Вода в горной речке Лабе прозрачна и холодна по утрам. Течёт Лаба с горных вершин Кавказа. Зарождается она малым ручейком, что вытекает из-под ледника, принимает по дороге ещё тысячи своих братьев и сестёр, течёт бурно, пенится на камнях перекатных и даже на равнине не может успокоиться, так светлым потоком и вливается в Кубань — тоже реку горную, быструю, но уже не со светлой водой, а глинисто-мутной.

За что-то обиделась Лаба на станицу Владимирскую, раскинувшуюся садами и хатами по склону бугра, обошла её стороной, на пять вёрст обежала и спряталась в лесу и в кустарниках. В самой станице течёт по оврагам захудалая речка Кукса, да и то не течёт, а больше в запрудах отстаивается. Вот и приходится станичным ребятам, чтобы настоящую речку увидеть, настоящую рыбу поймать, ходить за пять вёрст, на Лабу.

Только Петька Демидов, которому от роду двенадцати ещё нет, но он считает, что ему уже больше, не по своей воле каждый божий день на ту Лабу отправляется: пасёт Петька коней станичного атамана Новака. Батрачит.

Пригонит Петька табун, стреножит или попутает коней, пустит их на лесную поляну у какой-то протоки, достанет из кустов припрятанную удочку и начнёт ловить, укрывшись за кустами. Вода в протоках такая прозрачная, что показываться нельзя: сразу все голавли и плотва разбегутся. Усачей на перекатах легче ловить, особенно сразу же после дождя, но Петьке нравятся проточные плёсы — смотришь через листву орешника и видишь каждый камешек на дне, каждую травинку, каждую, даже самую малую, рыбёшку. И думается в тишине лучше, не шумит вода и не разгоняет мысли. Правда, мысли у Петьки были такими, что лучше бы сидеть с ними на самом шумном перекате: невесело жилось Петьке, невесёлые и мысли приходили в голову…

Считай, что остался он круглым сиротой. Матери он не помнил вовсе, родила она его и умерла тут же, а отец только прошлой весной погиб: на пасеке его бандиты за колоду пчёл убили. Только не все в станице верили, что из-за пчёл. Казнили его бандиты-беляки за Василия, за старшего сына, большевика.

Где он теперь, сам Василий? Вскоре после того, как братья похоронили отца, переменилась в станице власть, белые казаки подняли восстание, и красным пришлось с боями уходить куда-то на восход. Остался Петька один в своей хате. Да ведь хату-то с угла есть не начнёшь, вот и угодил в пастухи к Новаку, станичному атаману…

Настя ещё у него осталась, тайная невеста брата — тайная потому, что была она дочкой атамана. Любила она Василия Демидова, а как примирить жениха с отцом, не знала. Один белый, другой красный, отец — казак потомственный, жених — потомственный мужик, а на Кубани считалось позором для девки-казачки выйти замуж за «нагороднего», за мужика. Только разве за богатого…

Прибегала Настя тайком в Петькину хату не столько Петьку пожалеть, сколько выплакаться около него, «сиротинушки», да мужиков поругать: от них ведь, по её словам, всё пошло — они пришлые на Кубани, захотели с казаками сравняться, половину земли отнять, поделить казачью землю поровну…

«Дак чего же ты до братки чепляешься, — сердился Петька, — раз он мужик? Он же, по-твоему, ни косить, ни пахать, ни на лошади скакать!»

От этого Настя принималась в голос голосить, знала, что Василь её и косить, и пахать, и на лошади скакать может не хуже, а лучше многих казаков… Где он теперь горе мыкает? Да не сложил ли где свою буйну головушку под казацкой шашкой?

«Не родился ещё тот казак, чтобы нашего Василя мог срубать. Не откована та шашка…» — шипел Петька и кусал губы, чтобы волчонком не завыть.

Вот с такими мыслями и садился Петька с удочкой на берегу лесной протоки. И в этот день он как будто с голавлём разговаривал, а на самом деле говорил, чтобы только к своим мыслям не прислушиваться:

— Ну что ты скажешь! Ходит вокруг да около, а брать не берёт… И что ему надо?

