть налево и по тропинке, что вдоль реки, пройти мимо Аксиньиного огородного хозяйства в сторону глиняного карьера.

— Гордей, я вот что думаю. Что если нам с Антоном у тебя в бане и ночевать? И вас стеснять не будем, да и нам так удобнее.

— А берегинь не испугаетесь? — это, понял Артём, имелись в виду русалки. — Они по ночам выходят на берег, качаются на ветвях, расчёсывают свои зелёные волосы, заманивают к себе людей, защекочивают их до смерти. А то так ещё и водяной, отец их — косматый, с бородой по колено, злой, проказливый старикашка.

— Нет, мы по ночам на берег выходить не будем. Не поддадимся их заманиваниям.

— Что ж, тогда надо будет соломенные тюфяки приготовить, это Аксинья сегодня сделает, даст чем укрываться.

Обогнули баню, пошли по берегу речки. Вскоре склон к реке стал несколько круче. Вот в нём и овражек. По нему, видимо, весной талые воды в речку стекают. Берега оврага коричнево–красного цвета, практически без травы. Можно сказать — сплошная глина. В одним из них, в довольно–таки покатом месте вырыто углубление в виде пещеры без потолка. Здесь и устроена печь для обжига — высотой с человеческий рост и шириной почти в два шага, довольно–таки глубокая. Стены выложены валунами — каменьями, чуть не с локоть размером, по форме, в основном, плоскими. Выложены так, что образуют сходящийся конусом свод, наверху, там где задняя стена печи — отверстие для выхода дыма. Оно заканчивается трубой, которая сделана из колец, выполненных гончарным способом. Есть и передняя стенка с печным зевом, через который может человек вовнутрь залезть. Рядом стоит заслонка, то есть приставная дверца в виде плетня из прутьев, размером метр на метр, с обеих сторон покрыта слоем глины. Кладка сделана на глиняном растворе, выглядит всё прочно и основательно. Внутри довольно просторно, туда вот кирпичи для обжига и загружают. А пока там видны аккуратно сложенные доски, брусья, какие–то деревянные приспособления.

— Вот и пришли. Из досок соберём подобие стола, удобно будет кирпичи формовать.

Достали из печи тёсанные доски. Артём обратил внимание на то, что вдоль склона оврага, слева от печи, есть несколько как бы невысоких стенок, также выложенных из валунов, скреплённых между собой той же глиной. Положили на них доски, получились отличные стеллажи, слева повыше — по пояс, справа низкие и более прочные, под тяжесть рассчитанные.

— Вот здесь, с левого края, будет стол, на нём кирпичи делать будете и складывать вот сюда, направо. Будет получаться сырец. Вообще–то, можно класть печи и из сырца, когда он полностью высохнет. Но, если заготавливать кирпичи впрок, то их лучше обжигать. Сырец–то, он ведь чем плох? Боится сырости — теряет прочность, по сути дела опять глиной становится. Где его хранить? Только в сухом месте. А если его много надо? Да, и мягок лишку он. Для кладки–то это даже удобно бывает — мастерком его можно в каком хошь месте и очень точно перерубить, хоть наискось, хоть как. Но, допустим, углом скамейки о печку заденешь, и выщербина будет. Нет, кирпичи надо заготавливать впрок только обожжённые. Глина у нас здесь очень хороша — и не жирна, и не тоща. В тощей глине много песка, она шероховата на ощупь, и слишком рассыпчата. Жирная глина на ощупь мягкая. Но если в ней песка совсем мало, при высыхании она трескается. Наша глина в самый раз. Отец учил меня как определять жирность глины. Берёшь кусок и мнёшь его до тех пор, пока не перестанет прилипать к рукам. Делаешь из неё шарик, размером примерно как в три пальца. Кладёшь его на одну дощечку, а сверху начинаешь другой сдавливать. Если глина начинает трескаться при сжатии уже в четверть его высоты, то она тощая. Если она начинает трескаться только когда ты шарик наполовину сожмёшь, то она жирная, в неё надо песок добавлять. Нормальная жирность — это когда трещины появляются при сжатии на одну треть.

— Целая наука!..

— А ты как думал? Это же всё опытом многих людей накапливается. Мне отец передал, ему его отец, тому или тоже отец, или у какого мастера был в подмастерьях — тот обучил. В народе много такой мудрости. Потому что именно такая мудрость нужна чтобы жить и выживать, потому что она всем народом и всеми его предками веками создаётся, копится и передаётся дальше, своим потомкам.

— Гордей, а ты очень не прост. Я ведь слышал, когда вы проезжали мимо меня по лесу с пустой повозкой, как ты сказал Фоке, что правда — это только для князей да богатых, а бедняку лишь обман да лихо. Я тогда уже тебя выделил, хотел с тобой поближе сойтись. Так вот всё и сошлось.

— Ты говоришь — не прост. А, пожалуй, так простоват лишку, беру вот и перед тобой весь выкладываюсь. Но я уж такой бунтарь по натуре — не люблю несправедливость, ложь и лицемерие. Человек — он ведь как та глина. Чем более в нём всего намешано, тем скорее он это покажет, когда на него давить будут. Думаешь, у меня не обливалось кровью сердце, когда я вдове печку перекладывал? Ведь не подлецы ли они, эти наши князья? Позаводили себе дружины, каждый старается поболее чтобы у него дружинников было, друг перед другом кто больше гонора покажет. Откуда дружинники? Знамо дело откуда — сыновей крестьянских от земли и от родимого дома отрывают. А потом беспросыпно бражничают, друг перед другом куражатся. Да ещё вражда — брат на брата, князь на князя. Сплошные распри, вражда и предательство. Дружину–то кормить, одевать надо. Откуда что брать? Опять же — всё с нас и берётся. Князя рязанского со всеми его нахлебниками кормим, он с нас три шкуры дерёт, ведь ему же ещё дань князю киевскому платить надо. Теперь это у них «повоз» называется — сами данники должны доставлять поборы в специально учреждённые места. А тут ещё с богами канитель задумали. Мы–то, крестьяне, своих богов знаем — Домового, Овинника, а ещё кого из нечисти — водяного ли, благинь. Нам этого по жизни–то вполне хватает. Есть, конечно, боги и повыше — Перун, Хорс, Мокошь, Семаргл, Велес, Даждьбог, Стрибог, Святовит, Сварог, но эти более у князей в почёте. Так вот, для главной–то княжеской власти, оказывается, плохо, когда много богов, когда у каждого чуть ли не свой. Надо, чтобы один на всех был, чтобы всякая верховная власть как бы от него и шла. Тогда всех прочих князей и людишек всех можно подчинять не столько силой, дружиной своей, сколько помощью божьей. Так–то даже и понадёжнее будет. А тут посланники всякие — из неметчины, из Византии, магометане. Всяк своего бога предлагает. Чуть ли было магометанского бога не приняли. Володимир–то, князь киевский, как магометанин какой, сразу со многими жёнами жил, чуть не три десятка детей с ними нажил. Но отвергли — запрет на бражничество у них прописан. Из прочих остановились на византийском. Бают, что более чем за сотню лет до Володимира, князь Аскольд византийскую веру для себя и для Руси уже принимал. Да, видимо, духу не хватило к новой вере Русь принудить. При Володимире это жёстко было. В Новгороде крепко восставали, там его родной дядя Добрыня мечом веру устанавливал. И в других местах не всё спокойно было. А с богами–то, которым и сами молились, и все их предки, как поступили? Перун был главный из них. Привязали деревянного идола к конскому хвосту, двенадцать мужей его плетьми стегали, приволокли на берег и «вринуша в Днепр». В один миг веру поменяли и старых идолов в реку сбросили. Вот оно каково, княжье–то крещение…

16. Знакомство с технологиями

— Ладно, покончим пока с этим разговором. Давай–ка лучше за дело возьмёмся. Я вот что думаю. Пошлю сейчас ребятишек к Фоке, расскажут ему о наших планах, как кирпич делать будем. Если он каким–то неотложным делом Антона не занял, они его сюда и приведут. А мы с тобой пока налаживать всё будем, со всеми приспособлениями тебя познакомлю, осваивать — что и как делается.

Гордей кликнул мальчишек с реки. Те вернулись с уловом — в плетёном сачке было около десятка рыбёшек, довольно–таки не мелких размеров. Отец дал сыновьям инструкции и отправил их домой.

— Что ж, начнём определяться. Изготавливать кирпичи, вообще–то, работа несложная. Но по времени очень длительная, сушка и обжиг — дела небыстрые. Вот сюда будете отформованный кирпич рядами укладывать. Кирпич кладётся для сушки не плашмя, а на ребро, поперёк ряда. Тут в ширину два ряда помещаются. В каждом ряду кирпичи должны быть расположены на расстоянии таком, что между ними только ладонь можно протиснуть. Это должно строго выдерживаться, мы для этого специальную мерку заведём, какую–нибудь чурочку. Такое же расстояние и между этими двумя рядами будете оставлять. При такой укладке сырец будет высыхать равномерно. Если укладывать реже, кирпич высохнет быстрее, но будет весь в трещинах, вся работа пойдет насмарку. Сверху, так же, на ребро кладётся следующий слой. Но кирпичи кладутся наискось, чтобы каждый кирпич второго слоя опирался концами на два кирпича нижнего. Третий слой — опять прямо, то есть поперёк всего ряда, как же и первый слой. Четвёртый слой — наискось, только теперь уже в другую сторону, пятый прямо, шестой — наискось, как и второй слой, седьмой — прямо, восьмой — наискось в другую сторону, как и четвёртый. Всё, на этом слои закончились. Выше уже нельзя, а то нижние мяться будут. Чтобы нижний слой к доскам не прилипал, доски припорошите просеянным песком. У меня для этого мелкое сито есть, дочка сплела из волосьев конского хвоста. А потом каждый слой, на который следующий ляжет, точно так же присыпать песком будете. Я здесь всё специально вдоль северного склона оврага устроил, чтобы прямого солнца на кирпичи меньше было, так сушка равномерней. Вот, по укладке для сушки и всё.

— И сколько им сохнуть надо.

— При такой погоде семь дней, а если через месяц, то денёк, пожалуй, добавить надо будет, это смотря какая погода. А через пару месяцев сушка и десять дней, и даже две недели может занимать, когда уже прохладно будет.

— А чтобы весь стеллаж кирпичами в восемь слоёв заложить, на его формование сколько времени может уйти?

— Я не знаю, как у вас дело пойдёт, но, думаю, что в первое время два дня полноценных потребуется.

— Значит, последний, восьмой слой кладём, и у нас недельный простой будет. Может его чем–то занять следует. Я вот подумал, а если вдруг дождь? Если нам сделать навес, мы же тогда ни в работе, ни в сушке от погоды зависеть не будем. Нам бы материала на стойки и крышу, мы бы и навес между теми работами сделали.

— И опять ты дело баешь. Я‑то без навеса обходился, потому как по многу кирпичей не делал. А если с навесом, так мы его с боков можем досками зашить или, хотя бы, плетёными рогожками завесить. Дополнительно и от солнца загородим, и от ветра — для равномерной сушки это только лучше. Я завтра вам еловых жердей потолще для стоек и перемычек привезу, наметим, где ямы выкопать. Тележный дёготь у меня есть, чтобы концы обмазать, что в землю опустим — дольше служить будут. А потом досок подвезу, крышу сделаем.

— А как обжиг проводится?

— Там свои тонкости. Дело, конечно, важное и ответственное. После обжига кирпич становится твердым как камень и влаги не боится. Но чтобы весь кирпич ровно обжечь, печка не такой должна быть, настоящей. Наша печь попроще, в ней какой–то доли недожога или пережога не избежать, но и нормального кирпича порядочно будет. Это уж мне потом, при кладке это всё учитывать придётся. Недожог боится сырости, но для кладки печи это не страшно. Зато печная труба снаружи, в сырости, туда и с пережогом пустишь. Опытный печеклад может оценить кирпич хоть с закрытыми глазами — молотком слегка по нему стукнет, по звуку и определит. Загружаем в печь примерно такими же рядами. Весь обжиг будет от восьми до десяти дней. Сначала выпаривание — кирпич прямо–таки парит. Если тяга плохая, он «поплыть» может — форму потерять. После выпарки огонь пожарче поддерживаем, окончательно влагу выгоняем. Это будет видно — цвет из бурого становится жёлтым. Потом «спекание». Если кирпич опять буреет, значит — перекал, снижать жар надо, или вообще обжиг пора заканчивать.

— На словах вроде бы понятно, но сразу–то нам вряд ли суметь самим обжечь.

— Сначала вместе, конечно, обжигать будем. Я днём буду к вам почаще заглядывать, а ночью уж вы сами по очереди дежурить будете. Теперь будем формовку кирпича осваивать. Приспособлений немного — пролётка, чекмарь, поддон да скребок.

Артём подошёл к столу, взял пролётку. Конструкция из четырёх дощечек, положенных на ребро. Две длинные по концам соединены двумя круглыми палочками — ручки, внутри две поперечные дощечки — стенки. Получилась прямоугольная форма, без дна, как раз по размеру кирпича, примерно 24х 12х 6 сантиметров. Внутренние стороны пролётки очень тщательно обработаны, никакой шероховатости — это чтобы отформованный кирпич легче доставать было. Чекмарей два, один в виде кухонной толкушки для картофеля, другой на деревянный молоток–киянку похож. Это для трамбовки глины. Поддон — широкая дощечка, на которую пролётку можно поставить, она тогда дном служит. Скребок — узкая, тонкая дощечка, одно ребро совсем «на нет» сходит, как лезвие ножа.

17. Начало кирпичного производства

— Мне это в работе попробовать хочется.

— А ты, смотрю, до всего нового–то тоже охоч да любопытен. Я вот такой же. Чем уж увлекусь, меня потом не оттащишь. Может, иной раз, даже в ущерб другим делам, более на то время важным. На меня Аксинья раньше за это ругалась, потом привыкла. Да и в целом–то это чаще только на пользу выходит — глядишь, что–то освоил, чему–то научился. У меня она молодец — и понятлива, и добра, и хозяюшка. «Гордей, говорит, чудак ты мой родный!». Хотя, когда, и поругаемся малость, не без этого. А насчёт «попробовать» — сейчас и начнём. Только подготовиться к этому надо. Какая подготовка нужна? У меня здесь есть колода, из обрезка толстого бревна выдолблена. Я её в печь не убирал — тяжела очень, да и ни к чему. Вот она, кверху дном лежит, перевернута. Переворачиваем, устанавливаем её на удобное место. В ней вы воду для работы держать будете, бадеек шесть в неё входит. Возьми бадейку, что мы с собой захватили, сходи пару раз на речку за водой. А я пока посмотрю, в каком месте нам глину удобнее брать будет. Хочется, чтобы всё по порядку у нас здесь было.

— Гордей, я вот что подумал. Обжиг–то — уж очень долгая история. Может, есть смысл со временем когда–то и вторую печь поставить. Хоть рядом с этой же. Может, глину выбирать надо так, чтобы для другой печи удобное место в склоне оврага образовывать?

— Не могу я на тебя, как на советчика нарадоваться! Я же и сам об этом подумал, как раз это место и хотел определить. Если производство кирпича наладить в той мере, в какой на него в деревне потребность есть, так вторая–то печь явно нужна будет.

