в которой кавалер Бернини проявляет себя наилучшим образом, а все остальные – кто лучше, кто хуже

Под каменистым небосводом, озаряемым багрянцем вывернутого фонаря, прослышав о человеке, с которым уходит почта, набежали, оттеснив тщетно негодующего пасечника, и плотно обступили Генподрядчика, дергая за подол и вывертывая пуговицы.

– Во второй комнате, как войдешь, под половицей будет бюст Менжинского, очень хорошей сохранности, так ты возьми себе за труды; а внучке моей, милок, вот что передай…

– Зайди и просто скажи ей: «Помнишь?» Просто вот так скажи: «Помнишь?» И так лицом посмотри на нее! И все, выйди сразу! Не оглядываясь! Понял? Никогда не надо оглядываться!

– В Сивцев Вражек не забудьте заглянуть, голубчик! В Сивцев Вражек! Дом Алексеева! Сверчков моя фамилия, Свер-чков! Как звать, не помню!

– Господи, чем я оброс, – с тоской стонал Генподрядчик, обирая с себя прилипчивых мертвых, как обугленный репей. – А меж тем дома – жена. Кандидат искусствоведения. Грудь пятый номер, курицу печет на бутылке, Гайдна слушает, сто первую симфонию, за дирижерским пультом – Альберто Лиццио. А тут Маша эта… Как бессмысленны воспоминания юности! Нахлынут, и такие глупости творишь! На бумагу, – кричал он нахлынувшим туземцам, – на бумагу пишите, что передать! Кто неграмотный – кресты ставь, не позорь бедняцкий класс! Один крест – буква «А», два – буква «Б» и так далее! И не задерживаем с отправкой! Обобщайте, пожалуйста, материал, не надо писать, какого числа и с кем, пишите просто – «чревоугодие»! Буква «Ч» – двадцать пять крестов! Не списывайте у соседей, не надо переносить их ошибок в свою биографию! И, кстати, сумки не найдется у кого-нибудь?

Беснующаяся вокруг толпа улеглась, выделив из себя подмножество людей, в прошлом активно сотрудничавших с органами принуждения; в результате их профессиональных действий очередь приняла разумную стереометрическую форму, а количество передач было уменьшено до одной с физического лица и двух с юридического. Закончив импровизированный прием общением с ходоками из погибшего народа, противоречиво излагавшими, как именно и за какое конкретно правое дело погиб их народ, Генподрядчик взвалил на плечо сумку с настойчивыми напоминаниями о себе и, сказав:

– Ну, все, мужики, бывайте. Живите тут по совести, – обернулся в сторону подъезда, поскольку рабочее время заканчивалось, и увидел, как подъездная дверь затягивается по всей высоте очень красивым плетением узлистого терна, на котором там и сям вывешиваются и распускаются большие мучнистые цветы, опыляемые бабочками с плотоядным выражением синих глаз на крыльях.

– Маша, – приглушенно позвал он, приблизившись щекой к колючему гобелену, завесившему подъезд. – Маша, я подозреваю, это ты. Я понимаю, это ты так горько шутишь и, разумеется, имеешь основания… так вот давай ты меня впустишь и будешь шутить в моем присутствии… Это все прекрасно, но надо меру иметь… Ничего слишком, помнишь, Маша, нам говорили на диамате… Маша! Ответь мне! Я не могу здесь оставаться! У меня пожелания людей! Тут одних сормовских рабочих больше, чем их на земле осталось! А ткачихи ивановские! Одна другой искуснее! Когда они выткали для исландской делегации панно с изображением сумерек богов, все просто поражались, обсуждая это за чаем с вафлями «Вермеерские»! Маша! Маша! Открой! Пусти! Пусти! Что за ревнивая баба, прости Господи! Сколько лет пройдет, пока ты уймешься!

Он больно укололся лицом о терн и отскочил на скамью. Толпы мертвых молча посмотрели, как их почтальон не оправдывает доверия, а потом начали отбирать письма.

Первыми были какие-то люди без головы, требовавшие назад свой донос на гетмана, а за ними потянулись остальные. Некоторые гласно выражали презрение Генподрядчику и его притязаниям передвигаться. Он, впрочем, это не очень слышал.

– Тут знаете что можно посоветовать, – доверительно сказали ему сбоку.

– А? – очнулся он.

Там сидел человек неопределенного типа. Носители самой изощренной дедукции не нашли бы в нем ничего, кроме пошлых школьных параметров, и то не всех, потому что общественным животным без перьев он оказывался при осмотре, смертным, видимо, тоже, а смеющимся – уже вряд ли. Глаза его ходили сами по себе, как ступа с бабою Ягой, один смотрел на Генподрядчика и вокруг него, а другой – на живописно одичалый подъезд.

– Я говорю, – повторил он, – тут несколько человек поставило на то, что вы не уйдете, а несколько – на то, что вполне можете. Тут вообще ставки делаются очень, очень большие.

– А вы ставили? – спросил Генподрядчик, благодаря этой ахинее понемногу отрезвляясь.

– Да, – твердо сказал неопределенный человек. – Я поставил на то, что вы уйдете не менее чем на полкорпуса раньше того человека, что пришел за три месяца до вас.

Услышав об этом прецеденте, Генподрядчик невольно застонал.

– Вы что-то хотели посоветовать, – напомнил он.

– Ах, да, – сказал человек. – Нет, извините, так не надо делать…

Генподрядчик, придвинувшись, случайно коснулся его рукавом, человек спешно отодвинулся, а из той точки, которой он соприкоснулся с Генподрядчиком, тотчас пошли по нему концентрические круги, синие в полоску, как рубашка Генподрядчика; когда этот прибой прошел по груди, захлестнул кадык и разлился по лицу незнакомца, Генподрядчик, который опрометчиво полагал, что нагляделся уже всякого, имел возможность убедиться в своей самонадеянности, увидев, что далеко не всякого он еще нагляделся и, видимо, еще наглядится.

– Да, у меня есть бытовые трудности, – сдержанно сказал незнакомец, сглотнув синеву с полоской и толчками воли вернув сравнительно телесный цвет открытым частям торса. – Но это не должно вызывать у вас недоверия.

– Не вызывает, – с готовностью подтвердил Генподрядчик.

– Так вот. Прежде всего, я бы, конечно, советовал вам ежедневно ложку меда перед сном, лучше с лимоном, но можно и так, это помогает лучше всего.

Тут они прервались, потому что забрать письма подошли два кентавра, леопардочеловек и человек – летучая мышь, первые адресовались в деревню на племя, третий – благодарному потомству, а второй, не будучи учен грамоте, просто изливал желчь средствами пиктографии; пока между миксантропическими формами шла малокультурная перебранка, кому копаться первому, незнакомец с базовыми параметрами отчужденно сидел, отодвинувшись от спорщиков, остро пахнущих июльским зоопарком, и смотрел чем куда.

– Я буду есть с лимоном, – обещал Генподрядчик, когда стадо адресантов отошло. – Как только выйду отсюда, я обещаю вам, что буду с ним есть. Я не успею еще дойти до дома, как в первом ларьке куплю не торгуясь меда с лимоном и буду есть на ходу. Мне лишь осталось выйти.

