Утром 28 мая эмигрантские газеты вышли с сенсационными сообщениями — в Харбинском Генеральном консульстве СССР китайские власти произвели накануне обыск. Были помещены снимки: комнаты консульства с разбросанными по полу бумагами, китайская полиция выводит из консульства его сотрудников. Давалось сообщение китайских властей, что при обыске в консульстве обнаружены документы, подтверждающие подрывную деятельность красных советских против гоминьдановского правительства. Обвинение это было явно нелепым, но газеты его все же поместили. Приятно было посмаковать такую сенсацию, порочащую ненавистных большевиков.

В городе сразу стало напряженно, словно какая-то туча нависла над головами и вот-вот должна была разразиться грозой. По улицам ездили грузовики с «серыми» солдатами гоминьдановской армии, прозванными так за форму из бумажной материи мышиного цвета. На русских солдаты покрикивали зло, не разбирая, кто «красный», «хундан», а кто эмигрант. На Китайской Восточной железной дороге советскими служащими стали чинить всяческие препятствия. На границе с Советским Союзом участились нападения гоминьдановских и белоэмигрантских отрядов на советскую территорию. Гоминьдановский Китай явно шел на обострение отношений с СССР, подстрекаемый империалистами, жаждавшими чужими руками нанести вред ненавистным им большевикам.

Эмигрантские круги по-разному встретили развивающиеся события. Одни, типа Родзаевского, явно ликовали, считая, что в ближайшее время начнется война с Советской Россией и большевики будут побеждены; другие держались выжидательной тактики, не зная, к чему еще приведет эта враждебная к России политика Китая; третьи просто были напуганы всем происходящим и боялись, что на их головы опять свалятся новые беды.

Работа на Квжд была, фактически, парализована. А одиннадцатого и двенадцатого июня гоминьдановцы захватили дорогу и арестовали тысячи советских граждан. Их свозили в Сумбей — район Фудзядяна, где за колючей проволокой, в грязных бараках, в антисанитарных условиях, было собрано несколько тысяч человек, вся вина которых была только в том, что они имели советский паспорт.

Гоминьдановская пресса, а за ней и эмигрантские газеты были полны все новыми и новыми сообщениями о столкновениях на китайско-советской границе, которые якобы провоцировала советская сторона. Обстановка все больше и больше накалялось. Советское Правительство несколько раз обращалось к Нанкину с предложением урегулировать конфликт мирным путем, но гоминьдановцы заносчиво отвергали эти предложения.

После ареста советских граждан на Китайскую Восточную железную дорогу ринулись тысячи эмигрантов в надежде получить работу на дороге. Около Правления дороги с раннего утра стояли толпы народа, стремящегося прорваться к какому-нибудь авторитетному начальнику и заручиться его поддержкой. Но удачливыми были только единицы, в основном принимали только молодых людей в фашистской форме, шнырявших в толпе и доказывавших, что доступ на работу открыт только для членов фашистской партии Родзаевского. Иногда появлялся сам Родзаевский, приезжавший на машине и проходивший через толпу с поднятой головой и отрешенным взглядом. К нему бросались десятки людей, но он никого не удостаивал вниманием, подчеркивая этим важность проблем, которыми был занят. Протоптавшись весь день на солнцепеке. Измученные и усталые, неудачливые искатели работы к вечеру расходились по домам, чтобы с утра вновь собраться около Правления дороги. Авось да повезет?!

Порфирий Иванович с необычной для него живостью реагировал на происходящее. Арест советских граждан он встретил с восторгом. Брызжа от торопливой речи слюной, особенно вычурно матерясь и даже притоптывая ногой, он просто ликовал.

— Вот, доигрались, сволочи! — кричал Порфирий Иванович. — Всех теперь за решетку посадили! Я бы их в яму, в яму и воды бы не давал! И еды тоже! Пусть дохнут с голоду! Скоро большевикам каюк! Китайцы только начнут, а союзников у них много найдется, быстро большевикам голову скрутят! Дождались и мы светлого дня!

— Еще неизвестно, чем все кончится, — осторожно бросал Виктор.

— А ты не сомневайся, — назидательно говорил Порфирий Иванович. — Скоро мы на родные места поедем. Вот помяни мое слово — новый год на родине встречать будем!

Однако, когда Виктор и Леонид попросили Порфирия Ивановича отпустить их на один день, чтобы съездить в Правление дороги насчет устройства на работу, тот остался недоволен.

— А что вам там делать? Или вам у меня плохо, что ли? Может, работа там временная будет, а у меня постоянная. Цельный день потратите, а здесь работы вон сколько!

— Да мы наверстаем! Нам только узнать насчет работы. А вдруг повезет?! — постарался успокоить Леонид Порфирия Ивановича.

— Напрасные хлопоты, — скептически хмыкнул Порфирий Иванович, но все же на один день отпустил.

Леонид и Виктор пришли к зданию Правления дороги к восьми часам утра, но уже застали там массу народа. Одни толпились у главного входа, другие стояли группами в ожидании каких-то «ходатаев», обещавших помочь устроиться на дорогу. Таких «ходатаев» появилось немало. Обычно они подходили к такой группе или к одиночкам и доверительно говорили, что могут помочь получить работу, нужно только дать деньги влиятельному китайцу, от которого зависит все дело. Называли и фамилию китайца. И многие доверчивые люди давали последние деньги в надежде получить работу. «Посредник» брал деньги, записывал фамилии своих жертв, на другой день говорил, что передал их куда надо, что работа наверняка будет, потом несколько дней поддерживал веру в своих подопечных, а затем исчезал.

Когда Виктор и Леонид пристроились к толпе у главного входа, появились трое парней в фашистской форме и обращаясь к толпе стали говорить, что на дорогу будут принимать только членов фашистской партии. Затем они предложили желающим тут же вступить в ряды партии и стали записывать подходивших к ним мужчин, среди которых была не только молодежь, но и люди в годах. Агитация явно возымела свое действие, как только была обещана работа.

Солнце палило, хотелось пить, двери Правления по прежнему были закрыты. Толпа то подпирала к самым дверям, то утомленно отталкивалась назад и этим напоминала морской прибой. наконец в дверях показался мужчина в костюме песочного цвета, с выхоленным лицом и неторопливыми манерами.

— Господа, — сказал мужчина, — сегодня приема не будет. Можете расходиться по домам!

— Это Михайлов, — сказал кто-то позади Леонида. — Ванька-Каин. Пристроился, сволочуга. Раньше министром был, теперь у китайцев в почете Везет же людям!

— Господа, — повышая голос сказал Михайлов. — Повторяю, не ждите! Приема не будет!

— А как, членов фашистской партии будут принимать? — крикнул кто-то из толпы.

— Да, конечно, членам российской фашистской партии будет оказываться преимущество. Но сегодня, повторяю, приема не будет!

Двери Правления закрылись, но толпа долго не расходилась. Молодчики из фашистской партии записывали обступивших их эмигрантов, понявших из слов Михайлова, что принадлежность к партиям Родзаевского может стать трамплином для получения работы.

— Пойдем, — уныло сказал Виктор. — Видно правильно сказал Порфирий Иванович, что напрасные хлопоты!