Артём пошёл с бадейкой по воду, а Гордей, взяв с собой деревянную лопату, пошёл на разведку вдоль оврага. До речки шагов двадцать, Артём быстренько сходил три раза, две бадейки вылил в колоду, последнюю пока оставил невылитой. Пошел посмотреть результаты Гордеевой разведки. Тот очистил от травы и дёрна небольшой участок, буквально в нескольких шагах от печи.

— Вот отсюда и будем брать. Овраг благодатный, хоть в любом месте бери. Принеси кусок старой рогожи, там, в печи сунут, мы на неё глины наберём, и подволокём к нашему рабочему месту. Один–то я рогожкой обходился, для вас мы носилки соорудим.

У Гордея уже заготовлена горка глины. Постелили рогожу, загрузили, за углы поволокли ближе к рабочему столу. Гордей взял горсть, стал мять обеими руками, как тесто для пельменей. Глина перестала рассыпаться, стала однородной, мягкой массой. Помял, потыкал в комок пальцем, скатал из него шарик, уронил на стол, посмотрел деформацию:

— Хорошая глина, к рукам не прилипает, влаги в самый раз. Без всякой подготовки годна к работе. Возьми сито, просей немного песку — у меня вон его с прошлого раза небольшая кучка осталась. Потом будете набирать его на берегу, у речки, в сторону леса шагов сто отойдёте, там его много. Присыпь песочком доски, на которые кирпичи для сушки выкладывать будем — это чтобы они не прилипали. И при формовке песок для этого же нужен. Мокрой тряпкой обильно увлажняю верхнюю сторону поддона и все четыре стороны внутри формы–пролётки. Теперь присыпаю их песком, ставлю пролётку на поддон. Беру ком глины и обеими руками вдавливаю его в форму. Надо, чтобы она заполняла все углы, и к стенкам плотно прилегала. Глины не хватило, беру ещё ком, заполняю форму доверху. Чтобы не было пустот, утрамбовываю чекмарём, тем или другим — каким удобнее. Но умеренно, чтобы глина не выдавливалась снизу. Теперь возьми пролётку за ручки, мне поможешь, будешь её придерживать. А я выровняю верх кирпича деревянным скребком — прижимаю острый его край сверху к рёбрам боковых стенок, провожу вдоль формы, убираю излишки глины. Вдвоём–то это сподручнее. Теперь беру поддон вместе с формой, несу это всё на наш настил, переворачиваю, убираю поддон. Не спеша и аккуратно вытряхиваю кирпич. Он так и лежит плашмя. Чтобы равномерно сох, через пять–шесть часов перевернём его на другую сторону. И только ещё через пять–шесть часов такие подсушенные кирпичи можно будет складывать в восемь слоёв для окончательной сушки. Причём желательно работать так. Как начал первый кирпич, так уже стараешься с наименьшими перерывами всю партию и отформовать.

— А сколько кирпичей должно за раз получиться?

— Это размерами печи определяется. В нашу более восьмисот штук не загрузишь. Так что вот из этого и будете исходить. Ну что, продолжим, раз уж начали?

— Конечно, продолжим. А вон, кстати, Фока с Антоном идут.

— Фока, видимо, сам решил сходить, полюбопытствовать.

18. Артель

— Гордей, твои ребятишки сказывают, ты кирпичным делом заняться решил.

— Артём вот меня надоумил. Говорит, что с Антоном это дело освоить и поднять смогут.

— Я тогда к тебе в очередь встаю, мне ведь печку тоже надо как–то будет собраться перекладывать. Если не в этом годе, так на следующий.

— Переложим. А как Антон–то, не против в кирпичную артель вступить? Поди, ведь этого дела совсем не знаешь?

— Вступить в артель не против. Науку же сию полагаю с Божьей помощью познать.

— В науках таких не на богов надеяться надо, а на свою смекалку, прилежание, да на учителя толкового. Артём вон уже освоил первое, правда, самое простое дело — формование кирпича. Он тебе в этом деле пока учителем будет. А нам с Фокой вот что сейчас надо бы сделать — съездить в лес, заготовить материал на постройку навеса. Это у Артёма мысль такая была, чтобы навес здесь устроить. Заодно и дров подзаготовим, для обжига кирпича их много потребуется. Завтра–то с утра опять вывозом льна заняты будем. Наверное, сегодня же завезём часть материала.

Фока с Гордеем пошли к дому запрягать лошадку.

— Ну что, Антон, вот такие я нам с тобой трудодни определил. Работы по производству кирпича непочатый край. Гордей говорит, что желающих на печные работы по деревне очень много.

— Ты, я смотрю, здесь как будто навсегда надумал обосноваться. Что тебе за забота все эти деревенские проблемы? Нам как–то бы домой вернуться надо.

— А ты знаешь способ, с помощью которого это сделать можно? Вот то–то и оно… И я не знаю. Знаю точно лишь одно — сидеть и горевать о своей судьбе — это уж точно не способ и не выход. Я уже тебе говорил, что наша первая задача — это стать здесь полноценными, скажем так, гражданами. Чтобы своим трудом мы могли сами себя обеспечивать — и питание, и кров, и одежду. А если как похолодает, а зима — во что оденешься? На сколько времени нашей здесь жизни нам рассчитывать — нам неведомо Поэтому исходить лучше из того, что этот период может и долгим быть. Если такой прогноз не подтвердится, вот и хорошо, «и будет нам счастье». Но если мы его во внимание принимать не будем, а он возьмёт, да и подтвердится?.. Что тогда? Это первое. А второе то, что нам какое–то время, пожалуй, лучше будет несколько как бы в сторонке оказаться, не на виду. Кирпичное дело нам это позволяет. Я ведь даже с Гордеем договорился, что мы с тобой ночевать в его бане будем. Нас с тобой в деревне–то и не видно, и не слышно будет, больше вероятности на глаза кому не надо не попасть. Мы же ведь здесь неизвестно кто. А если какие–то «властные структуры» начнут разбираться кто мы, да откуда. Выяснится, что я вовсе не из Рязани, а ты из Рязани, да вовсе не из той… Из какой? Из той, которая через 900 лет будет?!.. Мы–то от этого путешествия по времени не можем в себя прийти, а они что должны думать? А если они нас за лазутчиков каких посчитают? Мы же в этом времени абсолютно ничего не знаем — чем люди живут, какие у них заботы, какие обычаи и т. д. Мы здесь чужие.

— Но я же церковный сан имею.

— Ну и что? Ты заметил от Фомы или Гордея какое–нибудь к тебе более уважительное отношение, чем ко мне, по причине наличия у тебя этого сана?

— Нет… Они о Боге–то и не поминают вовсе. После обеда встали и Домовому молитву прочитали!.. Я чуть было не встрял, да твоё предупреждение вспомнил насчёт чужого монастыря.

— Правильно и сделал. Не думаю, что это нам на пользу будет, если ты начнёшь здесь «проповедовать». А как ты из нашего будущего знаешь, в твоих проповедях и нужды–то никакой нет. Религия, она и так своё возьмёт. Её власть поддержит, народишко к вере принудит, а потом народишко и сам «за веру, царя и отечество» свои жизни с умилением отдавать будет. На то религия и создавалась, чтобы быть опорой для власти. Потому власть скорей её и принимает, новых богов народу из–за моря привозит, что увидела в религии для себя надёжную опору. «Власть царска веру охраняет, власть царску вера утверждает; союзно общество гнетут…» — Александр Николаевич Радищев.

— Ты атеист?

— Скажем так — я человек не религиозный, материалист. Но о боге, как о некой идее, о смысле жизни, о том, зачем я пришёл в этот мир, есть ли в этом какая–то цель или замысел — обо всех этих вопросах рассуждаю немало. При этом не связан какими–то религиозными представлениями. Вот что, дебаты пока откладываются, давай–ка за работу возьмёмся. Ты, я вижу без рясы ходишь, подмышкой держишь. Клади её и свою Библию вот сюда, на камушек. Можешь и рубашку, как я, снять. Приступим. Для начала я тебя по формовке кирпича должен всему обучить, чему у Гордея успел научиться.

Антон оказался учеником способным, дело пошло споро и слаженно. Месили комки глины, заполняли ею форму–пролётку, выкладывали готовый кирпич на стеллаж, начинали формование следующего. Для наработки навыков решили операции чередовать — кирпич формовал кто–то один, другой был подмастерьем, на каждом следующем кирпиче ролями менялись. Глина заканчивалась — нагружали рогожку, подтаскивали к столу. Сеяли песок, подносили воду. Работа шла настолько слаженно, что не требовалось каких–то лишних слов, пояснений, уточнений, указаний. Следовательно, в процессе этой работы, нисколько от неё не отвлекаясь, могли вернуться к прерванным разговорам о религии. Началась дискуссия, местами довольно–таки острая.

Автор этих описаний, заинтересовавшись ею, решил изложить её читателю в цельном виде, опуская то, что к этим разговорам прямого отношения не имеет. Не будем отвлекаться на различные технологические моменты их работы на кирпичном производстве, на какие–то подробности быта, устройство на ночлег в Гордеевой бане, питание и так далее. Или, например, на подвозку Гордеем и Фокой дров и материала для строительства навеса, само это строительство, обжиг вместе с Гордеем первой партии кирпича, и некоторые другие подобные события. Когда здесь появлялся Гордей, один ли, или вместе с Фокой, эти разговоры прерывались, говорили о деле. Но как только оставались одни, споры возобновлялись вновь. Чтобы читателю было удобнее следить за их разговором, последующие главы будут оформлены так, как это пьесы оформляются.

В ходе этих споров оппоненты выявили у себя ещё одну, неизвестно каким образом приобретённую ими способность — в качестве аргументов они могли свободно цитировать довольно таки большие фрагменты из прочитанного ими где–либо и когда–либо, часто даже вроде как забытого, но вдруг всплывшего в памяти в нужный момент. После того, как вдруг в прошлом оказались, после обнаружения у себя способностей к пониманию и к разговору на древнеславянском, этот их новый талант не стал для них неожиданным и необычным. Ну, вспомнилось, и всё… Привыкли к чудесам.

19. О первородном грехе и о вечных вопросах

Антон:

— Ты вот религию не принимаешь. А ты посмотри на них — они же язычники!..

Артём:

— Ну, и что?.. Разве язычество по сравнению с религией хуже? Да оно во много раз лучше, естественней, честнее. Вот взять хотя бы отношение к женщине, к продолжению рода. Есть такой исследователь русской старины Леонид Латынин, он в статье о язычестве на Руси пишет:

«Сила природы, сила солнца, сила весны, тепла, дождя оказались для хлебопашца и скотовода куда большей властью, чем власть зверя, которая не могла помочь ему выращивать и собирать урожай. Но эту власть и силу нужно было персонифицировать, воплотить во что–то, что было ведомо ему. И человек наделил эту силу человеческими чертами. В первую очередь олицетворением этой плодотворящей силы стала женщина, ибо много было общего у природы и земли, которые кормили, заботились, рожали хлеб, с женщиной, которая тоже давала жизнь, кормила человека и выращивала дитя своё, также заботливо и щедро, как земля выращивает колос… Тайна и чудо рождения, которой наделена женщина, представлялась как некая высшая могущественная сила, которая играет важную роль в человеческой жизни… Чем лучше рожает земля, тем больше членов клана, явившихся из лона женщины; тем сильнее племя, род, тем лучше условия жизни этого рода и племени. Земля и женщина едины в смысле своём и назначении своём».

А что твоя религия? Объявила грехом одну из самых естественных и необходимых физиологических функций человека. Ведь это же надо так всё наизнанку вывернуть! На человеке лежит, оказывается, первородный грех за то, что он рождён, видите ли, во грехе!.. Возьми свою библию, прочитай Псалтирь, псалом Давида (Псалтирь, 50, 7) — «Вот, я в беззаконии зачат, и во грехе родила меня мать моя». Про Адама и Еву тебе поминать не надо? «Умножая умножу скорбь твою в беременности твоей; в болезни будешь рожать детей» (Бытие, III, 16). Или в Новом Завете — «И есть скопцы, которые сделали сами себя скопцами для Царства Небесного» (От Матфея, XIX, 12), «Я вам сказываю, братия: время уже коротко, так что имеющие жён должны быть как не имеющие» (Первое послание к Коринфянам, VII, 29), «Бог послал Сына Своего в подобии плоти греховной в жертву за грехи и осудил грех во плоти….Посему живущие по плоти Богу угодить не могут» (Римлянам, VIII, 3, 8), «Посему выдающий замуж свою девицу поступает хорошо; а не выдающий поступает лучше» (Первое послание к Коринфянам, VII, 38). Подоплёка–то понятна — изначально и до самой смерти объявить человека грешным уже за сам факт появления его на этом свете. Только одного этого уже достаточно, чтобы признать религию опасным средством воздействия на человеческую психику. Кстати, немало случаев, когда люди, обращённые в религию, от осознания наличия за собой этого первородного греха, не знавшие до этого никакой за собой такой вины, впадали в депрессию.

Антон:

— Профессор Московской Духовной Академии Алексей Ильич Осипов говорит:

«Первородный грех — это повреждение, что возникло вследствие грехопадения первых людей. Преподобный Максим Исповедник объясняет это повреждение так: первое — смертность, мы стали смертными, а первые люди были бессмертны. Господь говорит: «Вся добра зело» (Быт. 1, 31), все созданное было прекрасно, но предупредил: «Если согрешите смертью умрете» (Быт. 2, 17). Первые люди совершили грех и стали смертными, и их потомки стали смертными. Мы не виновны, но очень жаль, что смертны. Мы стали подвержены всем болезням, всем воздействиям окружающей среды. Возникла потребность в сне, пище, одежде, тепле. До грехопадения все это было не нужно. Вот это в Библии и называется «кожей», как сказано: «И сделал Господь Бог Адаму и жене его одежды кожаные и одел их» (Быт. 3, 21). Вот что есть первородный грех — повреждение. Человек стал смертным, тленным, уязвимым».

Спаситель наш Иисус Христос сошёл на землю и принял страдания и смерть во искупление людей от первородного греха.

Артём:

— И ты, и Алексей Ильич говорите всё это в совершенно утвердительном тоне. Вы всё это знаете? Всё вот так оно в точности и есть, как вы говорите? Или вы в это просто верите? С вами, вообще–то, дискутировать–то можно ли? А то вы скажете — «А я вот верю!» — какая тут дальше дискуссия. У меня есть знакомый священник, отец Андрей, я как–нибудь тебе о нём расскажу, так вот он в своей книге «Духовная безопасность» пишет:

«Священное Писание, безусловно, полностью правдиво и неисчерпаемо содержательно, тем не менее необходимо учитывать принципиальную ограниченность человеческого разума в его попытках рационально толковать богодуховенные сакральные тексты, написанные для всех времён и народов, а не только для людей конкретного века и установленных профессий. Кроме того, Библия не есть учебник по какой–либо научной дисциплине, её задача совсем иная. Поэтому правоту Библии в целом, как и веры, невозможно «доказать» рационально….Известно, что если истина и рождается в споре, то там же она и погибает».

Вот и всё — верь и в споры не вступай! Как пишет отец Андрей — это «духовно опасно». А вот духовно безопасно — это слушать то, что тебе твои «духовные учителя» говорят, им верить и беспрекословно подчиняться. На мой вопрос о том, чем же язычество хуже религии, ты не ответил. Не посчитал, видимо, для себя возможным снисходить до такого обсуждения. Ладно, оставим язычество, поговорим о твоей религии. Кстати, тот же Осипов полемизирует по понятию первородного греха с католиками. Они, в отличие от православной церкви, первородный грех по–другому трактуют. Причём у них ещё и в разные века это понятие неоднократно менялось, разные течения были, одни других называли еретиками, автортодокетами, монофелитами и так далее. Лютеране, у тех ещё одно понятие.