– Да-да, – сказал общественный незнакомец без перьев, нервно глядя вслед мягко уходящему леопардочеловеку. – Так вот. Я поставил на вас последнее. Мне пришлось заложить дом, семью и нескольких близких знакомых. В случае вашей неудачи мне придется лишиться всего. Особенно болезненным было бы потерять нескольких близких знакомых, знаете, я всегда был достаточно щепетилен в знакомствах, не хочу хвастаться, но у меня сложилась неплохая подборка.

– Я оправдаю, – скупо сказал Генподрядчик.

Тут подошла за письмом гиеносвинья; порочная усмешка, неудачно озарявшая ее неприятное лицо, создавала эффект красных глаз; ее хвост, задние ноги и потертая кожаная сумочка с расходящейся молнией производили самое невыигрышное впечатление; незнакомец быстро отодвинулся, но она без затей мазнула его грудью по виску в целях знакомства, и тут же по его лицу пошли рефлексы того биологического вида, с которым он вступил в непосредственный контакт. Гиеносвинья, несмотря на свою безнадежную распущенность, сконфузилась, быстро нашла телеграмму, начинавшуюся «Я много провела раздумьях твоим предложением», и отошла.

Незнакомец, осилив в себе поползновение быть гиеной, провел слабой рукой по взмокшему лицу и продолжил, сопровождаемый сочувственным вниманием конфидента:

– Кроме того, я тоже дал вам письмо и хочу, чтоб оно дошло. Понимаете ли. В детстве я много страдал от эгоизма. От своего, я имею в виду. Я не имел благородной привычки быть отзывчивым на вещи внешнего мира. Поэтому, когда эта отзывчивость во мне непредвиденно возникла, она получила, так сказать, пенитенциарный характер, если вы понимаете, что я имею в виду.

– Думаю, что понимаю, – решил Генподрядчик.

– Я написал бабушке, – продолжал незнакомец. – У меня было время поработать над слогом, поэтому я смею полагать, что высказал все наилучшим образом. Среди тех людей, при воспоминании о которых меня жжет и гложет бесплодное раскаяние, она занимает одно из первых мест. Вы меня очень обяжете, если в качестве признательности отнесете ей это.

– Без сомнения, – сказал Генподрядчик.

– Если она, – продолжал незнакомец, нервно разглаживая брюки на коленях, – попросит вас прочесть вслух, потому что у нее не очень хорошее зрение, и вы дойдете до того места, где я упоминаю о банке с малиновым вареньем, могу я просить вас не спрашивать у нее, о чем идет речь? Мы с вами сведены судьбой, в сущности, случайно, и если я оставляю какое-то личное пространство закрытым для дискуссий, то, кажется, имею на это право…

– Конечно, – сказал Генподрядчик. – Скажите, пожалуйста, а поэзия на вас действует?

– Только если руками трогать, – сообщил незнакомец.

– А если трогать, то любая? Или есть предпочтения?

Тут незнакомец открылся, что от поэзии Северянина его тело зацветает бледно-фиолетовыми линиями, расположение которых напоминает изобаты на географической карте, а от Асадова на нем по белому фону идут черные буквы, изображающие то стихотворение, к которому он в настоящий момент припадает, и тогда завязку истории двух разнополых студентов он может прочесть на доступных обозрению частях тела, а чтобы узнать ее грустный финал, ему приходится идти к большому зеркалу и становиться к нему спиной. Что же касается классических достижений отечественной словесности, то когда он недавно в задумчивом настроении решил перечитать «Бориса Годунова», то у него на правой ладони выросла высокая башня, наподобие покойной Сухаревской, а из ее верхнего стрельчатого окошка выпал человек с руками разной длины и криком: «Тень Грозного меня усыновила». Долетев до ладони, он канул головой в холмы Венеры, а вслед за ним пропала и башня.

– Вот, собственно, то немногое, о чем я хотел поставить вас в известность и просить, – заключил незнакомец, пораженный неудержимой отзывчивостью, и начал было подниматься со скамейки.

Генподрядчик сделал порывистое движение схватить его за рукав, но опомнился и лишь быстро спросил:

– А выйти отсюда?

– Ах, да, – спохватился незнакомец, видимо расстроенный нечаянным проявлением слабости, в которой только что так живо раскаивался. – Виноват, простите великодушно. Ну, что могу сказать. Тому человеку, который тут до вас, я не советовал на этот предмет, потому что не было случая составить знакомство; он, знаете, все больше лягушек ловит, тут у нас чудесные ловы, природа вообще замечательная, рубашку свою дерет на полоски, у него красная, и ловит; но вы, вы другое дело… (Генподрядчик искренне себя с этим поздравил.) Тут, собственно, нет путей. Есть только сюда, а отсюда нет. Было бы, согласитесь, странно, если бы тут было так, что иди, мол, кто куда хочет.

Генподрядчик поглядел на его восприимчивые черты с невыразимым ужасом.

– Но, – сказал незнакомец, наставительно подняв палец, что на письме должно было быть передано курсивом. – Но. Вы могли бы прибегнуть к таким практикам неофициальным.

– Каким это таким практикам?

– Мантическим практикам, – интимно сказал незнакомец. – Тут, видите ли, есть свои методы. Нынче какое число, позвольте спросить?

– Одиннадцатое января.

– Ну, видите, одиннадцатое января. Люди ныне, будучи даже и в менее пиковом положении, охотно прибегают ко всякому такому, ведомые кто любопытством, кто намерениями этнографического плана, а кто и просто за хорошую компанию, – и, действительно, потом бывает о чем вспомнить; одеколону, правда, много уходит, зеркало протереть и на другие надобности, а вам сейчас если грамотно об этом вопросе погадать, то удастся, я думаю…

– За ворота башмачок, – обреченно сказал Генподрядчик, чувствуя, что если это лучшее в его положении средство, то уже пора ему драть рубашку на полоски и идти испытывать, какие чудесные здесь ловы. – Туз бубновый, гроб сосновый, эй, откликнись, кто идет. Может, здесь где-нибудь тень Грозного подземные коммуникации копала, так можно их успешно поискать?

– Напрасно вы так, – обидчиво сказал незнакомец. – Не стал бы я вам предлагать суррогатных средств. Благоразумие должно проявляться не в пошлом просветительском осмеянии суеверий, а в разборе, что тут суеверие, а что, наоборот, дает положительный эффект…

Генподрядчик спешно извинился.

– Другое дело, – продолжил успокоенный незнакомец, – не буду скрывать, есть технические трудности. Подавляющая часть прогностических практик рассчитана на контингент заинтересованных в замужестве, и Жуковский сказал: «Девушки гадали». То есть традиционные методики специализированы, и поэтому…

Тут, видимо, на лице Генподрядчика слишком явно отразилось предчувствие, что ему придется выставлять голый зад в окно бани на предмет того, волосатой или плешивой рукой его потрогают претенденты, так что незнакомец поторопился его успокоить:

– Вы не подумайте, – сказал он, – все гендерные поправки в алгоритм внесены, но если что-то такое попадется, какие-то мелочи, то вы же не будете возмущаться и прерывать…

– Я не буду прерывать, – сказал Генподрядчик, – но если что-то надо будет корректировать на ходу… Если, к примеру, там будет написано «поднимите подол сарафана», мне ничего не делать, потому что на мне нет сарафана, или поднимать что-нибудь на себе, что является ему частичным эквивалентом?

