в которой ничто, кроме переговоров со слонами, не мешает Генподрядчику довести эту историю до конца

Генподрядчик, интимно дохнув в домофон, который ничем ему не ответил, пожал плечами и начал подниматься по лестнице. На лестничной клетке первого этажа стоял человек с совком в руках. «Все снится, – сказал он, завидев Генподрядчика. – Один и тот же. Говорит: вставай, говорит, Петров и ходу отсюда, пока не поздно. А зачем, не рассказывает». «Да, – сказал Генподрядчик. – Говорят, на закате спать вредно. А может, и правда, развеяться как-то, проехаться, в самом деле». «Да жена ведь, – приглушенно сказал тот, с тоской оглянувшись в глубь квартиры. – Куда денешься». «Да, – снова сказал Генподрядчик. – Бывает». Тот вздохнул и бодро спросил: «Замазкой не интересуетесь? Хорошая. Залежи остались». «Спасибо. Может быть, в другой раз». Человек с совком еще вздохнул и задом скрылся в квартире. Генподрядчик выбрался из дому знакомой дорогой. Прораб ждал его посреди двора, по-хозяйски ковыряясь носком в асфальте. «Что так долго-то, – сказал он. – Я уже волноваться начал». «Правда, долго?» – спросил Генподрядчик. «Да, не соврать, минут сорок, – сказал Прораб, глянув на часы. – Что делал-то?» «Так», – неопределенно сказал Генподрядчик, с выражением лица, означавшим то же самое. «Водителя я отпустил, – сказал Прораб. – У него рабочий день до шести. Пешком пойдем, здоровее будет». Незнакомый им человек, понурив голову в серой шапке, прошел мимо и скрылся в подъезде. Это был некогда известный читателю, но давно им забытый дядя Паша. Он бывал здесь часто с той поры, как племянница, выйдя замуж, уехала то ли в Череповец, где у ее мужа были все родственники, то ли еще куда-то. Именно здесь, когда дядя Паша однажды ночевал, произошла известная история со слоном. Собственно говоря, ее исходная ситуация, лишившаяся, как свойственно притче, всяких черт местности, хорошо известна отечественному любителю. Человек в ходе продолжительного запоя выходит ночью на балкон и видит во дворе пасущегося белого слона. Он перестает пить, больше года ведет образ жизни, удивляющий родных и знакомых, и лишь по случайности узнает, что в то время к ним в город приезжал странствующий цирк, а слона держали в теплую погоду на заднем дворе, чтобы он мог развеяться. Немногие знают, что человеком, бросившим пить из-за увиденного слона, был известный дядя Паша и что, увидев слона, он не сразу пережил пищевой кризис, а сначала попробовал заговорить с животным и провел в общении с ним несколько небесполезных минут.

– Слышь, земляк, – позвал он, сев на корточки и высунув тяжелую голову между приятно холодящими балконными прутьями, – ты что, слон?

– Ну, любезнейший, – откашлявшись, приятным академическим баритоном сказал тот, – что, собственно, значит «слон». Давайте как-то определимся с понятиями, если вы хотите поговорить об этом. Надеюсь, – прибавил он, покосившись на дядю Пашу, – вы задали этот вопрос не из бессмысленной вежливости и в ваших устах он значил нечто большее, чем «как дела» или «как вы себя носите», по выражению наших коллег-французов.

– Нет, ну что значит «слон», – сказал дядя Паша. – Тут ведь что есть, то есть, ничего не попишешь. Нельзя, как говорится, уйти от очевидного.

– Что мы, в самом деле, – досадливо сказал слон, – как дети малые. Во-первых, нельзя на основе наблюдений за одной особью делать заключения о виде. Как вы отделите случайные признаки от необходимых? Может, у меня хобот – фамильная черта, как у Габсбургов нос? А во-вторых, насчет очевидного, – я столько раз на своем веку от него уходил, что, скажу вам, от него-то уйти всего проще! От чего другого еще помучишься, и так попробуешь, и этак, а от очевидного – это плевое дело!

– А почему вы случайные признаки прямо отождествляете с индивидуальными? – насторожился дядя Паша, чья умственная сфера испытывала благотворное влияние балконных прутьев. – Как же вы объясните взаимодействие индивидуальных и видовых форм, если между ними такое неравенство?

Слон посмотрел на него с интересом.

– Вижу, что недооценил вашей пытливости, – признал он. – Будем считать, это я сгоряча сказал. Давайте отрешимся от этого вопроса, чтоб не сбиваться, и вы сейчас дадите скоренько рабочее определение слона, а я готов обсуждать, кто тут слон, а кто нет.

