Лёжа вниз животом на второй полке, положив подбородок на смятую подушку, глядя с тревогой и любопытством на всё, что проносилось за вагонным окном, Вовка ехал в своё будущее…
До будущего было уже рукой подать: папа сказал, что часов в девять утра они приедут в Кандалакшу, что ехать осталось совсем немного, всего одну ночь. Только почему-то ночь всё не наступала, хотя папа с мамой уже улеглись «насовсем», улёгся и сосед в полосатой куртке и таких же полосатых штанах. Он тоже долго смотрел в окно, лёжа на другой, второй, полке, а потом неожиданно заснул. Расспрашивал, расспрашивал Вовку про белых полярных медведей, смеялся, смеялся и вдруг легонько захрапел. Вовка даже обиделся: только он стал рассказывать о том, как белые медведи подстерегают в кромешной темноте всех, кто попадает на Север, а сосед взял да и захрапел…
…А прошлое осталось позади.
Оно осталось на перроне Армавирского вокзала вместе с дедушкой Макарычем, тётей Валей, Колен и Таней, которые были не простыми Колей и Таней, а двоюродными.
В прошлом был теперь и родной Вовкин город. Он начинался сразу же за здоровенным новым зданием вокзала, со всеми его длиннющими улицами, бульварами, площадями, новыми и старыми домами, магазинами и базарами. Вовка очень любил ходить с тётей Валей по магазинам, а особенно по базарам. Маленький Сенной базар был почти рядом с домом, на своей же улице, но Вовка больше любил ходить на привоз, хоть он и был чуть ли не на краю света, за центром города, за парком. На привозе всегда было людно и шумно. На этот базар съезжались колхозники со всех окрестных и даже из дальних станиц, съезжались на подводах, запряжённых медлительными круторогими быками или лошадями разных мастей — от гнедых и вороных до пёстрых «цыганских». Но чаще колхозники привозили свой товар на машинах. Тут были и тракторы с прицепами, и грузовики всех марок, и легковушки, были мотоциклы с колясками, а то и просто велосипеды с корзинами на багажнике.
Какой только снеди и живности не предлагали тебе с подвод и кузовов машин! Яблоки, груши, капуста, огурцы, помидоры красные до черноты, сливы синие до красноты, лакированные баклажаны, тыквы в два обхвата, дыни с таким запахом, что других запахов уже и не унюхаешь, полосатые арбузы, тяжёлые, что вёдра с водой.
Фрукты и овощи лежали тихо, зазывая покупателей яркостью своей да ароматом. Только лишь арбузы стонали и трещали, когда дотошные покупатели тискали их, стараясь определить — спелые они или не спелые.
— Чего вы, дамочка, его тискаете, как дитё любимое после разлуки? — выкрикивал дядька в кубанке на стриженой макушке. — Да вы ему только ножик покажите, и он сам треснет по всем швам! А то дыньку купите, «колхозницу». Она такая сладкая, что ей заместо сахара можно пользоваться к чаю…
А вот живность сама себя предлагала, сама себя нахваливала.
Гуси на смех тебя поднимали, если ты мимо проходил.
«Ро…го…го…» — гоготали гусаки.
«Чщщщто? Кошелёк топщщий… Дешёвку ищешь?..» — шипели гусыни.
«Зря! Зря! Зря не покупаете…» — крякали вслед Вовке и тёте Вале утки.
А куры спрашивали недоуменно::
«Кут-куда же вы? Кут-куда?»
«Купиииите! Купиииите!» — вопили на весь привоз поросята.
…В прошлом остался привоз.
В прошлом осталась и зелёная улица Ефремова, по которой если пойти налево из калитки дома, то можно попасть на Кубань и Армавирское море. Туда Вовка ходил с двоюродными Колей и Таней купаться и ловить усачков и сазанчиков. А если пойти из калитки направо, то за Сенным базаром можно было перейти по новому виадуку над железной дорогой в другую часть города — Туапсинку — со станцией Армавир-2. По этой вот железной дороге, что пересекала улицу Ефремова, и уехал Вовка в своё будущее, на далёкий Север, в Заполярье…
Перед тем как выкатить за ворота возик — двухколёсную тачку на рессорах, нагруженную чемоданами и узлами, — дедушка Макарыч сказал:
— Присядем на дорожку…
Все уселись под тутовником кто на чём попал® и молча просидели целую минуту. Потом все сразу поднялись и двинулись на улицу. Здесь у Вовки было ещё одно прощание, прощание с закадычным дружком Сенькой-тюбетейкой.
…Теперь Сенька был уже в прошлом.