Вот назадавали библейские сказочники загадок! Никакая теорема Ферма с ними не сравнится. Любая теорема, она же только одно конечное решение иметь может. А тут как захотел, так и утверждай. Книга одна, текст один, а загадок и их решений тьма — она же «неисчерпаемо содержательна».

Ладно бы, этими загадками в охотку профессора Духовных Академий занимались, решали бы эти теоремы, друг другу бы доказывали, кто более правильные ответы нашёл. Так ведь нет — этими «решениями» наших «духовных отцов» весь мир по религиозному принципу на части разделён. Даже и в одной–то вере бесконечное деление — католики, православные, старообрядцы, протестанты, лютеране, баптисты, адвентисты, меннониты, кальвинисты, пятидесятники, методисты, иеговисты, пресвитериане, евангелисты. Это ещё не считая массы мелких сект как бы христианского направления. В исламе тоже деление — сунниты, ханафиты, шафлиты, маликиты, ханбалиты, шииты, ваххабиты, исмаилиты, ибадиты (абадиты). А ещё иудаизм, а также восточные религии — индуизм, буддизм, даосизм, конфуцианство, брахманизм. Есть и такая религия, которая пытается всё это вместе собрать — бахаизм. И ведь все утверждают, что это именно они в истинного бога верят, правильно Священные Писания понимают. Ну, не дурь ли?

Ведь вот смотри. Если по религиозному, то все мы, все люди на земле, от одного праотца произошли, от Адама. Так, по крайней мере, утверждают все авраамические религии, признающие Ветхий Завет — иудаизм, христианство, ислам, вера Бахаи. Следовательно, и первородный грех у нас один и тот же должен быть, без всяких толкований каких–то «профессоров», если он, этот грех, есть, конечно. И только одно может быть понимание того, что же это есть такое — человек, как он пришёл в этот мир, зачем он здесь, куда потом уйдёт, в чём есть Высший Смысл этого. Ведь мы же все, по сути дела, братья и сёстры, сущность–то в нас одна и та же. Допустим, что в какой–то религии может быть заключено какое–то Духовное Учение, которое отвечает на все эти наши вечные вопросы. Но для одних и тех же по своей сущности людей такой истинной религией может быть только одна, единственная. Религий же и их всевозможных ответвлений — тьма тьмущая. Значит, все пастыри, проповедующие свои учения, кроме лишь одного из них, являются лжецами? Есть ли вообще среди них истинная? Как это определить, по каким критериям? Что ты мне на это ответишь?

Антон:

— Да, вопрос, как говорится в лоб. Дай собраться с мыслями… Если по логике, то ты, конечно, прав. Возможно, ты ожидаешь, что скажу: вот именно мы, наша Церковь в правильного–то Бога и верим. А вот не скажу я этого, поскольку и сам об этом немало думаю, и самого, иной раз, одолевают сомнения. Найти истинные ответы на вечные вопросы — это очень непросто. Может, наличие множества религий — это и есть результат этих поисков?

Артём:

— Это поп ли со мной говорит? Это же уже на ренегатство похоже. Ведь ты, выходит, признаёшь право на такие поиски. А должен бы сказать, что в Священных Писаниях все эти ответы уже и так давно даны.

Антон:

— Знаешь, Артём. Попав сюда, в эти обстоятельства, я чуть ли не впервые в жизни получил возможность мыслить свободно, говорить то, что думаю. В эти несколько дней немало размышлял о том, что же это со мной случилось, почему? Наказание? Испытание? Или это мне дана возможность осмысления чего–то, чего мы в суете и толкотне нашей жизни в том времени, в нашем будущем сделать никак не можем. То времени не хватает, то лень, то навязанные нам шоры и стереотипы мешают. А главное — мы там в этом и потребности–то как бы не ощущаем. Жизнь несёт нас в каком–то своём мутном потоке, барахтаемся, локтями друг друга пихаем, стараемся к какому–то берегу прибиться, кому–то это вроде как удаётся, но, на самом деле, этот берег зыбкий, или быстро же рушится, или потихоньку расползается, и вот человек опять в той же мутной воде, которая продолжает нести его в Лету. А там для всех один и тот же конец, забвение… И вот теперь, это реальное для нас осязание понятия времени, эта девятисот лет давности деревня, где живут по практически естественным законам бытия, позволили, да и заставили даже на многое посмотреть другими глазами.

Артём:

— Хорошо ты о нашей, той жизни сказал. Но сегодняшнюю, этого времени жизнь чрезмерно идеализировать не надо. И здесь хитрый стремится проехаться на простаках, имеющий власть — для себя её в полной мере употребить, склонный к порокам — этим порокам отдаться. Это здесь, в деревне, живя рядом с такими как Гордей или Фока, мы почти идиллию видим. А попади мы с тобой не сюда, а в Рязани в княжью ставку?.. Как–то у одного моего интернетовского знакомого, Валерия Волкова прочитал стихи, вот из них четверостишье:

И через год или десять приходит прозренье,

что по–другому уже, однозначно, не будет.

Просто абстрактный кошмар под названием «время»

болен конкретной чумой под названием «люди».

Антон:

— Да, пессимистично…

Артём:

— Стихотворение так и называется — «Абстрактно–пессимистическое».

20. О противоречиях в Библии

Антон:

— Но есть ведь ещё вот какой момент. Многим людям по жизни бывает нужно во что–то верить. Так человеку легче жить, психология у него такая.

Артём:

— С этим я совершенно и полностью согласен. Мало того, это не просто многим людям нужно, это нужно буквально всем. Даже не представляю человека, который мог бы вообще без какой–либо во что–либо веры обойтись. Только вот степень зависимости от веры у людей разная, так же как и степень критичности к этим верованиям. А ещё добавлю, что под «верой» и «верованиями» вовсе не обязательно имею в виду религию. Скорее даже наоборот, религия — это несколько отдельная статья, тут уже ближе вот именно к зависимости, к психологической зависимости. Это если касается человека. Если же говорить о роли религии для общества, то там ещё всё более серьёзней.

Вот вернёмся к разговору о язычестве. Что в нём плохого? Верят в своих домашних богов — в Овинника или Домового, молитвы им произносят, подношения дают — первый сноп, блинов положат. И ведь заметь — никаких посредников в виде попа, и целого института — церкви, общение напрямую происходит. А требования от этих богов какие? Чтобы снопы клали в порядке, чтобы овин протапливали когда полагается, в срок, в ветреную погоду топить нельзя, иначе пожар будет и так далее. И не заглядывали эти языческие боги под одеяло — «так что имеющие жён должны быть как не имеющие». Делали детей, когда хотели, в своё удовольствие. Вот же ведь какой иезуитский приём создатели религий придумали — объявили грехом совершенно естественные, «плотские» вещи, объявили добродетелью «укрощение плоти», ввели кучу ограничений и запретов. Выполнение которых для нормальной жизни, во–первых, абсолютно ненужно, во–вторых, очень затруднительно, потому что — противоестественно. Их особо–то и не соблюдают, даже те, что воцерковлённые. От этого, соответственно, опять же, во–первых, осознание собственной греховности, во–вторых, хотя бы даже в подсознании, но ощущение за религией её искусственности, лицемерия, лживости.

Для язычества характерно поклонение предкам, здесь люди обожествляются. Славяне говорят: «Боги наши — суть предки наши, а мы дети их». А что твоя, привезённая за тридевять земель религия? Человек — это раб Господень, рождённый с проклятием первородного греха. Подчиняться такой религии — мерзко, насаждать такую религию — подло.

Церковников спрашивают:

«В Евангелии от Луки (14:26) Христос говорит: «…если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестёр, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником». Это что же, Иисус призывает к ненависти, к тому же — к самым родным людям? И к самой жизни своей?».

Вообще–то, противоречий в Новом Завете много, кто–то даже подсчитал, что их около шестидесяти. В Ветхом же Завете их ещё больше. Не говоря уж о том, что Господь и Моисей там вообще изображены, по сути дела, тиранами и извергами. Верующие, в основной массе своей, из Библии читавшие разве что только Нагорную Проповедь, обо всех этих противоречиях или не знают, или и знать не хотят. Церковников же, Библию штудирующих, эти противоречия не смущают. Наиболее образованные из них как раз и должны заниматься тем, чтобы имеющиеся противоречия как–то толковать, находить им объяснения. Это их работа.

В спорах с критиками религии самый первый довод этих защитников такой: критика религиозных противоречий — это, видите ли, «агрессивная форма атеизма». То есть, церковники в споре с вами сразу же берут себе большую фору. Это вы не истину, значит, ищете и пытаетесь в чём–то разобраться, а всего лишь свою агрессивную атеистическую сущность проявляете.

Они ведь в «риторике» сильно преуспели. Например, другой, обезоруживающий вас довод: «Библия не есть истина, а лишь указание на неё». Вот теперь и поспорьте…

Или так. Есть научный факт, есть исторический, а ещё, оказывается, есть «факт веры». Вот я верю, и всё! А против веры какие могут быть доводы? И вера в доказательствах не нуждается! Если ей нужны доказательства — это уже не вера. На этом спор с вами окончен.

Ещё раз скажу, что немалая часть из тех, кто причисляет себя к верующим, в основы своей веры не вникают. Всё на уровне ритуалов. Какие–то запреты и положения выполняют — в Духов День нельзя с землёй работать, в «чистый четверг» порядок в доме навести, в Пасху есть куличи и крашеные яйца и т. д. Постятся, правда, немногие. Кто–то в церковь ходит, какие–то молитвы знает. Из интеллигенции теперь ещё многие о духовном говорят. А вот уж власть — так те, конечно, сплошь «верующие». За ними и олигархи тянутся.

Церковники разрешают любые противоречия. Как они говорят — «теология изучает Текст», с большой буквы — Текст. Не изучение жизни и её законов, а изучение Текста и толкование догм. Существует даже такая наука — герменевтика — это наука о толковании и понимании текста. По цитате из Евангелия от Луки приводятся, например, слова блаженного Феофилакта Болгарского (11–12 век):

«Смотри же, в простоте своей и неопытности не соблазнись сим изречением. Ибо Человеколюбец не бесчеловечию учит, не самоубийство внушает, но хочет, чтобы искренний Его ученик ненавидел своих родных тогда, когда они препятствуют ему в деле богопочитания и когда он при отношениях к ним находит затруднения в совершении добра. Напротив, когда они не препятствуют ему, Он учит даже почитать их до последнего издыхания… Он заповедует нам ненавидеть родителей тогда, когда они угрожают опасностью богопочтению. Ибо тогда они уже не родители, не родные, когда противодействуют нам в столь полезном деле».

То есть, если родители «угрожают опасностью богопочтению», Человеколюбец наш «хочет, чтобы искренний Его ученик ненавидел своих родных».

Толкователи Библии говорят ещё так:

«В Новом Завете нет заповеди любить ближних своих, а есть заповедь первая и высшая — возлюбить Бога всем сердцем, всей душой и всем разумом, и вторая, подобная ей — возлюбить ближнего (в единственном числе сказано) как самого себя».

Про «единственное число» они особо подчёркивают. И добавляют слова Преподобного Серафима Саровского:

«…только то добро имеет цену и в этой жизни, и для вечности, которое сделано Христа ради».

О «возлюби ближнего своего» мы совсем, оказывается, неправильно понимаем — ближний, которого мы должны любить, у нас один, в «единственном числе». А «цена для вечности» чего–либо, сделанного ради него, Христа то есть — это, надо понимать, условие возможного направления в рай.

Любое, кажущееся вам противоречие, однозначно толкуется в пользу «богопочитания», абсолютного подчинения Господу, то бишь — Церкви, вплоть до ненависти к своим родным и близким.

На одном из религиозных сайтов как–то прочитал такой образчик «толкования»:

«О. Иннокентий Павлов пояснял, что в семитских языках вообще отсутствуют сравнительные степени. Интересно, а что в них есть, чего нет в русском языке? В любом случае, встаёт проблема: как сказать: я люблю мороженое больше пива? Приходится говорить: люблю мороженое, а пиво ненавижу. Разумеется, в таких языках слово «ненавидеть» не означает «злиться», «презирать» и т. п. Так что эта корявая фраза евангелиста Луки (у Матфея подправлено) — драгоценный отзвук арамейской речи самого Иисуса. Это Он так не по–русски выражался, хотя и был, если верить некоторым, славянином».

Это переводчики во всём виноваты! В семитском языке, оказывается, для того, чтобы сказать, что я люблю Христа сильнее, чем своих родителей, приходится говорить — «я Христа люблю, а родителей ненавижу». Хотя под ненавистью в этом случае не понимается «злиться», «презирать» и т. п. Перевели же всё в буквальном виде. Феофилакт Болгарский зря, выходит, старался, растолковывал «корявую фразу евангелиста Луки». А у Матфея кем «подправлено»? Им самим, или переводчиками? Всё просто объясняется — технические огрехи при переводе. То есть, теперь, чуть что — противоречия можно и на перевод списать. Но тут опять опасность — так же вообще можно подвергнуть сомнению все канонические тексты. Тут уже и до ереси недалеко…

Про попытку подправить Новый Завет и записать Иисуса в славяне (что же это он вдруг евреем–то будет) я уж и не говорю — ересь и есть. «Если верить некоторым…» — и это ведь богослов говорит, который Текст изучает, для которого никаких иных мнений каких–то «некоторых» и быть не может. Всё что надо, всё в Тексте изложено. Вот вам и очередное лицемерие церковников — им, видите ли, теперь уже еврейство Христа не нравится. Правда, вот в Тексте зацепиться–то не за что…

21. Церковь стала другой

Антон:

— Ты против религии. Но как же без Бога–то?.. Вот и у Достоевского: «Если Бога нет, то всё дозволено».

Артём:

— Это у него Иван Карамазов говорит. Кстати, церковники, причисляя Достоевского к своим союзникам за эту вот, видимо, фразу, в очередной раз лицемерят. В «Братьях Карамазовых» у него в подтексте много критики религии и церкви. Или Николая Бердяева, например, церковники тоже к своим союзникам спешат причислить за некоторую религиозную направленность его философских изысканий. А уж он–то церковь шибко не жаловал, но этого они как бы не замечают. Вот, например, из его статьи «Существует ли в православии свобода мысли и совести?»:

«В истории сакрализовали всякую мерзость под напором «царства Кесаря», под корыстными социальными влияниями. Рабство, крепостное право, введенное в катехизис Филарета, деспотическая форма государства, отсталость научного знания — всё было священной традицией. Нет таких форм рабства, деспотизма и обскурантизма, которые не были бы освящены традицией. Нет ничего ужаснее тех выводов, которые были сделаны в историческом православии из идеи смирения и послушания. Во имя смирения требовали послушания злу и неправде. Это превратилось в школу угодничества. Формировались рабьи души, лишенные всякого мужества, дрожащие перед силой и властью этого мира. Гражданское мужество и чувство чести были несовместимы с такого рода пониманием смирения и послушания. Отсюда и подхалимство в советской России. Русское духовенство, Иерархи церкви всегда трепетали перед государственной властью, приспособлялись к ней и соглашались подчинить ей церковь. Это осталось и сейчас, когда нет уже, слава Богу, лживого «православного государства».

Статья была опубликована в 1939 году, эпиграфом к статье Бердяев взял слова Ницше «Вы стали маленькими и будете всё меньше: это сделало Ваше учение о смирении и послушании».