Через несколько дней Виктор и Леонид опять пришли к Правлению дороги и застали прежнюю картину: те же толпы осаждали крепко закрытые двери Правления, так же сновали молодчики Родзаевского, записывая вновь вступающих в фашистскую партию. В одном месте дружно били попавшегося «ходатая», кричавшего, что виноват не он, а китаец, которому он передавал взятки.

— Отчаливаем, — решительно сказал Виктор. — Толку здесь не будет, а к фашистам я записываться не хочу!

— Ну что, опять зря протопали, — с ехидцей встретил их Порфирий Иванович. — Лучшей работы, чем у меня, не найдете! А промежду прочим войны не миновать, — сказал он, помолчав. — Советы с Китаем дипломатические отношения порвали!

— Как порвали? — недоверчиво спросил Леонид. — Откуда вы знаете?

— А вот, читайте, — протянул Порфирий Иванович экстренный выпуск эмигрантской газеты. — Если дипломатические отношения прерваны, значит война будет. Эх, скорей бы началась! У большевиков кишка тонка, они перед китайцами не устоят! А ежели еще иностранцы помогут!..

Но, как показали дальнейшие события, кишка тонка оказалась у китайцев. Вторгшиеся в пределы Советского Союза китайские части были отброшены Красной армией, обрушившей сокрушительный удар на головы агрессоров.

В Харбин с западной линии дороги ринулись жители станций, расположенных неподалеку от советско-китайской границы. Перепуганные, приехавшие в большинстве только с небольшими чемоданчиками, они, захлебываясь рассказывали о том, как им удалось бежать прямо из-под советской бомбежки, как панически бегут китайские части, выбрасывая из поездов штатских пассажиров.

В один из осенних дней в Харбин приехали дядя Семен с тетей Зоей и девочками. у тети Зои были остановившиеся от страх глаза, дядя Семен ругал Китайцев и все время курил. Прямо с вокзала они приехали к матери Леонида, заполнив маленькую комнату чемоданами и баулами.

— Машенька, — с ужасом на лице говорила тетя Зоя, — ты не представляешь, что мы пережили! Советские аэропланы бомбили страшно! Мы едва успели сесть в поезд! Хорошо еще самые ценные вещи успели забрать, а обстановка погибла! Говорят, что в наш дом бомба попала! Боже, какой ужас, какой ужас! Я сказала Семену: увольняйся с дороги, получишь заштатные и будем жить спокойно! А он не хочет! Говорит, что не может без работы! Господи, неужели правда, что в наш дом попала бомба?! Ведь тогда все погибло, все, что годами наживали!

— Были бы кости, а мясо нарастет, — успокаивала мать тетю Зою. — Вещи дело наживное, хорошо, что сами не пострадали, успели уехать!

— И зачем это китайцы ввязались в этот конфликт? — не успокаивалась тетя Зоя. — Неужели они думали, что смогут завоевать Россию?! И-за чего им спорить с русскими? Ты извини, что мы тебя стесним немного, но мы недолго! Представляешь, ни в одной гостинице не могли найти места, все занято беженцами!

Этому слову «беженцы» тетя Зоя придала новый смысл. До сих пор беженцами называли себя сами эмигранты, то ли от слова «беда», то ли от слова «бежать». Было общество русских беженцев, беженский комитет. Теперь «беженцами» стали старые кавежедеки, не знавшие до этого никаких потрясений.

Воинственный тон эмигрантских газет сразу изменился, хотя в них изредка проскальзывала еще информация, фабрикуемая гоминьдановскими властями, о якобы имеющихся успехах китайских войск. Но теперь этим сообщениям уже никто не верил и большинство эмигрантов боялось только единого — как бы советские войска не дошли до Харбина. Некоторые эмигранты подались на юг — в Тяньцзинь, Циндао и Шанхай, где опасность встречи с советскими войсками сводилась до минимума.

Удушливое лето сменилось теплой, ясной осенью, но на политическом горизонте все еще было пасмурно. Временами гоминьдановцы вновь пытались вторгнуться на территорию Советского Союза, но каждый раз получали отпор и откатывались назад. Советские войска стояли на границе и дальше не продвигались.

Порфирий Иванович приписывал неудачи гоминьдановцев коварству капиталистических держав, не поддержавших китайцев.

— Опять пропустили такую возможность! — сетовал он. — Если бы японцы, англичане и американцы свои войска вовремя подбросили, то большевикам, считай, конец! Каждый раз союзники подводят! В гражданскую нас подвели и теперь тоже! А я то думал, что пора домой собираться!

— Рано, видать, засобирались, — подкусил Виктор. — Надо еще подождать!

— А ты чего радуешься, чего радуешься?! — кипятился Порфирий Иванович — ты выходит рад, что большевики верх берут?! Тебя тоже надо в Сумбей упрятать, там бы тебе мозги вправили!

В один из осенних дней «бабьего лета», когда в воздухе плавали нити паутины, в садах у домов цвели астры и георгины и солнце грело не обжигая, Леонид пришел с Леокадией на новое кладбище. Они теперь встречались где-нибудь вдали от людных мест — Леокадия все боялась, что хозяйка узнает о ее встречах с мужчиной, что она ей категорически запрещала, и уволит с работы. На кладбище редко кого можно было встретить и поэтому они чаще всего встречались именно здесь.

Они пошли к могиле жены Бухтина и здесь увидели какого-то нищего в рваной куртке из синей добы, китайских штанах, завязанных у щиколотки тесемками, и каких-то опорках на ногах.

— Пойдем отсюда, — потянула Леокадия за руку Леонида. — А то еще привяжется.

Но нищий обернулся и поманил их к себе рукой. И Леонид с трудом узнал в нем генерала Бухтина.

— Идите, идите, мадемуазель, не бойтесь! — голос Бухтина был хриплый, простуженный, в горле у него что-то булькало. — Не пугайтесь моего вида, это, знаете, по причине…по причине пристрастия к водке. Не беспокойтесь, я сейчас трезвый!

— Здравствуйте, Василий Александрович, — неуверенно сказал Леонид. — Как Вы живете?

Этот вопрос самому Леониду показался абсурдным. Ясно было как живет генерал, еще недавно державшийся таким подтянутым и элегантным.

— Слово «живу», Леничка, ко мне не подходит! Не живу, а прозябаю, доживаю! Вот никогда не думал, что так кончится моя жизнь! Да вы садитесь на скамеечку, я ее сейчас оботру, а то после меня опасно садиться, шизы, извините, могут наползти!

— Сидите, сидите, Василий Александрович, — остановил его Леонид.

— Ну что же, вы молодые, постойте, коли хочется. — Генерал устало опустил голову. — А я вот теперь каждый день сюда хожу, все с Лизой беседую. Все переговорил, все вспомнил, повинился перед ней во всем. Ты, говорю, не сердись, что я таким стал, это я не от того, что тебя не стало. И не сердись на меня за то, что тебе в чужой земле лежать приходится. Не удалась жизнь и все тут! А все потому, что не правильно повернул, не на ту дорогу вышел…

Леониду показалось, что Бухтин забыл о них и говорит сам с собой, отрешенный от всего мира, погруженный в свои мысли. Но Бухтин внезапно резко поднял голову и хитро усмехнувшись, сказал:

— А здорово наши китаезам то вмазали! Туда же — с русскими воевать! Да русский солдат любого в порошок сотрет и, извините, с дерьмом смешает. Вон сколько интервентов на Россию сунулось, а всех русских солдат доконал! Ты что так удивленно на меня смотришь? Думаешь с ума спятил белый генерал? Нет, милок, не спятил, я теперь только правду говорю. Вот другому не скажу, а тебе откроюсь — в жизни я ошибку сделал, что с белыми пошел. Надо было с большевиками идти, сколько наших кадровых военных к ним пошло!