При одном воспоминании о нём Вовка тяжело вздохнул. Ведь Сенька при прощании у калитки, не стесняясь девчонок, разревелся, лишь только мать сказала ему:
— Ну, сынок, помаши своему дружку ручкой. Кто знает — увидитесь ли когда-нибудь снова?
Только для Сеньки разлука с другом была так тяжела, что он ни слёз не мог унять, ни ручкой помахать…
Когда за Вовкой приехал папа, чтобы забрать его вместе с мамой и увезти к «новому месту прохождения службы», на границу в Заполярье, Сенька давай доказывать, что Вовке следует проявить самостоятельность и никуда из Армавира не уезжать.
— Ты думаешь, там мёд? Да? Как же, держи карман шире!.. Ты знаешь, какая там холодюга? Все замерзают… Даже кино про это показывали. Идут, идут люди по снегу, трясутся, трясутся и замерзают. Тебе охота замёрзнуть?
Холода Вовка не любил, замерзать ему не хотелось, и он честно в этом сознался:
— Неохота…
— Вот! А едешь… Скажи отцу, что остаёшься у дедушки, и весь разговор!
— А мама?
— Что — мама? Мама тоже пусть не едет… Хочется твоему отцу ловить шпионов — пусть едет, а детей и женщинов не полагается морозить! Ты видал когда-нибудь, чтобы женщинов и детей на льдины высаживали?
Таких случаев Вовка никак вспомнить не мог. А Сенька продолжал:
— И темнота там всё время… Уж про это я всё знаю. Возьми вот и закрой глаза надолго-надолго и походи с закрытыми глазами, тогда узнаешь, какая там на Севере житуха…
Вовка пробовал ходить по двору с закрытыми глазами, вытянув вперёд руки. Было интересно и страшновато. А Сенька ещё подбавлял:
— Ты вот ничегошеньки не видишь, а тамошние белые медведи к темноте привычны с мальства — всё видят. И ты идёшь, значит, вот так, как слепец, а медведь станет у тебя на дороге да как трахнет тебя лапой мохнатущей, и ты… будь здоров! Не кашляй! С полярным приветом…
Сенька обрабатывал Вовку каждый божий день. И день ото дня нагонял всё больше страху. Взяла как-то Вовку обида за отцовский Север.
— А папа говорит, что на Севере хорошо… Он там был. А ты не был, ты, наверно, не знаешь, как там…
Но Сенька не сдался:
— Ну и что же, что не был? И не поеду никогда. Что я, маленький? Не был, а знаю. По книжкам и по кино знаю… Нюрка наша читала про Север и рассказывала мне своими словами. Она уже в четвёртом учится. Хочешь, я тебе покажу ту книжку?
Сенька сбегал домой и притащил толстую книжку с картинками. На картинках были корабли, обросшие сосульками, и засыпанные снегом люди в меховых одеждах, ледяные горы, белые медведи у полыньи и ещё какие-то страшные чёрные звери с клыками. На одной картинке была нарисована упряжка лохматых собак. На санях человек в мохнатой одежде с длинным шестом в руках. А на другой картинке такие же сани, но вместо собак в них запряжены олени с ветвистыми рогами.
— Я попрошу, и меня покатают на собаках…
— Как же, покатаешься на таких собаках! — засмеялся Сенька. — Это же самоедские и эскимосские собаки… Они сами себя едят, а тебя и подавно на куски поделят…
— А эскимосы? Они что, эскимо едят? — спросил Вовка.
— Там никакого эскимо не захочешь… — проворчал Сенька. — Сам в такое эскимо замёрзнешь, что не угрызёшь…
Рассматривая картинки, Вовка не испытывал никакого страха, но Сенькины рассказы сделали своё дело: Вовке стали по ночам сниться такие страшные северные сны, что он начал метаться и вздрагивать. Мать даже забеспокоилась — не заболел ли Вовка?
Сенька был старше Вовки на несколько месяцев и до поры до времени счастливее его: у него была шикарная с узорами красная тюбетейка неизвестного происхождения. Она точно приросла к Сенькиной макушке, и, если бы он однажды появился без тюбетейки, его просто не узнали бы. Поэтому и прозывался он Сенькой-тюбетейкой.
И Вовка не выдержал.
— Хочу тюбетейку! — потребовал он у тёти Вали. — А то у Сеньки она есть почему-то, а у меня почему-то нет… Красную хочу.
— А зелёную не хочешь? — спросил у него двоюродный Коля. — Фуражку пограничную, зелёную хочешь? Настоящую…
Вовка растерялся: конечно, неплохо бы носить настоящую пограничную фуражку, как у отца, но кто знает — может, тюбетейка лучше?