Дядя Паша подумал.

– Слон – это животное, – уверенно сказал он. – Семейства слоновых, – добавил он зачем-то, тоскливо оглянувшись.

– Э, нет, – запротестовал слон, – мое семейство оставимте в покое – я так понимаю, вы на него намекаете – потому что этак мы до Страшного суда будем круги нарезать. Без тавтологий, если можно.

– Ходит на четырех ногах, – безнадежно продолжил дядя Паша.

– А если встанет на две? – перебил слон, – в цирке видели, должно быть, такой номер: что же это, хлоп – и не слон? Это что, аттракцион такой, «Был слон – и нету»?

– Не менее чем на двух ногах, – поправился дядя Паша.

– Другое дело, – удовлетворился слон. – На одной-то, конечно, трудновато.

– Обладает большими ушами, – перечислял дядя Паша, – и хоботом, образованным из губы и носа, который вследствие своей эластичности может принимать разнообразные формы.

– Вот тут я-таки позволю себе естественный вопрос, – сказал слон. – Хобот, он где кончается?

Дядя Паша не понял.

– Где ноздри, – сказал он.

– Нет, – сказал слон. – Где ноздри, это самоочевидно. С обратной стороны, где слон. Там где кончается хобот?

Дядя Паша не знал.

– Вот здесь уже слон? – спросил слон и показал на себе хоботом, что, в общем-то, ему ничем не грозило. – Или еще хобот? А здесь? – спросил он, показав дальше вглубь слона.

– Не знаю, – признал дядя Паша.

– Хорошо, – откомментировал слон. – Вернемся. Какие еще признаки вы собирались перечислить?

– Все уже, – сказал дядя Паша. – Ну, еще кожа голая. Набирает в хобот воду и живет в Африке.

– В Индии еще, – напомнил слон. – Так, значит, все? Прекрасно. Позвольте мне обобщить ваше описание. Слон – это минимум двуногое животное без перьев, часть которого может принимать разные формы, причем границы этой части невозможно установить с точностью. Вследствие чего соотношение этой части с целым остается крайне проблематичным. Так?

– Так, – сказал дядя Паша. – Вроде.

– Таким образом, – сказал слон, с удовольствием щуря умные глаза. – Слон – это нечто, способное в своей неопределенной части, в пределе равной целому, усваивать себе любые социально приемлемые формы. Оно живет в разных местах, везде упорно наливая в себя воду. И у него есть семья, которая любит его даже и такого. Вот что, дорогой незнакомец, вы имеете в виду, когда, стоя на балконе, беспечно произносите «слон». Вы подумайте, стоит ли пользоваться этим словом так вот огульно, или, может, вообще отложить его в пассивный словарь до разъяснения, от греха подальше?

– Я отложу, – обещал дядя Паша, судорожно сглотнув. – Отложу, вот крест.

– Вы поймите, дорогой, – вкрадчиво сказал слон. – Слон – это ведь не просто так, что вы вот вышли на балкон, а он тут стоит. Нет. Слон – это проблема самоопределения. Всякое познание неизбежно пользуется способом отрицания, это уж так повелось. Я – не стол, по тем и тем причинам, я не птичка-завирушка из-за того-то и того-то. Но если предмет, от которого вы хотели оттолкнуться, вдруг оказывается трясиной под цветами? Как же вы выберетесь? Кем же вы будете? Заметьте, мы взяли первое попавшееся – а ведь мало ли что тут могло попасться? Тут ведь муфлон мог стоять! у нас ведь есть один, его просто сегодня гулять не пустили за плохое поведение! Или даже сорокопут какой-нибудь! А? как тогда?

И тут дядя Паша, сместившийся по балкону правее, вдруг заметил по ту сторону слона что-то шевелящееся и с лопатой.

– Эй, – грозно сказал он, – ты там кто такой умный?

– Я-то, – сказали там, выходя на обзор. – Я что, я сторож.

– Так это ты, негодяй, со мной тут перетирал? – недружелюбно сказал дядя Паша. – А не он?

– Я, – безмятежно сказал сторож. – Ну, ты сам подумай. Если б слон разговаривал, его как загрузили бы аттракционами. Так он, может, и умеет, да помалкивает. Слоны, они тоже не дураки. Это можно было даже в определении отразить.

– А чего ты меня доставал своими определениями? – все еще негодовал дядя Паша. – Что ж ты, смеялся надо мной?

– Нет, ну как можно, – сказал сторож. – Просто молодость вспомнилась. Тень императора встала. Я ведь кандидатскую об этом писал. «Прогрессивное учение Аристотеля о логическом определении».