Потомки наших с тобой Гордея и Фоки на своей же земле, на которой жили и трудились их предки, на века станут рабами, попадут в рабство не к чужакам, не к завоевателям, а станут рабами у своих же соотечественников. И церковь этому не просто способствовать будет, она сама станет одним из первых российских крепостников и феодалов. Из документов Владимиро — Суздальского музея: «В конце XV — начале XVI века Церковь владела третью лучших земель в стране и стремилась подчинить себе великокняжескую власть». А в 1649 году Соборное Уложение устанавливает бессрочную прикреплённость к земле, то есть невоможность крестьянского выхода, и крепость владельцу, то есть власть владельца над крестьянином, находящимся на его земле. Церковь получает полную власть над «душами» в обоих пониманиях, тогда на Руси принятых. Церковь — это подлый и лицемерный «институт духовной власти».

Антон:

Религия и церковь — это же не совсем одно и то же. Церковь может меняться, религия неизменна. В том нашем времени уже нет никакого крепостничества, никаких крепостников. Церковь стала другой, а религия–то ведь не изменилась. В этом и сила религии, в её неизменности.

Артём:

— Как это церковь стала другой?!.. То есть, во времена крепостничества она была, значит, одна, после отмены крепостного права — другая, пришли коммунисты к власти — третья, коммунисты власть потеряли — четвёртая, и так далее. Это что же за хамелеон–то такой? Правильно Бердяев говорит — «школа угодничества, приспособление к власти». За тысячи лет сколько уже общественных формаций сменилось, начиная с рабовладельческого строя? А церковь всё наверху плавает, как некая известная субстанция, не тонет. Говоришь — сила религии в её неизменности. Ясно дело, что она неизменна, её же ведь не дураки задумывали — на века. Главная её сила в том, что она изначально задумывалась именно как вторая половина власти государственной. Власть властна над нашими телами и жизнями, религия — над нашими душами, «союзно общество гнетут». То есть, какова бы власть ни была, религия–то она всегда для власти нужна будет, очень умно задумано:

«Всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога; существующие же власти от Бога установлены. Посему противящийся власти противится Божию установлению; а противящиеся сами навлекут на себя осуждение. Ибо начальствующие страшны не для добрых дел, но для злых. Хочешь ли не бояться власти? Делай добро, и получишь похвалу от неё; ибо начальник есть Божий слуга, тебе на добро. Если же делаешь зло, бойся, ибо он не напрасно носит меч: он Божий слуга, отмститель в наказание делающему злое» (Послание к римлянам, XIII, 1–4).

Антон:

— Так ведь: «делай добро, и получишь похвалу».

Артём:

— То есть, ты хочешь сказать, что церковь не просто к послушанию властям призывает, а главное–то к тому, чтобы слушаясь властей, мы добро делали, о зле не помышляли, и тогда всем нам будет хорошо. Вроде бы оно так, правильно. Но при условии, чтобы и власти о добре бы думали, а церковь ту сторону ещё строже чем нас контролировала и увещевала. Если церковь нас вроде как к добру призывает, почему же она всегда молчит, когда власти творят откровенное зло или зверства? Ни о каком добре она и не думает, к любой власти легко прилаживается, поскольку сама второй половиной власти является, как право–лево у человека. Если и бывали когда конфликты между властью и церковью, так это если они власть над нами между собой поделить не могли.

Ты говоришь, что религия и церковь — это, мол, не одно и то же. Тут ты неправ. Религия и церковь — это одно и то же, это двуединое целое, отдельно существовать они не могут. Как это может быть — религия без церкви, или наоборот? Относительно честные из защитников религии не отрицают недостатков церкви. Но они говорят — что же делать, человек, мол, слаб… Получается, что религия не спасает от греха даже тех, кто религию познал от А до Я, кто чуть ли не напрямую с Господом общается. Чего же тогда ждать от простых смертных? Конечно, опошлить–то можно любую идею. Стоит лишь начать её «реализовывать», как это случилось, например, с идеей коммунистической. В принципе–то, идея коммунистического общества — вполне нормальная идея. Нормальная, пока она идеей, мечтой остаётся. Но стоит начинать «сказку делать былью» — как получается то, что получилось. Но про религию ведь даже и этого–то нельзя сказать, что она хороша, как идея. Она лишь преподносится как «духовное ученье», на самом же деле — это чисто социальная идея, причём подлая и реакционная по своей сути. А то, что она слегка приукрашена некоторыми моральными и нравственными установками — «не убий», «не укради» и т. д., не религией, кстати, придуманными, так это лишь «упаковка» для лучшей её «продажи». Создатели религий были очень даже неплохими менеджерами и психологами.

22. Переписка с Еленой

Артём:

— Теперь ещё один очень важный момент по критике религии. Невозможно повышать уровень морали в обществе за счёт идеи, лживой в самой своей основе. Вижу как ты встрепенулся. Хоть ты и говоришь, что на многое смотришь здесь теперь другими глазами, но, понятно же, что вера в религию, как и в любую другую идею, не может уйти быстро, легко и просто.

Ты готов был оскорбиться на мои слова о лживости религии. Это у тебя почти машинально, по первой реакции получилось. Только потом сам же себя на этом и остановил. Ты–то себя остановил, а ведь это обычная реакция воцерковлённых — как только высказываются сомнения в истинности религиозных объяснений об устройстве мира, они заявляют, что их религиозные чувства оскоблены. Вот ведь какую привилегию себе присвоили — оскорбляться, видите ли… Не оскорбляются же верующие в астрологические предсказания — «Вы не верите, и не надо, а мы верим». Не оскорбляются уфологи — верят в «зелёных человечков», ищут очевидцев прилёта «летающих тарелок» и т. д. Не оскорбляются материалисты, когда труд многих поколений учёных множества научных дисциплин, ищущих ответы на вопросы о рождении этого мира, о его устройстве и развитии, перечёркивает какой–то поп, который говорит, что у него вот есть книга, Библия, в которой на эти вопросы ещё тысячи лет назад даны ответы — мир сотворён Богом за шесть дней. Поп, он и есть поп, ему исследованиями заниматься не надо, ответы для него на любые вопросы уже тысячи лет как прописаны в одном и том же «первоисточнике», он и выдаёт эти ответы за абсолютную истину. А вот если у попа спросить, чем же подтверждается библейская «гипотеза» сотворения мира, он оскорбится, тебя в «агрессивной форме атеизма» обвинит.

У меня есть знакомая, Елена, воцерковлённая, с двумя высшими образованиями. Я с ней переписывался, эту переписку с Еленой включил в книгу «Экология общества», которую пишу уже почти три года. Спрашивал её, например, следует ли прочитанное в Священном Писании воспринимать буквально, буква в букву так, как это там написано?

Она мне отвечает:

«Буквальное понимание всего, что написано, вы найдёте только у фундаменталистов. С моей точки зрения, которую я озвучиваю на всех своих сайтах и рассылках, подобное — мракобесие. Библия, как и любая другая книга, написана людьми в определённую эпоху. Так её и надо рассматривать. Небуквальное толкование Библии носит название аллегорический интерпретации».

Вот ведь какое «духовное писанье»!.. Само по себе оно не работает, в буквальном смысле истиной не является, «как любая книга написано людьми в определённую эпоху». Зато является тем, что можно потом для любой эпохи подлаживать, толковать, «аллегорически интерпретировать». Вечный для толкователей кусок хлеба с хорошим слоем масла. Как тут не восхититься авторами «писаний» и создателями религии? Я перескажу тебе эту нашу переписку.

Артём:

Каким образом, по какому принципу человек, открывший Библию, должен определяться насчёт того, как понимать то или иное место в ней — буквально или небуквально?.

Елена:

Что касается вашего вопроса, то необходимо определиться, кому он задан: лично мне или церковному авторитету.

Если мне, то ответ будет предельно прост: читай Библию и ищи в ней СМЫСЛ, ищи в ней ЦЕННОЕ для людей, а не занимайся выискиванием повода для насмешек.

Если церковному авторитету, то ответ будет:

а) у католиков: читай Библию, принимая во внимание официальное учительство Церкви;

б) у православных: читай Библию, принимая во внимание главные догматы веры (их немного и можно сосчитать по пальцам) и суждения святых отцов, которые, впрочем, имеют вес только как частное мнение, уважаемое в церкви, но не непогрешимое;

в) у протестантов: толкуй сам, как Дух Святой тебе откроет (впрочем, на практике, всё равно происходит чтение через призму традиции, но своей, протестантской).

Артём:

Возьмём, например, среднего человека, ничего из богословия не знающего, никаким ничего разоблачением заниматься не собирающегося, но вот чего–то ему по жизни не хватает, нет какого–то стержня, опоры, духовного успокоения. Пытается найти это в религии. Как? Не в церковь же к попам идти — многих из них он знает, в части духовности (не религиозности, эти понятия путать не надо) взять у них нечего. И вы ведь тоже, насколько я понял из ваших рассылок, к церкви критически относитесь. К попу не пойдёт, значит, берётся читать Писания. И вот вы этому человеку советуете: «ищи в ней СМЫСЛ». Но он же не привык с Духовными Писаниями работать. Открывая Библию, надеется прочитать Откровение, а там какие–то сказки, про которые умные люди ему говорят — не воспринимай всё буквально, занимайся «аллегорической интерпретацией и не выискивай поводы для насмешек».

Это я ещё взял пример, когда ему веру выбирать не пришлось — родился и вырос в христианской среде, значит, ислам, иудейская вера, или буддизм вроде как для него пока автоматом отпадают. А если человек родился в многонациональной семье, где все веры присутствуют? Или как–то по жизни у него сложилось, что он рос и общался с представителями всех вер и они, эти веры, для него оказались достаточно равнозначными.

Но, допустим, он остановился на христианстве. А тут опять развилка на множество путей. Вы только католиков, православных и протестантов назвали, а ведь христианских течений больше. Вплоть до того, что даже в одной церкви — русской православной, есть две «фракции» — РПЦ МП и РПЦЗ, и они между собой 90 лет не могли общего языка найти. Наконец объединились, теперь у них единое ЗАО, или ТОО.

Куда уж этому бедному среднему человеку разобраться — какая тут вера правильней?.. А ещё всякие баптисты, пятидесятники, евангелисты, иеговисты, старообрядцы, адвентисты, лютеране, молокане, квакеры, мормоны, меннониты и т. д. и т. п., не счесть их числа. И ведь всяк утверждает, что именно он «правильно» в Бога верит.

Вот вы этому человеку говорите: ищи в религии «ЦЕННОЕ для людей». Умный человек посмотрит на весь этот Вавилон, плюнет и скажет: «Чума на оба ваши дома! Что, я не могу добро для людей и без ваших религий делать? Что, если я не верю в этих ваших религиозных богов, так я не могу, значит, быть хорошим человеком?».

Елена:

Картина, описанная вами, неправдоподобна. Средний человек пойдёт туда, куда проще — в православие, национально–историческую религию России и точка. С попами, может быть, специально общаться не будет. Пойдёт на службу, постоит, помолится, свечку поставит. Без премудростей и заморочек по поводу богословия и истолкований Библии. Если к православию он настроен критично, то пойдёт туда, куда позовёт знакомый или сосед — к тем самым баптистам, пятидесятникам или свидетелям Иеговы и прочее или и вовсе к кришнаитам. Если немного пообразованнее — то, возможно, к буддистам или каким–нибудь йогам.

Некоторые — к католикам. Таких, конечно, мало, но в основном образованные люди.

В общем, плюнет и никуда не пойдёт лишь тот, кому религия и не нужна вовсе — атеист (активный, типа вас, или пассивный типа тех, кто просто ни во что не верит и никаких идей не пропагандирует — обыватель).

Артём:

«Картина неправдоподобна»… Что же неправдоподобного, например, о Вавилоне из множества религий? Истинная правда. А вот вы картину интересную рисуете — «помолится, свечку поставит, без премудростей и заморочек по поводу богословия и истолкований Библии». Так это же мечта церковников — паства из бездумных овец. Верующий должен не думать, а верить!.. Ситуацию с человеком, выросшим в многоконфессиональной семье и среде, вы вообще проигнорировали — «пойдёт в православие и точка».

Вот вы назвали меня атеистом. Но атеисты так же, как и верующие, разные бывают. Мой атеизм — это не абсолютное безбожие. Да, религиозных богов я отвергаю (кстати, отвергаю для себя, а не для других, в моём атеизме нет «борьбы» с религией в буквальном понимании этого слова). Но и мне нужен какой–то, так скажем, Бог, Идея, Высший Смысл, что–то, что оправдывало бы и объясняло бы мне моё появление на этот свет, придавало бы смысл моему существованию, смиряло бы с неизбежностью ухода. Если хотите, это тоже можно верой назвать.

Но вера эта должна быть не искусственной, не сочинённой древними сказочниками с вполне определёнными целями и задачами, не эгоистичной по самой своей сути (вера в религиозных богов — это чистейшей воды эгоизм, создатели религий очень умно и удачно использовали довольно–таки естественное, природное свойство человека). Та вера, которую я ищу, должна не призывать к покорности и к смирению, не внушать человеку, что его жизнь — это всего лишь преуготовление к жизни загробной, не отрывать человека от других людей, ставя его лишь перед лицом Господним, делая его лишь перед Ним ответственным за свои дела и поступки.

А вы ведь так и не ответили на мой вопрос: для того, чтобы быть хорошим человеком, обязательно ли нужно уверовать в религиозных богов?

Елена:

Я рисую картину прежде всего правдоподобную. В жизни чаще всего бывает именно так, как я описала.

Хотите изобретать свою религию — воля ваша, никто не запрещает.

Для некоторых других, вполне думающих и серьёзных людей, существующие религии вполне приемлемы.

Ситуация нескольких конфессий в семье чаще всего кончается для человека тем, что он находит внутри себя возможность совмещения разных религий.

А на ваш вопрос я и сама пишу много, что человек может быть приличным и без религиозных убеждений. Это совершенно очевидно. Но есть немало людей, которым религия помогает быть нравственными, в том числе и мне лично.

Артём:

Никаким изобретательством никаких религий я не занимаюсь. Я ищу идею, которая могла бы выполнять для человека те же функции, что и религия, была бы вполне естественной, и не имела бы тех недостатков, которые есть у религий:

1. Придавала бы смысл появлению человека на этот свет и его существованию, смиряла бы с неизбежностью ухода.

2. Активизировала бы его на самосовершенствование и на совершенствование окружающего мира и общества.

3. По самой своей сути была бы единой для всех.

Елена:

С моей точки зрения, вы изобретаете велосипед. В истории уже всё есть. И религии, и околорелигиозные гуманистические учения. Навряд ли ваши идеи заинтересуют большое число людей. Думаю, что вам скорее это нужно самому для себя. В этом нет ничего плохого. Однако гораздо разумнее черпать мудрость из того, что уже придумали до вас.

Артём:

Итак, продолжим. Для формата нашего общения нежелательны слишком длинные и подробные письма, поэтому иной раз приходится для ответа выбирать какие–то основные тезисы, что–то опускать. Но сейчас хочу, всё же, вернуться к одному из пропущенных мною тезисов в вашем предыдущем письме. Вы писали: «Ситуация нескольких конфессий в семье чаще всего кончается для человека тем, что он находит внутри себя возможность совмещения разных религий».

Как–то плохо представляю себе реальность такого «совмещения», как это конкретно может быть. Это же раздвоение личности какое–то… Для человека с тонкой натурой тут уже и до шизо недалеко.