— Чудак ты! — сказал Коля. — Тюбетейку можно на любой барахолке купить за рубь за двадцать, а настоящую пограничную фуражку поди купи… Её за службу выдают.
На барахолке Вовка никогда не бывал, а в магазинах и на базаре, даже на привозе, действительно им с тётей Валей никогда не попадалось пограничной фуражки.
А почему Коля предложил Вовке пограничную фуражку? Да только потому, что она у него была. Когда Вовкин папа был ещё курсантом пограничного училища, а сам Коля был таким, каким был сейчас Вовка, он тоже потребовал себе на голову что-то особенное, не как у всех, и молодой его дядя, Вовкин папа, отдал ему свою курсантскую фуражку. Её пришлось малость переделать: перелицевать и уменьшить. Но зато получилась «вещь», как сказал сосед, фуражечных дел мастер.
И вот на улице Ефремова, кроме Сеньки-тюбетейки, появился Вовка — зелёная фуражка. И улица покачнулась от изумления, а Сенькина тюбетейка сама собой свалилась с макушки хозяина.
— Не настоящая… — изрёк Сенька, приходя в себя. — Переделка не считается!
Опять выручил двоюродный Коля:
— А из какой переделана? Из настоящей пограничной! Это тебе что? Так себе? Да эта фуражечка в Карпатах побывала, на Западной Украине… Ясно тебе это? А твоя тюбетейка где побывала? На барахолке?
На это Сенька ничего ответить не мог: его тюбетейку действительно купили на барахолке.
Всем захотелось поносить настоящую пограничную фуражку или хотя бы потрогать её. Даже девчонки потянулись к Вовкиному головному убору. Но тут Сенька налетел на них петухом.
— А ну, отскочь! Мы с девчонками не водимся! — сказал он и даже прикрыл Вовку своим телом.
— Не водимся… — подтвердил Вовка. — Отскочьте…
И девчонки остались в прошлом. Их почему-то в Армавире было больше, чем мальчишек. Пожалуй, с ними можно было бы играть, но даже тогда, когда Сенька, подцепив свинку, целый месяц не показывался на улице (и к нему никого не пускали), Вовка остался верен уговору и с девчонками не водился. Сделал только одну уступку: разрешил девчонкам не только потрогать свою пограничную фуражку, но даже примерить её. Он будто забыл её на скамейке у калитки, а сам стал подсматривать сквозь щёлку в заборе. Конечно, девчонки немедленно слетелись к скамейке, как воробьи на хлебную корку. Когда все они перетрогали фуражку, все перемерили её, Вовка неожиданно выбежал со двора:
— А ну, отскочьте!
По словам Сеньки, на Севере только одно было хорошо — там не водилось девчонок. Нечего им делать там. Да и мальчишек было не густо: раз, два — и обчёлся.
В общем, нагнал Сенька страху. Но когда стало ясно, что Вовке всё же придётся ехать с отцом и матерью, Сенька сказал:
— Эх! Жалко мне тебя, несмыслёныша! Вот кабы твой отец согласился взять и меня с собой… Дали бы нам пограничники автомат, хоть один на двоих, мы бы с ним и шпионов ловили бы, и с медведями бы расправились…
— А может, он и согласится? — ухватился Вовка за Сенькино предложение. — Пойдём попросим…
Сенька только усмехнулся.
— Так не бывает… — сказал он с грустью. — Он же пойдёт к моим спрашивать, можно меня взять или нет? А разве мои отпустят? Да нипочём! Мамка сразу про тёплую одежду начнёт, что её у меня нет, а купить не на что. Я же не один у них, а шестой. Всем валенок не накупишься. И шапок не напасёшься. Нет, не видать мне твоего Заполярья, как своих ушей. А ты пропадёшь там без меня… Хоть письма пиши почаще.
— Ладно, — сразу же согласился Вовка. — Я каждый день тебе писать буду.
Сенька опять рассмеялся:
— «Ладно… Писать буду…» Смехота! А как же ты будешь писать, когда ты сроду ни читать, ни писать не умеешь? — Забыл Сенька, что и сам только собирается осенью в первый класс.
— Научусь, — не сдавался Вовка.
— Это когда будет-то? Да пока ты читать-писать выучишься, так и забудешь, как меня звать-величать… — вздохнул Сенька.
— Не забуду… Я и там буду с тобой водиться…
— Интересно! Я буду тут, а ты там… Как это можно так водиться? — удивился Сенька.
