Поезд подошел к границе на рассвете. За окнами было мутно и густая темнота стояла в вагоне, только в конце коридора покачивался фонарь со свечей. Вошедшие таможенники позевывали и говорили хриплыми голосами.

— Это все ваши вещи? — несколько удивленно спросил таможенник у матери Леонида, ставя фонарь на столик у кона. — Не густо вещей! — Он раскрыл старую плетеную корзину, перевязанную до этого веревкой, и деревянный чемодан. — Запрещенного ничего не везете? Если есть золото, предъявите.

— Золота и серебра у нас нет, — ответила мать Леонида. — Весь багаж здесь.

Таможенник перебрал вещи в корзине, отодвинул ее. В чемодане лежали вещи Леонида и учебники. Перелистав книги, таможенник отложил их стопкой в сторону.

— Книги не положено, — сказал он, перевязывая стопку бечевкой.

— Но это же учебники, — дрожащим голосом попытался возразить Леонид. — Мне же учиться надо будет! Как же без учебников?!

— Там другие учебники будут, — ответил таможенник. — А эти здешним ребятам пригодятся. Не разрешается везти учебники заграницу. Можете завязывать вещи, — сказал он матери Леонида.

Таможенники пошли дальше, унося книги Леонида. Они заглядывали в каждое отделение, но кроме сорокалетней женщины, матери Леонида, да его, тринадцатилетнего подростка, в вагоне никого не было. Заграницу поезд уходил с единственными пассажирами.

За конами посветлело, обозначились станционные постройки. Прошли вдоль состава рабочие в промасленных куртках. Поезд все замедляли замедлял ход. Мать Леонида сидела, отвернувшись к окну, задумчивая и какая-то отрешенная.

— Ты что, мама? — спросил Леонид. — Чем-нибудь расстроена? Не выспалась?

— Да вот думаю, что ожидает нас, — ответила она, не поворачивая головы. — В неизвестность едем.

— Но почему в неизвестность?! Ведь там же дядя Семен, тетя Зоя, тетя Ира! Ведь и с ними мы будем так, как с дядей Кешей и тетей Лидой жили!

— Да будем ли мы им нужны? Ведь у них своя жизнь!

— Конечно будем! Ведь они же нам родные, — удивляясь сомнениям матери, убежденно сказал Леонид.

А движение поезда становилось все медленнее. Точно устав от долгого пути через всю Сибирь и Дальний Восток, после семисуточного бега, он подходил к финишу, дыша тяжело и в то же время с облегчением, что наконец-то путь окончен.

— Мы, наверное, уже скоро приедем? — спросил Леонид. — А встречать нас будут?

— Да, должны, — все так же, не оборачиваясь, ответила мать.

Медленно проплывали, уходя назад, станционные постройки, вот мелькнула последняя будка, за окном потянулась степь, на которой кое-где начинала пробиваться трава. Было начало марта.

Не думал тогда Леонид, что не скоро увидит он родную землю, последний раз мелькнувшую за окном, не скоро вступит на нее вновь.

Поезд остановился, немного постоял, точно передохнув, и двинулся опять. В вагон вошли китайцы в военной форме мышиного цвета. Один из вошедших подошел к матери Леонида и сказал: — Моя драгомана. Ваша виза еси?

Мать Леонида достала паспорт. Китайцы долго рассматривали его, что-то говорили между собой на впервые услышанном языке.

— Зачем ваша приехал? — спросил драгоман.

— К родным, — ответила мать. — Брат и сестра у меня здесь живут.

— Братка это хорошо, — оскалил лошадиные зубы драгоман. — Ваша могу ходи, наша капитана говори можно.

Военные пошли дальше. Леонид с любопытством смотрел им вслед. Он впервые видел китайцев. Ломаный язык драгомана был забавен. Но одновременно было чувство не то обиды, не то досады от высокомерного тона драгомана.

Когда поезд подошел к зданию вокзала, на фронтоне которого было написано «Маньчжурия», мать замахала рукой в окно вагона. — Мы здесь, Зоинька, — крикнула она, опуская раму.

В вагон вошла красивая, немного полная женщина, одетая, как показалось Леониду, роскошно. От нее пахло духами, она вся сияла и благоухала, и мать перед ней показалась какой-то серенькой мышкой.

— Господи, наконец-то вы приехали, — обнимая и целуя мать, заговорила тетя Зоя. — Мы уже всякую надежду потеряли увидеть тебя. Где твои вещи? Господи, это все? Как вы там жили?! Но ничего, здесь все достанем! Нам надо торопиться на поезд, он уйдет через пятнадцать минут!

Только тут, наконец, тетя Зоя обратила внимание на Леонида, смущенно стоявшего в стороне. Она обняла его, прижала к груди, от которой сладко пахло духами, расцеловала в губы и щеки.