Вернуться же к этому тезису посчитал возможным, прочитав у вас в последнем письме, что «гораздо разумнее черпать мудрость из того, что уже придумали до вас», то есть из религий.

Мы постепенно подходим с вами к основному вопросу — о роли религии для общества, для его развития. О роли не для некоторых отдельных людей, которым в трудную жизненную ситуацию нужно хоть на что–то опереться, а для общества в целом.

Вы предлагаете «черпать мудрость» из религии, например из Нового Завета, написанного немногим менее 2000 лет назад, и из Ветхого Завета, написанного существенно ранее.

1. Исследователи истории возникновения религий отмечают, что при их создании решались, в основном, некие социальные задачи, под что и подводилась вся их «духовная» составляющая. Во времена Моисея религия нужна была для сплочения иудейского народа, для того, чтобы вывести его из египетского рабства, чтобы выжить и существовать во враждебном мире. Религия было очень жёсткой, она эти задачи во многом и решала. Во времена Иисуса иудейское государство находилось в оккупации римской империей. Иисус действительно совершил, прямо–таки, гражданский подвиг — он положил начало в создание религии не только для порабощённого народа, но и для народа поработителя, включил туда гуманистические посылы. С точки зрения психологии он сделал это очень умно и мудро — развал развращённой своими военными победами Римской империи, видимо, во многом был предопределён также и постепенным принятием римлянами христианства. Магомету (Мохаммеду) для объединения полудиких кочевых племён также нужна была жёсткая религия. Он взял за образец Моисеево учение, создал ислам, и также решил поставленную задачу. Так что в этом плане я признаю заслуги и даже величие этих трёх человек. Но считать их для нас, сегодняшних нашими духовными учителями, извините, никак не могу.

2. Некоторые, так скажем, «зёрна духовности» в религию включены. Это понятно — это было нужно для принятия её народом, чтобы она воспринималась неким Духовным Заветом. Открытие этого принципа, видимо, надо признавать за Моисеем. Ветхий Завет полон сюжетами, в которые эти «зёрна» вкраплены. Причём «достоинство», «правдивость» этих сюжетов в том, что они не отходят от «правды жизни» — кругом кровь, резня, предательство и там же какой–то герой и какой–то его «героический» поступок. По этому принципу потом американские вестерны снимались. Называть этот, извините, занимательный боевик священным писанием — это будет очень большой натяжкой. Так ведь религиозные деятели это косвенным образом и признают. Они говорят: «Библия не есть истина, а лишь указание на неё», её ещё толковать нужно. То есть, церковью всё очень хитро устроено. Священное Писание — это полдела, и даже менее того. Главное — это они, церковники, «толкователи» этого писания. Вы ведь тоже рекомендовали мне обращаться за разъяснениями к церковным авторитетам.

3. Общество за эти тысячи лет стало совершенно другим, есть изменения даже в нашей морали, во многом изменилось наше мировоззрение и мировосприятие, перед обществом стоят совсем другие задачи, чем те, которые стояли при создании религий. Но нашу духовную жизнь во многом продолжают определять религиозные институты, «теоретической базой», которых являться всё те же «духовные писания». После потери коммунистической идеи, власти нашли для народа идею религиозную, вернее, вновь её вернули. Клерикализация общества идёт совершенно немыслимыми темпами. Но у властей не хватает ума осознать, что они выпускают джина из бутылки. Надеясь, что религия поможет им «водить народ по пустыне», они лишь вносят элемент раскола в общество по религиозному принципу. С наступлением клерикализации на общественную жизнь, в обществе зреют антиклерикальные настроения. Религионизация общества не сулит ему ничего хорошего.

4. Расскажу вам притчу, приведу некую аналогию. Религия — это же ведь не какая–то наука, даже не философия. Это вера. Допустим, что в обществе начинает почему–то происходить некоторая переориентация — люди перестают верить в богов, верят теперь в предсказание судьбы по звёздам. Астрология — это ведь тоже не наука, это такая же вера. И вот начинают создаваться её институты, что–то наподобие Церкви. Она становится влиятельной силой в обществе, власти решили теперь именно её использовать для «работы с массами». Уклад общественной жизни начинает строиться по астрологическим прогнозам. Они — ежедневные, еженедельные, годовые — публикуются в прессе. То, что они нам сегодня не рекомендуют делать в связи с таким–то расположением звёзд, мы не делаем. «Овены» сегодня поступают только так, а «рыбы» и «раки» только этак. А тут ещё, оказывается, половина мира верит в одну систему астрологических предсказаний, а другая половина — в другую. Мало того, образовалось множество независимых астрологических течений (то есть, сект), которые утверждают истинность именно их оценок влияния звёзд на наши судьбы. Между людьми, странами по этим вопросам стали возникать трения, а то так и непримиримая вражда. Начались «астрологические» войны, что–то вроде теперешней «войны цивилизаций»… Ну, и т. д., можете сами додумывать, особой фантазии прилагать не надо…

Вам это не понравилось? А мне, считающему религию ложью, почему должно нравиться жить в мире, жизнь в котором во многом определяется религиями, ложью и лицемерием?

Елена:

У меня нет желания и времени вести многословный диалог. Тем более, что я не очень вижу смысл в таковом.

1. Я сама совмещаю в себе идеи разных религий и знаю людей, которые делают то же самое. Общение с реальными и живыми людьми ценнее многословных рассуждений.

2. Если вы не считаете Мухаммеда или Моисея духовными учителями человечества, это, разумеется, ваше личное дело. Для многих они представляются именно таковыми.

3. Клерикализация общества плоха исключительно тем, что выбирается одна выгодная конфессия и активно пропагандируется. Тем самым у людей частично отнимается право на личный духовный поиск. Однако я различаю духовное просвещение и клерикализацию. Первое, в отличие от последнего, чрезвычайно полезно. Заключается оно в возможности читать духовную литературу, слушать проповеди, общаться с верующими, посещать храмы. Это предоставляет людям более широкий кругозор, в отличие от атеистической пропаганды, которая крадёт у человека львиную долю культуры и духовного опыта человечества.

4. Я совершенно не против астрологии.

5. Вы не переделаете мир. Он будет таким, каков есть. Религии останутся и будут процветать, хотите вы этого или нет.

Артём:

Наше общение было уж очень интенсивно. Пожалуй, мы друг от друга несколько устали (здесь предполагается смайлик). Есть смысл сделать небольшой перерыв. Переубедить друг друга в чём–либо не было нашей задачей, поскольку мы на это всерьёз и не надеялись. Но польза от этого нашего разговора несомненна, по крайней мере, за себя я могу это точно сказать. При очень широком и разноплановом моём общении, вы единственная из воцерковлённых, с кем общение по вопросам религии было для меня действительно интересным, во многом поучительным. Спасибо за участие в разговоре.

Артём:

— На этом наша общение закончилось. Мне лишь пришлось в своей книге сделать следующую приписку в качестве постскриптума:

У меня хватило благоразумия прервать нашу полемику, пока она не перешла в некий «флейм», когда «спор за истину превращается в спор за собственную правоту и силу своих же аргументов». Резковатое последнее письмо Елены ставило точку этому нашему разговору. Но вопросы, конечно, остались.

1. «Я сама совмещаю в себе идеи разных религий». Это же насколько нужно утвердиться в мнении, что религия — это хорошо, чтобы совмещать в себе их сразу несколько разных? Как это возможно для религиозного человека? Тогда уж надо принимать Веру Бахаи, бахаизм, там они действительно соединены в одну — и иудейская, и ислам, и христианская, и буддизм. Но Елена, насколько я понял из публикаций в её рассылках и сайтах, католичка, или протестантка.

2. О духовных учителях, о Моисее, о Мохаммеде. «Для многих они представляются именно таковыми». Довод непробиваемый — для МНОГИХ и всё… «Заблуждение не перестаёт быть заблуждением оттого, что большинство разделяет его» (Л. Н. Толстой).

3. «Общение с реальными и живыми людьми ценнее многословных рассуждений». То есть, общение с людьми, которые не рассуждают «по поводу богословия и истолкований Библии», верят и всё, без всяких рассуждений. Такой–то пастве, конечно, легко и приятно проповедовать. В каком–то из рассказов Олдоса Хаксли есть такие слова: «Большая часть жизни — это одно непрекращающееся усилие, направленное на то, чтобы уйти от необходимости думать». Религия тем и занимается, что облегчает эти усилия, в этом и есть её для масс главная привлекательность, массы от религии не откажутся. Елена, пожалуй, права: «Религии останутся и будут процветать, хотите вы этого или нет».

4. О проблемах в обществе и в мире, создаваемых наличием множества религиозных конфессий, поданных мною в виде притчи об «астрологической» религии, Елена мне вообще ничего не ответила, пишет, что она, видите ли, «совершенно не против астрологии».

5. Наконец следующее. Я Елену спрашивал: «Для того, чтобы быть хорошим человеком, обязательно ли нужно уверовать в религиозных богов?». Она мне отвечает: «Человек может быть приличным и без религиозных убеждений. Это совершенно очевидно». А теперь поставим вопрос по–другому: уверовав, человек обязательно ли становится хорошим? Если воцерковлённый человек ответит на это, что да, становится, значит, он лицемерит. Если же он не лицемерит и не лжёт, значит, он говорит о каких–то очень уж конкретных и единичных личностях, или о тех, которые и так есть и были хорошими, и религия тут совершенно не причём.

Церковники будут это оспаривать, утверждать, что религия делает людей лучше, она их исправляет. Что ж, давайте проверим. Для такого, очень нужного бы для общества эксперимента есть хорошая база. У нас тюрьмы переполнены, сажать некуда. Кстати, по TV не раз показывали, как у какого–нибудь приговорённого к пожизненному заключению побывал священник, и у него теперь крестик на шее, библия под подушкой и иконка на полочке. Уверовал он, в своих грехах покаялся. Вот ещё одно лицемерие церкви — присвоение себе права отпущения грехов. Осужденный на пожизненное заключение за убийство семьи из нескольких человек, у себя в камере ставит на полочку иконку и говорит приходящему в тюрьму духовнику: «У каждого человека должна оставаться надежда». Это он–то говорит, который убивал из–за денег свои жертвы на глазах друг у друга — детей на глазах у родителей, не оставляя никому никакой надежды (это реальная история — родители были привязаны к стульям, а два изверга у них на глазах убивали их детей, чтобы родители, спасая их, сказали, где деньги спрятаны, денег никаких не было, были убиты и дети, и родители, один из этих нелюдей не был найден, другой был осужден). И ведь он–то теперь Господу более всего и мил — согрешил, но и покаялся. Перед попом «покаялся» и им от лица Господа теперь прощён! А несколько месяцев назад, когда на суде он мог покаяться перед людьми, перед родственниками убитых, вёл себя нагло, улыбался, от признания своей вины отказывался. Религия искажает сущность морали. Можно при жизни делать что угодно, главное — успеть перед Богом покаяться. В «народной теологии» это сформулировано так — «не согрешишь — не покаешься; не покаешься — не спасёшься». Нет в религии обязательности искупления грехов ПЕРЕД ЛЮДЬМИ. Ни публичного покаяния не требуется, ни искупления грехов делами своими. Разве что делами угодными Богу, то бишь — Церкви. И покаянием — ей же. Создатели религий были, как бы сейчас сказали, отличными политтехнологами. «Всякий грех и хула простятся человекам, а хула на Духа не простится человекам; если кто скажет слово на Сына Человеческого, простится ему; если же кто скажет на Духа Святаго, не простится ему ни в сем веке, ни в будущем» (От Матфея, XII, 31, 32).

Так вот, моё предложение следующее. Поскольку наши власти теперь сплошь верующие, пусть они этой вере найдут самое, что ни на есть, практическое применение. Примут закон, по которому любой преступник будет выпущен на волю, если поработавший с ним священник скажет, что да, он в бога уверовал, в грехах покаялся, у него теперь совесть чиста, он под Божье поручительство может быть выпущен на волю. И чтобы была чёткая статистика — сколько у нас находится в местах заключения, со сколькими священники поработали, сколько, по их мнению, можно выпустить и сколько выпустили. А потом, допустим, раз в полгода строгий статистический отчёт о судьбе всех выпущенных по Божьей амнистии. Вот тогда и посмотрим, как их вера исправляет.

Церковники назовут такое предложение некой полемической провокацией. Власти же, мол, всё равно не пойдут на такой эксперимент. Конечно, не пойдут. А вот почему бы им и не попробовать? Со свечками в церквях целыми семьями стоят, значит, веруют? Или у них, видимо, другие о религии понятия? Волков–то, мол, всё равно не исправишь, так хоть овцы послушны будут.

К слову об овцах и о пастырях… Лет 20 назад, в перестроечные времена, видел один фильм, сделанный кинематографистами какой–то из среднеазиатских республик. Это не художественный фильм, да и не фильм даже — сюжет минут на десять.

Степь. Пасётся стадо овец. Подъезжают несколько пастухов на лошадях, с собаками, начинают перегонять стадо. Впереди виднеется дощатый забор. Овцы начинают проявлять беспокойство. Это скотобойня. Овцы инстинктивно чувствуют для себя смертельную опасность, стадо готово в панике разбежаться по степи. И тут делается отработанный приём. Пастухи выпускают в стадо козла. Умного козла, знающего своё дело. Козёл забегает впереди стада, становится вожаком. И начинает бег. Стадное чувство сильнее страха, бараны и овцы устремляются за козлом. Тот убыстряет свой бег. Бараны бегут всё быстрее, из–под копыт летят комья земли (я вам скажу, съёмка была сделана более чем отлично — камера каким–то образом неслась низко над самой землёй, чуть не задевая ноги последних баранов). А вот уже и забор, в нём имеется длинный прогон. Стадо несётся по узкому прогону, с обеих сторон оно зажато теперь забором — повернуть некуда, а назад повернуть уже невозможно — это же СТАДО. Вот уже и виден конец прогона, заканчивающегося открытыми настежь воротами. Козёл несётся впереди — стадо со всей возможной скоростью несётся за ним по узкому проходу. Проход настолько узок, что стадо бежит уже в виде единой массы. За воротами загон скотобойни — там уже конец. Но вот видно — перед самыми воротами сбоку в заборе имеется небольшая калитка. Козёл резко поворачивает и убегает в неё. Калитка тут же закрывается стоящим за ней пастухом. А всё стадо прямым ходом забегает в загон. Ворота за ним закрываются…

Как я отношусь к религии? Приведу такую аналогию. Более десяти лет назад мой отец умер от рака. Умирал с сильными болями, потому в течение нескольких месяцев ему ставили уколы — наркотики, они боль снимали. Вот и вопрос: как относиться к наркотикам? Вроде бы очевидное зло, а можно применить и с пользой. Или успокоительные средства. Ведь это же лекарство, в некоторых случаях крайне необходимое — может не просто помочь от депрессии, но и жизнь спасти человеку, впавшему в депрессию. А можно использовать как раз наоборот — для суицида. Всё можно применить и во зло, и в добро — наркотики, топор, кирпич — что угодно. Я ведь не отрицаю, что кому–то, в какой–то ситуации вера в Бога может чем–то помочь. Но я не зря привёл аналогию с наркотиками. Если всё общество «на иглу посадить» — это что, для общества благо? Так и с религией — всё должно быть в меру и к месту. Для отдельных людей она может быть помощью, для общества в целом — вред. Поэтому я и говорю о лицемерии политиков и властей. Чтобы легче управлять своим «народонаселением», они готовы использовать религию и церковников как того козла, которого пастухи пускают впереди стада. Я ведь не против религии, как наркотика, который кому–то в какой–то мере полезен может быть. Я против широкой и доступной «наркоторговли». И против «крышевания» властями этой деятельности.

