Нечувствительно я заснул, сидя за столом, и в этом неудобном положении странные сны напустились на меня, словно совесть — на злодея, мнившего себе защитой загрубелую бесчувственность. Мне казалось, что дымная корчма, мое пристанище, обратилась в древний замок с острыми башнями и железным крыльцом, хомуты по стенам — в заржавелые латы, а еврей — в великого волшебника, повелевающего ветрами и водами. Я видел себя в длинной галерее, тускло освещенной лампадою, и вдруг передо мною взвился чей-то призрак, могильным голосом принявшийся винить меня в своей смерти; тщетно убеждал я его, что не имею чести его знать, что я в этих местах впервые, едучи по делам из Несвижа, и что он, верно, с кем-то меня путает, — он не слушал, распаленный укоризнами, и подлетал все ближе, пока я наконец не обратился в бегство, а призрак пустился вдогонку, рея в темном воздухе с унылыми воплями. Тут я очнулся — поднял тяжелую голову от стола, на котором трещал свечной огарок, и понял, что вопль, возмутивший мой сон, не прекратился вместе с ним и что он доходит до меня из-за двери. Я выглянул из комнаты... но тут, мой дорогой друг, я нарушу последовательность событий, ибо всему предпочитаю ясность изложения. Одна девушка (как узнал я позднее), живущая в этом местечке, подле церкви, куда стекались признательные поселяне славить святую Урсулу, полюбила молодого слугу корчмаря, того самого, что тащил за мною чемоданы и имел приятную внешность и сердце не каменное. Любовь, наставница предприимчивости, подсказала им выбрать для свиданий одну маленькую комнату в корчме, подле моей, обычно пустую, где они могли предаваться невинным ласкам без всякого опасения. Нынче у них было назначено свидание; слуга не успел предупредить девушку, и она пришла. В комнате поместили оторванную графскую ногу, но девушка о том не знала. Из предосторожности не взяв с собою света, она отворила дверь — усердной рукою вопрошая мрак, всюду разлитый, наткнулась на ногу, лежащую на столе, и, приняв ее за своего возлюбленного, со смехом и нежными словами двинулась по нему вверх; но поскольку ее друг кончился гораздо раньше, чем она рассчитывала, от ужаса и недоумения она издала громкий вопль, который разбудил, верно, не одного меня, и не нашла ничего разумнее, как спрятаться тут же под стол, между тем как растревоженный еврей каждую минуту мог явиться, чтобы сведать о причине таковой сумятицы. Всего этого я не знал, но заглянув в дверь этой комнаты, которую девушка по беспечности не притворила, увидел ее смутную тень под столом и, ласково к ней обратясь, увещевал не бояться ничего, ибо ни живые, ни мертвые, кои тут собрались, не могут ей повредить. Тут она с удивительной резвостью выскочила из своего укрытия и, целуя мне руки, просила спрятать ее от гнева корчмаря, не то их свидания со слугою пресекутся раз навсегда, а кроме того, могут для нее выйти и иные неприятности. Колебаться было некогда, ибо в корчме началось уже сонное движение, кашель и взаимные вопросы; я пустил ее к себе, но прежде чем покинуть эту злосчастную комнату, поднял свечу пред собою и бросил взгляд на стол. Нога была там, завернутая в реляции и пересыпанная крупной солью. Не успели мы скрыться за дверью, как еврей постучался. Сонным голосом я спросил, чего ему надобно. Он хотел знать, не слышал ли я чего; я, конечно, ничего не слышал. Он начал сетовать, что граф, привыкший к роскоши и снедаемый жестокой язвою, имеет здесь куда более причин к недовольству, чем бедный корчмарь хотел бы ему подавать... Тут я притворился, что уснул, и наконец шаги его зашаркали прочь. Я советовал девушке переждать, видя, что корчма открыта денно и нощно, но выбраться из нее мимо бдительного еврея нелегко, — предоставил ей кровать, а сам вернулся за стол, к моему перу и бумаге и к Вам, мой друг.

Поскольку два эти человека, корчмарь и девушка, в разное время нарушали отпущенный мне покой, я думаю, они заслуживают сравнения. По благодеяниям, оказанным мне, еврей стоит несравненно выше, ибо он, пусть и нехотя, пустил меня под свой кров, накормил жарким и предлагал табаку, а сверх того, удовлетворял мою любознательность всякий раз, как я ее выказывал, девушка же только провела в моей комнате немного времени, в течение которого преимущественно молчала; однако если брать в расчет и благодеяния, оказанные мною, то здесь девушка берет верх, ибо еврею я не сделал ничего хорошего, если не считать честного платежа за все его услуги, ее же я спас от несомненных неприятностей — воспоминание драгоценное, дающее мне и по прошествии времени со вздохом сказать: и я человек! Ошибки, ими сделанные, у одного были следствием корыстолюбия и суетной тревоги за свое скудное состояние, у другой — внушением любви невольной, необоримой, которой предалась она с юною пылкостью: а именно, еврей чуть было не прогнал меня со двора, а после заискивал у меня, думая подступиться к батальонному начальству, девушка же, с опрометчивостью, внушаемой первыми страстями, хотела найти своего милого, между тем занятого на графской половине, и не видела, что все вокруг полно внятными предостережениями. Избранный промысел и долгие лета, в нем проведенные, давали еврею больший опыт и познания в человеческой натуре, тогда как девушка, доверяясь голосу сердца, торжествовала там, где торжествуют невинность и простота, и терпела поражения там, где властвует хладнокровная рассудительность. Еврею помогали слуги, домочадцы, мудрая связь общественности и законы государственные, хотя и пошатнувшиеся по военному времени, а девушка в своих делах была одна, никем не покровительствуемая, и там, где скромным замыслам ее препятствовал случай, могла лишь молить о помощи жестокосердое божество любви. Взвесив же, сколь разные нрав и виды у этих людей, мы, я думаю, не погрешим против правды, отдав еврею первенство в сметливости и распорядительности, а девушку, когда все в доме умолкнет под свинцовым скиптром ночи, потихоньку проводим до дверей, выманив у нее на прощанье невинный, быстрый поцелуй.