— Какой он у тебя уже большой! А я помню его совсем крохотным! Ну давайте, давайте скорей, — заторопила тетя Зоя. — Носильщик, — крикнула она, высовываясь в окно.

— Да зачем носильщика, мы сами унесем, — робко запротестовала мать. — Леня мальчик крепкий.

— Это вы там привыкли все сами делать! — Тетя Зоя сокрушенно покачала головой. — Просто неудобно, что у вас за вещи! Вот, забери эти два места, — сказала она китайцу-носильщику с большой медной бляхой на груди. — Отнесешь в поезд, пятый вагон.

— Хо, мадам, хо, — закивал носильщик, — моя цзнай, пятый вагона.

На перроне было многолюдно, бежали китайцы в длиннющих халатах, китаянки шли торопливой утиной походкой на крошечных ножках и были одеты они в кургузые курточки и штаны, завязанные у щиколотки. Все это было так ново и необычно, что Леонид остановился. Вот прошел китаец с длинной косой, черной змеей болтавшейся за спиной. Было здорово интересно: мужчины с косами, а женщины в штанах. Вся эта толпа говорила на совершенно незнакомом, впервые услышанном языке. Казалось, что она гудела как огромный муравейник, вернее, как гигантский пчелиный улей.

— Леня, ну что же ты отстаешь! — крикнула тетя Зоя. — Мы же из-за тебя опоздаем на поезд.

Но поезд был уже рядом. Сияющий начищенными стеклами и яркой зеленой краской. Около каждого вагона стоял проводник в коричневой форме и забавной, как у французских солдат, шапочке с большой кокардой. Как не походил этот поезд на только что оставленный, который привез их в Маньчжурию. Там были плохо освещенные двухосные вагоны. Проводница — добрая, заботливая женщина, — все время сокрушавшаяся, что Леонид с матерью едут заграницу, была одета не в форму, а в замасленную телогрейку.

— Ну, вот и наш вагон, — сказала тетя Зоя, первая вставая на лесенку вагона. Ее поддержал под локоть проводник в смешной шапочке. В вагоне все опять поразило блеском, в коридоре лежала красная дорожка, в купе, куда занес вещи носильщик, долго и подобострастно кланявшийся, когда тетя Зоя дала ему какую-то мелочь, были мягкие диваны, покрытые белыми чехлами.

— У нас казенный билет первого класса, — объяснила тетя Зоя, усаживаясь у окна. — Семену полагается, как начальнику. А в третьем классе одни китайцы, от чеснока задохнешься!

— Надо бы купить чего-нибудь поесть, — сказала мать. — Мы еще не ели, не до еды было.

— Зачем же покупать, — сказала тетя Зоя, покровительственно улыбаясь. — Вот тронется поезд и мы пойдем в вагон-ресторан. Тебе надо отвыкать от ваших привычек! Здесь у нас живут по-другому. Слава богу, что вы оттуда вырвались! — вздохнула она. — Представляю, как вы там намучились! У нас газеты все время пишут про ужасы тамошней жизни!

— Ну какие же там ужасы, — ответила мать. — Теперь стало много лучше. Живут же люди, все налаживается.

— Но только ты, пожалуйста, не говори этого здесь, — замахала руками тетя Зоя, — а то тебя сразу примут за большевичку! А это может повредить Семену по службе!

— Но почему? — удивилась мать. — Ведь сейчас совместная эксплуатация китайской восточной железной дороги!

— Ах, ты не знаешь всей сложности здешней обстановки! Мы — китайские подданные и нам… Ну, словом, ты понимаешь! Пошли, пошли завтракать, — повеселевшим голосом заторопила тетя Зоя.

В вагоне-ресторане Леонид был впервые в жизни и даже не предполагал, что существуют такие роскошные столовые на колесах. Столики у каждого окна были покрыты белыми накрахмаленными скатертями, в хрустальных бокалах дробилось солнце. Когда они сели за столик, к ним подскочил официант в белоснежной куртке с золотыми пуговицами и, наклоняясь к тете Зое, спросил вкрадчивым голосом: — Что будете кушать?

— Зоинька, — вмешалась мать, — закажи просто чай с хлебом и маслом.

Но тетя Зоя стала говорить официанту перечень всяких блюд и на протестующий жест матери только укоризненно на нее посмотрела. Через несколько минут на столе появились разные закуски на маленьких тарелочках, потом принесли на металлических длинных тарелках бефстроганов с хрустящим картофелем, потом был пломбир и кофе. Леонид еще никогда так много и вкусно не ел, весь завтрак показался ему просто сказочным. Он осоловел, чувствовал в желудке приятную тяжесть, хотелось вот так сидеть и блаженно дремать.

— Ну, пошли отдыхать, — поднялась тетя Зоя, заплатив официанту, который низко кланялся за чаевые. Эти поклоны тоже были непривычны и неприятны. — Что это он так за деньги кланяется, — подумал Леонид с неприязнью. Официанта он тоже видел впервые в жизни. Вообще ему казалось, что он попал в какой-то другой мир, где все незнакомо и многое непонятно.