23. Об антропоцентризме

Антон:

— И всё же, Артём, как же совсем–то, без Бога–то? Ведь тогда же вообще в обществе никаких ни в чём ограничений не будет.

Артём:

— Ты опять всё о том же. Религии со своими «ограничениями» вот уже тысячи лет как существуют, и что — общество всё здоровеет и здоровеет? Ведь нет же этого. Это если, так скажем, по фактору времени оценивать. А теперь по другому фактору. Вот Польша относится к очень религиозным странам. А, например, в Чехии, в также славянской, и соседней стране, уровень религиозности низок. И что, Чехия в сравнении с Польшей более в пороке и во всевозможных грехах погрязшая, или чехи менее культурны чем поляки? Кстати, после развала соцлагеря в Чехии президентом выбрали писателя и драматурга Вацлава Гавела, а в Польше — Леха Валенсу, бузотёра и р–р–революционера. И в России та, былая православность, о которой так любят говорить церковники, не спасла от пришествия к власти «бесов». Нет никаких убедительных и бесспорных примеров того, что религия делает общество лучше. А вот обратных примеров вполне достаточно — межконфессиональная вражда, религиозные войны, «война цивилизаций», средневековье с его инквизицией и т. д.

Или такой, моральнофилософский довод. Поскольку роль некоего оберега общественной морали признаётся за лживым «духовным учением», и за таким же лживым его институтом — церковью, следовательно, ложь и лицемерие не являются чем–то недопустимым, аморальным. Так ведь так оно и есть, оглянешься на наше общество — все кругом друг другу лгут, а церковники и политики так и более всех. Признание допустимости лжи в духовной сфере делает её допустимой везде — в политике, во взаимоотношениях и личных, и межобщественных. Кстати, среди Моисеевых заповедей почему–то нет такой — «не лги, не лицемерь». Есть лишь — «Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего» (Исход, XX, 16), но это не совсем одно и то же. Да и что это такое — Моисеевы заповеди? Это, по одному меткому выражению, «десять наиболее часто нарушаемых законов». Принёс Моисей с горы Синай две каменные скрижали с божьими заповедями (Исход, XXII, 15), и стал первым же их злостным нарушителем — читай Библию.

Антон:

— Но ведь ты же соглашаешься с тем, что кому–то религия помогает в трудную минуту, поэтому, как говорит Елена, «религии останутся и будут процветать». И сам говоришь, что человек не может жить без какой–то идеи. Для многих вера в Бога, возможно, и есть эта самая идея.

Артём:

— Действительно, для кого–то, хоть даже и для многих, вера в бога может быть как бы некой для них идеей. Это их личное дело. Но я же говорю об обществе в целом, и утверждаю, что религия для общества не только не является полезной, но и вредна.

Антон:

— Видимо, в идеале должно быть так, чтобы идея личная ни в чём не противоречила идее общественной. Пожалуй, что непросто найти такую идею. Ты ведь правильно говоришь, что эгоизм — это природное свойство человека. Только надо уточнить, что эгоизм присущ всему живому. Но в прочем животном мире эгоизм — это средство и способ выживания. А у человека к этому добавляется ещё и страх смерти — только человек, существо разумное осознаёт конечность своего существования. И вот теперь уже эгоизм человека становится принципиально отличным от эгоизма животного. Страх смерти, личной смерти, а не гибели вида гомо сапиенс вообще, — вот высшая степень эгоизма. Эгоизм животного работает на сохранение вида. Эгоизм человека, страх перед личной физической смертью, лишают его способности и стремления к целенаправленной борьбе за сохранение вида «существо разумное».

Артём:

— Да я от священника ли слышу такие речи?!.. Ты меня опять удивляешь. Мало того, что ты философствовать взялся, так это же ещё и абсолютно богохульная философия. А где в твоих рассуждениях Бог? Ты ведь в них к нему не приходишь, судьба человечества у тебя от человека зависит.

Антон:

— Да, получается, что я, как атеист какой, отвергаю Бога, ставлю человека в центр мира.

Артём:

— Ты, должно быть, путаешь атеизм с антропоцентризмом. Это совершенно разные мировоззрения, между собой никак не связанные, друг от друга не зависящие. Атеизм не ставит человека в центр мира. А вот авраамические религии как раз утверждают, что бог создал целую Вселенную лишь для обитания в ней человека. Так что это религия перегружена антропоцентризмом, причём, каким–то совершенно кривым. Атеизм, не будучи антропоцентрическим, признаёт за человеком и способности, и ответственность за сохранение своего вида, в религии — «на всё воля Божья», а то ещё — «уверуй, и спасёшься». Для религии, по своей сути антропоцентрической, человек — ничто, былинка, раб Господень. Всё наизнанку, всё с ног на голову поставлено. Логика–то понятна: в природе главное — человек, но он ничто перед богом.

24. О Новом Духовном Учении

Антон:

— Вот ты удивляешься, что я философствую. Понимаешь, я ведь осознаю, что нет во мне всей полноты веры. Например, боюсь смерти, уход по окончании жизни в небытиё меня страшит. Где–то читал, что проводились опросы, по их результатам менее других боятся смерти очень религиозные люди, на втором месте — атеисты, а вот более всего боятся смерти «умеренно религиозные». Которых большинство, я‑то уж по своей службе в церкви это знаю. Они и к религии–то обратились за помощью в избавлении от этого страха, и уверовать в должной степени не смогли. Я вот и сам, видимо, к ним же отношусь. «Бог есть боль страха смерти», Достоевский, «Бесы». А ты как для себя проблему смерти решаешь?

Артём:

— Что ж, вопрос во многом ключевой. От его решения, даже если это лишь в подсознательной форме происходит, зависит то, каким у человека складывается мировоззрение, отношение к жизни, к действительности. А может, и не так всё, а наоборот — сначала складывается мировоззрение в зависимости от наследственности ли, окружающей обстановки, в которой личность формировалась, или ещё от чего, а уж потом отношение к смерти формируется. А вероятнее всего — и то, и другое, и по отдельности, и вместе. По крайне мере, про себя я не могу точно сказать — как это у меня, что от чего зависит. Лучше ты расскажи о своих поисках, об их результатах.

Антон:

— Отношение к смерти — очень сложный для человека вопрос. Неужели не естественно сожаление о том, что придётся уйти из этого мира со всеми его бедами, но ведь и с радостями тоже. Конечно же, страшит окончание жизни, переход из бытия в небытиё — абсолютное и навсегда. Порой страшит даже не смерть — она неизбежна, и с этим вроде бы смиряешься, а полное забвение, и человек готов порою, как Герострат, даже на преступление, лишь бы остаться на века в памяти людской. Вопрос о смерти довлеет над человеком всю его жизнь. И все мы решаем этот вопрос по–своему. Не зря ведь появилось выражение — «каждый умирает в одиночку».

Есть позитивистское отношение к смерти, к конечности нашей жизни, которое я всё более начинаю в последнее время разделять. Неизбежная в конце жизни смерть каждого отдельного индивида является условием существования и развития всей цивилизации — это наиболее яркий и классический пример единства и борьбы противоположностей.

«Думать о смерти нужно для того, чтобы собраннее жить. Смерть — закономерное завершение жизни, заложенное ещё при начале её. Природа очень мудра, ибо совершенствуется через обновление, через новое поколение» (Пётр Проскурин, «Литературная газета», 47, 2001). «Страх перед смертью — результат неосуществившейся жизни. Это выражение измены ей» (Франц Кафка). «Жизнь есть величайшее благо, дарованное Творцом, Смерть же есть величайшее и последнее зло. Но смерть есть не только зло. Вольное принятие смерти, вольная жертва жизнью есть добро и благо… Представить себе нашу грешную и ограниченную жизнь бесконечной есть кошмар. Через смерть мы идем к воскресению для новой жизни» (Николай Бердяев).

Начав с рассуждений о смерти, я всё больше стал задаваться вопросами о Боге. Какой Бог нам нужен? И вообще, что есть Бог? Как–то один, так скажем, политик (не буду его называть — наш современник, и не он, а она) выразился следующим образом: «Только не надо про совесть! Нет у человека никакой совести!» Имелось, правда, в виду не то, что совести, как таковой, вообще не существует, а то, что совестливые люди крайне редки.

Действительно, нет у человека какого–либо органа, где эта самая совесть находится, или функцией которого она является. Был такой замечательный человек — святитель Лука (Валентин Феликсович Войно — Ясенецкий) — врач, хирург, воин, священник. Он говорил, что по роду своей медицинской деятельности ему часто приходилось вскрывать человеческие головы и сердца. И хотя он никогда не видел там ни трусости, ни лжи, ни любви, ни самопожертвования, ни величия, ни низости, ни глупости, однако глупо было бы утверждать, что всего этого на свете нет.

Если по преподобному Серафиму Саровскому, то совесть — это «глас Божий»:

«Берегите совесть свою. Она есть глас Божий — голос ангела хранителя. Она соединяет нас с небом. Она покоряет нашу слабую грешную волю Святой Всесильной Волей Божьей. Нельзя не заботиться о своей совести, ибо можно и потерять её, она может стать сожжённой, немощной, и тогда не будет она голосом Божьим».

Это трактовка с точки зрения религиозной. Проникновенная, но мало что объясняющая и, как видим это по моральному состоянию общества, мало кого убеждающая.

Тогда что же это такое — совесть? Это когда человек думает и поступает по принципу: поступай с людьми так, как ты хотел бы, чтобы они поступали с тобой. Чем более этот принцип становится для человека образом мышления и нормой поведения, тем это становится для него всё более естественным и необходимым. Он уже и не думает о том, что за добро и порядочность и он в ответ получит к себе такое же отношение. Просто по–другому он поступать уже не может. Жить по совести — это ему необходимо для самоуважения. Если же он когда и поступит вопреки этому принципу, то чувствует себя дискомфортно — совесть мучает, у него к самому себе претензии. Вот это и есть совесть. Вот так же и Бог — вроде бы его и нет, а на самом деле — есть. Мало того — Бог и Совесть — это одно и то же. Такой вот Бог человеку и нужен — определяющий его жить по Совести. Бог, Совесть — это ведь не какая–то материальная субстанция. Это наше отношение к жизни. «Бог каждого человека — его совесть» (Менандр, 343–291 до н. э.). Бог и Совесть в человеке — это, собственно, и есть Душа. Бог, Совесть, Душа — это всё одно и то же, это всё вместе, это одно целое. Душа есть, она создаётся самим человеком. Как только он перестаёт о ней думать и заботиться — душа погибает. Физически человек жив, а нет ни души, ни бога, ни совести. Про таких говорят — порченый.

Австрийский психолог Виктор Франкл считает, что самая серьёзная угроза — утрата многими людьми ощущения осмысленности жизни. Проблема в том, что универсального, пригодного для всех смысла жизни не существует. Каждый должен отыскать смысл собственной, уникальной и неповторимой жизни.

Фундаментальное положение теории Франкла: совесть и ответственность присущи и религиозным, и нерелигиозным людям. Только совесть помогает человеку обрести осмысленность жизни. Совесть — «подсознательный Бог», таящийся в каждом человеке. Тысячи лет назад человечество создало теизм, затем появился монотеизм. Теперь нужен следующий шаг к монотропизму: вместо веры в единого Бога — вера в единое человечество.

Посмотри на природу. В ней всё совершенно, гармонично — за увяданием и смертью обязательно следуют рождение и расцвет. Даже природные катаклизмы восхищают силой и мощью стихии. И здесь гармония — за разрушением следует созидание.

И только человек — высшее создание природы, так несовершенен. Ссоры между людьми, драки, войны, злоба, зависть, ненависть — что это — результат наличия разума? Или его недостатка? Природа, наградив нас разумом, сыграла с нами злую шутку, недодав нам души. Вот и мается человечество из поколения в поколение с заботой о душе, творит себе богов. И ничего–то у нас не получается. Всё вырождается в ложь и лицемерие… Может, ещё и потому, что всё божественное изначально строится на обмане, на самообмане?.. «Люди ищут себя везде, только не в самих себе» (Василий Ключевский). Может, не надо искать богов на небе? Есть бог на земле — это человек!.. И пусть в нём вечная борьба между добром и злом, и бывает он подл и низок… И всё же — нет бога кроме человека!.. Нужна не религия, ставящая его в коленопреклонённую позу, а возвышающее его Духовное Учение с культом не Бога, не Создателя, а Человека — как существа разумного, как Созидателя, с ответственностью перед самим собой и перед будущими поколениями за жизнь на земле и с возложением её только на себя. Только ответственность и совесть могут возвышать человека, расправлять ему плечи…

Человек должен быть нацелен на творение, на то, чтобы результаты его труда остались после него служить другим людям. Одной из главных заповедей объединяющего нас всех Нового Духовного Учения я считал бы для себя то, как это сказано у Рэя Брэдбери: «Каждый должен что–то оставить после себя. Сына или книгу, картину, выстроенный тобой дом или хотя бы возведённую из кирпича стену, или сшитую тобой пару башмаков, или сад, посаженный твоими руками. Что–то, чего при жизни касались твои пальцы, в чём после смерти найдёт прибежище твоя душа. Люди будут смотреть на взращённое тобой дерево или цветок, и в эту минуту ты будешь жив… Не важно, что именно ты делаешь, важно, чтобы всё, к чему ты прикасаешься, меняло форму, становилось не таким, как раньше, чтобы в нём оставалась частица тебя самого…».

25. Тогда дайте нам другого бога

Артём:

— Я снимаю перед тобой шляпу, склоняю голову, встаю на колени и т. д. Вот ведь куда замахнулся — на Новое Духовное Учение! И религию отменил! И бога!

Только как же теперь без бога–то, ты же сам об этом спрашивал. Вот спросим у Гордея или Фоки — а что, мол, если вам запретят Домовому или Овиннику молиться? Почти на 100 процентов уверен, что скажут: тогда дайте нам другого бога. Так ведь им его и дали, против их, правда, воли, и веровать в него заставили. Привезли из–за моря чужого, удобного для властей и полезного, который утверждает, что вся власть от него, а вы, людишки, все грешны изначально, и судьба вам всю жизнь молиться, грехи свои замаливать, подаяния церкви подносить. Своих богов в реку побросали, в костре сжигали, язычество искореняли. Прошли века, и вот этот чужой бог уже исконно русским считается, и даже говорится, что только мы в него правильно и верим–то, именно мы, видите ли, истоки веры бережём. Это мы теперь богоизбранным народом вдруг стали.

Ты меня извини, это я свою «агрессивную атеистическую сущность» проявляю. Просто смотрю вот я на эту деревню, на Гордея, на Фоку, на их детей — живут все миром, да ладом. И вот, через несколько сот лет, какой–то генерал–помещик за то, что крепостной мальчишка его охотничьей собаке лапу нечаянно зашиб, раздел его донага и на глазах у матери затравил собаками до смерти. И ничего ему за это не было — это же его рабы. Читай Достоевского, «Братья Карамазовы». И все эти формы рабства и деспотизма освящены подлой и лживой церковью — читай Бердяева. Церковники говорят: церковь — это не политическая партия, у неё другие функции. Какие? Находясь между властью и народом, а вернее, при власти, какие такие «функции» церковь выполняет? Функции того козла?.. Церковь и есть политическая партия, «партия власти», причём одна из самых лживых и лицемерных.