Бухтин опять замолчал, казалось, что он задремал. Над головой тихо шелестели деревья, кладбищенское безмолвие создавало ощущение какой-то отрешенности от всего мира, солнце пронизывало даль и казалось, что светились сами деревья.

— Вот я к такому заключению пришел, — снова прервал молчание Бухтин. — Россия сейчас все сильнее и сильнее становится. Но и врагов у нее все больше. Ты думаешь почему Муссолини да Гитлер к власти пришли? Да потому что их поддерживают антисоветские силы! Они думают выкормить и на Россию натравить! Ведь как никак, а я военную академию окончил, кое в чем тоже разбираюсь! Академик! — горестно хохотнул он. — На стопку ханушки пятаки собираю! А так бы грош им цена, вроде Радзаевского. Впрочем, если врагам России он будет полезен, то и его поддержат. Ты к фашистам то не записался? — глянул Бухтин на Леонида. — Подальше от них держись, мой тебе совет! А вообще, жалко мне вас, молодежь…

— Ну, мы пойдем, Василий Александрович, — робко сказал Леонид, ощущая двоякое чувство к этому несчастному человеку — и жалость и уважение. Показалось, что сейчас его устами говорила совесть Леонида, его самые сокровенные мысли, даже им самим не осознанные.

— Ну, идите, — не поднимаясь со скамейки, кивнул Бухтин. — Желаю вам счастья!

Они отошли несколько шагов, когда Бухтин окликнул Леонида.

— Ты извини, — тихо сказал Бухтин, — не хотел при твоей невесте говорить. Дай, сколько можешь, презренного метала. Выпить надо, а не на что. Может найдешь?

Леонид выгреб из кармана все деньги, какие с ним были и отдал генералу.

— Ну, брат, теперь у меня праздник! Может тебе часть вернуть? А, впрочем, не буду. Ты заработаешь, а мне негде взять. Воровать не научился! Все пропил, а совесть не пропью! Это, брат, все, что у меня осталось! Ну, бывай здоров! Спасибо тебе!

— Какой он жалкий и несчастный, — задумчиво сказала Леокадия, когда они отошли далеко от могилы, около которой по прежнему сидел Бухтин. — Неужели он так и погибнет?!

— А он тебя моей невестой назвал, — не отвечая на вопрос Леокадии, сказал Леонид. — А ведь верно, ты же моя невеста! Невеста, невеста, — радостно закричал он.

— Что ты, перестань, — смущенно сказала Леокадия.

— А разве тебе неприятно это слышать?

— Нет, почему, приятно, — повеселела она. — Но ведь это…

— Ты любишь меня? — ощущая необычайно сладостное чувство в груди, спросил Леонид.

— Очень! — глянула ему в глаза Леокадия. — Очень! — повторила она.

— Значит мы скоро поженимся? — все с тем же не утихающим восторгом спросил он.

— Поженимся? — переспросила она. — Разве можем мы мечтать об этом? А на что мы будем жить в будущем?

— Почему у тебя всегда на первом месте мысль о том, на что жить?

— Потому что я смертельно устала от нужды, от вечного беспокойства где достать денег, что бы помочь семье. Ведь, фактически, я и мама содержим всю семью, в отец работает от случая к случаю. Да к тому же и выпивает.

— Но пусть он больше заботится о семье! Почему ты должна жертвовать всем?!

— Не надо, Леничка, об этом! Он мне отец и мне больно, что он такой! Не надо!

Они долго молча шли по аллеям кладбища. Солнце спустилось низко, от деревьев и крестов легли длинные тени, на крыше кладбищенской церкви ворковали толстые голуби. На повороте одной из аллей на них пахнуло ладаном — неподалеку была свежая могила, около которой толпился народ и слышалось погребальное пенье.

Они пробродили по кладбищу почти до глубоких сумерек, изредка перебрасываясь словами, в которых, казалось, была особая значимость, понятная только им двоим.

Как-то, выйдя из мастерской вечером, Леонид столкнулся за углом с высоким бородачом.

— Не узнаешь? — спросил тот. И только по голосу Леонид догадался, что перед ним Арсений Андреев.

— Арсюша, здорово! — обрадовался Леонид. — Ты как сюда попал?! И почему в мастерскую не зашел?

— Я тебя и Виктора здесь поджидал, — сказал Арсений тихо. — Нельзя мне в мастерскую заходить!

— Почему нельзя?

— Я, брат, из отряда сбежал. Боюсь знакомым на глаза попадаться. А Порфирий Иванович узнает, сразу донесет. Тогда мне крышка!

— Так почему же ты сбежал?! Где сейчас живешь? — засыпал Леонид вопросами Арсения.

— Слушай, — сказал Арсений, — может у тебя немного грошей найдется? Пойдем в харчевку, посидим там, я все расскажу. Ди пожрать хочется!

— Пойдем, — согласился Леонид. — Пара даянов найдется.

В харчевке Арсений сел спиной к дверям, чтобы, как он объяснил, его никто не узнал, хотя в харчевке было только несколько китайцев. Видимо он был здорово запуган и чувствовал себя в шкуре загнанного зайца.

— Так что у тебя вышло то? — спросил Леонид, когда китаец поставил на стол еду и принес для Арсения маленький конус ханы. — Почему ты из отряда сбежал?

— Я поначалу не сбежал, — жадно пережевывая еду, ответил Арсений. — понимаешь, мать у меня умерла, грибами отравилась и померла. Получил я телеграмму от соседей, командир отпустил мня мать похоронить, больше некому, один я у матери был. Приехал, похоронил мать, а тут эта заваруха началась, конфликт этот самый. А китайцы русские отряды норовят вперед себя посылать. Ну я и подумал — на кой черт мне под пули лезть и не поехал назад в отряд. В нашем поселке долго не задерживался, сказал, что обратно в отряд возвращаюсь, а сам в Харбин подался. К дядьке пришел, сказал ему в чем дело, а он говорит: «Уходи из моего дома, а то на меня беду навлечешь! Поймают тебя у меня и мне по пяткам бамбуками надают!». Я ему объясняю, что не знаю, мол, где сейчас мой отряд, а он все твердит: «уходи, да уходи». Спасибо тетка сжалилась, в сарае разрешила ночевать, тулуп мне дала, я промеж полениц заберусь, в тулуп завернусь, все не так зябко. Ночи то сейчас холодные стали. Ну, когда дядьки дома нет, тетка иной раз и пожрать чего-нибудь принесет. А вот зима придет, тогда хана!

— А как же ты думаешь дальше жить?

— Я долго мозговал и надумал, что лучше всего мне к староверцам податься. Мой батька из староверов был, только отошел от них. Может в Медяны подамся, что возле Мулина, а лучше куда-нибудь на хутор, в тайгу. Там они охотой промышляют, туда к ним и не заезжает никто. Мне один хрен, что двумя, что тремя пальцами в лоб тыкать! Скажу им, что батька старовер был и я хочу их веру блюсти, они и примут. Сейчас в Медяны подамся, а потом в тайгу. Вот хочу у тебя и Виктора денег на дорогу попросить. Дадите?

