Досточтимому и боголюбезному господину Евсевию Иерониму, пресвитеру Вифлеемскому, Р., смиренный священник ***ский, – о Христе радоваться

Великое благо, что под нашим кровом мы избавлены от пиров, с которых изгнан разум собранием желудков. Кто бывал на таких, подумает, что совершился новый раздел вселенной и все стихии чредою несут свою службу одному господину: все богатства воздушной области, все стада кристальной Фетиды, все, чем благосклонная Природа ущедрила землю, делается достоянием одного стола, у тех же, кто собрался за ним, одно попечение – пресыщенное нёбо раздразнить новизной, воскресить усталый голод, долгую ночь скоротать, медленный день ускорить за чашей, в Вакховых бдениях усыпить заботы; тот среди них почитается ученейшим и всех полнее впитавшим «наставления жизни блаженной», кто глубже исследовал вопрос, в каком озере лучше рыба, какие края богаче птицей, какое блюдо следует печь, какое варить, какому непреложные уставы сластолюбия велят плавать, а какому подобает сухим отправляться в Аверн гортани; каковы виды пирожных и как лучше очистить мутное вино, чтобы не убить в нем вкуса; из всех Муз милей им та, что жизнь проводит в потемках утробы. Навьючивают стол пышными яствами: иному увидеть их уже было бы обедом. Отыскивают кабана, родного брата калидонскому, и жалуясь на его худобу и невзрачность, вздевают на вертел,

Высятся несметные брашна, словно тучные холмы, а между ними в долине совершает свой путь огромная рыба, вселившаяся в лохань, как в глубину родного омута. Повар щедро залил ее маслом, примолвив: «Пусть плывет: в этом суть», а сотрапезники глядят на нее, как на великое знаменье, и готовятся положить конец ее трудам на земле и на море. Когда же раздастся их чрево, вместившее целую толпу гостей, великий гром в нем поднимется: словно могучий Нот, виночерпий небес, восстав от эгейской пучины, гонит тучи, надмевает паруса, в отчаяние вводит кормчего и свивает песок на растревоженном дне. Насилу отдышавшись, начинают беседу: ««По чести сказать, – приступает один, – куда лучше у нас с вами, чем при королевском дворе: там ведь подают служителям и клирикам хлеб, замешенный на опивках браги, дрянной, сырой, с головней, вино же – или кислотой испорченное, или плесенью, смрадное, сальное, смоляное: не слуг им потчевать, а колодцы отравлять во вражеском краю. Да что там слуги, Бог с ними, – видал я, как людям хорошего рода подносили такое мутное, что не иначе как со смеженными веками, сжатыми зубами, затворенными ноздрями, со страхом и упованием, не столько пить подобало, сколько процеживать. У пива, которое там подают, вид со вкусом состязаются, кто из них отвратительнее. Из-за многолюдства дичь там продается такая, что по смерти опасней, чем при жизни, рыба даже и четверодневная, и однако ни гниль, ни смрад цены не убавляют. Прислуге же дела нет до здоровья и жизни пирующих, а если кто умрет, наполненный горечью, и не заметят, – место тотчас заполнится. Мы же – сами хозяева своему желудку и лучшие стражи своего удовольствия: ни ломтю, ни глотку сюда не явиться без нашего ведома». Так говорит он, а остальные разнообразным урчанием с ним соглашаются. Или же возгорается меж ними спор о великой важности приправ: посылают за ними к обеим Фебовым коновязям, в стылые области Аркта, в Каноп, пелузийским зноем спаленный, поднимаются к истокам Нила, закрома Медеи обшаривают, Феникса лишают погребения: куда вовек не ступит их нога, там уж побывал их порок и все опустошил. О благородная суровость благородных мужей! о золотого века счастливая нищета! – нет, не говори им об этом: молвишь о Фабриции, в чьем доме фаски стояли подле стола, блещущего дедовской солонкой, – поднимут тебя на смех; помянешь одетого в трабею ратая Серрана – скажут: «О чем он нам толкует?» И верно, оставим эти речи: не лучше опьянения вином опьянение негодованием: не венузийской лампады это достойно, а Миносова бича. Мне кажется, древняя басня о царе Финее и его оскверненной трапезе не от чего иного нас остерегает, как от подобных торжеств: вожделения, вечно бледные от голода, налетают с духами беззакония, слепое лицо омрачают свистом крыл и когтистою пястью наши забавы бесчестят. Благодарю Бога, что у нас не бесстыдные похвальбы раздаются, но пристойные беседы ведутся, не битвы сластолюбия совершаются, но поминаются деяния христиан в Святой земле, не строптивое своенравие распоряжается, но царит взыскательное благоразумие: ведь многому, что принадлежит к этой добродетели, научаемся из чтения, многому – из прирожденной рассудительности, однако не научаемся ему вполне без наставлений опыта. Надеюсь, никогда в нашем доме не случится ничего такого, что заставит меня раскаяться в этих словах.