Только хотел было Петька сменить червячка на крючке, как послышался шум за кустами, и на поляну вышли двое — гимназист Колька Чубариков и кадет Сёмка Чеботарёв. Знал Петька и того и другого: из Екатеринодара их принесло, когда в станице белые верх взяли. Сейчас они вроде искали кого-то, всё по сторонам поглядывали с опаской. Гимназист первым заметил Петьку.

— Ты чего тут делаешь? — подошёл он к Петьке.

Петька обернулся:

— Дрова рубаю, сено жую… Тебе дать пожевать?

— Ну, ты! Не очень-то задавайся, а то… — вскипятился гимназист.

Петька посмотрел на него, не поднимаясь с места:

— А то — что?

Кадет вёл себя посолиднее. Вероятно, он считал себя за старшего.

— Отставить! — приказал он, не повышая особенно голоса. — Твои кони?

— Мои.

— Так… — протянул важно кадет. — А тут никто не проходил?

С утра сидел здесь Петька, никого не видел, но ему захотелось узнать, кого эти молодые беляки ищут, и он сказал:

— Проходил давеча…

— Матрос? — торопливо спросил гимназист.

— Отставить! — уже резче приказал кадет.

— А откуда я знаю, как его кличут! — пожал плечами Петька. — Может быть, и Матросом…

— Ты дурака не валяй! Что же ты, матроса от другого не отличишь? — подступил к нему кадет.

— Да как же его отличишь? По хвосту или по рогам? Прошёл давеча бычок рябой. Должно, думаю, от стада отбился. Вы его шукаете?

Петька говорил это так деловито, будто и на самом деле видал рябого бычка, однако гимназист почуял в его голосе насмешку.

— Это он на смех нас поднимает… Я вот сейчас покажу ему смешочки!

Гимназист сорвал с себя ремень с литой бляхой и медленно двинулся на Петьку. Петька поднялся ему навстречу, в руках у него была уздечка с коваными удилами. Гимназист сразу остановился, словно на забор наткнулся. У кадета сначала на лице появилось любопытство, но, видя, что его подчинённый непременно будет бит, он опять напустил на себя начальническую важность и лениво приказал:

— Сколько раз мне говорить? Отставить! Я про постороннего говорю. Посторонний тут не проходил?

— Никого я здесь, кроме телка, не видел: ни своего, ни стороннего, — проворчал Петька.

Гимназисту никак не хотелось быть только подчинённым. Он тут же забыл команду кадета и начал сам командовать:

— Так мы его не догоним… Надо реквизировать у этого типа лошадей, вот что я предлагаю!

— Отставить! — крикнул по привычке кадет, но тут же добавил солидно: — Хотя в этом я вижу здравый смысл… А ну-ка, зануздай нам коней! Слышишь?

У Петьки в глазах сверкнули озорные искорки, и он со всей серьёзностью спросил:

— А может, и подседлать прикажете?

— Если есть сёдла… — протянул было кадет.

Но опять встрял гимназист:

— Не видишь, он насмехается над нами! Я сам зануздаю.

Он неожиданно выхватил у Петьки из рук уздечки и побежал на поляну к лошадям. Кадет сдвинул брови, подошёл к Петьке вплотную, скривил губы и, постукивая хворостиной по брючине точно так, как это делают офицеры, процедил:

— Так, змеёныш… Смеяться вздумал! А плетюганов ты не хочешь отведать?

— Я-то не очень хочу, а вот ты, ваше благородие, наверно, выпросишь и для себя и для гимназистика! — усмехнулся Петька и повернулся к кадету спиной. — Бери коней, нуздай, а потом с тобой сам Новак в правлении поговорит. Он вам покажет реквизицию!

Кадета точно подменили. Он отступил от Петьки и спросил:

— А это что, атаманские кони?

— Стрижен по-казачьему, а в конях ничего не понимаешь! У кого же в станице могут быть такие кони? Эх ты, ваше благородие! — закончил Петька, взял удочку, сел на берег и забросил её, делая вид, что больше его ни кони, ни реквизиторы не интересуют.