— Конечно дадим! В субботу получим и дадим! До субботы потерпишь?

— Да уж как-нибудь дотяну! Авось не замерзну!

— А в отряде тяжело было служить?

— А ты знаешь какие это отряды? — чуть усмехнувшись, спросил Арсений, — Ты думаешь мы лесные концессии охраняли? Мы на ту сторону ходили! Хочешь, не хочешь, а иди! Не пойдешь — здесь расстреляют, пойдешь — там пулю схлопотать можешь!

— А зачем вас туда посылали? — испытывая непонятную дрожь от рассказа Арсения, спросил Леонид. — Что вы там делали?

— Слушай, закажи еще маленький конусочек ханушки, — попросил Арсений. — Может еще хватит денег? Давно не приходилось вот так посидеть, выпить и закусить. Так ты спрашиваешь для чего мы туда ходили? — отхлебнул Арсений глоток ханы из принесенного китайцем нового конуса. — Шпионить нас туда посылали! Это в Харбине думают, что на границе все спокойно, а там, брат, особая жизнь кипит, ни на минуту не затихает! Там несколько отрядов вдоль всей границы стоит — Пешкова, Широкова, Бянкина, да всех не запомнишь. Мне ребята, которые давно там служат, отрядов пятнадцать называли. Они вдоль всей границы шныряют, и по Аргуни, и по Уссури, и по Амуру. И контрабандисты все время ходят, китайцы, японцы. Советские пограничники ловят многих, а некоторые помногу раз через границу ходят и не попадаются. Эх, житуха, — горько вздохнул Арсений, — век бы ее не видеть! Привезли нас в Хайлар, а через несколько дней отправили по разным отрядам вдоль границы. Предупредили, что если кто задумает бежать, будут судить по военным законам. А в отряде тоска смертная, гоняют цельными днями то по словесности, это значит как надо вести себя, если на советскую сторону попадешь, как разговаривать с населением, чтобы тебя не опознали, думали, что ты свой, советский, то по подрывному делу, а то маскировке — это как незаметно границу переходить и маскироваться, что бы советские пограничники не заметили.

Арсений промолчал, словно ему было тяжело рассказывать дальше. Закурил, отхлебнул еще глоток из конуса.

— Ну а потом, для первоначала, — продолжал он, — стали направлять на самую границу наблюдать за советскими пограничниками. Ночью приведут двоих в окопчик, воды с собой принесешь, жратвы на несколько дней, тетрадку, карандаши и бинокль. Вот сидишь в окопчике и наблюдаешь за советской границей. Когда наряды пограничников приходят — отмечаешь время, где посты можешь обнаружить — засекаешь, все в точности записываешь и часы и минуты проставляешь. Видишь, что опять пограничники, наряд их, обратно идут, замечаешь через сколько времени они вернулись. Итак по несколько дней сидишь. Хорошо, если погода добрая, а то как пойдет дождь, беда! Из окопчика не вылезешь, вода под ногами хлюпает, лечь не ляжешь. Спим по очереди. Потом, когда сменят, в штабе отряда все точно расспрашивают, записи проверяют, у себя в журналы записывают.

— А для чего это такие наблюдения? — спросил Леонид.

— А чтобы знать, где и в какое время удобнее диверсантов на ту сторону переправлять. Где «окно» вернее. «Окном» это такое место называют, где с этой стороны на ту людей перебрасывают.

— А тебя перебрасывали?

— Было дело! Первый раз на Аргуни, а второй на Уссури.

— Ну и как там? Страшно было идти?

— А ты думаешь нет? Конечно страшно! Не пойдешь, считай тебя здесь расстреляют, а попадешься — пограничники ухлопают. Гам говорят: если не сможете уйти от пограничников — стреляйтесь, чтобы им в руки живыми не сдаться. Они, говорят, все равно расстреляют, прямо на месте. Вот и выбирай, что лучше! Первый раз нас двое через Аргунь на бревне переплыло, ночь в кустах просидели и день, все выясняли где лучше мимо пограничников проскользнуть. На следующую ночь пошли. Пройдем немного, затаимся. Еще пройдем, опять затаимся. Так всю ночь шли. А к утру к деревне вышли. Цельный день на опушке пролежали, наблюдали что в деревне делается.

— Ну и как там? Правда, что плохо живут?

— А что плохо? Живут как люди. На пашне работают, на огороде, скот пасут, песни поют. Ребятишки бегают, видать сытые, играют. Пограничников и не видно. А ночью обратно пошли. По дороге отмечали где речки, где мосты, где дороги, где лес. До реки дошли, снова залегли, а ночью вплавь на эту сторону вернулись.

— А зачем речки, мосты и дороги замечали? — спросил Леонид.

— Экий ты, право, наивный! Да для составления карты пограничного района русских. А потом другим, кто на советскую сторону пойдет, задание дадут: вот такой-то мосточек подорвать, там-то в колодец отравы подсыпать. Понятно?

— Неужели делают это?

— Конечно делают! Правда, сколько знаю, советские пограничники многих диверсантов ловят, не дают обратно уйти. А на советской стороне наши с кулаками связь держат. Война, брат, идет! Никто вроде ее не видит, а война идет!

— А как ты через Уссури ходил?

— А приехало в отряд какое-то начальство, спросили кто умеет хорошо плавать. Командир отряда на меня и еще на одного указал. Мы уже через Аргунь плавали. Ну нас и отправили на Уссури. Там река то пошире. Тоже несколько дней наблюдали когда и где способнее переплыть. Ну ночью и поплыли. А река широкая, да еще дождь пошел. Для маскировки то это лучше, а плыть плохо. Все же доплыли, вылезли на берег, а одежда хоть и была завернута в мешок, а подмокла. Всю ночь зубами стучали, да комары ели здорово. Днем опять осмотрелись, когда наряд пограничников прошел, вглубь пробираться стали, за сутки далеко отошли, вышли к большому селу. Там хорошо, видать, живут. Машины ходят, тес возят, мешки, должно быть с мукой или с зерном. Заводик какой-то работает. Мы все вокруг села обходили, в кустах да в молодняке хоронились. Ночью обратно пошли, а на другую ночь обратно вернулись. И как подумал я, что еще на ту сторону посылать будут, так решил, что нужно сматываться, а то завсяко просто пристрелят пограничники. А если бы они нашего брата не расстреливали на месте, пошел бы я к ним, да сдался!

— А это точно, что расстреливают:

— Ну, наше начальство говорило, что точно, называли даже фамилии тех, кого расстреляли. А может это они для того такую байку пускали, что бы наши пограничникам не сдавались. Пес их знает! А только сбежал я оттуда и надо теперь куда-то сматываться. Серачей на границу нагнали страсть сколько! Говорят тысяч триста. А хорошо, что я драпу дал, теперь там такая заваруха, что может от наших отрядов никого и не осталось. Ну, бывай здоров! — допил Арсений остатки ханы.

Они вышли из харчевки поздно вечером, договорившись, что Арсений встретит Леонида и Виктора около мастерской и они дадут ему деньги на дорогу. Леонид не сомневался, что Виктор тоже даст денег Арсению.