– Это, – успокоительно отвечал незнакомец, – не главное. Можете подол не трогать. Главное – чьего общения добиваться.

– Как – чьего? – спросил Генподрядчик. – Это вроде бы понятно. Узок круг этих респондентов. Леший там или домовой, искони благосклонный к семейству, жених в действующей армии, красавец флигель-адъютант, лежит себе на поле брани с оторванной ногой, ну, или Пиковая дама, в конце концов… Я к Пиковой даме обращусь, да? Там ступеньки надо на зеркале рисовать, у вас случайно маркера не найдется? Я спою ей: «Не пугайтесь, не пугайтесь, я не стану Вам вредить…»

– Этого не надо, – пресек его оперные претензии незнакомец. – Вы к другим источникам обратитесь.

– Не менее надежным? – уточнил Генподрядчик.

– Ну, где-то, – несколько туманно сказал незнакомец.

– Введите в курс, – попросил Генподрядчик.

– Есть тут один человек, – информировал незнакомец. – Впрочем, не совсем тут. И не совсем есть.

– Это как-то сразу внушает уверенность, – сказал Генподрядчик.

– Дисвицкий его звали. Платон Александрович. Служил он в милиции и был человек причудливый. А поскольку его причуды постоянно подрывали людям поведенческий настрой, его не все любили.

– Так-таки подрывали?

– Ну, вот представьте. Идет осмотр места происшествия. На полу рядом с кроватью лежит мужской труп, лицом вниз, в такой позе, будто он в прыжке вбивает мяч в баскетбольную корзину. Фотограф в разных ракурсах снимает его решающий бросок. Представители убойного отдела, высовывая язык, обводят мужчину цветными мелками и пишут протокол осмотра: «На полу располагается головой на северо-северо-запад и ногами к двери труп мужчины, опознанный соседями как труп Недоручко В.А., 1956 года рождения, постоянно проживавший в этой квартире с 1993 года. Труп потерпевшего Недоручко В.А. лежит, вытянув толчковую левую ногу, на которой из-под сбившихся брюк виднеется зеленый носок, и неловко втянув под себя правую до отказа. Руки также вытянуты рабочими концами на северо-северо-запад. На голове виднеется механическое повреждение, нанесенное, по всей вероятности, тупым металлическим предметом, скорее всего – чугунной статуэткой, торчавшей из повреждения в голове на момент появления в квартире оперативной группы, и которая, по всей вероятности, непосредственно стала причиной смерти. В комнате заметны следы борьбы не менее двух людей».

Тут появляется Дисвицкий, дежурящему у дверей милиционеру показывает билет в шестой ряд партера и активно включается в осмотр. Он придирчиво оглядывает труп, обнюхивает его губы на предмет запаха яда, одергивает ему штанину, вылавливает из черепа чугунную статуэтку, как стерляжью голову половником из ухи, и говорит протоколисту:

– Ну-ка, Петь, чего ты там понаписал… Труп Недоручко, зеленые носки… тупым предметом… Так. И все, что ли?

– А что еще? – недоуменно спрашивает Петя, никогда не присутствовавший на выездах с участием Дисвицкого и не знающий, свидетелем какого фонтанирования умственных соков с мякотью ему предстоит стать.

Дисвицкий со вздохом поднимает глаза к долготерпеливому небу.

– Пиши, – распоряжается он, глубоко усаживаясь в кресло. – «Формат ранений в затылочной части головы совпадает с подставкой статуэтки “Плутон и Прозерпина” каслинского литья, копирующей известную статую работы Лоренцо Бернини, высотой…» Возьми-ка, измерь.

Петя берет статуэтку, вытирает о штанину и меряет рулеткой.

– Двадцать пять, плюс-минус полтина, – говорит он.

– Прекрасно. «…высотой 25,5 сантиметров, т.е. выполненную в масштабе 1:10. Ноги Плутона по колено забрызганы кровью и остатками мозга гражданина Недоручко В.А., что хотя и не входило в первоначальный замысел скульптора Л. Бернини, однако органично дополняет созданную им композицию».

Он задумывается, сначала мимолетно, потом с удовольствием, кажется, совсем забывая, где он.

– Чего дальше писать? – пробуждает его Петя.

– Дальше, – опоминается Дисвицкий. – Пиши: «Группа “Плутон и Прозерпина” выполнена Лоренцо Бернини при возможном участии его отца Пьетро в 1621 или 1622 году для кардинала Шипионе Боргезе, в том же 622 году подарившего скульптуру племяннику папы Григория XV, кардиналу Людовизи, на чьей вилле она пребывала до 1908 года, когда перешла в собственность государства. Кардинал Людовизи щедро расплатился с Бернини за эту работу, хотя она делалась не для него, и много способствовал тому, чтобы скульптору был вручен крест Кавалера Христа. То было время, когда усилиями божественного Гиберти, родом из Флоренции, Якопо делла Кверча, сьенца, а также тех, кто много и с пользой учился у названных мастеров и чьи имена мы не станем сейчас без нужды поминать, искусства и науки, а в частности искусство ваяния, существенно продвинулись, так что не будет дерзостью сказать, что в чем-то мы сравнились с древними, а в чем-то и превзошли их. Во всяком случае, в ту пору никому не пришло бы в голову носить малиновый галстук под зеленые носки, ибо, сделай он нечто подобное, он до конца дней был бы осужден испытывать на себе пренебрежение людей понимающих и насмешки простонародья, никогда не знающего в них ни пресыщения, ни усталости».

– Это выпад в адрес трупа? – спрашивает фотограф Валентин Михайлович.

– Безусловно, – отвечает Дисвицкий. – Я рад, что ты заметил это, поставив под сомнение расхожую мысль о ненаблюдательности фотографов.

– И ты находишь это этичным?

– Я нахожу это необходимым, – отвечает Дисвицкий. – Жалкая судьба В.А. Недоручко должна стать примером для всех, кто намерится пойти его дорогой.

– Дальше чего? – перебивает их Петя.

– Дальше… Пиши. «Скульптор развивает тему спирального кручения тел, напоминающую о маньеристской манере, противопоставляя и как бы взаимно гася порыв фигур: рука Прозерпины, отталкивая Плутона, собирает кожу в складки на его лице, а Плутон, удерживая ее, погружает свои пясти в нежную плоть жертвы».

Статуэтка идет по рукам, все оценивают нежную плоть жертвы, переданную средствами чугунного литья, и понимающе глядят в сосредоточенное лицо Плутона с упомянутыми складками.