В купе Леонид задремал под тихий разговор матери и тети Зои. Вагон мягко покачивало, временами Леонид крепко засыпал, потом, просыпаясь, никак не мог сразу понять — во сне или наяву видит он это мягкий вагон, мелькание новой земли за окном. Еще так недавно была совсем иная жизнь, школа, товарищи, еще слышались где-то внутри их голоса, виделись улицы города, в котором они жили до отъезда. Продолжал существовать еще тот мир, а этот, в который он вошел сегодня, казался не настоящим.

— Леня, Леничка, вставай, приехали, — разбудила его мать. В купе вошел высокий мужчина в форменной железнодорожной тужурке и за ним две девочки. Мужчина обнял мать, та заплакала не то от радости, не то от смущения. Потом дядя Семен, как догадался Леонид, обнял его, голова Леонида пришлась где-то на уровне живота дяди Семена, тот потрепал его по голове, сказал: «Здорово, племяш». Двоюродные сестры Надя и Оля, сделав реверанс, сначала приложились к щеке тетки, а потом по очереди подставили свои щеки Леониду, который неловко ткнулся в них носом и смутился.

От вокзала до дома шли пешком, а вещи унес вперед китаец, которого тетя Зоя почему-то назвала Васей. Дом поразил Леонида величиной и обилием комнат. Когда он читал описание дворянских усадеб, то их большие дома, стоявшие в тенистых садах, казались чем-то давно минувшим, уже не существующим в настоящее время. И вдруг теперь он попал в такой помещичий дом. Парадное кольцо было солидно, дверь окована снизу медью. В передней пахло краской и каким-то особенно вкусным запахом. Дверь из передней вела в большую столовую, в которую выходили две комнаты — гостиная и кабинет дяди. Дверь в гостиную заменяла какая-то занавесь из блестящих ните, унизанных чешуйками, которые все время шелестели и переливались. В гостиной стояла черная мебель, кресла с резными драконами и медные курительные столики. Из столовой же была дверь на большую крытую веранду, выходившую в тенистый сад. Из передней же шла лестница на второй этаж, где были спальни. Их было очень много: спальня дяди и тети, спальня девочек, спальня двоюродного брата, который был сейчас в Харбине, и спальни для гостей, как сказала тетя Зоя.

За всю свою недолгую жизнь Леонид жил в квартирах, где самое большее было ри комнаты, это еще когда с ними жила бабушка и тетя Ксеня. Но комнаты были комнаты, без удобств. Потом они жили с мамой и тетей Ксеней в одной комнате ветхого домика, в котором кроме них, в первой комнате, жила вдова с четырьмя детьми. Последняя квартира, в которой они жили вместе с семьей дяди Кеши, состояла из трех комнат, из которых одна была общей столовой. Ему казалось, что их квартира была очень хорошей — в комнатах было так много света, зимой от черного полотна печи шло, как дыханье, тепло, половицы весело блестели желтой краской.

И вот теперь, попав в этот, похожий на помещичий, дом, Леонид был поражен и обилием комнат и той роскошью, с какой, как ему казалось, они были обставлены. Ему подумалось, что он просто может заблудиться в таком количестве комнат.

— Я думаю, — сказала тетя Зоя, — что первым делом надо искупаться. Ведь такая долгая дорога, в вагонах грязно. Василий, — крикнула она, — бак нагрел?

На этот раз откуда-то вынырнул китайченок лет тринадцати и довольно чисто сказал по-русски: «Давно нагрел, мадама, можно купаться!»

Видимо, всех китайцев здесь звали Василиями.

Еще одна дверь в передней, которую не сразу заметил Леонид, оказалась дверью в ванную, ослепившую Леонида своей белизной. Пол был выложен плиткой, стены белым кафелем. Под потолком на толстых рельсах лежал крашенный белой краской бак, огромный, как вагон, вода из которого поступала в топящуюся колонку. Ванна была большая, белая.

Сначала выкупалась мама, а затем Леонид. Он лег в теплую воду и едва не заснул. Сразу послышался в ушах стук вагонных колес замелькали какие-то отрывочные картины, лица.

— Капитана, спать не надо, — разбудил его голос маленького Василия. — Хочешь спину мало-мало помою?

Не дожидаясь ответа, он взял мочалку и стал тереть Леониду спину.

— Ты хорошо по-русски говоришь, — сказал Леонид. — Ты давно здесь живешь?

— Три года. Нет, моя еще плохо по-русски умей говори. Понимай мало-мало лучше.

Веселая улыбка все время не сходила с круглого и плоского лица Василия. Он делал все быстро, забрал у Леонида тряпку, когда тот хотел подтереть пол в ванной.

— Тебе не могу такой работа делай! Моя бойка, это моя работа. Мадама узнает, сильно серчай будет!