Всю дорогу до дома Леонид был под впечатлением только что услышанного от Арсения. Человек ходил «на ту сторону», видел, хотя и издали, как живут там люди, дышал воздухом России, ходил по русской земле. И все это крадучись, боясь, что в любой момент может настичь пуля, выпущенная из винтовки пограничника! У Арсения появилось какое-то новое отношение к Арсению — уважение, что ли, перед его храбростью. Ведь сам Леонид не рискнул бы вот так, тайком перебраться через границу. Переплыть реку, прятаться в кустах. А, собственно, зачем и кому это нужно? — вдруг мелькнула у него мысль. Ведь Арсений был, фактически, слепым исполнителем чьей-то чужой воли, посылавшей его почти на верную смерть ради чьих-от интересов, направленных против большевиков. А может не только большевиков, а против вообще всей России?! Он думал, что эмиграция живет только прошлым, только мечтает о том времени, когда будут свергнуты большевики. А оказывается, что кто-то не прекращает борьбы с большевиками и сейчас, воюет с ними на границе. И от этой мысли стало жутковато. И какое-то подсознательное чутье говорило, что все это гадко, что вояки эти не герои, а подлецы, стремящиеся нанести вред России! Почему-то всплыл в памяти образ полковника Капельницкого. Ведь тетя Зоя говорила, что он тоже ходил на ту сторону. А он уверяет, что борется за Россию. И опять в голове был сумбур и ощущение, что его загнали в какую-то мышеловку.

В комнату, которую раньше занимал генерал Бухтин, после его отъезда, переехали супруги Меньшиковы. В первый же вечер сам Меньшиков пришел знакомиться с матерью Леонида. Высокий, худощавый, но с явно выпиравшим брюшком, он производил впечатление беременной женщины. Его жена, в отличии от мужа, была моложава, стройна и держалась надменно.

— Пришел засвидетельствовать вам свое почтение, — сказал Меньшиков, войдя в комнату и церемонно раскланиваясь. — Мы теперь живем, так сказать, под одной крышей. Разрешите представиться — Алексей Алексеевич Меньшиков. Дворянин, — добавил он многозначительно. — Да, да, дворянин, а теперь конторщик в паршивом магазинчике.

— Да Вы присаживайтесь, — пригласила мать Леонида. — Я Канская Мария Александровна. А это мой сын Леонид.

— Очень приятно, очень приятно! — с каким-то наигранным пафосом воскликнул Меньшиков, прикладываясь к руке матери Леонида и затем отвесив церемонный поклон головой Леониду. — Давно изволите здесь обитать?

— Да, порядочно. Да Вы присаживайтесь.

— Надеюсь, что мы будем жить с вами в мире и согласии, — все с таким же напыщенным тоном сказал Меньшиков.

— А чего же нам ссориться, — с легкой усмешкой сказала мать. — У нас и точек соприкосновения не так уж много. Да и вообще с соседями я всегда живу мирно.

— Это очень хорошо! Но, знаете, соседи бывают разные. Вот до этого мы так намучились, так намучились! Попались такие некультурные люди! Самые настоящие мещане!

— Но ведь и от себя зависит многое, — сказала мать. — Как с людьми, так и они с вами.

— Ах, милейшая Мария Александровна, но разве можно сравнить нас — аристократов с грубыми, малокультурными людьми! Нас всегда будет отделять от них незримая стена!

— Но почему же? — неуверенно сказала мать. Этот разговор ей явно претил. — В людях всегда можно найти хорошую сторону!

— О, я вижу — Вы большая идеалистка! — покровительственно улыбнулся Меньшиков. И потом снижая голос почти до шепота, доверительно сказал: — Должен отметить, что я из тех Меньшиковых! Которые при Петре Великом…

— Значит Вы граф? — с любопытством спросил Леонид.

— Нет, — засмеялся Меньшиков, — видите ли, наша ветвь не носила графского титула! Но все же…

Он не закончил, опять церемонно раскланялся и вышел, толкая перед собой округлое брюшко.

После этого церемонного представления Меньшиков больше не заходил, но встречая в коридоре мать Леонида, всегда галантно с ней раскланивался. Его жена тоже вежливо кивала головой при встрече, но в разговоры не вступала, держась всегда надменно и как-то обиженно поджимая губы.

Но когда начался конфликт на КВжд, Меньшиков в один из вечеров пришел к матери Леонида. Был он возбужден, взволнован и все время соскакивал со стула.

— Как вам нравится?! — воскликнул он еще с порога. — Наконец-то началось долгожданное! Услышал господь наши молитвы!

— Простите, Вы о чем? — не поняла мать Леонида.

— Как о чем?! — воскликнул Мельников. — Разве Вы не знаете что происходит?! Китайцы наконец-то решились рассчитаться с большевиками! Это начало освободительной войны против большевиков! Сейчас, я не сомневаюсь, Япония, Англия и Америка бросят свои войска на помощь китайской армии и падение большевиков только вопрос времени!

— А чему тут радоваться? — холодно спросила мать. — Опять война? А кому она нужна?

— Как кому? — словно не понимая, переспросил Меньшиков. — Всем нам — мне, Вам, ему, — указал он на Леонида. — Свергнут большевиков и мы сможем вернуться в Россию! Вы плохо разбираетесь в политике!

Мать промолчала, опасаясь, видимо, вступать в спор на столь щекотливую тему.

— Ах, как я ненавижу большевиков! — не обращая, видимо, внимания на молчание матери Леонида, воскликнул он. — Они же искалечили всю мою жизнь! Я бы сейчас был губернатором, понимаете, гу-бер-на-то-ром, — растянул он, — а они превратили меня в жалкого конторщика! Моя жена была бы первой дамой губернии, быть может фрейлиной двора ее величества, а сейчас она шляпница в захудалой мастерской! Ужасно, ужасно! — схватился он за голову. — О, я бы рассчитался с большевиками за все эти унижения! Только бы скорее началась война!

Мать Леонида по прежнему молчала и Меньшиков, по видимому, решил, что она его внимательно слушает.

— Вы знаете, я хочу заказать молебен о даровании победы китайскому воинству, но не знаю — можно ли это? Ведь китайцы язычники. А вдруг духовенство не разрешит?

— Нет, почему же? В данном случае может разрешить, — сказала мать и было непонятно — то ли она издевалась, то ли хотела скорее избавиться от Меньшикова.

— Так Вы думаете разрешат? Надо молить всевышнего о даровании победы! Вы меня очень поддержали морально, — вскочил он со стула. — Если разрешите, я буду наведываться к Вам, чтобы поделиться своими мыслями!

— Пожалуйста, — наклонила голову мать. — Заходите.

— Ты серьезно веришь в то, что он говорил? — спросил Леонид, когда Меньшиков вышел.

— Дурак он, устало сказала мать, — а таких дураков здесь много! Ты подальше будь от этой политики! Мы губернаторских постов не потеряли, а мне вот всегда боязно за Россию — как бы ее вот такие Меньшиковы не погубили!

Сообщения эмигрантских газет утратили воинственный тон, как утратили воинственный дух и гоминьдановские войска, получившие жесткий урок на границе. В Хабаровске начались советско-китайские переговоры и в газетах были только кислые сообщения о том, как она продвигаются. Наиболее агрессивно настроенные эмигрантские круги ругали китайцев за то, что они не оправдали их чаяний. Доставалось и японцам, и американцам, и англичанам, которые, дескать, не поддерживали китайцев в нужный момент и упустили возможность свергнуть большевиков.