– «Вид на группу слева, – диктует меж тем Дисвицкий, – представляет бурную борьбу, с поднятой на воздух Прозерпиной и сильным и быстрым шагом левой ноги Плутона. Фронтальный вид дает картину уверенного триумфа, с трофеем, поднятым на плечо, а при положении зрителя справа видны слезы Прозерпины и ее тщетная мольба к небесному отцу, без чьего согласия этот брак не мог состояться; ветер бурно свивает ей волосы, и адский страж лает тремя глотками у ее ног, барахтающихся на воздухе. Последовательные моменты мифа, таким образом, синтезированы в едином образе».

Валентин Михайлович между тем фотографирует каслинский чугун в указанных ракурсах.

– Тоже мне, серия синтетических моментов, – бурчит он. – Расчлененку трудней снимать.

Дисвицкий оборачивается на это его замечание.

– И ты, Валентин Михайлович, – говорит он, – не избежал надменья, свойственного специалистам. Смирение, смирение и непрестанная рефлексия – вот к чему я хотел бы тебя призвать, если б ты имел благоразумие слушать мои советы. Еще Бернини указывал, что знающий скульптор – вещь гораздо более редкая и драгоценная, чем хороший фотограф-криминалист. «Если его величеству христианнейшему королю Франции понадобится достойно сфотографировать труп, – говорил он г-ну Шантелу, – он даст указание канцлеру Сегье или государственному секретарю г-ну де Ля Врильеру, и назавтра в его распоряжении будет столько фотографов, что труп, осчастливленный вниманием его величества, может быть совершенно уверен в своей будущности. Если же его величеству захочется иметь свой скульптурный портрет, то, несмотря на множество дарований, прославивших Французское королевство, среди которых заслуженно блещут господа Куазево, Тюби, Реньоден, наконец, и г-н Жирардон – смею полагать, несколько обязанный нашему с ним общению, – его величество, тем не менее, по рассуждении сочтет необходимым призвать из Рима скромные способности кавалера Бернини».

– Ну, это не довод, – возражает убойный отдел. – Мало ли кого много, а кого мало. Вон, Дарьи Семеновны, бухгалтера, как удивительно много, а это не значит, что она нам не ценна.

– Безусловно, это не довод, – соглашается Дисвицкий, – потому Бернини и высказал его в первую очередь. Настоящий довод всегда стоит на последнем месте. Это как разведчик приходит вроде за таблеткой аспирина, а на самом деле из совершенно иных соображений, но все потом помнят про таблетку, потому что он о ней спросил, когда уже влезал в ботинки «Скороход» хозяйской ложечкой. «Кроме того, – сказал Бернини, – фотограф имеет случай совершенствоваться во время работы, наблюдая за освещением, компоновкой сцены, воздушной перспективой и прочими вещами; и когда он, окончив работу и равнодушно покинув свой полуразрушенный труп в добычу суетливым червям и наследникам, исследует, озаренный багровым светом, результаты фотосессии, он говорит в сердце: “Да, вот это мне удалось впервые, а вот здесь я с пользой упражнял прежние навыки”. Напротив, скульптор, завершив с величайшим тщанием работу, смотрит на нее и говорит: “Здесь нет ничего, о чем я не знал бы, когда начинал эту статую”. В самом деле, какие бы тайны ремесла ни открылись ему, он уже не учтет их, ибо не может отказаться от первоначальной планировки группы». Из этого следует, что познания, обретенные в работе над изваянием, украшают лишь следующую работу, как беззаботного наследника бережливой родни: «Так-то ваше – не вам», сказал Вергилий.

– Фотографии – это тоже трудно, – обиженно возражает Валентин Михайлович. – И освещение подбери, и чтоб руки не дрожали, и давить на кнопочку только в промежутке между ударами сердца, чтоб не промазать по объекту, да еще такие есть, что больше сорока минут сниматься отказываются…

– По-моему, ты меня не слушал, – говорит Дисвицкий. – Разве кто-нибудь утверждал, что фотографии – это легко? Речь не об этом. Когда у тебя сын просит денег на карманные расходы, ты ему сколько даешь?

– Мало, – с твердостью говорит Валентин Михайлович. – Самому пора зарабатывать.

– Ну вот. В нашем случае группа «Аполлон, преследующий Дафну», справедливо славящаяся и рисунком, и соразмерностью, и выражением лиц, и изысканностью частей, должна немалую долю славы «Похищению Прозерпины». В свою очередь, твой сын, начав зарабатывать, будет с унаследованной от тебя разумной умеренностью финансировать легкомысленное веселье твоих внуков. Это и есть прогресс в скульптуре. Впрочем, кавалер Бернини не меньше думал о назидательности, какую можно почерпнуть из сравнения этих двух историй.

– Рост неуклонного насилия в обществе? – догадывается Петя.

– Не совсем. Дафна, избегая Аполлона, могла превратиться в лавр. Прозерпина, томясь в твердых объятиях дяди, не могла освободиться, сбросив свою идентичность. Благодетельная способность перестать быть собой – привилегия смертных, богам недоступная. И Кианея, обреченная быть клубом стареющих рыболовов и бесплатным катком на зимних каникулах, и Сирены, бессвязно жалующимся девичьим ртом грызущие полуживую сельдь в крючковатых лапах, – все они счастливей Цереры, которой величавая слава законодательницы не выкупит слез и пеней обездоленной матери. Мы способны на самозабвение – но боги, давшие нам эту способность, создали ее из ничего, ибо сами ее лишены.

– Это в протокол заносить? – спрашивает Петя.

– В общем виде, – говорит Дисвицкий. – Как предварительные выводы при осмотре трупа.

– При чем тут этот солипсизм? – неприязненно спрашивает Валентин Михайлович. – У нас мозги по полу, даже ногами ходить неприятно, а ты, Платон, братьев Гримм разводишь в протоколе.

– При чем? – переспрашивает Дисвицкий и обращается к убойному отделу: – Коллеги, я хочу вас попросить об одной вещи. Вы мне позволите небольшую историю, чтоб ответить на повисшую в воздухе, сладковатом от невольно присутствующего В.А. Недоручко, претензию Валентина Михайловича?

– Не вопрос, – отвечает убойный отдел, который, в отличие от Пети, не впервые видит Дисвицкого на месте действия и потому предвкушает забаву.