— А почему тебя Васей зовут? Разве такое китайское имя есть?

— Это наша китайская повар, бойка русски зови Вася, мина. Китайка имя шибого трудного говори.

— Леня, ты скоро? Мы тебя ждем! — послышался за дверью голос тети Зои. Маленький Василий быстро выскочил из ванной комнаты, а за ним, распаренный и осоловевший, вышел и Леонид.

За столом в столовой сидели уже все. Хлеб надо было класть на тарелочку, есть, стараясь не капнуть на накрахмаленную скатерть, локти не ставить на стол. Девочки сидели напротив него и следили, как казалось Леониду, за каждым его жестом.

Разговор за столом был невеселый. Мать рассказывала о том, как в девятнадцатом году заразилась тифом и умерла бабушка, как вместе с Леонидом везла на кладбище гроб, а вернее просто ящик, который сколотил дворник, как похоронили бабушку. А тетя Ксения в это время тоже болела тифом и не могла пойти на кладбище.

— Господи, — воскликнула тетя Зоя, — такие ужасы только при красных могут быть!

— Тогда в городе не красные, а белые были, — сказала мать. — К нам как-то поздно вечером мой бывший ученик пришел, попросил приютить его на одну ночь. Сказал, что он красноармеец и скрывается. Ну не могла же я его выгнать! А ночью у него бред начался, оказывается он уже был болен тифом. А у нас одну комнату офицер занимал, по реквизиции. Мама ему сказала, что это ее младший сын приехал. Шинель его и всю одежду она в русской печке сожгла. Сказала, что там якобы много вшей было. И ухаживала все время за ним. Мы все боялись, что он в бреду что-нибудь скажет и этот офицер поймет все. А тогда бы нам не поздоровилось. Но ничего, обошлось. Поправился он. Я ему через знакомых учителей одежду достала штатскую. Он еще совсем молоденький был, за мальчика мог сойти. И уехал к себе в деревню. А мама заразилась. Все же годы сказались. Сердце не выдержало и умерла.

Тетя Зоя закрыла глаза платком, дядя громко кашлял и сморкался, прикрывая лицо, потом погладил мать по руке.

— Да, натерпелась ты! Мы, слава богу, ничего этого здесь не знали! Как приехали в тринадцатом году, так вот и живем. Ну, а твой-то так и не вернулся с фронта?

— Нет, — тихо ответила мать. — Видно в шестнадцатом погиб. Наводила я справки да безрезультатно. Жив бы был — вернулся.

— Да уж это конечно, — подтвердил дядя. — Трудно тебе с парнем-то одной.

— А что с ним трудно-то? Он у меня послушный, — мать глазами улыбнулась Леониду. — Теперь совсем большой становится.

— Ну, теперь тебе легче будет, — сказал дядя. — У нас жизнь не та. Вот отдохнешь, сил наберешься, работу тебе подыщу хорошую. Леня учиться будет. А пока живи, не думай ни о чем.

— Спасибо, — сказала мать, — Только не устала я, да и без работы долго не смогу. У вас и так вон какая семья большая.

— Ты об этом не думай, — еще раз повторил дядя. — Лето отдыхай, к Ирине еще съездите, а к осени посмотрим, что делать. — Дядя закурил трубку, табак был какой-то особенный, с запахом меда.

— Опять ты за столом куришь, — отгоняя дым китайским веером, сказала тетя. Веер Леонид видел впервые. Бумажный, натянутый на бамбуковые пластинки, расписанный яркими красками, он был замечателен. А тетя так ловко, одним движением руки раскрывала и закрывала его. Леонид попросил показать ему веер, попытался сам так же раскрыть его, но у него не получилось. Вообще кругом все говорило о том, что они теперь в Китае, в незнакомой, казавшейся ранее таинственной, странной, все было непонятным — от гортанного языка до казавшихся какими-то невиданными жуками иероглифов. В гостиной на стенах висели китайские картины и шелковые полосы на красных шнурах, расписанные пагодами. В кабинете у дяди стояла огромная, почти в рост человека ваза с синими драконами, курительные столики в гостиной сияли начищенной медью и на них тоже были выгравированы драконы.

Большой Василий-повар, неслышно ступая, приносил блюда с едой, а маленький Василий-бой быстро собирал тарелки и уносил их на кухню. Все было четко отработано и тетя только тихим голосом и жестами отдавала то или иное приказание.

— И зачем им столько прислуги? — подумал Леонид. — Ведь могли бы и сами все делать! — Они с матерью никогда не имели прислуги и теперь ему было ново и необычно видеть, что их, сидящих за столом, обслуживают двое, которые за стол с ними не садятся.

— Сегодня горничная Катя болеет, — сказала с недовольством тетя Зоя, — приходится Василию все подавать. Вечно с этой прислугой какие-нибудь несчастья!