Но многие шепотком поговаривали о том, что русские здорово всыпали китайцам, что суворовский и кутузовский дух не угас в русском солдате, забывая о том, что немногим более десяти лет они сами драпали от этого русского солдата.

Погода стала уже по осеннему прохладной, но небо было безоблачно и прозрачно какой-то хрустальной ясностью. В те редкие дни, когда Леокадия была свободна, Леонид уходил с ней на кладбище. Они подолгу бродили по аллеям, останавливались возле могил, читая вполголоса надписи на крестах. Эти осенние дни стали им особенно дороги — каждая встреча была наполнена мечтами о том, как они будут жить, когда поженятся. Теперь было это, как будто, совсем ясно, только неумолимо вставал вопрос — а на какие средства они будут жить, когда поженятся? И поэтому точно назвать время свадьбы не могли. Да, поженятся, но когда? Наверное скоро, вот только бы им устроиться на хорошую работу. А пока что они бродили по тихим кладбищенским аллеям, сбрасывавшим листву, говоря о чем-то необычайно радостном, нужном и понятном только им.

В один из таких дней они опять увидели генерала Бухтина у могилы его жены. Сидел он на скамеечке каким-то черным жалким комочком, съежившись, вобрав голову в плечи и казался спящим.

— Василий Александрович! — окликнул его Леонид. — Что с Вами? Вам плохо?

— Плохо, Леничка, плохо, — поднял голову Бухтин. — Хуже некуда! Скорей бы помереть, да смерть не идет!

— Но почему Вы не обратитесь в Беженский комитет, наконец к доктору Зерновскому! Вам бы помогли!

— Нет, Леня, мне уже ничем не поможешь. Да и не хочу я от них помощь принимать. Они меня презирают, а я их! Финита ля комедия, — горько усмехнулся он и сделал рукой театральный жест, показавшийся необычайно жалким. — Закономерный финал эмигрантского бытия!

— Василий Александрович, но быть может я чем-нибудь могу Вам помочь? — умоляюще спросил Леонид.

— Ты, Леня, хороший парень, душевный, но у тебя же у самого ни гроша за душой нет. Эмигрантский молодой человек, полный хороших намерений, которым не суждено сбыться! Ну чем ты мне поможешь? К себе жить возьмешь? да я и сам не пойду. Мне вон туда скорей надо перебираться, — показал он рукой на могилу жены.

— Ну зачем Вы так мрачно, — тихо сказала Леокадия.

— А это самый лучший выход, уверенно сказал Бухтин. — Я уже на кладбище совсем перебрался, а старой будке ночую. Ночи вот только больно холодные стали, наверно скоро застыну совсем. А сторожа здесь хорошие, иной раз покормят даже.

— Но ведь скоро зима, Вы же не сможете в холодной будке жить!

— А до зимы я, Леня, и не доживу. Вообще пора кончать эту канитель! Вот только на чужбине тяжко помирать! Вот что я вам скажу, — поднял голову Бухтин и лицо его стало необычайно строгим. — Никогда, ни при каких обстоятельствах не покидайте свою Родину! И детям своим накажите, и внукам» Без Родины нет жизни, нет счастья! Без Родины погибель! Погибель! — выкрикнул он. — Ну ладно, ступайте, — снова сник Бухтин. — Дай вам Бог счастья!

— Василий Александрович, — наклонился к нему Леонид. — Возьмите немного денег. Вот все, что у меня есть.

— Спасибо, — вяло сказал Бухтин, беря деньги. — Выпью за помин своей души!

Леонид и Леокадия тихо отошли от Бухтина, словно боясь разбудить его. Уходя они часто оглядывались и все видели поникшую фигуру, как-то необычайно созвучную грустному кладбищенскому пейзажу.

— Как мне его жаль, — со слезами в голосе сказала Леокадия. — Какой он несчастный!

Леонид ничего не ответил, только крепко сжал руку Леокадии. Ему все еще виделось строгое лицо Бухтина и слышались его слова: «Без Родины погибель! Погибель!». И еще много лет потом слышал он эти слова, звучавшие, казалось, из самого сердца.

А через несколько дней Леонид прочитал в эмигрантской газете, что на кладбище, около могилы своей жены повесился В.А.Бухтин. Газета постеснялась упомянуть, что Бухтин был генералом, это могло вызвать недовольство эмигрантской верхушки, свято соблюдавшей кастовую чистоту и давно исключившей из своей среды спившегося генерала.

Леонид с трудом нашел могилу Бухтина. Его похоронили в дальнем углу кладбища, где хоронили самоубийц, без отпевания. На небольшом некрашеном кресте, сделанном, вероятно, кладбищенскими сторожами, была узенькая табличка с фамилией генерала.

Леонид долго стоял над небольшим холмиком, навсегда укрывшим хорошее человеческое сердце, горячо любившее свою Родину и за измену ей заплатившее сполна мукой и просветлением.

Дядя Семен снял в пригороде Харбина — Гондатьевке — квартиру в доме с садиком, казавшимся жалкой копией того, что был на станции при казенной квартире. Да и сама трехкомнатная квартира без удобств и водопровода повергала тетю Зою в ужас. Она купила новую мебель, так как действительно дом, в котором они жили на станции, сгорел и вся обстановка погибла.

— Мы погорельцы! — сокрушалась тетя Зоя. — Столько лет все заводили и в один час все пропало! Я умоляю Семена бросить работу в дорог. Это теперь так опасно! Ах, какая это жалкая мебель! — восклицала она, показывая на только что купленные столы, стулья, шкафы и кровати. — Разве ее сравнишь с той, что была раньше!

Николай и Галина жили теперь с родителями. Николай заканчивал политехнический, Галина с трудом перешла на третий курс. Дядя Семен ходил мрачный. Ему, как китайскому подданному, дали временную работу в механических мастерских. Тетя Зоя возмущалась, что ему, старому кавежедеку, не могли найти подходящего места. Да и квартиру казенную не дают.

А жизнь носила какой-то обостренно-тревожный характер. Все чего-то ждали. Одни боялись возникновения нового конфликта, другие возлагали надежды на то, что русские и китайцы не договорятся и снова станет реальной возможность столкновения с большевиками. Подорожали товары в магазинах. Железная дорога работала плохо. Харбин лихорадило. Хабаровские переговоры продвигались медленно, а декабрь уже подходил к концу. И только 2 декабря в Хабаровске был подписан советско-китайский протокол о восстановлении на КВЖД и на границе положения, предусмотренного Соглашением 1924 года.

Из Сумбея были выпущены советские граждане, проведшие несколько месяцев в заключении. В Маньчжурии стала налаживаться привычная спокойная жизнь. Но ощущение тревоги еще долго не могло прекратиться у большинства эмигрантов — они как то особенно остро почувствовали, что с Маньчжурией граничит страна, готовая в любой момент постоять за свою независимость. И те, кто в свое время бежали от большевиков и считали свое пребывание за границей временным, начали осознавать, что эмигрантская жизнь становится постоянной, что они — новые Агасферы, обреченные на вечное скитание.