– Так ты философ? – переспросил дядя Паша. – А чего за слоном подбираешь? Это такой мысленный эксперимент или просто с природой сливаешься?

– Как ты скажешь, – ответил сторож, – вследствие эластичности. Платят больше, чем в вузе, – пояснил он, – а зоопарк такой же.

Дальше их разговор теряет для нас занимательность.

Генподрядчик с Прорабом шли по улице. «Ну, как там? – спросил Прораб. – Внизу?» Генподрядчик повел лицом. «Непросто», – сказал он. «Что делать будем?» – спросил Прораб. «Завтра что у нас, пятница? – спросил Генподрядчик. – Так вот, давай до завтра. Я чего-то устал». Кругом кипела вечерняя городская жизнь. Какой-то человек перебегал дорогу, налетевшее такси зацепило его за пуговицу и поволокло за собой, ударяя о столбы и урны с пыльными окурками. Он проволокся метров пятьдесят, все меньше протестуя, пока наконец такси не затормозило, таксист выбросился из него и побежал в дом культуры, убедительно прося убежища. Негодующие и стенающие люди обступили истерзанное тело несчастного, все в облупившейся краске от столбов и клочьях дряни; он, полузакрыв глаза, блаженно улыбался бледным ртом и шептал, что это правильно, это он расстроил своего отца, когда тот вернулся с военных сборов, и вот пришло заслуженное возмездие. С тревожным ревом подлетела «Скорая помощь», из нее выпорхнула медсестра в халатике, уютно шуршащем на ее розовом теле, села на грудь распластанного по тротуару несчастливца и, осторожно разжав ему зубы, вложила в рот зелененькую витаминку. Человек вздохнул и порозовел, его рука принялась неуверенно ощупывать свежие изменения на теле, включая медсестру. Раны ощутительно рубцевались. Медсестра утверждала, что человек должен на ней жениться, и спрашивала, чувствует ли он себя сейчас на это способным; он отвечал, что, кажется, чувствует, но, впрочем, еще одна витаминка ему бы не повредила. Витаминка была ему предоставлена. Медсестра настаивала при этом, чтоб он принял в браке ее фамилию, поскольку нельзя, чтоб ее род пресекся, а он просил хотя бы о том, чтобы взять двойную, причем, разумеется, ее часть будет на первом месте. Медсестра оказалась по фамилии Костяная, мужчина под ней был Эдуард Скакун, о чем предоставил паспортное свидетельство, фамилию Костяной-Скакун он с минуту пожевал во рту и нашел ее не лишенной размаха. Медсестра поднялась, отряхнула коленки и стала звать окружающих на свадьбу, в знак праздничной щедрости раздавая всем по витаминке. Генподрядчик с Прорабом специально сделали крюк, чтобы им не досталось. У одного мужчины, съевшего свадебный подарок, оконный карниз в руках превратился в целых два, и он поспешил домой, перегораживая улицу большой буквой Х из разъезжающихся карнизов и в сердце своем благословляя удачный вечер плохого дня. У другого кочан капусты в портфеле приобрел человеческие черты и принялся обещать такое, что выходит за рамки предпринятой нами работы. У третьего (им был таксист, осторожно вышедший из храма культуры под раздачу витаминок) отросли небольшие золоченые рога, что кажется для этого романа несколько однообразным. Сначала он стеснялся их и прятал под носовой платок, но потом старожилы вспомнили древнее пророчество, согласно которому человек с такими рогами некогда станет директором лыжного проката в соседнем квартале, и таксиста, несмотря на его стыдливые попытки отбиваться, поднятого на руки, понесли в соседний квартал, где он тотчас принял дела. Одну женщину, плакавшую оттого, что у нее умер муж, превратили в реку, чтоб не отравляла людям праздничного дня, и она, забыв обо всем, державно потекла через город, одетая в гранит, и приезжие тотчас принялись искать на ней моста для поцелуев. Смотреть на это было утомительно. «Как много в людях наносного, – с осуждением сказал Прораб. – Какое-то роевое поведение. Нельзя так». «В самом деле», – сказал Генподрядчик. Они с Прорабом расстались на углу улиц 21-го Марта и Ветчинной, где их дороги расходились; Прораб обещал завтра позвонить и пошел домой воспитывать сына, занимавшегося с «Плейбоем», причем Генподрядчик на прощанье просил его строго с ребенка не взыскивать. Он шел по своей улице, невнятно напевая. Жена открыла ему дверь. «Ужин готов», – сказала она. Он вымыл руки и прошел на кухню. «Мыши завелись, – сказала она. – По столу бегают». «Топить», – лаконически