Оказывается у них есть еще и горничная!

— Завтра пойдем в магазин и купим Лене рубашки и брюки, — сказала тетя. — А то своим одеянием (она так и сказала «одеянием») он будет обращать на себя внимание. Да тебе надо кое-что присмотреть, Машенька.

— Да что ты, — смутилась мать, — нам и в этом хорошо. Потом, когда начну работать, приобретем.

— Не спорь, тетя сделала строгое лицо, но тут же улыбнулась. — Понимаешь, у нас бывают люди, неудобно если вы будете плохо одеты.

Мать ничего не ответила, только почему-то погрустнела. Да и Леониду было неприятно, что про его одежду так плохо отозвались. Брюки и рубашка были не новые, но «там» он носил их и никто не говорил ему, что они плохие. Он даже любил рубашку, которая сейчас была на нем, сшитую матерью ко Дню его рождения. Правда, рукава стали немного коротковаты, но это была его лучшая, праздничная рубаха.

После обеда, сразу, не вставая из-за стола, так как было уже поздно, стали пить чай. Василий-большой принес самовар, тетя достала из буфета блюда с какими-то ватрушками, крендельками, поставила посреди стола большой торт, потом вазочки с вареньем.

Леонид все пробовал, тетя ему подкладывала еще и еще, он чувствовал, что уже ничего не может съесть, но не было сил оторваться от этого обилия всего вкусного.

Мать рассказывала о родных, оставшихся в России. Дядя, все время куривший трубку, изредка прерывал ее, задавая вопросы, потом опять пускал струйки ароматного дыма. Леонид вдруг почувствовал, что смертельно хочет спать, что вот-вот уснет сейчас здесь, за столом.

— Ну, пора спать, — словно угадывая, как трудно Леониду, сказала тетя. — Идемте, я провожу вас в вашу комнату.

Наверху, в комнате для гостей, уже были постланы две кровати. Чувствуя, что сон валит его, Леонид стал раздеваться. Мать села на свою кровать, стала расплетать волосы. Лицо у нее было грустное и казалось, что она вот-вот заплачет.

— Мамочка, что с тобой, почему ты такая? Спросил Леонид.

— Да не знаю, как мы будем здесь жить. Все такое чужое. Вся жизнь чужая!

— Но мы же у своих. Тебе это просто кажется. Ну, мамочка, ну чего ты!

— Спи, Леничка! Может и вправду только кажется. С непривычки.

Он лег в постель и сразу же все закачалось, то поднимая его, то опуская. Он еще что-то хотел сказать матери, но уже не успел. Спал крепко, переполненный новыми впечатлениями. А мать еще долго сидела, расчесывала волосы и думала свою невеселую думу.

Так прошел их первый день на чужой земле.

Дядя Семен часто повторял, что Маньчжурия — благословенная страна и что живут они здесь как за каменной стеной.

— Нас ваши революции не коснулись! — говорил он, попыхивая трубкой и явно давая понять, что в том, что «революции не коснулись» есть и его заслуга. — Вы там митинговали, а мы работали. Да, да, работали! Вот и порядок у нас поэтому и жизнь спокойная!

Он совершенно не представлял, а что же за эти годы произошло в России? Уехав в 1913 году на КВжд, он был далеким наблюдателем того, что происходило на Родине. Начавшаяся в 1914 году война его не коснулась, свержение монархии было воспринято тоже как нечто эпизодическое, потом началась гражданская война. Это было несколько беспокойнее — все чаще и чаще стали приезжать в Маньчжурию испуганные, озлобленные и не знающие куда притулиться беглецы, эмигранты (раньше дядя Семен и не знал такого слова) «оттуда». Потом эта волна становилась все больше и плотней и наконец выплеснулась окончательно и иссякла после того, как большевики заняли Приморье.

А на КВжд мало что изменилось. Разве что «эра Хорвата» сменилась «эрой Остроумова». Центром эмиграции в Маньчжурии стал Харбин, а тихий городок, где дядя Семен занимал крупную должность в железнодорожной администрации, продолжал жить прежней размеренной, полусонной, спокойной жизнью. Здесь не выходили крикливые эмигрантские газеты, не организовывались многочисленные союзы и землячества, не мотались в поисках любой работы бывшие поручики и казачьи сотники. Здесь все оставалось на своих местах. Железнодорожный район, примыкавший к вокзалу, был всегда чист, кустарники вдоль улиц подстрижены «под бобрик», за штакетниками зеленели сады, на застекленных разноцветными стеклами верандах вечерами горел свет и сидели за чаем солидные железнодорожники. К приходу пассажирского поезда молодежь выходила на перрон и прогуливалась, как по бульвару, девушки ходили стайками и поглядывали на окна вагонов. Словом чеховская провинциальная жизнь укрепилась здесь прочно и, казалось, ничто не может ее нарушить.

