Досточтимому и боголюбезному господину Евсевию Иерониму, пресвитеру Вифлеемскому, Р., смиренный священник ***ский, – о Христе радоваться

Вечером, когда спала жара, было большое пиршество в нашей башне, не столько отрадное обилием блюд и искусством повара, сколько рассказами нашего гостя о том, что он видел, что слышал и чему немалою частью был в Святой земле, – для нас же свидетелями и ручателями его странствий и трудов были его лицо, загорелое под иным солнцем, и левая рука, накрепко замотанная плотною тканью. О многом он рассказал, отплачиваясь за гостеприимство монетою памяти, поскольку наш господин допытывался знать все, что было совершено франками во имя правой веры, а среди прочего такую историю.

Когда Филипп, король Франции, высадившись на палестинском берегу, приступил к осаде Акры и уже провел там некоторое время, подавая христианам надежду на благополучное завершение дела, а осажденных погрузив в глубокую скорбь, пришли к нему известия, что большое войско сарацин собирается подле Торона с намерением разбить пилигримов и избавить город от его тягостей. Без промедления король собрал людей наиболее опытных, чтобы рассудить о наилучшем способе действий, ибо ему хотелось взять Акру как можно быстрее. Все сошлись на том, что не следует дожидаться нападения, но, отделив часть войска, отрядить навстречу врагу, однако когда король предложил двинуться в сторону Торона кратчайшей дорогой, то встретил нежданное противодействие в одном пожилом рыцаре, приглашенном на совет из-за его долгого жительства в этих краях и несравненной опытности, приобретенной в походах. Этот человек указывал, что на предложенном пути войску придется пройти тесной лощиной, в то время как следить за приближением неприятеля в тех местах трудно, и если враг подоспеет и запрет войску франков выходы, то оно не сможет бежать ни туда ни сюда и окажется в такой плачевной тесноте, из которой уже не выйдет; потому он настоятельно советовал переменить замысел и для столь важного дела выбрать дорогу, не сулящую подобных опасностей. Король, однако, рассчитывая на свою удачу и на быстроту войска, пренебрег этим увещанием и наказал войску идти, как он сам счел разумным; и вышло так, что франки, благополучно миновав эту лощину, встретили врага в удобном для них месте, не выславшего дозорных и не знавшего об опасном приближении, и разбили его наголову, не оставив и вестника. Хотя король, скоро известившийся о благоприятном исходе дела, мог с легкой душой благодарить Богу за избавление от большой угрозы, он не переставал досадовать на рыцаря, вспоминая, как тот ему перечил на глазах у баронов и с какой заносчивой пылкостью оспоривал его предположения; и чтобы избавиться от досады, которая томила ему сердце, он решился сыграть с рыцарем шутку и ради этого велел одному из своих приближенных назавтра вызвать его в стан и занимать как можно дольше, предлагая его суду тайные замыслы вождей.

Этот человек с той самой поры, как Иерусалим был захвачен сарацинами, поклялся не заводить постоянного жилья и не прилепляться сердцем ни к одному обиталищу, пока его нога не ступит в ворота святого города, и вот уже четыре года не задерживался надолго под одним кровом, но скитался с места на место со своим скарбом и слугами; а поскольку его часто отправляли с разными посольствами то к одному князю, то к другому, ценя его благоразумие и красноречие, в ту пору он обитал в нескольких часах пути от лагеря пилигримов, на одном постоялом дворе, откуда его и призвал явившийся рано поутру нарочный с просьбою поспешить, ибо его присутствие надобно для улаживания важных военных предприятий. Лишь только рыцарь, быстро собравшись, сел на коня и покинул ворота гостиницы, за его спиною большой отряд выступил из укрытия и обомкнул постоялый двор. Его хозяину, с ужасом наблюдавшему приблизившееся блистание доспехов и звон металла, было сказано, чтобы он ничего не боялся, ибо к нему пришли не язычники, а вместе с тем изложено непререкаемое приказание, которое он слушал с безмолвным изумлением, между тем как несколько человек, вышедших из воинского ряда, обмеряли ворота, двор и каждое сооружение, как извне, так и изнутри, помечая каждое бревно и из каждой клети выводя на свет испуганных слуг, скотину и постояльцев. Когда же не осталось ни порога, ни окна, которые не были бы сосчитаны и измерены, по знаку, поданному начальником отряда, воины приступили отовсюду с железом, и пока старый рыцарь, почтительно принятый в просторном шатре, находил и разрешал важные затруднения в военных замыслах, придуманных для него королевскими советниками, весь постоялый двор был раскатан на бревна, взвален на несчетные повозки и увезен на час пути от места, где теперь только свивалась пыль и сор недавнего жилья. Хозяин, боявшийся сказать слово, послушно потянулся со своими домочадцами вослед телегам, увозившим разъятые останки его промысла. На опустелое место явился новый отряд, привезший за собою многочисленные деревья, молодые и взрослые, выкопанные с корнями в окрестных рощах, и, насадив их прямо среди дороги, ведшей к постоялому двору, поспешил удалиться, затем что солнце уже клонилось.

