<Без адресата>

По слову кого-то из древних, все пустое и пленительное, что представляет зрителю сцена, равно как и все, что доносит до нас чтение о старинных делах, жалит душу неким оружием, которому нет точного названия. Все, на что ни глядят и в цирке, и в амфитеатре, внушает человеку новые чувства: тут гнев, который рождают в сердце и чудовища гражданских распрей, и распутный виновник Цицеронова изгнанья; тут и печаль при виде гемонийской девы, что глядит на убегающий парус; и страх, Ганнибалом внушаемый, когда к нашим стенам он подступает; и ликованье сладострастия, когда разыгрываются забавы бессмертных богов на волосок от кары по законам Юлиевым и Скантиниевым, или же когда Нума, голову преклонив, входит в грот своей любезной советницы, – в самом деле, кому не радостно, что примером богов оправданы его собственные грехи, и кто не желал бы с самою мудростью разделять заветное ложе! Это, однако, не чувства, но некие тени чувств, и притом властительные: они влекут и заставляют нас плакать над вымыслом, радоваться с изображающим радость, гневаться на подделывателя грехов; по их воле рука Александра, смирившая мир, хваталась за оружие, когда начинал играть перед ним Ксенофант. Так и мы, расположившиеся в крепкой тени наших стен, мы, праздные слушатели чужого труда, отделенные от него беспредельной землею и морем, то внимали разрозненным вестям о тех, кто ушел от нас в Святую землю, и прилежно сшивали лоскутья слухов в рубище, само с собою несходное, то впивали рассказы вернувшихся, от ужаса и радости забываясь, то обменивались дешевой монетой воображения, преследуя преследующих зверя в дуброве. С таким-то шумом совершались наши игры. Наступает, однако, и миг, когда кончается зрелище и уклоняются тени: и все мы, видевшие пред собою и кораблекрушения, и осады градские, и страдания праведных, мы, в мнимом огне горевшие, среди общей гибели ходившие безвредно, втуне созерцавшие то, что другие созерцали за великую плату, слышим над собою голос, означающий, что пора нам подняться и впредь за все, чему свидетелями мы хотим быть, платить не другими, но собою, – именно, на закате этого несчастного дня раздавшийся издалека звук, как от затворившейся огромной двери: и те, кто услышал его, словно отрезвились от хмеля, выронили из рук все, что в них было, закрылись в своем дому и ни за что на свете не решились бы выйти за порог раньше, чем выйдет заря; и я был среди них, ни в чем их не убеждая, но с ними деля и ужас этот, и стыд, и смущение.