Приведением внешности Леонида в надлежащий, по ее понятиям, вид тетя занялась на другой же день после приезда. Они пошли в город, где в темноватом магазин, пронизанном терпким ароматом курений, лаков и еще какими-то совершенно незнакомыми запахами, китаец-хозяин магазина усадил их за черный полированный столик. Мальчик в халате до пят принес в чашечках без ручек чай и хозяин, обмахиваясь веером и ловко им играя, спросил тетю, что она желает купить, посетовав, что она давно не была у них в магазине.

Леонид отхлебнул чай из чашечки, но он оказался невкусным, вяжущим. Потом хозяин вместе с приказчиком выбирали для Леонида брюки и рубашки, нахваливал товар, обмерял Леонида в поясе. Тетя критически осматривала товар и отвергала, хозяин вытаскивал другой и снова начинал его нахваливать. Наконец тетя отобрала двое брюк и три рубашка, которые, по его мнению, больше всего шли Леониду. Затем тетя выбрала материал на платье для матери, сказав, что мама сама сошьет себе платье.

Прямо из магазина тетя завела Леонида в парикмахерскую и сказала, чтобы его подстригли «как следует». Парикмахер долго щелкал над ним ножницами, потом попрыскал из пульверизатора на голову одеколоном. Это была первая «взрослая» стрижка Леонида. Мать считала, что ему еще рано носить прическу и всегда стригла его под машинку.

— У тебя дядя — начальник участка, и ты должен быть прилично одетым и вообще ничем не отличаться от здешних детей, — сказала тетя наставительно. — Я понимаю, что «там» вы не могли одеваться хорошо, но здесь это необходимо! — Она выпалила это, едва они вернулись домой.

— Но мы и там не голые ходили, — обиженно сказала мать. — Почему ты думаешь, что там уж так плохо?!

— Машенька, — сказала тетя примирительно, но в ее голосе звучали нотки назидания, — ты не обижайся, но я же вижу, в чем вы приехали! Конечно, тебе одной было очень трудно, мы понимаем! Поэтому мы и выписали тебя к нам. Но мы же из газет знаем, как там живут. Ты можешь смело говорить здесь обо всем — здесь нет чекистов!

— Ну при чем здесь чекисты?! — в голосе матери слышались слезы. — Почему у вам здесь такое нелепое представление о жизни в России?! Там еще, конечно, трудно с одеждой, все же такая война прошла…

— Машенька, — вмешался дядя, — мы тут свои, с глазу на глаз, как говорится, так что смело говори обо всем. Но попрошу тебя, — голос дяди стал суховатым, — свои хвалебные оды Совпедии ты при наших знакомых не высказывай. У нас бывают разные люди, но многие из них пострадали от большевиков и поэтому, сама понимаешь, как они к ним настроены. Еще не хватает, чтобы заговорили, что у меня сестра большевичка! Только прошу тебя, не обижайся! Мы знаем, что ты там так настрадалась! — Дядя обнял мать за плечи и поцеловал ее в щеку. — Договорились?!

— Хорошо, — тихо сказала мать. Потом, грустная и какая-то ссутулившаяся, прошла в гостиную и стала рассматривать семейный альбом. Она не поднимала головы, смотрела на одну и ту же фотографию подолгу, словно не видя ее, потом медленно переворачивала толстые страницы. И опять Леонид чувствовал, что какие-то горькие мысли давят сейчас на эту милую материнскую голову, но не мог понять, какие и не знал, что сказать матери и как ее утешить.

По субботам в доме дяди собирались гости. Дамы играли в маджан, вытеснив мужчин из гостиной, а мужчины в дядином кабинете резались в преферанс. Тетя в такие дни была особенно жизнерадостна, весело болтала со всеми, всем успевала сказать что-то приятное. Гости обычно собирались часам к пяти. К этому времени накрывался чайный стол, ставился специальный «гостевой» сервиз. Дамы, отставив мизинчики, ели кексы, безе и заварные калачики. Мужчины просили налить «чаек покрепче», и, извинившись перед дамами и забрав с собой стаканы с чаем, уходили в дядин кабинет, который вскоре наполнялся табачным дымом, а повар Василий приносил туда маленький столик, на котором был графинчик с водкой, рюмочки и крошечные, «на зубок», сандвичи. Мужчины время от времени наливали в рюмки, бывшие немного больше наперстка, водку, молча чокались, выпивали, крякали и закусывали сандвичами.

Дамы, еще немного посидев за чайным столом и поддерживая «светский» разговор, который был хорошо закамуфлированными сплетнями, тоже поднимались и шли в гостиную, где уже был накрыт маджанный стол. Игра эта, довольно сложная, чем-то напоминающая отчасти покер, отчасти домино, прочно вошла в быт русских, живших в Маньчжурии. В игре участвовало 148 костей, в «мастях» которых несведущему человеку было очень трудно разобраться, но дамы, до тонкости усвоив правила игры, упоенно стучали костями, дымили легкими сигаретами (оказывается, большинство дам курило, это считалось модным), сомнамбулически выкрикивая название костей. Игра как в маджан, так и в преферанс, шла на деньги, причем выигрыши и проигрыши достигали довольно крупных сумм.