— А я думом буду с тобой водиться, вот как! — сказал Вовка. — Пойду с ружьём шпионов ловить, и ты понарошку со мной. Убью медведя и буду говорить, что мы его с тобой убили… Хочешь так водиться?
— И на том спасибо… — сказал Сенька. — А пока научишься писать, ты мне картинки рисуй. Только не самолёты да танки… Таких картинок у меня уже много. Ты мне про то, что там есть, рисуй. Идёт?
— Идёт, — согласился Вовка.
— Смотри — уговор дороже денег!..
— Дороже денег… — согласился Вовка.
* * *
Кажется, Севера побаивалась и мама. Какую-то тревогу улавливал Вовка во всех её движениях, в разговорах с отцом, когда она начала готовиться в дорогу и укладывать пожитки в ящики, узлы и чемоданы. Для Вовки она накупила уйму разных тёплых вещей, но ей всё казалось, что она что-то забыла, и, если папа говорил, что купим там, она смотрела на него недоверчиво и спрашивала:
— Да разве там можно?
Папа только смеялся в ответ:
— На заставе, конечно, не всё купишь, но к нам приезжает автолавка… А разве нельзя в отряд съездить? Там в посёлке магазины… Выбрось из головы все басни про Север. Вот увидишь, как там здорово…
— А Полкана возьмём? — как-то спросил Вовка: всё же с собакой не так страшно повстречать белого медведя.
— Ну что ты, сынку, устарел наш Полкан для Севера. У нас на заставе серьёзные собачки живут. Таких ты и не видел ещё… Один наш Хмурый чего стоит! На всю границу славится, такой умница, что его одного можно в наряд посылать…
Конечно, это хорошо, что на заставе такой пёс, которого одного можно посылать в наряд, но и с Полканом Вовке расставаться не хотелось. У старика Полкана тоже были заслуги.
— Он же старше меня на целых три года! — говорил про него двоюродный Коля. — Он же нас с Танькой, можно сказать, вынянчил… Ведь он почти овчарка, а позволял на себе верхом ездить.
А дедушка Макарыч говорил, что они с Полканом теперь на одинаковом положении — оба пенсионеры.
По старости лет Полкан уже не катал Вовку на своей спине, но присматривать за ним всегда присматривал. И если Вовка, по его мнению, бежал чересчур быстро, начинал ворчать и даже хрипловато лаять, будто говорил:
«Потише ты, пострелёнок! Упадёшь и расквасишь себе нос… Знаем мы вашего брата, насмотрелись за свой век».
…Полкан тоже остался в прошлом. Больше Вовка о нём не спрашивал отца. Да он вообще мало его о чём спрашивал, потому что всё ещё, как говорил дедушка, «бирючился» при нём: ведь Вовка почти не знал отца. Клюев-старший служил на границе, а в Армавире появлялся только тогда, когда ему давали отпуск.
А служил он где-то за долами, за Карпатскими горами и не на одном месте, а всё время его «перебрасывали»… (Вовка часто хотел себе представить, как перебрасывают отца? Он даже картинку нарисовал, на которой один рослый солдат перебрасывает по воздуху его отца другому, а тот протянул руки, чтобы поймать отца.) Мама всякий раз ездила к нему на новую заставу. Вовку никто пока никуда не перебрасывал, и он жил у дедушки Макарыча, у тёти Вали и двоюродных Коли и Тани.
Думал век так жить, а теперь вот взяли и его перебросили…
После того как они по дороге на Север побывали в Москве у дяди Андрея и тёти Лары, Вовка решил, что все девочки, которых зовут Танями, — двоюродные. У дяди Андрея тоже была дочь Таня, и она то-же была двоюродной, хотя и была уже большая…
Всё это осталось в прошлом. А сейчас за вагонным окном проносились бесконечные леса, без единого зелёного листочка на деревьях и кустах, без единой зелёной травинки на лугах и полях. Да и какая могла быть трава, когда между деревьев то и дело мелькали целые сугробы рыхлого серого снега? А вершины гор, что виднелись за лесом, вовсе были покрыты снегом, таким снегом, какого в Армавире даже средь зимы не увидишь.
Все в вагоне давно спали, спали и отец с матерью, но вот отец проснулся, увидал, что Вовка не спит, и спросил:
— А почему не спишь, сынку? Ночь на дворе, а ты всё в окно смотришь…
— Ночь? — не поверил Вовка. — Когда ночь, тогда темно бывает…
— Это, брат, в Армавире так, а тут и днём светло и ночью что днём… А летом вовсе солнце заходить не будет… Спи, скоро приедем в Кандалакшу.
Вовка ушам своим не поверил: а где же Сенькина кромешная темнота?