Новогодний визит матери Леонида Меньшиков нанес вечером, видимо закончив круг новогодних поздравлений. Он вошел немного нетвердой походкой, расплылся в радостной улыбке и скорее запел, чем заговорил:

— Мария Александровна, милейшая и обожаемая, поздравляю Вас с новы годом и желаю скорейшего возвращения на освобожденную от красной нечисти Родину!

Он приложился к руке матери Леонида и откинув хвост фрака, сел на краюшек стула. После многочисленных визитов его парадный вид несколько поблек, бабочка съехала набок, крахмальная манишка уже потеряла первоначальную свежесть, а округлое брюшко, как всегда, предательски выпирало.

— Прошу прощения, что не нанес Вам визит с утра, — наклонил напомаженную голову Меньшиков, — но Вы, вероятно, почивали и я не рискнул нарушить Ваш покой! Разрешите закурить?

— Курите, — сказала мать суховато.

— Как изволили встречать новый год? — завел Меньшиков опять разговор тоном, который он, видимо, считал великосветским.

— Дома, спали, — все так же сухо ответила мать.

— Жаль, жаль, — пуская струю дыма и усаживаясь глубже на стул, сокрушенно покачал головой Меньшиков. — А мы в общевоинском союзе встречали. Было очень, очень прилично! Присутствовали все руководители эмиграции! Первый тост провозгласили за скорейшее возвращение на Родину! К сожалению не услышал господь наши молитвы, не внял гласу верных рабов своих и не вернул нас в отчий дом! Подвели китайцы! — неожиданно изменил он свой напыщенный тон. — Подвели, струсили, встали на колени перед большевиками! А ведь я думал, что конец нашим скитаниям! И союзнички хороши! Упустили такой момент!

— Почему Вы так хотите войны? — тихо спросила мать. Ведь каждая война — это разрушения, гибель людей, страдания! Вряд ли господь Бог, которого Вы призываете, благословляет любую войну!

— Мария Александровна, Вы не правы, — закуривая вторую папиросу, вскинулся Меньшиков. — Вспомните библию — господь всегда карал отступников и тех, кто не почитал его! Напускал на них огонь и мор! А кто как не богоотступники большевики?!

— А Вы вспомните евангельское изречение: «несть власти, аще не от Бога»!

— Что же, по Вашему выходит, что власть большевиков от Бога?!

— Не знаю от кого, но только думаю, что вмешивать Бога в политику не стоит. Политика — политикой, а религия — религией. Каждому, как говорится, свое!

— Да, странно, странно Вы рассуждаете, — кислым тоном сказал Меньшиков. — Умываете руки! А я смотрю так — кто против большевиков — тот с нами. Будь это японцы, китайцы, немцы, англичане. С кем угодно, только чтобы против большевиков! Нужно пойти на любые территориальные уступки, лишь бы заручиться их помощью!

— Это что же? Разбазаривание России? — прищурила глаза мать.

— Хватит и нам! Русские просторы огромные, можно и поделиться. А привлечь интересы иностранцев на нашу сторону можно только таким способом!

— А почему Вы так свободно распоряжаетесь территорией России? Кто дал Вам такое право? — уже с явной неприязнью спросила мать.

— Мария Александровна, — словно сразу протрезвев, сказал Меньшиков, — мы с вами начали спорить о политике, а с женщинами я говорю только на приятные темы. Женщин нужно обожать, преклоняться перед ними! А мы вдруг о политике! Забудем этот разговор, он совсем не для нового года.

— Я его не начинала, — все тем же сухим тоном ответила мать. — Видимо это все у Вас наболевшее.

— Да, да, Вы правы! Все наболевшее! И главное, не всегда находишь единомышленников. В эмиграции сколько голов — столько умов. Представьте, есть даже такие, которые оправдывают большевиков! Считают их политику правильной! А зачем же они тогда бежали от них?!

— Алексей Алексеевич, Вы опять о политике, — остановила его мать. — Хотите чаю?

— Чаю? Нет, спасибо! Как говорится, чай не водка — много не выпьешь, — засмеялся он дробным смешком. — Надо домой, баиньки!

Он поднялся, опять церемонно приложился к руке матери Леонида, кивнул головой Леониду и не совсем твердой походкой вышел из комнаты. Мать открыла форточку и прижалась лбом к оконному стеклу.

— Тебя продует, не стой под форточкой, — сказал Леонид.

— Надо немного голову охладить, — не поворачиваясь, сказала мать. — От таких разговоров тошно становится. Всегда в нашей семье были далеки от политики, и отец, и мать, и твой отец. Работали, заботились о семье, но никогда не занимались политикой. А оказывается мимо нее не пройдешь! И не понимаю я в ней ничего, но чувствую сердцем, что этот несостоявшийся губернатор не любит нашу Родину. А любит только себя! Тоже мне — Россию вздумал разбазаривать!

— Да ладно, не волнуйся ты, — успокаивающе сказал Леонид. — Мало ли что он с пьяных глаз наплетет!

— А что у пьяного на языке, то у трезвого на уме, знаешь ты эту пословицу? Ведь все нутро у него такими мыслями пропитано. И неужели когда-нибудь вот такие Меньшиковы осуществят свои намерения?!

— Говорят, бодливой корове Бог рог не дает, — засмеялся Леонид, закрывая форточку.

— Будем надеяться, — устало сказала мать. — А ты будь, пожалуйста, подальше от всех этих эмигрантских организаций. Ничего они хорошего не дают.

Если бы знала мать, что Леонид недавно запутался в лабиринте эмигрантской политики и не знал как из него выбраться!

Несмотря на протесты тети Зои, дядя Семен вскоре после нового года уехал к себе на станцию восстановить порядок на участке. Тетя Зоя твердо решила из Харбина не уезжать и подыскивала хорошую квартиру, чтобы обосноваться в городе. С дяди Семена она взяла слово, что в ближайшее время он уволиться с дороги и займется подрядными работами. Харбин стал для нее теперь обетованной землей, где можно было уберечься от невзгод. Дядя Семен долго не соглашался уволиться с дороги, но тетя Зоя сумела все же уломать его и он уехал с намерением через несколько месяцев вернуться в Харбин.

Отъезд Леокадии явился полной неожиданностью. Ветреным февральским вечером, когда Леонид уже собирался ложиться спать, а мать читала, лежа в постели, кто-то постучал в окно. Леонид вышел на крыльцо и увидел Леокадию, взволнованную и какую-то растерянную.

— К вам можно? — спросила она.

— Ну, конечно, можно, — пропуская ее вперед, сказал Леонид, — что случилось?

— Здравствуйте, Мария Александровна, — войдя в комнату, поздоровалась Леокадия. — Простите, что я так поздно.

— Здравствуй, — ласково сказала мать. — проходи, садись, ты у нас всегда желанная гостья.

— Я на минуточку, еще столько дел. — Леокадия села на край кровати и как-то вся сникла. — Я пришла попрощаться, завтра утром уезжаем!

— Как? куда уезжаем?! — все еще ничего не понимая, взял ее за руку Леонид. Ведь никаких разговоров об отъезде не было! С кем ты уезжаешь? Что, папа куда-нибудь устроился? Почему ты раньше ничего от этом не говорила?!

— Я уезжаю с моими хозяевами в Мукден. Понимаете, они там открыли магазин и переезжают туда, говорят, что после конфликта в Харбине не стоит оставаться. И сегодня предложили мне ехать с ними. Боятся, что Мукдене для Розочки хорошую бонну не найдут. Жалование почти вдвое увеличили. Ну я и подумала — если откажусь — опять без работы останусь. И согласилась.