— Машенька, — говорила тетя, — ты обязательно научись играть в маджан. Это так интересно! Мы просто с ума сходим! Садись и смотри, как мы играем и ты скоро научишься!

— Да не люблю я азартных игр. Трудно мне понять будет. Лучше я с вами посижу, да повяжу.

И мать садилась в уголке гостиной и вязала Леониду носки. Она всегда вязала ему что-нибудь — то носки, то какую-нибудь курточку, распускала какие-то свои вещи и опять вязала.

Леонид вспоминал, как он играл с дядей Кешей в «рич-рач» там, в России, еще так, казалось бы, недавно. Обычно после ужина, если дядя Кеша не садился за чертежи, он, подмигнув Леониду, вытаскивал самодельную картонную игру и косточки. Играли они долго, упоенно, дядя Кеша горячился, как мальчик, и тетя Лида, подойдя к нему сзади, запускала руку в курчавую шевелюру дяди Кеши и слегка трясла его голову. Играли они не на деньги, об них даже никогда не было разговора, но в игре была важно выйти победителем.

А тут, оказывается, деньги играли немаловажную роль. Во время ужина, который был часов в девять вечера, разговоры были только о выигрышах и проигрышах. Дамы щебетали о том, как одной везет, а другая, наоборот, при верных, казалось бы, костях, все время проигрывала. Мужчины тоже говорили о картах, о том, что кто-то сходил не с той карты, кто-то при «верной» карте «пропуделял».

Ужин был всегда обильным, с холодными и горячими закусками, с грибками и какими-то китайскими блюдами, которые готовил повар Василий. Водка подавалась в замороженных графинах, отпотевших на столе. Мужчины называли водку «блондинкой», почти все дамы тоже пили водку, но перед каждой новой рюмкой жеманно прикрывали ее пальцами, кричали «хватит, хватит», но потом покорялись уговорам соседей по столу и хозяев и лихо пропускали «еще по одной». Потом подавали гуся, обжаренного каким-то особенным способом, известным только повару Василию, или фазанов. Ели долго, смакуя, глаза у всех сначала начинали блестеть, потом соловели, разговор стоял шумный, но в меру, мужчины держались подчеркнуто корректно, дамы томно обмахивались веерами и каждая старалась показать, что она почти что придворная дама.

— Машенька, ну почему ты ничего не пьешь и так мало кушаешь, — говорила тетя матери. — Ты все такая же скромница! А мы, вот видишь, любим и выпить и поесть. Ну выпей хотя бы вина!

Мать неохотно выпивала рюмку вина, морщилась и сразу разделялись на две группы — дамы шли в гостиную продолжать игру в маджан, а мужчины — в дядин кабинет, где усаживались за новую пульку.

Игра обычно заканчивалась утром, вид у всех игроков был ошалелый, лица дам поблеклыми, мужчины от бесконечного курения говорили хриплыми голосами. Перед уходом гости выпивали по чашке кофе, который к этому моменту готовил, всю ночь не спавший, повар Василий. Потом, все еще обсуждая превратности игры, уходили шумной гурьбой. Как только за гостями закрывалась дверь, тетя шумно облегченно вздыхала и шла принимать ванну, приготовленную маленьким Василием, тоже всю ночь дремавшим в ожидании приказаний барыни. К утреннему чаю в воскресенье дядя и тетя не выходили, отсыпаясь после бессонной ночи.

— Господи, — как-то сказала мать, когда они были с Леонидом вдвоем. — Какой пустой образ жизни они ведут! Какие у них узкие интересы!

Она теперь часто была задумчива, редко смеялась. На вопросы Леонида — что с ней, не больна ли она, мать гладила его по голове и говорила: «Ничего, сыночка, просто так».

Гости бывали не только по субботам, но тогда маджана и преферанса не затевали, а подолгу сидели за чайным столом, разговоры вертелись вокруг железнодорожных новостей, каких-нибудь пикантных происшествий в железнодорожном поселке, дамы обсуждали моды сезона. И редко, очень редко, разговор касался жизни «там», как-будто вообще не существовало страны, бывшей их Родиной. Но и тогда кто-нибудь рассказывал «об ужасах» жизни «там», причем со ссылкой «на достоверные источники». Мать обычно старалась незаметно уйти, когда разговор касался такой темы. Тетя сокрушенно качала головой и говорила ей вслед: «Бедняжка, она столько перенесла там, что теперь все эти разговоры напоминают ей о пережитом!»

И все понимающе кивали головами, сознавая правоту тетиных слов.

В один из таких вечеров среди гостей появился седеющий, среднего роста мужчина, которого все называли «полковником».