решил Генподрядчик. «Догони сперва, – предложила жена. – А от них, между прочим, туляремия. Они хлеб обгрызают». «Змейку надо купить, – сказал Генподрядчик. – Это сейчас модно. Есть такие породы, специально натасканы на это занятие. И с людьми в прекрасных отношениях. Их даже можно на приемы надевать. Медленным кольцом скользят вокруг шеи». «Я не люблю змей, ты знаешь, – сказала жена. – Они возбуждают во мне гадливость». «Если удалить из мира все, что возбуждает в тебе гадливость, – сказал Генподрядчик, – то его прославленное богатство окажется в значительной мере под вопросом». «Почему мне одной все неприятности», – с выражением сказала она. «Они пользуются для этого знаками, известными им одним», – укоризненно сказало радио. «Намечая их напротив себя, так далеко, как хватит глаз», – рассеянно сказал Генподрядчик. «Ты это к чему?» – спросила жена. «А? Нет, это я просто так. Спасибо», – сказал он, вставая из-за стола. «На здоровье», – отвечала она. В коридоре он задержался и пристально посмотрел на обои. Смутное влечение его тревожило. Он успел уйти в комнату и сесть на диване, со вздохом, означавшим конец рабочего дня, прежде чем осознал, что это чувство толкает его вон из дома, на потемневшую улицу. Он почти выбежал из дому, сказав удивленной жене, что скоро вернется, и, бормоча, натягивал пальто на лестнице. Есть где-то, казалось ему, такая комната, в которой скрыты для него все объяснения всего, что с ним было и что вроде бы ни для чего не требовалось, и что надо эту комнату найти. «От судьбы не уйдешь», – бормотал Генподрядчик. Он шел по улице. Что-то тревожное чувствовалось в воздухе. Под стенами домов вспыхивали бледно-зеленые огоньки, не дававшиеся в руки человеку. Шнурки развязывались. На кухнях из кранов тек портвейн, не приносивший забвения. Люди смотрели так, будто с Генподрядчиком были когда-то знакомы и теперь силились сами вспомнить или чтоб вспомнил он. Ветер подымался, на угрюмом небе впервые за долгие недели видно стало голубые закраины, в которых пробивалось заходящее солнце, и от этого некоторым казалось, что наконец настанет зима, как положено. Генподрядчик почти машинально нашел нужный дом и поднялся до квартиры. Шаги на его звонок вышли не сразу и долго возились под дверью, косясь в глазок. «А это кто», – сказали там с интонацией, обозначавшей скорее гипотетическое утверждение. «Это я», – сказал Генподрядчик со всей силой закона тождества. На это дверь приоткрылась на цепочке, часть автора выставилась в нее. «Чем могу», – сообщила она. «Откройте, дело есть», – сказал Генподрядчик. «Э, нет», – завела она свою обычную песню, но тут Генподрядчик, пробормотав что-то сквозь зубы, с той неожиданной силой, с какой, ударив из засады, рубил он врагов в битве при Великих равнинах, порвал рукой железную цепочку и вошел в квартиру, откинув ошеломленного автора. «Эт-то что такое, – сказал тот, с шипением потирая ударенную руку. – Это разбой форменный. За это вы поплатитесь еще». «Оставьте бредить», – с холодной брезгливостью сказал Генподрядчик, намереваясь пройти из прихожей в комнату, но автор с гортанным криком неприязни стал у него на пути. Генподрядчик надавил, автор подался, и Генподрядчик прошел было сквозь него, но увяз. Они пошатнулись. Противоестественное единство, смотревшее двумя искаженными удивлением и нелюбовью лицами, авторовым – на открытую входную дверь, с двумя шевелящимися огрызками цепочки, уже начавшими жить самостоятельно, генподрядчиковым – на окно, за которым, если можно так выразиться, догорал закат, схватилось двумя право-левыми руками за стену, а еще двумя сделало в воздухе противоречивый жест. Молчаливое остервенелое сцепление двух тяжело изумленных людей выстрелило ажурной струйкой дыма, поднимавшегося из их среды и стлавшегося по потолку. Они закружились; цвет их сменился с вишневого на алый, пробивающий ослепительно-белыми вспышками. Наконец, загоревшись открытым пламенем, радостно пожиравшим недоконченные бумаги на столе, они прокатились по комнате до окна, вышибли его и выпорхнули с тесного балкона новой звездою, которая запнулась было от непривычки, но с ликованьем новизны прочертила по ясному ночному небосводу длинную дугу до предреченного ей места, на мгновенье затмив старинный, уверенный огонь Венеры.

январь 2007