Досточтимому и боголюбезному господину Евсевию Иерониму, пресвитеру Вифлеемскому, Р., смиренный священник ***ский, – о Христе радоваться

Довольно я был выставлен на поглядение миру, довольно стенал с ним и любопытствовал. Слишком много погружался я в дела, от которых мне нет пользы, в дни, от которых мне не было радости. С безумными я играл вокруг мертвой рыбы, и стоили все мы вкупе не дороже ее головы; с великим шумом совершаются наши забавы, боюсь, как бы великой горечью они не кончились. Поищу, где замкнуться; не замедлю, ибо смерть не замедляет. Другие, спозаранок работая на ниве Господней, насаждают злаки, приносящие плод сторичный; примусь в поздний час и я, полью их слезами, на всякий день буду посещать их рассмотрением своих грехов, да будет напоследок хлеб мой не из одной золы. Если истинно то, что говорит Писание: «мудрость пиши во время досуга, и кто умаляется деянием, тот воспримет ее», как может писать что-либо относящееся к мудрости тот, у кого не бывает досуга, кому вся жизнь – одно ремесло, и тяжчайшее? И как воспримет ее тот, кто не только деянием не умаляется, но, паче того, в несноснейших делах мира день ото дня все больше нагромождается? Как о божественной усладе поведает другим тот, кто сам ее не вкушает, если, как говорится, горькие уста медом не плюют? Как я дам то, чего не приял? Уйду же от земного занятия, прибегу к горнему безделью, чтением освежу свой дух, молитвой напитаю, наполнюсь туком небесным; излиха напою сухость сердца, собеседников найду себе. Вернусь на оные пажити, посещу те источники, коих в сердце моем никакое забвение не могло изгладить, никакое многообразие времен истребить, никакое, по милости Божией, непостоянство духа не могло переменить. Клеть мою, посреди мира стоящую, от мира отделю; в ней найду себе пустыню пространную, вниду в нее и укроюсь; доволен буду ее теснотой, дарующей широту небес, и скудостью, которая, по слову одного из древних отцов, безмолвием меня наставит красноречивее всех учителей. «Беги, – вопиешь ты, блаженный отец, – беги людей, и безмолвствуй, и спасешься». Щитом ли, стопами ли, но должно спасаться от настоящей смерти. И Давид: «Дал Ты, – говорит, – боящимся тебя знаменье, да бегут от лица лука». Примет меня моя келья, бегущего от лица Божьего суда; она, по слову Исаии, как вертеп скальный, сокроет от страха Господа, грядущего поразить землю; она, как малый град Сигор, от пламени Содома, то есть мира, сохранит меня невредимым. Она Илии, бежавшему от Ахава и Иезавели, в пустыне дала прибежище, в коем водворившись, услышал он Бога, не в вихре глаголющего, не в трусе, не в огне, но в гласе хлада тонка, то есть во внушении тонкого и немногим доступного духа. Помяну слово философа, сказавшего: беги толпы, ведь никогда не приносишь назад тех нравов, с какими вышел; как больной из-за долгой слабости не может покинуть дом без вреда для себя, так и мы, опоминающиеся от тяжкого недуга, остережемся выйти в толпу: со сколькими людьми общение, столько там и опасностей. Щедрость выносим, со скупостью возвращаемся; со смирением уходим, с честолюбием придем; в одиночестве ненавидим роскошь, на людях напитываемся к ней пристрастием. Хотя краткий час пустует арена, на которую приходим смотреть, но самый ум наш сотрясается жестокою борьбою: здесь бесстыдство повергает в пыль целомудрие, жестокость торжествует над милосердием, гнев пронзает терпение, без которого не постоит никакая добродетель. Сократ и Катон отрясли бы с себя свой нрав среди непохожей на них толпы; не устоит пред натиском неустанных пороков и наше скудное усилие, и наша боязливая стойкость. Итак, сокроюсь прочь, возьму лишь память с собою! Ты же, моя опытность, многими соблазнами меня обступавшая, осаждавшая частыми огорчениями, ты мне славно послужишь, хотя бы и против твоего намерения: в одиночестве и в сумраке водворившись, смогу пред очами ума представлять образы, прежде виденные, и сочетать их в никогда не виденные; сделаю из мира порицание себе, сделаю и утешение. Много видел, увижу и преисподнюю, с тьмою кромешной и гееннским пламенем; обойду места грехов моих, вспомню каждый, не стану искать таинственного разумения, но лишь сердечного сокрушения и плача. После сего, если Бог позволит, увижу и землю, млеком и медом кипящую, стены небесного града, сложенные из драгоценных камней, врата из перлов, стогны из золота, увижу, пройду и поищу в сем сокрытого разума. Гробницей стану сам себе; страсти сложу истлевать, непрестанный сердечный шум превращу в молчание, сокрою душу свою, как клад, чтобы не безответному явиться пред Господом, грядущим сбирать свою дань с живых и мертвых, аминь.