— Ах, полковник, — умиленно пела тетя, — как я рада, что вы не забыли нас! Где это вы так долго скрывались?

Полковник, сверкнув золотыми зубами, сказал глуховатым голосом, что ездил по важным делам в Харбин. Тетя понимающе закивала головой и подвела полковника к матери Леонида.

— Машенька, разреши представить тебе полковника Капельницкого!

Это сестра моего мужа. Она только что приехала «оттуда»! — При последних словах тетя почему-то понизила голос.

Полковник галантно расшаркался и приложился к маминой руке. Леонид заметил, что ноги полковника кривые.

— Боже мой! — воскликнул полковник. — Вы вырвались из красного ада! Как вам удалось?! Рискнуть женщине одной нелегально перейти границу! Вы просто героиня! Только русские женщины способны на такие подвиги!

— Почему нелегально? — холодно спросила мать. — Мы, я и сын, — кивнула она головой в сторону Леонида, — приехали поездом.

— Ах, не надо скрывать! — воскликнул полковник. — Мне же точно известно, что никого «оттуда» не выпускают. Это хорошо, что вы не рассказываете подробностей вашего перехода через границу! Такие вещи надо скрывать хотя бы для того, чтобы чекисты не знали всех каналов. Но не передо мной! Со мной вы можете говорить откровенно! Скажите, как многострадальный русский народ терпит иго комиссаров и жидов?! Скоро ли кончится его терпенье и он обрушится на своих тиранов?! Ничего не говорите, я понимаю, вам тяжело, по вашим глазам я вижу, как вы настрадались! Я преклоняюсь перед вами!

Полковник картинно приложил руку к сердцу и затем еще раз приложился губами к руке матери. Та недовольно отвела руку и пошла наверх в свою комнату.

— Бедняжка, — сокрушенно сказал полковник, — как она запугана! Ей, вероятно, кажется, что и здесь ее на каждом шагу подстерегают гепеушники! Как запуган русский народ! Доколе, о Господи! — воздев взор кверху, воскликнул он и сел за стол.

— Полковник, — запела тетя, — быть может вы немного закусите и выпьете рюмку водки?

— Ну что ж, по-русскому обычаю можно. Мы должны блюсти русские обычаи, мы обязаны беречь на русский дух, наши обряды! В этом наша сила, в этом…

Полковника явно заносило, но все внимательно слушали его мудрые высказывания. Он рубил рукой воздух, но когда тетя налила ему большую рюмку, рубить перестал, остановил взмах на середине и осторожно взял рюмку.

— За многострадальный русский народ! — закатывая глаза, приглушенно сказал полковник и все в поддержание этого тоста дружно сокрушенно вздохнули.

В тот же вечер в доме появился и веселый молодой человек, которого мужчины звали Костей, а дамы Константином Николаевичем. Он мило шутил, рассказал новый анекдот, над которым мужчины хохотали громче обычного, а дамы махали руками и кричали, что он бесстыдник. Потом, попросив разрешения у дам и господина полковника, сел за пианино (на нем в доме никто не играл и оно стояло как символ культуры и достатка) и сыграл новую песенку, которую, по его словам, напевал «весь Харбин», а затем спел ее на бис.

— Костенька, — сказал дядя, когда всеобщее внимание к этому веселому молодому человеку улеглось, — мне надо с вами поговорить. Зайдем на минуточку в кабинет. Вы извините, господа!

Через некоторое время дядя вышел из кабинета и позвал мать Лени.

— Машенька, — сказал дядя, — вот Константин Николаевич любезно соглашается оформить твои документы. Ведь ты все еще по въездной визе живешь, а надо обменять ее на постоянные документы. Тебе самой начать хлопотать бесполезно, намучаешься с этими китайцами, тем более, что здешних порядков ты не знаешь. Дай ему свой паспорт и две фотокарточки, а наш Костенька все обтяпает, — дядя дружески похлопал по плечу Костеньку. — Он у нас везде вхож!

— Мне неудобно вас затруднять, — сказала ать.

— Ну что Вы, Мария Александровна, — галантно склонился Костя. — Я сочту за честь быть вам полезным. Недели через две все будет готово!

Мать принесла паспорт и две фотокарточки. Константин Николаевич аккуратно положил все во внутренний карман пиджака, застегнул пуговицу кармана и, похлопав по нему рукой, сказал, что все будет в точности исполнено.

Потом Костенька опять играл на пианино и напевал какие-то весьма двусмысленные песенки, от которых дамы смущенно повизгивали, но шумно аплодировали и просили исполнить еще и еще.

Когда гости стали расходиться, полковник долго тряс руку матери Леонида и говорил слегка заплетающимся языком о героизме русских женщин, о многострадальном русском народе, о священной миссии русских женщин. Когда он ушел, а ушел он последним, тетя сказала «уф» и открыла дверь на веранду.