– Спасибо. Так вот. В конце 1630-х годов, когда кавалер Бернини, закончив прославленный фонтан Тритона и торжественно открыв его для всеобщего обозрения, работал в своей мастерской над бюстом его святейшества папы Урбана VIII, Рим – этот «улей Барберини», по выражению кого-то из острословов, – был растревожен происшествием, которое казалось не только из ряду вон выходящим, но и не сулившим Городу ничего хорошего. Именно, на пьяцца Барберини, близ только что открытого фонтана, найден был поутру проходившими торговцами плававший в луже крови труп богато одетого человека, который к полудню был опознан кем-то из папских секретарей как проживавший в Городе уже несколько месяцев г-н де Нуайе, брат суперинтенданта построек при дворе короля Франции. В грудь г-на Нуайе был глубоко вогнан кинжал, о котором было установлено, что покойный, отличавшийся разборчивым вкусом в отношении оружия, купил его несколько недель назад в одной лавке в Трастевере. Кроме того, в некотором отдалении от тела валялась испачканная докатившейся до нее кровью бархатная полумаска. Следственные действия, направленные на поиск свидетелей, не дали почти ничего: установлено было, что г-н Нуайе находился в обществе друзей до часа вечерни, после чего удалился, извинившись неотложными занятиями, и его дальнейшие действия, вплоть до того предутреннего часа, когда его тело остывало пред выпуклыми глазами каменных дельфинов Бернини, а душа давала отчет перед престолом нелицеприятного Судии, оставались неизвестными. Дело, быстро дошедшее до самого папы, оставило его в крайней досаде и огорчении, ибо г-н Нуайе, по-видимому живший в Риме для собственных надобностей, имел некоторые особые поручения к его святейшеству от кардинала Ришелье, в частности касавшиеся недавнего ареста аббата Сен-Сирана, относительно которого его высокопреосвященство намеревался разъяснить свои резоны его святейшеству и заручиться его согласием, с тем чтобы упорствовать в принятых мерах. Последовавшая гибель г-на Нуайе могла быть воспринята кардиналом, чьи сношения с апостольским престолом не были свободны от обоюдной подозрительности, как характерный для итальянцев способ ответа на неуместные притязания. В этих обстоятельствах едва ли что-либо, кроме быстрых успехов следствия, могло выглядеть для французской стороны свидетельством добрых намерений. Руководивший следствием Сальвестро Торнабуони получил от его святейшества подробные инструкции, заключившиеся плавтовским стихом: «Берегись, чтоб сыск не слать мне по тебе!» (sed tu cave inquisitioni mihi sis). Мессер Сальвестро, умевший достойно оценить это отеческое предостережение, за всем тем оставался в сомнении, как привести к разрешению дело, выглядевшее столь безнадежным, пока навестивший его г-н де Лионн не дал ему дружеского совета побыстрей посетить даму, для которой покойный г-н Нуайе снимал на Капитолии небольшой дом близ лестницы Арачели и которую в узком кругу представлял как г-жу Нуайе. На вопрос мессера Сальвестро г-н де Лионн отвечал, что не имел случая быть знакомым с семейством г-на Нуайе на родине, поэтому именно так выражается о даме, известной ему как г-жа Нуайе. Полицейские чиновники, посланные в указанный дом, обнаружили следы спешных сборов и сбитого с толку хозяина дома, заставшего поутру не более того, что увидели они. Соседи отвечали, что супруги, снимавшие этот дом, жили благопристойно, никого не беспокоя и мало кого принимая, а наемные слуги говорили, что не видели ни господина, ни госпожу с вечера того дня, когда неизвестные дела, оторвав г-на Нуайе от непринужденного дружеского общения, погнали его навстречу судьбе, прогуливавшейся в его ожидании по обезлюдевшей пьяцца Барберини.

В то время как Сальвестро Торнабуони занимался в розысках, опрашивая соседей и прихожан церкви Санта Мария ин Арачели, сопровождавший его от нечего делать г-н де Лионн, вдосталь налюбовавшись фресками Пинтуриккьо, решил навестить кавалера Бернини, охотно его принимавшего у себя, под тем благовидным предлогом, что именно его скульптурная группа стала пышной кулисой, пред которой несчастному г-ну де Нуайе довелось прожить последние минуты. Кроме того, ему хотелось спросить у скульптора, какое применение он придал статуе трубящего Тритона. «Я слышал мнение, – сказал он, – согласно которому эта работа опирается на то место в шестой книге “Энеиды”, где сказано, как Тритон опрокинул в море Мизена. Вергилий в сем случае называет Энеева трубача безумным, а глубокомысленный Сервий в изъяснении этого эпитета указывает на беспечность Мизена, не принявшего в соображение, что боги могут снисходить до ревности к людям, подвизающимся в одном с ними искусстве».

«Мне тоже доводилось об этом слышать, – с живостью откликнулся кавалер, – и жалею, что такая мысль не приходила мне прежде, нежели я окончил работу, иначе бы я непременно постарался о применении в пользу его святейшества. Мои намерения были куда проще: я хотел воздать честь тому месту в “Метаморфозах”, где владыка морей останавливает мировой потоп:

Моря краток был гнев; и, дрот отложив троежальный,

Воды смиряет правитель пучин и возникшего выше

Волн, того, чьи плеча прирожденной одеты багрянкой,

Кличет Тритона лазурного он и в звучную дунуть

Раковину он велит, да услышат струи и потоки

Знак возвращаться. Полую тот трубу восприемлет,

Вихрем взрастающую, от низа широко развившись, –

Гласом ее он брега исполняет под Фебом обоим;

Тут, как коснулись ее божественны губы, росимы

Влажной брадой, и духом она отступленье пропела,

Вняли глашенью ее все воды земные с морскими –

И, сколько вняло их ей, покорилися все совокупно.

Эта труба Тритона, зазвучавшая из глубин того хаоса, над которым Ной видел раскинувшуюся радугу, занимала мое воображение как величавая эмблема умирения, водворяемого манием богов; к прискорбию своему, вижу, что мир еще безвыходно в том обиталище, которое доставляет ему искусство, и кровь на пьяцца Барберини успела пролиться раньше, чем вода».