Мне скажут: люди, взявшиеся служить идее, могут, мол, опорочить любую идею. Согласен. Только ведь религия–то порочна сама по себе, её и опорочивать не надо, она сама, заведомо предопределяет порочность своего церковного института. Церковники могут порой и сами верить в то, чего лгут, но это ни их, ни эту ложь не извиняет.

Ладно, вернёмся к твоим рассуждениям о вере в единое человечество, об ответственности за жизнь на земле, о Новом Духовном Учении. Я так понимаю, что религию, веру в Бога, ты предполагаешь заменить какой–то идеей, общей для всех людей, и чтобы она не эгоистичной была, а была нацелена на развитие общества и на сохранение вида гомо сапиенс. В чём суть этой идеи?

Антон:

— Начну с того, что читал где–то, что академик Николай Амосов считает, что животная природа определяет 70 процентов действий человека.

Да, человек несовершенен. Он это осознаёт. Он согласен с тем, что именно животная его природа во многом определяет его действия, и до самой своей смерти он от неё избавиться не сможет. Но религия говорит ему, что он создан по образу и подобию Божьему… Это несоответствие, противоречие (образ Божий, но с животной природой) уже изначально принижает верующего, делает его перед Богом виновным за то, что он вот оказался таким недостойным его подобием. Наверное, с точки зрения психологии, будет правильным не отвергать, не стесняться животной природы человека. А вот всё, что он в своей жизни сделает, чтобы приблизиться к образу и «подобию Божьему» — будет заслугой уже именно его, а не Создателя. Это будет стимулом, будет возвышать человека в его собственных глазах, а не принижать его.

Конечно, для отдельного человека становиться лучше не так–то просто. Это и само по себе сложно, да и желания–то особого нет. Вот если бы нам предложили каким–то образом, даже без приложения каких–либо наших усилий, отбросить, избавиться от всего зла, имеющегося в нас, согласились бы мы? Не избавиться от каких–то недостатков, мешающих нам быть более успешными, а стать добрее, отзывчивее, стать менее способными к злу, ко лжи, к лицемерию. Думается, не столь уж многие из нас воспользовались бы такой возможностью. Во–первых, себя–то мы не считаем настолько плохими, чтобы от чего–то в себе какими–то искусственными мерами избавляться. Во–вторых, в результате такого изменения только сложнее будет жить в этом злом мире. Ведь став лучше, остаёшься на том же месте, в тех же условиях, в том же окружении. Вот если бы одновременно, и на столько же (никак не менее!) и другие стали бы лучше, тогда бы, пожалуй, и можно было согласиться на какие–то изменения в себе. Да и то — как бы не оказаться вдруг добрее других, то есть — беззащитнее и ущербнее. Бессовестному–то ведь легче. И так вот и все… Заколдованный круг. Надежда есть лишь на изменения в последующих поколениях.

Вот сказал о будущих поколениях и поймал себя на том, что это же пустые и бесплодные мечтания. Человек, если говорить о людях вообще, по внутренней сути своей не сможет, никогда не станет другим, и 70 % животной природы в человеке есть и всегда с ним будут. Меняться же всему обществу, вообще–то, проще. Что, если непредвзято посмотреть на всю историю человечества, мы и наблюдаем. Общество, состоящее из неменяющихся, в общем–то, индивидов, развивается, совершенствуется. В этом нет никакого парадокса. За тысячелетия человек в сути своей не изменился. Изменения же в обществе за это время несомненны — один строй приходит на смену другому, от рабовладельческого перешли к феодальному, потом отменили и этот. Это совершенно наглядный пример Коллективного Разума, можно ведь процесс развития общества и так определить, что это его, нашего общего разума работа.

О «войне цивилизаций» ты верно говоришь. Религии с их церковниками могут сейчас оказаться тем козлом, который нас всех на бойню приведёт. Бойня–то ведь может быть такой, что уже и козлы не спасутся. Сейчас перед нашим коллективным разумом стоит очень важная и неотложная задача — перейти от духовных учений, изживших себя, становящихся прямо–таки опасными для общества на данном этапе его развития, к Новому Духовному Учению, общему для всего человечества, к Идее Здравого Смысла.

При этом необходимо определить для нас какую–то цель, какую–то Высшую Идею, и тут уж не обойтись без некоторой сказки, а может, это сказкой только сейчас видится. Имеется гипотеза об уникальности человеческой цивилизации, то есть о наличии её во Вселенной в единственном числе. Она пока никакими данными не опровергнута. Цель и задача земной цивилизации — не дать самой себя погубить, сохранить себя через своё развитие, совершенствование, гуманизацию. Не дать погубить единственную цивилизацию во Вселенной никаким внешним силам — ни планетарного, ни космического масштаба. Со временем заселять другие планеты, другие звёздные системы, другие галактики. Задача человечества — обеспечить своё существование до тех пор, пока существует Космос. То есть — вечно.

26. О творцах и о бессмертии

Артём:

— Я бы не стал называть это сказкой. Мы же даже не можем себе представить, какими возможностями будут обладать люди через сто лет, не говоря уж — через тысячу.

Конечно, как Идея для человечества, да и для человеков тоже, такая задача, цель решала бы проблему поиска смысла своего существования. Но ведь многие скажут, что коллективное бессмертие человечества безразлично каждому живущему свою жизнь индивидууму. Мне один из знакомых в разговоре на эту тему так и сказал:

«Оттого, что одного муравья сменит другой, такой же муравей, живущему сегодняшним днём и чувствующему существу не легче, а только тоскливей: муравейник станет больше и совершеннее, а его — сегодняшнего муравья — не будет.

Ценнее личное бессмертие. Понимание того, что без личного бессмертия всё теряет смысл, двигало Николаем Фёдоровым, верившим в неизбежность воскресения мёртвых. Иначе, но о том же говорил Ницше. Вечное возвращение.

Если посмотреть изнутри, личное бессмертие достигается тем, что смерти не существует, потому что она за пределами жизни. Это лучше всего выразил Арсений Тарковский: «Я бессмертен, пока я не умер…».

Антон:

— «Коллективное бессмертие человечества безразлично каждому живущему свою жизнь индивидууму».

Неправда, что КАЖДОМУ.

Это зависит от того, как и на что человек настроен, к какой собственной жизненной философии он в процессе своей жизни приходит. А это зависит от множества факторов. И одним из наиболее значимых из них является философия общественная, немаловажную часть которой как раз и составляет религия, по которой действительно, получается, что важно только личное бессмертие, а после нас хоть потоп.

Неправда, что индивидууму БЕЗРАЗЛИЧНО коллективное бессмертие человечества.

Не в том смысле неправда, что он живёт только в мыслях об этом, и что только это примиряет его с конечностью его собственной жизни. А в том смысле, что хотя он и умрёт (абсолютно бесспорной является лишь эта истина), но будут жить другие, кто его ещё будет помнить. А если он способен сделать что–то значимое, о нём будут помнить ещё больше людей, и даже ещё и после смерти тех, кто его знал лично. Могут помнить десятилетиями, кого–то веками, а кого–то и тысячелетиями. «Память — преодоление времени, преодоление смерти», Дмитрий Лихачёв. «Память — это оплата за самое дорогое, что отнимают у человека. Памятью природа расквитывается с нами за смерть», Юрий Трифонов.

И, конечно же, для истинных творцов (в любом виде деятельности) это важнейший стимул в их творчестве и в их жизни, вплоть до самопожертвования. Этим они обретают душевное спокойствие, что выше страха смерти. «Трать свою жизнь на то, что переживёт тебя», Б. Форбс. Если бы не было этого, так и не было бы шедевров и высших достижений в искусстве, в литературе, в науке, да даже и в политике и в государственной деятельности.

Что это, как не пример веры в коллективное бессмертие?

Если же у человека нет стремления творить, оставлять для людей результаты своих трудов, тогда человек перестаёт быть Человеком. «Если у человека нет цели, то жизнь его есть не что иное, как продолжительная смерть», Пьер Буаст.

Есть ведь ещё и такой вариант — человек становится разрушителем. Это когда его жизненная «философия» заставляет его искать спасение от страха смерти в самой смерти. Наиболее наглядный пример — Герострат (Клеон: «Твое имя будет забыто», Герострат: «Нет! Теперь оно останется в веках» — из пьесы Григория Горина «Забыть Герострата»). Во многом при совершении многих терактов, именно комплекс Герострата играл немаловажную роль для их исполнителей, обрекающих на смерть и себя.

Так что вот тебе ещё и такой пример веры в коллективное бессмертие.

Эта вера есть. Задача в том, как её выправить, сделать её конструктивной. Для этого надо и к Новой Вере, и к критике существующих религий заведомо подходить с нормальных и гуманных рационалистских, позитивистских позиций. Оставшиеся же нам с прошлых тысячелетий «духовные» учения на самом–то деле лишь используют наш страх перед смертью, ещё более культивируют его. И так веками, из поколения в поколение. Надо ли удивляться тому, каковы мы есть, каково наше общество, и почему мы не становимся лучше? Только Новая Вера, Новое Духовное Учение, основной идеей которых является бессмертие не индивида, а сообщества существ разумных, может спасти нас и цивилизацию.

Личного же физического бессмертия отдельного индивида не существует. И его не должно и быть, как бы мы о нём не мечтали и не надеялись на то, что оно будет достигнуто. Это не только против естественных законов природы (на победу над которыми надеяться–то вроде как и можно), это (что даже более важно) против законов существования и развития всего сущего.

«Достаточно ну просто чуть–чуть подумать о том, что это такое — вечная жизнь, чтобы прийти в ужас или испытать беспросветно тоскливое чувство. Быть обречённым на вечность (что бы это ни значило) в чём–то страшнее, чем быть обречённым на смерть. Хотя в чём–то и заманчивей. Но в любом случае в идее вечности есть какое–то недоразумение. Может быть, потому, что рождается она не от ума, а от жаждущей жизни плоти и безумного в своем эгоизме и завистливости ума?» (Атеистические мысли о жизни и смерти, Валерий Кувакин). «Всё печально, что катится мимо, всё банально, что вечно живёт», Булат Окуджава.

Предстоящая неизбежная смерть активизирует творчество, благодаря чему возможно существование и развитие цивилизации. Смерть является условием продолжения жизни, её развития, «вечная» жизнь — это угасание жизни. Это и есть Основной Закон Природы.

27. Об эсхатологии

Артём:

— Как ты с такими мыслями–то в церкви служишь? Ведь ты же атеист покруче, чем я.

Антон:

— Знаешь, вот если бы мы с тобой там, в нашем времени встретились, я бы не то что тебе всего этого не сказал, я бы это и для себя–то в таком вот виде не сформулировал. А здесь на меня как что–то нашло. Какую–то свободу, раскрепощённость почувствовал, всё что когда–то где–то читал, вспомнилось, в логические, осмысленные цепочки стало выстраиваться. Перестал бояться этих мыслей, ни думать не боюсь, ни высказывать это вслух. Ко всем чудесам, что с нами случились, это тоже почти как чудо.

Артём:

— Что ж, чудо так чудо, мало ли с нами чудес за эти дни случилось. Я хочу к нашему разговору вернуться. Вот такой вопрос. Ритуальность в религии вполне естественно становится основной её частью. Всё стремится к минимизации, в том числе, и в приложении душевных усилий. Надел крестик, в церковь сходил, назвал себя верующим, а то так и на храм пожертвовал — и ты теперь тоже с богом. Не приживётся Новая Вера именно по этой причине — не будет ни литургических предметов, ни ритуальных обрядов, через что в религиях вроде как общение с богом происходит. Да и бога–то, как такового, нет.

В религии для многих вся душевная работа сводится к соблюдению и выполнению некоего набора ритуальных действий и положений. Общение с богом, получение успокоения осуществляются через эти ритуалы довольно–таки просто, значит — заманчиво. Можно осознавать, что это обман, или ощущать это подсознательно, но это принимается, так человеку легче. Да и вообще, наше сознание, наши действия и поступки во многом ритуализированы. Это относится не только к исполнению религиозных обрядов, а по жизни вообще. Соблюдение неких положений, каким–либо образом предписываемых для каких–то ситуаций — это очень удобно, поскольку порядок твоих действий ритуалом уже определён, надо только этому порядку следовать. Кроме того — выполнение простейших ритуальных предписаний как бы снижает необходимость в совершении действий, в принятии каких–то решений, требующих приложения душевных усилий. «Религия должна учить верить, а не размышлять», Наполеон I; «Всякой религии грозит опасность окаменеть, превратиться в привычку — хотя без ритуала, привычки религия невозможна», Томас Элиот.

Мне один знакомый как–то сказал: «В церкви очень много материального, что, кстати, входит в противоречие с самой идеей (на фига Богу свечка?)».

Действительно! На фига Богу свечка, на фига крестик? Или, например, вставание на колени, рукой перекреститься? Или молитвы? Это же всё люди сами для себя ритуалы придумали, в одних религиях — одни, в других — другие. У всех, почему–то разные, хотя Всевышний один. Это же не для Бога придумано, для себя. Ведь никто не знает о Его вкусах. Может, Ему это всё вовсе и не нравится. А куда денешься? Пока терпит… Религиозная ритуализация во многом напоминает парады геев. Надо, видите ли, так верить, чтобы об этом все знали и видели — с крестным ходом и со звоном колоколов. Настоящее моление — это публичное, в церкви. Ранее, если кто в церковь не ходил, крестик не носил, за человека нехорошего считался («креста на тебе нет!»). Такая вот «духовность», «разговор с Богом», всё только через церковь, через предписанные ею ритуалы, иначе — «не в счёт»…

Религиозные люди обычно ищут и жаждут какого–либо подтверждения наличию Бога, какого–либо и в чём–либо его проявления. Вера–то верой, но хотелось бы, видите ли, и понадёжней удостовериться. Когда умер старец Зосима («Братья Карамазовы») и от него, как и от любого усопшего, стал исходить «тлетворный дух», и миряне, и в монастыре стали говорить: «Знать, суд–то Божий не то, что человеческий». Почитали при жизни чуть не за святого, а тут вот что… «…Стало быть, тут никто как Бог и нарочитый перст его. Указать хотел. Суждение сие поражало неотразимо». Ученики же и любимцы старца в защиту памяти его приводили свои доводы об «указании» Господнем, но того же плана: «…что не догмат же какой в православии сия необходимость нетления телес праведников, а лишь мнение, и что в самых даже православных странах, на Афоне например, духом нетленным не столь смущаются, и не нетление телесное считается там главным признаком прославления спасённых, а цвет костей их, когда телеса их полежат уже многие годы в земле и даже истлеют в ней, «и если обрящутся кости желты, как воск, то вот и главнейший знак, что прославил Господь усопшего праведного; если же не желты, а черны обрящутся, то значит не удостоил такого Господь славы».

Антон:

— Насчёт того, как быть с Новой Верой… Никакой обман, никакие упрощения и замена её сути какими–то ритуальными действиями в новое учение закладываться не должны. Пусть это будет именно Духовным Учением Здравого Смысла. И совсем не надо, чтобы оно, как религия, готово было «ответить» на все наши вопросы (кошка в Библии ни разу не поминается, значит, к ней другое отношение, чем к собаке; в Новом Завете нет ни одного высказывания Иисуса против смертной казни, значит, он не против неё и т. д.). Сила духовного учения должна быть не в неизменности и незыблемости религиозных догматов, а в способности развиваться.