Тем временем рыцарь, наконец отпущенный из королевского стана, ехал знакомой дорогой, в раздумье, отдав коню бразды, и опамятовался, только заметив, что неизвестно когда сбился с пути и заехал в какую-то тень. С досадою он поворотил назад, но лес лишь становился гуще, и, несколько раз проехав мимо бывшего места гостиничных ворот, ныне скрытого кустарником, в котором угнездились змеи, рыцарь понял, что не может избавиться от внезапно обступившей его чащобы. Поначалу старавшийся не поднимать шума из опасения, как бы поблизости не оказались забредшие в этой край, вдали от своих шатров, беспокойные сарацины, он, не слыша ни звука людской речи и не наблюдая ни проблеска света, как ни напрягал глаз и ухо, повсюду встречал лишь безмолвие, повременно нарушаемое воем совы, и хоть его никогда не могли укорить в малодушии, но эти места нагоняли на него страх больший, чем когда он скакал по бранному полю, а кровь пятнала его по самые удила; и наконец, уверившись в своем бедствии, он разрешил долгое молчание такою речью:

«Хоть не так думал я умереть, но вся наша слава падет и погибнет, как трава, и только безумный будет противиться этому; и если по воле Божией постигла меня пустыня, откуда я не могу выбраться, то значит, так и должно быть по моим грехам: приму я это из той же руки, из которой прежде принимал доброе. Вы же, заступившие мне дорогу, – обратился он к деревьям и кустам, – окажите милость, чтобы я не сгинул тут, как камень в воде: в час, когда будет пробираться этой чащобой какой-нибудь добрый христианин, прошу, не укрывайте мое тело, но расступитесь и дайте его заметить, чтобы меня предали честному погребению». С этими словами, озираясь среди тех, к кому были устремлены его плачевные речи, он вдруг приметил отдаленный огонь, мерцавший между тисами, и, ободренный надеждою найти хижину угольщика или иное жилье, где можно просить ночлега, он оставил себя погребать и без промедления двинулся в ту сторону, ведя коня в поводу. Хотя ему пришлось искать брода через речку, однако рыцарь боялся на миг отвести взгляд от огня, как бы тот не пропал, и в скором времени вышел к воротам постоялого двора, выглядевшего в точности как тот, которого рыцарь тщетно искал среди дубровы. Ворота по позднему часу оказались заперты, но рыцарь ударил в них, громко вопрошая, неужели он пес или идолопоклонник, что должен ночевать под дверью, и ему поспешили отворить. С недоверием глядел он на дом, во всем подобный тому, что прежде, разве что чисто выметенный, будто здесь ждали жениха, на слуг, точно таких же, как были, и на хозяина, который, загодя наставленный строгими внушениями, держался перед рыцарем как ни в чем не бывало: встретил его со свечою, провел в дом и сам подал жаркое: но когда рыцарь принялся за баранину, сырую с одного бока и обугленную с другого, то уверился, что он точно там, где был всегда, и начал браниться, почему человека, с почестью принимаемого в королевских шатрах, потчуют таким образом, – и, разгоряченный собственным красноречием, поднял такой шум, что если бы неподалеку от постоялого двора были еще какие-нибудь жилища, их обитатели подумали бы, что сарацины нечаянным нападением постигли их землю, и, перебудив детей, подняли бы жалостный вопль к небу, дабы оно избавило их от этого бедствия.

Так закончил гость, а наш господин, дослушав его рассказ, восхвалял прямоту, с какою рыцарь говорил перед государем, и сильно осуждал дурные обычаи, из-за которых благородный человек пожалеет о своей откровенности и наперед решится лучше смолчать, чем стать кому-нибудь потехой: «Не будет никакого хорошего дела, – прибавил он, – если его не предваряет добрый совет, ведь с его помощью можно предвидеть, как сложатся обстоятельства, когда же всё сбудется, увидеть это нетрудно и глупцу. Люди разумные, прежде чем начать что-нибудь важное, рассуждают надвое, что тут может получиться доброго и что дурного, чтобы потом не говорить: „Кто бы мог подумать, что так выйдет!“, ибо великий стыд в таких восклицаниях. Кто желает государю истинного блага, всеми силами должен оспоривать его уверенность в том, что всего можно добиться одной удачей, и безбоязненно стоять на своем, если он человек, а не ветряная мельница, ни в чем не уподобляясь тем, кто приносит королю лесть вместо совета, ибо они хотят лишь себе милости, а не всем успеха». Так говорил он, а гость одобрял его мнения, подкрепляя их разными примерами. Я же думаю, что если отрока, поразившего Саула по его настоянию, не пощадил Давид, если пророк побуждал евреев молиться за вавилонян, сколь почетнее служить доброму государю в делах, касающихся до всего христианства. С древности считалось желанным обрести милость в очах владыки, ведь, по языческому свидетельству, «знатным людям прийтись по душе – немалая слава»; я же скажу, что великое дело – быть при короле, помогая ему во всем, что потребно, и не раздражать его непомерным упрямством, ибо его гнев на многих изливается, ты же будешь этому виною.