Тем временем на помощь мессеру Сальвестро пришел случай, благодаря которому в пьяной потасовке, завязавшейся в таверне у Остийских ворот, был опознан и задержан Нероне деи Росси, своими преступлениями славный не мене, чем хвастливостью, с какой он о них распространялся. Поневоле вынужденный отвлечься на живописную историю пойманного разбойника и внезапно заинтересованный тем, что показания слуг, описывавших человека, проводившего вечера в конфиденциальных беседах с г-ном Нуайе, близко сходствовали с внешностью остийского буяна, Сальвестро Торнабуони, не замедливший представить Нероне деи Росси встревоженным и любопытным взорам лакеев, не удивился услышать от них единогласное признание, что именно этот человек занимал собой вечера г-на Нуайе, несмотря на многочисленные ссадины и кровоподтеки, изменившие внешний вид Нероне деи Росси сначала в остийской таверне, а затем по пути в папское узилище. Приведенный к допросу, Нероне деи Росси, оказавшийся, как всякий хвастун, человеком, нетерпеливым на телесные испытания, показал, что, узнав о характере и времяпрепровождении г-на Нуайе и соблазнившись прекрасным арсеналом, украшавшим его наемный дом в приходе Санта Мария ин Арачели, он вошел в доверие к французу, случайно встретившись с ним на площади и завязав разговор о статуе императора Марка, был в дальнейшем принят у него дома и, вникнув в затрудненные денежные обстоятельства г-на Нуайе, из которых тот был менее всего склонен искать прозаического выхода, связанного с благоразумием и бережливостью, обольстил его рассказами о многочисленных антиках, начиняющих собою землю в одном запущенном римском саду. По уверениям разбойника, о них никто не знал, кроме него и еще одного старика, доживающего последние дни в чахотке, но скудость средств, надобных для раскопок, препятствует ему обогатиться в одиночку. Он предлагал г-ну Нуайе сделать на пробу одну экскурсию в этот одичалый парадиз, где из-под яблоневых корней торчат руки и ноги работы Фидия, чтобы убедиться в его правоте. Нероне деи Росси намеревался действительно вывести его в какой-нибудь сад, подальше от дома, оглушить там, связать и заставить валяться под яблонями лицом в холодной росе, пока кто-нибудь не выйдет туда полюбоваться, как в траве сверкает утреннее солнце, а тем временем, войдя в дом на правах старого знакомца, либо хитростью, либо угрозой вынести любовно собранное хозяином оружие. На вопрос следователя, отчего ему было не убить г-на Нуайе в доме и не морочить голову ни ему, ни себе, Нероне деи Росси отвечал, что хоть он и имеет твердую репутацию человека, которому погубить душу не трудней, чем высморкаться, он все же иногда думает, что его дни не бесконечны, и стремится не убивать без нужды, особенно если представляется случай разыграть театр, к которому он сызмальства имел склонности. Его намерения сбила, однако, г-жа Нуайе, благодаря несдержности супруга прослышавшая о его блестящих планах и оказавшая непреклонное намерение идти вместе с ними, угрожая выдать их обоих властям в случае отказа. Это несколько осложняло замысел, но, в конечном счете, не меняло последовательности действий. Нероне вывел их обоих вечером из дому, запасшись бархатной полумаской; он собирался, применив старинный прием, известный еще младшему Горацию, по приходе в сад, отлучившись с г-ном Нуайе, выполнить в его отношении свой первоначальный замысел, а потом, представ в маске перед г-жой Нуайе, разыграть разбойника, каким он и являлся, запугать ее, связать и беспрепятственно вернуться в их дом, доверху заполненный шедеврами знаменитых оружейников. Когда, однако, они, собираясь выйти в добрый путь, в полутьме спускались по лестнице, г-жа Нуайе вполголоса сказала ему: «Нероне, дайте мне руку, как бы не оступиться». Это встревожило разбойника, который назывался в их доме чужим именем, возможно, несколько заблуждаясь насчет известности собственного. В краткие мгновенья по дороге, когда они оказывались рядом, а г-н Нуайе – вне пределов слышимости, они сообщила разбойнику, что имела случай узнать, кто он; что, не зная, что он затеял, она успела плениться как его мужественностью, так и выдержкой, ежедневно проявляемой в скучном общении с г-ном Нуайе; что она готова разделить с ним тяготы его жизни, а если он не согласен, то в Риме есть много мест, где папская власть возьмет на себя труд кормить его до кончины, одновременно позаботившись о том, чтоб эта последняя не мешкала приходом; что ему следует убить ее мужа, ибо она не хочет принадлежать ему и не может принадлежать двоим. Г-жа Нуайе была молода и хороша собой, а готовность к безоглядному преступлению, которую она выказала ради его благосклонности, польстила Нероне деи Росси больше, чем обещание донести властям его напугало. Но, укрепившись в намерении отнять у г-на Нуайе его жену и вместе с ней – доверие к женскому постоянству, он не мог действовать в отношении обманутого супруга иначе, как по-рыцарски, и потому, остановив его среди пьяцца Барберини, в коротких словах объяснил удивленному французу произошедшие перемены в обстоятельствах и предложил решить все затруднения с помощью поединка. Г-н Нуайе молча прыгнул на него со шпагой, так что Нероне едва успел увернуться, выдергивая свою. Лязгая клинками и скача вокруг Берниниева фонтана, они не имели досуга следить за действиями г-жи Нуайе. Нероне, раненный г-ном Нуайе, в свою очередь выбил у того шпагу, высекшую искры из папской пчелы на фонтане, а когда противник выхватил кинжал, Нероне отбросил свою шпагу и кинулся в тесную схватку, прерываемую пыхтеньем и прорывавшимся изредка римским народным словцом, тянувшуюся долго и окончившуюся тем, что Нероне вбил г-ну Нуайе его кинжал в ту часть груди, где, по его соображениям, у человека должно располагаться сердце. Оглядев поле боя, оставшееся за ним, Нероне должен был увидеть, что единственным его трофеем была упавшая в фонтан шпага г-на Нуайе, поскольку выдергивать из его хрипящей груди кинжал он как христианин посовестился, а г-жи Нуайе нигде не было видно. Теперь только пришло ему в голову, что ее безрассудно вспыхнувшая страсть была притворством, благодаря которому она вынудила разбойника убить мужа, а своевременное бегство избавило ее от них обоих. Из этого резонного подозрения Нероне вывел, что опасно возвращаться за оружием в дом, где на его счет, скорее всего, уже предупреждены. Не намеренный одарять приношениями морских божеств, благоволивших его ночным подвигам, Нероне вынул из фонтана и вытер осиротелую шпагу, довольствуясь сим скудным успехом без горечи, поскольку частые неудачи научили его верить будущему, и покинул место действия под звук медленно скребущих по булыжнику ног г-на Нуайе. Он не расстроился, обнаружив, что в суматохе потерял маску, ибо это ничем ему не грозило, и уже намеревался покинуть надоевший ему Рим и направиться отдохнуть в Кастро, откуда был родом, когда деньги, вырученные за шпагу г-на Нуайе, привели его на изрезанную ножами скамью остийского шинка, а с нее – под безрадостные своды папского карцера.

Г-н де Лионн, занесший кавалеру Бернини последние новости, высказал предположение, что похождения этого самохвала, с которым сейчас поучительно беседует мессер Сальвестро, станут для его святейшества поводом занять Кастро, к которому он давно испытывает раздражение, точно к распутному племяннику. «Не нам входить в намерения его святейшества, – отвечал Бернини, обрабатывая бюст буравом. – Тот, кто назвал его городским пророком (Vates Urbanus), оказался вынужден, подобно Валааму, благословлять враждебными устами. Со времен Юлия II не видел Рим подобного папы, простирающего с равным успехом и меч духовный, и меч светский». «И поклявшегося, как Юлий, наградить Рим новым Микеланджело», – подхватил г-н де Лионн. Кавалер с усмешкою пожал плечами. «Но все же герцог Одоардо Фарнезе – важный противник, – заметил г-н де Лионн, – Кастро – слишком ничтожный повод к раздору, а счастливый законодатель – тот, которому Бог дает умереть прежде его законов». «Иначе говоря, тот, чьи законы имеют случай присутствовать при его похоронах? – осведомился кавалер. – Представьте же, что человек, под влиянием Аристотеля запретивший законом самоубийства для людей государственных, угрожая им опалой в случае неуспеха и уничтожением их публичных распоряжений, а также запретом их хоронить в случае успеха их попытки, под влиянием внезапных обстоятельств кончает с собою. Следует его хоронить или нет?» Г-н де Лионн подумал и заявил, что хоронить его следует. «На каких основаниях?» – живо спросил ваятель. «Из христианского снисхождения, – отвечал г-н де Лионн, – и боязни заразы». Оба рассмеялись.