Но сидеть ему пришлось недолго: за кустами раздался такой отчаянный крик гимназиста, что Петька невольно вскочил и бросился посмотреть, в чём дело. За ним припустился и кадет. На поляне они увидали такое, от чего можно было и со страху и со смеху умереть: лучший скакун, красавец по всем статьям, дончак Васька гонялся по поляне за гимназистом, ощерив зубы, как взбесившийся кобель. Спасало гимназиста пока только то, что дончак был спутан. Гимназист орал и так метался из стороны в сторону, что за ним трудно было уследить. Но было ясно, что силёнок на такую прыть у него осталось немного, и дело могло кончиться очень плохо.

— Ты что же стоишь? — крикнул Петьке кадет. — Останови скакуна!

— Попробуй останови его! Он когда взбесится, так не охолонет, пока насмерть не загрызёт. К нему сам атаман в такое время подходить боится! — крикнул в ответ Петька, но всё же бросился спасать незадачливого реквизитора. — Стой! Васька, стой! Тпррру… Тпрууу… А ты в воду сигай, в протоку!..

Васька не остановился до тех пор, пока гимназист со всего маха не брякнулся, прорвавшись через орешник, в протоку.

— А ты чего же не предупредил, что он бешеный?

— Проваливайте-ка вы лучше отсюдова, господа непрошеные! — закричал на кадета Петька, подбирая растерянные гимназистом уздечки. — Форма ему ваша не нравится! Непривычен он к такой форме. Сам атаман боится к нему подходить, когда в форму одет. Понятно? Его у большевиков отбили. Это Василя Демидова конь… Слыхал про такого?

— Что? Форма не нравится? В большевики записался? Ну подожди, вот мы сейчас вернёмся, мы тебе покажем форму!..

Кадет и гимназист грозились, а Петька смотрел на них, сжимая в кулаке повода уздечек с тяжёлыми удилами. Ему так хотелось пустить их в ход!

— Давайте, давайте, ворочайтесь поскорее! Мне тоже не терпится рассказать атаману, как вы тут над копями мордовали. Небось хотели за Лабу увести? К черкссам? Они хороших коней любят… И матроса какого-то приплели. Не на дурачка напали. Так вот всё атаману и расскажу.

— Ты чего буровишь? — закричал кадет, но в голосе у него было больше страха, чем угрозы. — Про каких это ты азиатов тут сочинять надумал?

— Да про тех самых, что сегодня за Лабой на конях гарцевали да всё на нашу сторону поглядывали. Вот про каких… А раньше их что-то не видать было.

Потом Петька аж ногами дрыгал от смеха, лёжа на траве и вспоминая лица кадетика и гимназиста после истории с лошадьми.

«На рысях подрапали в станицу… Небось на каждый куст с опаской посматривали, везде им азиаты чудились…» — смеялся он.

Но, постепенно успокаиваясь, стал подумывать о том, что, пожалуй, лишку перехватил. Но ему так хотелось припугнуть кадетиков, хоть немного отвести душу! Больше всего Петька ругал себя за то, что упомянул про форму: не любят беляки, когда о форме так говорят. А кадетики ещё и приврут с три короба.

«Побоятся атаману ябедничать, — успокаивал сам себя Петька. — С конями у них промашка получилась… И что за матрос такой, которого они шукают? Откуда взялся? Может, и вправду гуторили по станице, что в воскресенье разъезды наскочили на каких-то вооружённых, пробиравшихся с горных лесов в степи? Бандитами их называли и гуторили, что они бомбами отбились, а потом ушли за Лабу… Может, и в самом деле была такая встреча у беляков, да только не с бандитами?»

Петька долго лежал, ничего не видя, запустив пятерню в растрёпанные белёсые космы на макушке. Он не обратил внимания на сороку, сорвавшуюся с тревожным стрекотом с сушины на том берегу протоки, не придал значения и тому, что Васька фыркал по-особому насторожённо, — просто подумал, что конь никак не может простить себе, что не стащил с реквизитора его гимназический мундирчик.

Поднявшись, Петька подобрал удочку и пошёл подманывать того самого голавля, что с утра не давал его рыбацкому самолюбию покоя. Голавль взял с первого же заброса. Петька подсек, потащил, но рыбина, чуть только он поднял её над водой, сорвалась.