— Но как же я? — чувствуя, что сейчас рушиться что-то, казавшееся незыблемым, с хрипотцой в голосе спросил Леонид. — Ты обо мне подумала? — Он впервые, не стесняясь матери, заговорил так.

— Я все время думаю о тебе, — опустила голову Леокадия. — Но пойми меня правильно — я не вправе отказаться от такого предложения. Отец опять не работает, мать получает гроши, фактически я одна содержу всю семью!

— Но как же я, как же я?! — опять повторил Леонид.

— Но ведь я не навсегда уезжаю. Как только будет возможность, так я вернусь. Я буду часто писать! Часто писать, — повторила она. — Только не забывай меня!

— Нет, тебя он не забудет, — взяла за плечи Леокадию мать. — Конечно, расставаться тяжело, но что поделаешь. Безусловно, ты права, от такого места отказываться нельзя. Ну, поскучаете друг о друге, это даже хорошо!

— А что тут хорошего? — все еще не в силах осознать того, что будет после отъезда Леокадии, — Что хорошего?! — переспросил Леонид. — Ты вечно приносишь себя в жертву семье. Для себя то ты должна жить?

— Леня, — с тоской в голосе попросила Леокадия, — не мучь меня, мне и так не легко. Но разве могу я поступить иначе? Хорошо, что ты с мамой вдвоем, а у нас, кроме меня, пятеро!

— Ну, ты, девочка, не расстраивайся, — привела к себе Леокадию мать, — Он все поймет. Это просто сейчас он от неожиданности такой. Тебя он не забудет. Но и ты о нем помни. Ведь я тоже к тебе сильно привязалась!

Леокадия уткнулась лицом в плече матери. Та гладила ее по голове и от этого порыва нежности матери Леониду стало еще горше. Он как то особенно остро почувствовал приближение потери, ничем не невосполнимой.

— И когда же ты уезжаешь? — все с той же хрипотцой спросил Леонид.

— Завтра в десять утра, мукденским поездом. Только ты меня не провожай, как то сразу испуганно взметнулась она. — Ты же знаешь мою хозяйку — она в последний момент может меня уволить, когда увидит, что меня провожает молодой человек.

— Так она что — монашку из тебя хочет сделать?

— Она и требует, чтобы я вела себя как монашка. Ну, я пойду, мне надо со своими попрощаться, денег им оставить, кое-что из вещей собрать. Ведь я к ним еще не заходила, они еще ничего не знают. Я сначала к вам пришла.

— Я тебя провожу, — взял пальто Леонид. — Ты долго у них будешь?

— Я переночую дома. А сейчас проводи меня. Можно, Мария Александровна? — обратилась она к матери Леонида.

— Конечно! Ну а тебе я желаю счастья, здоровья, а главное душевной бодрости. Перенесите эту разлуку мужественно! — Она обняла и поцеловала Леокадию.

Леонид и Леокадия вышли в темноту ветреной улицы. Как всегда в это время года дул порывистый ветер, предвестник скорых весенний тайфунов. Натужно скрипели под напором ветра ставни домов и вывески магазинов. По улице пробегали маленькие смерчи пыли и мусора.

Они долго шли молча, крепко держась за руки.

— Значит все наши планы полетят к черту, — наконец сказал Леонид.

— Леня, милый, пойми, что обстоятельства сильнее нас! Если бы у тебя и у меня была хорошая служба, разве бы я поехала? Ведь все равно сейчас мы только можем мечтать о нашей женитьбе, а осуществить то эти мечты не можем!

— Проклятая эмигрантская жизнь! — злобно сказал Леонид. — Все деньги, деньги! Вечный вопрос — как существовать, на что существовать?! Значит и личное счастье в угоду этому?!

— Да, к сожалению, никто нас бесплатно содержать не будет, — горько усмехнулась она. — Но ведь когда-нибудь и на нашей улице будет праздник!

— Когда? Наверное никогда!

У ворот дома она обняла его за шею и крепко поцеловала в губы.

— Ну, иди! Помни меня всегда!

Она нырнула в калитку, махнув ему на прощанье рукой. Он долго еще простоял у ворот, словно ожидая чего-то, а потом тихо побрел по пустынным улицам. В душе была опустошенность, вялость. Из жизни уходило что-то дорогое, привычное, без чего, казалось, сама жизнь теряла всякий интерес.

Утром следующего дня он поехал на вокзал к отходу мукденского поезда. На перроне было шумно, бежали китайцы с узлами, как всегда в китайской толпе пахло чесноком и чем то пронзительно-острым. Он подошел возможно ближе к вагону первого класса. Наконец появились родители Розочки в сопровождении нескольких носильщиков, нагруженных чемоданами. А позади шла Леокадия, держа за руку Розочку, все время норовившую прыгать на одной ноге и капризно вырывавшую руку. Леонид хотел броситься навстречу Леокадии, но вспомнив ее просьбу не подходить к ней и остался стоять у стены.

И словно подчиняясь какому-то подсознательному чувству, а может быть зная, что Леонид придет проводить ее, Леокадия оглянулась, увидела его и радостно закивала головой. Так все время оглядываясь, она дошла до вагона, махнула, как бы случайно, рукой, и скрылась за вагонной дверью.

Леонид пошел ближе, встал против вагона и нашел купе, в котором была Леокадия. Она что-то говорила Розочке, потом подвела к окну ее и поискав глазами, сразу увидела Леонида. Так молча они смотрела друг на друга, пока не тронулся поезд. Леокадия сделала незаметно движение рукой, как бы махнула ему на прощание. Даже в последний момент она боялась показать, что ее кто-то провожает.

Вот промелькнул последний вагон поезда, уходившего все дальше и дальше и увозившего любимого человека, без которого весь мир как-то сразу поблек.

Начинался новый этап жизни, пронизанный грустью и сожалением о несбывшихся мечтах.

Порфирий Иванович стал еще прижимистее и норовил урвать у рабочих каждую копейку. С утра и до вечера в мастерской висел его злобный мат по адресу китайцев, не оправдавших его надежд, владельцев таких же крошечных мастерских, отбивавших у него заказы, а заодно и рабочих, плохо, по его мнению работающих и зря получающих деньги.

Теперь Леонид и Виктор не только штамповали пробки, но чинили примусы, паяли кастрюли и чайники, лудили старые самовары. Целый День в мастерской стояло сизое облако угара, вытяжной вентилятор Порфирий Иванович не хотел ставить, считая это излишней тратой. Вечерами они выходили из мастерской угоревшими, с головной болью, часто не проходившей до самого утра. Иногда Леониду хотелось бросить осточертевшую ему работу в мастерской Порфирия Ивановича, но тут же вставал вопрос — а куда тогда податься, где искать работу? Безработица душила харбинскую эмиграцию, этим пользовались владельцы магазинов, мастерских и контор, под тем или иным предлогом срезавшим жалованье служащим. Обычным поводом снижения жалованья была ссылка на плохие дела, якобы резко ухудшившиеся после злополучного конфликта.

Письма от Леокадии приходили не часто. Писать ей приходилось до востребования. И были эти письма обычно грустными и только еще больше нагоняли тоску.