Когда разбойник, объяснивший дело, но не доставивший сведений о нынешней судьбе г-жи Нуайе, был препровожден в камеру, Сальвестро Торнабуони, отрядивший все силы на поиски женщины, получил известия о происшествии на постоялом дворе у Фламиниевой дороги. Ему было донесено, что одна женщина, выезжавшая из Города, расспрашивала хозяина, можно ли нанять здесь надежного слугу с тем, чтоб добраться до Фано, но покамест гостинник, добросовестно взявшийся за ее поручение, подыскивал ей расторопного и честного провожатого, прибежали с извещением, что приезжая дама, видимо в горячке, заперлась в своих покоях, никого туда не пуская, крича и обещая забрать с собой в преисподнюю всякого, кто рискнет ее потревожить. Поскольку хозяин не думал, что репутация места, откуда идет прямая дорога в преисподнюю, сулит устойчивую прибыль постоялому двору, то, несмотря на внушенную суеверием осторожность, распорядился призвать полицейских и с их помощью выломал дверь, обнаружив даму зажавшейся в угол, закутавшись в одеяле, и с выражением, обличающим серьезную болезнь. По приметам дама, застигнутая на выезде из Города помрачением рассудка, похожа была на исчезнувшую г-жу Нуайе. Приведенные на опознание слуги это удостоверили. Из обрывочных речей, которые она вела в беспамятстве после того, как ее отъезд в преисподнюю по Фламиниевой дороге был приостановлен полицейскими распоряжениями, получалось, что она сознавалась в убийстве г-на Нуайе. Когда удалось усилиями врача и сиделки привести ее в чувство, она подтвердила те обвинения, которыми в бреду отягощала свою совесть, рассказав, что г-н Нуайе, обольщенный одним давним кредитором, который, оставив далеко в прошлом свою нравственность, вместо нее вынес оттуда блестяще развитое красноречие, согласился на предложение простить ему долг взамен на похищение г-жи Нуайе, ставшей предметом его столь же непристойной, сколь и неистребимой склонности. У них условлено было обставить это как ночное нападение, но завязавшееся между ними гнусное препирательство о деньгах, а затем и обнажившиеся клинки объяснили ей суть происходящего, и покамест их шпаги лязгали кругом Берниниева фонтана, она, лишенная сил скрыться, нашла, однако, силы призывать небесное правосудие на головы им обоим. Когда г-ну Нуайе, подвернувшему себе ногу, удалось все же ранить разбойника, тот скрылся, озабоченный своим ранением более, нежели видами в отношении г-жи Нуайе, и прихватив откатившуюся шпагу ее недостойного супруга скорее из соображений безопасности, нежели корысти. Покамест г-н Нуайе, зовя на помощь, приподымался и падал на камнях, а в его лице читались одновременно телесная боль, суетливость нечистой совести и бессильный гнев человека, не имеющего способов ни скрыть, ни украсить свою вину, г-жа Нуайе, словно в задумчивости, подошла к нему, вынула его кинжал и вогнала ему, как хотела надеяться, в сердце. Маска, взятая ею в мысли, что они направляются на маскарад, выпала, и, видя ее напитанную растекшейся кровью г-на Нуайе, она не стала ее поднимать и бросила вместе с супругом. Ее дальнейшие действия, вплоть до того момента, как полицейские высадили дверь в ее комнате на постоялом дворе, представляли больше интереса для проповедника, обдумывающего речь на слова Соломона «Нечестивый бежит, когда никто не гонит», чем для следователя, озабоченного отчетом перед папой.

«Если бы удалось прежде общего восстания мертвых воскресить г-на Нуайе ради вопроса, как было дело, – заметил кавалер Бернини, – то, я думаю, он обвинил бы супругу в разврате, римского приятеля – в коварстве, их обоих – в намерении лишить его редкостной коллекции, а самого себя – в грехе самоубийства, свершенного после того, как он убедился в презренном корыстолюбии своей жены и ее желании избыть его со свету руками римского бродяги. Маска была его, он таскал ее с собою после какого-то пиршества, забывая вынуть, и выронил наконец, в предсмертных мученьях ползя по холодной площади. Как бы там ни было, вы не найдете правды в этой истории».

Г-н де Лионн заметил, что этот вывод печален, но сам по себе не придает своеобразия происшедшему.

«Как и любое применение в басне, – сказал кавалер. – Не говорил ли я вам, любезный мессер де Лионн, что покойный, кроме поручений, касающихся до его святейшества, имел некоторые, относящиеся до меня лично? Явившись однажды ко мне с визитом, он представил, что его высокопреосвященство, занимаясь в Париже отделкой нового дворца, задумывается над тем, чтобы придать совершенный вид залу для спектаклей, и поскольку отличающийся безукоризненными дарованиями г-н Ле Мерсье, в чьих руках находятся все работы, готов предоставить вопрос об этом зале решению его высокопреосвященства, тот помышляет о моей кандидатуре, зная, что в вещах, принадлежащих до театрального устройства, мне нет равных. Г-ну Нуайе поручено было под рукой узнать, можно ли меня склонить к этой поездке. Кроме того, г-н Нуайе отличался безответной страстью к ваянию, ласкаясь по недолгом упражнении открыть в себе замечательные способности, ибо, как всякий человек обыкновенного ума, он не был склонен признавать простого мотива в намерениях, внушаемых ему чистым тщеславием. Я уступил ему кусок печеного мрамора (marmo cotto): он испытывал некоторое время и свое, и его терпение, действуя резцом там, где осторожность взывала к бураву, и добился, что по мрамору пошла трещина; он вернул его мне, и я с Божьей помощью надеюсь сделать из него маленького сатира с флейтой и сорокой, которого представлю на ваш суд, как только он будет закончен. Шедевры чужого ремесла, собиранию которых с таким увлечением предавался г-н Нуайе, видимо, рождали в нем чувство господства над вещами, не дававшимися ему иным способом».

Г-н де Лионн высказал соболезнование мессеру Сальвестро, чье расследование зашло в тупик без надежды на лучшее. «Стоило бы посоветовать ему, – сказал кавалер, – послушать, что толкуют об этом в городе, и представить на утверждение его святейшества ту версию, которая покажется правдоподобной. Как ваятель, чтоб передать синеву вокруг глаз, должен углубить мрамор в этом месте, так молва, перелицовывая действительно случившееся, придает ему достоверности в глазах людей». Г-н де Лионн обещал передать это остроумное предложение мессеру Сальвестро, который, склонившись на него за отсутствием лучшего, подслушал в зеленной лавке разговор, раскрывший ему глаза на всю подноготную этого дела, так что он сам потом удивлялся, как не додумался до этого раньше. В это время г-н де Лионн, отозванный некими делами в Париж, вынужден был проститься со своими римскими друзьями и, к сожалению, покинул Город раньше того момента, когда следственный отчет, составленный на новых основаниях, вполне удовлетворил его святейшество, а его бюст, завершенный кавалером Бернини, вызвал новые похвалы дарованию последнего, единственным недостатком которых было то, что они не досягали до высоты своего предмета.

Когда Дисвицкий заканчивает рассказ, все уважительно молчат.

– Вот сейчас бы так, – мечтательно говорит Петя, но к чему это относилось, не поясняет.

– И какие, Платон, из этого выводы? – агрессивно спрашивает Валентин Михайлович.

– Выводы те, – говорит Дисвицкий, – что хорошо поставленное мировоззрение никогда не мешало успеху следственных действий.