— Ну что ты будешь делать! Опять сорвалась… Только вроде это не тот был голавль, пощуплее. Тот — что твой генерал!.. А, вон ты где, под лопушком затаился! Может, от гимназиста спрятался, как тот в воду сиганул? Сейчас я тебе кузнечика поймаю, нацеплю на крючок…

Петька положил удилище, пополз на четвереньках по траве, охотясь за крупным кузнечиком, и чуть было не ткнулся головой в пару порыжевших сапог. Вскакивая, он ещё успел заметить, что головки сапог были перевиты обрывками верёвок и проволоки.

— Ух, лешак, напугал!.. — вырвалось у Петьки.

Перед ним стоял заросший рыжей щетиной человек в фуражке без козырька, в чёрной тужурке с медными пуговицами. Грудь у него была перекрещена пулемётными лентами. На широком чёрном ремне, по обе стороны от бляхи с якорем, висели четыре бутылочные гранаты. Рваные чёрные штаны были заправлены в голенища. Человек опирался на ствол кавалерийского карабина.

— Неужели я такой страшный? — усмехнулся пришелец.

— А то нет! Как бирюк лесной… Чего ты на людей тишком кидаешься?

— Смотри-ка… Я на него кидался! Да это ты на меня кинулся… на четвереньках. Думал, укусишь…

В глазах матроса — Петька, конечно, сразу понял, кто перед ним, — мелькнула такая лукавая искорка, что Петька невольно ответил еле заметной улыбкой.

— Если бы не тишком подошёл, разве бы я испугался? Я бы и настоящего бирюка шуганул от себя!

— Верю. Тем более, что медведей в ваших лесах не водится. Коней пасёшь? Хозяйских? Батрачишь?..

— А исть-то надо! Вот в работники и пошёл. Не идти же по миру куски собирать…

Петька забыл, что обещал голавлю кузнечика, и принялся надевать на крючок нового червя. Червяк извивался, и матрос посоветовал его слегка прихлопнуть.

— Это я и без твоего батьки знаю… Только когда он живой — лучше: он в воде извивается, и рыба думает, что он просто так, без крючка, вот и хватает, — ответил Петька, наживил, забросил и добавил: — Это надо знать, кого прихлопывать и когда прихлопывать!

Матрос опустился рядом с ним, посмотрел на него, прищурившись, и усмехнулся:

— А ты, видать, настоящий рыбачок, парень. Всё знаешь. Только рыбы твоей я что-то не вижу.

— Откуда же ей быть, когда вы тут один за одним мешать приходите, крик поднимаете да ещё вон в воду сигаете! — ответил Петька и, в свою очередь, покосился на матроса, проверяя, как он воспримет его намёк.

Однако ничего на его лице он прочесть не смог — матрос в это время весь подался вперёд, насторожился, точно заметил что-то необыкновенное в глубине протоки. Петька сам глянул туда же и схватил удилище: поплавка на воде не было, леска натянулась и вздрагивала.

— Подсекай! — прошептал матрос.

Петька подсек, но было уже поздно: голавль накололся и выплюнул наживку.

— Эх ты, рыбачок! — в сердцах сказал матрос. — Такую рыбину упустил!

— Так с тобой же заговорился, вот и прозевал! — огрызнулся Петька. — Шляетесь тут…

— Постой, постой… Про кого это ты? Кто шляется? — насторожился матрос. — Вроде я тут один.

— Сейчас один, а давеча ещё гимназист с кадетом приходили. Охотились на кого-то. А ты тоже охотой балуешься?

Лицо матроса как-то посерело, и он с опаской посмотрел по сторонам:

— Да, тоже… охочусь…

— С бомбами?

— С бомбами. По дичи и заряд нужен…

В это время за кустами послышался треск, и матрос вскочил на ноги, вскочил и чуть не повалился снова от какой-то боли.

— Кто это там? — хрипло прошептал он.

— Да это Васька. Не бойся…

— Он что, с тобой рыбачит?

— Тю!.. Конь Васька. Чего ты скривился так? Болит где?