К твоему опасению о невозможности массового принятия Нового Духовного Учения из–за потери в нём какой–либо ритуальности, следует добавить, что не будет ритуальности, не будет и особого института (то есть — Церкви) для отправления религиозных обрядов. А может, такого Института не должно и быть?.. Наверное, должно быть так, что созданием Учения Здравого Смысла, его развитием должно заниматься всё общество, а не каста жрецов. Только такой путь поиска Истины может помочь нам уйти ото лжи и лицемерия и в нашей духовной жизни, и в жизни вообще. Как это будет происходить — жизнь покажет.

Артём:

— Как ты представляешь себе Новое Духовное Учение? Это что, какая–то Новая Библия, Новый Завет‑2 или Новый Коран?

Антон:

— Честно сказать, каких–либо конкретных представлений об этом у меня нет. Новое Духовное Учение я вижу скорее каким–то общественным движением за гуманизацию сознания, за отказ от узаконивания лжи и лицемерия в обществе. А насчёт Писаний?.. Вроде бы можно сказать и так, что вот же они Писания — вся мировая литература, художественная, историческая, философская — там человек со всеми своими вечными вопросами во всех видах показан. А с другой стороны, уже так привычно, что есть одна или несколько книг, где как бы нам и нужно искать совет для любой жизненной ситуации.

Новое Учение, конечно, будет выражено в каком–то Слове. Но что можно сказать об ещё ненаписанной книге? Пожалуй, только то, что у неё, всего скорее, не будет одного автора, она будет результатом коллективного труда. И не будет никогда являться оконченной в её написании… Новое Духовное Учение — это не решение задачи. Это постоянный, развивающийся процесс.

Артём:

— А нет у тебя сомнений в том, что идея Нового Духовного Учения может превратиться или во что–то, подобное религии, или какой–то идеи (пример — вполне нормальная в идеале идея коммунизма), которую умные, расчётливые и расторопные люди превратят если не в средство управления обществом, то в некотором роде в прибыльный товар? Сейчас вон шагу нельзя ступить, чтобы не наткнуться на «торговую точку» для продажи всевозможных литургических предметов — религия в моде. Так ведь и Новое Учение может стать лишь модной темой. Могут заболтать всю эту идею так, что от неё лишь оскомина останется. Это мы видим и с гуманизмом, и с правозащитой, и с демократией, и с заповедями Христовыми.

Антон:

— Опасения есть… Как мы с этим будем справляться, справимся ли, и насколько, я не знаю…

Артём:

— Хочу прочитать тебе стихотворение ещё одного моего интернетовского знакомого, твоего тёзки, Антона Стрижака:

Поиск единой для всего общества Высшей Идеи, коллективный разум — не утопия ли это всё? Чтобы выжить, хватит ли у нас этого самого разума?

Антон:

— Не знаю… 70 % животной природы… Это — в среднем. А есть люди, у которых животное начало определяет их действия существенно более чем на 100 процентов, так как оно ещё и помножено на человеческий разум. Это те же идеологи, организаторы и исполнители терактов с сотнями и тысячами жертв, диктаторы, уничтожающие людей миллионами, насильники, маньяки–убийцы, преступники — «отморозки». Сравнение их с животными является оскорблением для животных, которые не способны на такие жестокости в отношении представителей своего вида. «Господь, создавая человека, несколько переоценил свои силы» (Оскар Уайльд).

Конечно, таких–то выродков доля невелика. Но вся трагедия для нас в том, что мера в 70 % относится к нам всем остальным. Недавно перечитывал «Записки из Мёртвого дома» Достоевского. С каким же отчаянием пишет герой «записок» не столько даже о каторге и о каторжанах, сколько о людях вообще: «Везде есть люди дурные, а между дурными и хорошие, — спешил я подумать себе в утешение, — кто знает? Эти люди, может быть, вовсе не до такой степени хуже тех, остальных, которые остались там, за острогом. Я думал это и сам качал головою на свою мысль, а между тем — боже мой! — если б я только знал тогда, до какой степени и эта мысль была правдой!»

Если мы хотим выжить, мы должны научиться 30 % своего естества, его духовное начало возвышать над другими своими 70 %. Человек становится Человеком только в постоянной борьбе со своей животной природой. Судя по тому, какой человеческая цивилизация пришла к критической точке своего развития, она не стала Сообществом Людей. Это собрание «человеков», разобщённых, отделённых друг от друга своими амбициями, страхом смерти, животными инстинктами в потреблении удовольствий. Безумного не вразумляй… Какие–либо объединения людей часто образуются на основе того, что их как раз и разъединяет.

Все мы разные, и объединить нас чем–либо невероятно трудно… «Любой дурак выдумает схему разумного мироустройства. За десять минут. За пять. Но ждать, что люди станут её придерживаться — всё равно, что пичкать их болеутоляющим» («Волхв», Джон Фаулз), «Люди всегда дурны, пока их не принудит к добру необходимость» (Никколо Макиавелли).

Люди живут не разумом, а эмоциями и чувствами, причём, в основном — примитивными, а то так и просто — низменными. Вот он где истинный, первородный грех — наше животное начало. Религии — это во многом ещё и попытки подмены этой истины на сказку, мечту, иллюзию о некой возвышенности, богоизбранности человека. Человек слаб, он падок на подобные сказки. Они ведь не требуют от него никаких духовных усилий, никакой борьбы, а наоборот, лишь смирения, что, конечно же, для человека легче. Эти сказки действительно как бы отвергают этот «грех», это животное начало, заменяют его грехом другим, придуманным, менее обидным, нас как бы даже возвышающим. Мы ведь незаслуженно, но терпеливо переносим все эти наши земные страдания за совершенно чужое согрешение. За то, что пока Адам был «в командировке», Ева поддалась на уговоры змия. И боготворим Спасителя, который принял смерть во искупление этих «грехов» наших. Хотя мы и осознаём задним умом искусственность и ложность этой задумки, мы готовы её отстаивать и всеми своими силами защищать — с ней мы мним себя лучше и возвышенней, чем соглашаться на наше животное начало. Вот в чём одна из причин живучести религий. О других причинах мы уже говорили — это и поддержка религии властями, поскольку это удобное средство управления «народонаселением», и упрощение мировоззрения, которое сводится лишь к набору религиозных догматов, и упрощение вообще всей жизни — надо лишь следовать предписанному религиями порядку. То есть религией существенно облегчаются усилия, направленные на то, чтобы уйти от необходимости думать, она здесь очень даже здорово помогает. В этом её и желанность.

Для поддержания собственного и общественного оптимизма можно лишь предложить взять в качестве девиза следующее высказывание, не знаю, правда, автора: «Может, и безнадёжны, но не бессмысленны усилия переделать людей и мир». Это ведь в том смысле, что если таких усилий и попыток вообще никто делать не будет, так мир обязательно всё же в тартарары скатится. Дай–то бог, чтобы их, такие усилия и попытки, хотя бы «чудаки» делали.

28. Возвращение

— Артём! Артём!!

Что там такое с Антоном случилось? Бежит по тропинке вдоль речки, руками машет, споткнулся, упал, вскочил, опять несётся, как будто за ним гонится кто–то.

— Что случилось?

— Это они!..

— Кто они?

— Ну, эти — «инопланетяне», экспериментаторы.

— Где они, что тебе привиделось?

— Сейчас я шёл с Гордеем вдоль речки. Спрашивал его, когда он начнёт Фоке печку перекладывать и не возьмёт ли меня в подмастерье. Очень уж мне захотелось печное дело освоить. И Гордею бы помог, и Фоке в благодарность за приют. Гордей сказал, что послезавтра можно будет начать. Сказал, что, вообще–то тебя в подмастерье намечал, но есть, мол, смысл вас чередовать, чтобы оба это дело освоили. Ты останешься пока кирпичи формовать, а на следующем заказе сменимся. Расстались с ним, и я обратно пошёл. Дошёл примерно до ивы, что на берегу растёт, и вдруг почувствовал какой–то звон в ушах, и впереди, прямо передо мной, какое–то свечение стало видно, хотя до этого его не было. Остановился. Спереди как будто круг какой очерчен, метров двадцать в диаметре. Я как раз на его краю остановился. Как будто от земли это свечение какой–то двадцатиметровой в диаметре колонной вверх идёт. Голубоватого цвета, прозрачное. Сделал шаг к центру этого круга, звон в ушах немного усилился, а центральная часть колонны стала как бы ярче и плотнее. А ещё — в глазах появились те же звёзды, летящие мне навстречу, как в тот первый раз, когда это всё началось. Для пробы сделал ещё один шаг — все эти ощущения усилились. Поспешил выйти из круга, обошёл его по краю и скорей к тебе. Думаю, что это тоннель обратно, в наше время.

— Но до этого же вы проходили, ничего ведь не было?

— Да, мы с Гордеем там только что прошли, и он там же проходил, когда к нам шёл. Ничего не было. То есть, как будто реакция именно на меня была, на одного, чтобы без Гордея. Пойдём туда скорей.

— Сейчас пойдём, я только дров в печь подложу, а то остатки прогореть могут, температурный режим нарушим.

Артём несколько намеренно всё делал неспешно, давал себе время и возможность собраться с мыслями. В том, что Антону это не привиделось, он был абсолютно уверен. Рано или поздно, но это когда–то должно было произойти. Как и когда это случится, каким образом они вернутся назад, он, конечно, не представлял. Но вот Антон рассказал о светящейся колонне, и всё, никаких вопросов нет — это приглашение вернуться домой.

Пошли по тропинке вдоль речки. Шли молча, ни о чём как–то не говорилось, каждый был погружён в собственные мысли.

— Вот здесь. Сейчас я буду входить в эту световую колонну, а ты смотри.

Артём остановился на тропинке, а Антон пошёл дальше. Шагов через десять пошёл медленней, видимо, стал подходить ближе к тому месту, где он это явление в прошлый раз обнаружил. Вот он почти остановился, стал передвигаться маленькими шажками. Показал руками на уши — звон услышал, показал жестом, что видит границы круга. Постоял ещё несколько секунд, потом сделал несколько шагов назад, пятком, развернулся и поспешил к Артёму.

— Ну, что, видел?

— Нет, мне ничего не было видно. А ты видел свечение?

— Да, опять такая же колонна, диаметром метров двадцать, голубоватого цвета. В ушах звон. Делаешь шаг вперёд, в глазах появляются летящие на тебя звёзды, а в центре колонна становится как бы плотнее, как бы показывает, что туда надо идти. Всё как в тот раз. Пойдём теперь вместе.

Подошли к тому месту. Антон взял Артёма за руку. Сделали шаг, другой — никакого свечения, звона в ушах нет.

— Странно. Только что было. Вот что, давай отступим назад, а потом ты один попробуешь.

Отошли назад, и Артём опять, уже один, без Антона сделал несколько шагов вперёд. И вот он услышал звон в ушах, и свечение увидел. Сделал вперёд ещё пару маленьких шажков — свечение в центре колонны стало плотнее, в ушах появились летящие на тебя звёзды, как тогда, в лифте. Вернулся обратно.

— А ты свечение видел?

— Нет, ничего не видел. Видимо, порядок такой — видит только тот, кто в круг вступает, и ещё — в круг можно входить только по одному.

— Да, выходит, что так. Ну, что, Антон, как говорится, с Богом. Пойдёшь первый?

— Артём, я решил немного здесь задержаться.

— Это ещё что за новость?

— Тут несколько причин. На днях с Гордеем начнём Фоме печку перекладывать. Я же уже договорился, что подмастерьем у него буду. У нас обжиг партии кирпичей не закончен, процесс же нельзя прерывать, огонь надо регулярно поддерживать, ещё суток двое, я за этим прослежу. Круглосуточно одному с этим не управиться, в сон сморит, так я Гордея попрошу, чтобы меня Матвейка днём немного подменял. Да и вообще, у нас столько заказов по деревне на кладку печей… Я решил до холодов здесь остаться. Если честно, мне здесь понравилось. Печное дело бы освоил. У Гордея дочка Ульяна скоро подрастёт — женился бы на ней, своё хозяйство завели. В общем, ничего я пока окончательно не решил. Вот что. Я заготовил два кусочка бересты, на одном я номер своего сотового телефона угольком нацарапал, вот, возьми. На втором твой номер напишем, это мне останется. Как вернусь, так я тебе сразу позвоню.

— Что ж, Антон. Это твоё решение. Ни отговаривать, ни убеждать тебя не стану. Я очень рад, что мы с тобой встретились, хотя и в таких вот обстоятельствах. Хотя, видимо, вот только здесь и могли состояться эти наши беседы и могли быть друг с другом откровенными. Может, у этих «экспериментаторов» и был именно в этом их замысел — свести нас здесь, в этой деревне, чтобы мы могли открыто и честно друг с другом поговорить. Хотя, зачем им это? Пока так загадкой и остаётся.

— Артём, у меня к тебе просьба. Как вернёшься — начни эту нашу историю описывать, все наши беседы. Напиши об этом книжку. Пообещай мне это.

— Хорошо, Антон, я это сделаю. Вот возьми зажигалку, подаришь её от меня Гордею. Когда он начал было с помощью кресала огонь в печке для обжига разводить, а я зажигалкой растопку зажёг — так он сильно удивился: вельми добръ кресало.

— Передам. Ну, всё, ступай.

Хотели было пожать друг другу руки, но, как и тогда, при встрече, крепко обнялись. Больше уже ничего друг другу не сказали, боялись — голос сорвётся, выдаст подступившие слёзы.

Артём шагнул вперёд. В ушах зазвенело, обозначилась колонна голубого света. Сделал несколько уверенных шагов к центру — увидел летящие навстречу звёзды, центр колонны стал плотнее, ярко–синего цвета. Сделал ещё пару шагов. До синего столба в центре остался только один шаг. Оглянулся назад — Антон стоит на тропинке, одобрительно махнул рукой: иди. Артём сделал шаг вперёд, потерял сознание…

……………

Открыл глаза. Сидит в кресле перед журнальным столиком, на нём вскрытая банка пива, несколько открытых пакетиков с чипсами, сухариками, орешками. Телевизор включен, спортивная программа, какой–то футбольный матч. Рядом с креслом — полиэтиленовый пакет, в нём ещё пять банок, свёртки с продуктами — колбаса, сыр, хлеб. Что–то, вздремнул что ли? Сколько времени? Полез в нагрудный карман рубашки за сотовым — 11 августа, 19–10, менее часа, как из магазина вышел. Минут, наверное, пятнадцать поспал. Совсем, почему–то, не помнится, как в кресле оказался. Какие–то обрывки сна в голове крутятся — деревня, внизу речка протекает, какие–то беседы. Так, а что это в кармане вместе с сотовым лежало? Полез в карман, достал — небольшой кусочек берёзовой бересты. Откуда это?!.. Что–то нацарапано, какие–то цифры… Вроде бы, похоже на номер сотового. Попробую–ка набрать… Гудок, ещё гудок… «Вызываемый вами абонент находится вне зоны доступа»…

«Вне зоны доступа»… Артём всё вспомнил — и лесную поляну, и деревню, и Гордея, и беседы с Антоном, их расставание. Поспешил в свой рабочий уголок к компьютерному столику, включил компьютер. Пока так всё свежо в памяти, надо сделать хотя бы общие наброски этих бесед, потом и детали восстановить можно будет. Вернётся Антон или нет, но его завещание обязательно будет исполнено.

Читатели пишут