Господину Фирмиану Лактанцию, досточтимому магистру Никомидийскому, Р., смиренный священник ***ский, – венец вечной славы

Ждешь ты моего рассказа или лишь терпишь его, подожди еще немного: я ведь не так скор, как мой юноша, и не поспеваю за его делами. Итак, он держит путь, куда наследник великого Кира его направил, дабы застать великую битву между войском Алчности и ее извечными врагами. Могучее войско собрала Алчность, гуще грозовой тучи, люди суровые, всегда в бранном стане, а вождями и начальниками им – те, кто вечно несет на себе клеймо этого недуга: там Красс, парфянских степей хищник и добыча, там Септимулей, ценивший золото выше, чем друга: тот проторговал свою голову, этот за чужую торгуется; там Кассий, мытарь при собственном горле, бравший подать с каждого кинжала, что ему угрожал, там и тот кипрский владыка, что предпочел скорее оставить награду своим убийцам, чем свое золото – морскому дну, не владелец своим деньгам, но владение; таковы там полководцы, таковы их деяния. С другой стороны – цвет рыцарства Европы и Азии, те, чьи имена слишком знакомы Каменам, чтобы я решился их перечислять. Наш юноша спешит к месту сражения, ибо там предстоит ему встретиться с возлюбленной дамой, и вдруг видит перед собой поток, набухший от крови и несметные трупы кружащий: камыш и осока по его берегам, как царская риза, багряны, а над струями черные птицы вьются. Подходит он к бранному полю и видит, что опоздал: везде мертвые тела, сломленные копья, издыхающие кони, мечи, застывшие в пальцах, воины, погибшие в бегстве, павшие в натиске; ни звука, кроме птичьего, ни движения, кроме звериного. Идет он, словно реку перебредая, где по колено, где по пояс в людской гибели, щит держа над головою, чтобы не запятнать его сукровицей и гноем; то там, то здесь подносит его зерцало к мертвым устам и не видит ни следа дыхания. Никто ему не возвестит, как совершился бой, была ли тут его дама и куда удалилась. Он ходит в отчаянии, проклиная свою непоспешность. Случай ему на помощь: к ночи набредает он на малую хижину, отворяет дверь и, глядя через дымный порог, тотчас понимает, к кому угодил. За городскими стенами, народною боязнью или общим отвращением оберегаемая, жила там колдунья, одна из той стаи, что крадут у мертвых, чтобы щеголять пред живыми. Жалка их жизнь: ревниво следят за совместницами и, чтобы доказать свою мощь, тщатся избавить от чар чужую жертву; ночь напролет проводят над кипящим чаном, к кладбищенским веткам добавляя слюны бешеного пса, расхожий вред мешая с редкостным, а если не выходит варево по их вкусу, покупают зелья друг у друга, не своею, но общей монетой расплачиваясь; а то делают восковой образ и, своими напевами внушив ему сродство с каким-нибудь несчастным, сердцем и печенью его помыкают, как своей челядью. Говорят, что демоны, заключившие с ними завет, дают им силу стремнины останавливать, сдвигать с места тугие дубравы, змеиный зев разрывать сабелльским причитаньем, месяц помрачать и мертвых поднимать из растревоженной могилы – или же, по крайности, заставляют других поверить, что все это совершилось. К этой-то вещунье приступает юноша с ласковой просьбой, моля помочь его горю, но, видя, что она к нему жесточе, нежели скала к разбитому челну, грозит бросить уговоры и испытать, чья сила больше, ее или его: «И мною, – говорит, – будешь наказана, и всевышним Богом, коего ты своим нечестием искушаешь, если не послушаешь меня и не возьмешься раз в жизни за доброе дело»; словом, так он ее устрашил, что она поторопилась послушаться. Обутая на одну ногу, с распущенными волосами, выходит она из дверей; из загона выводит черную ярку и велит юноше вести ее за собою, а сама нетрепетно вступает на мертвое поле: звери пред ней отступают, вороны, угнездившиеся на людских головах, с хлопаньем снимаются с места; идет она и несет свою тьму за собою. То к одному, то к другому мертвецу прицениваясь, наконец облюбовывает один труп и, захлестнув ему ногу веревкой, волочет за собою, как хворост из зимнего леса, юноша же идет за нею, взвалив овцу на плечи. Достигают они до глубокой пещеры; бледная листва тисов заграждала ее вход, слепые пропасти Дита с нею граничили; в ее-то мрак втянув обоих мужей, колдунья берет у юноши ярку, медным ножом рассекает ей горло и вливает кровь мертвецу в пустую полость груди; подмешивает и своих зелий в эту страшную чашу плоти, а потом троекратный вой испускает и, опершись коленом о землю, начинает мольбу ко всем покровителям своего ремесла, и тем, что сидят скованными во аде, и тем, что отпущены искушать мир: называет своих благодетелей и дозволенными именами, и запретными, поминая все бдения, коими она их чествовала, и тризны, кои для них свершала, и велит им, оставив всякое другое дело, повиноваться ее приказам и отпустить для нее душу, не издавна обитающую в их вертепе, но только явившуюся к его входу: пусть, на краткий час уволенная от смерти, отправится в ту сторону, куда никто не ходит, дабы поведать, о чем ее спросят. Видя, однако, что медлят они внять ее повелениям, она, раздосадованная, новую речь свивает, грозя, что обратится к тем, кто сильнее их, раскроет пред людьми подземные их трапезы, всякую их тайну превратит в посмешище и отнимет у них всю власть, если немедля не сделают, как она говорит. – Вняли ей: согревается кровь, бежит по жилам и омывает раны; персты застылые шевелятся, шарят кругом себя руки, и разом встает весь труп, зевая, словно окунь на крючке, и растворяя запекшиеся очи. Колдунья ему: «Скажи, – говорит, – скажи, недолгий гость своего тела, что мне надобно, и не останешься без награды: никто тебя больше не потревожит, предам тебя честному погребению, умрешь неложно; не медли, не упорствуй, не то разойдешься отсюда по миру в волчьих утробах». Со стоном вырывается из него речь: он начинает говорить, как сходились к битве рати, каковы были замыслы вождей, какова ревность воинов; не упускает молвить и о прекрасной даме, что вошла в шатер к полководцам и в совет их была допущена (загорелось тут у нашего юноши сердце); повествует, каковы к битве приготовления, как эта дама, в блистательном платье, какого не может сделать ни один сукновал на земле, поутру восходит на помост, дабы укрепить воинов речью, а те, отовсюду стекшиеся, слушают, опершись на копье. Говорит она, что настало время исполнить все прежние обеты и угрозы, что теперь не они о своем мужестве, но оно за них говорить будет; что не следует им бояться врага, ибо он таков, что ни удар их щитов не сможет вынести, ни с мечом их встретиться прямо; что лучше умереть, чем жить в позоре, деля землю с теми, кто захватил ее против права, досаждая славным вождям и народу, богатому честью; что одною битвой они решат множество войн, ибо впредь их неприятель ни на что не дерзнет. Воины же от ее речей прекрасною ненавистью одушевляются и спешат на врага, летя по буграм, водам, стремнинам, словно по ровному пути. Он вспоминает, кто первый сшибся с неприятелем, кто первый погиб, кто и какие совершил деяния; доходит до своей кончины и умолкает: еще стоит его тело, но уже не живет. Старуха же, видя, что ее делу конец, просит юношу, недвижного от изумления, пособить ей и вырыть своим щитом могилу, дабы честно исполнить обещанное покойнику.