Матрос только молча кивнул головой, посерел ещё больше и, скрипнув зубами, присел и повалился на бок. Петька принялся тормошить его:

— Дядя! Дяденька! Да ты что? Что ты молчишь? Тебе плохо?

Матрос точно уснул, но Петька понимал, что это совсем не сон, ему казалось, что, если он не растормошит матроса немедленно, — тот умрёт. Петька метнулся к кустам, сорвал лопух, свернул из него что-то вроде кулька, зачерпнул воды и, не раздумывая, плеснул в лицо матросу. Тот как будто и не почувствовал ничего, но всё же Петька заметил, как у него дрогнули брови и начала проходить бледность. Заметил он и другое: левая штанина была разорвана, сквозь прореху видна была повязка на ноге повыше колена. Повязка была сделана из полосатой матросской рубахи. Вся она заскорузла от крови.

— Раненый, — прошептал Петька.

— Пить, — еле слышно прошептал матрос и провёл непослушным языком по губам.

Петька снова метнулся к воде с лопухом и направил струйку воды матросу на губы. Тот жадно стал ловить струйку ртом, а когда она кончилась, открыл глаза и попросил ещё.

— А есть ты не хочешь? — спросил Петька.

— Не помню, когда ел последний раз, — попытался улыбнуться матрос, крутнул головой и, преодолевая боль, сел.

— Ты лежи, лежи… — попытался остановить его Петька.

— Нельзя лежать, мне идти надо… Понимаешь, надо…

Петька схватил торбу, достал из неё хлеб, сало, лук и чеснок, пару яичек и узелок с сушёными грушами: это Настя каждый раз совала ему в торбу еды побольше да повкусней.

— Ешь, всё ешь! Мне ничего не оставляй, у меня вон с утра живот как барабан… Ты мне вот что скажи… не знаю, как тебя кличут, кто ты такой? Что матрос — вижу. Да только и матросы разные бывают, но больше они у красных…

— Николаем меня зовут. А тебя?

— Петром… Ты товарищ?

— Это смотря кому. Тебе вот, Петро, видать, товарищ, а другому кому — непримиримый враг.

— Да ты не крути, дядя Микола. Ты мне прямо скажи: ты за кого — за царя чи за Ленина? — настаивал Петька, подкладывая матросу еду.

Тот перестал есть, посмотрел на Петьку с улыбкой:

— А чего ты в этом понимаешь, салажонок?

Петька обиделся:

— Не понимаю?! Да я, может быть, больше твоего понимаю! Ты вот скажи мне: за кого Ленин стоит? Ну? За нас стоит, за мужиков и за бедных казаков. Чтобы у нас у всех земля была, надел на каждую душу. Её сколько, земли-то, кругом лежит? Ты только поднимись на гору, на нашу Макруху, да посмотри — что твоё море кругом лежит. А у всех есть надел? Нет… А какая между нами и казаками разница? Никакой… Ленин говорит — все, кто землю пашет, одинаковы. А Ленин и есть самый главный большевик…

Матрос совсем перестал есть, смотрел на Петьку, на то, как он жестикулировал, как собирались морщинки на его лбу, на выгоревшие до белизны брови, сведённые у переносицы, и ему всё сильнее хотелось обнять этого станичного паренька.

— Силён в политике! Кто же это тебе сказал, что я товарищ, и ты так со мной разоткровенничался? — спросил он Петьку и обнял за плечи.

— Кабы ты не товарищ, так не сидел бы здесь с раненой ногой под кустами… Жрал бы теперь в станице вареники так, что на бороде сметана с коровьим маслом мешалась… Мне братка всё про Ленина высказал. Он тоже большевик. Да и народ так про Ленина гуторит. Не беляки, а народ станичный. Новак наш тоже про это знает, знает, чего Ленин хочет, да только без драки он свои сто десятин не отдаст… Он норовит сейчас под шумок ещё себе прирезать клин-другой. Ни коня, ни бычка не пропустит, заберёт вроде реквизиции, а поставит на свой баз… Вон Васька пасётся. Думаешь, он всегда под Новаком ходил? Это братнин конь…

— А брат погиб?