– Я это запишу, – решает Петя и возвращается к протоколу.

– А к данному случаю, – интересуется Валентин Михайлович, указуя на простертого Недоручко, – эта мысль применима?

– К этому-то, – говорит Дисвицкий с легким призвуком пренебрежения. – Почему же нет. Тут как раз все понятно. Пиши, Петь. «В ходе осмотра трупа было установлено, что его владелец Недоручко В.А. был убит гражданином Расомашкиным Т.Н., без определенного места работы, периодически задействовавшимся в массовых сценах мюзикла “Бдящее чудовище”. Убийство произошло в ходе ссоры на бытовой почве, причем после убийства ссора более не возобновлялась».

Все смотрят на Дисвицкого с нестерпимым интересом, ожидая чего-то вроде «он видит ваше отражение в кофейнике», а тот держит паузу, как Гаррик-младший, и Валентин Михайлович наконец не выдерживает и говорит:

– Ну ладно, не томи! Откуда узнал?

– Если вы, коллеги, – говорит Дисвицкий, – приподнимете любое, на ваш выбор, из верхних век у потерпевшего Недоручко, то сможете увидеть, что на сетчатке его глаза запечатлелся человек, замахивающийся на него статуэткой, не оставляя сомнений в своих намерениях. На его лице выражаются адресная недоброжелательность к еще живому Недоручко и склонность к опрометчивым действиям, а на груди можно разглядеть бэджик, где написаны его имя и фамилия и обозначен род занятий: «пятый слева придворный чудовища». Поднимаясь сюда по лестнице, я слышал из квартиры напротив исполняемую одиноким и пьяным голосом входную арию красавицы «Куда, куда мне преклонить мою красивую главу», из чего я заключаю, что Расомашкин Т.Н. является соседом покойного Недоручко В.А. по лестничной клетке, а все еще мокрый отпечаток бутылочного донышка вон там, на столе, меж тем как никакой бутылки ни здесь, ни на кухне нет, объясняет и мотив преступления, и приподнятое состояние Т.Н. Расомашкина, которого вы, без сомнения, застанете дома, поскольку «Бдящее чудовище» сегодня не идет.

Все, толкаясь, поднимают веки покойному, рассматривают застывшего у него на глазах свирепого работника массовки, чья наглядная поза, действительно, разочаровывает в его способности решать проблемы путем переговоров, и идут его арестовывать. Слышатся крики, повествующие о ходе оперативных мероприятий, а Дисвицкий, со вздохом удалившись на кухню, пытается выяснить, можно ли здесь сварить кофе из остатков покойника, а если нет, то чем занять скучное время.

– Несомненно, яркий человек, – сказал Генподрядчик.

– Ну вот. Представляете, как он портил людям кровь. С его способностями.

– Представляю, – сказал Генподрядчик.

– А потом Платон Александрович попал сюда по выслуге лет. Но поскольку привык, чтоб все не как у людей, то с его строптивостью выбил, говорят, себе право на производство и поддержание камерного пространства, с которым теперь везде ходит, и даже в гости к друзьям. И где хочет, там в нем и пребывает сам по себе. В общем, где ж, натура, твой закон.

– Вот оно как, – сдержанно заметил Генподрядчик на эту уникальную для физических тел и лиц подробность. – В пучине, значит, след его горит.

– Именно так, – подтвердил незнакомец. – Концов не сыщешь. А поскольку он фигура импозантная, то с некоторого времени повелась мода на него гадать, тем более упорная, что эти попытки, хотя для психики безвредные, к продуктивному результату не приводят. Он, конечно, человек знающий, но от него тяжело проку добиться. Одна ирония. Он прав, конечно, это все выглядит банальностями и для него как культурного человека нестерпимо, но людям-то что делать! А он притчами говорит. Всячески унижает образовательным цензом.

– Сложный человек, – сказал Генподрядчик. – Ну что же. Спасибо за предупреждение. Так как с ним связаться?

– Вот, – незнакомец вытянул мятый листок из кармана. – Тут вся последовательность, направленная на организацию встречи. Опасности, повторю, никакой, но в конечном счете от ваших грамотных действий…

– Давайте, – сказал Генподрядчик.

На листке, исписанном синей ручкой с красными подчеркиваньями, значилось:

«ВСТРЕЧА С ИСТОЧНИКОМ

Мужской вариант

Для успешной встречи вам понадобятся два зеркала, две свечи, одна сосиска и тест из женского журнала».

– Это все в наличии? – спросил Генподрядчик, отрываясь от инструкции.

– Вот тест, – достал незнакомец. – Зеркала и сосиска со свечами будут вам предоставлены на месте.

– «Сосиска заворачивается тестом и с обоих краев надежно скрепляется скрепками либо скобами для степлера №24». Есть? – спросил Генподрядчик. – «Зеркала устанавливаются напротив друг друга, в образовавшуюся анфиладу помещается подготовленная заранее сосиска в тесте. Обращаем особое внимание пользователей на то, что из помещения должна быть заблаговременно удалена вся фрейдистская литература. В присутствии фрейдистской литературы сосиска в тексте полностью теряет свою эффективность». – Удалена? – спросил Генподрядчик. – «В полночь интервьюер, обрамленный свечами, усаживается перед анфиладой и начинает ждать, когда зеркало затуманится и серный дым побежит от свеч. Тогда надо трижды повторить слова: “Информатор мой, информатор! Ты приди ко мне рядком присесть, сосиску съесть!” и ждать ответа. Если из анфилады покажется ведущий телеканала “Культура” со словами: “В феврале 1791 года Потемкин возвращается в Петербург в дурном настроении”, это надо просто переждать. Если начнет лаять собака, следует сказать: “Ой ты, малая собаченька, ой ты серенький волчок! На меня ты, спинка пегая, не лай, нашей Дунюшке пожалуй погадай!” Лай собаки, используемый как способ узнать местожительство Вашего (зачеркнуто) жениха, периодически попадает в эту программу вследствие технических накладок. Когда из анфилады начнут выходить люди, надо окликать, спрашивая их имя. Если они называют правильно, тогда надо спросить у них Ваше. Полноценный информатор осведомлен о том, с кем ему предстоит встречаться. ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ. Услышав голос птицы фазан, немедленно прекращайте гадание. Лучше всего сделать это, уронив свечи или, сместив зеркало, разрушить анфиладу. Ни в коем случае не надо дожидаться, чем кончится голос птицы фазан». Скажите, – сказал заинтригованный Генподрядчик, – а как ведут себя люди, которым не доводилось слышать в аутентичном исполнении голос птицы фазан и они не могут выделить его в ряду звуков, нормальных для анфилады?

– Вы его не спутаете, – со значением сказал незнакомец.

– Ну, если вы утверждаете, – отозвался Генподрядчик, – не стану спорить. Так, тут практически все… «причеши мне голову», это, кажется, из женского варианта…

– Вот ручка, зачеркните, пожалуйста, – сказал незнакомец.

– Мне в целом ясны задачи, – сказал Генподрядчик, вставая. – Где искомое помещение с сосиской?

– Я отведу, – сказал незнакомец.