Петька отрицательно покачал головой:

— Руки у них коротки! В Армавире он теперь, наверно, у самого Ленина… Знаешь, как его по станице беляки ловили? Он при отходе отряда из Владимирской ранен был, не смог уйти. Тогда мы его с Настей — это Новакова дочка, только она за браткой сильно убивается — взяли да и спрятали прямо на базу у Новака! Кто его там будет искать?.. Прожил братка там в сараюшке за соломой до самой осени, выходили мы его с Настей, поправился уже, а тут его и заметил сам Новак! Как бросился атаман на улицу, как заорал на всю станицу: «Я товарища поймал! Я Ваську Демидова изловил!..» Только пока он народ свой скликал, братка не стал дожидаться, подался через огороды на ливады, через речку да в кукурузу, а там рукой подать до лесу, который до самой Лабинской тянется. И поминай как звали! Не помогли ни эстафеты, ни разъезды… Говорю тебе, в Армавире он теперь, у Ленина…

— Нет, Петро, немного ты ошибаешься. Всё про Ленина правильно говоришь, только не в Армавире он, а в Москве, — начал объяснять матрос.

Но Петька и слушать не хотел:

— Ну да, рассказывай! Бывает он и в Москве, а зараз в Армавире. Люди так говорят… Знаешь, он какой? Подводят ему коня самых лучших кровей, ещё лучше нашего Васьки, он в стремя ногу не ставит. Нет. Прямо с земли как прыгнет — и в седле! Как вылетит он поперёд своего войска да как крикнет — сколько ни есть тысяч в его войске, все услышат: «За мной, товарищи! Долой кадетов и беляков! Вся власть Советам! Ура-а-а-а!..» Тебе, дядя Микола, тоже надо до него в Армавир подаваться.

— О том и думаю. Да вот как? — сказал матрос и показал на раненую ногу. — На Армавир мы и пробивались… Остальные, может, и пробились, а меня вот задело… Чтобы другим не пропасть со мной, я и уполз от них. Неделю вот отлёживаюсь по кустам.

— Слыхал я про вашу сражению. Хвалились беляки, бандитами вас обзывали… Надо тебе тикать, сразу тикать. Заметили тебя. Гимназист и кадет в станицу подались за подмогой.

Петька говорил горячо, ухватив матроса за рукав бушлата. По его лицу матрос видел, как он напряжённо ищет выход. А Петька и в самом деле мысленно просматривал весь лес, все дороги, по которым можно было бы направить матроса, и в то же время он ни на минуту не забывал, что матрос с больной ногой далеко не уйдёт от погони — беляки станичные знали и лес и все дороги не хуже самого Петьки. Если матросу не удастся немедленно и быстро перебраться хотя бы в Лабинский лес, что подходит к самой станице Лабинской, то враги его не выпустят отсюда. «А что, если, — подумал Петька, — не в Лабинскую ему сейчас податься?»

— Знаю, Петро, что тикать надо… Покажи дорогу, да только такую… — попросил матрос.

— Не учи, — перебил Петька. Знаю, какую тебе дорогу нужно показать… Ты брод через протоку приметил вон на том конце поляны? Хорошо. За протокой — дубки. Аккурат за ними тропка, по ней и надо пробираться. Она тебя к Бобрышеву хутору выведет. Ты слушай, они тебя к Лабинской кинутся шукать, а я тебя в другую сторону направляю. К горам, откуда вы пробирались… Постой, не перебивай… Обмануть надо беляков. Хутора там нет, сожгли его. Осталась одна сараюшка с сеном… В ней ты, дядя Микола, и будешь меня ждать два или три дня.

— Ведь они могут во все стороны послать людей, Петро. Сараюшку обязательно обыщут… — возразил матрос.

Но Петька снова нетерпеливо его перебил:

— Про ту сараюшку мало кто знает, да и не будут они тебя там искать. На Лабинскую кинутся, уж я так сделаю, что они все дороги на Армавир сторожить поскачут, будь уверен… Ты верхи ездить можешь?

— Приходилось… — ответил матрос, ещё не понимая, к чему клонит пастушонок.

— Тогда бери путо и вяжи мне руки назад.

— Это зачем же?

— Вот не понимает! Вяжи руки, сидай на Ваську и поняй на хутор…

Заметив удивление и растерянность на лице матроса, Петька, довольный, улыбнулся.

— Да ты что, Петро? С тебя твой Новак семь шкур сдерёт за коня! — решительно сказал матрос, с трудом поднимаясь на ноги. — Не могу я так…

— А по-другому нельзя. Если они тебя поймают, так немедля изрубят на куски… Я-то знаю своих беляков!.. Вяжи! Конь-то не Новака, браткин конь. И я тебе его не насовсем отдаю, братке передашь в Армавире.

— Но что ты им скажешь?

Петька опять хитровато улыбнулся — у него уже созрел, как ему казалось, самый верный план.

— Скажу правду: «Напал на меня матрос, скрутил руки, вскочил на коня, и поминай как звали…» — «А куда он поскакал?» — заорут беляки, а может, и сам станичный атаман. «На Лабинск… Вот по этой дороге поскакал. Он на меня как бирюк налетел, кости чуть не переломал… Я ему говорил, что это не мои лошади, что мне отвечать за них придётся, а он и слушать не захотел…» Новак крикнет: «Вперёд, ребята! Лови матроса! А с этим щенком я дома поговорю!..» И поскачут пустой след распутывать…

Как ни весело описывал Петька всё, что произойдёт, когда обнаружится бегство матроса на атаманском коне, самому матросу смеяться не хотелось.

— Ох, Петро, не к добру ты смеёшься! Боюсь я за тебя. Я же в том сараюшке с ума сойду, если ты не явишься ко времени. Что я буду думать?

— А ты не бойся… Ежели плетью и огреет разок, так от этого не помирают. Да и не станет атаман при людях мальца забижать — постыдится… А дома и подавно не тронет. Там же Настя, а она за меня что квочка за цыплока стоит. Дома он только грозится. Настя-то скаженная девка, что хочешь выкинуть может. А ты думаешь, Новак не знает, что она по братке моему сохнет? Ещё как знает… Давай вяжи!

Петька бросился на поляну, легонько свистнул, и конь так же тихо заржал ему в ответ. Петька зануздал коня и распутал. Этим путом матрос и скрутил Петьке руки.

— Не больно?

— Вяжи… Тоже мне бандит! Крутит руки, а сам спрашивает, не больно ли! Ты по-настоящему дело делай, чтобы придиру не было. Я ещё мордой об грязь потрусь… Рубаху вот тут, у ворота, располосуй хорошенько. Ну, сильнее… Зашьёт Настя. А теперь садись…

Матрос взял повод, и Васька запрядал ушами, затанцевал на месте.

— Стоять! — окрикнул его Петька. — Не бойся, Васька, дядя Микола на тебе до братки поедет… Ну, кому сказал — стоять!

Но конь храпел, косил глаза.

Матросу удалось сесть только тогда, когда Петька взял повод в зубы и потёрся своей щекой о скулу Васьки.

— Ну, не мешкай, дядя Микола! В случае не приду, сам пробивайся… Пробивайся вот по этой дороге, по которой я беляков направлю. Жди меня на хуторе ровно три дня… Ваську заведи в сараюшку, разнуздай, дай сена… Да только буду я к сроку, обязательно буду!.. А братку встретишь Василя Демидова, коня передашь и поклон от меня и Насти…

Матрос наклонился, поцеловал Петьку в лоб.

— Спасибо тебе, товарищ Петька, — сказал он и тряхнул головой, как будто хотел хоть на минуту отогнать тяжёлые мысли. А потом, натягивая поводья, наклонился ещё раз и спросил: — А если я самого а Ленина увижу, что ему передать?

— Ленину? — Петька подался вперёд. — Ленину? Одно передай: ждём его. Ой как ждём!.. И поклон ему передай, до сырой земли поклон… А теперь поняй. Время…

Матрос тронул Ваську, и конь с места взял в карьер.

— Ух ты! — невольно вырвалось у Петьки. — Вот поскакал, вот взял с места… Чисто казак! Прощай, дядя Микола, прощай, матрос! Я буду на хуторе к сроку…